Главы из книги Элеоноры Иоффе «Линии Маннергейма» Издательство журнала «ЗВЕЗДА» Санкт-Петербург, 2005 год

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

КРОВАВАЯ БАНЯ

 

Возвращаясь на фронт через две недели, 9 марта 1917 года, Маннер­гейм задержался в Петербурге. Оста­новился, как всегда, в отеле «Евро­па» (ныне — «Европейская»), на углу Невского и Михайловской улицы. Несмотря на толпы демонстрантов и пулеметы, установленные на пе­рекрестках в центре города, ему по­казалось, что в столице довольно спокойно. В воскресенье 11 марта по­счастливилось купить билет в Мариинский театр на балетный спектакль, обычно это удавалось не так легко. И только выйдя после представления на Театральную площадь, он понял, что происходит нечто необычайное: на площади не было ни извозчиков, ни автомобилей, вообще ни души. В последующие три дня, когда револю­ционные толпы захлестнули Петер­бург, Маннергейм не раз оказывал­ся на волосок от ареста и вполне ве­роятной расправы, но, благодаря счастливым случайностям и своему хладнокровию, выходил из критичес­ких ситуаций невредимым.

«На следующее утро было видно и слышно, что улица перед отелем пол­на народа. Мимо проходили шумящие толпы, сверкая красными повязками на рукавах и флагами, в революцион­ном дурмане явно готовые набросить­ся на любого и каждого противника. У дверей гостиницы стояла группа вооруженных штатских и несколько солдат. Вдруг кто-то заметил меня у окна и, энергично жестикулируя, стал указывать вверх, стараясь при­влечь внимание окружающих — ведь я был в военной форме. Мгновение спустя старый славный швейцар заглянул в дверь моего номера. Он запыхался, потому что мчался по лестнице до чет­вертого этажа. Потрясенный, он смог только выдохнуть, что разразилась революция: бунтовщики сейчас как раз арестовывали офицеров и интересо­вались моим номером.

Пришлось поторапливаться! Форма и сапоги были на мне; я накинул на плечи зимнюю шинель без погон, сорвал шпоры и натянул на голову «папа­ху» — высокую меховую шапку, какую носили и штатские, и военные. Ре­шил идти через запасный выход, чтобы не произошло столкновения на глав­ной лестнице или в вестибюле. Проходя по гостинице, я предупредил своего ординарца и обещал попытаться в течение дня позвонить ему». 1

Оказавшись возле дома, в котором размещалась контора его прияте­ля, промышленника Эммануэля Нобеля,2 Маннергейм решил разузнать там, что на самом деле происходит, и, возможно, получить помощь:

«Я узнал, что революция в разгаре и все разрастается. Власти, похо­же, были бессильны. Многие воинские части переходили на сторону мятежников, тюрьмы подверглись штурму и тысячи преступников выпущены па свободу. Сброд громил полицейские участки, грабил и жег их. Многие адми­нистративные здания горели. Квартал, где находился этот дом, был от­нюдь не из безопасных, и я согласился отправиться с Нобелем и одним фран­цузом, служившим в его конторе, на квартиру Нобеля, расположенную на другом берегу Невы. Все же прогулка эта чуть было не окончилась скверно. По дороге к мосту мы остановились у одного из сожженных полицейских участков, чтобы прочесть какие-то прокламации. Возглас: «Это же пере­одетый офицер!», раздавшийся за спиной, заставил нас продолжить путь. На мосту кто-то схватил меня за плечо, окликнул идущий навстречу пат­руль и с воодушевлением призвал солдат проверить наши документы. Пер­вым достал свой паспорт француз. Изучение его длилось несколько минут, и мы, остальные, получили желанную передышку. Когда они убедились, что паспорт в порядке, Нобель вмешался в разговор и объявил, что он подданный Швеции, его паспорт дома, по ту сторону моста, и что солдаты могут зайти туда для проверки. Человек, подозвавший патруль, обратился ко мне: «А вы, где ваши документы?» Я объяснил, что в этот день прибыл из Фин­ляндии; бумаги в моем багаже на Финляндском вокзале. Транспорта не дос­тать, как он сам видит. Я в свою очередь предложил, чтобы солдаты от­правились со мною на вокзал, где они удостоверятся по документам, что я финляндский подданный. Начальник патруля, нетерпеливый и явно спеша­щий, сказал, что тут все ясно и спорить не о чем, и на этом все закончилось. Так мы дойти до квартиры Нобеля, где меня приняли самым наилучшим образом».3

Маннергейм опасался подвергнуть семью Нобеля неприятностям из-за своего генеральского мундира и потому вечером с предосторожностя­ми перебрался в дом другого знакомого, бывшего финляндского офице­ра. Там он неожиданно встретил мужа своей сводной сестры Маргерит, Микаэля Грипенберга. Там же нашел убежище еще один финляндец, отставной генерал Лоде. Наутро в квартиру пришли с обыском: искали ге­нерала, по слухам прячущегося там. Маннергейм назвался финляндским торговцем, приехавшим в столицу по делам. Этому поверили — видимо, помог шведский акцент, от которого он так и не избавился за тридцать лет, проведенных в России. Только 14 марта удалось связаться с ординар­цем, ротмистром Скачковым. Тот приехал на автомобиле и доставил сво­его начальника обратно в отель, где к тому времени появилась охрана и установился какой-то порядок.

В ночь на 15 марта Маннергейм выехал в Москву «...и прибыл в быв­шую столицу России как раз вовремя, чтобы увидеть, как и там вспыхнула революция. Я сидел в дрожках на Брестском вокзале — где 21 год назад мне довелось наблюдать трагический эпилог коронации — и смотрел на первую в Москве демонстрацию. Она шла с красными флагами по той же улице, что и блестящий коронационный кортеж в свое время, только в противопо­ложном направлении.

В Москве меня застала весть о том, что император и сам, и от имени своего сына отрекся от престола 15 марта в пользу своего брата Михаила. Известие, что великий князь Михаил возьмется за руль государственного корабля, пробудило искру надежды, но перед отъездом из Москвы 17 марта стало известно, что и великий князь отказался от престола.

Ко времени моего приезда в Киев революция докатилась и туда: проез­жая мимо памятника Столыпину, я увидел, что этому суровому господину пришлось смириться с надетым на него красным шарфом».4

Революционная пропаганда распространялась из тыла на фронт с молниеносной быстротой. Наскоро обученные нижние чины и новобран­цы-резервисты, пополнявшие армию, были настроены отнюдь не патриотически, а следовавшие одна за другой военные неудачи усугубляли демо­рализацию и общий кризис в армии. Вместе с империей рушился автори­тет командования; у офицеров не было больше ни влияния на солдат, ни реальной власти, дисциплина и моральное состояние армии падали день ото дня. Лозунги большевиков («Мир — народам» и «Земля — крестья­нам») вызвали повальное дезертирство. Все больше солдат из крестьян, прихватив винтовку, отправлялось в свои деревни, боясь опоздать к обе­щанному разделу земли. В кавалерийских и артиллерийских частях, луч­ше обученных и более дисциплинированных, чем пехота, этот процесс шел не так стремительно, хотя и там образовывались солдатские советы, дик­товавшие командному составу свои условия. Особенно сокрушительным для русской армии оказался так называемый приказ Петроградского сол­датского комитета № 1: отныне солдаты могли выбирать своих команди­ров, а командиры должны были согласовывать свои приказы с полковы­ми солдатскими комитетами. Воевать в таких условиях становилось все труднее:

 

Густав — Софии Маннергейм

 

19 марта 1917

Дорогая София, пишу эти строки, чтобы известить тебя, что я до­брался благополучно. Я даже успел совершить двухдневную поездку в Яссы и вернуться обратно. Путешествие мое было очень странным. Казалось, мне поручено привезти из Петрограда кучу красных флагов для раздачи на­роду. Во всех городах от Москвы до Кишинева — грандиозные парады и де­монстрации, на которых развевались красные знамена. Здесь нужно прино­сить присягу — что, похоже, возмущает часть офицеров и солдат. На са­мом деле, весьма непоследовательно, что правительство, получившее власть, когда гарнизон Петрограда нарушил свою присягу, требует теперь новой, не говоря уже о том, что приходится приносить присягу временному прави­тельству, которое сегодня у власти, но которое те же рабочие и солдаты завтра смахнут прочь. Хорошо понимаю затруднительное положение войск. Я намеревался написать длиннее, но поезд и предоставляемая им возмож­ность — некий французский офицер, едущий в Петроград — отправляются через несколько минут. Могу представить, какой восторг новый строй по­родил в Финляндии. Сердечный привет.

G.5

Сам Маннергейм каким-то образом сумел уклониться от присяги Вре­менному правительству,6 хотя текст присяги хранится в его архиве. В мае 12-ю кавалерийскую дивизию передислоцируют, поручив Маннергейму участок фронта к западу от трансильванского городка Сучава. Несмотря на беспокойную обстановку и отдельные случаи неповиновения, ему пока удается, хотя и с трудом, поддерживать дисциплину в своих частях. Тра­диционным парадом и торжественным обедом отмечают 4 июня в диви­зии его пятидесятилетие. Ровно через неделю после того он получает оче­редное повышение: должность командира 6-го кавалерийского корпуса. В генерал-лейтенанты Маннергейма произвели еще в апреле. Он на вер­шине своей военной карьеры, но все более ясно понимает: когда рушится основа, пребывание наверху становится все труднее и опаснее:

«...Несколько солдат арестовали одного из моих офицеров, храброго командира эскадрона, который держал монархическую речь в офицерском клубе. Его отвезли в Кишинев. Я пытался добиться его освобождения и наказания виновных, обращаясь в одну инстанцию за другой и четко следуя всем тогдашним предписаниям. Казалось, я постепенно приближаюсь к цели. Когда бумаги дойти до комиссара армии, тот сам приехал ко мне, чтобы объявить, что собирается наведаться в этот полк, временно отведенный с линии фронта. Комиссар поздравил меня, что я смог довести дело до конца, и сказал, что он полностью разделяет мое мнение по этому вопросу. Он обещал позаботиться, чтобы тех солдат уволили и не позволяли им больше вернуться в полк.

На следующий день я отвез комиссара в полк, который в связи с его по­сещением построился. После короткой приветственной речи он приказал солдатам, незаконно арестовавшим офицера, выйти вперед, после чего ун­тер-офицер увез их в штаб армии. На собрании дивизионного комитета ар­мейский комиссар произнес речь и, хотя упомянул, какое именно нарушение совершили арестованные, закончил заявлением, что, отбыв наказание, солдаты получат право вернуться в полк.

Это происшествие явилось последней каплей, в моем случае переполнив­шей чашу. Мне стало ясно, что командиру части, не способному даже за­щитить своих офицеров от самосуда солдат, нечего больше делать в Рус­ской армии. Развитие событий в течение лета подкрепило эту точку зре­ния». 7

Все же еще в середине августа Маннергейм не знал, что предпринять, и писал старшей сестре:

«...Твоя тревога за меня была необоснованной. Пока что мне не при­шлось участвовать ни в неудачном Галицийском наступлении, ни в последо­вавшем за ним позорном отступлении. Лето для меня прошло относитель­но спокойно, хотя так называемые «товарищи заботятся о том, чтобы головной боли хватало. Я вообще не знаю, что в этой ситуации было бы правильно: уйти или оставаться на месте и нести ответственность, хотя для исполнения твоей воли нет иного способа, кроме сюсюканья...»8

Но тут, как часто бывало в его жизни, на помощь приходит случай. Лошадь Маннергейма на полном скаку споткнулась, упала, и он (в кото­рый уж раз!) повредил ногу. Появился повод уехать лечиться в Одессу, отстранившись от командования, как он тогда предполагал — на пару месяцев...

Густав Маннергейм — Софии Маннергейм 13.IX.17

Дорогая София,

приехал вчера вечером в Одессу: перевелся сюда для лечения небольшого вы­виха, полученного, когда моя лошадь споткнулась. Я, быть может, и не пос­ледовал совету врача, если бы меня не соблазнила возможность сбросить на какое-то время с плеч все заботы и ответственность, кои день ото дня становится все труднее нести. Мы мало-помалу начали проникать в коми­теты и другие безумные организации, которыми нас в последние месяцы ос­частливили, и положение командного состава в тех частях, где не господ­ствовал полный беспорядок и непослушание, стало хотя и не совсем снос­ным, но, по крайней мере, легче, чем раньше. Ситуация в моих частях наверняка бы улучшалась, если бы катастрофа в Галиции не привела к тому, что руководство армиями сочло необходимым отказаться от новых наступ­лений, хотя возможный и очевидный успех был бы здесь гораздо более действенным лекарством, чем все пустые разговоры. Ничто до такой степени не разлагает мораль в войсках, как вялая позиционная война, где не сража­ются, а именно в такую мы, по-видимому, все же угодили на длительный срок. В довершение несчастья произошел Корниловский мятеж, из чего не­сомненно следует, что высший командный состав и вообще офицеров ли­шат последних крох авторитета. Сейчас создаются следующие условия: npecmusic командиров целенаправленно уничтожается, сеется недоверие, даже в грубейшие преступления не вмешиваются или, во всяком случае, их оставляют безнаказанными. Наша деятельность, таким образом, стано­вится крайне затруднительной, и начинает мне казаться даже полностью ненужной. Все внимание сейчас обращено на внутренних врагов, действи­тельных или воображаемых, и интерес к войне и ее конечному результату исчезает совершенно. Эту нашу возню нельзя больше назвать военными дей­ствиями, а вступления в политическую борьбу опять-таки есть причина тщательно избегать. В нынешней ситуации ты наверняка не сможешь ни стоять во главе своих частей, ни вести их за собой, а будешь вынужден бежать за ними, как те сомнительного качества начальники и просто бес­честные агитаторы, рвущиеся к цели, каковая останется — по крайней мере, для нынешнего поколения — только мечтой.

Я собираюсь обдумать все это здесь в одиночестве и, надеюсь, в покое, посмотреть, что принесет время, и затем решить, вернуться ли обратно, или окончательно отойти от дел. Против последнего варианта говорит только тот довод, что это означало бы бездеятельность. В моем возрасте трудно начинать что-то с начала, но боюсь, что другой возможности нет.

Напиши несколько строк в Одессу, Гостиница Лондон. Множество сер­дечных приветов Грипенбергам.

Твой брат Густав.9

Генерал-лейтенанту Маннергейму не пришлось принимать решений — все решилось без его участия, и очень скоро. Уже через неделю он писал:

 

Густав — Софии Маннергейм

21 сентября 1917. Odessa Hôt. de Londres

Дорогая София,

после моего последнего письма получил извещение, что мне посчастливилось попасть в список генералов, переведенных в резерв, поскольку мы не отвеча­ем политическим требованиям времени. Я совершенно того же мнения о себе и хотел бы лишь добавить, что уже в течение шести месяцев не отве­чал требованиям времени, — иначе говоря, с того дня, когда был сделан пер­вый шаг к тому, что хотят называть демократизацией армии, но на самом деле следовало бы назвать ее уничтожением. Не скрою — я чрезвычайно доволен, что таким образом выйду из всей игры, и мне совершенно все равно, по какой причине и по чьей инициативе меня перевели в резерв. Не собираюсь и пальцем пошевелить, чтобы вернуть себе прежнее положение, а только размышляю, какой момент для меня благоприятнее, чтобы подать проше­ние об отставке. Травма колена случилась как раз вовремя, так как на этом основании я могу просить отставки по состоянию здоровья. Жду теперь моих вещей и бумаг, в том числе официального приказа об увольнении в за­пас; только с их получением я смогу окончательно решить, что буду делать в ближайшем будущем. Во всяком случае, попробую вскоре попасть в Фин­ляндию, хотя там, кажется, не особенно привлекательно. Да, когда разра­зилась война в 1914, нельзя было предчувствовать, какие неожиданности и невзгоды будут впереди. Когда видишь, до какого ничтожества дошла Рос­сия, невозможно не задаваться вопросом — стоило ли действительно бро­саться в это бедствие, как ни казалось необходимым помочь маленькой Сер­бии. И во что, в конце концов, эта помощь превратилась. Со своей стороны считаю, что кого бы история ни призвала впоследствии к ответу, для Рос­сии это было не только делом чести, но и испытанием сил, которое удалось лишь отсрочить на короткое время, но которого не смогли избежать.

Здесь очень спокойно и красиво. Отель, как ты знаешь, превосходный, хотя еду стало трудно получить и, прежде всего, дорого. У меня славная комната на третьем этаже. Из нее чудесный вид на Черное море. Забас­товки портных и сапожников сделали покупку штатского платья пока что невозможной. Я не пошел дальше шляпы и галстука, но и это потребовало немало энергии и настойчивости. Я решил, что не отправлюсь отсюда преж­де, чем смогу надеть — по настроению — штатский костюм или мундир, и мне кажется, что я сейчас не слишком охотно надел бы мундир. Я ни за что не поверил бы, что после тридцати лет службы мне будет неприятно раз­гуливать в форме гвардейского улана с георгиевским крестом на груди; но последние шесть месяцев привели к тому, что я едва ли не предпочел бы за­быть о своей принадлежности к «Христолюбивому победоносному воинству Российскому», как говорится в церковном ритуале.

Это горькая издевка для того, кто видел нынешним летом подвиги на­шей лузгающей семечки армии.

Судя по газетам, в Финляндии мрачно. Социалисты затеяли опасную игру, сделав опорой для своих ненасытных требований штыки русских сол­датских масс. Если на выборах опять получится социалистическое боль­шинство, то будущее добра не обещает. Не могу себе представить, чтобы в Финляндию удалось ввезти столько зерна, сколько потребуется для пре­дотвращения голода. Конечно, возможны чудеса — ведь Россию называют страной безграничных возможностей, — но когда видишь, как плохо поло­жение здесь на юге, в самых хлебных областях государства, то трудно пред­ставить себе вероятность такого исхода.

Множество сердечных приветов тебе и Грипенбергам. Твой преданный брат

Густав.10

 

Итак, в длинном послужном списке генерала Маннергейма после за­писи 8 сентября 1917 года: «Эвакуирован по болезни и сдал командование корпусом», появляется последняя отметка, от 20 сентября: «Зачислен в резерв чинов Одесского военного округа». Ожидание штатской одежды растянулось на два месяца. Известия о свержении Временного правитель­ства и захвате власти большевиками застали Маннергейма еще в Одессе. Похоже, он просто хотел проследить за развитием событий: через некото­рое время, на пути из Одессы в Петербург, он отказался сменить мундир свитского генерала на штатский костюм, хотя это могло стоить ему жиз­ни.

Все эти дни вынужденной бездеятельности он мучительно размыш­лял о возможностях борьбы с «товарищами», но его попытки говорить с офицерами об организации сопротивления наталкивались на непонятную для него пассивность. Он делал эти попытки и раньше: еще в марте, воз­вращаясь из отпуска, беседовал с командующим Румынским фронтом ге­нералом Сахаровым, убеждая того взять на себя руководство контррево­люционным движением. Сахаров ответил, что считает радикальные дей­ствия преждевременными. Весной, уже на фронте, Маннергейм обсуждал с генералами Врангелем и Крымовым планы похода на Петроград,11 но все трое пришли к выводу, что пока нет никакой возможности эти планы осуществить: все средства коммуникации и железные дороги уже находи­лись в руках восставших.

Среди обитателей отеля «Лондон», где жил в эти месяцы Маннергейм, была леди Мюриел Паджет, представитель британского Красного Креста на Румынском фронте. В один прекрасный вечер она пригласила генерала Маннергейма и еще нескольких знакомых на чашку чая. Хозяйка приго­товила гостям сюрприз: сеанс медиума. Ясновидящая, по уверениям леди Мюриел, могла прозревать настоящее и предсказывать будущее. Маннер­гейм всегда относился к подобным вещам скептически, но тут решил — в первый раз в жизни — попробовать. Всю весну и лето он тревожился о судьбе младшей дочери: хотя ей уже 21 год, отец считал, что она нуждает­ся в опеке и присмотре. В письмах сестре он не раз сетовал, что Софи ока­залась вдали от родных, поэтому его первый вопрос — о дочерях:

«.. .Анастасия была в Лондоне, а Софи в Париэюе. Я долгое время ничего о них не слышал. Затем я спросил о брате и сестрах. Третий вопрос касался меня самого. После этого я спрашивал еще что-то о войне, но эти вопросы и ответы я забыл. На первый мой вопрос было сказано, что дочери мои чув­ствуют себя хорошо и что у них много дел: старшая трудится на благо человечества, а младшая отправится в плавание по опасным водам, но добе­рется до места благополучно. У остальных моих близких было все в поряд­ке. О моем собственном будущем ясновидящая сказала нечто примечатель­ное. Вскоре я должен был совершить длительное путешествие и после того принять более высокое командование, чем до сих пор, и привести армию к победе. На мою долю выпадут большие почести, но после того я откажусь от своего высокого поста. Вскоре я, тем не менее, отправлюсь в две великие западные страны с важными поручениями, которые удачно выполню. Из этого путешествия я вернусь на еще более высокий пост, но и на сей раз моя тяжелая работа будет непродолжительной. Через многие годы я еще раз поднимусь до очень высокого положения <...> Мне было трудно сохранять серьезность», 12 — продолжает Маннергейм. Все же он запомнил этот эпи­зод и через тридцать с лишним лет включил в мемуары.

Наконец все дела в Одессе завершились. Можно было отправляться в Петроград, а оттуда — в Финляндию. Получить места в спальном вагоне оказалось невозможным — на железных дорогах царил хаос, поезда шли переполненными, люди пробирались в вагоны через окна; не было даже сидячих мест, и многим приходилось ехать стоя несколько суток. Пред­приимчивый Маннергейм все же нашел выход: он обратился к комендан­ту Одессы, бывшему своему подчиненному, полковнику Георгию Елчанинову (он еще вернется на страницы нашего повествования), и попросил предоставить отдельный вагон, что и было сделано.

К моменту отъезда у генерала оказался целый отряд попутчиков: он сам предложил места в своем вагоне двум медсестрам британского Крас­ного Креста и английскому морскому кадету, возвращавшимся на роди­ну. К компании присоединились и трое румынских врачей, направлявшихся в Японию. Кроме того, с Маннергеймом в Финляндию ехали его денщик Игнат Карпатьев и молодой соотечественник Мартин Франк, незадолго до описываемых событий поступивший вольноопределяющимся в 12-ю дивизию. Франк непременно хотел воевать и начал обучаться военному делу в Финляндии, в русском гарнизоне. Друг его отца, один из фон Юлинов, ходатайствовал за него перед своим двоюродным братом-генералом, и таким образом в августе 1916 года Мартин Франк оказался в дивизии Маннергейма:

«Я попал в полк, близкий сердцу Маннергейма (Ахтырский полк имени Дениса Давыдова). Командиром полка был полковник Елчанинов, тот самый, что позднее в качестве начальника одесского гарнизона осенью 1917 года организовал практические детали для возвращения Маннергейма в Финлян­дию. Ахтырский полк был хорошим фронтовым соединением и гордился сво­ими традициями со времен наполеоновских войн и других походов».13

Маннергейм распорядился перед самым отъездом прикомандировать своего юного земляка ординарцем. Франк навсегда запомнил это путеше­ствие:

«...Встретились в Одессе на улице. Маннергейм говорит: «Мы немед­ленно едем в Финляндию. Пойдите, заявите в полку, я уже обо всем условил­ся для вас, все бумаги готовы». Гусарский полк устроил для Маннергейма прощальный вечер. Все знали, что это прощание навеки. Боготворимый «дивизионный шеф» оставлял своих офицеров и солдат.

3 декабря выехали из Одессы в вагоне-люкс Красного Креста. Расстоя­ние в 2000 км ехали неделю. 11 декабря прибыли в Петроград. Жизнь часто висела на волоске. Один эпизод: когда поезд остановился на ст. Жлобин, группа большевиков вскочила в наш вагон, что случалось и раньше, и начали при­ставать к генералу. Вооруженные до зубов большевики хотели вывести Маннергейма из вагона. Генерал спокойнее обычного сказал мне: «Восстановите порядок». Ситуация была безнадежная — никакого оружия, кроме шашки, не было. Я налетел на их начальника, но тут поезд тронулся, большевики выскочили. Генерал прокомментировал так: «Я благодарю вас за решительность, мы выиграли бесценную минуту». Если бы им удалось выта­щить его из поезда... Было исключительно «модным» среди одичавшей сол­датни вытаскивать офицеров из поезда, и после этого процесс бывал коро­ток. Большинство офицеров снимали погоны, но Маннергейм на это не согла­шался и ехал в полной генеральской форме с царскими вензелями на плече. Напоминание о том, что могло произойти, встретило нас в Могилеве, где убили Духонина за несколько минут до нашего приезда. На перроне — лужа крови... К эпизоду на станции Жлобин Маннергейм вернулся только один раз в моем присутствии. Это было в мае 1940 года. Маннергейм благодарил ба­тальон датских добровольцев, участников Зимней войны, перед их возвраще­нием в Данию. Во время завтрака Маннергейм сказал обер-лейтенанту Шёлъдегеру, показывая на меня: «Я могу сказать обер-лейтенанту, что эта лич­ность спасла мою жизнь 23 года назад, во время поездки по России».14

В Петрограде Маннергейм провел неделю. Его вновь поразила атмо­сфера апатии и безнадежности, царившая среди офицеров. В те дни еще можно было пообедать в аристократическом клубе; там он оказался за столом рядом с двумя великими князьями, занимавшими высокие посты в армии (имен он не называет). Во время обеда сообщили, что арестованы некоторые члены Охотничьего клуба, среди них хороший приятель Маннергейма — кавалергард Арсений Карагеоргиевич, брат сербского короля: «Это дало повод поднять вопрос о вооруженном сопротивлении, и я сказал, что уверен в том, что успех гарантирован, если один из Великих Князей возглавит это начинание: лучше погибнуть со шпагой в руке, чем получить пулю в спину или быть казненным! Мои сотрапезники были, однако, иного мнения и считали безнадежным противостояние большевикам. Дальнейший ход событий изменил мое представление, что во главе сопротивления дол­жен встать член императорской фамилии. Я позже заметил, что это ско­рее усложнило бы задачу». 15

Финляндский парламент (сейм) 6 декабря проголосовал большинством голосов за отделение Финляндии от России, так что у Маннергейма по­явился формальный повод для отъезда на родину: он теперь являлся граж­данином суверенной страны. Получив в канцелярии министра статс-сек­ретаря справку, удостоверяющую это, и оставив в Генеральном Штабе заявление об увольнении из русской армии, он в тот же вечер отбыл на родину.

Правда, официальное признание суверенности бывшего Великого княжества советское правительство подписало только в конце месяца, не­задолго до полуночи 31 декабря 1917 года:

«.. .Иностранные державы ставили свое признание независимости Финляндии в зависимость от точки зрения на этот вопрос России. Поэтому министр статс-секретарь по делам Финляндии Карл Энкелъ16 поехал в Пет­роград выяснить, какие меры должны быть приняты со стороны Финлян­дии. Вместе с ним поехал в том же вагоне Смилга, доверенное лицо Ленина в Финляндии. В разговоре с Лениным Энкелъ ссылался на признаваемое боль­шевиками право самоопределения народов. Он спросил, какие формальности должны быть произведены со стороны Финляндии для расторжения связи. «Подайте об этом прошение», — сказал ему Ленин.

31 декабря 1917 года три представителя Финляндии— Свинхувуд,17 Энкелъ и Идман (секретарь Сеймовой комиссии законов) — приехали в Пет­роград и подали требуемое прошение в канцелярию Совета народных комис­саров. Их просили подождать. Они сидели в комнате, куда постоянно за­глядывал Троцкий, как будто кого-то искавший, здесь трещали машинист­ки на пишущих машинках. Часы шли. Делегаты расположились на окошке и на скамейке, сидя в шубах с шапкой в руке. <...> Наконец в 11 часов вечера им была выдана бумага.

Свинхувуд считал долгом вежливости поблагодарить Ленина лично. Делегатов провели к нему.

«В чем дело? Вы не довольны? Что-нибудь нехорошо?» — «Нет, все очень хорошо, мы пришли только вас поблагодарить».

Энкелъ представил Ленину Свинхувуда. Они пожали друг другу руки. Все формальности были кончены. Свинхувуд вернулся с ночным поездом в Гельсингфорс, а Энкелъ остался заканчивать формальности с Исполнитель­ным Комитетом. Сталин от имени Президиума Комитета предложил, чтобы согласие было дано без промедления. 18

«Бумага», подписанная Лениным, Троцким и другими народными комиссарами, и управляющим делами Совнаркома Бонч-Бруевичем, гла­сила:

«В ответ на обращение финляндского правительства о признании неза­висимости Финляндской республики, Совет Народных Комиссаров, в пол­ном согласии с принципом права наций не самоопределение, ПОСТАНОВЛЯ­ЕТ:

войти в Центральный Исполнительный Комитет с предложением:

а/ признать государственную независимость Финляндской республики

и б/организовать, по соглашению с финляндским Правительством, осо­бую Комиссию из представителей обеих сторон для разработки тех прак­тических мероприятий, которые вытекают из отделения Финляндии от России».19

Исполнительный комитет Совета народных комиссаров утвердил это постановление 4 января 1918 года, и в тот же день о своем признании Финляндской республики объявили Германия, Франция и Швеция.

На встречу Нового, 1918 года к баронессе Софии Маннергейм собра­лись друзья: врачи, художники, музыканты. Самым интересным гостем был брат хозяйки Густав, только что вернувшийся домой после долгого и небезопасного путешествия из Одессы через революционную Россию. «Мы с волнением слушали рассказы генерала о его дороге на север, без дома и мир­ского имущества. Здесь ему даже не хотели выдать хлебных карточек, по­скольку он не числился жителем Гельсингфорса».20

По традиции некая гостья гадала всем остальным на картах. Она по­чему-то отказывалась погадать Густаву, но ее все-таки уговорили. «. ..Сна­чала из колоды появился туз, затем второй, третий— все четыре... Что бы это значило? Лучшие карты! Она продолжала. Следом выпали все коро­ли, дамы, валеты и все карты только красной масти. «Что это означает?» — воскликнули все. Это означало славу, счастье, всеобщую любовь, известность и высокое положение. «Успехи мои более или менее позади», — усмехнулся Маннергейм. Карты убрали, и еще минуту поговорили о том, какая чепуха предсказания, равно как и сны. И каждый отправился к себе домой в ту тем­ную новогоднюю ночь 1918 года».21

Через месяц имя генерала Маннергейма было на устах у всех... Меж­ду Рождеством и Новым годом он совершил рискованную поездку — на несколько дней вернулся в Петроград. Ему необходимо было повидать друзей и еще раз воочию убедиться в безнадежности ситуации. Маннер­гейм и не предполагал тогда, что навсегда прощается с Россией — той Россией, которую он знал и любил. Скорее всего, он не был осведомлен, что вооруженное сопротивление там уже начинается: бывший Верховный главнокомандующий генерал Алексеев22 при содействии генерала Кор­нилова за 9 дней до большевистского переворота начал формирование Добровольческой армии. И сразу же из Петрограда и Москвы стали про­бираться на юг — на Дон и Кубань — сотни офицеров, юнкеров, унтер-офицеров, солдат, студентов, гимназистов. Впрочем, сравнивая течение и исход гражданской войны в России и Финляндии, жалеть, что Маннер­гейм не подался на Дон, а вернулся на родину, не приходится. Хотя фин­ляндская белая армия родилась одновременно с восстанием красных в сто­лице, правительственный кризис не оказался необратимым, подобно российскому. Здесь было некое определяющее отличие: несмотря на клас­совую вражду и большевистскую пропаганду, финнов объединяло стрем­ление к независимости, к отделению от России. И, что немаловажно, в Финляндии командование белой армией сразу же сосредоточилось в од­них руках и было согласовано с действиями правительства.

Осенью 1917-го Финляндия, как и Россия, стоит на пороге катастро­фы. Страну парализуют забастовки и безработица: прекратились воен­ные заказы. Одновременно начинаются трудности с продовольствием — зерно из метрополии поступать перестало, а своим хлебом страна обеспе­чена лишь на 40 процентов. В сенате и парламенте идет бесконечная борь­ба между социал-демократами и буржуазными партиями. Даже по такому важному вопросу, как независимость, депутаты не в состоянии прийти к единому решению. Социал-демократы колеблются и упускают момент когда можно быстро захватить власть (в чем их и упрекал впоследствии Ленин). Многие из них — сторонники независимости и поддерживают предложение буржуазных фракций об отделении от России. Это предло­жение побеждает в парламенте в декабре 1917 года, хотя и с незначитель­ным перевесом в 12 голосов.

В Финляндии к тому моменту уже образовались две противостоя­щие военные группировки. С одной стороны — обученные доброволь­ные отряды самообороны «шюцкор». Активисты буржуазных партий формировали их специально для вооруженной борьбы с российскими войсками; шюцкоры и составили позднее костяк белой армии. С дру­гой — отряды рабочих, созданные после февральской революции и за­частую проходящие военную подготовку при помощи русских военных-большевиков. Эти «отряды порядка» осенью 1917 года объединяются в Красную гвардию.

Третья, и весьма значительная военная сила — находящиеся в Фин­ляндии российские солдаты и матросы Балтийского флота:

«Вся Финляндия была наводнена войсками, а русские военные корабли по-прежнему стояли в портах. По улицам слонялись дымящие папиросами солдаты и матросы, распахнутый ворот их матроски бывал иногда зако­лот дамской брошью. Бескозырка сдвинута на одно ухо, черные сальные во­лосы топорщатся над другим; некоторые напудрены, и чуть не у всех в ру­ках бумажные цветы; совершенно дегенеративные типы, наглого вида и за­носчивой повадки. Они разгуливали с девицами, выглядевшими отнюдь не лучше своих спутников. А отели были переполнены высшей аристократией из России, Прибалтики, Румынии и других стран; в числе других — уволен­ные дипломаты и придворные, которым удалось спасти часть своего состо­яния и драгоценностей. Эти утонченные столичные типы, с одной стороны, а солдаты и матросы, с другой, накладывали на Гельсингфорс того времени странную печать».23

Даже теперь, почти век спустя, беседуя с финнами о гражданской войне, чувствуешь, что для многих это не история, а нечто, происходя­щее в настоящем. Раны, нанесенные гражданской войной финскому об­ществу и единству нации, саднят по сию пору. Отнюдь не все согражда­не считают Маннергейма героем и спасителем независимости. Отноше­ние к нему неоднозначно и порою очень эмоционально, некоторые даже слышать не могут его имени. Нужно сказать, что историческую память финны сохраняют даже на уровне семьи — почти каждый знает и по­мнит, откуда родом и кто были его деды и прапрадеды. В официальной историографии долгое время избегали наименования «гражданская вой­на». Принято было считать, что в 1918 году основной целью финской белой армии было разоружить и выдворить русские войска, остававши­еся на территории Финляндии, и тем самым устранить угрозу больше­визма и покончить с зависимостью от России. Да и сегодня очень мно­гие, говоря о братоубийственной войне 1918 года, когда по обе стороны фронта сражались финны, называют ее «освободительной». Эта точка зрения утвердилась с легкой руки Маннергейма: в интервью, данном в конце 1929 года, он признается: «Мы делали все возможное, чтобы под­черкнуть, что это была освободительная война».24 Это и понятно: мно­гие финны отказались бы воевать против своих, другое дело — идти бить «рюсся».25

Все же освобождение страны от русских войск, взбудораженных боль­шевистской пропагандой и представлявших несомненную опасность для независимости Финляндии, было лишь одним из поводов, вызвавших вой­ну. В крупных городах, где были сосредоточены промышленные предпри­ятия, — Гельсингфорсе (Хельсинки), Або (Турку), Борго (Пори), Лахти, Выборге и Таммерсфорсе (Тампере) — к тому времени уже существовали организованные группы рабочих, тесно связанные и с местными социал-демократами, и с российскими левыми партиями. Почти половину сель­ского населения составляли земледельцы-пролетарии: безземельные кре­стьяне, малоимущие арендаторы и батраки, которых легко было увлечь лозунгом «земля — крестьянам». По другую сторону находились город­ская и сельская буржуазия, мелкие землевладельцы и большая часть ин­теллигенции. Внутри общества было достаточно причин для раскола и войны — классовой, междоусобной, гражданской.

Большевики из России сулили поддержку и оружием, и войсками. В ноябре на съезде Социал-демократической партии Финляндии в Гельсинг­форсе выступал Сталин, закончивший свою речь примерно так: «Если вы будете нуждаться в нашей помощи, мы подадим ее, по-братски протянув вам руку. В этом вы можете быть уверены». Ленин уже в начале января прямо пообещал финским красногвардейцам пятнадцать тысяч винтовок. И все принадлежавшие русской армии склады оружия и боеприпасов на тер­ритории Финляндии предполагалось тоже передать красным.26

Нараставшее напряжение должно было разрешиться — в конце янва­ря 1918 года началось восстание рабочих в Гельсингфорсе. И вот тут-то, всего через месяц после возвращения из России, генерал Маннергейм встал во главе наспех собранных войск, армии почти партизанской, не имевшей ни вооружения, ни обмундирования, состоявшей из недисциплинирован­ных шюцкоровских отрядов. К середине мая под его началом уже органи­зованная регулярная армия, общей численностью около 90 000 человек. Пролетарская революция в Финляндии подавлена, гражданская война окончена, разоруженные русские войска покинули страну.

Все это возникло, разумеется, не на пустом месте. В Гельсингфорсе уже с 1915 года нелегально существовали две подпольные патриотичес­кие организации: Военный комитет (в основном — члены Кадетского клу­ба, бывшие воспитанники Кадетского корпуса во Фридрихсхамне) и так называемый Комитет активистов. В случае восстания против России они должны были руководить финляндскими вооруженными силами. Воен­ный комитет действовал, а вернее, бездействовал до конца 1917 года, ког­да наконец появилась реальная возможность такого руководства: под его началом объединялись отряды шюцкоровцев и активисты белого движе­ния. Председателем в ноябре был избран генерал-лейтенант русской ар­мии Клас Шарпентье, фактически это означало, что он и будет главноко­мандующим финской армией.

Но вот с 7 января членом Военного комитета становится Густав Ман­нергейм. Он только что наблюдал за роковым развитием беспорядков в России и понимает, что революция в Финляндии — вопрос нескольких дней. Раздосадованный бесконечными дебатами в комитете, неспособно­стью заседающих там отставных военных решить самые насущные про­блемы и отсутствием у них четкого плана действий, он сразу же прибегает к эффектному жесту: подает в отставку. Поскольку он успел привлечь на свою сторону многих членов комитета, его просят вернуться. Теперь в отставку подает, в свою очередь, Шарпентье, а Маннергейма избирают председателем комитета. 16 января Свинхувуд, новый премьер-министр (председатель сената), объявляет шюцкоры правительственными войска­ми и дает Маннергейму полномочия командующего вооруженными сила­ми — правда, только Северной Финляндии. Но уже первый свой приказ по армии Маннергейм подписывает как главнокомандующий:

Главнокомандующий войсками республики Финляндия

 

ПРИКАЗ

№ 1

2 февраля 1918.

1:0

В соответствии с решением Сената от 28 января мне доверена почетная обязанность главнокомандующего местными вооруженными силами Финляндии.

2:0 Я назначил сотрудниками штаба следующих лиц:

Начальник штаба:    Полковник Мартин Ветцер

Генерал-квартирмейстер:      Ротмистр Игнациус

Дежурный генерал:  Полковник Вальтер Холмберг

Инспектор артиллерии:         Полковник Густав Адольф фон Рехаузен

Главный интендант: Лейтенант Аймо Халлберг

Управляющий транспортом: Директор Б.Ф. Ломан

Главнокомандующий:

Генерал Маннергейм

 

Как видим, в штабе Маннергейма нет ни одного генерала. Высший командный состав вооруженных сил молодой Финляндии на тот момент состоял в основном из людей, ранее входивших в Военный комитет — шведоязычных офицеров, служивших, как и Маннергейм, в русской ар­мии. «Я их не выбирал — они выбрали меня», — сказал позднее Маннер­гейм. С полковником Ветцером, например, он одновременно учился в финском кадетском корпусе, а в 1916 году встречался на Румынском фрон­те, где Ветцер командовал полком где-то неподалеку от Сучавы.

Шюцкоровским отрядам поначалу не собирались давать функции правительственных войск: ведь это были добровольные объединения, со слабой дисциплиной, плохим вооружением, недостаточно обученные. Предполагалось, что основой армии станут егерские подразделения, уси­ленные шюцкорами. Маннергейм очень рассчитывал на егерей, срочно отозванных из Германии, но начинать боевые действия пришлось без них. Лишь стремительное развитие событий заставило сенат 27 января 1918 года объявить отряды самообороны правительственной армией, а Ман­нергейма — их командующим. С 1 февраля сенат дал Маннергейму все полномочия верховного главнокомандующего. Егерский батальон при­был только в конце февраля, причем у егерей с Маннергеймом сразу же возник конфликт.

Один из авторов плана захвата Тампере и Выборга, капитан шведс­кой армии Генри Пейрон, служивший в штабе Маннергейма вместе с дру­гими шведами, писал впоследствии: «Генерал Маннергейм, которому се­нат доверил высшее командование в операциях белых, являлся на самом деле военным диктатором и объединял в своем лице — как в начале, так и в про­должение войны — ту деятельность, которой в Швеции во время войны занимаются главнокомандующий, министр обороны, начальник военного управления и во многих случаях начальник генштаба. Конечно, то, что вся власть находилась в одних руках, должно рассматривать как явление полезное; у того, кто отвечает за операции, должно быть право сказать решающее слово при создании требующихся для операций средств и их орга­низации. Штаб Маннергейма был не только штабом в привычном для нас смысле, по одновременно и армейским управлением, и военным министер­ством, хотя под иными наименованиями, чем в соответствующих шведс­ких учреждениях.

Правда, можно сказать, что если бы отдела главного квартирмейсте­ра не существовало, эти четыре сферы (оперативная часть, разведка, связь и топография) в любом случае подчинялись бы одному и тому же руководи­телю — начальнику генерального штаба, но в этой связи нужно отметить, что начальник генштаба никак не смог бы руководить совместной работой этих отделов — поскольку у него просто не хватило бы для этого време­ни».27

По просьбе сената финские банкиры взялись финансировать белую армию и перед началом военных действий перевели 15 миллионов марок в Николайстад (ныне Вааса), куда Маннергейм прибыл с частью штаба 19 января 1918 года. Туда же перебирается и Военный комитет, преобразо­ванный в штаб командования, а 28 января в Вааса прибывают четыре се­натора — этого достаточно, чтобы законное правительство продолжало функционировать и принимать решения. Этот город в Остроботнии (финск. Похьянмаа), на западе страны, не случайно выбрали для штаб-квартиры белых. Население Остроботнии издавна славится своим упря­мым, воинственным и решительным нравом. Именно в этих местах в XVI веке уже бушевала так называемая «дубинная война», когда вооруженные дубинами и ножами крестьяне громили помещичьи усадьбы. Теперь на­родная ненависть обращена на русские войска, невольно превратившиеся с момента объявления независимости в оккупационные. Шюцкоровские отряды в Остроботнии были организованы лучше, чем в других областях. Руководил ими генерал-майор фон Герих, в недавнем прошлом — коман­дующий бригадой в русской армии. Стратегически район выгодно распо­ложен, ибо портовый город на берегу Ботнического залива дает возмож­ность контактов с иностранными государствами и транспортировки ору­жия из-за рубежа. Поблизости находятся два важных железнодорожных узла, Хаапамяки и Вилппула, связывающие западные области с центром страны и Карелией. Для быстроты передвижения вдоль линии фронта штаб перенесли в специальный поезд, на станцию Сейняйоки. Перед самым на­чалом войны Маннергейм в телефонном разговоре со Свинхувудом на­стаивает, чтобы сенат всеми силами попытался оттянуть начало откры­тых военных действий против красных, тем самым дав ему возможность подготовиться основательнее.

Принимая военное руководство, Маннергейм поставил сенату условие: не обращаться за помощью ни к Германии, ни к другим иностранным госу­дарствам. Он намеревался справиться с мятежниками своими силами, ре­зонно полагая, что зарубежная помощь не будет безвозмездной: маленькая Финляндия неминуемо окажется в зависимости от державы-благотворитель­ницы и вновь утратит самостоятельность. К тому же он (как и положено генералу русской армии) относился к Германии недружелюбно. Его симпа­тии были явно на стороне Антанты, что противоречило политике прогер­мански настроенного финляндского правительства. До поры до времени на это закрывали глаза. Главнокомандующего не сразу поставили в извест­ность, что сенат уже обратился к Берлину за поддержкой.

Вполне возможно, что все это — позднейшая версия, призванная раз­межевать в общественном сознании действия Маннергейма и правитель­ства. Вряд ли опытный полководец мог так безоговорочно верить в быст­рую победу без посторонней помощи: противник поначалу превосходил белых и численностью, и вооружением. Впрочем, когда в первый же день войны один из сенаторов спросил — сколько понадобится времени, что­бы подавить мятеж, генерал не затруднился с ответом: «Я, немного поду­мав, ответил: три с половиной месяца, — и этот прогноз осуществился с точностью почти до дня!» — вспоминает он.28

И 16 мая 1918 года Маннергейм принимал в Гельсингфорсе парад победы.

Уже к 23 января шюцкоровцы собрались в городке Лапуа,29 ожидая приказа о нападении на русские части, находившиеся там, чтобы разору­жить их и взять в плен. Неожиданно от сената из Вааса пришел приказ отменить выступление. Это вызвало бурное недовольство, шюцкоры гро­зились выбрать своих начальников, и Маннергейму с трудом удалось охладить их боевой пыл. Белому движению необходимо было дать общее направление и цель. Например, некоторые шюцкоровские отряды Остроботнии, лихо сражавшиеся за освобождение своей местности от русских гарнизонов, не желали воевать за ее пределами.

Военные действия начались в ночь с 27 на 28 января, когда шюцко­ровские отряды разоружили русские гарнизоны в Вааса, Лапуа, Сейняйоки и еще нескольких пунктах Западной Финляндии. Лишь в редких случа­ях эти операции встречали серьезное сопротивление: во-первых, русские ждали демобилизации, вовсе не собирались и не были готовы сражаться с финнами, а во-вторых — шюцкоры заставали их врасплох. Около 5000 русских солдат и офицеров за эти первые сутки боевых действий разору­жили и отправили в Россию. Захваченное у русских оружие пришлось очень кстати: в начале войны винтовки были только у каждого третьего, у ос­тальных — топоры и финские ножи. По-настоящему белую армию нача­ли вооружать только после 17 февраля, когда из Германии прибыл транс­порт с винтовками и боеприпасами.

Белые опередили красных с началом военных действий лишь на не­сколько часов: утром 28 января красные захватывают в Гельсингфорсе все административные учреждения. Таммерсфорс и Выборг тоже в руках восставших. Практически весь юг Финляндии теперь находится в руках красных, а северные и западные области остаются под контролем белых.

Необходимо создать регулярную армию, но вербовку в правитель­ственные войска осуществить не удается. Во всей Финской Карелии, на­пример, не нашлось ни одного желающего завербоваться. Поэтому воп­рос о всеобщей воинской повинности оказался одним из немногих, где между главнокомандующим и сенатом царило взаимопонимание. Сенат вышел из положения довольно остроумным способом: вновь ввели в силу закон 1878 года о всеобщей воинской повинности. В соответствии с «фев­ральским манифестом» 1899 года он прекратил действовать, после чего Финляндия оказалась без своей армии. Возрождение этого упраздненно­го закона не противоречило конституции страны. 18 февраля четыре се­натора, представлявшие в Вааса законное правительство, объявили все­общую мобилизацию мужчин от 21 до 40 лет. Таким образом, уже воюю­щие шюцкоровцы автоматически оказались призванными в регулярную армию. Мобилизация дала неожиданно удачные результаты: по всей ви­димости, здесь сказалась одна из особенностей финской ментальности — законопослушание.

В первые дни войны Маннергейм более всего озабочен нехваткой ко­мандного состава в своих войсках. Большинство финских офицеров, преж­де служивших в русской армии, давно в отставке, их знания и навыки ус­тарели, а квалификация оставляет желать лучшего. Вторая неотложная проблема — оружие и боеприпасы. Без иностранной помощи, по крайней мере — помощи ближайшего дружественного государства, Швеции, — не обойтись. Эти и многие другие проблемы он обсуждает с братом, развив­шим в Швеции бурную деятельность в помощь финской белой армии:

 

Густав Маннергейм — Юхану Маннергейму

Брат Юхан,

спасибо за три милых и содержательных письма, спасибо за чудный порт­вейн, спасибо за старую добрую остгётскую водку и не меньшее спасибо — за то, что ты одолжил свои ноги, чтобы заказать для меня пару прекрас­ных брюк. Но прежде всего, я и все мы обязаны тебе благодарностью за твою энергичную работу: великая задача, в которую нас так жестоко во­влекли и которую мы должны довести до конца. Излишне описывать тебе трудности, с которыми мы боремся. Ты знаешь о них от Хейкеля, Микаэля и Кастрена. Самая грозная опасность — что приходится сражаться фин­скими ножами и дубинами из-за отсутствия винтовок и, прежде всего, бо­еприпасов. Надеюсь, что эта опасность будет завтра позади, по крайней мере, на какое-то время. Мы, наверное, понемногу сорганизуемся, чтобы можно было подумать о помощи измученному югу. Бее горят нетерпением, и я, может быть, не меньше других, но я должен их сдерживать, — ничем нельзя рисковать в этой борьбе, где все поставлено на карту.

Как грустно, что Ю. К. оказался таким неподходящим. Хотя его пол­номочия были широки, я в своей инструкции подчеркивал, что он не должен идти иным путем с Грипенбергом. Что я специально даже выделил, желая, чтобы он позже передал тому письмо. Я особенно хотел возбудить через него энергичную кампанию в прессе, но и потому, что и я в этом ужасно трудном положении, в котором мы находились, нуждался в передышке и покое. Постараюсь теперь заполучить его сюда. Все-таки боюсь, что это будет вдвойне трудно.

Если в Германии можно получить торпедные лодки, их надо немедленно купить, а также мины и миноукладчики. Мы должны непременно подгото­вить нашу береговую оборону весной. Посоветуйся с каким-нибудь годным морским офицером и постарайся найти подходящего в мой штаб. Никоим образом не занимая позиции по отношению к Аландскому вопросу, я считаю, что никто, кроме пас, не должен вооружать экспедицию на Аланды. Нельзя допустить, чтобы говорили, что было необходимостью спешить туда по­тому, что мы не смогли помочь. Уж если Финляндия встала на свои ноги, о любом решении насчет Аландов можно договориться со Швецией. Любое предложение из двух представляется справедливым.

Скандинавский легион будет встречен с огромным энтузиазмом. Он мoжem со шведоязычными частями быть прекрасным «ударным отрядом» под командованием какого-нибудь шведского старшего офицера. Но все-таки не посылай ко мне больше шведских командиров высокого ранга. В этой ма­ленькой войне мне трудно дать многим шведам более высокое самостоя­тельное командование. У меня нет пока подходящего офицера для вашего военного комитета. Я подумываю о Микаэле. Умный штатский лучше, чем плохой военный. Сердечный привет. С другой стороны, мне кажется, что 3 Грип[енберга]в одном посольстве — это многовато,30 и Микаэлъ очень по­лезен здесь. Я буду думать над этим, и дам знать.

Твой преданный брат Густав.

17.2. 1918 Seinâjoki

 

P. S. Конечно, я предоставлю скандинавскому легиону оружие и продо­вольствие. Просить об «интервенции» я, однако, считаю невозможным и несовместимым с достоинством Финляндии. Если, напротив, речь идет о том, чтобы просить помощи в форме поступления добровольцев в финскую армию, npodaoïcu оружия и т.д., то я моментально уговорю сенат сделать это. Ведь финансовый вопрос будет улажен через полномочия, отосланные с тем же курьером. Мой ответ, касающийся формирования корпуса добро­вольцев, будет отправлен сегодня шифрованной телеграммой. То, что я не пишу, вызвано тем, что я завален работой и всяческими трудностями. Я возмущен экспедицией на Аланды, предпринятой шведами, несмотря на мой протест, что серьезнейшим образом осложняет мои операции в настоящее время. Отказ, с одной стороны, нейтральному государству в транзите оружия и, с другой стороны, непрошеная военная операция с оккупацией, -такое, по-моему, можно рассматривать не иначе, как чисто недружествен­ные действия. Это я, как главнокомандующий, заметил Грипенбергу, чтобы он при надобности передал это шведскому правительству. Я немедленно после получения твоей телеграммы рекомендовал создать в сенате коми­тет в том составе, как ты говорил...» 31

Упоминаемая в конце письма «экспедиция» на Аланды вызвала конф­ликт со Швецией. Вопрос об этом архипелаге в Ботническом заливе, тер­риториально относившемся к Финляндии, но по языку и укладу жизни населения искони тяготевшему к Швеции, еще не раз встанет перед фин­скими политиками. Аландские острова находятся у самого входа в Фин­ский залив и в стратегическом отношении чрезвычайно важны для оборо­ны стран Балтийского региона. В 1809 году Аланды отошли вместе с Фин­ляндией к России, и после революции 1917 года остались за Финляндией. Швеция сразу же начинает претендовать на архипелаг; жители островов тоже требуют присоединения к Швеции (население там и сейчас сплошь шведоязычное, и сепаратистские настроения до сих пор живы). 13 февраля большой отряд шюцкоровцев, перейдя по льду на архипелаг, начинает разоружать русские военные части в береговых укреплениях. Воспользо­вавшись гражданской войной и тем, что средства связи работают с пере­боями, шведское правительство посылает свой десант на Аланды, моти­вируя это необходимостью защитить местное население от грабежа и на­силия. Шюцкоры поддерживали связь с главнокомандующим через Швецию и, получив оттуда приказ (якобы от его имени) разоружиться и выехать на шведском корабле на материк, подчинились. Никому не при­шло в голову, что это ложная информация. Русским гарнизонам, напро­тив, шведы дают две недели на эвакуацию и позволяют вывезти вооруже­ние. Шведские части остаются на Аландских островах до середины мая, несмотря на немецкий десант, высадившийся на архипелаге 5 марта. Рус­ский гарнизон разоружали в конце концов немцы.

Несмотря на разногласия по поводу Аландов, немало шведских офи­церов-добровольцев участвовало в этой войне на стороне белой армии. Поначалу большинство офицеров штаба Маннергейма, особенно в опе­ративном отделе, составляли шведы. В общей сложности 84 офицера и около двухсот младших офицеров-шведов воевало волонтерами в белой армии. Это вызывало немало нареканий и практических проблем: в шюцкоровских отрядах многие не говорили по-шведски и относились непри­язненно даже к финским шведоговорящим офицерам (поскольку те в не­давнем прошлом служили, как и Маннергейм, в русской армии). Но Маннергейм сумел преодолеть и эти сложности. Он вообще умел использовать любую ситуацию в свою пользу. Вернее, в пользу дела. Когда думаешь о том, как решительно он, убежденный монархист, встал на сторону суве­ренной республиканской Финляндии, как упорно сражался за нее и как затем делал все возможное (и невозможное), чтобы сохранить завоеван­ное, хочется задать вопрос: кем же он был? Кем ощущал себя? Шведоязычным аристократом, сыном Финляндии, — или русским офицером и верноподданным воспитанником империи? Скорее всего, хотя он вряд ли задумывался над этим, — все ипостаси уживались в нем, сплавленные в совершенно особую ментальность. Благодаря такому сплаву Маннергейм обладал широким и свободным взглядом на текущие события, они не за­слоняли для него перспективу. Благодаря этому космополитизму, этой «бездомности» он так же легко вошел в роль главнокомандующего «крес­тьянской армией» Финляндии, как когда-то в роль свитского генерала. Это и впоследствии помогало ему перешагнуть через многие трудности. Пока же он удивительным образом умеет победить недоверие, даже враж­дебность своих подчиненных: генерал ненавистной царской армии (да еще с русским денщиком и неизменным портретом Николая II на столе), «рюсся», почти не говорящий по-фински, — он быстро завоевывает авторитет и даже симпатии в рядах шюцкора.

Маннергейм, несомненно, обладал качествами, необходимыми как полководцу, так и дипломату: чуткостью к переменам ситуации и способ­ностью мгновенно перестраиваться в зависимости от обстоятельств. И, что не менее важно — умел манипулировать людьми. Он весьма искусно уладил конфликт с егерями, возникший сразу же по возвращении баталь­она из Германии в конце февраля — так искусно, что они вначале даже не заметили подвоха...

Егерский батальон прибыл из Либавы 25 февраля, с оружием и снаря­жением. К этому времени уже введен закон о всеобщей воинской повин­ности и началось настоящее формирование армии. По замыслу Маннергейма, призывников должно быть около 30 000, из них он планирует со­здать 21 батальон. Егеря на этом этапе- главная надежда главнокомандующего. Во главе всех воинских подразделений и соедине­ний он решил поставить егерей. Но оказывается, у них имелся собствен­ный план: не рассеиваться по разным частям, а только усилив батальон за счет шюцкоровских отрядов до трех полков — что составит около 6000 бойцов — служить основной ударной силой в войне с красными. Вдоба­вок воду мутит командир егерей, бывший подполковник русского Гене­рального штаба Вильгельм Теслеф, сдавшийся во время войны в плен и затем воевавший на стороне Германии (что отнюдь не вызывало у Маннергейма симпатии). Теслеф призывает егерей не позволять распылять батальон и не идти под начало к «русским» (т. е. служившим в русской армии) офицерам. Доходит до того, что егеря грозятся самостоятельно отправиться на фронт и взять военные действия в свои руки. Сенаторы в этом конфликте склоняются то на одну, то на другую сторону.

Маннергейм решил лично встретиться с выборными от егерского ба­тальона. (Один из них, Эрик Хейнрикс, стал впоследствии ближайшим сподвижником Маннергейма, начальником Генерального штаба.) Встре­ча произошла в поезде главнокомандующего 3 марта. Прежде всего гене­рал напомнил молодым людям, что он тоже бывший офицер русской ар­мии. Затем изложил свою точку зрения: егеря — самые лучшие наставни­ки для солдат новорожденной армии. И тут же сделал «уступку»: батальон не расформируют, а дополнив новобранцами, создадут на его основе три укрупненных полка, каждый под началом немецкого офицера-добровольца из егерей. Достигнув таким образом согласия, Маннергейм вскоре начал реорганизацию егерских полков, и к началу апреля почти осуществил свой первоначальный замысел. Все это стоило генералу больших усилий, но он был неизменно спокоен и в прекрасной физической форме.

Наконец-то он борется с ненавистными большевиками. Покончив с красными в Финляндии, он должен освободить Петроград, оказав тем самым неоценимую услугу России, за что благодарная Россия после вос­становления монархии признает независимость Финляндии. Этот план — освобождение Петрограда от большевиков и, возможно, присоединение к Финляндии Восточной Карелии (областей русской Карелии, населен­ных родственными финнам племенами) — одна из причин, побудивших Маннергейма принять командование белой армией и действовать стре­мительно:

 

Густав Маннергейм — Юхану Маннергейму

21 февраля Seinàjoki

Брат Юхан,

это письмо посылаю тебе через майора Сикстуса Иелмана из Генштаба, которого я назначил своим представителем в том комитете, который он должен создать, чтобы централизовать и продолжать покупку оружия. -Постарайся поддержать его, как можешь. Возобновление немецкого наступ­ления значительно облегчает нашу кампанию. Я только боюсь, что мы не успеем в Петербург до них, а нам туда надо бы [выделено мною. — Э.И.]. Сердечный привет!

Твой преданный брат Густав.32

 

Российская Карелия всегда была для финнов не только географичес­ки важной территорией, но и не менее значимым культурным простран­ством. Для некоторых эти места — населенная родственными племенами родина Калевалы, и требование присоединить ее к Финляндии для них носит отчасти символический, сакральный оттенок. Цитируемое ниже за­явление главнокомандующего — вернее, риторический пассаж из его зак­лючительной части — Маннергейм через много лет использует вновь. «Меч и ножны» вновь возникнут в приказе по армии в начале войны 1941-1944 года, когда многим казалось, что идея «великой, могучей Финлян­дии» вот-вот воплотится. Всей стране, и самому Маннергейму тоже, при­шлось дорого заплатить за эту риторику.

 

Заявление главнокомандующего в Антреа

23.02.1918

ВСЕМ ФИНСКИМ И БЕЛОМОРСКИМ КАРЕЛАМ

По прибытии на карельский фронт я приветствовал отважных карел, му­жественно сражавшихся с Лениным и его жалкими прихвостнями, которые с каиновой печатью на лбу напали на собственных братьев.

Правительство Ленина одной рукой обещало Финляндии независимость, а другой послало свои войска бандитов завоевать, как они сами объявили, Финляндию обратно и задушить с помощью нашей же красной гвардии молодую свободу Финляндии. Так же предательски и подло оно пробует сейчас, почувствовав рост наших сил, купить наш народ и торгуется с финс­кими мятежниками, обещая им Беломорскую Карелию, которую его красная армия уничтожает и грабит.

Мы знаем цену его обещаниям и достаточно сильны, чтобы удержать свою свободу и защитить своих братьев в Беломорской Карелии. Нам не нужно принимать, как милостыню, землю, принадлежащую нам и связанную с нами кровными узами, и я клянусь именем финской крестьянской армии, главнокомандующим которой я имею честь быть, что я не вложу меча в нож­ны, прежде чем законный порядок не воцарится в стране, прежде чем все укрепления не будут в наших руках, прежде чем последний ленинский сол­дат и бандит не будет изгнан как из Финляндии, так и из Беломорской Каре­лии.

С верой в наше благородное дело, с верой в наших храбрых мужчин и самоотверженных женщин мы создаем сейчас великую, могучую Финлян­дию.33

 

Рейды белых финнов в Российскую Карелию продолжались и после гражданской войны, вплоть до 1922 года, но это уже отдельная тема.

Если у белых не хватало кадровых офицеров, то у красных ситуация с командным составом была просто катастрофической. Офицеры в их ря­дах наперечет; в основном это русские, как полковник Свечников, возгла­вивший несколько крупных операций красных финнов, или подполков­ник Булацель, военный советник при штабе красных в Таммерфорсе (Там­пере). При этом красные финны не доверяли русским и, кроме того, у них не было общего языка в буквальном смысле: русские не говорили по-фин­ски, а финны — по-русски. Одна из причин разгрома красных в Финлян­дии — отсутствие квалифицированного командования и, как следствие, несогласованность действий. Военными операциями зачастую руководи­ли «командующие», не имевшие не только военной подготовки и опыта, но даже среднего образования.

Здесь не обойтись без рассказа о главном противнике Маннергейма в битве за Таммерфорс — Хуго Салмеле. Этот тридцатитрехлетний рабо­чий-металлист был, кажется, подлинным самородком. Начитанный само­учка, талантливый актер народного театра, он в феврале 1918 года ко­мандует Северным фронтом красных. Под его руководством финские крас­ногвардейцы в течение двух недель держали оборону Таммерфорса, не получая практически никакой помощи ни от своих с юга Финляндии, ни из России. Когда положение красных становится крайне тяжелым, Салмела погибает от руки своего же товарища — одного из командиров, взор­вавшего в помещении штаба, в комнате, где находился Салмела, ящик с гранатами. Теракт был совершен из идейных соображений: чтобы оста­новить бессмысленное кровопролитие, поскольку дело все равно проиг­рано. Генерал Гейнрихс в своих воспоминаниях о Маннергейме посвятил красному военачальнику несколько страниц, заключив их так: «Салмела обладал стойким духом. Этот молодой рабочий, до последнего момента своей жизни возглавлявший оборону красного Таммерсфорса, был безупреч­ным человеком и ответственным руководителем»34. Маннергейм в своих мемуарах выскажется короче: «достойный и безупречный человек». Ка­ким же нужно быть, чтобы заслужить такую оценку в устах непримири­мых врагов, относившихся к красным как к взбунтовавшемуся сброду?

День гибели Салмелы, 28 марта, в истории гражданской войны полу­чил название «кровавого страстного четверга». Белые бросили в атаку лучшие войска: отряды егерей и шведскую бригаду, но им удалось занять лишь высоту в восточной части города. Красные защищаются отчаянно: пройдет еще целая неделя до того, как их сопротивление будет сломлено окончательно. Наступление на красный Таммерфорс и полный разгром этой пролетарской цитадели — одно из ключевых событий гражданской войны, необратимо повернувших ее ход в пользу белых. По поводу нача­ла этой операции на совещании 8 и 9 марта 1918 года в штабе Маннергей­ма возникли разногласия. Многие командиры справедливо считали, что белая армия еще не готова к штурму: солдаты и младший офицерский со­став недостаточно обучены, средства связи и коммуникации хромают. Маннергейм, внимательно выслушав все мнения, все же доказал сомнева­ющимся необходимость наступления, хотя и согласился отсрочить его начало на неделю, назначив срок 15 марта.

Маннергейм торопился не случайно. За несколько дней до этого сове­щания он узнал, что правительство согласилось на интервенцию Герма­нии и что немецкий десант уже высадился на Аландских островах. Обеща­ние, данное Свинхувудом, — не призывать на помощь иностранные госу­дарства — нарушено. Генерал был в бешенстве. Честь освобождения Финляндии теперь припишут немцам. К тому же он дальновиден и пони­мает, что немецкое присутствие в Финляндии неизбежно вызовет ослож­нения со странами Антанты. Готовность Германии прийти на помощь объяснялась в первую очередь ее собственными интересами: в Мурманске высадились англичане и им ни в коем случае нельзя было позволить дви­нуться дальше. Сгоряча Маннергейм чуть было не подал в отставку, но вовремя опомнился и только потребовал, чтобы немецкие войска были подчинены ему как главнокомандующему и чтобы германское правитель­ство объявило целью своей интервенции выдворение русских войск, а не вмешательство во внутренние дела суверенной Финляндии. Все эти усло­вия он оговорил в телеграмме немецкому генерал-квартирмейстеру Людендорфу, поблагодарив Германию (императора) за помощь. Ответ он получил от самого главнокомандующего, фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. Тот обещал выполнить все пожелания Маннергейма.

6 апреля красные защитники Таммерфорса сложили оружие. Около двух тысяч финских красногвардейцев погибло, 11 000 сдалось в плен. Маннергейм придавал захвату этого оплота красных большое идеологи­ческое значение; в приказе, зачитанном 7 апреля на победном параде в покоренном городе, говорится: «Эта победа означает не только свободу и независимость Финляндии, — она является культурной победой всего мира над российскими большевиками и их разрушающим мир и уничтожающим цивилизацию учением».35

Не менее важно, что белая финская армия справилась в этой первой ре­шающей битве своими силами, без помощи немцев, хотя те уже вступили в войну: 3 апреля почти 10-тысячная немецкая Балтийская дивизия под коман­дованием генерал-майора фон дер Гольца высадилась в Ханко и двинулась к Гельсингфорсу. Дни красных в Финляндии были сочтены. В середине апреля немцы взяли Гельсингфорс, перерезав железнодорожное сообщение между столицей и Выборгом, куда успели перебраться руководители восстания.36

Из дневника М. Любомирской:

75 апреля 1918, понедельник. Немецкие войска действуют в Финлян­дии. Они активно поддержали белую гвардию, которая слабела под напором красной гвардии, и заняли Гельсингфорс. Какой счастливый генерал Маннергейм. Родился вовремя, чтобы осуществить грезу сво­ей жизни и стать освободителем родины. Великолепное достижение, которое может быть участью только немногих избранных.37

«Активно поддержали белую гвардию, которая слабела под напором красной!» В Европе считают, что без немецкой поддержки белая Финлян­дия не победит. Именно этого и боялся Маннергейм, и потому сразу же после освобождения западной части страны поспешно двинул войска на Выборг. Этот последний этап войны закончился 28-29 апреля, когда Вы­борг пал. 15 000 красных сдались в плен, примерно 6000 ушли в Россию, куда финские «вожди пролетариата» бежали уже 25 апреля, бросив рядо­вых защитников города на произвол судьбы. (В августе они создадут в Москве коммунистическую партию Финляндии и начнут активную дея­тельность. Отныне они связаны с Советской Россией: им не остается ниче­го другого, как бороться за установление на родине диктатуры пролета­риата и за ее присоединение к Стране Советов.)

16 мая в Хельсинки чествовали победителей. Главнокомандующий верхом на породистом жеребце, присланном из Швеции братом Юханом, открывал парад. Двенадцатитысячное войско — часть созданной им ре­гулярной армии — торжественным маршем прошло перед толпами жите­лей по главным улицам столицы. Этот день — вершина, кульминацион­ный момент всей долгой жизни Густава Маннергейма. Он в первый и пос­ледний раз вступает в столицу освобожденной независимой Финляндии во главе победоносной армии.

Судьба побежденных в этой войне ужасна. Пленным русским никог­да и ни при каких условиях не давали пощады. Политические взгляды в принципе не имели значения: под горячую руку зачастую казнили и ле­вых, и правых. Очевидец записывал в своем дневнике: «.. .если увидят рус­ского в форме — ему конец, каждого пленного, говорящего по-русски, без колебаний расстреливают. Нескольких русских офицеров, руководивших красными, ждала та же участь».38

Красных финнов тоже не щадили. Женщин, захваченных с оружием в руках, расстреливали наравне с мужчинами. Более 25 000 красных погиб­ло в период 1918 — 1919 годов, из них — лишь около 6000 в боях. Осталь­ные были казнены или умерли от голода и болезней в концлагерях (между прочим— первых на территории Европы лагерях такого рода). Причем казнили и сгоняли в лагеря и женщин, и детей. Это получило международ­ную огласку и сильно подпортило репутацию Финляндии. Потери белых в войне оказались сравнительно невелики: около 5000 человек.39

До сих пор остается невыясненным, в какой степени Маннергейм причастен к «кровавой бане», как называют многие эту национальную катастрофу. Известно, что он пытался остановить самосуд, издав приказ об обра­щении с пленными красными, как с военнопленными. С другой стороны, навряд ли он призывал к милосердию, поскольку некоторое время спус­тя— в 1919—1920 годах, — обвинял правительство Финляндии в излиш­ней мягкости приговоров политическим заключенным. Ну и, разумеется, как это всегда бывает в обстановке войны, ситуация с пленными отчасти вышла из-под контроля. Бывший зять Маннергейма, Ялмар Линдер, опуб­ликовал в столичной газете «Хувудстадсбладет» от 25 мая резкую статью, направленную против белого террора: «...в лагерях заключенные мрут, как мухи», — писал он. Маннергейм поехал через три месяца после того охо­титься в норвежском имении Линдера в обществе самого Ялмара и его сес­тры Китти. Вряд ли это было бы возможно, если Линдер считал Маннер­гейма прямым виновником всех этих смертей и казней. Военнопленные в конце войны оказывались в ведении то военных, то сената, и потому зад­ним числом сенат обвинял в катастрофе военных, а военные — сенат. Ко­нечно, слово главнокомандующего было весомым, но только до конца мая 1918 года, когда он вышел в отставку и не мог больше влиять на ход собы­тий. Позднее он подчеркивал — ив мемуарах, и в личных беседах, — что надлежало судить и казнить тех, кто совершил во время войны преступле­ния, а остальных отпустить по домам. Но что он считал преступлением, подлежащим наказанию? Участие в боях?

Многие считали и до сих пор считают его повинным в терроре. После страшных событий 1918-го кличка «Lahtari» (мясник — так называли крас­ные всех белых) надолго пристала к нему. Полную амнистию объявили в июне 1919 года. Но только Зимняя война 1939 года восстановила нацио­нальное согласие и отчасти реабилитировала Маннергейма.

Проходит всего две недели после парада победы, и вчерашний герой замечает, что триумф продолжения иметь не будет. Напротив, случилось именно то, чего он опасался: страна-благотворительница диктует свои условия. Правительство делает ставку на Германию, большинство мини­стров (и особенно Свинхувуд) настроено пронемецки, дальнейшее фор­мирование финляндской армии и фактическое руководство ею собирают­ся передать немецким военным. Главнокомандующему предстоит играть при них бутафорскую роль. Военное присутствие немцев делает неосуще­ствимым и план похода на Петроград, поскольку Германия заключила мир с правительством Ленина. Шведоязычный генерал русской царской армии теперь вдвойне не ко двору. Разочарованный и оскорбленный, Маннергейм демонстративно подает в отставку. Прежде, добиваясь сво­их целей, он с успехом применял этот тактический ход, но теперь — 30 мая 1918 года— его отставку безоговорочно принимают.

«...Неужели кто-то может вообразить, чтобы я, создавший армию из ничего и приведший почти необученные, недостаточно вооруженные и осна­щенные войска к победе — спасибо боевому духу финских солдат и искусству и преданности офицеров, — теперь покорно утверждал бы своей подпи­сью приказы, которые немецкая военная комиссия сочтет нужными? — за­явил Маннергейм на заседании сената, узнав о решении правительства. И вспоминает с горечью: — Только две недели назад председатель сената в этом самом зале приветствовал меня, благодаря за все, что я сделал для спасения страны. 30 мая, когда я покидал зал заседаний, у членов правитель­ства не нашлось для меня ни слова, и никто не поднялся, чтобы подать мне руку».40

Вместе с ним подали в отставку некоторые преданные соратники (но был ли у них другой выход?). Шведские офицеры уезжали на родину; барон Маннергейм решает эмигрировать в Швецию, где живут брат Юхан и сестра Ева. Он отбывает на следующее же утро, поселяется в Стокгольме и оттуда следит за развитием событий на родине и в России.

Из дневника М. Любомирской:

13 июня 1918, Маловец. Закончу я этот длинный раздел чем-то обо­дряющим, рыцарским — именем Маннергейма. Слышно от возвраща­ющихся с севера, что он действительно герой. Он остановил мутную бешеную волну большевиков, которые валили на Запад и угрожали по­датливой Швеции.

Не знаю, как он выбрался из русской геенны, знаю только, что, встав на родную финскую землю, он вскоре с горсткой людей и со своей не­устрашимой энергией объявил готовность к бою, и по мере успеха вок­руг него сосредоточивалось все большее и большее количество белой гвардии в штатской одежде. Ему удалось, в конце концов, победить все трудности, освободить родину, отдать финскому правительству военную добычу в 6 миллиардов рублей и сложить победный меч. Через мгновение он хотел победить Петербург, чтобы очистить сто­лицу и подать руку элементам общественного порядка, но тут немцы встали поперек дороги и ловко его убрали. Один сильный человек так много может!

В настоящий момент Маннергейм находится в Стокгольме и стара­ется приехать в Варшаву. Старается стать финским послом в на­шей столице.

Велит нам сказать, что готов простым солдатом вступить в польскую армию. Я очень счастлива, что знала и ценила Маннергейма прежде, чем он совершил свои героические подвиги. Он очень отличил­ся уже экспедицией в Тибет, он также принимал участие в русско-японской войне, в столкновении с ним было что-то освежающее, как горный воздух, бросалась в глаза его лояльность бесстрашного рыца­ря, ощущаемая также и в бальном зале; наш генерал немножко жест­кий, его произношение немножко деревянное, нет в нем ничего от несчастного славянского обаяния, мягкого, как блестящая ткань. С пиететом храню его письма, мне приятно их иметь. Моя дружба принесла ему тогда счастье. Когда он вернется, я по­жму его руку, жалея, что уже не молода».41

 

 

1        С. G. Mannerheim: Muistelmat l, Helsinki, 1953, s. 218.

2        Э. Нобель (1859-1932): из знаменитой семьи шведских изобретателей и заводчиков Нобелей, племянник изобретателя динамита, учредителя Нобелевской премии Альфреда Нобеля. Возглавлял с 1888 по 1917 пред­приятия Нобелей в России. С 1918 жил в Швеции.

3        С. G. Mannerheim: Muistelmat, s. 219-220.

4        С. G. Mannerheim: Muistelmat, s. 223-224.

5        C. G. Mannerheim: Kirjeita seitseman vuosikzmmenen ajalta. Helsinki, 1983 s. 151.

6        Согласно утверждению бывшего адъютанта Маннергейма, Сергея де Витта (J.E.O. Screen: Mannerheim, s. 122).

7        С. G. Mannerheim: Muistelmat, s. 228-229.

8        Софии Маннергейм, 16/29 августа 1917. С. G. Mannerheim. Kirjeita, s. 165.

9        C. G. Mannerheim: Kirjeita, s. 167.

10      Там же, s. 167-169.

11      J.E.O. Screen: Mannerheim, s. 123.

12      C. G. Mannerheim: Muistelmat I, s. 231-232.

13      M. Franck: Gustaf Mannerheim. Skrifter ugtuvna av Finlands adelsforbund IX, 1953,s.86-94.

14      M. Franck: Gustaf Mannerheim.

15      C. G. Mannerheim: Muistelmat I, s. 234-235.

16      К. Ю. А. Энкель (1876-1959) — в русской армии до 1899, инженер, дипломат. В апреле 1917 — финляндский министр статс-секретарь, в январе 1918 — первый дип. представитель Финляндии в России. Пред­седатель на мирных переговорах Финляндии и Советской России в Бер­лине летом 1918. Министр иностранных дел Финляндии 1918-19, 1922, 1924 и с 1944 по 1950.

17      Пер Эвинд Свинхувуд (1861-1944) — юрист, политический деятель, активист конституционального направления (пассивного сопротивления). В 1914 выслан на Алтай (Колывань). Вернувшись в 1917-м, возглавил правительство Финляндии как председатель «сената независимости».

18      Е. фон Майдель: Дополнения к Запискам С.Э. Виттенберга. В.A. Coll. Vittenberg, Box 1; Raikkonen E.: Presidentti P.E. Svinhufvudin elamakerta, Helsinki, 1935.

19      В. Расила: История Финляндии, Петрозаводск, 1996, с.151. Фотокопия постановления Совнаркома.

20      В. Edelfelt: Sophie Mannerheim. Helsinki, 1932, s. 198.

21      В. Edelfelt: Sophie Mannerheim.

22      M. В. Алексеев (1857-1918) — окончил Московское юнкерское учили­ще, участник русско-турецкой войны 1877-78 гг. и русско-японской вой­ны 1904-05 гг., в 1914 г. начальник штаба Юго-Западного фронта, в 1917г.— Верховный Главнокомандующий.

23 В. Edelfelt: Sophie Mannerheim. S. 198. К январю 1918 года в Финлян­дии оставалось около 40 000 русских солдат.

24      Из интервью К. Доннеру (журналист, писатель, активист профашист­ского движения Лапуа).

25      Ryssa — презрительная кличка русских в Финляндии.

26      J. О. Hannula: Suomen vapaussodan historia. Porvoo, 1956, s. 46.

27      E. Heinriks: Mannerheim Suomen kohtaloissa I, s. 45.

28      С. G. Mannerheim: Muistelmat I, s. 266.

29      Лапуа — городок в центре Остроботнии, станет в начале 1930-х годов оплотом финского фашистского движения и даст ему свое название.

30 Три Грипенберга: АлексисГрипенберг 1852-1927) — юрист, политик, активист пассивного сопротивления, поддерживал егерское движение. Первый посол Финляндии в Швеции в 1918-19; Мауриц Грипенберг (1870-1925) — архитектор, майор, в русской армии до 1897. Член фин­ляндского Военного комитета в 1917-18, затем военный представитель Финляндии в Берлине; Микаэль Грипенберг — зять Маннергейма.

31      Grensholm VAY 5626. Перевод с шведского.

32      Grensholm VAY 5626. Перевод с шведского.

33      Национальный архив Финляндии, колл. Маннергейма, К. 123.

34      Е. Heinrichs: Mannerheim Suomen kohtaloissa I, s. 179.

35      Приказ по армии № 38 от 11. 4. 1918. Puhtain asein, s. 34 (перевод с финского).

36      Руководители восстания: К. Маннер, О.В. Куусинен, Ю. Сиирола, О. Токой, Е. Гюллинг.

37      M. Lubomirska: Pamiçtnik ksinznej Marii Zdzislawowej Lubomirskiej, 1914- 1918. Poznan, 1997, s. 627.

38      H. Ylikaangas: TieTampereelle. Helsinki, 1993, s. 436. Булацель был рас­стрелян после захвата Таммерфорса белыми; Свечников бежал в Рос­сию.

39      По статистическим данным (на 2003 год), в 1918 году убито по мень­шей мере тысяча русских, как военных, так и гражданских лиц. Общее число погибших в этой войне граждан Финляндии — около 35 000. Практика концлагерей впервые была применена испанцами на Кубе в 1895 году и англичанами в Южной Африке во время англо-бурской войны (1899-1902).

40      G. Mannerheim: Muistelmat l, s. 355.

41      M. Lubomirska: Pamiçtnik, s. 644.