Т.А. Варнек

Воспоминания сестры милосердия

(1912-1922)

 

 

Часть третья

В ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

 

Глава 7

ВОЗВРАЩАЮСЬ К РАБОТЕ

Новые назначения

 

В имении у тети Нади Каракаш я пробыла недолго, там был и Женя (в отпуску из корпуса, Петя был в плавании). Вернулась в Феодосию, где меня временно назначили в заразный госпиталь для гражданского населения. Я все время хлопотала об откоман­дировании меня в Севастополь, где было Управление Красного Креста, чтобы получить назначение в военный госпиталь или отряд. С трудом мне это удалось. Папа и тетя Энни оставались жить в Бешуе, но, когда там стало опасно из-за зеленых, они пе­ребрались в Севастополь. Там они получили комнату в морских флигелях, на Корабельной стороне. Мальчики были в корпусе.

Сначала в Севастополе никуда не назначали, оставили при Управлении и давали разные поручения и командировки. Сперва я работала в громадном складе на Мельнице Родоканаки, в меди­цинском отделе: туда приходили грузы из Америки, в громадном количестве. Затем неожиданно мне поручили устроить резерв для сестер на Корабельной стороне в одном из зданий Морского эки­пажа, где был Одесский госпиталь (старшая сестра Томашайтис). Работы у меня было очень много, начиная с войны со старшим врачом, который не хотел мне уступить нужное помещение, а за­тем уборка, доставка мебели, посуды, белья и т.д.

Когда все было готово, меня временно оставили там заведу­ющей, и я стала принимать сестер и ими «управлять». Длилось это, кажется, всего неделю, так как приехала настоящая, посто­янная заведующая и меня освободили от этой не очень приятной должности. Почти сразу же меня послали отвезти на пароходе в санаторию около Ялты тяжело больную туберкулезом (tbc) сест­ру Шлеммер. Она была уже немолодая. Это была дочь Кексгольмского полка (3-й Гвардейской дивизии в Варшаве) — турчанка.

Когда она была еще девочкой, во время резни на Кавказе (восстание курдов), ее спас полк, дал ей образование, она вышла замуж. В Крыму, когда я ее отвезла в санаторию, ей остава­лось недолго жить. Довезла я ее благополучно, у меня остава­лось время до обратного парохода, и я смогла сделать большую прогулку в те места, где когда-то мы жили на даче (Массандра, Никитский сад).

Когда я вернулась, мне сразу же поручили отвезти имуще­ство для формирующегося в Феодосии 3-го Передового отряда, который шел в десант на Кубань. Это было не так сложно, так как все было уже готово и почти уложено в ящики.

Я все приняла, погрузила на пароход и довезла до Феодо­сии — и там все передала начальнику отряда. Но в Феодосии был большой склад Красного Креста, и я должна была взять все, что могла найти нужного, для отряда, формировавшегося в Севасто­поле. У меня были списки того, чего не хватает. Я несколько дней рылась и возилась на складе. Затем все надо было уложить, до­ставить на вокзал, погрузить в вагоны. Эта командировка дли­лась довольно долго. По приезде в Севастополь я получила на­значение в отряд, для которого привезла имущество, — в 1-й Пе­редовой отряд Красного Креста.

В Феодосии ходила на кладбище к Ане. Сторож, которому я заплатила, когда переезжала в Севастополь, очень хорошо уха­живал за могилой.

Вернулась из командировки 23 июля, и 24-го была назначе­на в отряд. Он был не такой подвижной, как мой прежний в Тер­ской дивизии. Он был придан к 1-му корпусу и передвигался в вагонах. У нас были палатки, и мы могли раскидывать лазарет с перевязочной и операционной. Персонал был очень большой. Из врачей — начальник отряда Эдигер и два врача — Павленко (старший) и Дерюгин. Старшая сестра Верещагина — старая общинская, хозяйка — Томашайтис, бельевая — Готова, аптеч­ная — Константинова, операционная — Ухова. Еще шесть се­стер: Шевякова, Колобова, Васильева, Малиновская, Дроздовская и я. Потом прислали еще Рябову, а позже — Гойко и Наза­рову с мужем (его назначили письмоводителем).

Большинство сестер я хорошо знала, так что мы отправи­лись дружно. 3 августа мы получили вагоны и погрузились, но не уехали, так как получили приказ задержаться. Потом оказалось, что большевики прорвались на железную дорогу и ее пере­резали. Но 6-го вечером было разрешено выезжать. Провожала нас масса народу.

Выехали ночью, 7 августа, простояли весь день в Симферо­поле, и я ходила к Пете Кобылину (мой двоюродный брат, виде­ла его и всю его семью). Когда мы вышли из Крыма, мы проезжа­ли по мосту, где только что отбивались, прогнали и уничтожили красных. Трупы еще лежали по сторонам дороги. Дальше мы еха­ли, встречая отступающие базы поездов и лазареты, которые эвакуировали из Мелитополя.

Мы до Мелитополя доехали, но дальше нас не пустили, ввиду отступления. Это было 10 августа. Настроение было тревожное.

Эдигер (начальник отряда) поехал вперед в Федоровку, в штаб корпуса. Ему сказали привести отряд туда. Прибыли мы в Федо­ровку 12-го утром. Это была маленькая, пустынная станция, но узловая. Кругом степь. В пакгаузе — эвакопункт. Мы сразу же пошли туда помогать, так как раненых было много. Отряд стал разворачиваться в Федоровке. Поставили палатки — большие для больных и отдельная для операционной. Сестры все в одной палат­ке. Кровати сложили из тюков соломы.

Стали сразу же принимать раненых, и только тяжелых. Из отряда была выделена летучка: в нее назначили младшего врача Дерюгина, сестру Васильеву, меня и нескольких санитаров. Мы должны были доезжать в вагонах до последней станции перед фронтом, забирать там раненых и привозить в отряд. За Федоровкой к фронту были только разъезд Плодородье и станция Пришиб.

 

Налеты «Ильи Муромца»

 

15-го вечером летучка пришла в Пришиб, сразу же погрузили в нее раненых, и Шура Васильева с частью санитаров повезла их в лазарет. Я осталась с доктором и четырьмя санитарами на пустой станции, чтобы принимать новых раненых. Улеглась спать в ла­вочке «Продажа съестных продуктов воинским чинам», на при­лавке. В лавочке, как и вообще на станции, — ни души! И конеч­но, никаких продуктов. Ночь была очень холодная, и, несмотря на to что я прошлую ночь дежурила в лазарете и очень устала, я не могла заснуть. Стала бродить в темноте по станции, мимо проходили отступающие обозы; сказали, что соседняя станция занята красными и недалеко стоит дежурный броневик. Было очень жут­ко. Мне казалось, что все ушли, а спросить было некого. Наконец я разбудила доктора, но он в полусне сказал, что ничего угрожа­ющего нет, что все спокойно — и захрапел! Я дождалась утра, бо­лела голова, хотелось спать, но привезли пять раненых марковцев, и надо было ими заняться.

Мы их уложили на полу под навесом, а сами устроились против них у другой стены и стали ждать летучку. Но вдруг при­летел аэроплан «Илья Муромец» и сбросил около самой станции несколько бомб.

Нам ничего другого не оставалось, как продолжать лежать на полу под навесом. После налета новых раненых не поступи­ло, но несколько человек было убито недалеко от станции.

К вечеру вернулась Шура Васильева с вагонами. Погрузили раненых, я уехала с ними, а Шура осталась. Так мы работали все время: вечером и ночью погрузка — одна уезжает, а другая оста­ется с доктором. Если раненых не было, оставались обе. Устава­ли очень: через ночь не спали, а днем или работа, или тревога из-за налетов «Ильи Муромца». Он стал прилетать регулярно каж­дый день утром и вечером. Летел низко над самыми крышами, бросал бомбы и строчил из пулемета. Делал он это спокойно и безнаказанно: это был тыл, и только отдельные солдаты или офи­церы стреляли из винтовок. Эти налеты и, главное, ожидание их страшно действовали на нервы. Все всё время прислушивались, особенно нервничали, когда он опаздывал. Но когда пролетит, все вздыхали свободно, спокойно жили до момента, когда он сно­ва должен прилететь.

Положение было незавидное, так как наши вагоны оказа­лись прицеплены к огнескладу и платформе с бензином и взрыв­чатыми веществами.

Раз ночью, как раз когда мы думали отдохнуть (раненых не было), загорелась броневая платформа, могла произойти ката­строфа, но удалось вовремя затушить огонь.

Только когда мы приезжали в Федоровку, мы отдыхали в сестринской палатке до момента отъезда обратно. Но вскоре «Илья Муромец» стал долетать и туда. Как раз когда я там была, он набросал бомб около аэродрома. В это же время станция При­шиб, где стояла летучка, была обстреляна с красного броневика.

Нас после этого оттянули на разъезд Плодородье. «Илья Муромец» продолжал летать каждый день, но не всегда сбрасывал бомбы. Там была большая каменная мельница, и мы решили пря­таться там, но ни разу туда не убегали.

Работы стало меньше. Часто мы обе оставались в летучке: доктору и нам обеим дали классный вагон, но какой? Малень­кий, дачный, третьего класса, проход посередине и по бокам ко­роткие деревянные скамейки. На них мы должны были устраи­ваться на ночь. Один конец вагона был наш, а другой — доктора. С утра, когда не было работы, мы с Шурой сидели в одном конце, а доктор в другом. Вещей с нами почти не было. Делать абсолют­но нечего. Сидели и ждали налета. Когда ветер или плохая пого­да, мы счастливы и спокойны. Так сидели, бродили около вагона целыми днями. Изредка позовет нас доктор со своей стороны и спросит: «Сестры, а не съесть ли нам кавунчика?» Тогда мы соеди­нялись с ним, брали арбуз, хлеб и ели. Делали это по нескольку раз в день: почти этим только и питались. Кухни у нас не было. Продуктов тоже. Достать ничего было нельзя. Когда мы ездили в отряд, привозили хлеба, арбузы доставали на месте. Так я пробы­ла в летучке до 24 августа, когда повезла партию больных в отряд. Ночью из Севастополя пришла телеграмма из Красного Кре­ста. Управление вызывало меня — в сопровождении одного са­нитара я должна немедленно приехать в Севастополь. Объясне­ний не было никаких. Я сейчас же поехала за вещами в летучку, чтобы на другой день ехать по вызову. Я очень испугалась: сна­чала подумала, что меня вызывают, потому что с моими что-то случилось. Но то, что вызывали и санитара, меня немного успо­каивало. Все же никто ничего не понимал. Все недоумевали и даже не могли сделать никаких предположений. В этот же день, тоже неожиданно, приехала новая сестра Рябова, довольно противная. Она слышала, что меня вызывают, но тоже не знала почему. Я очень волновалась, но, с другой стороны, радовалась, что увижу своих. Я съездила в Плодородье за вещами, в ночь на 26-е вернулась в отряд и, не раздеваясь, легла спать на тюках соломы в сестринской палатке. Утром в неурочный час прилетел «Илья Муромец» и начал бросать бомбы. Все еще только просы­пались и были не одеты.

География местности была такая: станция, на рельсах око­ло нее длинный ряд огнесклада, потом все наши белые палатки — да так близко, что колышки для веревок были часто забиты под огнескладом. С другой стороны — аэродром. Дальше картофель­ное поле и две-три хаты. Паника началась страшная: все вскочи­ли, в чем были, и понеслись по полю, а с аэродрома строчат из пулемета. Кто-то начал палить из винтовки. Все носились по кар­тофельному полю без всякого смысла. Вид был потрясающий. Я одна была одета, так как приехала ночью и не раздевалась. Один доктор несся без тужурки, с болтающимися подтяжками, засте­гивая брюки. Сестра Узова — босиком, прижимая к груди сапо­ги, Константинова куталась в платок, точно он ее мог запрятать. Все сестры были без косынок и без передников. Сестра Мали­новская, жена начальника огнесклада, не нашла ничего лучше­го, как спрятаться под вагон со снарядами. Я тоже унеслась со всеми, но остановилась недалеко под крышей хаты. Стоя там, я и наблюдала всю эту живописную картину.

Несмотря на то что бомб упало много и аэроплан долго стро­чил из пулемета, жертв не было.

Сестра Шевякова сейчас же сочинила слова на мотив: «Оружь­ем на на солнце сверкая...» Постараюсь их вспомнить! Вот:

Пропеллером на солнце сверкая,

Под крики смятенной толпы,

В нас бомбы и пули бросая,

Появился прообраз «Ильи».

Старший врач, позабыв дисциплину,

За сестрами вслед убегал,

И за хатой, укрыв свою спину,

Гимнастерку, спеша, надевал.

А там, чуть подняв занавеску,

Грозил ему женский кулак,

И грозно шипела старуха:

«Убирайся, кадетский дурак».

Младший врач — он быстрей и проворней —

Улепетывал всех впереди

И в картофельном поле удобно

На просторе надел сапоги.

Малиновская, с мужем поспоря,

 под вагон с динамитом вползла

И от страха, смятенья и горя

 там ни встать и ни сесть не могла!

 

А другая, спросонья и лени,

 ничего разобрать не могла,

 И шептала, запрятавшись в сене:

 «Не могу умирать я одна!»

 

Расределяя американскую помощь

 

В этот день, 26 августа, мы с санитаром уехали в Севастополь. Вот что я узнала в Управлении Красного Креста: американцы прислали очень большое количество перевязочного материала и немного посуды для перевязочной. Но они заявили, что не отда­дут все это ни в какие склады на управления, а желают непо­средственно все передать в полковые околотки и полевые лаза­реты. Они не желают никаких промежуточных инстанций и про­сят им назначить серьезных и толковых сестер, с которыми они будут иметь дело, считая, что к нашим рукам ничего не прикле­ится. Среди этих сестер выбор пал и на меня. Но я в Севастополь опоздала: другие сестры уже все получили и уехали на фронт.

Я пробыла два дня дома и поехала обратно в Акимовку, где их и догнала. Мы должны были все раздать в три корпуса. По­этому мы разделились по парам. Я и сестра Маслова, которая работала при Управлении, получили корпус генерала Барбовича. Со своими двумя вагонами и одним санитаром переехали на станцию Акимовка. Там думали застать Кубанскую дивизию, но наши начали наступать, и дивизия ушла вперед, к Александровску. Наш отряд тоже ушел вперед. Поэтому мы смогли выдать материал только кубанской артиллерии. Дальше уже надо было ехать подводами в Серогозы, где стоял корпус Барбовича. Весь материал брать было не нужно, так как надо было оставить, на всякий случай, часть кубанцам. Поэтому мы с Масловой поеха­ли вдвоем, а санитара оставили охранять наши два вагона. С боль­шим трудом получили подводы, погрузили и отправились. Пер­вая остановка была в Эйгенфельдской колонии. Там стоял ку­банский лазарет — мы ему выдали материал и у них переночева­ли. Выдавая материал, мы требовали, чтобы нам показывали спис­ки раненых, называли количество людей в полках. Проверяли имеющийся материал и в зависимости от этого решали, сколько дать. На все это у нас были строгие полномочия.

Спрашивали, что надо им еще привезти, так как американ­цы собирались продолжать доставлять все необходимое. Это было уже 12 сентября.

Много времени заняла у нас предварительная работа — де­лить материал на три части, так что, пока все было налажено, прошло три недели.

Из кубанского лазарета поехали дальше. Трудности были большие: во многих местах нам отказывали в лошадях, часто бывали даже скандалы со старостами, как, например, со старо­стой в Александерфельде, где мы так лошадей и не получили и пришлось ехать дальше. Несколько раз меняли лошадей благо­получно, но в Каме снова скандал: как мы ни бились, староста лошадей не дал, сказав, что их нет, и послал нас за несколько верст в сторону, на хутор Серогозский, уверив, что там лошадей много.

Добрались мы туда к вечеру, уже темнело. Оказалось, что на хуторе всего пять дворов. Там заночевали, а утром с трудом нашли двух лошадей и ни одной подводы. А у нас их было три. Тогда сестра Маслова вернулась в Каму и добилась получения от старосты еще одной лошади. Выехали мы и ехали почти весь день под проливным дождем. Приехали в Серогозы ночью. Едва нашли штаб корпуса и корпусного врача Вас. Мих. Карташева.

Все были предупреждены о нашем приезде. Встретили нас хорошо, накормили прекрасным ужином с гусем и вином. Отве­ли чудную квартиру. На другое утро мы пошли представиться в штаб корпуса. Там нам дали тачанку, и мы поехали в Первую конную дивизию — в Новоалександровку и Покровское. Везде нас встречали радостно и с почетом: там нам дали чудный эки­паж, и мы поехали по всем околоткам, где врачи или фельдшеры показывали нам все свое мизерное имущество. Мы расспраши­вали обо всем, записывали и говорили, чтобы на другой день они приехали за материалом к нам.

Были в Гвардейском полку, где каждый эскадрон или по­луэскадрон носил форму своего старого полка. Там же стоял 7-й Передовой отряд, где мы ужинали. В нем я встретилась с се­строй Звегинцевой, которую в тифу я вывозила с нашего поезда. Она еще больной во время эвакуации из Новороссийска была вы­везена в Сербию, там поправилась и вернулась в Крым. В Сева­стополе она меня искала, заходила к моим, оставила там для меня кое-какое обмундирование, которое она привезла для меня из Сербии, говоря, что я спасла ей жизнь. Она страшно рада была меня встретить, но больше я ее не видела.

Во время отступления линейка, на которой ехали сестры ее отряда, попала под сильный ружейный обстрел, и сестра Звегинцева была убита наповал. Ее довезли до первой деревни и оста­вили в хате у крестьян: похоронить не успели, так как красные нагоняли. Крестьяне обещали похоронить. Бедная Наташа: она так радовалась, что спаслась от тифа и жива! Вернулась из Сер­бии, чтобы вскоре быть убитой!

На другое утро мы с сестрой Масловой приготовили весь ма­териал и стали выдавать всем, кто по очереди за ним приезжал.

На другой день, когда закончили раздачу, в хорошем экипа­же поехали в Терско-Астраханскую бригаду, в Рубановку — бли­же к фронту. Командовал бригадой Константин Агоев: его стар­ший брат Владимир Константинович, который командовал нашей дивизией, был убит месяц назад.

У терцев нас встретили очень ласково и радушно. Хорошо провели время в штабе, где закусывали. Обедали у коменданта штаба и бригадного врача. Встретила я кое-кого из знакомых по дивизии. Вернувшись в Серогозы, мы должны были с остальным материалом ехать в 7-ю дивизию, но она подошла ближе, и при­шел штаб 3-го корпуса, где и надо было все узнать. Сестра Мас­лова занималась не только раздачей материала, но и торговлей: ей из Управления Красного Креста дали много всякого барахла: платья, белье и мужские вещи — для обмена у крестьян на мас­ло, яйца и другие продукты. Она так этим увлеклась, что на наше главное дело все меньше и меньше обращала внимание. Мы на­чали ссориться, и последней раздачей я уже занималась одна. Но мне повезло: в штабе 3-го корпуса оказались знакомые офицеры-терцы, которых я случайно встретила в деревне. Они мне и помогли.

Когда все было закончено, мы вернулись на станцию Акимовка, где находились наши вагоны и небольшая часть материа­ла. Там мы узнали печальную новость: наш санитар Петр погиб! И погиб так глупо: он стоял в дверях теплушки, высунув голову. В это время шли какие-то маневры на станции, вагон резко толк­нуло, дверь задвинулась, и ему раздавило голову. Его без нас похоронили. Теплушки запечатали.

Мы раздали оставшийся материал на месте и поехали в Севастополь, куда вернулись мы все шесть почти одновремен­но. У нас было несколько «заседаний», для составления отчета американцам. Наконец его написали, а одна из сестер перевела на английский язык. Когда мы его сдали, я поехала обратно в отряд.

Жила все время дома у своих. Пробыла в Севастополе до 1 октября. Задержалась на несколько дней, поджидая Петю, ко­торый был в плавании на «Корнилове». Но не дождалась.

 

Глава 8

 ПРОРЫВ  КРАСНЫХ

 

3 октября приехала в отряд, который стоял в Пришибе, так как наши ушли вперед и был взят Александровск. Отряд располо­жился в каком-то большом железнодорожном пакгаузе. Там жил персонал и были склады. Раненые лежали в доме рядом, в от­дельной палатке в саду был один холерный.

Работы было много. Накануне моего приезда большевики прорвали фронт и конницей сделали налет на Толмак. Раненых было много. Спешно грузили их на поезд, эвакуировали и нача­ли сами сворачиваться. Но положение было восстановлено, и мы остались. Привезли еще раненых, и мы продолжали работать.

Во время моей командировки к нам прислали еще двух се­стер — Бойко и Назарову (с мужем). Они все недавно попали в Добровольческую армию от красных. Сестра Бойко — очень милая, скромная и запуганная, но Назарова грубая, нахальная: с ранеными обращалась отвратительно, все на нее жаловались, часто она не исполняла своей работы. Но старшая сестра Вере­щагина, очень добродушная, не умела вести дело и ни на что не обращала внимания.

Она прослужила сестрой двадцать пять лет и собиралась ехать в Ялту получать нагрудный Золотой крест. Бегала, тарато­рила, говорила о своем кресте и о том, что, когда она была моло­дая, все теперешние генералы были в нее влюблены. Так что на сестру Назарову она не обращала никакого внимания. Мы же просто старались работать без нее.

Вскоре после моего приезда проехал через Пришиб генерал Кутепов. Мы все его встречали у поезда. Он вышел из вагона, кое с кем поговорил, на сестру Верещагину внимания не обра­тил, хотя она очень волновалась и уверяла, что он тоже в нее влюблен. Мы очень все смеялись!

Приблизительно 11 октября в отряд приехал корпусный врач 3-го корпуса, осмотрел отряд, похвалил и сказал эвакуировать раненых. Нам надо было свернуться и отправиться в Геническ, до дальнейших распоряжений, и наготове держать летучку.

Когда все раненые были отправлены, начальник отряда Эдигер начал хлопотать о вагонах для нас. Но получить их не удава­лось. Наконец вагоны нашлись, но не было маневрового парово­за, чтобы их подкатить и сцепить.

Положение на фронте не было угрожающим, и мы спокойно ждали отправки с уже уложенным имуществом.

Но 14 октября вечером неожиданно пришли сведения о про­рыве красной конницы у деревни Михайловка, недалеко от нас. Сейчас же весь мужской персонал и команда стали толкать, под­катывать и сцеплять вагоны руками. На станции, кроме нас, уже никого не было. Спешно погрузили всё в четыре теплушки и на одну платформу.

К утру 15 октября все было готово, но не хватало только паровоза. И только вечером пришел откуда-то питательный пункт, со своим паровозом, и прицепил нас к себе, когда уже были видны разрывы снарядов. Было очень жутко! Действовала на нервы сестра Ухова: она от страха совершенно потеряла голову, переоделась какой-то тетушкой или, вернее, имела вид не сест­ры, а богатой армянской мещанки: в платке, но в хорошем паль­то и с массой ужимок.

Еще накануне, 14-го вечером, когда пришло известие о про­рыве, ушел огнесклад, и сестру Малиновскую, бывшую в неве­роятной панике, увез с собой ее муж, начальник огнесклада. Сест­ры Васильева, Шевякова, Колобова и я дали им часть наших вещей. А старшая сестра уехала раньше в отпуск.

Наконец мы доехали до станции Федоровка. Там столпотво­рение ужасное. Все пути забиты поездами, пришедшими по на­шей линии и от Токмака. Стояли они на всех путях и длинной лентой один за другим. Нам надо было ждать очереди на паровоз. Наша старшая сестра Верещагина, которая больше всего волновалась из-за получения креста, передала старшинство свое сестре Томашайтис и уехала с первым отходящим поездом. Бе­гала и всем говорила: «Прощайте, деточки!» Больше ее никто не видел и ничего не слышал о ней.

Почти сразу же после ее отъезда, еще вечером 15-го, сест­ры Томашайтис и Титова встретили знакомых летчиков, которые уезжали со своей базой, и предложили им их вывезти. Они по­просили Эдигера их отпустить и уехали. Сестра Титова мне пе­редала бельевую, а Томашайтис — хозяйство, так как она была хозяйка, и заодно и старшинство.

Я сделалась старшей сестрой и заполнила свои карманы ключами от ящиков с бельем и продуктами. Меня все очень драз­нили! Работы никакой, и все мое хозяйство, продуктовое и бель­евое, — заложено в вагонах!

Но нас не двигали вперед: все не было паровоза! Под­кармливал нас питательный пункт, но ему удалось как-то уйти раньше.

Утром 16 октября к нам со всех сторон поползли раненые и больные. Начали искать для них вагоны. Нашли и подкатили две теплушки, а к другой стороне прицепили две другие, которые нам уступил дезинфекционный отряд, стоявший впереди нас. Поме­стили всех, а питательный пункт, который еще не ушел, их на­кормил.

Холодно! Мокро! Все имущество заложено, и ничего достать нельзя! Я носилась, хлопотала, искала самое необходимое, но мало что удалось достать.

В нашей теплушке тоже грязно, и холодно, и темно, и тес­но! Все сестры поместились вместе, на тюках и ящиках. Стояла и коптила маленькая печка, но она только коптила, так как дров не было, и мы совали в нее, что удавалось найти. Работы было очень много. Работали все. Трудно приходилось и потому, что раненые располагались по двум концам отряда, а не вместе. По­этому на ночь надо было назначить двух сестер: по одной на каж­дый конец состава. Все вагоны были товарные, то есть не про­ходные, и все время надо было выскакивать наружу и карабкать­ся в следующую теплушку. Ступенек никаких нет, а кроме того, ходить ночью вдоль длинного состава было невозможно.

В дежурство вступила следующая сестра по очереди. За ней шла Назарова — я ее и назначила второй. Но она категорически отказалась. Я стала настаивать и, видя, что с ней не справлюсь, стала забираться в вагон, где сидел старший врач. В этот момент к Назаровой подошел ее муж, и я услышала, как он ей сказал: «Вера, еще рано начинать». Она тогда согласилась, но потом ока­залось, что она за всю ночь ни к одному раненому не подошла. Остальные сестры начали карабкаться в свой вагон, как стар­ший врач послал сестер Шевякову и Константинову на стан­цию — перевязать прибывшую партию раненых.

Как только они ушли, поднялась страшная паника. Красная конница прорвалась с Токмака, наши побежали. На вопрос, где фронт, все отвечали, что его уже нет. Стрельба была все ближе и ближе. Броневики отошли, обозы неслись карьером мимо. На­чальник отряда с отчаянием носился и искал паровоз, но его не было. Станция почти опустела, а мы все стоим. Темно, стрельба и никакой надежды уехать. Вдруг неожиданно, без предупреж­дения, нас толкнули и повезли. Обе сестры остались на станции.

Поздно ночью мы прибыли в Мелитополь. Там мы снова за­стряли, и, к нашей радости, наши сестры нас догнали на броне­вике «Волк», куда они успели погрузить всех раненых уже после того, как в Федоровке никого не оставалось. Выехали они под сильным огнем.

В Мелитополе все было забито составами: эшелон выпуска­ли, чередуя с броневиками. Для нашего состава, прибывшего одним из последних, мало было надежды получить паровоз. Да даже если бы и получили, не могли бы выехать раньше других: ведь поезда стояли на всех путях — голова к хвосту предыдуще­го. Начальник отряда Эдигер и старший врач Павленко хлопота­ли очень энергично. Стрельба быстро приближалась. Рядом с нами стояла база «Дроздовца». Мы видели, как постепенно все из нее уходили: там были дамы, жены офицеров, — они выходи­ли из вагонов с тюками и картонками, им помогали офицеры, и все спешно пробегали мимо нас. Нас эта картина страшно воз­мутила. Постепенно состав опустел: все двери остались откры­тыми, и его начали грабить. Кругом все уходят, убегают, садятся на броневики. Мимо нас пробежала партия пленных. Они ухо­дили обратно к красным, и на них никто не обращал внимания.

Мы все сделали себе маленькие сверточки — из самых не­обходимых вещей, которые могли бы унести, если придется ухо­дить пешком.

Ждем начальника отряда, который все хлопочет, и не зна­ем, что делать. То пойдем к раненым, то обратно к себе. Все мол­чат, прислушиваются и смотрят большими глазами. Положение безвыходное.

Наконец Эдигер вернулся и сказал, что нет никакой надеж­ды, что нас вывезут, поэтому он никого не задерживает и жела­ющие могут уходить. Мы сразу схватили свои тючки и побежали к броневикам, но около вагонов раненых вспомнили их крики и просьбы их не оставлять. Сестры Рябова, Бойко и Ухова уехали. Остальные остались.

Тем временем мерзавка Назарова с муженьком взяли свои вещи и ушли в город. Рожи их сияли: они остались у красных.

Потом мы вспоминали, что незадолго до отступления ее муж отпросился на день в Александровск, который был нами взят, но фронт от него был недалеко. Он уехал с большим портфелем. Тогда никто на это не обратил внимания, и только потом сообра­зили, что он возил красным какие-то сведения. Сестра Бойко, которая к нам перешла от красных, очень их боялась. Мы не по­нимали почему. И только потом, постепенно, она рассказала, что они агенты красных и она боится их мести. Возможно, что у нее осталась там семья.

 

Глава 9

 ЗА ЛИНИЕЙ  ФРОНТА

 

Когда мы вернулись в свой вагон, то увидели в нем полный раз­гром! Это санитары во время нашего отсутствия его разграби­ли и скрылись. Из команды осталось всего десять верных и чест­ных солдат.

Мы сразу же стали обходить раненых и всем ходячим при­казали уходить и садиться, кто куда может, а сами положили на носилки несколько лежачих и понесли их на броневик «Единая, Неделимая Россия», но он все время маневрировал и, не останавливаясь, ушел. Пришлось нести их обратно в наш состав. Вок­зал уже обстреливался шрапнелью. Паника невероятная. Ухо­дят броневик «Дроздовец» и «2-й Железнодорожный батальон». На том и на другом раненые. Мы им успели сунуть несколько своих, и я с Васильевой поехала на «Железнодорожном батальо­не», на «Дроздовце» — Шевякова и Колобова, а за нами каким-то чудом пошел и отряд.

Из всех окон вокзала стреляли в уходящие поезда. В наш поезд тоже попало несколько пуль. На «Железнодорожном ба­тальоне» мы доехали до следующей станции — Акимовки. За­мерзшие, усталые и голодные, мы не знали, что делать. Ехать ли дальше или ждать отряда? Решили ждать. Было очень жутко от­ставать на два эшелона. Мы сделали хорошо, так как в отряде были тяжелораненые, а персонала почти не осталось. Из муж­чин остались: начальник отряда Эдигер, от врачей — Павленко, доктор Дерюгин и фельдшер, жених сестры Дроздовской. Сест­ры Шевякова и Колобова, так же как и мы две, вернулись в от­ряд; кроме нас, оставались еще Константинова и Дроздовская — всего шесть из четырнадцати. Кроме этого, канцелярская моло­денькая барышня Рая и прачка Роза. Из команды — десять чело­век. Эдигер был очень рад, что наша компания сестер осталась. Эту ночь мы ночевали в мужском вагоне, так как в наш, после грабежа, нельзя было войти.

За ночь мы немножко продвинулись и остановились в сте­пи, за три с половиной версты от станции Сокологорная. Мороз был страшный — 19 градусов. Дров не было, топили чем могли, искали куски заборов, щепки, палки и пр.

На другой день, 18-го, мы кое-как прибрали свой вагон, пе­ребрались обратно и стали перевязывать раненых. Но надо было их и накормить. Но мы, когда сворачивались и грузились в Пришибе, чтобы переехать в город Геническ, думали доехать дня в Два, раненых не имели и совершенно не были приспособлены их принять. Продуктов взяли немного, только для себя и не думали ничего варить в пути, кроме чая или картошки.

Но мы ехали уже четыре дня, по пути, конечно, ничего до­стать было нельзя, все было съедено, а надо кормить всех боль­ных. Санитары все же на щепках на маленькой печке что-то сварили из всего, что могли найти, но хлеба не оставалось ни одного куска.

В поезде перед нами находились вагоны Донского интендант­ства, полные продуктами, консервами и обмундированием. Я по­бежала туда и попросила дать нам для раненых консервов и хле­ба, а также для них и для раздетой команды шинелей и теплых вещей. Но они отказали, сказав, что у них ничего нет и что без ордера не дадут. Как я ни просила, они ничего не дали. Так что пришлось раненым раздать нашу полусырую бурду. Для себя мы с утра поставили на нашу печурку кастрюлю с картофелем, но она до вечера так и не закипела, но весь день у нас было столько работы и забот, что мы о еде и не думали. И только вечером, ког­да все закончили, пошли «ужинать»: картошка была мягкая, гряз­ная, черная, как уголь, пахла копотью, но мы с жадностью ее съели.

Поезд все еще стоял на месте, в конце бесконечной ленты поездов. Ночь. Страшный мороз. Дежурной осталась сестра Дроздовская, она закуталась во все, что могла, и ушла. Мы в своей теплушке начали устраиваться на ночь. Усталые, замерзшие, голодные. Долго обсуждали вопрос — благоразумно ли, ожидая каждую минуту тревоги, снять сапоги?

Мы так устали, что решили все же снять. По очереди одна из нас сидела у печки, подкладывала топливо и даже выскакива­ла наружу в поисках чего бы еще подложить горючего. Я и Шура Васильева забрались на тюки под самую крышу и прижались друг к другу, чтобы согреться. Но Шура заболела, у нее началась жел­туха, она стонала и вся дрожала. Я заснуть не могла. От двенадца­ти до двух дежурила у печки и выходила искать топливо. И только сменившись, я наконец заснула. Но в 4 часа утра сестра Дроздовская (дежурная ночная) разбудила нас громким окриком в дверь. Холод страшный. Топливо кончилось, печка потухла. Ока­залось, что только что пришли два офицера и сказали, что по­езда дальше не пойдут, так как паровозы застыли. Они сказали, чтобы мы немедленно уходили, так как линия нашего фронта впе­реди нас за десять верст, а красные за нами, совсем близко.

Таким образом оказалось, что мы за линией фронта, между нашими войсками и большевиками. За нами стояли только два броневика, которые при подходе красных взорвутся. Впереди же нас, на станции Сокологорная, в трех с половиной верстах, сто­ит санитарный поезд под парами. Если мы на него не поспеем, то придется много верст идти пешком.

Мы моментально вскочили, сорвали с себя косынки и перед­ники, закутались, как могли, привязали бинтами на спину наши тючки и выскочили из вагона. Всем раненым, которые могли дви­гаться, сказали идти. Вытащили на снег носилки и стали укла­дывать на них лежачих.

В это время в стороне увидели крестьянскую телегу, кото­рая ехала в сторону красных. Одна из сестер побежала и после долгих споров заставила мужика подъехать к нам. Уложили на телегу менее тяжелых, и они поехали вперед. Носилочных ока­залось восемнадцать человек.

Я, как сейчас, вижу картину: среди белой, покрытой снегом степи, на насыпи бесконечной лентой стоят красные товарные вагоны и между ними черные мертвые паровозы. С левой сторо­ны под насыпью, гуськом на снегу, восемнадцать носилок с тя­желоранеными, едва укрытыми шинелью или одеялом, и около них шесть не сестер, а каких-то странных существ: в высоких сапогах, закутанные кто в плед, кто замотан платками, шарфа­ми, с тючками на спинах. Особенно хороша была маленькая Кон­стантинова: она вокруг пальто замоталась вся большим пестрым платком, надела его на голову, скрестила на груди и завязала за спиной. У меня на голове была большая вязаная защитного цве­та шапка. Пальто не было, а клетчатая, зелено-синяя куртка с поясом, сшитая в Москалевке — после разгрома.

Кроме сестер, было всего четыре санитара (все другие убе­жали), старший врач, держащий под уздцы единственную отряд­ную лошадь, и старая прачка. Начальник отряда сказал, что он не уйдет и покинет отряд только в последний момент; с ним остал­ся и фельдшер.

Нас всего было одинадцать человек на восемнадцать носи­лок, а по такому морозу и снегу, чтобы нести раненых около че­тырех верст, надо было даже не по два, а по четыре человека на носилки.

Но в этот критический момент нас увидел какой-то офицер и сказал, что в нашем составе находятся пленные красноармей­цы. Он сейчас же их привел к нам. Это были совсем молодые ребята, недавно мобилизованные. Мы страшно обрадовались и стали их расставлять у носилок, но пленные неохотно нас слу­шались и стали разбегаться. Все же после долгих усилий мы дви­нулись. Но не прошли и нескольких шагов, как пленные, один за другим, стали оставлять носилки и убегать. Надо сказать, что они были почти раздеты, и руки их коченели. Будь они тепло одеты, они бы не так убегали. Но мы этого не могли допустить: успеть на поезд надо было во что бы то ни стало.

Мы буквально пришли в отчаяние: криками, пинками за­ставляли их снова идти. Справа была высокая насыпь с вагона­ми, так что туда трудно было убежать, поэтому мы пошли гусь­ком, левее носилок, и следили, чтобы никто не удрал. Колобова нашла ремень, размахивала им, а иногда и стегала. Шевякова била по физиономиям, я работала кулаками. Маленькая Констан­тинова держала кулак под своим громадным платком, подскаки­вала и кричала: «Застрелю!» Доктор, держа в одной руке лошадь, другой размахивал над головами найденной им сломанной шаш­кой и тоже что-то кричал.

Так мы стали приближаться к Донскому интендантству, ко­торое нам накануне ничего не пожелало дать: теперь они открыли двери и стали бросать шинели, куртки, перчатки... Идущие впере­ди носильщики, увидев это, бросили носилки и побежали вперед за выбрасываемыми вещами. Мы ринулись тоже туда. У вагона собралась порядочная толпа людей. Они кричали, толкались и ста­рались захватить как можно больше. Мы с разбега ворвались в толпу и стали кричать, чтобы нам дали для раненых, хватали вещи и бежали обратно, навстречу нашим пленным. Показывали шине­ли, куртки, перчатки, говоря: «Возьми носилки, и все получишь!» Так мы бегали взад и вперед. Дали вещи пленным, накрыли ране­ных и сами надели по кожаной безрукавке.

Положение было спасено, и дальше до станции Сокологорная шли уже спокойно. Когда мы туда пришли, поезд еще стоял, но был готов к отправке.

Пленные поставили носилки на перрон и ушли. Мы своими усилиями стали втискивать раненых по разным вагонам, где на­ходили место. Остался еще один поручик, весь израненный и изрезанный: он пробыл в руках красных несколько минут. Мы искали место, куда поставить его носилки. Наконец нашли не слишком забитую площадку вагона. Поезд дал свисток! Вчетве­ром схватили носилки, подбежали к площадке. Паровоз уже дер­гал, но не мог сдвинуть длинного поезда с ледяных рельсов.

И вот в момент, когда мы сделали усилие, чтобы вставить носилки, нас с силой оттолкнул, проскочил мимо и прицепился к вагону высокий толстый полковник в новом защитном полушуб­ке. Он загородил собой все пространство. Но тут наша изящная, воспитанная Шевякова, как кошка, прыгнула полковнику на спи­ну. Одной рукой держалась за его меховой воротник, а другой кулаком била по голове и кричала: «Сволочь! Сволочь!» Полков­ник ошалел! Соскочил ли он сам, или оттянула его Шевякова, но место освободилось, и мы уже на ходу поезда всунули носилки. Их там приняли стоящие офицеры. Поезд ушел!

Куда девался полковник, не знаю. Рассказать это — долго, но все произошло в какие-нибудь две-три минуты.

Мы остались на станции. Санитаров не было: они уехали. Сестра Дроздовская решила вернуться к жениху в отряд. С ней пошла и Константинова, которая была влюблена в начальника отряда. Остался старший врач Павленко и четыре сестры: Василье­ва, Шевякова, Колобова и я, да еще старая прачка Роза. Нам ни­чего другого не оставалось, как идти в Крым пешком.

 

Глава 10

ОТСТУПЛЕНИЕ  НА  СЕВАСТОПОЛЬ

 

Теперь, когда раненые уехали и страшное напряжение нас поки­нуло, мы почувствовали голод. Вошли в пустое маленькое зда­ние станции, но ничего там не нашли съедобного. Тогда спусти­лись на дорогу по правой стороне полотна и пошли. Доктор при­вязал все наши тючки на лошадь, так что мы шли налегке. Неда­леко от станции я увидела какую-то будку и в ней нашла яйцо. Оно было замерзшее, и я его грызла.

Еще когда мы несли раненых, началась сзади страшная паль­ба — это отстреливались наши два броневика, которые стояли через состав от отряда. Гул был невероятный. Теперь впереди нас слышался бой. Потом узнали, что около Новоалексеевки. Мы шли и не знали, отрезаны мы или броневики пробили путь в Крым. Слева недалеко трещал пулемет. Мы шли совершенно одни: ни войск, ни бегущих людей, — все уже ушли!

Наконец мы подошли к следующей станции — Юрицыно — и увидели справа конницу. Чья? Не знаем! Она идет колонной. Вдруг в нашу сторону отделяется разъезд, и скоро колонна рассыпается в лаву и идет на нас. Кто они? Наши или красные — мы не знаем. То, что мы пережили в этот момент, было ужасно! Мы остановились. Бежать? Но куда?

Пошли все же к станции и там встретились с разъездом. Это был 1-й Атаманский полк, шедший в атаку на красную конницу, которая шла на нас слева. Мы ее не заметили, занявшись своей. Мы оказались в середине между ними. В этот момент мимо стан­ции понеслись полковые обозы. Неслись в страшной панике по дороге и прямо по полю. Нам удалось как-то вскочить на повоз­ки. Доктор поскакал верхом. За нашей спиной казаки налетели на красных и отбили.

Опоздай мы в Юрицыно на несколько минут, мы попали бы в самую кашу. В повозке, куда я попала, два казака везли барана и пулемет. Проскакав порядочное расстояние, все поехали ша­гом. Шевякова и Колобова ехали вместе в пустой повозке, и я пересела к ним.

На станции Рыкова стоял санитарный поезд, и на него взя­ли Васильеву, больную желтухой. Мы на повозках поехали даль­ше. Подъезжая к Новоалексеевке, обогнали сестру Бойко, кото­рая уехала от нас еще в Мелитополе. Она шла пешком, но сесть к нам не захотела. Дальше, подъезжая к Салькову, мы ехали по полю, усеянному трупами людей и лошадей. Говорили, что там накануне Буденный нагнал обоз.

Было очень холодно, но мы как-то не чувствовали это. Стра­дали от голода. У наших казаков ничего не было: они показали котел, в котором был когда-то суп с мясом. Маленькие куски примезли к стенкам. Мы все отодрали и съели. В Сальково при­ехали, когда было темно. Холод адовый, и только небольшое зда­ние станции. Вокруг заночевали все обозы. Пришлось и нам но­чевать в открытом поле.

Наши казаки где-то нашли дрова, разложили костер. Добы­ли немного хлеба и мороженого мяса. Дали и нам. На землю по­стелили брезент, легли все рядом и накрылись другим брезен­том. Но холод был такой, что лежать мы долго не могли и сели к костру. Пошли посмотреть, можно ли устроиться в домике стан­ции, но там было так набито, что муха бы не поместилась. Вер­нулись к нашим казакам и снова сели к костру. Но, несмотря на усталость, холод и голод, мы все три обратили внимание на уди­вительную картину: темная морозная ночь, сотни костров, повозки и молчаливые усталые люди, греющие свои руки и ноги над огнем. Тихо-тихо!

Сзади костры, на одинаковом расстоянии друг от друга от­деляющие нас от темной степи, где, близко или далеко, находят­ся красные.

Около костров посты. Вдруг на рысях, с пиками, показался Джунгарский полк. Черные силуэты людей и лошадей на фоне костров. Они проскочили мимо, исчезли в темноте, и постепен­но замирал конский топот по мерзлой земле. Они понеслись туда, где только недавно утих гул орудий и были еще видны поздним вечером огни шрапнелей.

Перед рассветом наши казаки перекочевали на другую сто­рону станции к стогу соломы и легли там. Мы тоже зарылись в солому и даже немного задремали, хотя нам очень хотелось по­кинуть наших спутников, которые стали довольно нахальными и начали к нам приставать, когда непосредственная опасность ми­новала. Но пока было темно, мы не могли уйти и принуждены были оставаться с ними.

Наконец настало утро. Наши казаки решили свернуть с дороги и заехать куда-то закусить. Настаивали, чтобы мы еха­ли с ними, но было уже светло, дорога видна, мы отказались и решили идти пешком на Чонгарский мост, в Джанкой, где уже опасности не было, — ждать поезда. Мы подошли к повозке, чтобы взять свои тючки, но их не оказалось: их украли наши «спасители». Казаки, конечно, говорили, что это не они, но сомнения не было. Было жаль последних вещей, но, главное, было обидно и больно, что это сделали свои, да еще в такое время.

Мы втроем двинулись в путь налегке. Но едва могли плес­тись от усталости и от боли в отмороженных и стертых ногах и даже обрадовались, что вещей не было — мы бы их не донесли и бросили по дороге.

До Чонгара едва доплелись. Там был 3-й санитарный поезд, мы туда забрались. Встретились с прачкой и несколькими сани­тарами. Они сказали, что отряд погиб, а начальник отряда с сест­рой Дроздовской и Раей пошли в цепь (что оказалось неправдой). Доехали, стоя на площадке, до Джанкоя. Там пришлось пере­сесть. Не было сил пойти поискать еды. Нашли поблизости не­сколько яблок. До Симферополя ехали в коридоре, набитом людь­ми. По очереди, скорчившись, ложились среди ног стоящих на грязный пол. Так провели ночь. В Симферополе снова пересели в другой санитарный поезд. Вначале снова стояли в коридоре, но потом сестры поезда отвели нас в столовую, где мы на табурет­ках провели следующую ночь. Там нас наконец немного накор­мили.

В Севастополь прибыли 22 октября вечером. Наше отступ­ление длилось неделю. Неделю не раздевались, не мылись, по­чти не спали, мерзли и не ели. Но приехали здоровые, за исклю­чением отмороженных ног. У меня пальцы были почти черные, и я боялась, что они не отойдут. Но, слава Богу, все прошло, оста­лись только нечувствительные мертвые места. И всегда болят во время мороза.

Я появилась дома, когда у них были мальчики и был «пир», так как они откуда-то узнали, что я жива и еду. До того они страш­но волновались!

На другой день я узнала, что все чины нашего отряда появ­ляются и что все живы. Узнала о смерти сестры Звегинцевой из 7-го отряда. Шевякова, Колобова и я явились в Управление Крас­ного Креста.

С нами говорил сам Кочубей — главноуполномоченный Красного Креста. Он подробно нас расспрашивал и приказал на­писать обо всем в письменном докладе, что мы и сделали. Кочубей сказал, что представляет нас к Георгиевскому кресту.

На другой день Красный Крест решил открыть госпиталь для персонала. Все свободные сестры были туда назначены. По­пала и я, и вернувшиеся сестры отряда. Все мы были очень недо­вольны: нам не дали отдохнуть, и мы еще не думали об эвакуа­ции, верили, что наша армия снова пойдет вперед, и боялись, что нас задержат в Севастополе и не дадут снова сформировать отряд.

 

Глава 11

 НА БОРТУ «РИОНА»

 

Но дня через два заговорили об эвакуации. Я все это время жила у папы и тети Энни на Корабельной стороне, в здании Морского экипажа.

Как-то вечером у нас были мальчики. Вдруг появился гарде­марин с приказанием немедленно вернуться в корпус для эвакуа­ции. Они убежали.

На другой день папа пошел записать нас. Нам назначили «Рион», на котором уходили гражданские члены правительства, беженцы и одно или два юнкерских училища. Я не верила, что это конец всего: думала, что эвакуируют только беженцев, что армия остается.

Я была в отчаянии, что нет отряда и что я не могу остаться. Все же пошла в Управление Красного Креста узнать, нельзя ли получить куда-нибудь назначение. Но там увидела ужасную кар­тину: все уже убежали, в панике бросив все и сестер на произ­вол судьбы. Сидел только начальник медчасти доктор Темкин (потом узнали, что он остался служить большевикам). Сестер пришло много. Все просили бумаги для эвакуации или справки. Но у Темкина был один ответ: «Ваши бумаги готовы, вы назнача­етесь в Одесский госпиталь (стоящий на Корабельной стороне), идите туда, вас там никто не тронет». Говорил он с каждой от­дельно. На отказ оставаться и просьбу выдать бумаги на эвакуа­цию он отвечал уговорами принять назначение. Все сестры под­ряд отказывались, но бумаг нам он никаких не дал. Жалованья тоже никому не заплатил. Здесь снова повторилась картина спа­сения своей шкуры путем передачи сестер большевикам.

Мы были предоставлены сами себе, и нам ничего не остава­лось, как устраиваться кто как может. Все же мне уходить на «Рионе» с беженцами не хотелось, и я решила попытаться эваку­ироваться с Морским корпусом на «Генерале Алексееве». Папа и тетя Энни обязательно хотели, чтобы я ехала с ними, и я обе­щала, что, если не попаду с мальчиками на «Генерала Алексе­ева», поеду с ними. Они забрали все вещи и отправились на «Рион». У меня вещей почти не осталось. Я все свое имущество завязала в розовое одеяло, которое получила рядом на каком-то складе, привязала все на спину и отправилась в корпус. Но когда катер туда подошел, все уже были на «Генерале Алексееве». На пристани встретила только несколько гардемаринов. Они грузи­ли на баржу баранов. Своей властью они меня взять не могли, и я поехала обратно. Пришла к «Риону», около которого стояла невероятная толпа народу с пожитками; все ждали очереди. На­шла своих. Среди толпы на большом сундуке увидели С.Вл. Данилову, она возвышалась своей мощной фигурой и громко про­тестовала, что ее заставляют ждать. Слышалось: «Вдова гене­рал-адъютанта — должна ждать?!» Но на ее негодование никто не обращал внимания.

Погрузка шла медленно, и паники не было. Сколько време­ни мы простояли на пристани, не помню. Наконец попали на «Рион». Это было к вечеру.

Сначала мы нашли свободное местечко и уселись на вещах на палубе. Но папа сразу же пошел к командиру, и нам дали ме­сто в офицерской кают-компании, находящейся на палубе. Там нас оказалось тридцать два человека. Вокруг стен тянулся не­широкий диван. Папа и тетя Энни получили угол и ночью могли лечь от угла, голова к голове. Днем мы все как-то размещались, но ночью лежали на полу, тело к телу. Посередине стоял стол, я спала на нем рядом с каким-то супружеством. Если ночью кому-нибудь надо было выйти, то ничего не оставалось, как ходить по лежачим людям.

Но у нас было еще прекрасно, а на палубе творилось что-то ужасное: там не многим удавалось лечь. Мы погрузились на «Рион» 29 октября, ушли под вечер, но не помню, 29 или 30 ок­тября 1920 года.

Когда отходили, видели, как пылала подожженная мельни­ца Родоконаки, где был склад (там я одно время работала). На­строение у всех было подавленное, все молчали и смотрели на удаляющуюся Р-о-с-с-и-ю!!!

Но еще до отхода у нас началось «развлечение», которое от­влекало мрачные мысли. Громадный «Рион», с его пустыми трю­мами, торчал из воды и давал сильный крен. На нем эвакуировался комендант Севастополя генерал Петров. Он решил командовать на «Рионе». Увидев крен, надумал его выпрямлять и громким го­лосом командовал: «Все на левый (или на правый) борт!» Нача­лась давка, толкотня; шагнуть некуда, а генерал кричит! Через некоторое время новая команда: «Все на другой борт!» и т.д. За­тем, увидя, что «Рион» его не слушается, и заметив музыкантов с медными трубами и нотами, приказал все швырнуть за борт. Папа смотрел и возмущался. Наконец не выдержал и пошел к команди­ру «Риона». После этого комендант Севастополя успокоился.

В нашей кают-компании публика собралась приличная и симпатичная. Там находился лейб-казачий лазарет, то есть несколько офицеров, уже выздоравливающих, жена одного из них, генерала Попова, и их сестра Оболенская. Кроме них, были еще какие-то люди, попавшие по протекции (Абаза, Львов и пр.). Я была в отчаянии, что оторвалась от армии, осталась без дела и в штатской обстановке. Думала, что армия остается в Крыму и будет еще воевать. Но на другой день началась работа: среди толпы беженцев было много больных и легкораненых, предо­ставленных самим себе.

В пароходном лазарете были тяжелобольные, но там был уход. И вот какой-то врач, сидевший на палубе, обратился к сест­ре Оболенской — она была в форме — и попросил ее ему помочь в заботе об этих брошенных больных. Оболенская сказала мне, и мы вдвоем взялись за работу. Я нацепила красный крест на свою шапку. Доктор попросил нас обойти всю палубу и верхнюю часть «Риона», отыскать больных, составить списки и сообщать ему о случаях, когда нужна его помощь. Мы с ней поделили «Рион» пополам по всей длине, от носа до кормы, и стали обходить (или, вернее, пробираться через груды людей), отыскивая больных, расспрашивать, записывать. При помощи доктора удавалось кой-кого пристроить лучше.

Приходилось перелезать через тюки, через людей; то насту­пишь на чью-то ногу, то толкнешь, и часто под нелестные о нас отзывы «милых дам», от которых, как обычно, попадало «этим» сестрам, которые всегда всем «мешают»! Особенно попадало нам от этих особ, стоящих в очереди в WC. А очередь была несконча­емая. Стояли, думаю, часами. Мы же две на это время не имели и дали себе право ходить вне очереди. Что тут было! Шипение, шум и даже крики: «Нацепили себе кресты и воображают!» Но мы ни­чего не воображали, торопились с работой и, правда, в душе зло­радствовали. Но в самом начале был ужасный случай: на палубе появилась очень хорошенькая полуодетая молодая женщина. Она пританцовывала, громко смеялась и старалась бежать, точно кого-то ловила. Кто она, никто не знал. Появилась она раза два, и боль­ше мы ее не видали. Она сошла с ума. Вероятно, ее заперли в ка­кую-нибудь каюту, а может быть, она была и не одна и ее держали свои. Впечатление она произвела очень тяжелое!

На палубе, под какой-то стеной, среди кучи людей я увиде­ла дядю Колю Москальского и его жену Елизавету Ивановну. Они, по-моему, так всю дорогу и не сдвинулись с места.

На площадке широкой лестницы в отделении первого клас­са сидела С.Вл. Данилова. Каждый раз, как я мимо нее пробира­лась, она возмущенно говорила: «Я вдова генерал-адъютанта, сижу на лестнице, а мальчишка с семьей — в купе» и гневно по­казывала на каюту, находившуюся против нее. Оказалось, что там находились Н.М. Киселевский с Александрой Петровной (с Таней и Леной), которых я тогда не знала, — мои будущие «Ьеаих-родители» (Свекровь и свекр (фр.).).

Работы у нас с Оболенской было очень много. Мы с утра до самого вечера возились с больными и старались им помочь. По­ложение на «Рионе» было ужасное. Воды не было: на веревоч­ках спускали за борт посуду, банки, забирали морской воды и кое-как мыли руки и лицо. Пресной воды было очень мало, и ее получить становилось все труднее. У всех стали кончаться запа­сы еды, которую взяли с собой. Накануне наш доктор сказал, что будут варить суп для больных и давать воду. Поручил нам соста­вить точный список на получение этого супа и воды. Набралось у нас, кажется, двести пятьдесят человек. Папу я тоже записала как больного.

На палубу, в определенное место, один раз поставили котел с супом, и все записанные должны были за ним приходить. Кто не мог, тому мы относили сами. Порции были очень неравные, так как у некоторых были только кружки или маленькие банки. Старались все же дать всем одинаково. Я как работница тоже получала порцию. Я брала немного больше, так что ели мы все трое. Воду в ведре приносили отдельно, в другой час, и тогда сно­ва шла раздача. Конечно, кругом были завистливые и недоволь­ные. Жена генерала Попова, которая ехала в нашей кают-компа­нии, целый день ничего не делала, а когда услышала о раздаче супа, нацепила на себя громадную кауфманскую косынку и за­явила: «Я тоже сестра и имею право на паек».

Так шли дни и ночи. «Рион» едва двигался: на буксире он вел миноносец, груженный углем. Когда у нас уголь кончился, перегрузили с миноносца и пошли дальше. Куда делся миноно­сец — не знаю.

К счастью, была чудная погода — что было бы, если бы нас качало и вся эта масса людей стала бы страдать морской болезнью? А еще хуже — пустой «Рион» перевернуло бы волнами? Ползли мы долго. Видели обгоняющие нас пароходы и наконец стали окончательно: уголь снова кончился.

И только когда за нами пришел какой-то большой американ­ский военный корабль и взял нас на буксир, мы снова поплыли к Босфору. Американские матросы, лично узнав о голоде на «Рио­не», привезли для всех беженцев много консервов. Каждый по­лучил по коробке. Радость была очень большая.

 

Глава 12

В  КОНСТАНТИНОПОЛЕ

 

Наконец мы подошли к Константинополю, стали на якорь среди целой армады наших судов всех величин. Все были до отказа набиты людьми. Сейчас же облепили лодки всех размеров, на которых турки и греки привезли хлеб и другие продукты. Изго­лодавшиеся люди привязывали на веревку кольца, часы, ценно­сти — спускали их за борт и за это получали хлеб или что-то иное.

С пароходов сразу никого не пускали. Наконец к нам подо­шел большой американский катер и взял человек двадцать боль­ных и стариков, в том числе и папу. Тете Энни разрешили ехать с ним.

Их отвезли на Босфор, на европейский берег, в хорошее новое помещение. Я осталась одна. После отъезда наших к «Риону» подошла шлюпка Морского корпуса, где были Петя и несколь­ко гардемаринов. Им разрешили обойти корабли, чтобы разыс­кать свои семьи. Петя поднялся ко мне.

Корпус на «Генерале Алексееве» и все военные корабли ухо­дили в Бизерту. Затем к нам подошел большой пароход, везший беженцев в Югославию, и предложил желающим перебраться. Уехали дядя Коля Москальский с Еленой Ивановной, Киселев­ские и много других. Я была еще в Крыму знакома с Натой, и у нас с ней были хорошие отношения. О Тане я понятия не имела. И вот когда беженцы стали переходить на другой пароход, я увидела сестру в форме и приняла ее за Нату. Я подошла к ней, радостная, и окликнула: «Сестра Киселевская!» Она меня осмотрела с ног до головы и ответила: «Я вас не знаю!» Я была страшно поражена и только потом узнала, в чем дело. Это так похоже на Таню: она могла мне ответить, что я ее приняла за ее сестру. Ната Киселевская выехала из Крыма с братом Борисом, моим бу­дущим мужем, и его бригадой. Когда в Севастополе перегружен­ный пароход готов был уже отойти и сходни были сняты, Борис, стоявший у борта, увидел на берегу Нату. Офицеры бригады взя­ли его за ноги и спустили вниз головой за борт, Ната взяла его за руки, и их вдвоем втянули на пароход.

Лена и Ната попали в Галлиполи и оставались там до конца. Борис в Галлиполи не остался и уехал к своим в Югославию.

На другой день после отъезда папы и тети Энни, по их просьбе, американцы взяли и меня. Это было 9 ноября, пробыла я на «Рионе» одиннадцать дней.

У американцев нас устроили хорошо, кормили, но это было временно, денег не было ни гроша, и надо было что-то изобре­тать. Я решила поехать в Константинополь на разведку. Чтобы оплатить проезд, пришлось из вещей кое-что продать. В Констан­тинополе я нашла наш Красный Крест, который помещался в консульстве. Весь двор перед зданием был полон сестер, пришед­ших просить работы. Перед входом в дом сидела сестра, которая давала справки и немного сортировала: одним, по-видимому, сра­зу отказывала, других ставила в бесконечную очередь, чтобы идти в канцелярию. Мне кажется, что это была сестра Амелюк, а мо­жет быть, и сама Романова.

Когда я подошла, она меня узнала, спросила меня, знаю ли я английский язык, и сказала подняться, вне очереди, прямо в канцелярию. Там мне сразу дали назначение на остров Проти к американцам. Я, счастливая, пошла по делу в посольство и за­тем решила ехать домой.

Но, к моему ужасу, оказалось, что моих пиастров не хвата­ет на обратный путь. На мое счастье, столкнулась с сестрой Ага Голициной-Шидловской, и она смогла мне дать недостающие деньги. Больше я ее никогда не видела. Так и осталась должна несколько пиастров.

На острове Проти у американцев я проработала две недели.

Там было что-то вроде распределительного пункта: туда привозили больных с пароходов и через несколько дней куда-то отправляли. Устройство было самое примитивное, временное. Американцы страшно суетились, и поэтому мы очень уставали. Нас, сестер, там было четыре или пять.

Нам выдали необходимую для каждой посуду и каждый день выдавали консервы, какао и т.д., и мы должны были сами как-то приготовлять еду. Так что заняты были все время и едва смогли пробежаться по острову, очень красивому и маленькому. Насе­ления там мало. Много зелени.

Я мечтала устроиться в настоящий, наш, русский госпиталь. Два раза удалось съездить в Константинополь, и на второй раз меня приняли в наш посольский госпиталь.

Работы там было очень много: были и больные, но больше раненых. Госпиталь был переполнен, лежали трое на двух сдви­нутых кроватях. Оборудование было прекрасное, все от амери­канцев. Но вначале был страшный беспорядок. Постепенно все вошло в норму, и мы работали, как в доброе старое время. Более легкие больные стали поправляться и выписываться, и все остав­шиеся получили по кровати. Палаты были в чудных залах посоль­ства — с портретами царей, дивными хрустальными люстрами, паркетами.

Нас было двадцать две сестры. Мы все жили в одном боль­шом зале, с нами поместились и две докторши. Передняя часть была отгорожена простынями, и там была столовая. В нашем помещении мы тоже простынями отгородились по две. Получи­лось вроде купе. Две кровати и между ними ящик. Я жила с Ка­тей Деконской. В общем, в «сестрятнике» жили дружно, и ни­когда никаких ссор или историй не было.

Мы с Катей работали в одной палате № 5, где почти все были раненые и больные. Отношения с больными были прекрасные, с санитарами-офицерами тоже. Правда, с некоторыми было труд­новато, они начинали возражать, спорить — на том основании, что они офицеры. Но, в общем, всегда удавалось все наладить. Вскоре наши старший врач, старшая сестра Кургузова и опера­ционная сестра Малама уехали во Францию. Эти две сестры, наши старые общинские, были уже во Франции с Экспедицион­ным корпусом. Приехали из России через Север во время войны.

После их отъезда старшим врачом был назначен В.В. Брунс, старшей сестрой — Томашайтис, а операционной назначили меня. Я очень не хотела, так как страшно боялась. Операцион­ной сестрой никогда раньше не была. Правда, работала перевязочной и часто помогала в операционной. С. Малама перед отъездом мне все показала, дала все указания. Стерилизацию и материал я хорошо знала. Оперировал у нас профессор Алексинский.

Я сразу же справилась и до конца благополучно работала. Санитар-офицер работал хорошо, и я могла ему вполне доверять. Все же после «чистых» операций я всегда волновалась и бегала узнавать, не поднялась ли у больного температура. Слава Богу, ни разу никаких осложнений по вине операционной не было.

Рождество в госпитале, помимо ожидания, прошло хорошо: во всех палатах поставили елки, пришли гости, была масса уго­щений, развлечения для больных. Приходили и дети русской гим­назии.

Папа и тетя Энни у американцев пробыли недолго, и их пе­ревели во французский лагерь для беженцев. Там им было ужас­но и грозила отправка куда-то не то в Румынию, не то в другую страну. Они хлопотали, чтобы остаться здесь и жить самостоя­тельно. Но денег не было. Тогда тетя Энни решила продавать свои драгоценности. Начали с ее двух менее ценных вещей и папиных орденов. Им предложил услуги старый знакомый и друг Бобик Шредер, молодой офицер-гвардеец, кажется измайловец или егерь. Тетя Энни все ему отдала. Никогда от него ни денег ни вещей не получили: сначала говорил, что еще не продал, а потом исчез и сам.

Пришлось продать более ценные вещи, и тогда папа и тетя Энни нашли комнату в Константинополе у турок и переехали. На Рождество они были уже там. Устроили елку для меня: стоял в углу кипарис, и на нем висело круглое зеркало — подарок мне!

От мальчиков из Бизерты не было никаких известий, и мы очень волновались, тем более что я встретила одного кадета, который сказал, что Женя упал и разбился и его положили в ла­зарет. Больше он ничего сказать не мог.

Мои именины 12 января провела очень радостно. Рано ут­ром меня разбудили чудным большим букетом цветов — розы, фиалки и другие!.. Это прислала моя палата. Я была растрогана до слез. Я вспомнила, что накануне в палате были странные вол­нения, перешептывания и т.д. Это больные собирали деньги, не­которые удрали в город заказать цветы и страшно волновались, чтобы букет был принесен вовремя.

Когда я пришла в палату, были страшные овации, поздрав­ления, и у всех праздничное настроение. Всем объявили: «У нас сегодня праздник, наша сестра — именинница». Давно я так ра­достно не проводила своих именин. Отношения у меня со всей палатой были прекрасные. Мы в ней работали с Катей Деконской — нас обоих обожали. Работали мы дружно, да и вообще с ней были очень дружны.

Не помню, когда именно, но пришло наконец письмо от Пети. Он писал про Женю. Его сетка для спанья (гамак) на «Генерале Алексееве» была около люка, он в него свалился и пролетел в нижний трюм, упав на поручни трапа. Сильно расшибся, был без сознания. Боли были страшные, и его первое время держали под морфием. Он все еще находился в госпитале, и Петя писал, что при плохом питании в корпусе он не поправится, что надо его оттуда взять. Папа стал хлопотать, и наконец Женя приехал, но в гораздо лучшем виде, чем мы ожидали. Его положили в мою палату. Профессор Алексинский его осмотрел, не нашел ниче­го серьезного, никаких повреждений. Боли, которые еще оста­лись в бедре, были от удара по нерву. Профессор сделал Жене раза два укол пакеленом, пахло жареным мясом — и очень ско­ро Женя выписался. Его устроили в русскую гимназию на берегу Босфора.

В госпитале работы стало много меньше: многие больные выписались, кое-кто уехал в Галлиполи, другие поправлялись. Были и почти здоровые, но так как места освободились, а им не­куда было деваться, то их держали в госпитале.

Приближалась весна, люди отдохнули, успокоились после всего пережитого, и началось влюбленное настроение. Особен­но отличалась наша 5-я палата — «56 больных», как было напи­сано при входе. Мы с Катей ничего не замечали, в свободное вре­мя болтали, шутили со своими питомцами, и вдруг началось. Ночью мы сидели в соседней 4-й палате. И, как только все уснут, сидишь, ничего не подозревая, вдруг видишь перед собой фи­гуру, которая усаживается рядом, и начинается объяснение в любви.

Отвечаешь, уговариваешь, просишь идти спать, иногда от­шучиваешься. Но на другой день видишь вздыхающего челове­ка, старающегося подозвать к себе. На следующее дежурство — снова один или два, по очереди. Мы не знали, куда деваться, боялись дежурить. У некоторых больных поднималась температу­ра. Ревновали друг к другу. Идя на дежурство, думали — кто сегодня? А на другой день в «сестрятнике» сестры спрашивали, от кого ночью получила признание. Некоторых было очень жал­ко: больные, одинокие, ничего впереди, и они искренно к нам привязались! Но что было делать?

В свободные дни мы стали уходить осматривать Константи­нополь. Когда наступила весна, ездили компанией за город. В на­шу компанию входило два-три больных и группа кирасиров — стражников консульства.

В это время у меня сделался страшный приступ ишиаса. Профессор Алексинский сказал: ущемление нервов. Боли были невероятные. Я не могла шевельнуться. Пролежала неделю. По­том долго хромала и затем волочила ногу. Долго еще побаливала нога.

В марте уже была настоящая весна. Все свободные дни гу­ляли компанией. В палате — бесконечные объяснения и все но­вые сюрпризы. Почти все больные были влюблены или в Катю, или в меня. Это начало уже раздражать, но что мы могли сде­лать? В апреле стало спокойнее. Многие наши влюбленные уеха­ли. Мы составили свою компанию, и нас немного оставили в по­кое. Не помню, в какой период папа и тетя Энни уехали в Месси­ну. Их взял с собой адмирал Пономарев. Он во время землетря­сения в Мессине в 1902 году командовал крейсером, принимав­шим участие в спасении мессинцев. Мессинцы, узнав о бедствен­ном положении Пономарева с семьей, собрали для него деньги и пригласили к себе.

Пономарев попросил визы и билет на пароход и папе с те­тей Энни. Там они прожили несколько лет. Жилось им очень хо­рошо: мессинцы их обожали. Тетя Энни имела уроки языков. Пономаревы же показали себя с плохой стороны и скоро уехали.

Когда я стала работать в операционной, мы с Катей бывали один день свободны и стали вместе ходить по мечетям Констан­тинополя. Любили подолгу там сидеть, в тишине и полумраке.

Летом нам всем дали по две недели отпуска и посылали по­парно в Буюкдере, где нам была предоставлена комната. Давали суточные, и мы на примусе себе готовили. Мы с Катей чудно про­вели время, отдохнули и развлеклись. Постоянно к нам приез­жали наши вздыхатели.

Природа, парк — там дивные. Целыми днями проводили на воздухе, сами увлекались, словом, жили счастливо, без забот, без страха и не думая о завтрашнем дне!

1921 год. Семь лет (!!!) — с 1914 года — мы не принадлежа­ли себе и не видели личной жизни.

К этому времени мы сшили себе «туалеты». Из бежевых пижам у Кати и у меня получились летние костюмы, а из полоса­тых пижам — платья. На жалованье смогли купить по шелково­му синему жакету из «jersay» (Джерсей (англ.) — гладкое трикотажное полотно.), смастерили белые пикейные шля­пы и чувствовали себя почти парижанками.

В конце лета мы на шаркетах (По-видимому, речь идет о судах, сдававшихся напрокат одной из мест­ных пароходных компаний, названия которых начинались с арабского слова шир-кет) изъездили весь Босфор, осмотрели Константинополь, гуляли всю ночь Рамазана среди праздничной турецкой толпы, заходили в мечети.

Константинополь так красив, красочен и интересен, что мы буквально были влюблены в него. Присутствовали два раза на Саламлике — переезде султана из дворца в мечеть.

Так прожили до осени, когда стали говорить о том, что ар­мию из Галлиполи, с Лемноса и Чаталджи будут перевозить в Болгарию. И действительно, скоро началось новое переселение. Наш госпиталь решено было перевести на Шипку. В Константи­нополе оставался постоянный Николаевский госпиталь. Все дру­гие, в разных лагерях, постепенно закрывались. Мы все были страшно расстроены предстоящим переездом: жаль было поки­дать Константинополь и наших друзей.

Госпиталь переходил в уменьшенном виде: большая часть имущества осталась в Константинополе, и решено было там по­местить инвалидов. Кое-кого из персонала тоже не взяли. По­ехали Катя, я, Титова, Томашайтис (которая в Константинополе вышла замуж за М.В. Губкина), две Урусовы и еще несколько сестер. Собирались недолго, поджидая парохода, идущего с Лем­носа с Терско-Астраханской бригадой. С ними мы и поехали в новую страну на новую жизнь.

Это было, думаю, в ноябре 1921 года. В Константинополе пробыли год. Уезжали мы в ужасном настроении: кончилась наша привольная жизнь в дивном, сказочном Константинополе. И там оставались все наши друзья из нашей тесной компании.

Пошли по Босфору снова в Черное море. Мы все стояли на палубе и мысленно прощались со всеми местами, где мы бывали. Наступил вечер, за ним дивная лунная ночь. Для госпиталя от­вели помещение второго класса. Каюты были в ужасном состоя­нии, ободранные и пустые. Казаки ехали в трюмах и на нижней палубе. Палуба и каюты первого класса были пусты. Там жил только французский лейтенант, сопровождавший казаков. Еще когда мы грузились, нам с Катей пришлось с ним разговаривать, так как он распоряжался, а мы поневоле были переводчицами.

Когда все устроились и мы двинулись в путь, он подошел к нам с любезными разговорами. Нам он был противен, но прихо­дилось быть любезными: ведь это было всемогущее начальство. Надоедал он страшно. Мы уходили, но через некоторое время он нас находил. Разлюбезничался так, что объявил, что мы не мо­жем ночевать в ужасных каютах второго класса и предложил каюту первого класса. Причем очень настаивал. Мы едва отбоя­рились. Спали на своих жестких койках ужасно. На другой день я встретила кое-кого из знакомых терцев. Это было очень прият­но и радостно.

Наш лейтенант, маленький, плюгавенький, смотрел на ка­заков с высоты своего маленького роста с большим пренебреже­нием. Из всех русских он отличал только двух «принцесс на го­рошине» — Катю и меня. Какую из нас больше? Не знаю! Слиш­ком мы с ней представляли одно целое. Все наши друзья нас на­зывали Два Бебса. Я — Большой Бебс, Катя — Маленький!

Когда мы стали подходить к Болгарии, к Бургасу, у казаков начались тихое, незаметное волнение и оживление. Французы при погрузке войск на пароход отнимали все оружие и строго запретили что-либо перевозить с собой. Но мы знали, что казаки кое-что припрятали. В Бургасе, когда спустили сходни и приго­товились высаживаться, наш лейтенант уселся на полу палубы первого класса, свесив ноги над нижней палубой, почти над са­мыми сходнями. С этого пункта он видел всю нижнюю палубу, и все казаки проходили мимо него. Около сходней стоял наш офи­цер и тоже, по-своему, наблюдал. Тут мы с Катей почувствовали невероятную симпатию к лейтенанту, подобрались к нему и сели по бокам. С одного боку Катя, которая способна произносить невероятное количество слов в секунду, тараторила без конца, я подливала масла в огонь с другой стороны. Что мы говорили? Но лейтенант наш был в восторге, а еще больше мы, видя, как про­ходят казаки с тюками, и зная, что там завязаны винтовки, пат­роны. Протащили и два пулемета. Наш офицер иногда разыгры­вал комедию. Хватал казака, грозно на него кричал, вырывал ка­кую-нибудь негодную шашку и швырял ее в сторону. После ка­заков сошли мы, пожелав лейтенанту всего хорошего. А на бере­гу встретились со знакомыми терцами и очень веселились.

 

Эпилог

 ОСЕНЬ  1921   ГОДА

Шипкинское «сидение»

 

Итак, мы в Болгарии. Начался новый этап нашей жизни. Бургас произвел на нас удручающее впечатление. После красочного чудесного Константинополя — плоский городок. Маленькие про­стые домики, тишина и пустота. Настроение у всех скверное, и вечером, когда нас устраивали на ночлег, сразу же произошел большой скандал. Второй наш врач, хирург, привез с собой свою даму сердца, объявив, что она его жена. На эту ночь ее помести­ли в одной комнате с нами. Видели мы ее впервые. Эта особа, еще совсем молоденькая, взяла с нами начальнический тон, по­требовала лучшее место и т.д. Но мы, которые были возмущены уже тем, что ее привели к нам, на нее налетели и тут же выбро­сили вон. Назавтра — скандал с доктором. В результате чего с ним были прерваны всякие сношения. Мы встречались только по работе и говорили с ним только о деле. Он в столовую не при­ходил, и еду ему и его даме приносили к ним в комнату. И это не изменилось до самого конца. Почти через год они уехали от нас. На другой день мы сели в поезд и доехали до Казанлыка. Там снова ночевали. Казанлык — маленький городишка, весь в зелени, и нам понравился. Мы бегали, ели «кисело млеко» и кибабчичи. Познакомились с симпатичной болгарской семьей. Ут­ром на лошадях поехали на Шипку, находящуюся за одинна­дцать верст. Это большое селение, лежащее в долине под горой Св. Николая, где находится знаменитое Орлиное гнездо. Над се­лением, на склоне горы, были русские владения. Перед самой Великой войной там было построено громадное здание Духов­ной семинарии, над ним большой парк и наверху дивный собор -— храм-памятник русским, погибшим в Освободительную войну*. От него открывался прекрасный вид на всю Долину роз. Семина­рия не была еще открыта, когда началась война. Охраняли ее (то есть собор и все сады) священник, который вскоре умер, монах Свято-Троицкой лавры отец Сергий и послушник — брат Павел. Во время войны болгары забрали себе всю семинарию и устрои­ли сиротский дом «Сиропиталище». Хотя они занимали далеко не все громадное помещение и правительство разрешило нам туда въехать, местные власти не желали нас туда впустить. Среди них было много коммунистов, да и в селе тоже. Все же им пришлось уступить. Они нам дали все флигеля и две-три комнаты в боль­шом здании. Там мы устроили операционную и одну палату.

В полуподвальном помещении — канцелярия, где за зана­веской в темном закутке поместились старший врач и Малавский, чиновник. За ней — бельевая и прачечная. Меня назначи­ли в бельевую. Персонала было гораздо меньше, и старшая сест­ра Томашайтис стала операционной сестрой. В больничном фли­геле устроили палаты для туберкулезных и аптеку. В другом по­луподвальном помещении — санитары, а наверху, в небольшой квартире, в передних комнатах поместили сестер и в одной — доктора с его дамой. Из их комнаты был отдельный выход. Мы же ходили через кухню, где устроили умывалку. Наши три ком­наты были проходные. Последняя имела дверь к доктору. Ее за­весили одеялом и поставили кровать. Столовая была в домике нашего посла. Это была посольская дача. Остальные комнаты оставили свободными, и там останавливались почетные гости. Приезжали Лукович, советник сербского посольства, семья на­шего посла Петряева, владыка Серафим, отец Шавельский и др.

Вначале было очень неуютно. Болгары смотрели враждеб­но, надеялись нас так или иначе выселить и все время угрожали. И вот что произошло очень скоро после нашего приезда: домик, в котором мы жили, стоял на краю глубокого оврага, заросшего деревьями, кустами и колючками. На другой стороне его был мост. Окна из двух сестринских комнат, в том числе и той, где жила я с Катей и младшей Урусовой, выходили на овраг. И вот как-то вечером, когда все улеглись и стали засыпать, послыша­лись крики к свистки в овраге под нашими окнами. Шум все усиливался и приближался. Мы вскочили в страшной панике, решив, что это большевики пробираются к нам, чтобы нас вы­гнать. В страхе мы бросились в комнату Титовой и Томашайтис, которые ничего не слыхали и уже спали. Их окна выходили во двор. Титова в страхе вскочила, а Томашайтис не поверила, про­должала лежать и на нас ворчать. Мы мечемся в самых неверо­ятных туалетах. Одна зажгла свет. Но все шепотом заставили ее потушить свет («А то начнут стрелять»). Стали стучать доктору в дверь, но он не пожелал отвечать. Кто-то залез под подушки, Катя нервно доставала письма и фотографии и прижимала их к груди. Крики то удалялись, и мы облегченно вздыхали, то вдруг снова приближались. Так мы метались и дрожали довольно дол­го. Наконец все стихло. Мы улеглись на свои места, но долго не могли успокоиться и говорили о том, что это нас специально муча­ют, чтобы мы уехали. На другое утро мы все рассказали старше­му врачу. Он послал в деревню разузнать, в чем дело. Там сказа­ли, что убежали какие-то свиньи и их ловили. Но мы сразу этому не поверили и долго жили под впечатлением этого страха. Вооб­ще же, тоска и скука были невероятные. Жили только письмами. В деревне было почтовое отделение, там царил двадцати­летний почтальон Ванчо. Он с гордостью заявлял: «Аз телефо­нист, аз телеграфист, аз почтальон, аз всичко» (Я телефонист, я телеграфист, я почтальон, я — всё (болг.)). И действитель­но, он был там один. На маленькой тележке три раза в неделю он ездил за почтой в Казанлык на железную дорогу. Возвращался около полудня. В эти почтовые дни мы так волновались, что ми­гом проглатывали обед и все неслись на почту, оставив только дежурную сестру, которая с завистью смотрела на убегавших. Прибежав на почту и увидев флегматичного Ванчо за его окош­ком, мы уже не могли сдержать своего нетерпения и наперебой обращались к нему, спрашивая, есть ли письмо. Но он нас не удостаивал ответом и молча разбирал корреспонденцию. Он по очереди брал каждое письмо, читал адрес, рассматривал марку, клал в сторону и брал другое. Если попадалась открытка, он не только долго любовался картинкой, но и читал содержание. Мы теснились у окошка, умоляли его сказать, кому письма, прыга­ли, подглядывали, но на Ванчо ничего не действовало. И только когда он достаточно все проверил и прочитал, он медленно начи­нал нам выдавать. Счастливицы хватали письма и бежали обрат­но, чтобы, лежа на кровати, полностью насладиться. А ничего не получившие, понуря голову, плелись обратно. В «сестрятнике» стояла гробовая тишина — счастливицы молча читали свои пись­ма, изредка издавая восклицания. Но чтение окончено, и тогда письма зачитываются вслух, иногда с малыми, а иногда и с боль­шими пропусками. Все они из Константинополя. Редко-редко приходили из других мест, так как никто еще не нашел родных, друзей, знакомых или не списался с ними. Вечерами строчились ответы.

В непочтовые вечера мы три — Катя, я и Урусова — прово­дили в комнате Титовой и Томашайтис-Губкиной. Книг, работы никаких не было. Единственно, что мы могли делать, это выши­вать салфеточки на кусках бязи, в которую были завернуты кое-какие аптечные вещи. Сидели вокруг лампы, вышивали и в не­сколько голосов пели, и чаще всего «У попа была собака», а иног­да и душещипательные, вроде: «Сказав прости...» Бывали и раз­влечения, это когда из-за двери в комнату доктора слышалась семейная сцена. Вели мы себя как девчонки. Одна ложилась на кровать, стоящую вдоль двери, подсовывала голову под одеяло и слушала — все остальные, затаив дыхание, ждали. Слушавшая, обыкновенно Титова, дергала ногами, чтобы мы не шумели. А по­том делала доклад. Особое удовольствие было злить доктора и его даму. Мы усаживались все на кровать и бесчисленное число раз громко пели «У попа была собака». Можно себе представить, какая там была тоска, если взрослые, воспитанные девушки ни­чего другого придумать не могли.

Зима была суровая, одеты мы были плохо, так что о прогул­ках тоже не могло быть речи. Очень скоро от нас уехали Титова и обе Урусовы. На их место приехали три милых новых сестры. Меня назначили бельевой, Катю — аптечной. Отвоевали у бол­гар еще несколько комнат, госпиталь увеличили, работы стало больше, тем более что мы стали принимать платных пациентов-болгар и открыли амбулаторный прием. Красный Крест не имел средств, чтобы нас содержать. Он нам присылал все, что мог, а мы должны были подрабатывать, так что половина больных были наши военные, а половина — болгары. Все же приходилось очень трудно. Кормили очень и очень плохо. Так что нам разрешили в столовую приносить свои продукты. Мы стали прикупать масло, яйца, молоко.

Наступило Рождество 1921 года. Настроение у всех было не праздничное, и мы ничего не готовили и не устраивали. И вот со­вершенно неожиданно к нам из-под Казанлыка пришел большой хор Корниловского полка. Они решили петь в соборе на Рожде­ство обедню. Мы страшно обрадовались, решили их у себя при­нять и устроить елку. Большим трудом стоило уговорить старше­го врача Брунса их накормить. Он был экономный и скупой. Все же накормил — разрешил, но о елке и слышать не хотел. Но мы решили ее устроить. Корниловцы пошли в лес и принесли громад­ную елку, доходившую до потолка. Поставили ее в столовой. Из белой и синей оберточной бумаги все стали делать цепи, звезды, наложили много ваты, посыпали тальком и гипсом, и в несколько часов все было готово. Мы купили кое-какое угощение, и после ужина началось веселье. Появились балалайка, мандолины, и все пошли танцевать. Пришли и санитары-офицеры. Сестры все были в форме. Кавалеров было раза в четыре-пять больше, но, чтобы никто не обижался, мы танцевали со всеми, так что не успевали передохнуть, как нас хватал следующий и часто так крутил, гордо притоптывая, что, бывало, не знаем, доберемся ли живыми на свое место. Ведь среди наших гостей были и интеллигентные, и совсем простые люди. «Папа» Брунс был в ужасе, увидя елку, и еще боль­ше пришел в ужас, когда его сестры в форме пустились в пляс. Но, увидев, как все радостны и искренно веселятся, он успокоил­ся, а потом стал сам улыбаться. Корниловцы приходили к нам петь еще раза два, пел и хор дроздовской артиллерии, а весной пришли походом все части, стоящие около Казанлыка. Служили обедню, панихиду и пошли в обход всех памятников и могил. В долинах был большой парад. Эти посещения вносили живую струю в наше шипкинское «сидение».

С теплом мы начали делать прогулки. Поднимались два раза на Орлиное гнездо, раз пошли в лунную ночь и дождались там восхода солнца. Было дивно хорошо. Летом приезжали знатные гости — больше духовенство — послужить в храме. В это время Женя и Кока Деконский жили в Пещере в русской гимназии, которую перевели из Константинополя. Они нам писали отчаян­ные письма, что голодают. Мы с Катей попросили нашего Брунса разрешить нам принять братьев недели на две-три. Он разре­шил. Мальчики появились — здоровые, толстые, сияющие. В на­шем юмористическом журнале сразу же появилась карикатура: два толстых, жирных мальчика в огромных френчах и подпись: «Приезд голодающих братьев сестер Варнек и Деконской». Но это их нисколько не смутило, они хорошо провели у нас время, и мы две тоже совсем ожили. Мальчики нам перекопали кусочек земли. Мы посеяли редиску и огурцы, думая немного скрасить нашу фасольную еду. Но ничего у нас не выросло.

Летом наша жизнь стала легче и веселее. С болгарами уста­новились хорошие отношения. Мы часто ходили в деревню, за­ходили в хаты, где нас хорошо принимали и в знак гостеприим­ства обрызгивали розовой водой и даже давали в бутылочки с собой. Почти все крестьяне имели розовые плантации. Лепест­ки шли на розовое масло, отвозились они на фабрику. Но сами для себя крестьяне делали розовую воду.

Любили мы гулять и около храма и там, на большой поляне, часто играли в горелки. Этому опять воспротивился наш монах, отец Сергий. Он даже обратился к доктору Брунсу, прося запре­тить сестрам играть и гулять около храма, так как это нарушает благолепие. Но причина была не в этом, и потому никто на его требование не обратил внимания, и наши игры и прогулки про­должались. Дело было не в благолепии храма, а в нарушении от­цом Сергием монашеского обета. Его домик стоял на краю поля­ны, против храма, недалеко от ворот на дорогу. А на дороге по ту сторону ворот жила болгарка с тремя детьми — «маленькими от­цами Сергиями», как мы их прозвали. Такими же светлыми блон­динами, как и он. Всем было известно, что это была его семья, и мы потревожили семейную идиллию. Вначале дети прибегали в домик отца Сергия, но потом, очевидно, он им запретил. Но в церк­ви отец Сергий был удивительно хорош. Настоящий монах, чудно прислуживал и прекрасно пел. У него был дивный баритон. А ког­да начинал звонить в колокола, все заслушивались. И звон с вы­сокой колокольни на горе разносился далеко по долине.

Брат Павел, громадный детина, занялся коммерцией. Он устроил небольшой винокуренный завод, делал водку, собирая сливы с посольских садов, продавал ее и пьянствовал. Он, как и отец Сергий, был весьма недоволен появлением госпиталя на Шипке. Никто, конечно, в их дела не вмешивался, но все же их свобода была нарушена. Особенно когда стало приезжать духо­венство и даже сам владыка Серафим, проживший у нас больше недели. Говорили, что в конце концов владыка этих монахов от­туда убрал.

Еще зимой приехал из Константинополя Мих. Вас. Губкин; они с Томашайтис, его женой, нашли комнату в деревне. А мы с Катей поселились вдвоем в комнате Титовой, которая тоже уеха­ла с Томашайтис. Там было нам гораздо лучше, комната не про­ходная, и мы жили вдвоем.

Жили мы все на Шипке дружно. Держались обыкновенно все вместе — сестры и канцелярия. Кончилось это одной свадь­бой. Прижацкая вышла замуж за делопроизводителя Фредери­ка, все его называли «барон». Он не возражал, но сам себя ни­когда бароном не называл. Свадьбу отпраздновали хорошо, сво­ей госпитальной семьей. Невеста была в белом. Фата — из мар­ли, которую нам прислали для гипсовых бинтов. «Папа» Брунс объявил, что они пойдут сестрам на фату. Получили его и я, и Ка­тя, когда выходили замуж (Брунс прислал нам в Сербию).

Начало лета прошло незаметно, но начались коммунисти­ческие беспорядки, появился Стамболийский. К нам стали при­ходить тревожные вести об арестах генералов и офицеров. Везде начались обыски, искали и отбирали оружие. За себя мы особен­но не боялись, но все же положение было тревожное. В один из таких тревожных дней пришел ко мне в бельевую мой санитар, донской казак, и попросил меня ему помочь — спрятать его вин­товку. Я, конечно, согласилась, и он принес ее ко мне. Как толь­ко наступил вечер и стало темнеть, я засунула винтовку под пла­тье, которое было длинное, и мы гуськом пошли в гору, в зарос­шую часть парка. Мой казак еще днем там уже припрятал лопа­ту, быстро сделал яму, и винтовка была зарыта. Никто, кроме нас двоих, об этом не знал.

Но у нас все прошло благополучно, и обысков ни разу не делали. Почта стала ходить хуже, никто к нам больше не приез­жал, и мы почти ничего не знали, что делается в наших частях. Все же слышали об арестах и о тревожном положении. И вдруг в один хороший, солнечный день к госпиталю подъехал небольшой запыленный автомобиль. Вероятно, это было в первый раз за су­ществование Шипки. Из него вышли генерал Штейфан, его адъю­тант капитан Глеба и корпусный врач Трейман. Все они сразу же пошли к старшему врачу Брунсу и долго с ним разговаривали. Затем Трейман сел в автомобиль и уехал. Генерал с адъютантом остались. Доктор Брунс сказал, что генерал Штейфан болен и приехал лечиться. Сейчас же ему устроили отдельную палату, где он поместился с капитаном Глеба. Назначили санитара, но сестрам сказали, чтобы они туда не ходили, так как все назначе­ния врача будет исполнять капитан. Брунс два раза в день ходил к генералу его осматривать, прописал какие-то лекарства, еду носил туда санитар. Генерал весь день сидел у себя в палате и только по вечерам в больничном халате выходил погулять. Обык­новенно усаживался на скамейку недалеко от нашей столовой, и мы все, окончив работу, приходили туда, окружали его и весело болтали с ним и с Глебой. Как только раздавался звонок идти больным спать, он прощался и уходил, разрешив капитану оста­ваться с нами.

Постепенно мы узнали, в чем дело. В Тырнове, где стоял корпусный штаб, пошли аресты. Генерал Кутепов его избежал, но ему пришлось уехать из Болгарии. Постепенно были аресто­ваны или выселены все начальники. Штейфана еще не тронули, и было решено его укрыть у нас. Тырново находится в долине по другую сторону от Орлиного гнезда. До Шипки надо ехать до­вольно долго по железной дороге, огибая хребет и, доехав до Казанлыка, уже на лошадях проделать одиннадцать верст. Такое путешествие было немыслимо. Еще на вокзале Тырново Штей­фан был бы арестован. Поэтому решили перевалить гору на авто­мобиле. Дорога вполне безопасная, так как по ней никто не ез­дил да и не ходил. С нашей стороны ближе к Орлиному гнезду были только памятники боев в Освободительную войну. Как по этой дороге мог проехать автомобиль, совершенно непонятно. До­рога страшно крутая, извилистая и грунтовая, местами размы­тая дождями и бегущими по ней ручьями, когда там весной тает снег, и вся усыпана камнями. До этих пор если по ней и проез­жали, то, наверное, только на волах. Но наши проехали благопо­лучно, и таким образом, генерал спокойно проживал у нас.

У нас стали часто появляться офицеры — откуда, мы не знаем. Они шли к Штейфану и потом уезжали. Они приезжали с донесениями и за распоряжениями. Все это мы знали и пони­мали, но никто и виду не подавал. Генерал же был идеальный «больной». Всегда ходил в халате, ничего не требовал, подчи­нялся госпитальным правилам. После вечернего звонка спать покорно уходил к себе, хотя ему очень не хотелось оставлять нашу веселую компанию, тем более что он стал серьезно уха­живать за Катей. Вечера он принужден был проводить один, так как адъютант его не был «больным» и оставался с нами сколько хотел. В лунные ночи мы поднимались к храму и там еще долго гуляли.

Стала приближаться осень. Стали поговаривать, что гене­рал скоро уедет. Впереди снова бесконечная, тоскливая зима. Без прогулок, часто без писем, когда дороги завалены снегом. Мы с Катей решили, что второй зимы не выдержим. В конце ав­густа получили отпуск и поехали обе в Софию.

Еще на Шипке мы узнали, что нашим мальчикам в Пещере пришлось много пережить. Там было коммунистическое восста­ние, хотели разогнать гимназию. Все старшие мальчики несли караулы, вооруженные палками и кирпичами, и даже раз при­шлось пустить в действие это оружие.

Только что вспомнила еще об одном нашем зимнем развле­чении, когда мы умирали от скуки и тоски. Под нашей сестрин­ской квартирой жили санитары. Иногда они по вечерам пели хо­ром или играли на балалайке или гитаре. Слабые звуки долетали до нас. Тогда Катя и я клали на пол полотенца, ложились на них, прижимали ухо к полу и слушали. Других сестер это мало инте­ресовало. Томашайтис-Губкина, благоразумная старшая сестра, смотрела на нас с презрением. Но нам это было все равно. Мы слушали пение и были чем-то заняты.

 

У беженцев нет перспектив

 

Итак, осенью мы обе поехали в отпуск в Софию, останови­лись в резерве сестер и сразу же стали искать себе работу. Об­ратились в Красный Крест, и сейчас же нас обеих послали к двум болгарским врачам. Оба — «ухо, горло и нос». Оба обратились в наш Красный Крест с просьбой прислать каждому по дипломиро­ванной сестре. Одна должна была знать английский, другая — французский язык.

Катя пошла к доктору Беликову с английским, я — к Здравковичу с французским. Обе мы сразу были приняты. Но нанимал меня Здравкович довольно оригинально. Я пошла не в форме, показала ему бумаги. Он на них внимания не обратил и сразу же спросил, говорю ли я по-французски, имею ли форму и есть ли у меня на груди большой красный крест. Когда я на все ответила утвердительно, он меня взял. Он мне давал комнату, стол, жалованье и обещал, что будут большие чаевые от больных.

Катя у Белинова комнату не получила, но стол, жалованье и обещание чаевых он дал. Она сговорилась с Map. Мих. Языко­вой, которая имела комнату и где-то работала (кажется, давала уроки), что поселится у нее.

Мы вернулись на Шипку с бумагой от Красного Креста о переводе нас в Софию. Мы быстро собрались и уехали. Все страш­но сожалели, и особенно горевали генерал и его адъютант. Со Штейфаном Катя потом виделась в Белграде.

Приехали в Софию окончательно и начали работать 20 ав­густа 1922 года. Началась серая, бесцельная жизнь, борьба за кусок хлеба и ничего впереди. Мы были уже почти беженками. Правда, поддерживало утешение, что мы до конца оставались вер­ны армии и ушли, когда она перестала существовать.

 

 К оглавлению.

 

 На главную страницу сайта