Белый террор – преступление или наказание?

(Эволюция судебно-правовых норм ответственности за государственные преступления в законодательстве белых правительств в 1917-1922 гг).

Примером специфического проявления общероссийских тенденций в Белом движении можно считать практику применения правовых норм, определяющих наказания за политические преступления, квалифицируемые на уровне государственных.

В истории гражданской войны в России значительное место занимает проблема соотношения «красного» и «белого террора» (1). Первым, наиболее полным исследованием является монография А.Л. Литвина «Красный и белый террор в России 1918 – 1922 гг.».  В советской историографии террор принципиально оправдывался по формуле «высшей формы классовой борьбы». В историографии 90-х гг. преобладали подходы односторонней ответственности советской власти. Оценки «белого террора» нередко сводились к известной характеристике С.П. Мельгунова: «это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести… террор - это система, а не насилие само по себе». Упоминались и слова А.В. Колчака на допросе, в отношении белых карательных экспедиций: «Это обычно на войне и в борьбе так делается» (2). Красный террор квалифицировался как террор «институциональный», а «инцидентный» «белый террор» определялся «вторичным, ответным и обусловленным перипетиями гражданской войны» (3).

Спонтанность «белого террора» наиболее часто доказывалась примерами т.н. «атаманщины», обозначавшей неподконтрольные белым правительствам действия казачьих атаманов, пытки и казни красноармейцев и партизан, беззакония в отношении «мирного гражданского населения». Следуя тезису В.П. Булдакова о необходимости различать «властный террор и психопатологию массового стихийного садизма», исследователи много внимания уделяли психосоциальным характеристикам террора (4). И.В. Михайловым определялся «истероидный» характер жестокости белого офицерства, связанный с «бытовыми тяготами», ожесточением боев. В.Ф. Ершов отмечал настроения непримиримости к советской власти, сделавшие «терроризм» основой  деятельности Русского Общевоинского Союза в эмиграции. В монографии А.Л. Литвина основной акцент делался на красном терроре как составной части политики Советской России (5).

Однако, в историографии недостаточно внимания уделяется системе законодательных актов и законопроектов против представителей советской власти и большевистской партии. Данная сторона белого законодательства показательна с точки зрения как общероссийского, так и международного значения. В определенной степени она остается актуальной в связи, например, с принятием Парламентской Ассамблеей Совета Европы (ПАСЕ) резолюции об «осуждении коммунизма».

Основой законодательной базы в оценке прихода к власти большевиков и ареста Временного правительства стали измененные статьи главы 3-й Уголовного Уложения 1903 г. «О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора и Членов Императорского Дома». Среди них выделялись статья 100, согласно которой «виновный в насильственном посягательстве на изменение России или в какой-либо ее части установленных Законами образа правления, или порядка наследования Престола и отторжение от России какой-либо ее части» приговаривался к смертной казни, и 101-я, по которой «виновный в приготовлении к тяжкому преступлению» наказывался каторгой на срок не свыше 10 лет.

Постановление Временного правительства от 4 августа 1917 г. (подписано министром-председателем А.Ф. Керенским и министром юстиции А. Зарудным) изменило определение признаков преступления. Теперь виновные наказывались за «насильственное посягательство на изменение существующего государственного строя в России, или на отторжение от России какой-либо ее части, или на смещение органов Верховной в государстве власти, или на лишение их возможности осуществлять таковую». В связи с отменой смертной казни была изменена и санкция (по статье 100-й – наказание в виде «бессрочной или срочной каторги», а 101-й – «заключение в исправительном доме или крепости» (6).

Прецедент применения данных статей имел место, когда 29 августа 1917 г. по решению судебного следователя Московского окружного суда А.В. Коренкова было начато «следствие о посягательствах на насильственное изменение существующего государственного строя России и смещение Временного правительства в связи с восстанием генерала Корнилова – по признакам преступления, предусмотренного 100 и 101 ст. Уголовного уложения (7). Накануне и после 25 октября 1917 г. применительно к действиям большевистской партии использовались те же правовые категории. В приказе по Петроградскому военному округу от 24 октября 1917 г. отмечалось, что «все, выступающие вопреки приказу с оружием на улицу, будут преданы суду за вооруженный мятеж». За «распространение воззвания с призывом не повиноваться властям и деятельность, направленную против власти», было возбуждено уголовное преследование против Военно-революционного комитета при Петроградском Совете. Расследование должен был вести следователь по особо важным делам Б. Гудвилович (8). В Декларации Комитета Спасения Родины и Революции от 3 ноября 1917 г. говорилось о «захвате власти большевиками путем военного заговора» (9). Та же классификация была принята на совещании департаментов Правительствующего Сената от 6 ноября 1917 г.: «органы самочинной организации, возникновение и способы действий которой заслуживают сурового осуждения» (10).

Правовые нормы, определявшие действия РСДРП(б) и контролируемых ими структур ВРК и Петроградского Совета, принципиально не отличались от принятых в уголовно-процессуальном законодательстве начала ХХ века.

Эта же практика сохранялась длительное время и в нормативно-правовых актах, принимаемых белыми правительствами. Но с середины 1918 г. в юридической практике вводится тезис о необходимости выделения дел, относящихся к выступлению большевиков, в отдельное судопроизводство. Примечательны в этом отношении принятые почти одновременно постановления Верховного Управления Северной Области «Об упразднении всех органов советской власти» (2 августа 1918 г.) и Временного Сибирского правительства «Об определении судьбы бывших представителей советской власти в Сибири» (3 августа 1918 г.).

В первом отмечалось, что наряду с упразднением «всех органов советской правительственной власти» подвергались аресту все работники Советов и комиссары, назначенные большевиками. Арест длился «впредь до выяснения следственными органами степени виновности их в содеянных советской властью преступлениях – убийствах, грабежах, предательстве родины, возбуждении гражданской войны между классами и народностями России, расхищении и злоумышленном уничтожении государственного, общественного и частного имущества под предлогом исполнения служебного долга и в других нарушениях основных законов человеческого общества, чести и нравственности». Для «расследования злоупотреблений и злодеяний и противозаконных действий агентов советской власти» создавалась Особая Временная Следственная Комиссия, получившая полномочия «возбуждать уголовные преследования как против агентов советской власти, так и против причастных к их преступной деятельности частных и должностных лиц всех ведомств…» (11).

«Сибирское» постановление было примечательно тем, что в нем официально говорилось не только об уголовной, но и о политической ответственности «сторонников большевизма»: «все представители так называемой советской власти подлежат политическому суду Всесибирского Учредительного Собрания» и «содержатся под стражей до его созыва». Далее конкретизировались преступления с сугубо «сибирской спецификой»: «представители той же власти, совершившие преступные деяния, носящие характер государственной измены и предусмотренные ст. 108 Уголовного Уложения (вооружение военнопленных мадьяр и немцев, образование из них воинских частей для борьбы против Временного Сибирского правительства, расхищение золотых запасов и денежной наличности, порча железных дорог, уничтожение предметов продовольствия и проч.), а также виновные в преступных деяниях общеуголовного характера, совершенных ими при осуществлении советской власти и предусмотренных ст. ст. 289, 1540, 1545, 1643 и др. Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (расстрелы, конфискации имуществ, взыскания контрибуций, угрозы с корыстной целью, противозаконное заключение)», подлежали помимо «политической» также и общеуголовной ответственности (12).  

Приход к власти Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака, формирование всероссийского масштаба Белого движения, а также официальное провозглашение политики «красного террора» после покушения на В.И. Ленина 30 августа 1918 г., изменили правовое определение «борьбы с советской властью». Пока в антибольшевистском движении преобладали социалистические группы и партии, о большевиках говорили преимущественно как об «узурпаторах власти». С конца 1918 г. эти же действия рассматривались все чаще как проявление радикального направления социалистической идеологии. «Познание большевизма, как общественной болезни во всех его проявлениях и стадиях» стало еще одним направлением политики белой власти. Правовой нигилизм большевистской идеологии отмечал известный юрист П.И. Новгородцев: «Большевизм начинает с анархии и кончает деспотией… в противоположность демократии, как правления всего народа в совокупности классов, выдвигает один привилегированный пролетариат, вместо одного общего и единого для всех закона – привилегию и преимущества неимущих, вместо идей уравнивающего всех права – идею, превозносящую силы пролетариата. Демократия опирается на всеобщее избирательное право, диктатура на классовые привилегии…» (13). 

«Выявление перед лицом всего культурного мира разрушительной деятельности организованного большевизма», изучение «исторического происхождения большевицкой доктрины, теоретических, научных и метафизических работ социалистических мыслителей, влияния  социалистических учений на психологию народных масс, а равно влияние исторических, социальных и политических условий народной жизни на распространение большевизма», изучение «приемов, условий и способов большевицкой пропаганды не только во всех классах и национальностях нашего государства, но и среди других народов», - все это - направления работы создаваемых в 1919 г. комиссий «по расследованию злодеяний большевиков» (14).

При создании Следственных Комиссий учитывалось также их международное значение. В телеграмме министра иностранных дел Российского правительства С.Д. Сазонова на имя управляющего министерства иностранных дел в Омске И.И. Сукина от 28 апреля 1919 г. определялся порядок создания говорилось: «…Политическое Совещание считает необходимым сосредоточить в Париже материалы и документы, устанавливающие преступления большевиков, собранные с соблюдением всех гарантий точности и достоверности. К числу таких преступлений должны быть отнесены убийства, грабежи, разбои, истязания, поругания святынь, равно лишение русского народа завоеванных свобод, как-то: закрытие органов печати, разгон городских дум, взятие заложников аресты без предъявления обвинения, обыски без законного основания, незаконная конфискация имущества и т.п. Ввиду этого крайне желательно незамедлительно организовать на местах, главным образом в только что освобожденных от большевиков районах, следственные комиссии из лиц, занимавших судебные должности…. Документы эти направлять в Посольство России в Париже, где они будут изданы как акты правительственных комиссий о зверствах большевиков. То же сообщите в Екатеринодар…» (15).

На белом юге совет Сазонова оказался запоздалым. Здесь уже собирала информацию о «преступлениях советской власти» утвержденная 4 апреля 1919 г., по распоряжению Главнокомандующего вооруженными силами Юга России (далее – ГК ВСЮР) генерал-лейтенанта А.И. Деникина «Особая следственная Комиссия по расследованию злодеяний большевиков» (проект ее создания принят Управлением юстиции еще 21 декабря 1918 г.) во главе с известным юристом, членом кадетской партии, действительным статским советником Г.А. Мейнгардтом. За время работы Комиссия составила более 150 дел, сводок, отчетов о массовых казнях, надругательствах над святынями Русской Православной Церкви, убийствах мирных жителей, других фактах красного террора. Они составили основу сборника «Красный террор в годы Гражданской войны» (под ред. Ю. Фельштинского и Г. Чернявского) выдержавшего уже два издания (Лондон, 1992 г., Москва, 2004 г.).

Аналогичные Ко­миссии создавались на Востоке и Северо-Западе Рос­сии. В феврале 1919 г. в Омске была образована Комиссия во главе со следователем Н.А. Соколовым и генерал-лейтенантом М.К. Дитерихсом «по расследованию обстоятельств убийства Царской Семьи». После вышеупомянутой телеграммы Сазонова Совет министров Российского правительства, на заседании 21 мая 1919 г. признал «желательным» создание подобных комиссий.

Что касается Северо-Западного фронта, то предполагалось, сразу же после «освобождения Петрограда от ига большевиков» создание под руководством министра юстиции Северо-Западного правительства Е.И. Кедрина «Государственной комиссии по борьбе с большевизмом». Ее статус мог стать образцом сочетания «судебно-следственных» и «научно-административных» методов. Комиссия предназначалась для выяснения виновности «не только коммунистов и большевиков в тесном  смысле  слова, но и всех тех лиц, которые, так или иначе, являлись их сотрудниками». В ее работе должны были участвовать литераторы, ученые, историки, общественные деятели, представители иностранных миссий. Работа проводилась специально подготовленными следователями по каждой сфере деятельности большевиков (от дипломатической до пропагандистской). Кедрин подчеркивал международное значение работы Комиссии: «если вспомнить, что Венгрия, Финляндия, Эстония, Латвия и даже Германия, не говоря уже об азиатских государствах, оказались не чуждыми большевизму, который оказался чрезвычайно заразительным, то надо придти к заключению, что чрезвычайные профилактические меры против большевизма необходимы и не только в России, но и на пространстве всего мира».

Но не только сбор информации и ее распространение входили в функции Комиссий. «Все материалы, заключающие указания на преступные деяния и виновность отдельных лиц, Особая комиссия сообщала подлежащим следственным и судебным властям» - так определялась задача Комиссии Мейнгардта. Собранные сведения становились основой для последующих судебных расследований. Никто не должен уйти от наказания, поскольку «оставление без репрессий самых ничтожных участников преступления приводит  к необходимости со временем иметь с ними дело уже в качестве  главных  виновников другого однородного преступления» - так определяла свои задачи Комиссия Кедрина (16). Предполагалась организация открытых политических процессов для изобличения «преступной деятельности лиц, заливших кровью и разоривших страну и поправших все начала законности и свободы».

Вскоре после прихода к власти Колчака Российский Совет министров постановлением от 3 декабря 1918 г. «в целях сохранения существующего государственного строя и власти Верховного Правителя» скорректировал статьи Уголовного Уложения 1903 г., уравняв статус власти Верховного Правителя и статус Государя Императора. Была восстановлена санкция, существовавшая в Уголовном Уложении 1903 г. и измененная Временным правительством. Принципиально эти редакции отличались только субъектами посягательств (Государь Император, Временное Правительство, Верховный Правитель России).

Статья 99 определяла, что «виновные в покушении на жизнь, свободу, или вообще неприкосновенность Верховного Правителя, или на насильственное его или Совета министров лишение власти, им принадлежащей, или воспрепятствование таковой наказуются смертной казнью». При этом как «совершение тяжкого преступления», так и «покушение на оное» уравнивались в санкции. Статья 100 звучала в следующей редакции: «виновные в насильственном посягательстве на ниспровержение существующего строя или отторжение, или выделение какой-либо части Государства Российского наказуются смертной казнью». «Приготовления» к данным преступлениям карались «срочной каторгой» (ст. 101). «Виновные в оскорблении Верховного Правителя на словах, письме или в печати наказуются тюрьмою» (ст. 103). Бюрократический саботаж подлежал наказанию по скорректированной ст. 329: «виновные в умышленном неприведении в исполнение приказа или указов Верховного Правителя подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет. Вышеперечисленные деяния рассматривались военно-окружными или военно-полевыми судами в прифронтовой полосе (17).

Данные изменения действовали лишь «до установления народным представительством основных государственных законов». По этим статьям квалифицировались, например, действия большевистско-эсеровского подполья, организовавшего восстание в Омске в конце декабря 1918 г. Но вскоре стала очевидной необходимость выделения дел о большевистской партии и советской власти в отдельное судопроизводство. В Министерстве юстиции в начале 1919 г. был разработан законопроект «О Государственном бунте». Проект состоял из «Положения о подчинении некоторых преступных деяний, совершенных в целях осуществления бунта, начатого в октябре 1917 г. против власти Временного Правительства Государства Российского, военным судам» и «Положения о лицах, опасных для государственного порядка, вследствие прикосновенности их к бунту, начатому в октябре 1917 г.»

Законопроект дважды обсуждался в Совмине, в сибирской печати. Критику вызывали, в частности, статьи проекта о «бунте» лишь против Временного правительства Керенского, тогда как следовало бы расширить их в диспозиции «преступлений и бунта против всех антибольшевистских организаций и правительств». Передача дел о «бунте» в ведение военной юстиции означала, что ответственность наступит только в случае совершения преступлений в прифронтовой полосе или в местности, объявленной на военном положении, что сужало круг лиц, подлежащих ответственности (18). Лиц «опасных для государственного порядка» предполагалось отправлять в ссылку «в отдаленные местности» на срок до 5 лет. Подобная «гуманность» в отношении государственных преступников также вызывала нарекания. Отмечалось, что в этом случае выгодно быть членом большевистской партии, так как, например, за грабеж предусматривалось наказание в виде каторжных работ до 12 лет, а членство в «преступной» организации каралось только ссылкой. Справедливую критику вызывало и отсутствие в проекте наказаний за преступления против Православной Церкви, типичные для «безбожников-большевиков» (19).

Законопроект был утвержден 11 апреля (№ 428) и опубликован 19 июля 1919 г. в «Правительственном вестнике» как «Положение о лицах опасных для государственного порядка вследствие принадлежности к большевистскому бунту» за подписью министра юстиции С. Старынкевича (20) (Правительственный вестник, Омск, № 188, 19 июля 1919 г.). В окончательном варианте приоритет отдавался гражданскому судопроизводству, а военно-полевые суды исключались из системы. Расследование возлагалось на специально создаваемые Окружные Следственные Комиссии (их полномочия определялись Постановлением от 1 июля 1919 г. (№ 508), «О порядке расследования и рассмотрения преступлений, совершенных в целях большевистского бунта», подписанным преемником Старынкевича, Г. Тельбергом), а предварительное дознание – на следователей Министерства внутренних дел или чиновников особых поручений при Департаменте милиции. В отличие от белого Юга и Северо-Запада, где «расследованием злодеяний большевизма» занимались отдельные Комиссии, в Сибири этим занимались Комиссии, создаваемые на уровне существовавших судебных округов (20).

Ответственности подлежали «лица, признанные опасными для государственного порядка, вследствие прикосновенности их каким-либо образом к большевистскому бунту». Санкция осталась прежней и считалась «не оправданной» в условиях жестокостей гражданской войны – ссылка от года до 5 лет без конфискации и лишение на данный период «политических прав». «Иностранным подданным – высылка заграницу». Лица, не достигшие 17 лет (например, члены Коммунистического союза молодежи) отдавались «под надзор родителей». Только в случае «самовольного возвращения» из ссылки или из заграницы предусматривалась ответственность в виде каторжных работ от 4 до 8 лет. В отличие от «Постановления» 1918 г. данное «Положение» не ограничивалось «содержанием под стражей до созыва Всесибирского Учредительного  Собрания», а «предрешало» нормы ответственности, ориентируясь на Устав Уголовного Судопроизводства в редакции до 1917 г.

Введение подобной ответственности диктовалось, в частности, и соображениями сохранения «демократического реноме» перед ожидавшимся международным признанием Верховного Правителя России. Хронологические рамки «участия в большевистском бунте» в Положении 11 апреля отсутствовали, что позволяло широко определять категорию «бунта». С другой стороны, при наличии статей 99-101 в редакции 3 декабря 1918 г., всегда можно было квалифицировать действия «противников власти» по нормам, предусматривавшим смертную казнь, каторжные работы и тюремное заключение,  выносимые уже органами военной юстиции.

На белом Юге ген. Деникиным вопрос об ответственности большевиков решался гораздо жестче. Одним из первых своих приказов по Гражданскому Управлению (№ 7 от 14 августа 1918 г. (на белом юге даты по ст. ст.)) Деникин распорядился «всех лиц, обвиняемых в способствовании или благоприятствовании войскам или властям советской республики в их военных, или в иных враждебных действиях против Добровольческой армии, а равно за умышленное убийство, изнасилование, разбои, грабежи, умышленное зажигательство или потопление чужого имущества», предавать «военно-полевым судам войсковой части Добровольческой армии, распоряжением Военного Губернатора» (21). Типичный для т.н. «походного периода» существования южнорусского Белого движения, данный приказ передавал дела на представителей советской власти и пленных судам тех воинских частей, с которыми они сражались. Разумеется, при взаимном ожесточении сторон рассчитывать на снисхождение со стороны противника им не приходилось.

После образования Особого Совещания при ГК ВСЮР и формирования в его составе Управления юстиции появилась возможность упорядочить систему ответственности деятелей советской власти и большевистской партии. Как и в Сибири, на юге обратились к статьям Уголовного Уложения 1903 г. 8 января 1919 г. Управление предложило восстановить в неизменном виде редакцию ст.ст. 100 и 101 от 4 августа 1917г. Однако журнал заседания Особого Совещания (№ 25) не утвердил Деникин, написав на нем: «Можно изменить редакцию. Но изменить репрессию (смертную казнь – В.Ц.) совершенно невозможно. По этим статьям судятся большевицкие главари – что же ?! Мелкоте – смертная казнь, а главарям – каторга? Не утверждаю. Деникин» (22). 

В результате Управление юстиции утвердило (журнал Особого Совещания № 38 от 22 февраля 1919 г.) санкции по нормам Уложения 1903 г. (смертная казнь и срочная каторга по ст. 100, каторга не свыше 10 лет по ст. 101.). Была восстановлена и редакция ст. 102, предусматривавшая ответственность за «участие в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления» (каторга до 8 лет, а за «подговор составить сообщество – каторга не выше 8 лет.). Деникин журнал подписал.

Сравнивая редакции данных статей, следует отметить отсутствие ст. 99-й на белом Юге и ст. 102-й в Сибири. Преступления против Главкома ВСЮР квалифицировались как военные, а не государственные, чем подтверждался статус власти Верховного Правителя России.

На белом Юге также действовал «Закон в отношении участников установления в Российском Государстве советской власти, а равно сознательно содействовавших ее распространению и упрочению». Работа над ним началась позднее чем в Сибири, но его утверждение (журнал № 81 от 23 июля 1919 г.) произошло в одно время с публикацией в омском «Правительственном вестнике» «Положения» об участниках «большевистского бунта» (19 июля 1919 г.). Закон, разработанный под руководством главы Управления юстиции, известного ученого-правоведа, бывшего председателя Московской судебной палаты, В.Н. Челищева, отличался более четкими формулировками и квалификационными нормами. Он не ограничивался членством в партии большевиков, а распространял ответственность и на работников советской власти, различая при этом руководство и «прочих». Первые определялись как «виновные в подготовлении захвата государственной власти Советом народных комиссаров, во вступлении в состав означенного Совета, в подготовлении захвата власти на местах Советами солдатских и рабочих депутатов и иными подобного рода организациями (комбедами, ревкомами и др. – В.Ц.), в сознательном осуществлении в своей деятельности основных задач советской власти». По отношению к ним предусматривалась смертная казнь с конфискацией имущества. Вторые проходили по категории «прочие виновные в содействовании или благоприятствовании деятельности советской власти». Для них, «судя по большей или меньшей важности сего содействия или благоприятствования», утверждалась или «бессрочная каторга», или «каторжные работы от 4 до 20 лет», или «исправительные арестанские отделения от 2 до 6 лет». Самыми легкими формами наказаний были тюремное заключение от месяца до 1 года 4 месяцев или «денежное взыскание» от 300 до 20 тыс. рублей. Как видим, ссылка в качестве санкции даже не рассматривалась деникинским правительством (23).

В «Закон» вносилось уточнение, касавшееся «виновных, оказывавших несущественное содействование или благоприятствование вследствие несчастно сложившихся для них обстоятельств, опасения возможного принуждения или иной достойной уважения причины». В этом случае наступало «освобождение от ответственности» (24).

Осуществление закона, как и в Сибири, возлагалось на окружные судебно-следственные комиссии и прокуратуры. Одновременно вводились «Правила производства расследования о виновности должностных лиц гражданского ведомства в содействовании и благоприятствовании деятельности советской власти», близкие к практике люстраций, вводившие тщательные проверки чиновников, служивших в советских учреждениях (25).

Но и таких жестких наказаний казалось мало для «преступных деяний» советской власти. Не без влияния расследования страшных подробностей «красного террора» Комиссией Мейнгардта Особое Совещание 15 ноября 1919 г. вернулось к «Закону», усилив репрессии (журнал № 112). Категория «участников установления советской власти» расширялась за счет членов «сообщества, именующегося партией коммунистов (большевиков) или иного сообщества, установившего власть  советов», или «иных подобных организаций». Уточнялись наказуемые действия при установлении советской власти: «лишение жизни, покушение на оное, причинение истязаний или тяжких телесных повреждений, или изнасилование (методы работы ЧК и внесудебных органов – В.Ц.)». Санкция осталась прежней – смертная казнь с конфискацией.

В пункте «освобождения от ответственности» Деникин вычеркнул слова «опасения возможного принуждения», мотивируя это тем, что данный признак «трудноуловим для суда» (26).  

Таким образом, «Закон» деникинского правительства, в отличие от омского «Положения», устанавливал уголовную ответственность для достаточно широкого круга лиц, в той или иной форме участвовавших в установлении советской власти и работавших в ее структурах. Кроме того, ответственности подлежали и члены партий, вступавших в коалиции с большевиками (левые эсеры, энесы). «Закон» вызвал критику со стороны «Союза Возрождения России», левоцентристской организации белого Юга, отметившего, что в таком случае придется судить и таких участников Белого движения, как члены ЦК народно-социалистической партии А.В. Пешехонов, А.А. Титов, В.А. Мякотин.

Правоприменительная практика данного закона позволяла говорить уже об «институциональном терроре» в отношении значительного числа лиц, живших в Советской России. Именно этот изъян был отмечен в записке видного деятеля кадетской партии, члена Всероссийского Национального Центра кн. Г.Н. Трубецкого, приложенной в качестве «особого мнения» к журналу от 15 ноября. По его мнению, Особое Совещание фактически «само становится на путь большевистского законодательствования». Ведь уголовная ответственность «за один факт участия в партии коммунистов» делает «закон не столько актом правосудия, сколько массового террора», так как численность РКП(б) к концу 1919 г. составляла более 300 тысяч членов. Если единственной санкцией может быть только смертная казнь, то суды не станут искать «индивидуальные особенности каждого отдельного случая», и «мы еще более сплотим коммунистов, усилим в членах партии упорство сопротивления, вместо того, чтобы ослабить в них энергию». Но ведь среди «преступного большинства коммунистов» много «идейных фанатиков», а «идейные заблуждения не искореняются, а усиливаются карами». Немало «вступивших в партию ради куска хлеба», есть и «вступившие в партию, чтобы бороться с нею».

Трубецким предлагалось «разграничить ответственность коммунистов, проявивших свою принадлежность к партии преступными действиями, от ответственности тех, кто хотя и входил в состав партии, но никаких преступных действий в связи с партийной принадлежностью не учинил». Следовало «установить широкую шкалу наказаний от ареста до каторжных работ. Тем самым суду дана была бы возможность сообразовываться с особенностями каждого отдельного случая» (27).

Схожие позиции высказывались в записке «По вопросу о борьбе с большевиками» Симферопольского отдела Всероссийского Национального Центра. В ней отмечалось, что при наступлении Добровольческой армии «идейные большевики», как правило, «скрывались от возмездия», «преступные элементы» переходили нередко к новым властям, а страдали те, кто работал у большевиков не по идейным соображениям, а по «долгу службы» (чиновники, врачи, учителя, земские служащие). Ответственность, по мнению авторов, должна наступать только для членов партии большевиков, работников ЧК, служащих советов, «изобличенных в насилиях и грабежах», а также для доносивших на офицеров и чиновников и, после «тщательного расследования», для служивших в РККА «по мобилизации». Указывалась важность разграничения полномочий контрразведки, внутренних дел и судебно-следственных органов (28). 

Таким образом, южнорусское законодательство на протяжении 1919 г. составлялось, исходя из неотвратимости и суровости наказания не только членов РСДРП(б)-РКП(б), но и всех, кто так или иначе, добровольно, сознательно поддерживал большевистскую партию и советскую власть. Возможно, подобный радикализм диктовался результатами «красного террора», более жестокого на Юге, чем на Востоке России (из-за краткости советской власти в Сибири). Отсутствие в колчаковском законодательстве санкций в виде смертной казни можно объяснить и стремлением продемонстрировать «демократизм» перед «международным мнением», ввиду возможности «признания» Верховного Правителя России.

Однако не следует утверждать, что законодательство белых правительств оставалось неизменным, и в случае «победы над большевизмом» начался бы «массовый белый террор». В 1919 г. несколько раз провозглашалась амнистия чинов РККА и тех, кто «добровольно перейдет на сторону законной власти». 28 мая 1919 г. было принято обращение-призыв «От Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего к офицерам и солдатам Красной армии». «Родина ждет конца братоубийственной гражданской войны» - говорилось в нем. «Пусть все, у кого бьется русское сердце, идет к нам без страха, так как не наказание ждет его, а братское объятие и привет. Все добровольно пришедшие офицеры и солдаты будут восстановлены в своих правах и не будут подвергнуты никаким взысканиям, а наоборот – им будет оказана всякая помощь». В это же время ген. Деникин отметил в приказе по армии, о недопустимости «самочинных расстрелов и ограблений сдающихся красноармейцев». При этом подчеркивалось, что «наряду с коммунистами, латышами и китайцами… в красной армии служат под страхом расстрела мирные крестьяне и рабочие, ждущие первого случая, чтобы перейти на сторону наших армий» (29). Подобного рода амнистии не исключались и после окончания войны.

Законодательство омского Совета министров было высшим по статусу, как «всероссийское», и приоритет в качестве основы будущей правовой системы России мог остаться за «Положениями» Старынкевича – Тельберга, а не за «Законом» Челищева. 

Но, несмотря на разницу в санкциях, в целом судебно-правовая система Белой России определяла репрессии в отношении большевиков и служащих советской власти как наказание за целый ряд государственных преступлений, начавшихся с октября 1917 г. Большевизм при этом рассматривался как преступная идеология, борьба с которой должна проходить во всех сферах общественной жизни и в «мировом масштабе».

После поражения ВСЮР и армий Восточного фронта в 1919-1920 гг., сосредоточения центров Белого движения на окраинах России, перемены произошли и в антибольшевистском законодательстве. Практически прекратилась работа Комиссий по расследованию «злодеяний большевиков». Чаще стали приниматься постановления об амнистии. Так, например, 23 января 1920 г. во Владивостоке Главным начальником Приамурского военного округа генерал-лейтенантом В.В. Розановым был издан приказ № 4. В нем торжественно заявлялось, что пленные партизаны и красноармейцы, участвовавшие в боях из-за «неправильного или своеобразного понимания любви к Родине», подлежали полной амнистии с «забвением всего содеянного» и освобождались из мест заключения. Из них следовало сформировать особые рабочие команды и привлечь «к созидательной работе по восстановлению порядка и государственности, к мирному труду на пользу Родины и родного края». Но освобожденные не проявили «благодарности» и немедленно присоединились к восставшим против «белой власти» «демократическим организациям» Владивостока (30).

Вводилась и довольно оригинальная мера наказания – т.н. «высылка в Совдепию». Еще в 1918 г. встречались прецеденты применения данной санкции. Например, в октябре 1918 г. в Советскую Россию за «призыв к забастовке» была выслана студентка Ростовского университета (31). остовскогоРоРВ правовых нормах высылка стала применяться в законодательстве Правительства Юга России генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля в 1920 г. Приказом от 11 мая 1920 г. новый Главком ВСЮР определил, что «высылке в Советскую Россию» подлежат «лица, изобличенные в непубличном разглашении или распространении заведомо ложных сведений и слухов», «в возбуждении путем произнесения речей и других способов агитации, но не в печати, к устройству или продолжению стачки, участии в самовольном, по соглашению между рабочими, прекращении работ, в явном сочувствии большевикам, в непомерной личной наживе, в уклонении от исполнения работ по содействию фронту» (32).

Аналогичный Указ (№ 69 от 14 июля 1921 г.) утвердило Временное Приамурское правительство. Восстановив «Положения» колчаковского правительства от 11 апреля и 1 июля 1919 г., правительство братьев С.Д. и Н.Д. Меркуловых изменило содержание ст. 1 закона о «большевистском бунте».  «Высылке из пределов территории Вр. Приамурского Правительства» подлежали «лица, принадлежащие к коммунистической партии, а равно - к партиям анархистов, социал-революционеров-интернационалистов и максималистов», и «содействующие своей активной деятельностью» данным партиям. Высылка применялась в случае подпольной работы, «разглашения вымышленных, порочащих Правительство слухов» и даже в случае «борьбы путем восстаний, террора и т.п.» (33).

Сравнивая эти указы, можно заметить прежнюю разницу в репрессиях между белыми Югом и Дальним Востоком. Врангелевское правительство не допускало высылку в качестве наказания лишь за «восстания» и «террор», хотя применяло данную санкцию за членство в партии большевиков. Высылка «за пределы государственной территории» понималось в контексте «суверенитета», утверждаемого последними белыми правительствами: советская Россия признавалась враждебным государством, а сражавшиеся с ней белые правительства самоопределялись в качестве «государственных образований».

Последними актами судебно-правовой практики белых правительств были Указы Правителя Приамурского Края генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса. В Указе № 25 от 29 августа 1922 г. смертная казнь вообще отсутствовала. Предусматривались оригинальные формы санкции против взятых в плен красных партизан и сочувствующих им крестьян: «отпустить по домам под надзор соответствующих сельских обществ», «уговорить отстать от преступной работы и вернуться к своему мирному очагу», и традиционное решение - «выслать в пределы Дальневосточной Республики»  (34).

Обзор законодательных актов белых правительств, определяющих судебно-правовые нормы в части «борьбы с большевизмом», позволяет сделать вывод о наличии определенной правовой системы в законотворчестве этих правительств, что противоречит суждениям об отсутствии «институциональной составляющей» белого террора, о якобы исключительно «истероидной» его форме.

Разумеется, многие правовые нормы были недостаточно разработаны (определение категорий репрессируемых, диапазон карательных санкций и т.д.) и подвергались частым изменениям, обусловленным ходом военных операций, несогласованностью в действиях белых правительств и другими факторами, исключающими возможность совершенствования правовой системы.

1.                                   см. наиболее известные монографии: Петров Г.Н. Диалектика соотношения «красного», «белого» террора и террора интервентов в годы Гражданской войны в России (1917-1920 гг.). М., 2000; Литвин А.Л. Красный и белый террор в России 1918-1922 гг., Казань, 1995; Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (2-я половина XIX – начало ХХ вв.). М., 1999; Балмасов С.С. Красный террор на Востоке России, М., 2006.

2.                                   Мельгунов С.П. Красный террор в России» 1918-1923, М., 1990, с. 6-7; Колчак Александр Васильевич – последние дни жизни, Барнаул, 1991, с. 273.

3.                                   Красный террор в годы Гражданской войны: По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков // Под ред. Ю. Фельштинского и Г. Чернявского. М., 2004, с.9, 17.

4.                                   Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

5.                                   Михайлов И.В. Штрихи к психологии белого террора // Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996. с. 183-188; Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор. Политический экстремизм российской эмиграции в 1920-1945 гг. М., 2000.

6.                                   Уголовное Уложение. 1903 г. // Российское законодательство Х-ХХ веков. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций, т. 9, М., 1994, с. 300; ГА РФ. Ф. 6532. Оп.1. Д. 1. Л. 220.

7.                                   Дело генерала Л.Г. Корнилова, М., 2003, т.1, с. 40.

8.                                   Дело народа, № 188, 25 октября 1917 г.

9.                                   Дело народа, № 199, 4 ноября 1917 г.

10.                              Дело народа, № 202, 7 ноября 1917 г.

11.                              Собрание узаконений и распоряжений Верховного Управления и Временного Правительства Северной Области, № 1, 15 ноября 1918 г. ст. 2-3, с. 9; Там же,  ст. 33, с. 33-34.

12.                              Собрание узаконений и распоряжений Временного Сибирского Правительства, № 7, 24 августа 1918 г. ст. 68, с. 6.

13.                              ГА РФ. Ф. 6179. Оп.1. Д. 35. Л. 1об.

14.                              ГА РФ. Ф. 6389. Оп. 1. Д. 3. Лл. 17-19об.

15.                              ГА РФ. Ф. 4369. Оп.5. Д. 457. Л.1-2.

16.                              ГА РФ. Ф. 6389. Оп.1. Д. 3. Лл. 17-19 об.

17.                              Правительственный вестник, Омск, № 17, 8 декабря 1918 г.

18.                              Сибирская речь, Омск, № 70, 1(19) апреля 1919 г.

19.                              Сибирская речь, Омск, № 73, 4 апреля (21 марта) 1919 г.

20.                              Правительственный вестник, № 194, 26 июля 1919 г.

21.                              ГА РФ. Ф. 6532. Оп.1. Д. 1. Лл. 218-219.

22.                              Там же, Л. 221.

23.                              ГА РФ. Ф. 3435. Оп.1. Д. 18. Лл. 2-5; Собрание узаконений и распоряжений Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России, ст. 95, с. 244-245.

24.                              ГА РФ. Ф. 6532. Оп.1. Лл. 227-228.

25.                              ГА РФ. Ф. 3435. Оп.1. Д. 37. Лл. 3-4.

26.                              ГА РФ. Ф. 6532. Оп.1. Д. 1. Лл. 229-230.

27.                              Там же, Лл. 233-234.

28.                              Библиотека-фонд «Русское Зарубежье», архив Всероссийского Национального Центра. Ф.7. Д. 5. Лл. 7-10.

29.                              Правительственный вестник, Омск, № 159, 14 июня 1919 г.; Вперед (фронтовая газета), Екатеринбург, № 73, 15 июня 1919 г.; Яицкая воля, Гурьев, № 48, 22 июня 1919 г.

30.                              Голос Родины, Владивосток, № 107, 27 января 1920 г.

31.                              Поляков И.А. Донские казаки в борьбе с большевиками, Мюнхен, 1962, с. 271.

32.                              А.П. Правосудие в войсках генерала Врангеля, Константинополь, 1921, с. 27-28.

33.                              Вестник Временного Приамурского Правительства, Владивосток, № 6, 25 июля 1921 г.

34.                              ГА РФ. Ф. 6143. Оп.1. Д.3. Л. 41.

 

На главную страницу сайта