Р.Б. Хаджиев

 

Великий бояр.

 

Жизнь и смерть генерала Корнилова.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (начало).

 

ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

 

28 августа 1917 года.

Настал день, когда все войсковые части и жители Могилева на­чали собираться на площадь перед Ставкой. Вскоре она вся набилась народом. Больше всего в этой толпе были видны неряшливые фигу­ры солдат, беспрерывно щелкавших семечки, и евреи, которые в тол­пе солдат, как бы не понимая, что происходит, задавали им вопросы, исподтишка подмигивая друг другу (еврей — еврею).

—      Господин товагиш, говогат, что сюда едет сам Кегенски! Это пгавда? Что он, дугак, может сделать здесь, когда у генегала Когнилова так много войска!..

Вот один из таких шнырявших в толпе евреев подошел к группе солдат.

—  Товагищи, вы не знаете, зачем ми сюда собрались?!

—  Не знаю! — коротко ответил один из солдат, довольно пожи­лой, с рыжей бородой.

Высморкавшись в сторону и вытерев кулаком нос, он обратился к соседу:

—      Федя, дай курева!

Пока Федя рылся в кармане шинели и вытаскивал замусленную сумочку с махоркой, юркий еврейчик подошел к другой группе со словами:

—      Ви, товагищи, не знаете цели этого парада?

Товарищи поежились, сделали движение плечами и, ни слова не произнося, продолжали выплевывать шелуху от семечек. Глаза у всех были прикованы к большой двери Ставки, откуда должен был выйти Верховный.

—  Ты что, с луны упал, что ли? — сказал один из них, повернув­шись к еврею и смерив его с ног до головы.

—  Что ви, что ви, товагищ, такой стгашный вопгос задаете мне? Что же от меня бедного осталось бы при падении с такой висоты?! — И, сразу заметив строгий вид солдат, он, вытащив из-за пазухи пачку папирос и спички, начал обходить группу.

Солдаты с удовольствием затягивались папиросами.

—  Керенский обозвал Корнилова изменником, а тот — яво, а таперича идет вот такая штука. Понял? — произнес один из солдат,соединяя указательные пальцы один против другого.

—  Знацит, война, товагищ?!

—  Навярняка! Пущай воюют! Таперича их черед — начальников. А нам-то що? Мы кончили воевать, а таперича будем смотреть, кто кому из них голову свернет, — вставил один чубастый парень, по­тирая руки.

—  Значит, товагищи, тепег пойдем против Кегенского?

—  Вы-то да, а мы-то нет! — произнес рыжий солдат, который за­интересовался, не упал ли еврей с луны, — пряча «по разсеянности» спички еврея в свой карман. Подаренные папиросы произвели же­лаемое действие на солдат, и они более дружески и доверчиво про­должали беседовать с евреем.

—  Я, товагищи, не дугак! Я воевал два с половиной года и с меня достаточно.

—  На каком хронте вы были, товарищ? А зачем частную одежду носите, если вы солдат? — спросил кто-то.

—  Я бил на Гумынском (Румынском) фгонте фейфейгком. Про­пеллером ранило мою печенку и до сих пог болит здесь, — сказал еврей, второпях всовывая в рот папиросу горящим концом.

—  Где, товарищ, ваши печенки? Разве оне на груди бывают? — дружно засмеялись солдаты.

—  Нет, товагищи, я ищу мои спички! — сказал еврей, быстро ис­правив ошибку и вытащив новую коробку спичек, снова начал пред­лагать их солдатам.

Немного погодя, еврей подошел к другой группе и там, вынимая все новые и новые пачки папирос и спичек, продолжал разговор в прежнем духе, так и не показав смеющимся солдатам, в какой ча­сти тела находится его раненая печенка.

После парада мне случайно пришлось слышать беседу двух ев­реев:

— Лазарь, что «он» (Корнилов) сказал?

— А, здгаствуйте, Самуил Исаич! Ви спгашиваете, что он сказал? Он говогил, что он бгюнет-(брюнет), а Кегенский — самый настоя­щий рыжий... Ви поняли меня? Ви видели Кегенский — он действи­тельно рыжий?

— Ша! Ша! Лазарь! — говорил Самуил Исаевич, поднося указа­тельный палец к губам и подходя поближе.

—  Почему ша? Что знацит ша? Разве ми до сих пор не свободны? Где же свобода слова, пецати?

После виденных сценок я долго удивлялся умению агитаторов вызывать молчаливого солдата на разговоры — папиросами, спич­ками, шутками и вообще всеми средствами, подходившими к данной обстановке. А сколько пачек папирос и спичек было роздано ими сегодня солдатам, чтобы разжечь и восстановить их против началь­ников и смутить еще больше ум, и без того помутившийся от всех событий! Видя их и слушая их разговоры, я подумал: «За зло злом, а за добро добром получишь рано или поздно! Чем больше ты бу­дешь сеять зло, тем скорее встретишь конец свой. Покой души у тебя с этого дня нарушен, и он вернется только тогда, когда омоется твоя кровь кровью же! А ведь нет тайного преступления на свете, которое в конце концов не стало бы явным. За преступлением всегда следу­ет строгое наказание. Так рассуждали наши предки. Пройдут годы, века, но кровь, выпущенная из горла невинных людей благодаря под­лой маклерской игре беспринципных людей ради сегодняшней лич­ной цели, будет возмещена кровью же. Она прольется в виде бунта, войны, революции и чего бы то ни было, но прольется! Люди долго будут искать причину, но главная причина — закон Всемогущего Аллаха — закон возмездия!

Меня спросили однажды мои соотечественники о том, когда на­конец восстановится мир.

—      Тогда, когда прольется в мире столько крови, а быть может и больше, сколько ее вышло из тела России. До тех пор не будет вос­становлен мир в мире, пока не будет он прощен сперва Аллахом, а потом Россией, — ответил я.

В три часа пополудни 28 августа на площадь вышел Верховный. При его появлении вся площадь как бы замерла. Все глаза были при­кованы к нему. На мгновенье взглянув на собравшуюся толпу, он крупными и уверенными шагами прошел в центр ее и начал гово­рить.

Я уже упоминал что Верховный не был хорошим оратором и к тому же говорил тихим голосом, так что стоявшие далеко не мог­ли слышать его, а поэтому начали раздаваться крики: «Громче, не слышно!»

Сейчас же был вынесен из ставки стол, и, став на него, Верхов­ный продолжал свою речь. Толпа с замиранием сердца и с жадно­стью слушала.

Верховный говорил, что он удивляется наглости Керенского, объявившего его, Верховного, изменником родины. Этот человек сам изменник родины, так как усыплял народ трескучими фразами, скрывая настоящее ужасное положение России.

—      Вот вам случай, — говорил Верховный. — На петроградском совещании, когда я искренно начал обрисовывать настоящее тяже­лое положение России, меня остановили, предупредив, чтобы я был осторожен и что не обо всем нужно откровенно говорить.

Затем Верховный обвинил Временное правительство в бездей­ствии власти, результатом чего явилось свободное разгуливание в тылу и на фронте немецких шпионов и частые взрывы в Архан­гельске, Казани, Петрограде и других местах России, что этим Вре­менное правительство разложило армию, превратив дисциплини­рованных, храбрейших солдат в глупое стадо баранов. Заканчивая свою речь, Верховный сказал:

—      Меня обвиняет Керенский в том, что я желаю захватить власть в свои руки. Мне ли, сыну простого казака, мечтать о захвате власти и быть властелином над народом, который только что получил долго­жданную свободу? Я, генерал Корнилов, клянусь довести страну до Учредительного собрания...

Как только он окончил свою речь, вся площадь загудела и раз­дались крики:

—      Да здравствует народный вождь генерал Корнилов!

Слушая речь Верховного и глядя на восторженно кричащую толпу, мне показалось, что многие из этих людей не поняли такую правдивую и простую речь Верховного. Кричат они под влиянием момента, а стоит им отойти сто шагов от этой площади и встретить какого-нибудь митингового оратора, который заговорил бы против Верховного, они также устроят ему овации, слепо веря его словам, и пойдут с ним против Верховного, забыв, что десять минут тому назад они восторженно приветствовали его. «Темнота, темнота!» — повторял я вслух, идя за Верховным.

Казалось и природа сочувствовала общему настроению. День был пасмурный и холодный. Листья деревьев, потеряв свой кра­сивый зеленый цвет, переменили его на красно-желтый. Вся земля была покрыта густым слоем желтых листьев, которые грустно шур­шали под ногами.

Пропустив войсковые части мимо себя церемониальным маршем, Верховный пошел в Ставку. Через приемную, где на подоконнике большого окна стоял, глядя на площадь, сын его, Юрик, а за ним Таисия Владимировна и Наталия Лавровна, — он направился прямо в свой кабинет, как бы не замечая присутствия стоявших у окна, и не обернулся даже на зов Юрика, кричавшего: «Папа! Папа!» Угрюмая Таисия Владимировна тоже было обратилась к нему, но, видя его со­стояние, тотчас смолкла, а Верховный очнулся от своей глубокой за­думчивости, только подойдя к двери своего кабинета. Обернувшись к Таисии Владимировне, он спросил:

—  Ты что — ко мне?!

—  Да! — ответила она.

—  Потом, — тихо произнес Верховный и вошел в кабинет.
Вошел за ним и я.

Верховный был угрюм. Лицо его выражало внутреннее волнение, глаза, как всегда, были холодны, но блестели, горели ярким огнем. Я снял с него шинель и положил на кресло. Держа фуражку в руке, сосредоточенно глядя в окно и крутя подбородком, он опять погру­зился в думы, изредка произнося слово: «Да!» Я собирался было выйти, но он остановил меня и, подойдя ко мне, засунув обе руки в карманы, сказал:

—      Ну, как, Хан, джигиты поняли меня и ту подлую игру, которую сыграли со мной г. Керенский и К°? А? А какая мерзость?! Ведь надо же дойти до такой пошлости! Вы, пожалуйста, Хан, объясните, если кто из джигитов не понял, и держите их в руках, ограждая от влия­ний вредных агитаторов!

Верховный в эту минуту был страшен. Он был желт, глаза свер­кали, низкий голос порой дрожал. Я таким его видел три раза за вре­мя моей близкой к нему службы: в этот день, 26 ноября и 30 марта 1918 года. Эти три момента у меня так запечатлелись в памяти, что я до сего дня порой вижу Верховного ясно перед собой и голос его звучит в моих ушах: «Хан, а ведь нас свои предали». И как только я увижу теперь образ Верховного и услышу его голос, то сейчас же начинаю молиться, чтобы успокоить себя и его. И, действительно, после чистой молитвы успокаиваюсь. Это успокоение, как я ду­маю, приходит потому, что душа Верховного успокаивается. Ведь душа — бессмертная. Особенно не забуду его четкий голос перед рассветом вблизи Гначбау в ночь на 2 апреля: «Хан, ведь нас свои предали!»

В Ставке кипела лихорадочная работа. Все чины Ставки в эти дни крайне нервничали.

Кзыл Юзли бояр был хмур и мрачен.

—      Ну, Хан, голубчик, как живем? — спрашивал он меня иногда, но не так весело, как в первые дни нашего приезда в Могилев.

Люди мои совершенно измотались без сна и отдыха и плохо ели. К тому же постоянная бдительность, тревожное настроение и соз­давшаяся обстановка — все это действовало на джигитов. Но не было ни одного слова жалобы.

—      Хан, вот я уже четвертые сутки не снимаю сапог, а спал за это время в общей сложности не больше двенадцати часов! — говорил мне Шах Кулы.

Несмотря на чинимые Эргартом и Григорьевым разные интриги, мне все же удалось держать в своих руках основной состав охраны — сорок джигитов, выехавших со мной еще из Каменец-Подольска, так как большинство из них сами не хотели сменяться.

Наш полк был занят несением охранной службы в городе и окрестностях его.

Спустя три или четыре дня после выступления Верховного вне­запно распространился слух о смерти генерала Крымова.

—      Что! Убит?! Кто-кто?.. Генерал!.. Какой-какой? Да Крымов! — переходила в ставке весть о смерти генерала Крымова из уст в уста.

О смерти генерала Крымова ходили разные слухи. Одни гово­рили, что он сам застрелился, узнав, что его люди ему изменили, разложенные делегацией от исполнительного комитета, выслан­ной Керенским навстречу двигавшемуся к Петрограду корпусу, с татарином Токумбетовым во главе. Другие утверждали, что яко­бы Керенский вызвал генерала Крымова к себе — показать теле­грамму Ставки о самоубийстве генерала Корнилова и, наконец, другая версия, что якобы Керенский, вызвав генерала Крымова, показал ему фальшивую телеграмму от генерала Корнилова, в ко­торой приказывалось ему немедленно возвратиться в Могилев и что во время разговора адъютант Керенского застрелил гене­рала Крымова. Вообще же никто не мог разгадать тайну смерти генерала Крымова.

В Могилеве во время выступления Верховного были следующие части: ординарческая сотня, Корниловский ударный полк, Текин­ский полк, батальон георгиевцев, а несколько позже прибыл первый Сибирский казачий полк. Необходимо заметить, что в Ставке мало верили в поддержку георгиевцев и сибирцев.

31 августа в городе пронесся слух, что едет из Петрограда генерал Алексеев с эшелоном войск для усмирения генерала Корнилова. Этот слух мне принес из города мой Фока. Я очень удивился, услыхав это, так как в Ставке ничего подобного ни­кто не слышал, но к вечеру этот слух подтвердился, ибо в че­тыре часа того же дня на площади перед приемной показалась скромная фигура генерала Алексеева в сопровождении какого-то штатского, оказавшегося Вырубовым, приехавшим с генералом Алексеевым.

—      Скажите, голубчик, где генерал Корнилов и могу ли его ви­деть? — спросил меня своим тихим голосом, слегка покашливая, генерал Алексеев.

Верховный, подперев обеими руками голову, полусогнувшись, стоял над картой, когда я, тихо приоткрыв дверь, вошел в кабинет. Увидев меня, он выпрямился и спросил:

—      В чем дело, Хан?

Я, взглянув на него, заметил на лице два красных следа от худых его рук. Я доложил о приезде генерала Алексеева.

—      Генерал Алексеев один или с кем-нибудь? — спросил он меня.

Получив от меня ответ, Верховный приказал пригласить генерала Алексеева в кабинет. Когда я вышел, генерал Алексеев стоял в при­емной и вытирал платком очки, сморщив глаза и держа под мышкой портфель из черной кожи; сбоку — простая шашка с кавказской пор­тупеей.

Не успел я подойти к нему и доложить, как дверь кабинета откры­лась и на пороге показался Верховный, вышедший встретить стари­ка — начальника штаба Царя.

—      Михаил Васильевич, пожалуйте, — обратился Верховный к генералу Алексееву, который, попросив Вырубова обождать его в дежурной комнате, направился к Верховному.

Совещание в кабинете Верховного продолжалось довольно дол­го. Было около шести часов вечера, когда генерал Алексеев покинул Ставку. В этот день за обедом посторонних никого не было. Были только Таисия Владимировна, дочь, сын Верховного, полковник Го­лицын, Аладьин, Долинский и я.

Верховный был мрачен и слегка покашливал. Крутя свою бород­ку, он сосредоточенно глядел в одну точку стола. Было видно, что он переживал что-то тяжелое. Ел также сосредоточенно, не говоря ни слова. Не было за обедом обычных шумных бесед. Изредка стук ножей и тарелок, а иногда громкий шепот да вопросы Юрика на­рушали жуткую тишину. Верховный, глядя на сына сосредоточенно, неохотно отвечал на его вопросы чисто детского характера. Юрик спрашивал:

—      Папа, почему тебя в корпусе называли налимом? Оттого, что у тебя большая голова?

Присутствующие невольно слегка улыбались, а Верховный, как бы не слыша вопроса сына, смотрел на него. Юрик повторил свой вопрос, и, вдруг расширив глаза, Верховный, улыбаясь и обводя гла­зами всех сидевших, ответил:

—      Да, меня в корпусе называли налимом, а вот тебя, наверно, на­зовут китайцем!

Верховный улыбался, но улыбка эта продолжалась недолго, и он опять погрузился в свои думы. Изредка нарушала тишину и Таисия Владимировна, останавливая веселого сына:

—      Юрик, что ты, не понимаешь, что сейчас не время болтать! Ну, довольно! Сиди, как сидят все!

Верховный думая, что Таисия Владимировна говорит с ним, оборачивался и спрашивал:

—      Что ты — ко мне?!

Вот в такой-то момент вдруг Верховный прервал тишину, обра­тившись ко мне:

—  Дорогой Хан, прикажите своим джигитам продать мою ло­шадь, а деньги, вырученные от продажи, передать от меня конвою для покупки зеленого чая, — произнес низким басом Верховный.

—  Никак нет, Ваше Высокопревосходительство, этим вы обидите джигитов! По-моему, будет лучше, если мы лошадь на время отпра­вим в наш полк, ибо я верю, что придет день, когда я увижу вас на ней опять! — ответил я.

—  Что? — вдруг неожиданно весело расхохотался Верховный, поднеся салфетку ко рту.

—      Когда же, вы думаете, это может быть? — смеясь, спросил он.

— Когда — в точности я не могу вам доложить, но мое сердце и предчувствие говорят, что это будет так! — ответил я.

—  Насколько я успел привыкнуть к Хану, настолько верю и пред­сказаниям его. Давайте проверим его, Ваше Превосходительство, и лошадь отдадим в Текинский полк, и пусть пока она находится там. Дай Господи, чтобы слова нашего Хана сбылись и мы могли бы вас видеть на ней опять! — поддержал меня полковник Голи­цын.

—  Да, да, я также согласен с Ханом. Я верю ему. Ведь правда — Иншалла! Все будет хорошо! — сказал Алексей Феодорович Аладьин, оборачиваясь ко мне («Иншалла!» — Если захочет Аллах! Вы­ражение это Аладьин слышал от меня).

Верховный согласился, и его лошадь была отдана в полк. Кстати, замечу, что эту лошадь поднес Корниловский ударный полк своему шефу. Она была худа, слепа на один глаз и хромала на заднюю пра­вую.

Спустя несколько времени по городу распространился новый слух, переданный мне на этот раз туркменами, что генерал Корнилов сложил оружие и его хотят арестовать. Я был поражен, что народ обо всех событиях в городе узнавал раньше нас, близких к Верховному.

Меня удивляло, почему местом Ставки был выбран Могилев, где 90 % населения состояло из людей, не любящих Россию, и, конеч­но, потому и немцам легко было через них узнавать наши секретные распоряжения. А ведь все это стоило жизни сотням тысяч людей!

31 августа парные часовые от георгиевцев покинули Ставку, так как с приездом генерала Алексеева весь гарнизон Могилева перешел в его ведение. По уходе георгиевцев мною тотчас же были поставле­ны парные часовые из туркмен.

Та часть Ставки, где жил Верховный, в буквальном смысле сло­ва опустела. Не было того оживления, как раньше, не было также и приемов как иностранцев, так и своих. Кругом стояла зловещая тишина, изредка нарушаемая покашливанием часовых-туркмен, нес­ших по моему личному приказанию свою службу, как и прежде.

 

ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

 

1 сентября 1917 года.

На другой день после приезда генерала Алексеева все прибли­женные к Верховному лица были генералом Алексеевым арестованы и началось дознание, которое производила верховная следственная комиссия, прибывшая из Петрограда.

Полковник Голицын, Аладьин, Долинский, Юрик и я сидели в столовой, разговаривая. Юрик как ребенок, не понимая того тя­желого положения, в котором находились мы, то и дело, шаля, пре­рывал нашу беседу. Верховный, по обыкновению, был в кабинете и сидел над картой. Вдруг из приемной комнаты послышался голос командира нашего полка полковника Кюгельгена:

— Здравствуйте, господа!

Приход полковника без доклада сначала удивил нас всех, но, вспомнив, что сейчас нет ни дежурного офицера, ни дневальных, которые ушли вчера, мы успокоились. Я подошел к нему. Поздоро­вавшись со мной, полковник Кюгельген спросил меня, можно ли ему видеть Верховного, так как он приехал получить от него предписа­ние о том, что Текинский полк с этого дня входит в ведение генерала Алексеева.

—      Я имею от генерала Корнилова устное извещение, но желаю получить его распоряжение по этому поводу еще и в письменной форме. Вы же, корнет, собирайте своих людей и сейчас же отправляйтесь в полк! — закончил полковник.

Выслушав полковника Кюгельгена, я обратился к нему с прось­бой разрешить мне остаться с моими джигитами около Верховного и продолжать свою службу по-прежнему, мотивируя свою просьбу тем, что возле него сейчас нет никого, кроме полковника Голицына, Аладьина и Долинского, а в такие тяжелые дни никто не имеет нрав­ственного права оставить его одного. На это полковник Кюгельген мне возразил, что такого разрешения, без согласия генерала Алексее­ва, которому он подчинен, дать мне не может.

—      Ваша миссия окончена! Сегодня же со своими людьми при­соединяйтесь к полку! — сказал он, повернув меня лицом к кабинету и слегка подталкивая в спину тремя пальцами.

Войдя в кабинет, я доложил Верховному о желании полковника Кюгельгена видеть его.

—      А! Командир полка? Пусть войдет! — приказал Верховный.

Получив от Верховного, что нужно, полковник Кюгельген, выйдя из кабинета, опять приказал мне поспешить в полк.

—  Никак нет, господин полковник! Я в полк не пойду до тех пор, пока дело Верховного не выяснится.

—  Что такое! Неповиновение начальству? Вы что же, батенька мой, хотите под суд? Собирайте людей и поспешите в полк! — при­казал он уходя.

—  Искренно благодарю вас, Хан! Я этого и ждал от вас, — сказал Верховный, стоя у порога кабинета. — Я вам всегда верил и был рас­положен к вам как к своему сыну.

Оказывается, весь наш разговор с Кюгельгеном он слышал, ибо дверь кабинета была приоткрыта. Голицын и Аладьин также побла­годарили меня, причем Голицын сказал мне:

—  Кюгельген ничего тебе сделать не может, если, конечно, твои джигиты пожелают остаться с тобой.

—  Своих джигитов я знаю. Они так же верят в правоту дела Вер­ховного, как и я. Но я думаю, что мне не мешает съездить в полк и узнать мнение Сердара и его офицеров-мусульман. Если они согла­сятся, то я никакого суда не боюсь, и пусть тогда Верховный попро­сит генерала Алексеева, чтобы тот оставил нас при нем. Доложи об этом Верховному и попроси разрешение мне ехать в полк, — сказал я Голицыну.

—  Если весь ваш полк и ваши люди не захотят остаться при мне, то я все-таки прошу вас не покидать меня! — сказал мне Верховный, отпуская в полк.

Передаю эти слова лишь потому, что они — оценка Верховного роли туркмен в эти тяжелые дни.

Везде были сумрачные, встревоженные лица. Везде что-то за­таенное. И только у одних текинцев по-прежнему были открытые, доброжелательные лица и всегда во всем точное и быстрое исполне­ние. Они поверили в Уллу бояра, а с верой не расстаются так легко! «Теперь тяжело, завтра будет легче. Что же — подождем!» — как будто говорили они, и в эти тяжелые дни лишь окрепла душевная личная связь их с Верховным.

Когда я приехал в полк, то полковник Григорьев, попавшийся мне первым навстречу, с иронией спросил:

—      Ну что, корнет, покончили вы со своим генералом?

Поздоровавшись с ним и не отвечая ничего на его глупую иро­нию, я поспешил к Сердару. Выслушав меня, Сердар сказал: «По­жалуй, оставайся около Верховного и передай, сын мой, ему, что мы не георгиевцы и в такую минуту его не оставим! Если же русские офицеры полка будут иметь что-либо против этого, то мы им скажем лишь одно слово: "Прощайте"!»

О своем решении остаться с Верховным я говорил с ротмистром Натензоном, командиром второго эскадрона:

—      Дорогой Хан, передай Верховному, что и я со своим эскад­роном готов умереть за него!

Поздно вечером я вернулся в Ставку из полка, довольный полу­ченной поддержкой. Голицын, Аладьин и Долинский бросились ко мне навстречу, тревожно спрашивая:

—  Ну что, остаетесь или покидаете нас?

—  Друг или недруг? — добавил Аладьин. Получив ответ, они на­чали прыгать, кричать «ура». А Юрик, повиснув на моей шее, кри­чал звонким голосом:

—  Мама, Хан останется с нами! Он не уходит!

На этот крик вышел Верховный, спрашивая, что это за бунт.

—  Это — ликование, Ваше Превосходительство, оттого что Хан со своими джигитами остается с нами по-прежнему! — доложил полковник Голицын.

—  А-а! — протянул Верховный и добавил: — Конечно, Хан нас не оставит в такие тяжелые дни!

После этого я отправился к своим джигитам и спросил их, будем ли мы все продолжать нашу службу у Уллу бояра с прежней верой в него.

—      Ты же сам останешься при Уллу бояре? Зачем тогда нас спра­шиваешь? Мы с тобой, Хан! Веди нас куда хочешь! — отвечали мне джигиты.

Узнав от меня о мнении Сердара и джигитов, Верховный написал об этом тотчас же бумагу генералу Алексееву.

Вечером того же дня я встретил коменданта Ставки полковника Квашнина-Самарина.

—  Какие молодцы, Хан, ваши джигиты! Какая любовь и предан­ность своему вождю! Я беседовал с ними, и они все как один хотят остаться с вами при Верховном! — говорил мне он.

—  А какое было бы счастье, если бы наш русский солдат понимал так же о долге чести, как эти степняки! — вмешался тут же присут­ствовавший полковник Тимановский, командир Георгиевского бата­льона. — А вы помните, что произошло с нашими георгиевцами?

—      Как же! Вы хотите сказать относительно маленького бунтика? — поспешил ответить Квашнин-Самарин.

—  Да, ведь идиоты, подпив, решили идти в Ставку, чтобы по­кончить с ней, забыв, что у генерала Корнилова есть такие люди, как эти! — указал полковник Тимановский на меня. — Они бы их изрубили, как капусту. Я им об этом так и заявил. Ведь эта сволочь с жиру бесится!

—  А они что? — спросил Квашнин-Самарин.

—  А что они! Стоят, как болваны. Ведь наш солдат выносливый, хороший и храбрый, пока не наткнется на человека храбрее его. При первом столкновении с таким человеком он теряет всю свою хра­брость и становится рабом его. Так и здесь! Дисциплинированный батальон солдат, груди которых увешены георгиевскими крестами, испугались, когда им сказали, что поблизости находится туркмен­ский разъезд. Вся эта публика слышала о подвигах туркмен, а к тому же некоторые из них видели туркмен в деле. Эти-то товарищи удер­жали остальных баранов от выступления до моего приезда в бата­льон! — закончил полковник Тимановский.

Начались тяжелые дни Ставки. Все близкие Верховного томились в мучительной тревоге за него.

Один только Алексей Феодорович Аладьин был тверд и не под­давался общему настроению.

—  «Иншалла! Все будет хорошо!» — говорит Хан, и все будет хорошо! Я ему верю. Правда, Хан, все будет хорошо? — спрашивал меня Аладьин.

—  Хан, голубчик, идите в кабинет и стащите из письменного сто­ла Лавра Георгиевича револьвер, а то он еще может застрелиться! — рыдали Таисия Владимировна и Наталия Лавровна.

—  Хан! — крикнул Верховный, выйдя из кабинета. — Пожалуй­ста, успокойте их, а то они нам мешают.

В это время в кабинете Верховного были члены следственной ко­миссии.

Увидав плачущих, он подошел к жене.

—      Ну что ты! Довольно, довольно! Пойдем! — говорил Верхов­ный, беря ее за руку и уводя в спальню.

Пользуясь отсутствием Верховного в кабинете, Долинский выта­щил из ящика стола его револьвер и передал Наталии Лавровне.

От полковника Голицына я узнал, что Верховного и всех причаст­ных к «мятежу» лиц хотят отправить куда-то из Ставки. Куда имен­но, он не знал.

На мой вопрос: «Будем ли мы с Верховным всюду, где бы он ни находился?» — Голицын ответил, что это зависит от генерала Алек­сеева: если он захочет, то — да, а если не захочет, то — нет!

Утром, когда я был в приемной, Верховный, проходя мимо в ка­бинет, сказал:

—  Нас завтра хотят поместить в одной из гостиниц города. Вы будете со мной, Хан! А какую штуку сыграли со мной! Мерзавцы! — добавился, входя в кабинет.

—  Все великие люди страдали! — ответил я ему вслед. В этот день в столовой завтракали только пять человек: Верховный, полков­ник Голицын, Аладьин, Долинский и я.

На джигитов такая обстановка действовала удручающе, и они ча­сто тяжело вздыхали.

—  Бэ, бэ, Хан Ага, что сделали с нашим бояром! В ставке льются слезы! Жаль, что подлец Керэнски тогда в Петрограде ускользнул из-под нашего ятагана! — говорили мне, вскипая душой, джигиты.

—  Ничего! Аллах все видит! Придет время — виновники этой позорной игры и предатели Родины расплатятся жестоко! — успо­каивал я джигитов и они верили в это.

В дни общих слез один только Юрик сохранял постоянное при­сутствие духа и, разбирая коллекцию монет, стараясь не замечать ма­тери и сестры, серьезно собрав губы бантиком, спрашивал меня:

—      Скажите, пожалуйста, Хан, почему на этой монете персидский шах с крючком вместо носа?

Верховный настоял, чтобы семья его уехала куда-нибудь из Мо­гилева. После краткого совещания с женой Верховный решил отпра­вить семью в Москву. Таисия Владимировна, снабженная подлож­ным паспортом, выехала на вокзал. Ее провожали Долинский и я, причем Долинский до Москвы, а я только до вокзала.

Запущенный и грязный вокзал был битком набит солдатами, уди­равшими домой. Они то и дело предъявляли коменданту станции са­мые нелепые требования. Комендант станции, узнав, что едет семья Верховного, с трудом нашел два места для нее, в отходящем поезде.

При этом он, как свой человек, волнуясь, предупредил, что в поез­де едут какие-то комитетчики, которые проверяют документы, но, узнав, что бумаги в порядке, комендант успокоился. С меня взяли еще раз слово, что я не оставлю Верховного, и мы простились.

Поезд тронулся, и семья Верховного, со слезами на глазах, уехала с того вокзала, где не так давно их встречала многотысячная толпа при звуках оркестра, кричавшая: «Да здравствует народный вождь генерал Корнилов!» и т.д.

Видя иронию судьбы, я невольно вспомнил одного хивинского поэта, говорившего:

«О, судьба! Если я буду говорить о твоей несправедливости даже день и ночь, то жизни моей все же не хватит для этого!»

Вспомнил я и предание Востока: «Гамаюн (легендарная птица) несет свое яйцо на лету. Яйцо это летит к земле сорок лет. У земли яйцо лопается, и из него вылетает птенец. Тень этого птенца, упав­шая на человека, делает его царем. Все жители вселенной мечтают для себя об этом миге и ждут его. И эта-то священная птица питается в степи падалью, в то время когда муха, своим присутствием вну­шающая нам только отвращение, питается тем же, чем и мы. Где, где, судьба, твоя справедливость?..»

Верховный, узнав о благополучном отъезде семьи, несколько успокоился.

 

НА НОВОЙ КВАРТИРЕ

 

2 сентября 1917 года.

— Хан, дорогой, пойдем со мной в гостиницу «Метрополь» вы­бирать комнату для Верховного, так как его хотят перевести туда! — сказал полковник Голицын.

Полковник Квашнин-Самарин, полковник Голицын и я отправи­лись в «Метрополь», поразивший нас своей грязью и неуютностью. «Метрополь» состоял из двух этажей: верхнего, в котором хотели поместить Великого бояра-узника, и нижнего, где, по моему плану, должен был помещаться конвой из текинцев. После короткого осмо­тра помещения мы остановились на угловой комнате в конце коридо­ра, имевшей четыре окна, выходившие на две улицы. Благодаря изобилию света она выглядела и чище, и уютнее других. После осмотра «Метрополя» мы возвратились в Ставку.

Половина двенадцатого ночи. Верховный, собираясь ехать в «Ме­трополь» и одевая шинель, говорил Голицыну: «Владимир Василье­вич, все бумаги должны находиться в руках надежного человека. Какую цену они имеют в будущем, вы сами понимаете!..» Он был бледен, но совершенно спокоен и даже шутил.

—      Так что, Хан, говорите: едем на дачу? — спрашивал он меня, улыбаясь.

Я взглянул на кабинет Верховного и мысленно произнес: «Провались» сквозь землю проклятые стены твои, сложенные, очевидно, не в добрый час и руками проклятого человека, в несчастном месте. Вошел к тебе Царь и вышел нищим! Вошел пророк — его предали и распяли. Кого еще ты готовишь за ними?!» Немые стены молчали мрачно, погруженные в глубокую тайну своей силы.

— Что это за шум, Хан? — спросил Верховный, направляясь к лестнице, ведшей вниз к выходу.

—  Прибыли текинцы сопровождать своего Уллу бояра, — отве­тил я.

Верховный разом остановился, побледнел еще больше, и по лицу его, как бы от внутренней дрожи, пробежала судорога. Быстро по­вернувшись ко мне и сильно сжав мне руку, он взволнованно про­изнес:

—      Благодарю вас всех, истинные воины!

Наш полк был выстроен шпалерами от дворца до «Метрополя». Все джигиты с нетерпением ждали своего вождя. Воинственный вид текинцев на нервных, тонконогих жеребцах, то и дело ржавших и на­рушавших ночную тишину, и наводивших страх на недругов бояра, бряцание оружия и блеск стальных пик при электрическом свете — все это создавало картину, которую я не в силах описать.

—      Смирно! — прозвучал в ночной тишине сильный голос Серда­ра при появлении бояра.

Встав во весь рост в автомобиле, в котором сидел и генерал Лукомский, Верховный поздоровался с Сердаром и быстро опустился на свое место. Автомобиль помчался по направлению к гостинице среди живой аллеи из текинцев. Жители, спрятавшись в свои дома, как кроты из нор следили за происходившим, не понимая цели ноч­ного парада. Приехав в «Метрополь» и поздоровавшись с часовыми туркменами, поставленными мною заранее, Верховный поднялся на второй этаж.

—  Куда же прикажете? — обратился он к коменданту Квашнину-Самарину, который и проводил Верховного к выбранной нами ком­нате.

—  О, как хорошо здесь! Скажите, пожалуйста, даже кровать есть! А кто же за все это будет платить, Хан? — спрашивал меня Верхов­ный, входя в свою комнату.

Раздеваясь, Верховный попросил меня дать ему стакан воды. По­давая Верховному воду, я увидел полковника Голицына с туго на­битым портфелем из черной кожи. Верховный, прощаясь с ним, го­ворил:

—      Успокойте Таисию Владимировну, передав, что все пока благо­получно, и не забудьте также сказать, что Хан со мной.

—      Ну, дорогой Хан, будь здоров. Сперва Господь Бог, а по­том ты — следи за своим отцом! Поручаю его тебе, а тебя Господу Богу! — говорил Голицын перед своим отъездом.

На рассвете Голицын незаметно исчез, боясь быть арестованным и не желая, чтобы документы Верховного попали в чужие руки. Он уехал куда-то на три-четыре дня.

Вместе с Верховным в «Метрополе» находились генералы: Лукомский, Романовский, Ванновский, Кисляков; полковники: Плющевский-Плющик, Пронин, Сидорин, Шайтанов, Каит Бе­ков, Новосильцев; капитаны: Роженко, Брагин, Ряснянский, есаул И.А. Родионов и др.

Узники поместились по два-три человека в каждой комнате, двери которых никем не запирались, так что узники свободно сообщались между собою. Частым гостем Верховного был генерал Лукомский, который, проходя к Верховному, подолгу оставался, проводя время в беседах. Обед, завтрак и ужин для узников брались из общей офи­церской столовой. Чай или кофе, пока их приносили, остывали, так что приходилось подогревать. Порядок охраны был таков. От наруж­ной двери до верхнего этажа по лестнице цепочкой мной были раз­мещены джигиты. На верхнем этаже в кухне было помещено десять человек. У парадной двери гостиницы парные часовые и под окном Верховного в нижнем этаже на всякий случай на ночь ставили двух джигитов, из боязни, чтобы кто-нибудь не поднялся при помощи ар­кана к Верховному. Остальные джигиты были размещены в нижнем этаже.

В первую ночь никто не спал. Настало утро. Не успели первые лучи осеннего солнца осветить «Метрополь», как перед ним собра­лась толпа солдат, указывая пальцами и подбородками на окна за­ключенных.

— А где самый мятежник-то помещается? Слышь, товарищ?! — спрашивали друг друга солдаты.

— Говорят, что сам главарь сидит вон в той комнате. Вон, ви­дишь, как он важно разгуливает по комнате-то! — указывал другой пальцем по направлению комнаты Верховного.

— Ишь ты, тоже хотел быть царем! Мало было тебе быть гене­ралом, да раскатывать на автомобиле! А таперича сиди, голубчик, здесь. Не особенно тебе сладко здесь после дворца-то! — говорили, смеясь, товарищи.

— Он ведь хотел быть царем, а потом нашего брата, этак, опять на позицию! Ах вы, такие-сякие! Всех бы вас прикончить. А этих сволочей еще тут кормят! — послышался чей-то голос.

— Неужели, товагищи, еще будем воевать?— задал вопрос какой-то еврейчик из толпы злобно настроенному солдату.

— Какая там война! А если и будет, то надо всю эту сволочь впе­ред пустить, которые только и сидели что в тылах, да в штабах, от­растив пузо, да чаек попивали, посылая нашего брата с голыми рука­ми на немецкие пулеметы!

— Что вы говогите, товагищ! Дайте Когнилову выйти отсюда, и он опять начнет бить немцев, посылая нас в окопы. Ведь он наш Сувогов! — разжигал сердца черни тот же самый еврейчик.

Все это я слышал, стоя в толпе, против окна Верховного. Видя и слыша это, я пришел к заключению, что жителям Могилева за ночь стало известно, где и как были размещены заключенные, благодаря болтливости служанок-евреек «Метрополя». И у меня промелькнула мысль — удалить всю прислугу гостиницы и заменить их туркме­нами.

Простояв немного в толпе солдат, я направился в гостиницу, что­бы спросить разрешения у Верховного осуществить свою мысль от­носительно замены прислуги. Не успел я переступить порога комна­ты Верховного, как он обратился ко мне, указывая на окно:

—      Посмотрите, Хан, что сделали «они» в такой короткий срок!

Не говоря ему ничего о только что слышанном, я просил лишь опустить шторы и разрешить мне заменить прислугу гостиницы тур­кменами, мотивируя свою просьбу тем, что чем меньше будет здесь посторонних, тем спокойнее будет узникам. Одобрив мой проект, Верховный добавил:

—      Мне кажется, Хан, что собравшаяся там толпа очень злобно настроена против нас. Как вы думаете?

Я ничего на это не ответил, ибо не желал его расстраивать, а он не повторял больше этого вопроса. Мне показалось, что Верховный видел меня в окно среди солдат и потому он и задал такой вопрос.

Выйдя из комнаты Верховного, я немедленно отпустил всю при­слугу «Метрополя», заменив ее туркменами. К Верховному я на­значил особого джигита — Реджэба, который и оставался при нем вплоть до 26 ноября 1917 года. Фотография его, между прочим, по­мещена в книге воспоминаний генерала Деникина, на 94-й странице, вверху над георгиевцем.

Прислугу-туркмен, а в особенности Реджэба, все заключенные быстро полюбили за преданность и услужливость.

Два дня спустя началось паломничество в «Метрополь» всех со­чувствующих. Приносили цветы, книги, газеты, сласти и всякую еду. Верховный начал получать массу писем.

—      Во всех этих письмах проклинают Временное правитель­ство! — говорил мне Верховный, когда я приходил к нему.

Среди посетителей были и такие люди, которые предлагали день­ги и свою помощь для освобождения Верховного. Узнав о таком колоссальном наплыве посетителей, местные комитетчики вызва­ли меня и заявили, что если впредь будут продолжаться посещения и передачи всяких вещей узникам, то всех их, с генералом Корнило­вым во главе, переведут в Петропавловскую крепость.

Выслушав их, я совершенно спокойно ответил, что узникам еще не предъявлено обвинение в государственной измене и они все находятся сейчас, по приказанию такого знатока законов, как сам адвокат Керенский, лишь под домашним арестом, а все лица, находящиеся под таким арестом, имеют право видеть своих родственников и по­лучать книги и газеты. Правда, каждый раз это делается с разреше­ния начальства.

—  А кто же, по вашему, является здесь начальством? — спросили меня товарищи.

—  Ясно, что комендант! — ответил я и, уходя, добавил: — Кроме того, товарищи, не забывайте, что все они находятся не в тюрьме, а в гостинице.

Придя в гостиницу, я о своем разговоре с комитетчиками расска­зал Верховному, который, выслушав меня, громко расхохотался:

—      Хорош домашний арест в гостинице, да еще с приставленными часовыми. Боже, как они невежественны! — говорил Верховный.

Вскоре генералом Алексеевым была получена от Керенского те­леграмма о возвращении на свои места тех полков, которые были вызваны Верховным перед его выступлением в Могилев.

Первым уходил из Могилева Корниловский ударный полк, кото­рый, проходя с музыкой мимо открытых окон Верховного, кричал: «Да здравствует генерал Корнилов! Ура!» и бросал вверх шапки. Верховный, стоя у окна, благословлял их и движением руки прощал­ся с ними. Полк прошел, но Верховный еще долго смотрел вслед ему.

После ухода Корниловского полка вдруг в «Метрополь» яви­лась непрошеная охрана из георгиевцев. Они стали нести внешнюю охрану, а мы, туркмены, — внутреннюю. С приходом георгиевцев наступили тяжелые дни для посетителей. Начальник охраны геор­гиевцев старался всячески притеснять посетителей. Письма, газеты, книги и еда, приносимые извне, не пропускались без разрешения коменданта. Посетителям приходилось несколько раз спрашивать разрешения то коменданта, то комитетчиков. Будучи знакомы с на­строением непрошеной охраны, узники волновались и просили меня усилить число джигитов во внутренней охране. Туркмен тоже очень раздражало присутствие новых охранителей, так как последние бес­церемонно обыскивали их. Видя все это и не желая прерывать связи с внешним миром, Верховный придумал следующий план, дав в нем место и моему посредничеству: я должен был снять поблизости ком­нату, куда бы в известные часы могли приходить близкие лица узни­ков для передачи последним писем, вещей и т.д., а от них получать ответы. Кроме того, туда должны были являться и все посланные Верховным для связи в разные места России. Их письма и ответы на них также должен был передавать я. Все это сделать мог я, как на­чальник охраны, не подвергавшийся обыску.

В «Метрополе» Верховный день и ночь что-то писал. Я не по­нимаю до сих пор, почему он здесь чувствовал себя гораздо бодрее, чем в Ставке. Он часто беседовал со мной и с джигитами. Слыша смешные рассказы и наивные вопросы джигитов, Верховный хохо­тал здоровым смехом и с облегченным сердцем уходил к себе. Ино­гда я переводил ему выдержки из стихов хивинских поэтов, которые ему очень нравились.

Так проходили дни за днями, до 12 сентября 1917 года.

 

БЫХОВ

 

8 сентября 1917 года.

В этот день вечером комендант Квашнин-Самарин, встретив меня на улице, сообщил мне о предстоящем переводе узников из Могиле­ва в Быхов, который находился в сорока верстах от Могилева.

—      Получено предписание из Петрограда. Этот перевод мотиви­руется тем, что узникам безопаснее будет в Быхове, — закончил ко­мендант.

На мой вопрос, когда их переведут в Быхов, Квашнин-Самарин ответил незнанием, так как школа, в которой собираются их поме­стить, еще не приспособлена для приема гостей.

— Едва ли только туркменам придется нести дальше охранную службу у генерала Корнилова. Я думаю, туда назначат георгиев­цев! — закончил он.

Услышав это, я отправился в полк, чтобы поговорить с Сердаром и узнать его мнение.

—      Ты, балам, большой дипломат. Подумай и скажи, чем я могу быть полезен тебе, я весь в твоем распоряжении. До сих пор ты очень умело нес свою службу у Великого бояра и в будущем, даст Аллах, будешь с ним! Говори, не стесняясь, и я буду рад помочь тебе! — го­ворил мне старый Сердар.

Я начал рассказывать Сердару о том, что думал в эти дни Вели­кий бояр.

—      Тайные  агенты  Керенского  могут  подпоить  георгиевцев и в одну ночь свободно покончить с узниками. Сердар Ara, георгиевцам доверять судьбу заключенных нельзя. Мы должны быть с ними до конца. Узники сейчас беспомощны, как новорожденные дети, — говорил я.

Сердар сосредоточенно слушал меня.

— «Хан, сын мой, а что если мы будем просить Керенского об оставлении нас, туркмен, при бояре в Быхове?! Подумай, как можно подействовать? — сказал Сердар.

—  Просить Керенского нельзя, он не поймет нас, Сердар Ага, а надо требовать в категорической форме, чтобы он наш полк оста­вил при Великом бояре! — сказал я.

—  Тогда действуй! Я готов поддержать тебя всеми мерами. По­ступай, балам, так, как тебе подсказывает твоя совесть. Постарайся, чтобы доброе имя туркмен не было запачкано. Я тебе разрешаю го­ворить от моего имени там, где это потребуется, чтобы нас оставили при Верховном! — закончил Сердар.

Переговорив об этом со штаб-ротмистром Натензоном, Баба Ха­ном, Мистуловым и Танг Агар Артыковым, я с легкой душой поспе­шил в «Метрополь» к Верховному.

В тот же вечер в «Метрополь» специально приехал штаб-ротмистр Натензон и обещал мне, дав честное слово офицера, поддержать меня во всем, в чем я только буду нуждаться.

—      Хан, я вам очень верю, Верховного люблю и готов умереть за него! Мой эскадрон всегда к услугам Верховного! — говорил Натен­зон с влажными глазами.

Я передал обо всем этом Верховному, и он, позвав к себе Натензона, пожал ему руку и поблагодарил его.

После доклада Верховному о моем разговоре с Сердаром он по­слал меня с письмом к коменданту. Комендант, выслушав меня, по­просил отправиться с ним к дежурному генералу Ставки для вруче­ния письма от Верховного и личной передачи ему заявления Сердара. Дежурный генерал, внимательно выслушав меня, обещал сделать все, что в его силах, и сказал, что, переговорив с генералом Алексее­вым, он сообщит о результате Верховному.

Весть о переводе узников в Быхов без текинцев произвела на них удручающее впечатление. Некоторым казалось, что теперь уже все кончено и без текинцев георгиевцы в Быхове растерзают узни­ков.

Что пережили узники и мы, туркмены, до ответа от генерала Алексеева, представляю судить читателю.

У меня даже созрел план на случай отказа текинцам в охране узников. План этот заключался в следующем: в Быхове или близ него держать нужное количество джигитов по частным домам. Эти джи­гиты должны были уволиться из полка в отпуск и поселиться в тех местах, где им будет указано, и жить там, негласно, а в критический для узников момент — ворваться в тюрьму, вырезать георгиевцев и освободить узников во главе с Великим бояром.

Своим планом я поехал поделиться со старым Сердаром.

—  Подожди, сын мой, что скажет Керенский. Если будет от него ответ недобрый, то эта идея хороша, и мы будем готовиться к ней, — сказал Сердар, выслушав меня. А затем, подумав, в свою очередь предложил:

—  А что, Хан, если мы всех узников переоденем в халаты и вы­ пустим на волю, пока они еще сидят в «Метрополе»?

Вернувшись, я доложил о наших планах Верховному, который, поблагодарив меня и всех сочувствующих ему, сказал, что он, как честный солдат, этого сейчас сделать не может, так как хочет ждать суда. Если же он будет уверен, что никакого суда над ним не будет и что это тоже одна из подлых выдумок Керенского и если будет гро­зить опасность жизни доверившихся ему людей, то эту идею бегства он с большим удовольствием использует.

—      Бежать мне, это дело нетрудное, но я боюсь за судьбу офице­ров, еще оставшихся на фронте. Их может перебить чернь. За свою личную жизнь, Хан, я не боюсь, но когда я думаю о несчастных униженных — об офицерстве, то мне становится больно и страшно. Лучше, Хан, терпеливо будем ждать конца! — сказал в заключение Верховный.

За три дня до перевода узников в Быхов полковник Голицын, ко­мендант и я отправились для осмотра школы, которая, по словам ко­менданта, исполкомом приводилась в надлежащий вид для узников.

Быхов — старинная польская крепость, находящаяся на высо­ком и крутом берегу реки Днепра, который в этом месте делает из­гибы, что придает реке вид ползущей змеи. Развалины старых стен и башни свидетельствуют о ее былом могуществе и недоступности. Все население этой старинной крепости-деревни состоит из евре­ев, за исключением нескольких русских семейств. Близость желез­ной и великолепной шоссейной дорог ничуть не способствовала ее оживлению и благоустройству вследствие плохой администрации и к тому же незаинтересованности в этом самих жителей. Кривые и весьма грязные улицы с некрасивыми и неопрятными домами свидетельствовали о неряшливости их обитателей. Мы приехали в Быхов в автомобиле. Первое впечатление было отвратительное. Школа, по словам исполкома приготовленная для приема узников, была совсем непригодна для жилья. Она стояла у самой стены кре­пости, на высоком холме, так что с одной стороны открывался чуд­ный вид на Днепр и леса, находящихся за ним, а с другой лежали грязные улицы, дома и дворы. На некоторых окнах были сделаны решетки. Мебели также было очень мало: парты, старые табурет­ки, и лишь в нескольких комнатах были кровати с соломенными матрасами. Печи были не исправлены, несмотря на то, что уже на­ступили холода. Возмущенный состоянием этой школы полковник Голицын спросил коменданта:

—      Почему здесь все в таком беспорядке и неужели исполком ду­мает перевести живых людей в эту яму, где и покойников поставить было бы противно?!

Комендант успокаивал Голицына тем, что все будет исправлено.

Накануне перевода узников мы все втроем опять приехали в Бы­хов. Я пошел выбрать комнату Верховному. Каково было мое разоча­рование, когда я застал школу в таком же состоянии, как и в первый раз. На мой вопрос, почему ничего не исправлено и неужели комен­дант не мог принять нужные меры, он ответил.

—      Дорогой Хан, с этой сволочью ничего не поделаешь, никто из заседающих в исполкоме пальца о палец не хочет ударить, да, говоря правду, и я не хочу надоедать им, боясь этим ухудшить положение узников! — откровенно признался комендант.

Мы с Голицыным выбрали угловую комнату для Верховного, вы­ходившую окнами на Днепр.

По возвращении нашем в «Метрополь» узники засыпали нас во­просами о Быхове. Не зная, что ждет их в будущем, они нервничали.

За день до перевода в Быхов Верховный мне сообщил, что текин­цам разрешено остаться при нем.

Пришло приказание исполкома, чтобы при переводе арестован­ных из «Метрополя» в Быхов их сопровождала рота георгиевцев и сорок человек текинцев, несущих сейчас охрану в «Метрополе». Узнав об эгом, Верховный сказал мне, посылая с письмом к дежур­ному генералу:

—      Если от георгиевцев будет рота, то текинцев должно быть не меньше эскадрона, а то и два, если возможно. Постарайтесь, голуб­чик Хан, и вы помочь в этом направлении.

После долгой и усиленной переписки узников со Ставкой, Ставки с Петроградом, дежурного генерала с генералом Алексеевым, комен­данта с исполкомом с величайшим трудом удалось наконец вырвать разрешение на один эскадрон. Получив это разрешение, комендант немедленно приехал в «Метрополь», чтобы известить меня об этом.

—      Ну, Хан, голубчик, как вы хотите, а я уж с ними больше об­щаться не буду! С этими зазнавшимися рабами разговаривать невоз­можно, — говорил, после беседы с товарищами, комендант, вытирая свой лоб платком и имея вид человека, только что выскочившего из жаркой бани.

В темную сентябрьскую ночь полк опять растянулся шпалерами от «Метрополя» до вокзала. На улицах, благодаря позднему часу, почти не было движения. Весь город спал. Звезды на небе слабо мер­цали — близилось время рассвета. Прибыв на вокзал, Верховный со своими спутниками поместился в вагоне второго класса, специально приготовленном товарищами для арестованных. Во время посадки текинцев произошел маленький инцидент, окончившийся благопо­лучно.

Присутствовавшие при посадке два члена исполкома вдруг об­ратились ко мне:

— Что же вы, корнет, на роту георгиевцев берете больше 250 че­ловек текинцев? Как это понять? Будьте добры, объясните нам.

—      Здесь много лишних людей, например кашевары, кузнецы, ве­стовые, фуражиры, портные, сапожники и т.д. Все они должны будут возвратиться из Быкова, как только там устроятся узники! — успо­коил я их.

Выслушав мое длинное объяснение и доказательства, товарищи, сомнительно покачав головами, произнесли:

—      Ой, что-то здесь не так! — и удалились.

В это время посадка уже закончилась, и мы двинулись в путь. Да ghостит мне и Сердару Аллах! Поезд тронулся. Все собрались в коридоре вагона и начались расспросы о Быхове.

—      Хан, голубчик, расскажите нам еще раз, что представляет из себя Быхов. А туркмены там так же будут бодры, как до сих пор? Не боитесь ли вы, что их смогут разложить георгиевцы? Вы их хорошо знаете, скажите нам правду! — просил меня капитан Брагин.

— Туркмены любят и верят Верховному. Верят они искренно. Если они дали слово охранять его и быть с ним всюду, то, я наде­юсь, не переменят свое решение, так как у чистокровных туркмен не должно быть двух слов. Кроме того, у туркмен существует обы­чай не выдавать того, кто к ним обращается за помощью. Верховный есть наш  гость, а вы — гости Верховного! Гость для туркмена — не­прикосновенное лицо, — ответил я.

—  Дай Бог, дорогой Хан, чтобы было все так, как говорите вы нам. Если Господь даст, Верховный останется жив, то все мы и мыс­лящая Россия будем благодарны вам, текинцам! — говорил донской писатель есаул Иван Александрович Родионов.

—  Что, что говорит Хан? — спросил вышедший в коридор вагона Кзыл Юзли с лицом уже бронзового цвета.

Когда ему передали, о чем говорил я, он, выпуская клубы дыма и сдвигая брови, произнес:

—      Дай Бог, дай Бог, Хан!

—Что вы, Хан, митингуете? — спросил, подходя к нам, Верховный и, узнав в чем дело, сказал: — Да, Хан предсказал мне, что я еще буду ездить на моей лошади. А, в общем, наш Хан не теряет бодрости!

—      Ваше Превосходительство, тогда и мы потеряли бы ее! Ведь правда, «Иншалла, все будет хорошо?!» — говорил Аладьин, хлопая меня по плечу.

Между прочим, в пути капитан Брагин предлагал мне из бывших при нем денег крупную сумму для раздачи джигитам на случай, если кто-нибудь успеет разложить их и внушить бросать охрану заклю­ченных, но я успокоил его, сказав:

—      Александр Павлович, поверьте, мы и без этого останемся при Верховном.

Через час поезд остановился на станции Быхов. Всем прибыв­шим были поданы извозчики, кроме Верховного, который с генера­лом Лукомским поехал в автомобиле коменданта Ставки.

Приехав в школу, место заключения Верховного, я, как уже быв­ший здесь, показывал дорогу.

—      Ваше Высокопревосходительство, налево и ваша комната здесь! — указал я, сопровождая Верховного на второй этаж.

Войдя в свою комнату и остановившись на средине ее, Верхов­ный шутливо обратился ко мне и полковнику Голицыну:

—      Наверно — это лучшая комната?

Быстро раздевшись, он отправился в коридор посмотреть, как размещаются прибывающие. В коридоре была суматоха. Стоял шум от говора и расспросов постепенно прибывавших и искавших для себя уголка.

В Быхов приехали не все арестованные, так как часть из них, на­пример полковники Плющевский-Плющик, Сидорин, Шайтанов, Каитбеков и др., были освобождены.

Кзыл Юзли занял комнату напротив Верховного, отказавшись от предложения его поселиться в комнате с ним вместе. Постепенно все разместились. То здесь, то там слышались вопросы заключенных, задаваемые один другому:

—  Ну, как вы устроились и с кем?

—  А вы, Ваше Превосходительство, как? Довольны своей ком­натой? — спрашивал Роженко Кзыл Юзли, который, пуская клубы дыма, рассеянно и нехотя ответил:

—  Да, ничего! Вот она, как изволите видеть!

Лицо его от бессонных ночей покрылось морщинами и было угрюмо. Нахмурив лоб, он пошел вдоль коридора, думая тяжелую думу и то и дело выкуривая папиросу за папиросой. А Верховный в это время стал обходить комнаты, желая узнать, кто и как устро­ился.

—      Ах, как хорошо у вас, господа, — говорил Верховный, входя в комнату, где помещались капитан Брагин, есаул Родионов и г. Аладьин. — О, да у вас роскошная мебель — парты! — воскликнул он, шутя.

В комнате Верховного не было кровати, а потому мы, отыскав у жителей Быхова старый, развалившийся клеенчатый диван, при­тащили его в комнату и поставили к стенке у окна, чтобы он не упал. Этот диван в первое время служил Верховному и постелью, и дива­ном при приеме гостей из соседних комнат во время чрезвычайных совещаний.

Верховный со дня приезда в Быхов раза два обедал в столовой, а потом стал обедать и ужинать у себя в комнате, куда ему все при­носилось Реджэбом.

Свое время Верховный распределил так; с утра до обеда читал иностранные сводки, следил за боями на Западном фронте и делал свои заметки. Большую часть этого времени он проводил за картой. После обеда он ложился на диван и, закрывая глаза на минут 30, от­дыхал, но таких дней за все сидение в Быхове я заметил немного. Он выходил на прогулку, а после ужина садился и писал письма или же свои мемуары. На мой вопрос, заданный Верховному, почему он не пишет днем, я получил ответ:

—      По ночам, Хан, тишина, и создается особое настроение пи­сать.

У Верховного начали уставать глаза от мерцания свечей, а потому в одну из поездок в Могилев я купил ему лампу.

Несмотря на то, что по ночам уже были холода, печи в школе не топились, так как их долго не исправляли, а потому на ночь Верхов­ного приходилось укутывать в туркменскую бурку и шинель. С боль­шим трудом и за большие деньги пришлось нанять уже зазнавшихся рабочих чтобы исправить кухню, печи и вообще все необходимое, а то приходилось обед получать из Могилева. Привозили его на автомобиле и, конечно, холодным. На подогревание его уходило слиш­ком много времени и труда.

Верхний и часть нижнего этажа были заняты заключенными. В двух комнатах помещались несшие внутреннюю охрану туркме­ны. В одной из свободных комнат жили офицеры георгиевцы и офи­церы туркмены, в другой — георгиевцы. Внутреннюю охрану несли текинцы, а внешнюю — георгиевцы.

 

ОТЕЦ И СЫН

 

С Верховным в Быхов, как я уже говорил, прибыли два эскадрона, а именно второй эскадрон с его командиром ротмистром Натензоном и 3-й — с командиром Бек Угаровым, искренно преданным Верхов­ному, и с веселыми и храбрыми офицерами, прапорщиками Баба Ха­ном Менглихановым и Генэ Мистуловым.

Комендантом Быхова Верховный неожиданно назначил полков­ника Григорьева, случайно приехавшего в Быхов. Это назначение на такой ответственный пост в исключительно тяжелое время такого лег­комысленного и не имеющего никакого авторитета в глазах туркмен интригана и недоброжелательно настроенного к Верховному человека подействовало на туркмен удручающе. Это назначение было равно­сильно тому, что во главе львов Верховный поставил лису с бараньей головой. Меня стали упрекать как офицеры, так и джигиты в том, что я способствовал его назначению, а когда узнали о моей непричастно­сти к этому, то еще сильнее упрекали за то, что я, как человек близкий к Верховному, вовремя не предупредил его. Когда же я объяснил им, что я не имею никакого нравственного права говорить Верховному о ком бы то ни было из чинов полка, будучи сам офицером этого пол­ка, и что, кроме того, не имею привычки вмешиваться в распоряжения Верховного, ибо он сам, как полководец, больше знает людей и, оче­видно, назначая полковника Григорьева комендантом, он имел свои соображения, — туркмены успокаивались мало.

— Аи, Хан, я боюсь, чтобы Григорьев не подвел Верховного! — говорил в отчаянии Баба Хан.

Как мы узнали потом, полковник Григорьев сумел проникнуть в среду узников и, снискав их доверие, убедил, что он создал наш полк и что он самый старый офицер его. Узники доложили об этом Верховному, который потому и назначил его комендантом Быкова.

Верховный с первого дня приезда в Быхов вследствие упорной работы ложился спать почти каждую ночь очень поздно. В одну из таких ночей я, лежа на скамейке, служившей мне постелью, кото­рая находилась под большим окном в коридоре между дверью Кзыл Юзли и Верховного, услышал голос Верховного, зовущего Реджэба. Разбудив спавшего богатырским сном Реджэба, я послал его к Вер­ховному. Сонный РеджэД протирая кулаком свои глаза и торопясь на кухню вскипятить чай для Уллу бояра, задержавшись около меня, сказал:

—      Бэ, Хан Ara, Уллу бояр очень любит чай пить! Час тому назад я подал ему полную тюмчу чая, а он сейчас опять хочет. Он пьет чаю больше даже самого Сердара!

Услышав разговор, Верховный вышел в коридор и, увидев меня, очень удивился.

—      Где же вы, Хан дорогой, спите? — спросил он меня. И, узнав, что я сплю со дня приезда в Быхов за его дверью на скамейке, ска­зал:

— Пожалуйста, Хан, устраивайтесь в комнате у меня безо всяко­го стеснения. Ведь вы член нашей семьи!

Поблагодарив его за внимание, я наотрез отказался от его предло­жения, ссылаясь на то, что мне и здесь хорошо. Постояв с полмину­ты молча и как бы вспомнив о чем-то, Верховный обратился ко мне:

—      Кстати, Хан, я хотел сегодня поговорить с вами, да забыл. Я знаю, что вы вконец измотались. Но что я могу сделать, голубчик, когда у меня нет человека, которому бы я мог доверять так же, как вам. Вам же я верю, как своему сыну. Дело, видите ли, вот в чем: я и все находящиеся здесь желали бы продолжать поддерживать связь с внешним миром. Многие из арестованных, оторванные от семьи и знакомых, начинают нервничать. Я лично тоже хочу бес­прерывно поддерживать связь со Ставкой, с иностранной миссией, посылать в разные места в России людей, письма и получать ответы. А самое главное, от чего зависит наше благополучие здесь, это зорко следить за оставшимися туркменами в Могилеве и по мере возмож­ности оградить их от вредной агитации товарищей, дабы и они не разложились и не заразили бы и наших джигитов. Зная ваше влияние на джигитов, я остановился на вас и прошу нам всем помочь. Если вы согласны, то завтра я попрошу вас проехать в Ставку! — закончил Верховный.

—      Благодарю, Ваше Высокопревосходительство, за ваше ко мне доверие. Если я смогу принести хотя бы малую часть пользы обще­му делу, я готов на самопожертвование! — ответил я.

Во время нашей беседы неожиданно из-за туч выползла луна, осветив через большое окно коридор и фигуру Верховного, стоявше­го на пороге открытой двери своей комнаты.

—      Ого, как ярко светит луна! Как в Туркестане в степи! — про­молвил он, очевидно, вспомнив о прелести степной тишины во вре­мя такой лунной ночи, как сейчас.

На мой вопрос о семье Верховный ответил:

—  Семья-то, Хан, слава Богу, ничего! Устроилась! А вот поло­жение России осложняется. Идет новая беда — большевизм. Это страшно!

—  Неужели, Ваше Высокопревосходительство, нельзя предот­вратить ее? — спросил я.

—  Вот видите сами, Хан, как ее предотвращают, — так, что мы с вами сидим здесь!.. Все это работа немецких рук и их ставленни­ков! Боясь нашей армии, немцы разложат ее окончательно. Еще есть время и надежда спасти армию и страну из рук этих подлых людей и от коварных замыслов кайзера. Но нужно спешить. Ах, негодяй, негодяй! — произнес он, очевидно, по адресу нового «диктатора» России, войдя в свою комнату.

Сосредоточенно пройдя несколько раз из угла в угол почти пу­стой комнаты, он опять вышел в коридор и спросил меня о Реджэбе, а также и о том, как разместились джигиты и георгиевцы.

—      Я не могу выйти отсюда, чтобы посмотреть, как размести­лись люди, как живут и чем питаются. Вы будьте добры, сами завтра обойдите их и, если что не так, скажите мне.

В это время показался Реджэб.

—      Эй, Реджэб батыр, готов ли, наконец, твой чай? Я думал, что тебя увели персы! — обратился к нему на туркменском языке Вер­ховный.

Реджэб, услышав слова Верховного, так сильно расхохотался, что разлил половину чая, с трудом им вскипяченного. Верховному и мне пришлось унимать его, боясь, что своим смехом он разбудит спящего Кзыл Юзли.

— Эй, бояр! — проговорил Реджэб, ставя чайник на стол. — Ты сам говоришь, что я батыр, а как же персы могут увести батыра?! Те­кинца они увести не могут... Сам Аллах создал этот народ для того, чтобы текинцы уводили их и продавали.

— Конечно, конечно, я знаю, что туркмены — батыры! — смеял­ся Верховный, не ожидавший такого ответа.

— Ты, Реджэб, хотя бы один раз в сутки вызывал Верховного на смех так, чтобы он засмеялся от души! Ты должен знать, что веселый смех — залог бодрости! — советовал я ему, когда он вышел в кори­дор.

— Я, Ага, так и делаю. Вчера он, когда я после обеда подавал чай, спросил об обычаях туркмен при женитьбе. Я ему рассказал одну историю из моей личной жизни. Слушая, Верховный хохотал до слез, — говорил сметливый Реджэб.

После этого мы не спали и, совершив омовение с Реджэбом, по­молились, а потом сошли вниз в караульное помещение пить зеле­ный чай с Баба Ханом, который в эту ночь был дежурным.

—      Хан, дорогой друг! Пока мы вблизи Уллу бояра, если, конеч­но, Аллах не отнимет душу у нас раньше, чем у Верховного, мы об­щиплем крылья той птице, которая дерзнет перелететь над головой Верховного. Не беспокойся, я тебе в этом даю слово Баба Хана! — говорил он, успокаивая меня, когда я просил его быть бдительным в моем отсутствии.

Я таким и знал Баба Хана по совместной службе в эти черные дни. Я верил ему и любил его.

Уезжая из Быкова в Могилев, я всегда сам себя успокаивал, го­воря, что слава Аллаху — в Быхове находятся Натензон, Баба Хан и Мистулов, а на небе — Сам Всесильный Аллах, значит, нечего бес­покоиться за судьбу узников.

Спустя неделю после нашей ночной беседы с Верховным я дол­жен был взять на себя обязанность служить живой связью между узниками и внешним миром. Узники были обрадованы тем, что эту задачу Верховный возложил на меня, и каждый из них, не утая ниче­го от меня, без всякого стеснения, как своему родному давал поруче­ния. Получая от узников письма и устные поручения, я выезжал из Быхова в Могилев на своем сером жеребце, который делал аккуратно 40 верст в четыре часа. К одиннадцати часам я приезжал в Могилев и сейчас же отправлялся в Ставку, заходил к семьям заключенных, вручая им письма и получая от них ответы, делал покупки, бывал в полку у Сердара, а вечером опять ехал в Быхов, но уже на моем булане, который ухитрялся делать это расстояние в 3 часа 50 мин. Возвращаясь поздно вечером, поделившись с Верховным впечатле­ниями о Могилеве, Ставке и о полке и собрав поручения на завтра, я тотчас же отправлялся спать и засыпал как убитый. А рано утром снова в путь, и снова то же самое, что и вчера. Больше всего времени я тратил на поездку на вокзал, до которого от центра города было до­вольно далеко. Нужно было не опоздать, чтобы вовремя атаковать мо­лодую газетчицу. Говорю «атаковать» потому, что приходилось брать газету с боем. Время для России было очень интересное, и читать обывателю было что. Особенно пассивного обывателя интересовала судьба узников и дальнейшая роль самого «диктатора». Поэтому за полчаса до прихода поезда стекалось на вокзал такое количество на­роду, что если заранее не занять удобную позицию, останешься без газеты. Чтобы не приезжать в Быхов с пустыми руками, мне при­ходилось ехать на вокзал за час до прихода поезда и выбирать пози­цию, чтобы первым вцепиться в газеты раньше самой хозяйки и на лету кричать ей о числе захваченных газет, чтобы завтра расплатить­ся. Получив самое главное — радость победы, я уже спокойно ехал в город, чтобы быстро все покончить, а затем спешить в Быхов.

Разумеется, эти поездки были не из легких, и Верховный однаж­ды, заметив мой утомленный вид, сказал мне:

— Хан, дорогой, ради Бога, совершайте свои рейсы в автомобиле коменданта ставки, так как я боюсь, что вы скоро свалитесь.

Эта идея Верховного была хороша, пока комендант ездил в Бы­хов ежедневно, но когда он начал ездить раз в неделю, а иногда в две недели раз, то мне приходилось бегать то в Ставку, то в офицерскую столовую и искать случайно отходящего в Быхов автомобиля. Это еще больше увеличило хлопоты. В поезде совершать путешествие почти не удавалось, так как в Ставке не сразу давали мне ответы, да и в полку иногда задерживался так долго, что поезд уходил. А ав­томобиль, если и находился, то он зачастую бывал битком набит, и мне приходилось ехать на его «крыльях». Продолжительная до­рога, холод, теснота, неудобство, а, главное, голод, ибо время обе­да в офицерской столовой часто приходилось пропускать, — все это расшатало мне нервы.

Верховный, узнав об этих трудностях и поговорив с полковни­ком Новосильцевым (председателем союза офицеров), снабдил меня письмом на имя полковника Каит Бекова (помощника Новосильце­ва), который должен был помочь мне поддерживать связь узников с внешним миром. Полковник Каит Беков с радостью пошел мне на­встречу. Он отвел мне одну комнату в номерах гостиницы «Франция», где жил сам он и семьи многих узников. В этой комнате я должен был принимать посетителей, приезжавших из разных мест России с по­ручением к Верховному и желавших попасть в Быхов, а также при­нимать письма и вещи от родственников и знакомых заключенных. Таким образом, комната эта явилась местом свидания для едущих в Быхов офицеров, складом для вещей, предназначенных узникам, адресом для Ставки и иностранной миссии и главным образом ме­стом собрания как самих офицеров-туркмен, так и джигитов.

Жизнь в Быхове текла своим чередом. Обедали узники все за общим столом, за которым присутствовал иногда Верховный, а по­сле приезда бердичевской группы обвиняемых он стал обедать один в комнате. Обед привозился первое время из Могилева, а когда была исправлена кухня, то готовился на месте. После обеда все узники имели право гулять в запущенном саду, окружавшем школу. Во время прогулки они разбивались на группы или обступали со всех сторон Верховного, слушая его интересные рассказы о событиях на Запад­ном фронте у союзников. Благодаря тому что внутреннюю охрану несли текинцы, узники свободно могли сообщаться друг с другом и, собираясь каждый вечер в одной из комнат, они по очереди читали лекции, занимались английским языком или просто беседовали, что­бы рассеять тоску и скоротать время.

На дворе стояла глубокая осень. Земля была покрыта опавшими листьями, как ковром. Вид голых деревьев не радовал взор. И без того неприветливая школа-тюрьма с наступлением этого времени приняла еще более угрюмый вид.

Несмотря на то, что теперь каждый из узников мало-помалу при­обретал все необходимое через своих знакомых и родственников и связь с ними была налажена хорошо, все же настроение их было подавленное. Темная неизвестность будущего как червь точила их душу. Они тревожно и с большим вниманием прислушивались к но­востям извне. Каждая мелочь, приятная или неприятная, сильно их волновала. Услышав шум подъезжавшего к их тюрьме автомобиля или экипажа, они тревожно бросались к окнам, чтобы посмотреть, кто приехал и что привез нового и успокоительного. Узнав какую-нибудь новость, они спешили поделиться друг с другом ею и своими впечатлениями.

В начале октября в Быховскую «тюрьму» привезли бердичевскую группу заключенных. Прибыли они в ужасном виде..

—  Какая здесь у вас благодать! Какое счастье, что вы окружены верными людьми. Бесконечно рад вас видеть среди ваших текинцев, Ваше Превосходительство, особенно в такое время! — говорил гене­рал Орлов Верховному, вытирая часто свой глаз, который чуть-чуть не был выбит чернью, когда их вели по улицам Бердичева.

—  Какие унижения, оскорбления и издевательства испытали мы от своих же русских, пока добрались сюда! — говорили генералы Эльснер и Орлов Верховному.

Глаз генерала Орлова был красен от кровоизлияния и вокруг него был большой синяк. Генерал Эльснер рассказывал, как жители Бер­дичева и солдаты бросали в них камнями, требуя самосуда. Слушая рассказы новоприбывших, Верховный глубоко вздыхал.

Приезд новых лиц и особенно присутствие генерала Маркова внесли новую и свежую струю в однообразную и тяжелую жизнь узников. Во время прогулок узников по саду я часто видел генерала Маркова прыгающим в чехарду, — он и ввел здесь эту игру. Конечно, ему также тяжела была эта жизнь, но он своими веселыми шутка­ми и живым характером старался поддерживать бодрое настроение узников. Иногда, шутя со мной, он говорил:

—      Ну, Хан, когда вы нам разрешите разъехаться по домам и по­благодарить вас за ваше милое гостеприимство?!

Октябрь принес новое осложнение, новые переживания, тоску и печаль узникам, а в особенности Верховному, который все это пе­реживал не так за себя, как за заключенных с ним. Верховный в этот месяц перенес немало огорчений и лишений. Октябрьские дни для него были самыми тяжелыми днями в его жизни. Дело в том, что по­сле приезда бердичевских узников начались со стороны сочувствую­щих им постоянные посещения в Быхове и чрезмерное злоупотре­бление любезностью коменданта Ставки, дававшего им разрешение на свой страх и риск. Однажды, встретив меня, он сказал:

—      Хан, я боюсь, что узников отправят еще подальше. Нельзя же в самом деле так злоупотреблять такими частыми поездками в Быхов! Ведь эти господа не понимают, что частыми приездами в Быхов они могут обратить внимание товарищей на заключенных, и тог­да в один прекрасный день узников отправят в Петроград или еще куда-нибудь подальше. Вы, дорогой, самое близкое лицо Верховно­го и предупредите узников, ради Бога, чтобы они попросили своих близких посещать их не чаще двух, трех раз в неделю. Ох, боюсь, боюсь, Хан!!

Я все это передал Верховному, который согласился с комендантом и обещал переговорить лично с каждым.

Я состоял главным образом при четырех генералах: самом Уллу бояре, Кзыл Юзли бояре, генерале Романовском и генерале Эрдели. Они все, за исключением генерала Эрдели, усиленно поддерживали связь со Ставкой. Верховный всегда писал письма и получал ответы от генерала Духонина.

Было это приблизительно в половине октября (если не ошиба­юсь), когда я, возвратясь из Могилева, хотел пройти к Верховному, но был остановлен генералом Романовским, который вдруг задал мне такой вопрос:

—      Вы, дорогой Хан, ничего не слыхали об уходе текинцев? Как они у вас в Могилеве? Мы слышали, что среди них идет брожение. Это правда?

Получив от меня успокоительный ответ, он продолжал свою про­гулку по коридору с Кзыл Юзли.

Конечно, при таких обстоятельствах жизнь заключенных стано­вилась с каждым днем все более и более тревожной. Не помогали поднятию настроения вечерние лекции, уроки английского языка, интересные рассказы капитана Брагина и А.Ф. Аладьина.

Все эти волнения и разговоры заключенных сильно действовали на Верховного, и без того страшно много переживавшего в эти дни. Он чувствовал себя невольным виновником их сидения здесь. К тому же опять начавшиеся сплетни в полку также не могли радовать его. Войдя к нему, я застал его сидящим за столом над картой.

— А, дорогой Хан! Здравствуйте! Садитесь. Я хочу поговорить с вами, — сказал он, пожав мою как лед холодную руку. Я сел.

— В полку все благополучно? — задал он вопрос, пронизывая меня насквозь своим взглядом.

— Слава Богу, все обстоит великолепно, Ваше Высокопревосходительство! — ответил я.

— А Могилев?

— Я бываю каждый день среди офицеров-туркмен и их джиги­тов! Ничего недоброго мое сердце не чувствует! — ответил я.

— А верите ли тому, что джигиты 1-го и 4-го эскадронов вне вли­яний товарищеских агитаций и останутся до конца с нами? — опять пронизывая меня своим взглядом, спросил Верховный.

Я быль удивлен этим вопросом и повышенным настроением Вер­ховного, но, не задумываясь, ответил:

— Да, они останутся с вами до конца!

— Благодарю, Хан, я вам верю! — произнес Верховный и начал говорить: — Дело, видите ли, вот в чем. Сегодня у меня был полков­ник Григорьев и сообщил, что Ураз Сердар допустил какую-то бес­тактность в отношении офицеров первого эскадрона и просил меня, чтобы я принял срочные меры против джигитов четвертого эска­дрона, которые, по словам Григорьева, разложились окончательно и пытаются разложить джигитов первого эскадрона, и что Сердар по своей пассивности никаких мер против агитации джигитов не пред­принимает. Я ждал вас и хотел узнать ваше мнение. Слава Богу, Хан, вы меня успокоили. Завтра приедет полковник Кюгельген. Я его вы­звал! — закончил Верховный.

Успокаивая Верховного, я сказал ему, что никаких мер не требу­ется для успокоения джигитов. Мое предчувствие говорит, что Иншалла! Все будет хорошо! Верховный засмеялся, говоря: «Дай Бог, дай Бог, Хан!» и, быстро повернув голову и взглянув на икону, стояв­шую на столе, которую он получил от какого-то монастыря (сейчас не помню его название), сказал:

—      Хотел послать в ваш полк эту икону, но когда вспомнил, что он состоит из мусульман, то решил послать ее в Корниловский ударный полк.

Побыв с Верховным с полчаса и доложив о моих впечатлениях о Могилеве и Ставке, я вышел с тем, чтобы вручить письма и газеты узникам. Узнав о роли полковника Григорьева, который, вместо того чтобы действовать на узников успокоительно, старался встревожить их душу сплетнями даже в такое тяжелое время, я, идя по темному коридору в тяжелом раздумье, говорил сам себе: «Аллах, Ты сам все видишь!»

На другой день после разговора с полковником Кюгельгеном я за­стал Верховного еще более взволнованным. Увидя меня, он сказал:

—  Черт знает, Хан, что творится в вашем полку! Это какая-то яма. Как этот полк просуществовал до сих пор, имея у себя таких офи­церов, только Бог знает это. Я приказал, чтобы полковника Эргарта с его эскадроном прислали сюда. Я нахожу, что будет лучше, если этот господин будет находиться ближе ко мне. Черт знает как Кюгельген держит полк, допуская в нем всякие сплетни среди подчи­ненных ему лиц, да еще в такое время. Я возлагал большие надежды на полк в Могилеве, а он оказывается вот какой!.. Да... рыба портится с головы. Я джигитов ничуть не виню, а виню всецело командира, что распустил офицеров... Я не верю этому болтуну Григорьеву. Ста­рый сплетник! Что вы скажете о нем, Хан? Вы же их всех знаете больше, чем я!

—  Что бы вы, Ваше Высокопревосходительство, сказали на моем месте? — ответил я.

—  Вы, Хан, упорно не хотите говорить мне о тех господах, кото­рые сейчас вносят смуту в нашу жизнь, и без того нелегкую. Я по­нимаю вас, конечно, — вам тяжело говорить худое о своих, но все же необходимо изолироваться от таких господ вовремя! — закончил Верховный и глубоко вздохнул.

—  Ваше Высокопревосходительство, я прошу вас меньше уде­лять внимания этим лицам и быть вполне спокойным. Этим вы дадите возможность верящим вам со спокойной душой довести эту тяжелую задачу до счастливого конца. Даю вам слово сына, что со стороны туркмен опасность не грозит и мое сердце, которому вы ве­рите, совершенно спокойно, и я надеюсь, Иншалла, все будет хоро­шо, — и слезы выступили из моих глаз.

Верховный встал и, подойдя ко мне, погладив по голове, сказал:

—      Ну-ну, Хан. Я верю вам и вашему сердцу. Я спокоен, когда вы около меня. Ну, ну... Вот я получил от Таисии Владимировны пись­мо, в котором моя семья посылает вам искренний привет. Прочтите. Вот здесь печать Юрика — от пальцев, — говорил Верховный, тро­нутый моими искренними словами.

Опасения Квашнина-Самарина за судьбу узников оправдались очень скоро.

В один прекрасный день, во время послеобеденного отдыха на диване, сладкий сон Верховного был нарушен неожиданно незнако­мым женским голосом, говорившим:

—      О, как здесь хорошо! Да они живут здесь, как в хорошем отеле, а не в тюрьме!

Открыв глаза, Верховный увидел пред собой вертлявую и стри­женую женщину-еврейку в сопровождении какого-то полуштатского типа, очевидно, члена исполнительного комитета. На его вопрос, кто она такая и как она попала в его комнату без разрешения и что ей нужно, она, не обращая внимания на вопросы Верховного, начала что-то быстро писать, держа себя вызывающе.

—  Сударыня, потрудитесь сию же минуту оставить меня, иначе я принужден буду вас арестовать! — произнес Верховный, выведен­ный из себя бесцеремонностью этой непрошеной особы.

—  Я корреспондентка из Петрограда, — вздумала было она воз­ражать, но, увидев появившегося на пороге Реджэба и оскал его зу­бов, поспешно покинула Верховного.

Желая узнать, каким образом без его разрешения комендант Быхова пустил к нему эту нахальную особу, Верховный приказал по­звать полковника Григорьева, который в это время сидел за бутылкой коньяка, ничего не зная о происшедшем.

—      Хорош вы комендант, когда не знаете, что делается у вас под носом. Ведь таким образом вы можете пропустить не еврейку-корреспондентку, а десяток товарищей, которые разделаются с нами в одну минуту, а вы об этом также знать не будете, занятые своим приятным делом. С этой минуты вы не комендант. Вы, полковник Григорьев, свободны!

Под впечатлением происшедшего Верховный хотел сдать комен­датуру в руки полевого коменданта, который был назначен своим корпусным командиром, комендантом всего Быховского района. Я удержал Верховного от этой мысли, говоря, что это назначение вызовет некоторое недовольство среди джигитов полка.

—      Ради честной и преданной службы джигитов лучше этого не делать.. Из-за одного лица падет тень на всех джигитов полка, и само­любивые джигиты будут убиты этим вашим действием, Ваше Высокопревосходительство, — говорил я, прося Верховного.

Верховный, возмущенный поступком Григорьева, сильно волно­вался и, не возражая мне, встал и сосредоточенно начал шагать по комнате взад и вперед.

—      Да, я с вами согласен, Хан. В самом деле, текинцы обиделись бы, — сказал он, приостановившись, и опять продолжал ходить.

Вошел Кзыл Юзли, и я вышел.

Как я узнал на другой день, Верховный назначил комендантом другого старшего офицера полка, полковника Эргарта, а Григорье­ва командировал с поручением в Ахал для набора новых джигитов. Когда я, удивленный данной Григорьеву командировкой, спросил Верховного, что побудило его послать Григорьева, он меня успоко­ил, сказав:

—      Я знаю, Хан, что он там ничего не сделает, но я придумал эту командировку для того, чтобы безболезненно изъять его отсюда. Я назначил комендантом полковника Эргарта, и мне кажется, что последний немного серьезнее. Хотя... — Верховный покачал голо­вой... — и на него у меня очень мало надежды! — закончил он.

Результатом григорьевской истории явилось то, что корреспондентка-еврейка, сделавшая визит в Быхов, в самых ярких красках начала описывать жизнь и обстановку заключенных. По ее словам, выходило, что узники живут чуть ли не в раю. Все это еще больше возбуждало темную массу, и без того уже враждебно настро­енную против заключенных. Она также написала и о текинцах, якобы они своими налетами и грабежами держат весь Могилев в страхе. По ночам убивают жителей, а днем грабят кур и поросят. «Вообще необходимо принять, как можно скорее меры, для избавления жите­лей от насилий этих диких азиатов!» — писала она. Эту газету я привез из Могилева Верховному. Прочитав ее, он возмущенно заметил:

—      Вот видите, что наделал этот старый сплетник Григорьев. Ка­жется, нет проще дела, как быть комендантом здесь; а он и этого не сумел вести как следует. Какой срам! А он ведь опытный и старый полковник и имел претензии на что-то большее! Сколько надо уси­лий, чтобы уладить теперь эту историю!

Действительно, Верховному стоило больших усилий и пережи­ваний улаживание этого дела. Кому только не полетели письма: ге­нералам Духонину, Дитерихсу, дежурному генералу и другим лицам с просьбой оказать содействие.

Не успели узники прийти в себя, как точно громом поразила их новая неприятность, а именно уход Квашнина-Самарина с должно­сти коменданта Ставки и замена его грузином полковником Инскервели, который был настроен большевистски и недоброжелательно к узникам, — и намерение Ставки, под давлением местного совета, перевести узников в глухое местечко Чириков, где находилось много дезертиров солдат. Последнее известие сильно взволновало узни­ков и, конечно, больше всего Верховного, который, отправляя меня в Могилев с письмом, говорил:

—      Передайте это письмо и попросите ответа устно, если у гене­рала Духонина не будет времени для письменного ответа.

Кзыл Юзли просил меня передать письмо генералу Дитерихсу и тоже просил ответа.

—  Мне кажется, Хан, Лавр Георгиевич начинает нервничать, не правда ли, а? — спросил генерал Духонин своим тенором, прочитав письмо.

—  Поневоле начнешь волноваться, Ваше Высокопревосходитель­ство, когда все сидящие с ним в Быкове обратили свои взоры и на­дежды только на него! — ответил я.

—  Хорошо! Пожалуйста, Хан, передайте Лавру Георгиевичу, что я своевременно приму все меры для предупреждения событий, и по­просите его от моего имени, чтобы он не очень волновался. Все пока обстоит, слава Богу, благополучно, — говорил генерал Духонин, за­печатывая свое письмо.

Генерал Дитерихс тоже тут же написал ответ. Он почему-то все время покачивал головой при чтении письма Кзыл Юзли бояра.

Получив ответ, Верховный успокоился.

Полковник Инскервелли по вступлении на должность комен­данта Ставки, сразу же начал чинить препятствия желавшим ехать в Быхов.

Встретив меня в Ставке, новый комендант обратился ко мне:

—  Мне известно, что много лиц попадают в Быхов без моего раз­решения, а вы, текинцы, таких лиц пропускаете! Разве вам не из­вестно, что доступ к узникам может быть разрешен только самим комендантом Ставки? Видно, вас Квашнин здорово избаловал. На днях будет мною объявлен приказ начальникам стражи ни в коем случае не допускать лиц, желающих проникнуть к узникам в Быхов, без разрешения коменданта.

—  Слушаюсь, господин полковник. А теперь разрешите мне быть свободным? — спросил я.

—  Да, вы свободны!

По приезде я передал обо всем Верховному.

—      Отлично! Завтра передайте этому типу, чтобы он явился ко мне. Тем более что он еще не представился мне после вступления на эту должность! — сказал Верховный.

На следующий день, придя к коменданту Ставки, я доложил ему:

—      Верховный вас просит пожаловать сегодня в Быхов.

         —Хорошо, я сам было собирался ехать сегодня! — буркнул он.

По прибытии в Быхов полковник Инскервели первым делом по­ шел по комнатам караула. Узнав об этом, Верховный приказал:

—      Передайте коменданту, чтобы он сейчас же явился сюда. Он еще успеет повидаться с караулом.

Не успев обойти караул, комендант поднялся наверх к Верховно­му, который встретил его следующими словами:

—      Здравствуйте, полковник! До меня дошли слухи, что вы со­бираетесь притеснять семьи господ заключенных, пожелавших при­ехать навестить их. Вы что же, не офицер и не понимаете, за что мы сидим? Извольте с сегодняшнего дня не причинять препятствий желающим навестить нас!

Комендант пытался что-то сказать, но Верховный, повысив тон, оборвал:

—  Что такое? Вы изволите возражать?! Да я вас сию же минуту прикажу арестовать!.. Потрудитесь исполнить то, что я вам прика­зываю!

—  Слушаюсь, слушаюсь ! — отвечал совершенно растерявшийся комендант, сбавив тон и вытянувшись перед Верховным.

Я и Реджэб были готовы при первом зове Верховного арестовать коменданта-большевика. Но — не удалось! Он вне себя вышел от Верховного и, даже не заходя к туркменам, поспешил выехать в Мо­гилев. Никакого приказа так и не последовало, а посетители, избало­ванные теперь самим же Инскервелли, посещали Быхов еще чаще, чем при полковнике Квашнине.

Каждый раз при моем возвращении из Могилева и появлении среди заключенных они все бросались ко мне навстречу, как дети к отцу, засыпая вопросами: есть ли письма, какие газеты, журналы и какие новости я им привез сегодня, и спокойно ли в полку? По­лучившие письма на мгновение успокаивались, читая их, а не по­лучившие — грустно уходили в сторону, ожидая, когда счастливцы поделятся с ними новостями. Во время чтения писем, лица одних становились веселыми, а другие хмурились. Мне почему-то всег­да хотелось радовать трех лиц: Кзыл Юзли и генералов Кислякова и Романовского. Когда для них не было писем и поручений, то мне как-то самому было тяжело и неприятно ехать в Быхов к ним с пу­стыми руками. Когда же я мог обрадовать их приятными письмами или известием, то радовался сам, видя их радость. Каждый раз по пути в Могилев я просил Аллаха дать мне возможность порадовать их, а в особенности исстрадавшуюся душу Кзыл Юзли.

Из всех лиц, виденных мною за время пребывания Верховного в Быхове, я не забуду неискренности чинов штаба Британской во­енной миссии и вынесенного мною оттуда впечатления.

Еще в самом начале по приезде в Быхов Верховный послал меня с письмом к главе Великобританской военной миссии при Ставке, генералу Бартеру. Кроме письма Верховного, меня снабдил рекомендательным письмом полковник Пронин к генералу Базилевскому, состоявшему при иностранной миссии, с просьбой, чтобы последний доверился мне как самому близкому человеку Верховного и узников и передавал через меня письма и сведения о настроении иностранцев в отношении к узникам и текущим со­бытиям.

По прибытии в миссию, представившись начальнику штаба Бартера полковнику Эдверсу, я вручил ему письмо Верховного, прося ответа. Взяв письмо, он отправился к генералу Бартеру, со­биравшемуся идти в Ставку (было уже одиннадцать часов утра). Возвратившись назад с письмом Верховного, Эдверс начал искать среди своих бумаг переписку Верховного, когда последний был еще в Ставке, и стал сравнивать ее с письмом, привезенным мною. Главным образом он обратил внимание на подпись, рассматривая ее при помощи каких-то стекол. После долгих и упорных «химиче­ских и физических» анализов он от своего имени написал Верхов­ному письмо, прося ответа.

Прочитав письмо Эдверса, Верховный произнес:

—      Удивительные люди эти англичане. Ведь им я раньше писал и сейчас пишу, а они до сих пор незнакомы с моим почерком.

Могилев лихорадочно готовился к встрече «победителя» Керен­ского. Как его встретил Могилев, писать не буду, так как об этом пи­салось в свое время много. Скажу только, что весь город был иллю­минован, улицы полны толпой. Говорили, что в этот день, т.е. в день приезда «диктатора» в Могилев, еврейское население преподнесло Керенскому золотое яйцо на серебряном блюде. Кроме того, в честь Керенского был дан банкет, на который были приглашены кроме чи­нов Ставки и чины иностранных миссий. На другой день после этого банкета я повез генералу Бартеру письмо, написанное Верховным и Аладьиным. Получив это письмо, полковник Эдверс опять куда-то исчез, очевидно, для сличения подписей и почерка. Возвратившись, он сообщил мне буквально следующее:

—      В своем письме генерал Корнилов считает вас за своего сына и поэтому я хочу сказать вам, что ему пожалован королем Велико­британии самый высший орден.

Взяв меня за плечо, он подвел к шкафу, где находился в футляре орден, и показал его. На мой вопрос, когда Верховный может по­лучить пожалованный орден, он ответил, что есть надежда, что это будет очень скоро. При вручении этого ордена необходима некоторая церемония, которой нельзя проделать сейчас.

— Передайте генералу Корнилову, что вчера по поводу его у ге­нерала Бартера был разговор с Керенским, который заключался при­близительно в следующем:

— За что генерала Корнилова посадили в тюрьму в Быхове? — спросил Керенского генерал Бартер.

— С изменником родины иначе не поступают! — ответил Керен­ский.

— Никакой измены я в его действиях не вижу и считаю Корни­лова честнейшим человеком и хорошим патриотом, могущим спасти Россию! — возразил Бартер.

— Но какой же он патриот, когда он изменил родине! —- опять повторил Керенский.

— Мне кажется, придет время, когда вы поедете в Быхов и на коленях будете просить прощения у этого человека! — закончил ге­нерал Бартер.

На мой вопрос, как реагирует Великобритания на теперешние события и думает ли правительство помочь России, а, в частности, и узникам, Эдверс ответил:

—      Мы получили предписание от своего правительства не вмешиваться во внутренние русские дела.

Глядя в его глаза, я прочитал и окончание: «Еще Россия не до­шла до положения Персии. Мы придем помочь ей тогда, когда она окончательно развалится и когда русские полки не будут угрожать нашей Индии».

Затем Эдверс просил передать Верховному о желании генерала Бартера приехать в Быхов, чтобы пожать руку ему. Снабдив меня сигарами, газетами и сводками, Эдверс, прощаясь со мной, просил заходить к нему как можно чаще побеседовать, этому он будет очень рад, потому что я хивинец, а он много читал о Туркестане и очень интересуется им.

Узнав от меня содержание нашей беседы, Великий бояр приза­думался. Потом, покачав головой, тихо сказал:

— Ах так, они теперь не хотят вмешиваться в наши дела! Спа­сибо за откровенность! Для меня интереснее знать эти слова, чем получить их орден.

А я про себя подумал: «Обманутая, преданная, униженная и оди­нокая моя родина, Великая Русь!»

 

НЕУДАВШИЕСЯ МАНЕВРЫ КЕРЕНСКОГО

 

Через два дня после банкета, данного Керенскому в Могилеве, я получил от Сердара письмо, в котором он просил меня как можно скорее приехать в полк, так как есть очень важное дело. Я поспешил в полк. Сердар сидел у себя в комнате с каким-то молодым челове­ком в штатском платье и в студенческой фуражке. При моем появле­нии Сердар представил своего собеседника мне, причем, обращаясь ко мне, он произнес по-туркменски

—  Познакомься с этим господином. Он желает говорить с джи­гитами полка.

—  Ах, это вы Хан Хаджиев?! Очень приятно познакомиться с вами! Я о вас много слышал! Вы, кажется, из Хивы? — обратился ко мне этот господин на чистом татарско-казанском наречии.

Он очень удивился, когда я ответил ему на его родном языке — я говорю по-туркменски, по-таджикски, по-турецки, по-киргизски, по-узбекски, по-казанско-татарски и кое-что по-персидски. Кстати сказать, знание этих языков мне во многом очень помогло и даже спасло мне жизнь в путешествии от берегов Черного моря через Персию до Бухары и от Бухары до Индии, но об этом потом.

На мой вопрос, зачем понадобилось ему беседовать с джигитами, он ответил:

—      Я уполномочен центральным комитетом мусульман для пере­говоров со всеми братьями-мусульманами, состоящими на воен­ной службе в рядах русской армии. Я хочу сказать своим братьям-мусульманам, что для нас настало время всеобщего объединения. Я желаю вывести их из русских полков для создания исключитель­но мусульманских военных частей. Война для нас, мусульман, закончилась, и мы не обязаны вмешиваться в чужие для нас русские дела, когда у нас есть свои цели, которые теперь надо осуществить. Вот, например, вы, туркмены, зачем вы находитесь здесь и охраняете каких-то русских генералов, которые, спасаясь сейчас за вашей спи­ной, вас же, при первом счастливом для них моменте, бросят и спа­сибо не скажут. Все это потому, что вы не понимаете их. Когда была война, мы обязаны были защищать Россию, а раз она кончилась, то все мы имеем право ехать по домам и заниматься своими делами.

Выслушав его, я обратился к Сердару с просьбой не допускать к этому типу ни одного джигита, прежде чем он не скажет нам, офи­церам, все то, что хочет сказать джигитам. Все это я сказал Сердару по-туркменски, чтобы гость нас не понял.

Сердар, не зная татарского языка и не поняв потому ни одного слова из сказанного гостем-татарином, спросил меня:

—      Что этот молодой человек тебе отбарабанил?

Я ответил, что он все скоро узнает, так как этот господин повто­рит все сказанное мне на русском языке.

На мое предложение поговорить по-русски со всеми офицерами полка молодой человек категорически отказался, мотивируя тем, что этот полк состоит из мусульман, а поэтому он хочет говорить ис­ключительно с офицерами-мусульманами и джигитами и только по-татарски. Мне пришлось (с разрешения Сердара) объяснить ему, что, во-первых, ни один джигит не знает татарского языка, а во-вторых, у туркмен существует обычай: сначала должны узнать обо всем старшие для того, чтобы объяснить младшим, а потому ни один джи­гит без согласия и совета своих старших ничего не сделает, несмо­тря на то, что сейчас революционное время. После этого офицеры-мусульмане были собраны и попросили пришедшего господина го­ворить с ними по-русски, так как по-татарски они не понимают. Он им то же сказал, что мне и Сердару.

—  Нет, балам, — возразил Сердар, выслушав до конца молодого человека, — Нам об этом сейчас нечего думать. У нас есть своя за­дача, которую мы должны выполнить. Не правда ли, дети? -— обра­тился он к офицерам и те согласились с ним.

— Разреши задать этому господину только два вопроса, — ска­зал я Сердару и, получив согласие, обратился к гостю: — Есть ли в России достаточное количество мусульманской интеллигенции для всеобщего объединения и дальнейшего самостоятельного существо­вания, да и честно ли вообще все это начинать теперь, в черные дни России? А затем мы дали слово туркмен охранять генерала Корни­лова до конца, нарушив которое мы явимся изменниками, и будет ли нам после этого место среди объединенных мусульман?

—Нет! — прервали меня все, заговорив сразу по-туркменски. — Мы и так уже объединены!

—Этого господина; наверно, прислал Керенский! — крикнул подпоручик Танг Атар Артыков.

Подождав немного, пока все успокоились, я обратился к пришед­шему:

—Вот вы мечтаете о всеобщем объединении мусульман, а перед приездом сюда не позаботились узнать о психологии и нравах тур­кмен.

—Хорошо, что джигиты не слышали того, что он говорил нам. Они бы убили его! — заговорили опять офицеры.

Уничтоженный объединитель, не ожидавший такого оборота дела, встряхивая свою фуражку, проговорил:

—Хорошо, хорошо, мы друг друга не поняли... Я желал вам до­бра, как своим мусульманам, но вы меня не поняли. Тогда разрешите мне взять с собой одного из ваших офицеров, с которым желает пого­ворить господин Керенский. Это желание господина Керенского, — обратился он к Сердару.

—Хорошо, поезжай, сын мой, Хан, ты! — сказал Сердар.

По дороге на вокзал я узнал, что этот господин был один из членов той делегации, посланной Керенским, которая и разложила третий конный корпус генерала Крымова. Фамилия его была Токумбетов.

По прибытии на вокзал где жил в поезде Керенский, оставив меня перед вагоном Керенского, Токумбетов со словами: «Я сейчас, я сейчас... подождите!» — исчез в нем. Прошло полчаса, а Токумбе­тов все не возвращался, а вместо него начали появляться краса и гор­дость русской революции — матросы с налитыми кровью глазами и вооруженные до зубов. Все они рослые как один, в фуражках, лихо сдвинутых на затылок, были пьяны. Пулеметные ленты через плечо, револьверы за поясом и винтовки в руках придавали им разбойничий вид. Очевидно, Керенский, выслушав доклад своего посланца и узнав о непоколебимой верности текинцев своему Уллу бояру, не захотел разговаривать со мной, заранее зная бесполезность этих раз­говоров, а кроме того, очевидно, боялся открыть свой секрет сыну Уллу бояра — мне.

—      Это один из орлов Корнилова! — долетели до моих ушей слова георгиевца, который, указывая на меня, разговаривал с матросами.

Проходивший мимо комендант станции, увидев меня, удивился и спросил, что я тут делаю, и, узнав, в чем дело, посоветовал скорее отсюда уехать. Я последовал совету коменданта и уехал. До сих пор я не знаю, почему меня комендант станции предупредил.

Наступал день отъезда Сердара и Курбан Ага в Ахал. Они еха­ли, чтобы успокоить Ахал, который желал видеть полк в Ахале, и, кроме того, Сердар должен был привезти запасных джигитов. Мне чахотелось порадовать старика Курбан Ага и покатать его в автомо­биле, в котором он, кстати сказать, в своей жизни ни разу не ездил. Накануне отъезда, посадив его в автомобиль, я повез старика в Быхов. По дороге у меня мелькнула мысль попросить его посмотреть на узников и определить, кто из них и что из себя представляет. После долгих и упорных упрашиваний Курбан Ага согласился исполнить мою просьбу, но все-таки укоризненно сказал мне:

—      Эй, балам, ты думаешь, что я святой или предсказатель?!

Приехав в Быхов, я повел Курбан Ага в сад, где в это время гу­ляли все заключенные. Окинув всех их быстрым и внимательным взглядом, поглаживая свою длинную бороду, он, указывая на Вер­ховного, произнес:

—- Этот сокол!.. А кто это тот, прыгающий сары орус (рыжий рус)? — указал он на генерала Маркова. — Я его не знаю. Он может быть сильными крыльями сокола, а может быть и самым соколом!

Старик замолчал. Потом, взглянув на генерала Деникина, сказал:

— Этот, толстый, — переспевшая тыква, без внутренности!

— А кто же, по-твоему, остальные, Курбан Ага? — спросил я, за­интересованный его своеобразным определением.

— Если хочешь знать правду, балам, то, по-моему, всех нужно продать и за вырученные деньги содержать первых двух! Ну, а те­перь вези меня обратно в Могилев! — закончил он.

Уезжавших Сердара и Курбан Ага я проводил на вокзал и с то­ской глядел на отходивший поезд, посылая свой привет Туркестану. После их отъезда я вернулся к себе, где застал генералов Разгонова и Потоцкого, родственника генерала Маркова. С генералом Разгоновым я был знаком раньше, и он меня представил Потоцкому.

—      Я, молодой корнет, к вам с маленькой просьбой, — обратился ко мне генерал Потоцкий. — Керенский назначает меня начальником карательного отряда, который должен посылаться в Хиву для усми­рения иомудов. Я прошу вас ехать со мной, во-первых, как офице­ра русской армии, а во-вторых, как хивинца, знающего свой народ и страну. Будучи неопытным и не умея отличить иомуда от хивинца, я боюсь пролить невинную хивинскую кровь. Поэтому-то мне и хо­чется, чтобы вы были со мной.

Выслушав генерала Потоцкого, я ответил:

—      Ваше Превосходительство! Мне не хотелось бы вести в Хиву карательный отряд, так как тогда народ увидит во мне палача, а я этого не хотел бы. Да кроме того, можно ли теперь говорить и думать об усмирении разбойников, когда сам господин Керенский выпустил на свободу всех разбойников? Если русские разбойники остались после ряда преступлений не наказанными, а получили свободу, то почему же иомуды, добивающиеся своей самостоятельности от Хана Хивинского, на которую они имеют полное право, должны быть по­головно уничтожены? Я никак не пойму психологии Керенского — с одной стороны, дающего полную свободу, а с другой — отнимаю­щего то, что так недавно щедро и хвастливо дал. Если хотите, Ваше Превосходительство, знать мое мнение, как офицера и хивинца, то скажу вам одно: не вмешивайтесь в дела иомудов. Мне достоверно известно, что они хорошо вооружены и смогут встретить и дать от­пор теперь какому угодно отряду. Иомуды еще не забыли море кро­ви, пролитой генералом Мадритовым, и скажу вам заранее, что если вы поедете, то ни вы, ни один из ваших солдат уже не возвратится обратно. А самое главное, Верховный едва ли разрешит мне ехать с вами. Давайте-ка лучше, Ваше Превосходительство, начнем усми­рять здешних разбойников, чем ехать за тысячи верст в пустыню ис­кать их. Я думаю и верю, что судьба иомудских разбойников зависит от судьбы русских разбойников!

 

—  Спасибо, корнет, за добрый совет, — сказал генерал Потоцкий и прибавил: — Раньше, не будучи знаком с обстановкой, я соглашал­ся ехать, а теперь, узнав, что мне нужно, конечно, отказываюсь. Благодарю вас за откровенность!

—  Конечно, конечно! Вот видите, как корнет искренно и хорошо обрисовал обстановку, и я нахожу, что вам нет никакого смысла ехать за несколько тысяч верст воевать с иомудами. Да Бог с ними! — го­ворил генерал Разгонов. Прощаясь, генерал Потоцкий обратился к генералу Разгонову:

—  Уж больно казаки рвутся в Хиву, а на фронт не хотят!

—  Мало ли что рвутся — они ничего не понимают, зато вам те­перь все ясно! — возразил генерал Разгонов.

«В Хиве и у туркмен уже ничего не осталось для грабежа каза­кам. Все дочиста было разграблено и сожжено казаками генерала Мадритова», — хотел сказать я, но удержался.

Как я потом узнал, генерал Потоцкий отказался от этой поездки. Этим не кончился маневр.

Через две недели после моей беседы с генералами ко мне пришел старший унтер-офицер из пулеметной команды Айча батыра.

—      Ты слышал, Хан Ага, новость? Командир полка получил от Ке­ренского телеграмму, в которой будто бы говорится, что полк должен ехать в Ахал для охраны персидской границы и как будто бы об этом просил Керенского Ахал. Не знаю, правда ли это? Джигиты послали меня узнать у тебя.

Узнав это, я немедленно пригласил к себе поручика Конкова и под­поручика Танг Атар Артыкова, которые подтвердили о получении ко­мандиром полка такой телеграммы, добавив, что они боялись сооб­щить об этом джигитам, чтобы многие из них не ушли из полка...

—      Танг Атар, ты сперва позови всех унтер-офицеров к себе под предлогом обычного плова и во время разговора скажи им, что, по­сылая эту дьявольски хорошо обдуманную телеграмму, Керенский имел в виду этим заставить весь полк разъехаться, оставив Верхов­ного — нашего Уллу бояра — на съедение георгиевцам. Керенский, очевидно, надеется, что весь полк соблазнится этим—уехать в Ахал, нести охрану персидской границы и, ловя контрабандистов, зараба­тывать большие деньги, зная, кроме того, что там никаких частей, кроме текинцев, не будет. Скажи им, что неужели же мы свое слово, данное Уллу бояру, совесть и честь туркмен продадим за ограблен­ное на границе золото? Неужели мы, потомки рыцарей, соблазняясь золотом, предадим в руки ненавистного врага гостя Ахала, обратив­шегося к нам за защитой? Неужели, наконец, мы допустим, чтобы нас потомство называло предателями? Ты поговори с джигитами четвертого эскадрона, а я, с помощью Всевышнего Аллаха, погово­рю через Баба Хана с быховцами! — закончил я.

Выслушав это, полковник Каит Беков, присутствовавший тут же, после ухода офицеров, прижимая меня к себе с влажными глазами, сказал:

— Дорогой мой брат, да не умрет имя твое!

Спустя два дня джигиты изъявили свое согласие остаться на сво­ем посту, а поручик Конков, подпоручик Ганг Атар Артыков и я со­ставили телеграмму на имя Керенского и, по одобрению полковника Кюгельгена, отправили ее в Петроград.

Телеграмма была приблизительно следующего содержания:

«Узники прибегли к нашей помощи и мы по нашей вековой тради­ции обязаны оказать ее им. Мы надеемся, что господин Керенский, как туркестанец, поймет нашу роль и исполнит просьбу, разрешив остать­ся при генерале Корнилове до конца». Подпись командира полка.

Придя от командира полка, я застал у себя штаб-ротмистра Апрелева, с которым мы составили письмо в Ахал на имя штаб-ротмистра Авезбаева, который, как мы узнали потом, являлся одним из горячо сочувствующих уходу полка в Ахал, рассчитывая впоследствии быть его командиром. Письмо это было передано Айча батыру, который ехал в Ахал. Содержание письма приблизительно было следующее:

«Господин Ротмистр!

Заранее извиняюсь, что пишу Вам без Вашего разрешения. Я не имел возможности, за неимением времени, лично представиться Вам во время моего приезда в полк. Сейчас же пишу Вам, ввиду того что к этому меня вынуждают обстоятельства. Я надеюсь, что Вы, поняв меня, по мере сил своих пойдете навстречу.

Дело, видите ли, в следующем. Состоя с первой половины июля 1917 года близко к генералу Корнилову и той политической обста­новке, в которой протекала его деятельность, я, совместно с джигитами, решил не покидать его, обвиненного господином Керенским в измене и заключенного в тюрьму. Джигиты дали мне слово, а я генералу Корнилову—не покидать его до тех пор, пока жизнь его не будет вне опасности, которая грозит со стороны его врагов и черни. Джигиты мною подготовлены и в курсе дела. Они любят и привяза­лись к генералу Корнилову, как и он к ним.

Я прошу Вас, господин Ротмистр, как истинного текинца и бра­та по вере, помочь мне, доведя до сведения всех родителей джиги­тов о высокой роли, взятой на себя их сыновьями. Я глубоко уверен в том, что каждый истинный сын Ахала, верный традиции своих славных предков, не позовет своего сына домой в такой час, когда кругом измена и предательство, а терпеливо и спокойно ожидая, даст ему возможность довести взятую на себя задачу до конца и вернуть­ся в Ахал подлинно благородным сыном благородного отца.

Уважающий Вас Хан Хаджиев. 15 октября, 1917г. Могилев».

Другое письмо, подобное первому, я послал Ураз Сердару.

Это была последняя попытка отстранить текинцев от Верховно­го. Господин Керенский мог бы придумать еще и другие планы, но близкое выступление большевиков и боязнь уже за себя самого не дали ему осуществить их. Мы оставались около Верховного, несмо­тря на все трудности и препятствия.

Здесь я хочу отметить один из вечеров и указать на то, как верные Уллу бояру текинцы жили одной мыслью с ним и радовались, когда радовался и бояр. Всякая новость извне, будь она хорошая или пло­хая, одинаково волновала и бояра, и туркмен.

Однажды поздно вечером, как всегда, я привез письма, газеты и журналы. К этому времени все узники уже обжились и настрое­ние их улучшилось. Среди привезенных мною газет оказался один номер газеты «Русь», издававшейся А.А. Сувориным в Петрограде. Эта газета и явилась причиной радости узников, поднимая настрое­ние и бодрость своим содержанием. Читая ее, узники чувствовали себя не совсем одинокими и радовались, что в такое тяжелое время всеобщей купли-продажи в России нашелся честный человек, поняв­ший, за что томятся узники в Быхове, и не побоявшийся всенародно обвинить в их заключении главу русского правительства, назвав его полным именем.

На первой своей странице «Русь» огромными буквами печатала, называя Керенского полным его именем, и советовала ему, пока не поздно, ехать в Быхов и на коленях просить прощения у русского патриота генерала Корнилова.

Должен сказать, что в этот день на вокзале газету «Русь» букваль­но рвали из рук продавщицы. Захватив газету, я отошел в сторону и начал читать ее. Недалеко от меня стояли два солдата. Один из них читал тоже газету «Русь». Прочтя первую страницу, читавший, об­ращаясь к своему товарищу, сказал:

—  Глянь, товарищ, Керенского называют изменником и советуют ему едать в Быхов и на коленях просить прощения у русского патриота генерала Корнилова.

—  Ничего не разберешь, кто виноват, кто прав. И не нам судить. Заверни-ка, товарищ, газету — на курево пригодится! — ответил другой.

А у выхода из вокзала я услышал:

—  Ах, мерзавец! Посмотрите-ка, как смел Суворин нашего Ке­ренского обзывать так? Зачем Керенский это допускает?! Отчего не арестует и не пошлет редактора к его друзьям-патриотам?! — с жа­ром говорил какой-то тип в кепи, брызжа слюной и в азарте сбивая свою кепи на затылок.

—  Ша! Не все ли тебе равно, Моше, что Суворин будет кричать в Петрограде или Быхове? Разве ты не знаешь этих людей? Чем больше они кричат, тем больше портят свои дела! Ну так пусть себе кричат! Иди ты сам себе, а Суворин сам себе! Все равно ему никто не даст шесть копеек за его газету (газета стоила 5 копеек). Скажешь, что я говорю неправду? — резонно заметил другой пожилой господин, отводя горячившегося в сторону.

— ...Можете себе представить, Иван Феодорович! Это уж слишком смело сказано! Не знаю, как на это будет реагировать Саша Керенский?! Аи да молодец Суворин! Честный человек. Когда вся гнилая интелли­генция, потеряв голову, бежит за этим адвокатишкой, льстя ему и про­давая свою совесть и честь, нашелся единственный человек, который после Корнилова называет Керенского своим именем. Дай Бог таких честных людей, как Суворин, побольше! — говорил какой-то солидный штатский господин, обращаясь к своему спутнику — полковнику.

Быховцам «Русь» понравилась всем, и Верховный несколько раз повторял: «Молодец Суворин! Не ожидал! Как вам это нравится?» Л Реджэб, одним ухом слышавший чтение этой газеты, прибежал ко мне и, стараясь передать содержание ее по-русски, говорил:

—      Аи, Хан Ага, молодец Суворов Ага, что он нашего Уллу бояра любит. Он говорит Керенский: «Иды, садысь перед Гярнилау! Ишак ты, зачем его посадыл в Бихоу? Што он тэбе вор, ах ты такой-сякой!» Правда это, Ага?

И, зараженный общим ликованием узников, он спросил меня, на этот раз уже по-туркменски:

—      Если, Ага, это правда, то русский народ, прочтя это, скоро при­дет сюда и освободит нашего бояра?

По прочтении газеты «Русь» в коридоре школы-тюрьмы было боль­шое оживление. Заключенные, разбиваясь на группы, делились впечат­лениями. Верховный также вышел в коридор и, стоя на пороге своей комнаты, начал беседовать со мной. На мой вопрос, есть ли надежда на то, что генерал Духонин поможет нам вовремя выбраться отсюда в слу­чае выступления большевиков, Верховный, махнув рукой, произнес:

—      Он все мямлит! Посмотрим дальше...

В это время появился Реджэб, неся Верховному лампу, и, услы­шав слово «большевик», обратился ко мне по-текински с вопросом:

—  Хан Ага, я никак не могу понять, что такое «большобик»?
«Большовой» — это значит большой, а что такое «бик»?

—  Что такое? — удивленно спросил так же по-туркменски Вер­ховный.

Реджэб, склонив от смущения налево свою голову, повторил свой вопрос.

—  Хорошо, вот сейчас я объясню тебе. Видишь с генералом Лукомским разговаривает кто-то? Это и есть большевик! — ответил Верховный, указывая на генерала Романовского.

—  Почему, Ага? — удивился Реджэб.

—  А потому, что он большой! — пояснил Верховный, стараясь сдержать смех.

В это время генерал Романовский, заметив, что Верховный смо­трит на него, а Реджэб показывает пальцем, подошел к нам и спро­сил, в чем дело.

—  Я даю урок по определению большевиков, и Реджэб проявляет колоссальную способность. Ну-ка, Реджеб, кто большевик? — спро­сил Верховный.

—  Вот Ага! — наивно указал пальцем Реджэб на Романовского, широко открывшего глаза от удивления.

—      А еще кто? — стараясь быть серьезным, спросил Верховный.

— Еренэль Ердел (генерал Эрдели)! — так же серьезно ответил Реджэб, указывая пальцем на беспечно гулявшего генерала Эрдели. Верховный не выдержал и громко расхохотался.

—  Ваше Превосходительство, что, Реджэб по росту определя­ет, что ли? — спросил наконец генерал Романовский у хохотавшего Уллу бояра.

—  Да, да! — говорил, захлебываясь от смеха, Верховный.

—  После таких понятий о большевизме может случиться, что он свободно нас и прикончит! Разве можно, Ваше Превосходительство, на­травливать Реджэба на меня и Эрдели? Ведь вы сами понимаете, каков он! — полусерьезно и полушутливо говорил генерал Романовский.

Реджэб, догадавшись, что над ним пошутили, сконфуженно ушел, но не успел я появиться в караульном помещении, куда зашел, чтобы поговорить с Баба Ханом, как он обратился ко мне:

— Хан Ага, генерал Романовский на меня не сердится, что я его называл большобиком. Объясни, Ага, пожалуйста, нам, кто такие люди-болыпебики? Георгиевцы день и ночь говорят о них. Хвалят и не дождутся их прихода. Они говорят нам, что большевики хоро­шие люди и хотят дать нам землю и полную свободу. Говорят, что с приходом большебиков не будет ни генералов, ни офицеров. Вой­ны тоже не будет, и все заживут хорошо. Это правда? Объясни нам, пожалуйста!

—  Бэ, бе, бэ... — слышались удивленные голоса джигитов, когда я объяснил им, что такое большевизм.

—  Ага, к нам не подойдут законы большевизма — ведь мы му­сульмане! — вставил кто-то из присутствовавших.

—  Дай Аллах, чтобы мы всегда остались сильными, объединен­ными и верующими в Единого Аллаха, — тогда нам никто в мире не опасен! — успокоил я его.

В один прекрасный вечер в Быхов явились товарищи из Могиле­ва и заявили коменданту о своем желании видеть Верховного, дабы убедиться, что он еще находится в Быхове и никуда не бежал. Узнав об этом, я доложил Верховному.

—      Негодяи! — возмущенно произнес Верховный. — Ну, да ниче­го, я им покажусь, а после этого, Хан, нам свободнее будет действо­вать! — сказал он, собираясь выйти.

Выйдя в коридор и увидев стоявших у лестницы товарищей, я, разозленный их присутствием и нахальством, произнес:

—      Сейчас Верховный пройдет в уборную — смотрите!

Действительно, Верховный, не подозревая о близком присут­ствии товарищей и не видя их благодаря скудному освещению в ко­ридоре и на лестнице, прошел в уборную. Этим «смотр» был закон­чен. Узнав об отъезде товарищей, ожидавший их Верховный очень удивился и много смеялся тому, что эти господа остались удовлетво­рены таким «смотром».

В конце октября Верховный начал пачками (в два-три человека) отправлять узников на Дон. Беглецы наряжались в разные платья, чтобы не быть узнанными. Бегство их было придумано очень ловко. Капитан Чунихин, бывший узник, но прежде всех освобожденный, куда-то исчезал и через два-три дня появлялся в Быхове с какими-то документами за подписью самого Шабловского на имя коменданта Ставки, в которых указывались имена узников, подлежавших осво­бождению, и те, свободно выйдя из Быхова, исчезали — кто на Дон, а кто в другие города необъятной России.

 

БЕГСТВО

 

Большевики перешли в наступление, и начались бои с войсками Временного правительства. В Быхове с каждым днем количество узников становилось все меньше. Большевики в эти дни все сильнее и сильнее нажимали на войска Керенского, и Петроград был накану­не падения. Доблестный генерал Краснов отчаянно боролся с боль­шевиками под Петроградом! В Могилеве везде было оживление, а в Ставке нервы всех натянуты.

17 ноября было получено известие, что Керенский разбит боль­шевиками и принужден был в костюме сестры милосердия бежать неизвестно куда и что в Могилев двигаются большевицкие эшело­ны во главе с прапорщиком Крыленко. 19 ноября в четыре часа дня в Могилеве был объявлен военно-революционный трибунал, без раз­решения которого никто не мог выехать из города. Вокзал был оце­плен красноармейцами и георгиевцами.

В последний день и в последний час стою я у письменного стола генерала Духонина и жду ответ на письмо Верховного, переданное мною в 6 часов утра. Генерал Духонин, сильно нервничая, пробегает ответ и, быстро запечатав, отдает его мне со словами:

—      Передайте, Хан, Верховному мой искренний привет и пожела­ние ему счастливого пути. Торопитесь!

Я спешу к себе. Проходя мимо ставки, я заметил нагруженные автомобили с бумагами, из которых часть была нагружена, а часть еще нагружалась.

—      Ваше благородие, скорее уезжайте отсюда! Вас ищут товари­щи и хотят арестовать! — предупредил меня испуганный Фока, ког­да я пришел к себе на квартиру.

Не успел я надеть ятаган, как в комнату вошел адъютант генерала Эрдели и, волнуясь, сказал:

—      Хан, скорее уезжайте отсюда! На вашей шее я вижу болтаю­щуюся веревку!

Я зашел к полковнику Каит Бекову, жившему рядом со мной, что­бы попрощаться. С ним я за эти дни близко сошелся.

—      Ты, дорогой Хан, охранял нас до сих пор, а теперь настал час, когда я тебя должен охранять. Время опасное. Я провожу тебя до Быхова! — сказал он, опоясываясь и беря свой револьвер и кинжал, ибо он, как дагестанец, носил черкеску.

Подойдя к телефону, я позвонил в полк и просил прислать бу­лана, на котором я приехал утром. Не успел я назвать место, куда надо прислать лошадь, как услышал голос, говоривший по теле­фону:

—      Ах, голубчик, попались! Теперь вы от нас не уйдете! Где вы сейчас находитесь?

Не отвечая на вопрос, я с полковником Каит Вековым поспеши­ли поскорее выбраться из Могилева в Быков, чтобы о случившемся передать Верховному.

Сделав кой-какие распоряжения Фоке, мы выскочили из комнаты.

— Не беспокойтесь, барин, я вас отыщу на Дону и привезу все вещи! — кричал нам вслед Фока.

— Хан, и я с вами! — раздался на темной лестнице голос капита­на Попова, георгиевца.

Втроем мы вышли на улицу. Было шесть часов вечера. Вблизи были слышны выстрелы, очевидно, начались расстрелы. На дворе зима. Метель настолько сильна, что в двух шагах ничего не видно. Адский холод сковывал наши тела в легких шинелях. С неимовер­ным трудом осторожно пробравшись на другую сторону Днепра, мы очутились на шоссе, идущем из Могилева в Быхов. Темнота, холод и вьюга. Каждый нагонявший нас автомобиль заставлял прятаться в лес. Думали, что это погоня. Без четверти двенадцать мы пришли в Быхов. Я передал Верховному письмо генерала Духонина. Бегло прочитав его, он произнес:

—      Нам ничего не остается, как возможно скорее выбраться отсю­да! Пошлите ко мне сейчас же коменданта полковника Эргарта!

В эту ночь, кроме Верховного, в быховской тюрьме уже никого из узников не было.

Явившемуся коменданту Верховный приказал, чтобы эскадроны были готовы к часу — выступаем, и нужно спешить, ибо в городе уже большевики!

Я отправился к ротмистру Натензону, чтобы узнать, готов ли он со своим эскадроном к исключительно трудному походу. На задан­ный ему вопрос об этом я получил ответ:

—      Хан, я был готов с моим эскадроном со дня приезда сюда!
Услышав это, я с волнением сказал ему:

— Дорогой ротмистр, единственная надежда Верховного и моя — только на вас и на третий эскадрон.

— Дорогой Хан, мой труп будет лежать там, где и труп Верховного. Я об этом вам говорил и дал слово еще в бытность нашу в Могилеве! — проговорил Натензон и поспешил к джигитам своего эскадрона.

В эскадронах зашевелились, приготовляясь в далекий путь. Ло­шади, почуяв сборы и дорогу, ржали, нервничали и рыли передними копытами рыхлую землю, смешанную со снегом. Я укладывал свою бурку и одеяло, чтобы приторочить к седлу, когда комендант вызвал меня к себе. У него я застал каких-то двух типов, одетых в солдат­ские шинели, которые заявили, что они желают видеть Верховного и сообщить ему по секрету нечто весьма важное и неотложное.

—      К сожалению, Верховный вас сейчас принять не может, он очень занят. Не соблаговолите ли мне сообщить все, а я передам Вер­ховному? — ответил я им.

— Мы — ударники, прибывшие по приказанию генерала Духо­нина в Могилев. После выступления большевиков мы, не желая под­чиниться им, едем на фронт. Мы знаем, что генерал Корнилов невин­но пострадал, и поэтому мы желаем приютить его в нашем эшелоне, который будет проходить из Могилева через Быков, так как мы все боимся за его участь. Завтра большевики могут явиться сюда и рас­терзать всех узников. Мы командированы сюда офицерами нашего полка! — закончили они.

Я доложил об этом Верховному.

—      А не большевики ли это, присланные сюда своими товарища­ми разузнать, находимся ли мы еще в Быхове и не собираемся ли бежать? Передайте им мою благодарность и скажите им, что я еще не собираюсь бежать, — сказал Верховный, посылая меня к при­шедшим, а вдогонку крикнул: — Хан, голубчик, возвращайтесь как можно скорее!

Когда я вернулся, Верховный сидел и уничтожал какие-то бумаги.

—  Укладывайте, Хан, поскорее вещи. Сейчас мы выезжаем. Сто­ит появиться на Днепре одной моторной лодке с товарищами и пуле­метом, и мы с вами не будем в состоянии отсюда выбраться, — гово­рил Верховный, складывая географическую карту.

—  Много ли тут у вас вещей-то? Мыло да полотенце! — ответил я.

Разбирая бумаги, Верховный вытащил из ящика стола фотогра­фическую карточку своей семьи и, вырезав себя ножом, произнес, показывая на Юрика.

—  Где он теперь, Хан? — и глубоко вздохнул.

—  В постели! — ответил я.

Верховный улыбнулся и проговорил:

—      Отделяю я себя на фотографии от них потому, что если, не дай Бог, что-нибудь со мной случится, то товарищи, увидев эту фото­графию, могут не узнать моей семьи, а если увидят на ней и меня с ними в генеральских погонах, то — пропало!

Отделение острым ножом себя от семьи подействовало на меня удручающе. «Лучше бы ты порвал эту карточку на клочки; чем то, что сделал ты сейчас. Не дай Аллах, как бы ты этим сам не отделил себя навсегда от семьи!» — говорил я мысленно, глядя на эту опе­рацию. В это время я почувствовал, что что-то больно хлестнуло по моему сердцу, до этого спокойному, и оно с этой минуты вплоть до 31 марта было как бы в агонии. Лишь одна светлая и крепкая вера в Уллу бояра боролась и порой побеждала эту боль.

—      Садитесь, Хан! — сказал Верховный, когда все было готово.

         Я сел и невольно еще раз окинул взглядом комнату, в которой я с приемным моим отцом в последнюю минуту перед выступлени­ем в путь обращаемся с молитвой к Всевышнему Аллаху. Доволь­но большая чистая комната с ослепительно белыми стенами была в хаотическом беспорядке. Постель не убрана, стулья разбросаны, на полу и на столе лежала разорванная в клочки куча бумаги. Большая, светлая лампа, свидетельница тяжелых дней Великого бояра-узника, ярким светом горевшая на столе, освещала белые стены комнаты, а они как бы приветливо улыбались и желали нам счастливого пути. Там и сям в разных местах комнаты лежали брошенные старые вещи: платья, ботинки, гимнастерки, чемоданы и чемоданчики. Помолившись, мы оба вышли из комнаты.

—      Вы куда, Ваше Высокопревосходительство? — удивился я, увидев, что Верховный входит в караульное помещение георгиевцев.

—      Я хочу попрощаться с георгиевцами, Хан, — ответил он, входя к ним.

Взвод текинцев с ручными гранатами и винтовками под коман­дой поручика Рененкампфа занял все выходы и входы в помещение георгиевцев.

Войдя в помещение, Верховный сказал георгиевцам приблизи­тельно следующее:

—      Пришло время, когда я должен покинуть Быков и ехать на Дон и там дождаться справедливого всенародного суда. Негодяй Керен­ский меня заключил сюда, а сам убежал, оставив Россию на произ­вол судьбы. Спасибо вам за верную службу мне!

Затем он обратился к офицерам-георгиевцам с указанием, как распределить деньги, оставляемые им караулу.

—      Счастливого пути, господин генерал! Ура! — закричали георгиевцы, и Верховный вышел.

Ровно в половине первого ночи по моему приказанию была по­дана Верховному та самая лошадь, которую он когда-то хотел про­дать, а. вырученные деньги отдать конвою. Увидев ее, он обрадовал­ся. Ласково потрепав ее по шее, он сел на нее и, обращаясь ко мне, произнес:

—      Я очень рад, Хан, видеть ее опять. Большое спасибо за ваше искреннее пожелание!

Затем он пересел на поданного текинцем, вестовым Тилла, же­ребца, принадлежавшего полковнику Эргарту.

—  А вы куда, господин капитан и господин прапорщик? — за­давали георгиевцы вопросы своим офицерам — Попову и Гришину, которые, сев на лошадей, поспешно отвечали:

—  Мы так! Только проводим текинцев!

Ко мне подошел проститься полковник Каит Беков.

—  Ну, Хан дорогой, пусть Аллах будет твоим спутником! — про­говорил он, обнимая меня с влажными глазами.

—  Что, полковник, вы сильно полюбили Хана за это время? — спросил Верховный Каит Бекова.

—  Как не любить такого молодца, да еще к тому же и нашего спасителя! — ответил он, прощаясь с Верховным.

—  Да, это правда, мы многим обязаны ему, — сказал Верхов­ный.

Погода изменилась — метель стихла, и взошла луна, осветив все кругом ярким светом. Кругом была мертвая тишина, нарушаемая лишь ржанием лошадей и тихим разговором джигитов. Лица у всех были суровы и сосредоточены. В больших папахах и в необъятной ширины бурках (правда, были они не у всех), на стройных аргамаках справа по три, потянулись джигиты 1-го, 2-го и 3-го эскадронов при пулеметной команде за ехавшим впереди их Великим бояром. Несмотря на такой поздний час, жители Быхова высыпали на улицу, с жадностью ловя на лету каждое слово, чтобы узнать причину ночного «парада». Теле­графная линия и железнодорожные мосты со стороны Могилева, по указанию Верховного, были подорваны заранее, до выступления.

Быстрой рысью мы выехали на шоссе. Здесь Верховный дал де­сять минут отдыха, поджидая отставших джигитов. Через 10 минут тронулись дальше. По приказанию Верховного я ехал впереди эска­дронов, сзади его, и мне невольно пришла в голову мысль: «Куда ве­дет нас этот небольшой, скромно сидящий на лошади, человек?»

Длинная дорога на Дон, неизвестность там и вообще неизвест­ность будущего беспокоили меня, но, взглянув на спокойно ехавшего и слегка покачивающегося Верховного, я сразу успокоился и очнул­ся как бы от глубокого сна. Чего же бояться, когда он с нами?! Он ведь мой пророк!

Месяц плыл по небу, ярко освещая кругом поля и леса. После метели ночь была тихая, но морозная. Стволы винтовок и концы стальных пик при лунном свете блистали. Ленивые и полусонные разговоры джиги­тов понемногу начали смолкать и скоро совсем умолкли. Наступила ти­шина, нарушаемая храпом лошадей и ударами копыт о мерзлую землю. Проехав верст десять по шоссе, мы круто свернули в поле.

— Нам нужно быть как можно дальше от железных дорог и шос­се! — объяснил Верховный такой крутой поворот.

Длинной вереницей шли эскадроны. Жеребцы, так долго стояв­шие без движения, грызя удила, рвались вперед. Яркий лунный свет начал ослабевать. Близился рассвет. От дыхания людей и лошадей тянулись длинной лентой облака пара. На папахах, бурках, бородах людей и на мордах лошадей лежал слой инея. Чем больше рассвета­ло, тем больше морозило. Стволы винтовок и концы пик, покрытые инеем, уже не блистали. А мы все двигались и двигались вперед.

 

 

К оглавлению.