Тхоржевский
И.И.
СПОР О ГУЧКОВЕ
Спор о «портретах» Александра Ивановича Гучкова
и о роли его в русской революции продолжается. Некоторые из сделанных мне возражений — ив
печати, и в многочисленных частных письмах
— обязывают к ответу. Не то чтобы
хотелось длить прения до бесконечности на тему: «Кто виноват?» Ответ слишком
ясен: «Все». Но расширяется и углубляется тема воспоминаний. С личности покойного Александра Ивановича центр тяжести переходит на трагическую
гибель русской монархии, а следом за ней — России.
С этой темы я и начну, чтобы не разменивать завязавшегося
спора на мелочи. Вот вкратце два основных моих — не
обвинения, нет, — но исторических утверждения.
Первое: солдатский бунт в Петербурге разросся в
победоносную революцию только потому, что он был возглавлен
поначалу Государственной Думой, давшей революции свое знамя, но бессильной овладеть
событиями. Против Думы посылать тогда усмиряющие войска было нельзя.
Второе: успех восстания в Петербурге еще не означал
гибели монархии в России. Тыловой, взбунтовавшийся «неизвестный
солдат» сам в первые дни еще трепетал, требуя «неразоружения и
невывода» из Петербурга на фронт. Решающей силой был именно
фронт, сравнительно еще крепкий. И вот тут-то соотношение сил было
внезапно изменено в пользу революции — не только союзом, очень недолгим,
Думы и улицы, но и скоропалительным отречением. А отречение
вызвано было тем, что ближайшие к царю генералы были обмануты гипнозом
думского февраля. Именно генералы, а не Гучков, вынудили у Государя
отречение. Но это отречение, обессилившее и разоружившее все
элементы сопротивления, дало революции окончательную
политическую победу.
Выдвигая столь заостренные утверждения, я отнюдь
не забываю ошибок самой монархии, обусловивших ее падение. В моих
статьях-воспоминаниях «Перед обвалом», напечатанных в «Возрождении»
с год назад, подчеркивалась опасность происшедшего осенью 1915
года разрыва с Думой, — ложность политики И. Л. Горемыкина,
приведшей к роковому самодержавию императрицы. Но имя
Государя, ослабленное в культурной русской среде, было еще огромной и
привычной движущей силой русского народного обихода. Наша
военно-административная (не политическая) машина продолжала
еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того,
именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше,
нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство
не имело за собой ни рутины, ни движущего «завода», одну только —
чуждую народным низам — культурность.
Надо было отложить политические счеты, как это
сделали бы французские политические деятели. Временно, в дни войны, одеть всю
власть — и даже «общественность» — в военный или красно-крестный
мундир. Так можно было еще дотянуть до военных успехов.
Делать же во время войны революцию «для лучшего
продолжения войны» было, как показали события и как нетрудно было предвидеть,
детской бессмыслицей. Ею и воспользовались большевики для
«похабного» мира.
В замечательной французской книге барона Нольде
«Старый порядок и революция в России» русский ученый, историк и
юрист, в свое время столь близкий к Временному правительству,
подробно останавливается на вопросе: как же могло вдруг, волшебно,
измениться соотношение сил между громадным, дисциплинированным,
верным еще монархии и России фронтом — и петербургским расшатавшимся
гарнизоном? Ответ — прямой, единственно честный, в книге таков: близкие к Государю
генералы были обмануты. Они поверили в Думу, в то, что Дума владеет революцией,
что перемены можно свести к отречению
Государя в пользу великого князя
Михаила Александровича. А там события
понеслись уже стихийно под гору; за отречением Государя последовало с неизбежностью отречение захваченного врасплох великого князя; бессилие Временного правительства; распад и разложение
фронта и самоотверженные, но тщетные попытки
А. Ф. Керенского гальванизировать военное сопротивление немцам...
Победа революционной заразы, торжество безумия, расправа низов
России с ее верхами вытекли из царского
отречения еще в большей мере, нежели они
его вызвали.
А. Ф. Керенский пытается теперь, наоборот, представить
акт отречения какой-то несущественной подробностью — «бумажкой из
фантастического царства...» Но трехсотлетняя монархия
была отнюдь не
фантастической реальностью, даже и накануне революции. Военная, финансовая и административная машина работала, царские
деньги были — не чета
керенкам, повиновавшийся Государю фронт был реальностью. «Фантастическим» можно
назвать в новейшей
русской истории только воцарение и управление самого А. Ф. Керенского. На смену ему пришла уже новая, варварская грубая реальность: большевики.
Какова же была во всей этой трагедии роль А. И.
Гучкова?
Это не он объезжал солдатские казармы в последние
ночи сумасшедшего февраля, это не он бунтовал против царя
неизвестного солдата, в сущности, просто не желавшего воевать. Это делали уже
другие крайние революционные ораторы — в том числе, если
верить молве, и сам А. Ф. Керенский (кстати, было это или не
было, Александр Федорович?).
Но в соблазнении генералов А. И. Гучков принимал
участие огромное, пожалуй, даже решающее участие. Он давно уже и настойчиво
склонял военных к мысли об отречении. В споре Думы, с царской властью
убеждал встать на сторону Думы, стремился (из патриотизма, не спорю)
получить армию в свои руки — при новом Государе, который бы
«не мешал».
Конечно, никого при этом Гучков не обманывал.
Он совершенно искренне обманывался и сам. Так он
строил свои планы событий. Но если же делить политических деятелей того времени
на обманувшихся и обманутых, соблазнителей и соблазненных, то
нельзя не отнести к «соблазнителям» А. И. Гучкова наряду с князем
Г. Е. Львовым и, в меньшей степени, М. В. Родзянко. Генералы не
устояли перед настойчивой самоуверенностью политических главарей.
Гучков же, самый из них троих умный, только прозрел раньше других, с
первых же шагов революции. Князь Львов продолжал обманываться и дальше...
Генералы
поняли также скоро...
Перечтите в «Красном архиве» разговор
генерала Алексеева по прямому проводу с военным министром Гучковым после
отречения великого князя Михаила
Александровича. Это крик ужаса, вопль человека,
вдруг прозревшего: что же он, обманутый, ослепленный, наделал!
Близко видя недочеты царского строя, генералы (более или менее «заочно») верили в общественных деятелей.
Но в среде общественных деятелей первым
«по военной части» всегда шел Гучков. Он-то хорошо знал не только военное дело, но и высшую военную среду. Там у него были свои любимцы, свои враги, свои союзники. С голосом Гучкова военные считались прежде всего.
Такова в русской революции злосчастная, но,
думаю, подлинная роль Александра Ивановича Гучкова. Он
был, к сожалению, главным «соблазнителем» генералов.
Здесь я должен прервать свое изложение. Предвижу
нападки политических друзей Александра Ивановича и хочу поэтому теперь же ответить на горячую и укоризненную по моему адресу статью г. Карпова (напечатанную уже в «Возрождении») «Беседы с А. И. Гучковым» и на сдержанное, полное интереса письмо графа Э. П.
Беннингсена (там же).
При всем моем уважении к памяти покойного Александра Ивановича не могу не подивиться избранному г. Карповым методу защиты: ссылаться на чувства Александра Ивановича и на его родственные разговоры в опровержение его же поступков. Но ведь эти поступки Гучкова давно уже стали
историческими фактами!
Граф Э. П. Беннингсен, отрицая, подобно г.
Карпову, участие Гучкова в подготовке революции, также
только «разводит руками» перед фактом назначения Гучкова революционным
министром: «Когда через три дня он стал военным и морским министром,
я этого понять совершенно не мог, — так это не вязалось с его
всегдашним отношением к революции». Но ведь министерство Гучкова —
факт русской истории и крупнейший факт его биографии, этот
факт должен «вязаться» с его личностью! Поэтому явно прав Керенский: А. И. Гучков стая активным революционером (и союзником в этом Керенского) уже тогда, когда не только в близких Гучкову, но и в кадетских кругах самое слово «революция»
вызвало еще «священный ужас». Гучков только,
по-видимому, скрывал свою подлинную деятельность,
как и свои новые, революционные взгляды от своих, даже близких, но более
правых друзей, как и от своих правых
родственников.
Что же касается второго крупного факта — поездки
к Государю за отречением, — тут граф Беннингсен, подобно Н. В.
Савичу, просто умалчивает. А г. Карпов пишет: «Во Псков Александр
Иванович поехал случайно... У других не хватило решимости, и
задача была возложена на двух единственно смелых лиц в комитете,
Шульгина и Гучкова».
Не совсем так это происходило! Сам А. И. был инициатором
поездки, он сам возложил на себя эту задачу. Он предложил себя
для поездки, а этого именно Гучкову, при его отношениях с
Государем, делать
не следовало.
В. В. Шульгин в своей яркой и талантливой
книге «Дни»
— опасной, как материал для политических
выводов, ибо внушенной чрезмерной впечатлительностью, но зато ценной, как подлинный документ, как живая фотография тех бурных дней, — рисует облик А. И. Гучкова в самом выигрышном
освещении, объясняет поездку за отречением монарха — порывом спасти знамя монархии...
Своей книгой Шульгин во многом искупил свою поездку
к Государю. Но Шульгин имел нравственное право ехать за
отречением, он его в тайне, подкопом, систематически отнюдь не
подготовлял...
Не знаю, есть ли в воспоминаниях Гучкова рассказ об этой поездке или
только ссылка на Шульгина, блистательного
защитника. Но граф Э. П. Беннингсен
недавно напомнил, что Гучков никогда, никому, даже ближайшим думцам ни слова не рассказывал ни об одном из своих докладов у Государя (даже в бытность
председателем Думы). Настолько, очевидно, не ладились эти встречи Александра Иванович с Государем, но встречи эти и не
могли ладиться! Независимо от политических антипатий вся повадка, весь склад, напористость Гучкова должны были отталкивать от него Государя.
Г. Карпов выражает тревогу, что «воспоминания»
А. И. могут вдруг теперь оказаться не подлинными. Но кто же станет заниматься фальсификацией? Воспоминания могут только
оказаться более или менее интересными...
Я получил недавно от одного из самых
блестящих русских людей за рубежом, скажу даже — от самого блестящего,
большое, полное интереса письмо.
Автор письма, видный либеральный политик, не
приложил, однако, своей руки к свержению монархии: он находил
тогда, что нельзя «менять шофера» на бешено-скором
автомобильном ходу, даже если шофер окажется сумасшедшим. Ныне он
горячо вступается за покойного Александра Ивановича, как раз
на «перемену шофера» и возлагавшего все надежды.
Уступаю
«слово о Гучкове» своему оппоненту.
«Прочел Вашу статью. Со многим согласен. Многое
в Гучкове и после нее остается неясным. Я прочел гучковские мемуары.
Не обольщайтесь: и после них он останется загадкой. Оттого мне
и хочется, пока не забудется, Вам указать на то, в чем Вы
едва ли правы.
Вы видите в его фигуре парадокс: Гучков
страстно
любил Россию и ненавидел то, что Россия любила,
т. е. ее Государя. В этом Вы видите и роковую ошибку его жизни. Как
можно низвергать даже „плохого"
Государя? Надо было сознавать, что «„мистики",
окружавшей историческую царскую власть,
за несколько месяцев не создашь».
Все это правда, но упрек не по адресу. Гучков это
хорошо понимал, и не он стремился низвергнуть в России царскую
власть. Если он оказался прикосновенным к дворцовому заговору, то
из преданности монархии. По всему Петербургу ходила тогда поговорка:
«Чтобы спасти монархию, надо убить монарха». Если Вы не можете
принять такого рассуждения, то потому, что в Вас монархист пересилил историка
и политика. Ведь Россия знала примеры, как низложением царей
вели к лучшему царствованию: Екатерина II и Александр I были неплохими государями,
а Петр III и
Павел I
губили и монархию и Россию. Гучков именно так и смотрел на
Николая II,
когда он в последние месяцы всецело подпал под влияние
императрицы и Распутина.
Вы не так смотрите на Николая II, но это спорный
вопрос. Трагизм его судьбы, его поведение в последние месяцы с ним
примирили. Вы правы даже в том, что — не будь катастрофы — это
царствование могло оказаться блестящим. Судьба послала ему
двух великих людей, он им мешал... Что в целом царская власть Россию
двигала вперед, я согласен, но это царская власть по
совокупности, а не власть каждого отдельного монарха:
некоторые толкали ее назад. И если покушение на царскую власть
вообще во время войны было преступно, то устранение одного вредного Государя могло бы
оказаться счастьем именно для царской власти.
Во всяком случае, это вопрос факта, а не
принципа —
в фактах ошибиться можно, и Гучков мог в них ошибиться.
Но ведь это сейчас праздный спор, ибо случилось то, чего никто не ждал и не
желал. Свержение монарха превратилось в свержение монархии. Этого никто не ожидал, и, по правде сказать, этому
можно дивиться, ибо все это знали. В тех редких случаях, когда до меня доходили слухи о заговоре, главным доводом
против него всегда выставляли то, что Николая
II
заменить некем, это и останавливало заговор в
самом начале. Но в феврале 1917 года об этом
забыли, потому что события вышли не из кружка
заговорщиков, который опоздал, а с улицы; а монарх своим обнаружившимся
бессилием перед улицей получил такой
моральный удар, что судьбы монархии с
ним связывать не захотели.
Ведь об отречении его просили не только
Гучков, но даже и великие князья, даже самый лояльный Николай
Николаевич и большинство генералов. Николай II уже потерял свое мистическое
обаяние, и потому никто за него не заступился.
И политики в это время старались комбинировать
так, чтобы сохранить принцип монархии и, вопреки очевидности,
найти другого монарха. И вот на этих попытках обнаружилось, что
это невозможно, ибо сама династия на это способна не была. Великий
князь Михаил Александрович отрекся не только за себя,
но объявил трон вакантным, на что права никакого не имел. И против
этого никто не восстал — во имя монархии. Более того, это
решение великого князя было подсказано ему не Гучковым, не
кадетами, а правыми, начиная с Родзянко.
Вот тогда и разыгралась трагедия. Читали ли Вы
разговор с генералами по прямому проводу, когда генералы поняли,
что их обманули? Обманула не только русская общественность, но и
царская династия. Страдал ли тогда Милюков — не думаю, но
что страдал Гучков — не сомневаюсь.
Но что надо было бы делать большому
человеку? Сохранить монархию вопреки ей самой? Тогда
еще были ее сторонники, прежде всего в войске, а может быть, и в
народе, но поставить такую задачу значило начать гражданскую войну с
Временным правительством и временным комитетом Думы,
это во время войны казалось уже изменой. В день отречения
Михаила, когда другие великие князья обращались к Керенскому за охраной династии, очевидно, династия не была способна возглавлять
такую гражданскую войну. Революция была
объявлена — династией, манифестом великого князя Михаила Александровича. Вы
правы, что без монархии Россия не прожила ни единого дня, но погубила Россию династия не менее, чем общественность. И Гучков за последние годы не прощал ей своей веры в нее.
Трагедия Гучкова тем значительней, что она —
трагедия не одной его личности, а всей нашей политической катастрофы. В 1906
году с нормальной конституцией, к сожалению, уже опоздали. Любопытные
парадоксы: в 60, 70 и 80-х годах конституция еще не была нужна,
нужны были только умные, умевшие смотреть вперед государственные
люди в рамках самодержавного строя; в 80-х и 90-х годах таким людям
уже не давали размаху, самодержавие их не терпело; сам Витте
принужден был хитрить. Самодержавие портило наш правящий бюрократический
класс, воспитывая не государственных людей, а угодников и карьеристов.
Тогда началось освободительное движение, а
оно развратило русское общество, изуродовало русский
либерализм. Ведь на словах оно противопоставляло самодержавию «конституционную
монархию», а на деле противопоставляло ему Учредительное
Собрание, т. е. легальную революцию. И в 1906 году в природе не оказалось
либеральной партии; на эту роль претендовали
кадеты, но они были типичными французскими
радикал-социалистами. Это один из немногих понял Гучков, и его борьба с кадетами за либерализм и настоящую конституцию
была лучшей эпохой его
жизни; на земских съездах он был на десять голов выше своих противников.
Вы хвалите 3-ю Думу, в известной степени я с этим
согласен; 3-я Дума укрепила конституцию, но эта эпоха была эпохой Столыпина, а не Гучкова; Гучков в 3-й Думе был уже ниже себя. Я из-за одной эстетики жалею, что его не было в 1-й Думе:
какую бы историческую роль он там сыграл! Граф Гейден и Стахович не могли с ним сравняться.
Но перед 3-й Думой Гучков сделал ту же
ошибку, что перед 1-й Думой — кадеты. Кадеты на выборах блокировались
с левыми, что погубило и их 1-ю Думу, а Гучков блокировался
с правыми, которые погубили и его и Столыпина. В 3-й Думе ему
пришлось
интриговать, маневрировать, может быть, иногда
и обманывать. Это было не его дело, хотя способность к этому жизнь в нем
воспитала. Но все-таки в политиканстве
кадеты намного его превосходили и
сумели его обойти.
Помните ли Вы, как в адресе 3-й Государственной Думы октябристы вместе с кадетами, отвергли
титул «самодержавный», хотя они все признавали сами, что это только юридический титул без содержания. Для кадет
такой вотум понятен. Для октябристов же
нет; этим вотумом они подвели и Столыпина и свою партию, ведь с этих
пор Столыпин стал искать опоры правее
октябристов, а Государь стал ненавидеть октябристов как ненадежных друзей. (Я на эту ошибку позднее не раз Гучкову указывал. Он не соглашался и даже сердился. Не сомневаюсь, что он ее понимал и признавал: потому и сердился.)
Тогда начиналось постепенное падение
Гучкова, ибо
Гучков уже не мог идти с властью, которая перестала
ему верить, но и не хотел идти с кадетской
общественностью; потому-то здесь трагедия не только Гучкова, а вместе с
ним всей русской конституции, у которой не оказалось того, что было нужно, —
государственного либерального центра.
И все-таки Россия была еще настолько
здорова, что, несмотря на все ошибки верхов, дело налаживалось.
Эти годы 1907—1914 были годами выздоровления; помешала война. Но
ведь у войны была и другая сторона; она на время сплотила всех
и дала России шанс выздороветь полнее и скорее, чем думалось. Кто виноват,
что этого не случилось? Виновата бездарность нашей общественности,
но и нашей
династии, и в данном случае вина династии больше.
Теперь они могут утешаться тем, что валят вину друг на друга, а
настоящая трагедия Гучкова была в том, что
он сознавал, что виноваты обе стороны, которые не сумели примириться
даже ввиду неприятеля, что уже некого было
винить, ибо вина лежит на всех
одинаково, и что, как это ни страшно сказать,
та Россия, которую он так любил, эта Россия сама участь свою заслужила».
Таково это замечательное письмо. Оно
писалось не для печати — тем сильнее его действие! Шопенгауэр
утверждал, что книги, писавшиеся «для публики», вообще ничего не стоят. Только
книги, писавшиеся первоначально для самого себя, нужны и драгоценны
другим! Так и с письмами...
Приведенное выше письмо неотразимо в его жутком
заключительном выводе: о виновности всей России
в постигшей ее катастрофе. Равным образом
неоспоримо перенесение тяжести заслуг покойного А. И. Гучкова в эпоху,
предшествовавшую 3-й Думе: время земских съездов. Даже злейший,
непримиримый враг Гучкова, Витте, — и тот признавал, что «земские съезды
выдвинули Гучкова».
В. А. Маклаков в своих воспоминаниях, печатавшихся
в «Современных записках», привел недавно слова «левого
европейца», профессора М. М. Ковалевского, сказанные осенью 1905
года: «Я видел на съезде только одного государственного человека:
это Гучков».
Но ведь Гучков поддерживал тогда власть! Не сойди
он тогда с этого пути, пути 1-й Думы, многое было бы иначе.
Скажут — «вредный Государь» слишком мешал...
Да, политик пересилил в Гучкове монархиста. Но что-то еще скажет
историк!
Гучков постепенно разочаровывался и отходил от
монархии, а между тем именно вторая, думская, половина царствования была как
раз наиболее плодотворной. Здесь основной нерв спора.
Россия не то что «любила Государя», но не
могла вдруг и сразу без него обойтись. Она жила и работала
в атмосфере монархии. Мне возражают: «Гучков стоял за монархию —
против монарха».
Но можно ли, беспристрастно говоря, приравнивать
Николая II к
Петру III?
23-летнее царствование последнего Государя было временем блистательного
экономического подъема России. Он дал народное представительство. При
нем двинулось — быстрыми, «ударными» темпами
— русское просвещение, крестьянское
хозяйство, переселение. Не только монархия
вообще, но и монарх Николай II
служил благу России. Россия расцветала при нем. «Но вопреки
ему самому...» И это несправедливо.
Не обладая чертами самодержца, покойный император обладал всеми
нужными данными конституционного Государя. «Вопреки ему самому» его тянули в самодержцы, и это несоответствие бывало тягостным.
Правда, «мистика» самого Государя также склоняла его к упорству, к сопротивлению конституции, но его натура
была гибкой, податливой; все препятствия, которые были в нем, — всегда
преодолевались. Во имя России
Государь терпел у власти — годами! — и неприятных ему людей! Витте и
Столыпин были в этом отношении куда
нетерпимее, ревнивее к людям! Куда
завистливей Государя! При этом нельзя забывать, что выбор Столыпина — из губернаторов
— прямо в министры и чуть не сразу в премьеры, был личным выбором Государя.
Государь пошел бы — и шел всегда — на любые жертвы, которые потребовала бы Россия.
Зигзаги, падения, колебания, роковое влияние императрицы,
тягостное для самого Государя, — да, все это было и все это устремляло к
гибели... Но все это еще не было гибелью. Гибелью стало насильственное,
во время войны, отречение.
Есть люди, которых раздражает наше непрестанное
возвращение мыслью к прошлому. Отчасти они правы. Не следует
приковывать самих себя к «трупам», даже и дорогим. Это пытка, приводящая всегда
к сумасшествию. Но ясный отчет в том, что произошло, дать себе все же
следует.
В февральские дни переставшая быть «Государственной»
Дума пошла с улицей, а переставшие быть только военными
генералы — с Думой. И Дума, и улица, и генералы не соображали, что
это значит. Сообразил только совдеп. Но улице — простительно,
Думе и генералам — нет. А Государь уступил именно им, вовсе не
улице! Как раз в отречении (и после него) он показал себя
наиболее сильным, даже преображенным.
Почему же теперь говорить, будто главная вина
— на династии? Императрица — даже если считать ее главной виновницей
— еще не есть династия; династия боролась с ее влиянием.
Династия оказалась только не готовой к исторической импровизации
— да! Великий князь Михаил Александрович был захвачен
отречением брата врасплох, и выборные «лучшие люди» убедили его
подписать составленный им наскоро документ, который В.
А. Маклаков в своем блистательном французском очерке о русской
революции (изд. Пайо, 1927 год) называет «безумным», «странным»,
«почти преступным».
Лично А. И. Гучков был против отречения великого
князя; но в этом втором отречении была уже та неизбежность, которой
не было еще в первом. Во всяком случае, так давно подготовлять отречение Государя
и до такой степени не предвидеть его последствий — было жесточайшей
ошибкой.
1936