Елисеев Ф.И.

С Корниловским конным

 

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

Донская Балка

Утрем 12 ноября в полк вернулся полковник Бабиев и вступил в командование. Подъесаул Сменов выехал в свою 6-ю сотню. С утра вся 1-я Конная дивизия, разными дорогами, поднялась на довольно высокое плато, вернее, на восточный берег широчайшей Калаусской долины, продвинулась версты на две-три и была встречена залегшей красной пехотой. Спешившись — полки вступили в бой. Дивизией командовал полковник Топорков.

Вдруг пронесся слух, что красные напали на село Константиновское, в котором дивизия ночевала вчера и которое находится от нас, от села Донская Балка, в 15 верстах на запад, т. е. находится в нашем далеком тылу — будто налетел красный эскадрон и захватил в плен весь наш штаб корпуса и самого генерала Врангеля. Это было настолько невероятно, что даже и не верилось. Но когда полковник Топорков немедленно же бросил туда 1-й Запорожский полк, мы поняли, — что-то случилось. А что именно случилось, — послушаем самого генерала Врангеля.

“На рассвете мы были разбужены шедшей в селении (Константиновском) перестрелкой. По-видимому, предупрежденные кем-либо из местных жителей-большевиков, красные, воспользовавшись выдвинутым положением корпуса, выслали отряд для нападения на наш тыл. Около 2 рот пехоты, посаженные на повозки, при 2 орудиях, прошли ночью от села Спицевки к Константиновке и, сбив наши посты, подошли к самой деревне. Около взвода красных ворвалось в самую деревню, произведя сильный переполох. В прикрытии обоза находилась полусотня, около тридцати казаков; столько же почти было у меня в конвое. О сопротивлении думать не приходилось. Будь красные решительнее, они могли захватить нас всех. Однако большевики действовали вяло, обстреливали село, но атаковать нас не решались. К тому же обозы, имея приказание с рассветом переходить в Петровское, были уже запряжены, люди не спали и паники особой не было. Мы успели кое-как одеться, поседлать коней и выскочить из села. Однако обоз 2 полков и наша летучка были захвачены противником. Доктор успел бежать, но сестра попала в плен. Красные захватили было и нашу радиостанцию, но начальник артиллерии генерал Беляев, едва сам успевший выскочить в одной рубахе из дому, собрав вокруг себя несколько десятков артиллеристов и обозных казаков, радиостанцию отбил.

К полковнику Топоркову, части которого занимали ряд хуторов к югу от Петровского, прискакало несколько вырвавшихся из Константиновки обозных казаков и сообщили ему, что я, со всем своим штабом, захвачен в плен. Полковник Топорков спешно выслал в Константиновку Запорожцев, при приближении которых красные, бросив Константиновку, отошли, уведя наших пленных и разграбив захваченный обоз. Большинство наших вещей пропало, в том числе и ряд моих документов.

Между тем в районе села Петровского противник с рассветом перешел в наступление. Части полковника Улагая держались, но положение его было тяжелое, главным образом ввиду недостатка патронов. Я поехал к нему и, подъезжая к Петровскому, нагнал казака с приказанием от генерала Чайковского, заменившего временно командовавшего отдельной бригадой генерала Чекотовского. Чайковский писал Улагаю о том, что “командир корпуса со штабом попал в плен; что он, генерал Чайковский, как старший, вступает в командование корпусом и приказывает немедленно начать отход”.

Расписавшись в прочтении, я тут же, на приказании, написал: “в плен не попадал, приказываю наступать” — и отправил казака обратно” (Белое Дело, т. 5, стр. 93).

Гибель сотника Полякова

Затянулся нудный пеший бой. Уже вечерело. Бабиев послал меня на левый (северный) фланг полка, узнать — что там?

Широкой рысью иду по скошенному подсолнечному полю. Левее меня, по отходящей диагонали, шагом движется полковник Топорков с десятком ординарцев, направляясь в тыл. Хотя он идет навстречу мне, но меж нами такое расстояние, что “чести” можно не отдавать. Да он и не смотрел в мою сторону. Вдруг я слышу его тонкий, слегка визгливый голос:

— Полковник Бабиев! — и тут же следует взмах руки, дескать, — езжайте сюда. Так как я не есть полковник Бабиев, то и двигаюсь дальше.

— Полковник Бабиев! Езжайте сюда! — громче и уже сердито выкрикнул он.

Я понял, что по костюму и посадке в седле — он принял меня за Бабиева. Легким наметом, рассекая бурьян грудью своего молодецкого коня, приближаюсь к нему, беру руку под козырек и спрашиваю:

— Чего изволите, господин полковник?

А-а!.. Это Вы?! А я Вас спутал с полковником Бабиевым, — говорит он и, к моему удивлению, произносит эти слова ласково и тихо. Мне стало стыдно, что и я считал его не особенно любезным.

Пули щелкают и здесь. Кто-то вскрикнул позади: это был ранен один из его ординарцев. Расспросив спокойно о позициях Корниловского полка, — отпустил.

Рысью иду к маленькому пологому курганчику, на котором залегли несколько казаков. Красные перенесли свой огонь на двух всадников. Я был с вестовым. Так неприятно идти навстречу обстрелу. Подсолнечники срублены высоко, до колен лошади. Они высохшие, твердые, иглообразные кверху. Перейти в намет (галоп) — можно сильно поранить ноги коня в его прыжках, предполагаю я. Огонь красных усилился. Перехожу в намет. Казаки на курганчи-ке зашевелились. Среди них узнаю командира 1-й сотни сотника Полякова. Рукой даю ему знать, чтобы он не поднимался с докладом. Под огнем не выдерживаю и бросаю коня в широкий намет, чтобы проскочить это смертоносное пространство и, подскочив к курганчику, сбрасываюсь с седла. В это время на самом курганчике приподнялся Поляков и, вскрикнув от боли, упал. Казаки быстро снесли его вниз. Он стонет и указывает на живот.

Было очень холодно. Поляков в овчинной шубе-черкеске. На поясе кинжал, шашка, револьвер. Распоясали, расстегнули, а он все стонет, но крови не видно. Его бешмет “вобран” в широкие шаровары на очкуре. И, когда развязали очкур и освободили бешмет, только тогда полилась кровь: он был ранен в живот, и пуля застряла там. Сотенный фельдшер перевязал рану, и его немедленно же отправили в село Константиновское. И по дороге на Кубань — он скончался, этот высокодоблестный, смирный и спокойный наш старейший корниловец. Все искрение жалели о его гибели, выдающегося офицера и дивного полкового товарища. И так мне было скорбно писать в станицу Динскую, его родителям, старым и простым людям, о смерти их любимого сына. Я так ласково, успокаивающе писал им, хотя и знал, что своим полковым сообщением, пространным в описании гибели, и за подписью самого командира полка полковника Бабиева — залечить их рану-пробоину мы все равно не сможем.

Его младшему офицеру, сотнику Саше Клерже, без спроса Бабиева, тут же приказал принять сотню. Красные цепи были очень близко, и медлить было нельзя. Они брали “на мушку” все, что только показывалось. И это было начало...

По всему фронту — красные открыли жестокий огонь. Вправо, выдвинувшись вперед, вела перестрелку 2-я сотня сотника Лебедева. Вдруг огонь ее затих, и я вижу, как она, числом до сорока стрелков, поднявшись во весь рост, бегом бросилась назад.

— Коноводов!.. Давай коноводов!.. — грозно, тревожно раздались многие голоса с ее стороны.

Я не знаю причины, почему сотня так неожиданно бросила свою позицию, но я вижу, что она, густой линией своих стрелков, спешно бежит назад, словно ища спасения. Раненый казак, оставленный в цепи, бессвязно алкал каким-то странным страдальческим прищелкиванием: “ай-я-яй! ай-я-яй!”

В тихой предвечерней погоде оно было страшным. Я возмутился, что сотня, моя 2-я сотня, бросила в бою своего тяжело раненного товарища, но — тут я увидел, как из балки выскочила густая конная группа человек в двести и ринулась за казаками.

— Коноводы, вперед! В карьер! — кричу назад. И они, молодецкие коноводы, гудя своим конным строем, под характерное “цоканье” стальных кавказских стремян, уже неслись к своей сотне. Соседняя 1-я сотня, увидев красную конницу, также бросилась к своим коноводам. И я, с двумя левофланговыми сотнями полка, — кубарем валюсь вниз, к Соленым хуторам. Левее нас, по маршруту нашего отступления, с остальными сотнями, “катился” вниз и сам Бабиев. Было немного смешно и досадно: как все это быстро и неожиданно случилось.

Красные, доскакав до гребня плато, остановились и, грозя поднятыми вверх обнаженными шашками, — громко ругались нам вслед самой отборной матерной бранью. Был очень тихий осенний вечер и при закате солнца, все это было так ясно слышно.

Оставаться на ночь внизу, под непосредственным обстрелом красных, явно было невозможно, и полки 1-й Конной дивизии, с разных сторон, двинулись назад, в село Кон-стантиновское.

Генерал Врангель о конце этого дня пишет так: “До самого вечера части наши удерживали свои позиции, однако к вечеру, расстреляв патроны, вынуждены были отходить. Отдав распоряжение полковнику Топоркову оттягиваться к Константиновке, я поехал к полковнику Улагаю, части которого еще держались на гребне, к северу от Петровского” (стр. 93).

День 13 ноября

Рано утром 13 ноября, неожиданно для нас, красные подступили к селу Константиновскому. Мы их совершенно не ожидали так близко и так скоро. Полки нашей дивизии быстро выбросились из села, спешились и заняли позиции: уманцы и запорожцы впереди восточной окраины села; ли-нейцы южнее их; по линии фронта и к северу от села — екатеринодарцы и дальше корниловцы.

2-я Кубанская дивизия полковника Улагая накануне, по приказу генерала Врангеля (смотри стр. 93) отойдя на ночлег в село Благодатное, сегодня выдвинулась на восток от него и остановилась. Своим 2-м Кубанским полком, выдвинутым к югу, — она вошла в живую связь с нашим Корни-ловским.

Было очень холодно. В лицо нам дул жестокий морозный восточный ветер. Спешенные полки занимали отроги западного берега 15-верстной Калаусской долины, посредине которой текла болотистая речка Калаус.

Красные цепи были внизу. Ветер дул им в спину и, несясь над их головами, бил казакам прямо в лицо, словно срывая свою злость. Весь день шел нудный пеший бой. Обе стороны не проявили активности и до вечера оставались на тех же местах-позициях, которые заняли с утра.

Казаки и офицеры были достаточно хорошо, тепло одеты, т. е. имели полушубки, но мы с Бабиевым, в одних черкесочках и в чевяках — буквально замерзали. Бабиев много курил и этим словно грел себя. Я же был некурящим, почему, как будто, от холода страдал больше, чем он.

На ночь, на 14 ноября, полки остались на позициях. Бабиев не выдержал холода и ночевать поехал в село, которое было не больше как в версте от расположения полка.

В сотни была подана горячая пища, а лошадям фураж.

С Бабиевым мы на старой квартире, довольно богатого крестьянина. Семья у него большая. Одних “молодух” три или четыре. Живы еще и 80-летние дед и бабка. Часть парней где-то отсутствуют. Может быть, у красных, но Бабиев не спрашивает — где они? У хозяина просторная хата, но не дом, где и обитает все семейство. Семейство хлебосольное, но как-то сдержанное с нами. Во дворе сараи, базы, скот, овцы, птица, и все они заняты “по хозяйству”. Сегодня они, в особенности молодицы, — мало общительны: дали кушать, отошли в свои углы и молчат. Бабиев всегда был очень разговорчивый с хозяевами, где бы он ни останавливался, и любил пошутить с “молодухами”. Сегодня же словно у них заговор против нас. Но Бабиев не обращает на это внимания. Он просит найти портного, просит достать хорошей выделки овчин и за ночь сшить ему легкую мягкую шубу “без застежек”, чтобы ее можно было одевать “под черкеску”.

— Где же достать портного ночью... где же достать овчин? — как-то полуотказно отвечает глава семьи.

— Мне надо шубу! Мне ее нужно сделать в эту же ночь! И я за все это уплачу, — решительно говорит Бабиев. — Да чиво Вы такие грустные? — не выдерживает он.

И от него мы узнаем, что, после набега на село красных, “ваш главный начальник наложил на село большую денежную контрибуцию... некоторых крестьян арестовал, как бы за сочувствие красным и жестоко наказал... а при чем тут мы, крестьяне?” — добавил он.

Кроме того, приказано реквизировать для казаков 800 пар валенок. “Реквизировали и у нас, и теперь бабам не в чем утром ходить доить коров”, — закончил он. Все это для нас было больше чем неожиданно. Полки, находясь весь день на позициях, ничего об этом не знали. Бабиев, при кажущейся своей строгости, — он таким не был. Всему этому он был удивлен. Не помню, как и кому дано было распоряжение, но валенки в этот же вечер были возвращены нашим молодухам, и они сразу же повеселели.

Надо отметить то, что подобная и бесплатная реквизиция чего бы то ни было в казачьих станицах, хотя бы и для нужд армии, — без распоряжения войскового правительства, — совершенно не могла бы совершиться. Чувство внутреннего станичного самоуправления “через станичный сбор стариков” настолько глубоко вкоренилось в казачестве, что его нарушить считалось просто невозможным. Здесь же, в Ставропольской губернии, распоряжалась фронтовая военная власть, ослушаться которую — было опасно.

Об этом дне 13 ноября генерал Врангель пишет: “С рассветом противник возобновил наступление. Прикрывая Константиновку и Благодатное, корпус в течение всего дня удерживал свои позиции. Патроны были совсем на исходе; в запасе ничего не имелось. Наступила ночь, полки заночевали на позициях” (стр. 94).

День 14 ноября

Рано утром наш штаб полка выехал к своим сотням. Бабиев ликовал: белоснежная мягкая шуба отлично выделанной овчины под черкеской была как нельзя лучше к настоящему холоду. Шубу за ночь сшили сами молодухи общительному казачьему командиру полка. Бабиев щедро заплатил им, что-то 200 или 250 рублей. Тогда эта сумма была довольно заметная и равнялась жалованью младшего офицера в месяц. Оклад же командира полка был 750 рублей. Бабиев вообще за все расплачивался, где бы он ни стоял. Расплачивался и бывший вр. командир полка подъесаул Безладнов. Мы платили за все. Наши казачки всегда отказывались брать деньги, считая это прямо-таки греховным делом “в такой войне”, но тогда мы щедро давали деньги “детям на конфекты”. В понятии казачки — это делать можно было, и она с доброй улыбкой принимала их.

Я достал в обозе солдатскую овчинную куртку безрукавку, одел ее поверх черкески “нараспашку” и сразу же почувствовал тепло.

Бой начался с раннего утра. Каков был этот бой? Весь наш 1-й Конный корпус, имея правый фланг южнее села Константиновского, а левый у села Благодатного, по фронту, не менее 15 верст, был разбросан по полкам в одну линию. Перед всем фронтом корпуса, насколько хватало глаз вправо и влево, — мы видели перед собой две густые цепи красных с многочисленными пулеметами на линейках. Думать о наступлении в конном жидком строе на эту стену ружей и пулеметов было просто смешно. Полки никогда бы не дошли до них не только что до шашечного удара, но не дошли бы и на 500 шагов под их сокрушительным огнем. Полки же тогда были немногочислены — не свыше 400 шашек в каждом. С нашим левым флангом 1-й Конной дивизии, с Корниловским полком, также расбросавшись в лаву, — действовал 2-й Кубанский полк. Севернее его полковник Улагай с тремя полками своей 2-й Кубанской дивизии держался кучно, словно выжидая момента, чтобы ударить этими полками в нужную минуту. От села Благодатного, в сторону Константиновки, шел пологий скат, который делал широкую седловину и переходил в бугорчатые берега Калаусской долины у нашего села. Поэтому, с позиций Корниловского полка, вся дивизия Улагая была видна нам как на ладони. И на этом широчайшем фронте в 15 верст десять Кубанских конных полков, в спешенном порядке, все же задержали наступление красной пехоты. Она остановилась и залегла. Фронт как бы затих. Было очень холодно. Казаков пронизывал ледяной восточный ветер. Солнца не было с самого утра. Время дня определялось только по часам. И вот после полудня среди красных замечен был легкий отход назад. Они, видимо, не хотели еще одну ночь проводить в степи, в стуже. Позади их цепей протекал болотистый Калаус. Это был самый лучший момент на фронте 1-й Конной дивизии, чтобы, собрав ее в кулак, — конной массивной атакой прорвать фронт — и распространиться по долине. Бабиев это видел и ждал проявления инициативы со стороны старших и... не дождался. Мы видели, как вправо от нас разновременно бросались “в шашки” сотни 1-го Екатери-нодарского полка, но — безрезультатно: смельчаки погибали, а красные, отразив удар, тихо отходили к следующим бугоркам, прикрываясь огнем своих многочисленных пулеметов. Наша артиллерия, находясь в Константиновке, за отсутствием снарядов, только изредка стреляла. А какая была отличная зрительная цель стрельбы и ее корректирование сверху вниз!

Бабиев оживился. Спешенные сотни полка, на широком фронте, перебегая от бугорка к бугорку, перешли в наступление. Но как только казаки появлялись на ровном месте — целая группа красных пулеметов на линейках, с разных сторон и под разными углами стрельбы моментально останавливала их. За короткий промежуток времени были ранены три командира сотен — сотник Зеленский, сотник Де-мяник и подъесаул Лопатин. Последний сразу двумя пулями. Ранен и его младший офицер, фамилию не помню. Убит сотник, казак станицы Михайловской, станичник Бабиева, фамилию которого также забыл.

Какой-то злой рок руководил нашими полками в тот день. Был досадно, как и было понятно, что, если красные стали отступать сами, их надо еще и “опрокинуть”, и придавить, и растерзать именно перед речкой, болотистой, топкой, не везде проходимой для подвод.

Наконец цепи красных, не разрываясь своим строем, решительно двинулись назад, к Калаусу, и в это же время многочисленные линейки с пулеметами — сколько их? может быть, до двухсот, — по всему фронту нашей дивизии выскочили вперед, остановились и группами, по плану, ощетинились на казаков, словно говоря: а ну-ка! попробуйте! так мы вас так “жарнем”...

Это было на участке Корниловского и 1-го Екатерино-дарского полков, где мы все остро переживали этот момент.

Наконец момент был упущен полностью: пехота красных, двумя своими густыми и длиннейшими цепями, перешла болотистый Калаус вброд и остановилась, заняв позиции. Пулеметные же их линейки, выждав момент, наметом бросились в намеченные места “бродов для подвод” и очень скоро на том берегу вновь ощетинились против казачьих полков.

Думать о дальнейшем преследовании, когда уже упущен самый момент, не приходилось. А красные, оторвавшись от нас, быстро шли тем же своим боевым строем к возвышенностям села Петровского, Соленых хуторов и села Донская Балка, т. е. к тому высокому восточному берегу Калаусской долины, с которого они нас сбросили третьего дня, 12 ноября. Корниловцы и екатеринодарцы, в конном строю своих разрозненных сотен, двинулись к тем переправам вброд, где прошли пулеметные линейки красных.

На наших глазах их густые цепи, с многочисленными линейками и артиллерией, устало, тяжело взбирались на высокий крутой берег долины и... скрылись от нас.

Корниловский полк спокойно перешел Калаус вброд и на своем боевом участке нашел десятка два тяжело раненных красноармейцев, брошенных своими сотоварищами. Бабиев приказал дать им первую помощь, посадить на лазаретные линейки и отправить в крестьянские хаты.

По широкой долине ходили небольшие отары овец крестьян Соленых хуторов. Наш незначительный артиллерийский огонь пошкодил их. Кое-где блеяли раненые овечки. У Соленых хуторов захватили десяток отставших красноармейцев. Вид их говорил, что “нажми” красных перед речкой — многие бы из них не ушли. Грязные, обтрепанные, изможденные, все они мокрые, некоторые в растоптанных валенках, в илу после перехода вброд — вид их был более чем жалкий. При допросе они сказали, что не пошли с красными дальше потому, что — “в таком виде, в степи, в холоде, на ночлеге — можно околеть”. Бабиев приказал их накормить и отпустить ночевать по крестьянским хатам “где кто хочет”.

Полк вошел в один из Соленых хуторов, ближайший со стороны села Петровского и расположился по квартирам. Собрав крестьян, Бабиев решительно приказал им теперь же исправить деревянный мостик у самого хутора, нами пройденный, а для полка немедленно же дать казакам на ужин овец. Мужики предложили “дорезать раненых овечек”, но Бабиев грозно прикрикнул на них и приказал дать “только целых”.

Мужики молча, испуганно отошли, зачесали в своих затылках и стали о чем-то уславливаться между собой; и, может быть, думали тогда: “а не все ли равно — целые ли овечки или раненые в широком казачьем котле?”

Об этом боевом дне 14 ноября генерал Врангель пишет немного иначе, и вот как: “Наступила ночь. Полки заночевали на позициях. В 10 часов вечера прибыл от полковника Топоркова офицер-ординарец и привез перехваченный приказ противника, в коем красным приказывалось в шесть часов утра 14-го перейти в общее наступление. Я решил вырвать у противника инициативу и самому атаковать его прежде, чем он успеет перейти в наступление. Тут же, по телефону, я отдал необходимые приказания начальникам дивизий.

Оставив на позиции у Константиновки полковника Топоркова с одной спешенной бригадой, я сосредоточил все остальные части к своему левому флангу в районе хуторов Писаренки, на полдороге между Благодатным и Петровским, объединив их под общим начальством полковника Улагая. Все оставшиеся еще в корпусе патроны были переданы полковнику Топоркову, для чего их отобрали у казаков частей полковника Улагая, обозных и в тыловых командах.

Едва засерел восток, полковник Улагай построил свои части в боевой порядок и в пять часов, за час до намеченного приказом противника наступления, атаковал последнего в конном строю, прорвал фронт и обрушился на неприятельские полки, не успевшие еще закончить сосредоточение к месту атаки. Красные-были окончательно ошеломлены и обратились в паническое бегство, преследумые казаками, стремясь укрыться за реку Калаус. Значительное число красных было изрублено, многие потонули в реке, наши части вновь овладели Петровским и в последние дни, с помощью подошедшего ко мне пластунского батальона, закрепились на высотах к северу и востоку от местечка” (стр. 94 и 95).

Мое описание многих боев расходится с описанием их генералом Врангелем. Он все “обобщает”, но не дает реальных картин боев. Так было и в других операциях.

1-й Конный корпус генерала Врангеля тогда составляли И конных полков. 1-я Конная дивизия — Корниловский, 1-й Екатеринодарский, 1-й Запорожский, 1-й Уманский и 1-й Линейный. 2-я Кубанская дивизия — 1-й Кубанский, 2-й Кубанский, 1-й Лабинский и 1-й Полтавский (письмо генерала Фостикова от 10 декабря 1958 г., Ф.Е.) и Отдельная бригада — 2-й Офицерский конный полк, кроме командного офицерского состава, сплошь был из кубанских казаков и 1 -и Черноморский полк.

По описанию генерала Врангеля — к дивизии полковника Улагая придано еще пять конных полков. Итого, у него оказалось девять, и он с ними “атаковал красных в конном строю, прорвал фронт, порубил и многих утопил в Калаусе”. Ничего этого не было. К тому же мелкий и болотистый Калаус везде проходим вброд; и на наших же глазах длиннейшие цепи пехоты, совершенно без задержки, прошли его вброд там, где каждого стрелка застало место отступления.

От линии нашего фронта сел Константиновское—Благодатное, до линии село Петровское и хутора Соленые — 15 верст. К последним полки корпуса, и уже без боя, подошли перед самым вечером, с начинающейся темнотой, т. е. с начала боя, с пяти часов утра — шли почти что двенадцать часов — чуть более версты в час. Это по описанию Врангеля, Все это было не так; и не так поэтично.

В гостях у екатериподарцев

Соленые хутора расположены у самой подошвы высокой и длинной кручи. Преследовать противника никто не собирался, и “на верх” выдвинуты только сторожевые сотни.

Командир 1-го Екатсринодарского полка полковник Муравьев как старший в чине считался “за командира бригады”, почему Бабиев и пошел к нему для получения распоряжений.

В просторной длинной крестьянской хате, у русской печки, с ворохом соломы, на табуретке сидел маленький ростом человек в нижней рубахе, вобранной в шаровары, и рогачом подавал в печь это сухое топливо, ярким пламенем пожирающееся там. Это был полковник Муравьев. Рядом с ним, в черкеске, стоял есаул Лебедев. Бабиев еще и не поздоровался, как мы услышали из уст Муравьева резкий “разнос” штаба корпуса, за отсутствие какого бы то ни было маневра в этот день. В выборе слов — Муравьев был беспощаден и настолько, что явно смутил Бабиева. В полках, даже и в мирное время, принято было поругивать и критиковать высшее начальство. Критиковал и поругивал, порой, и Бабиев, но не в такой мере. Во многом Муравьев был прав, но все же меры он не знал. Смущен был и есаул Лебедев, будучи его помощником, но никто из нас троих не реагировал в защиту штаба корпуса. Одно было хорошо, что в хате никого не было из посторонних, т. е. — ни хозяев-крестьян, ни ординарцев.

— Можно войти? — слышим голос снаружи.

— Заходи! — словно желая прекратить разговор, как всегда, громко, командно, произнес Бабиев, ближе Муравьева сидевший к двери.

Отворяется дверь, и в нее “вваливаются” человек шесть казаков в шубах, в папахах, в бурках, закутанных башлыками. Мы, в полутьме, при керосиновой лампе, удивленно смотрим на незнакомых людей, не зная, кто они и зачем вошли?

— Здравствуй, Коля! — говорит передний из них. Бабиев в полутьме и с ворвавшимся со двора холодным паром, не узнает — кто это? Но поднимается, идет к нему навстречу и...

— А-а!.. Миша!.. Дорогой! Вот где встретились! — радостно восклицает он, и они по-мужски обнимаются и целуются.

Это вошел к нам командир 1-го Кубанского полка, войсковой старшина Фостиков. Чины его штаба движутся за ним, козыряют Бабиеву и произносят каждый: “Здравия желаю, господин полковник”.

Бабиев остро смотрит в глаза каждому и дает им руку. Все они проходят дальше вглубь хаты и представляются Муравьеву, Лебедеву и мне.

— Здравия желаю, господин полковник! — произносит предпоследний из них. Бабиев всматривается в него, выпрямляет стан и твердо отвечает:

А Вам, подъесаул, я руки не подам... и Вы, конечно, знаете почему!

Офицер смутился, откозырнул и отступил в сторону. Бабиеву представлялся уже следующий.

В этом офицере я узнал бывшего сотника 2-го Черноморского полка по лагерным сборам Кавказского отдела в 1914 г., Григория Григорьевича Барагунова. Он кабардинец Терской области, но почему-то и тогда служил по Кубанскому Войску. Очень добрый человек, и офицеры-черноморцы называли его “Гри-Гри”. Тогда, в майских лагерях, все офицеры полков — Кавказского, Черноморского и 10-го пластунского батальона — жили очень дружно между собой, и всяк о себе оставил приятную память. От жеста Бабиева было очень неприятно, но все присутствующие постарались этого “не заметить”. У меня же — прошел легкий холодок по спине, так как подобное явление в офицерской среде тогда — могло окончиться большой неприятностью. Но я понял, что, если Бабиев не подал руки, значит, было за что. Было и жаль “Гри-Гри”. Кстати сказать, он приходился родным дядей сотнику К.И. Барагунову, бывшему в Югославии в Гвардейском дивизионе и потом участнику джигитских групп.

Из-за этого ли инцидента с его подчиненным офицером или по боевой обстановке — но Фостиков недолго пробыл “в гостях у екатеринодарцев”. Он и Бабиев говорили между собой добро, хорошо, ласково, как большие и старые друзья-сверстники. Первым долгом они вспоминали свой родной и славный 1-й Лабинский полк по мирному времени, и по времени Кавказской войны, и видно было, как он им был до сих пор особенно дорог по воспоминаниям. Они оба после окончания военного училища прибыли в полк молодыми хорунжими, вместе были в Персии еще в мирное время в экспедициях против племени курдов “шаксевен”, оба получили тогда же по две боевых награды. В чине сотника они вышли на Турецкий фронт в 1914 г. В самом начале февраля месяца 1915г. сотник Фостиков, тогда полковой адъютант 1-го Лабинского полка, был командирован в войско, на Кубань, где формировалась новая Сводно-Кубанская дивизия. С тех пор они не виделись и встретились впервые вот только здесь, через три с половиной года и в такой особенно неуютной обстановке. По отзывам офицеров лабинцев — оба признаны были выдающимися офицерами. Через несколько месяцев — они стали генералами Кубанского Войска. Только война рождает Героев!

Ушли и мы от екатеринодарцев. Мы у себя, в крестьянской хате. И я немедленно же обратился к Бабиеву: “Что случилось? Почему Вы не подали руки? Это ведь ужасно! Могла бы произойти большая неприятность!”

И он мне отвечает — спокойно, твердо, резонно: “Когда наш кузнецовский конный отряд в горах, в районе Туапсе был окружен и пленен, препровожден в Майкоп и был допрос, — этот Барагунов, у которого “душа с г-ном смешалась” (любимое выражение Бабиева, когда кто струсил, Ф.Е.}, — он говорил красным, что они, молодежь, здесь ни при чем... их вели “старшие”, и при этом указывал прямо на меня. Я был в отряде только командиром офицерского взвода! Но все равно ведь это прямое предательство! И меня могли бы расстрелять по этому наговору!” — закончил он.

Я его понял. Бабиев был прав. После двух дней на холодном ветре, в нервозности, на сухом хлебе, мы крепко заснули на одной кровати в теплой крестьянской хате, конечно, в черкесках, сняв с себя только оружие.

Представление офицеров к следующим чипам

11 ноября, когда полк вошел в Донскую Балку, из Войскового штаба, за подписью атамана генерала Филимонова был получен приказ по войску, что “чин прапорщика упраздняется и всех офицеров в этом чине, приказом по полкам, переименовать в чин хорунжего”.

Это было очень приятно. В тот же вечер 11 ноября, приказом по Корниловскому полку, были переименованы в хорунжих следующие прапорщики: Дзюба Константин, Дзю-ба Семен, Бэх Андрей, Бэх (большой), Ишутин Андрей, Тюнин Александр — эвакуирован по ранению, Хлус Александр — эвакуирован по ранению, Ищенко — эвакуирован по болезни, Астахов Иван. Фамилии других не помню. Приказ подписал вр. командир подъесаул Сменов.

В селе Петровском получен приказ командующего Добровольческой армией генерала Деникина “представить за выслугу лет на фронте всех офицеров, согласно Императорского приказа по Военному ведомству 1915 г., № 681.

Согласно этого Императорского приказа Великой войны 1914-1917 гг., следующий чин сотника и подъесаула давался при нахождении в строю и на фронте в течение 12 месяцев. Чин есаула давался при нахождении на фронте и в строю только командирам сотен и эскадронов в течение шестнадцати месяцев, имея уже чин подъесаула, штабс-ротмистра.

Чин войскового старшины давался есаулам в должности командиров сотен или выше по должности, находившимся в строю и на фронте в течение шестнадцати месяцев. Чин полковника давался войсковым старшинам, проведшим на фронте и в строю шестнадцать месяцев.

Офицерам, получившим очередной чин за боевые отличия, — выслуга на следующий чин исчисляется по предыдущему чину. Этот расчет касался только кавалерии. В пехоте — выслуга на следующий чин короче. В артиллерии и других специальных войсках, как менее теряющих от огня противника, — выслуга чуть больше, чем в кавалерии.

К этому Императорскому приказу генерал Деникин ввел послабление, а именно: для производства в есаулы, ротмистры и выше — не требовался стаж командования сотней или эскадроном, а только беспрерывное пребывание на фронте. Этот пункт, не требовавший командного стажа, внес большой сумбур в офицерскую среду и дал возможность многим продвинуться, даже до штаб-офицерского чина, что при императорской власти во время войны же было совершенно недопустимо.

Получив этот приказ, я доложил Бабиеву.

Я ничего не знаю. Вам даю полное право написать наградные листы на тех, кто выслужил, и я все подпишу, — дружески говорит он.

В селе Петровском собраны офицеры полка. Наведены справки, чего невозможно было точно сделать по послужным спискам или на эвакуированных офицеров.

На второй день Бабиев читает и подписывает все. Ему очень неловко подписывать своей левой рукой, почему время тянется долго. Подписав последний, он спрашивает:

А где же Ваш наградной лист?

— Какой? — отвечаю ему.

Да для производства в есаулы!

— Мне не хватает на выслугу около двух недель, — вторю ему.

— А за боевые отличия! — говорит он.

— Это дело командира полка, — отвечаю в тон.

Ну, тогда пишите под мою диктовку... у Вас два ранения за две недели, Вы мой непосредственный помощник... и я хочу, чтобы Вы были есаулом, — трактует он безапеляционно.

Тогда позвольте представить в есаулы за боевые отличия и Лопатина? — предлагаю ему.

— Ну, конечно! Он такой молодчина! — соглашается он.

В Великой войне я прокомандовал сотней одиннадцать месяцев. На стаж для производства в есаулы не хватало пяти месяцев. Теперь же, в Добровольческой армии, как писал выше, стажа командования сотней не требовалось, а требовалось только пребывание в строю и на фронте, хотя официально я и был законным командиром сотни и мое “адъютанство” было временным.

Подъесаул Лопатин Великую войну закончил полковым адъютантом 1-го Таманского полка, что не учитывалось на стаж. В полку и на фронте он всего лишь около двух месяцев, но он кадровый и отличный офицер, вполне был достоин повышения. К тому же вчера, в долгом и упорном бою, был ранен двумя пулями в грудь. Бабиев, любивший поощрять своих подчиненных, в этом отношении был справедлив и приятен.

Тогда к производству в чин есаула были представлены следующие подъесаулы, помещаемые в порядке старшинства по выпускам из военных училищ:

  1. Подъесаул Черножуков — находившийся в эвакуации после ранения.
  2. Подъесаул Безладнов — находящийся в отпуску.
  3. Подъесаул Елисеев.
  4. Подъесаул Ярыш* — выбывший из строя в июне месяце после тяжелого ранения под станцией Шаблиевкой Ставропольской губернии в начале 2-го Кубанского похода и в полк уж никогда не вернувшийся.
  5. Подъесаул Лопатин.
  6. Подъесаул Сменов.

С 15 ноября и по 19-е включительно — Корниловский полк, в составе всей 1-й Конной дивизии, занимал фронт в районе села Петровского. Полки, после беспрерывных боев, немного передохнули. Их, действительно, замотали.

Вот как пишет генерал Деникин об этом, очень тяжелом, боевом периоде: “После поражения, понесенного 7 ноября под Ставрополем, 11-я советская армия отступила в двух главных направлениях: Таманская группа на северо-восток, к селу Петровскому, а группа Гудкова — на восток, к селу Бешпагир.

11 ноября 1 -и Конный корпус генерала Врангеля, форсировав реку Калаус и преодолев сопротивление Таманской группы, соединившейся уже с частями красных, действовавших севернее, взял село Петровское, узел дорог, ближайшую базу противника. В течение четырех дней, в этом районе, происходили тяжелые бои, и село Петровское дважды переходило из рук в руки.

Корпус понес большие потери, особенно в офицерском составе. Причем едва не попал в руки противника штаб корпуса, расположившись в селе Константиновском.

Только 15 ноября генерал Врангель овладел окончательно Петровским” (Очерки Русской Смуты, т. 4, стр. 106).

Что пишет пластун-урядник об этих днях

9-й Кубанский пластунский батальон в октябре-ноябре 1918г.:

“Когда был освобожден город Армавир, наш батальон погрузился на поезд и направился к Ставрополю, но, не доезжая одной или двух станций до города, мы увидели потрясающую картину — бегущих в грязи воинов пехоты, а вслед за ними противника. Конница красных настигала и даже одним флангом охватывала эту станцию. Казалось, сметут все... При виде этого батальон в спешном порядке оставил свои вагоны и бросился к полотну железной дороги и сильным огнем заставил противника остановиться. Положение было спасено, а заодно — спасено и немало жизней бегущих пехотинцев-корниловцев.

Эту холодную ночь наш батальон простоял в поле. Дул холодный с дождем ветер. Наше обмундирование, как говорится, было “летнее”.

Утром мы пошли не на Ставрополь, а свернули влево (на север). Идти было тяжело — земля распухла от дождей и снега. В 10 часов утра подошли к селу Михайловскому. Здесь немного задержались, пока не вышибли из него противника. Прошли балку — впереди открылась равнина, и по ней тянулись вереницы пехоты красных.

Надо сказать, что в этом месте они отбивались геройски. Мы видели с правой стороны свою кавалерию, численностью до трех сотен. Она появилась неожиданно для нас из балки и пошла полным аллюром (карьером) на пехоту, в атаку. Поднялась ураганная стрельба, и пехота скрылась из глаз (видимо, залегла, Ф.Е.). Кавалерия раза три бросалась в атаку и каждый раз несла потери. После мы и свою кавалерию утеряли.

Через несколько дней наш батальон подошел к селу Петровскому и остановился возле железнодорожной станции. День стоял солнечный, но дул сногсшибательный холодный ветер. В два часа дня подошла походная кухня. Пластуны разобрали котелки идти за супом, но есть этот суп не пришлось. С западной стороны, совершенно неожиданно, из-за бугра, выскочили лавы отступающей нашей кавалерии, а за ними следом гналась таким же аллюром конница красных. Стрельбы не было, но был невероятный шум и крики. Красные нагоняют, и на солнце сверкающие клинки шашек, как с одной, так и с другой стороны. Положение наступило критическое. Опасность грозила для всех, ибо отдельные красные всадники с разбега проскочили к самому селу. В этой поднявшейся суматохе подалась команда — В ЦЕПЬ! И батальон открыл сильный огонь, особенно пулеметный. Это привело противника в замешательство. Вся эта масса конницы закрутилась и поспешила уйти туда, откуда и появилась. Батальон пошел за ними, но вскоре наша кавалерия обогнала нас и пошла преследовать. Батальон, вдоль бугра, занял позицию и так и остался на всю ночь при холодном ветре. И только слышно было, как пластуны “цокали зубами” от холода. Эта ноябрьская ночь надолго запомнилась.

На рассвете — батальон вступил в село Петровское. Пластуны от холода и голода, занимая помещения, немедленно же ложились и засыпали мертвым сном.

В этих двух случаях я хочу отметить не только доблесть пластунов, но и геройство нашего командира батальона, войскового старшины Цыганка*. Его находчивость и смелость — спасли батальон. К. Стадник*”.

...Я не видел действия 9-го Кубанского пластунского батальона, даже и не знал, что с нами, там и тогда были наши храбрые пластуны, но они, оказывается, были.

И о них генерал Врангель, на странице 95-й, пишет так: “...наши части вновь овладели селом Петровским и в последующие дни, с помощью подошедшего ко мне пластунского батальона, закрепились на высотах к северу и востоку от местечка”.

Врангель не называет номер батальона, но указывает, что это был пластунский батальон. И так как в то время и в том месте никак не мог быть батальон казаков-пластунов ни Донского, ни Терского казачьих Войск, то значит — был только Кубанского Войска. И то, что генерал Врангель повествует — “с помощью подошедшего пластунского батальона ЗАКРЕПИЛИСЬ на высотах” — соответствует рассказу казака Стадника; и даже больше: возможно, без подошедшего пластунского батальона, конница там и НЕ закрепилась бы?!

В тот период конных схваток “в шашки” между собой не было. Обыкновенно одна сторона, будь то белые или красные, не выдержав конной атаки противоположной стороны, немедленно поворачивали назад и удирали широкими аллюрами, крича при этом — СТОЙ! СТОЙ! Этот крик-призыв своих командиров, красных или белых, часто передавался всей массе уходящих, скачущих воинов. Они также начинали кричать — СТОЙ! СТОЙ! И конная масса, до того спасавшаяся чуть ли не во весь опор своих лошадей, постепенно “задерживала повод”, останавливалась, поворачивала назад. Преследовавшие же, обыкновенно разрозненные и по силе своих лошадей, и по силе личной храбрости, не выдерживали, останавливались, поворачивали назад и удирали так же, как удирал только что от них его противник.

Такие волны “отскока и наскока” конных групп друг на друга порой доходили до смешного, но психологически были понятны каждой стороне: удирающие отлично знали, что, если их настигнет противник, то обязательно зарубит, поэтому лучше остановиться, повернуть назад и произвести контратаку.

Подхорунжий Стадник. Вице-урядники

“В 1912 г. мы, молодые казаки прибыли в местечко Кинакиры (возле Эривани, Ф.Е.). Тут же находилась и 5-я Кубанская батарея. Полка, 1-го Полтавского, здесь уже не было, — он находился в Персии. Оставались мы в Кинакирах два месяца. И, как говорили прибывшие из полка вице- урядники — “нам нужно утрусить домашни галушкы и варэныкы”.

После нас перевезли поездом от города Эривани в полк, в Персию. Штаб 1-го Полтавского полка в это время стоял возле города Хой. Сотни были брошены на посты, занимая линию от границы местечка Джульфа, река Араке, вглубь этой страны. Это было в 1913 г. В Персии нас и захватила Турецкая война 1914 г. на Кавказском фронте. Мы были в городе Ване и в маршруте вокруг озера Ван. В это время (1915 год, 77.С.) 1-й Полтавский полк находился в направлении Дильмана, а нас, шесть казаков, прикомандировали к отряду генерала Назарбекова. Ваши брошюры напомнили мне прошедшие походы в Персии и Турции, те перевалы, ущелья и тропинки для прохода ишаков, где казаку, по этим тропинкам, приходилось с большой осторожностью проводить за повод коня. Вверху где-то вершина гор, а внизу бездна. Слышно — хлещет вода, но речки не видно.

Питались мы тогда американскими галетами. Разбивали их камнем, мочили в воде и потом только можно было их йисты (есть). Летом дуже жарко було, а зимой все занесено снегом. Було холодно и голодно, а жылы козакы дружно. Службу действительную закончил урядником в 1917 г., а за границу попал в 1920 г. подхорунжим”.

Из письма Стадника видно, что он прошел хороший и продолжительный срок военной казачьей службы, как в мирное, так и в военное время. Поэтому как опытный и боевой урядник в операциях и боях под Ставрополем он видел не только, что делается в его боевых цепях, но и вне них.

К пояснению его письма. В полках “вице-урядниками” называли казаков, окончивших курс полковой учебной команды, откомандированных в свои сотни, но еще не переименованных в звание “младшего урядника”. Не переименовывали их потому, что еще не открывались вакансии, с которыми было связано жалование, установленное в государстве. Рядовой казак получал тогда 50 копеек в месяц, а младший урядник — один рубль. В каждой части Императорской армии был установлен штат начальствующих лиц из нижних чинов, на который и отпускалось от казны жалование.

Таких казаков в сотнях называли черноморцы “выць-урядныкы”, а линейцы — “виц-урядники”. Откуда казаки взяли в употребление это латинское слово — неизвестно. В их понятии это означало — “будущий урядник”, как имеющий на это право, и только тот, кто окончил курс учебной команды и выдержал экзамен.

Не легко было в мирное время дослужиться до звания младшего урядника. В учебную команду принимали молодых казаков, прослуживших в полку около года и прошедшего, следовательно, всю предварительную строевую подготовку. Надо было быть отличным строевым казаком, во всем исправным, и иметь хорошую лошадь. Бывали случаи, что — казак хороший, но конь его плохой, или конь отличный, но казак малограмотный — и они не попадали в учебную команду, куда так стремились.

В учебной команде курс девять месяцев. В ней свободного времени у казака совершенно нет. Одна “уборка лошадей” три раза в день. Сплошные занятия. Все ходили только “по ниточке”. Все делалось быстро. Передвижения в исполнении всяких обязанностей только “бегом”. Вот отсюда-то и выходили отличные помощники офицерам, урядники мирного времени.

Возвращаясь в свои сотни “виц-урядниками” — их положение, до переименования в младшие урядники, было немного ложным. Дело в том, что в сотнях все казаки, кто позже прибыл в полк, старших себя называли на “Вы” и по имени и отчеству. “Нашивочников”, т. е. начальствующих лиц, начиная с приказного, все казаки, независимо от старшинства, называли только на “Вы” и по имени и отчеству. По имени и отчеству называли и взводных урядников. Но к вахмистрам и подхорунжим — обращались по их званию, так как эти лица в сотне считались “недосягаемыми”. И вот для новых “виц-урядников”, которые были летами и годами прихода в полк младше многих и которых старые казаки, до учебной команды, “цукали”, цукали не зло, а по-казачьи “пидтягувалы” по службе, — теперь роли как бы менялись. Но прославленное казачье братство всегда брало верх, и все входило постепенно в нормальную казачью стезю.

Весной 1910 г. в 4-ю сотню 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полк вернулись наши вице-урядники. Всегда занятые в учебной команде, всегда подтянутые, всегда “ходившие по ниточке” у строгого подъесаула Давыдова — здесь им как будто было и скучно, и нечего делать. После вечерней зари они выходили на песни в бешметах и при кинжалах. Ходили быстрым неслышным шагом в мягких чевяках на дратвяных подошвах. В свободное время кувыркались на гимнастических снарядах. Безделье их словно мучило. И вот, к подобным “выць-урядныкам”, в 1-м Полтавском полку в 1912г., попал и Стадник, чтобы “утрусытъ домашни галушкы и варэныкы”... И они их утрусили.

Отклики

“В Вашей брошюре № 3 перечислены потери в офицерском составе Корниловского конного полка и назван прапорщик Шевченко, убитый 15 октября 1918 г. у хутора Абдурахманова. По распоряжению атамана Таманского отдела мне лично пришлось принять гроб с его останками и перевезти в его и мою родную станицу Староджерлиевскую, в 5 верстах от станицы Полтавской, где на главной площади он и был похоронен со всеми полагающимися воинскими почестями.

Имею от своих станичников новой эмиграции сведения, что при захвате красными власти, после нашего отступления — первое, что сделали они, это уничтожили памятник-крест, выкопали останки покойного и выбросили в сорные ямы за станицей, в глинищах.

Есаул А. Земляной”.

При подавлении красными восстания казаков Кавказского полкового округа в марте 1918г. — ими были расстреляны следующие видные старики Кавказской станицы: Ловягин, Диденко, Елисеев, Наумов, Севостьянов, Чаплыгин.

По занятии белыми войсками станицы Кавказской — все они были извлечены из общей могилы и похоронены на кладбище. В память первых мучеников за казачество станица поставила большой деревянный крест на церковной площади. И вот, когда красные ворвались в станицу в самых последних числах февраля 1920 г., то первым долгом они уничтожили этот крест.

После этого же восстания в станице Тифлисской было расстреляно 34 казака 1-го Кавказского полка Великой войны, вернувшихся из конного отряда восставших во главе с младшим урядником Кольцовым. При белых — станица поставила на их общей могиле “Белый Памятник”. 2 или 3 марта 1920 г. 2-й Кубанский конный корпус оставил станицу Тифлисскую, и красные, войдя в станицу, сразу же уничтожили его.

Несомненно, так было и в других местах на Кубани.

ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ

Зачисление в постоянные списки полка

В селе Петровском Корниловский полк простоял несколько дней, по очереди, между полками дивизии ведя разведку и сторожевое охранение. Конечно, лошади не расседлывались, и все полки были всегда в полной боевой готовности. Мы с Бабиевым, в крестьянской хате, при полном вооружении, сидя за столом, почти всегда в папахах, — говорили...

Ты не знаешь ли, как это делается для зачисления в постоянные списки полка старших офицеров, давшие за слугу полку? — спросил он.

Это решает полное собрание общества офицеров полка под председательством старшего среди них в чине, подписывается всеми офицерами полка, представляется командиру полка, и тот уже отправляет его на утверждение по команде. Раньше самому Императору, через Военное министерство, а теперь — на имя войскового атамана, — ответил я ему и добавил: — А что?

— Да, видишь ли, — как-то смущенно продолжает он. — Полковник Науменко, бывший командир полка, выхлопотавший перед генералом Деникиным, чтобы его 1-й Кубанский полк назывался “Корниловским”, отозван для работы в Раде, и надо же его отблагодарить за это... я думал, что это делается властью командира полка, т. е. мной, но, оказывается, совсем иначе. Согласятся ли на это офицеры?

— Не сомневаюсь,— ответил ему.

Ну, так вот что: ты как старший в чине собери офицеров, расскажи им, внуши и добавь, что этого я хочу.

Полковника Науменко офицеры любили и уважали. Хотя в данное время много было новых офицеров, его не знавших, но в успехе я не сомневался. Из кадровых офицеров в наличии в полку был только один подъесаул Сменов; и хотя он выпуска 1-го октября 1914 г., т. е. уже военного времени, и этого мог не знать, — но он был очень рассудительный, и на его поддержку я вполне рассчитывал. Все остальные офицеры, которых было немного, получили офицерские чины в школах прапорщиков, или бывшие молодецкие урядники, произведенные за боевые отличия. Они тем более не были в курсе дела “об этом положении” — как зачисляются отличившиеся офицеры или принесшие большую пользу в постоянные списки полка. Все сразу же согласились и подписались. Все это прошло благополучно, и Бабиев был очень рад.

Пояснение: зачисленные в постоянные списки полка имеют право до конца своей жизни носить “мундир полка”. Во всех Казачьих войсках все полки имели “общевойсковую” форму одежды, имея только на погонах — или номер полка, что было во всех “степных войсках”, или “литеру полка”, что было в Кубанском и Терском Войсках. Наш же Корниловский полк имел более видные внешние отличия, о чем будет сказано своевременно. Но самое главное: быть в постоянных списках любимого полка — льстило личному самолюбию.

 

Неприятный случай

По выздоровлении после болезни в полк вернулся войсковой старшина Каменский, эвакуированный из-под станицы Михайловской 15 октября этого года, при мне. Он отсутствовал два месяца, и, по закону, — его нельзя было исключить из списков полка.

Мы сидим в комнате, в селе Петровском, как всегда, в черкесках и при оружии, ожидая всяких тревог. Вошел Каменский и отрапортовал Бабиеву “о прибытии в полк после выздоровления”. Вид штаб-офицерских погон смутил Бабиева. Должности его помощников были уже заняты, так как Бабиев прибыл со своми полковниками — Артифексовым и Налетовым. Но Артифексов был тяжело ранен, а Налетов — вернулся в Раду, будучи ее членом. Не подавая руки Каменскому и не вставая со стула, он сухо ответил ему, что в полку уже есть штаб-офицеры, и для него, для Каменского, места нет.

— Как прикажете мне быть? — учтиво спросил он.

Возвращайтесь в штаб войска... там вам дадут другое назначение, — ответил Бабиев.

— Слушаюсь, — сказал спокойно Каменский и немедленно же удалился.

Каменский вышел на войну 1914 г. в чине подъесаула и командира сотни 1-го Таманского полка, на Турецкий фронт. Он окончил Казачью сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге гораздо раньше Бабиева. Войну окончил в чине войскового старшины, как и Бабиев. Среди офицеров 1-го Таманского полка был принцип: “от службы не отказывайся, но на службу не напрашивайся”. Вообще же к высшему начальству они относились критически. У них всегда было что-то от запорожцев. В данном случае Каменский так и поступил. Я не только что хорошо знал его по войне, как офицера одной бригады, но и подружился с ним. Озадаченный таким афронтом, я немедленно же вышел вслед за ним, чтобы успокоить. Но Каменский и не волновался. На мой вопрос — “что же Вы будете делать?” — он спокойно ответил: “поеду домой... а там видно будет”.

В мае 1919 г., вызванный в штаб войска, в этом же селе Петровском, на железнодорожной станции, я случайно встретил его. Мы оба были очень рады. От него я узнал, что “теперь он назначен помощником командира 1-го Полтавского полка”. Я был рад за него. Полтавским полком тогда командовал храбрый полковник Мамонов и удачно бил красных на Маныче. Полк был сильный — свыше 500 шашек. Он входил в состав 2-й Кубанской казачьей дивизии и стоял в селе Воздвиженском, восточнее села Дивного, где находился штаб, уже генерала, Бабиева.

Надобно было случиться так, что вечером этого же дня в полк вернулся после болезни старший медицинский врач, в штаб-офицерском чине по медицинскому ведомству. Представительный, лет 45, спокойный, войдя к нам в комнату, он отрапортовал:

Господин полковник... Старший врач вверенного Вам полка (фамилию забыл, Ф. Е.), представляюсь, прибыл после выздоровления.

Вы старший врач полка? — спрашивает Бабиев.

Так точно, господин полковник, — спокойно отвечает он.

У меня уже есть старший врач полка, и Вы мне не нужны, — отвечает ему безапелляционно Бабиев.

Кто таков он? — невозмутимо спрашивает доктор.

А вот... зауряд-лекарь Александров, — говорит Бабиев и жестом показывает на Александрова, бывшего в комнате.

Прибывший доктор поворачивается всем своим корпусом к Александрову и спрашивает:

Вы есть старший врач полка?

Так точно! — отвечает Александров, не вставая со скамьи.

Кол-лег-га! А кто Вас сюда назначил? — протянул вошедший.

Полковник Бабиев, — отвечает Александров. И вдруг старый полковой врач спокойно, внятно, наставительно говорит ему:

А Вы, кол-лега, знаете, что Вы как врач подчиняетесь только Главному начальнику Санитарного ведомства? И только он может делать назначения всем врачам, но отнюдь не строевое начальство.

Александров был “раздавлен”. Он густо покраснел, молчит и со стула не встал. А вновь прибывший, так же спокойно, повернулся к Бабиеву и говорит:

— Господин полковник! Я этому не подчиняюсь... и я вступаю в свои обязанности старшего врача Корниловского полка и немедленно же доношу обо всем своему непосредственному Санитарному начальнику.

Доложил и тут же вышел из комнаты. И остался в полку. И командир полка полковник Бабиев — ничего не мог ему сделать.

Это были “первые картинки”, после которых я немножко “косо” поглядел на Бабиева; но они ничуть не отразились на наших взаимоотношениях ни по службе, ни по дружбе.

Ночной набег бригады Бабиева в тыл красных

В ночь на 21 ноября вся 1-я Конная дивизия (пять полков) незаметно для красных была оттянута в село Константиновское. В ночь на 22 ноября — она сосредоточилась у железнодорожной станции Кугуты. В маленьком вокзале полковник Топорков собрал всех командиров полков и доложил секретный приказ командира корпуса генерала Врангеля. Дивизии давалась задача: окружить пехоту красных в селе Спицевке и уничтожить ее. Для этого: 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки будут наступать “в лоб”, а Корниловский и 1-й Линейный полки, под начальством полковника Бабиева, должны зайти в тыл красным и на рассвете атаковать их, взяв в клещи с запорожцами и уманцами, которые будут под его командованием. Село Спицевка, на юго-запад от Кугуты, находилось в 12-15 верстах. С проводником-крестьянином бригада Бабиева выступила после полуночи. Ей предстоял длинный обходной путь по долине одного из левых притоков реки Калауса.

Выступили. Была очень темная ночь. Полки шли в колонне “по три”, рядом, без дорог, по скошенному полю. Бабиев вел полки так, чтобы и командир другого полка был бы в курсе всяких возможных неожиданностей и чтобы не растягивать колонну, с пулеметными командами, около 1000 всадников. Почва была суха, почему лошади шли легко. Колонна двигалась шагом. Было тихо и свежо. Шли без головных дозорных. Бабиев считал, что в случае неожиданности — надо сразу же атаковать красных массивом, а головные дозоры могут “выдать” приближение полков.

Командир 1-го Линейного полка полковник Мурзаев, всегда с рукою “на перевязке” после тяжелого ранения, при докладе Топоркова молчал. За него расспрашивал Топоркова о задаче его помощник, есаул Румбешт*, который фактически и командовал полком.

На рассвете, вправо и впереди от нас, на склоне высокого крутого берега одного из притоков Калауса — показалось село. Проводник сказал Бабиеву, что это и есть село Спицевка.

Все в природе спало, как спало и само село. Полки немного опоздали. Из села нас так хорошо было видно. Полки внизу, в широкой долине, а село на другом берегу. До него еще 3-4 версты. Бабиев перестроил полки “во взводные колонны” и перевел в аллюр “рысью”. Линейный полк шел левее Корниловского, параллельно, голова с головою, но на интервале шагов в двести. Наша долина заканчивалась, и надо было подниматься на плато. Полки были уже обнаружены, и из села выбросились на юг, по плато, многочисленные подводы и люди. Надо было торопиться, чтобы отрезать их. Поднимаясь на плато, градусов на десять высоты, — полки перешли в аллюр “намет”.

Линейный полк был перед нами как на ладони. 24 взвода, каждый в двух шеренгах своего развернутого строя, массивной лентой скакал вперед, на уклон, не видя еще противника. Впереди него, на мощном белом коне, устремив все свое внимание “в неизвестность”, скакал умный, храбрый есаул Румбешт — “черный Клим”, как его мы называли в военном училище. Полковник Мурзаев, совершенно один, скакал на уровне головы своего полка справа, в сторону нашего полка, но на интервале от своего полка шагов на сто. На крупном темно-гнедом коне, в офицерском пальто мирного времени, с широкой черной перевязкой, которая поддерживала его больную руку, — он ярко выделялся, даже в своем одиночестве. Далеко позади него — скакал его вестовой.

Бабиев перед боем всегда держал свой револьвер за бортом черкески. “На всякий случай — если шашку уроню”, — как-то ответил он мне. Сейчас мы скачем. Его здоровая рука занята поводом. Правая же, как всегда — недействующая. По-черкесски — револьвер он носил на левом боку.

— Вытащи мне револьвер и дай! — бросил он фразу. Кобура у него длинная и мягкая. Сразу не вытащить из нее револьвера, да еще на намете. Все же вытащил, передал. Он его сунул за борт. Потом, намотав повод на правую руку, левой рукой, кое-как, вытянул из ножен шашку. Все это кажущиеся мелочи, но они очень характерны для тех, кто не знает, кто не видел Бабиева в конных атаках. И, таким образом, приготовившись сам лично, все на аллюре “намет” — он, повернувшись всем корпусом в седле, к своему полку, громко, растяжно, выкрикнул:

В ЛИ-НИ-Ю-У КО-ЛО-ОНН!

Это означало, что все шесть сотен полка, идя каждая во взводной колонне, должны построить развернутый строй полка, оставаясь, каждая, в своей взводной колонне. И сотни, не ожидая исполнительной команды МАРШ-МАРШ! — широким наметом бросились на уровень головной сотни, — дали этот строй, имея интервалы между собой расстоянием в один взвод.

Таким строем Корниловский полк выскочил на самое плато. Обоз красных, красноармейцы, кто как попало, без дорог, сплошной саранчой — скакали-бежали перед нами на юг. Само село Спицевка было уже севернее нас. Мы его отрезали...

— ШАШКИ-И К БО-О-Ю-У! — прорезал раннее утро, еще до восхода солнца, пылкий Бабиев, и сотни, впопыхах и как попало, блеснули своими обнаженными клинками. Красные драпанули сильнее. Подняв шашку вверх, как предварительный знак для новой команды, он наклонил ее в сторону красных и зычно, коротко, выкрикнул: — В АТАКУ!

По перестроению полка “в линию колонн” — штаб полка оказался на левом фланге. И когда сотни бросились в карьер — Бабиев, повернув голову к сотням, высоким фальцетом, поверх их голов, прокричал протяжно:

— А-РЯ-РЯ-РЯ-РЯ-РЯ-А-А!..

Так кричали-алкали курды па Турецком фронте, когда нужно было дать тревожную весть “своим” через далекое пространство или когда шли в атаку, т. е. — для бодрости, возбуждая друг друга.

Прокричав это, он остановил своего коня, весело смотря на несущихся вперед своих казаков. Несколько секунд и — все перемешалось: конные казаки, красноармейцы, беженцы, многочисленные подводы. И все это широко раскинулось на плато. Многие красноармейцы и подводы повернули назад и бросились к селу. Но не дошли... Все было отрезано и полностью захвачено. На тех же, кто успел проскочить на юг, — на них обрушился 1-й Линейный полк. Поле боя затихло, словно и не было боя. Все подводы остановились. Это не был военный обоз, а подводы с беженцами, нагруженные доверху разным имуществом. Красноармейцы побросали винтовки и сгрудились к подводам. А казаки... одни переседлывали лошадей, меняя своих на свежих беженских, другие сидели на возах, шашками резали веревки и рылись в узлах разного барахла... и только немногие гнали обозы и пленных, почему-то к Спицевке, видимо, считая, что оно уже “наше”. Бабиев явно торжествовал, вкушая полную победу, и словно давал своим казакам право тут же воспользоваться кто чем может, за общий успех. Подвод и красноармейцев было так много, что казаков полка было мало видно. Позади нас стояло только 12 ординарцев от сотен и наши два вестовых. Это был весь резерв полка. О случаях, что красноармейцы хватали свои винтовки и стреляли в разрозненных казаков, мы слышали. Все это меня волновало и совершенно не нравилось. Оглянувшись в сторону линейцев, я увидел: на кургане, верхом, стоял полковник Мурзаев и смотрел на юг, куда за бугор скрылся его полк.

“Ну, чего он это стоит один-одинешенек? — промелькнула тревожная мысль. — Любой красноармеец, схватив с земли винтовку, свалит его с коня!” — думаю я.

Бабиев, при своей пылкости — мог быть и беспечным, о чем я хорошо знал.

— Мурат! Надо собрать полк, — говорю ему.

— Ну, чиво там... пусть казаки позабавятся, — отвечает он с улыбкой.

Красноармейцы могут схватить винтовки и по разрозненным казакам, того... — предупреждаю его.

Ну, если хочешь, то скачи и дай команду командирам сотен, — все так же беспечно и весело сказал он.

Повернув коня вправо, широким наметом скачу к этой гуще людей. Первым мне попадается командир 2-й сотни сотник Лебедев. Он стоит беспомощно в этом хаосе, и возле него только казак с сотенным значком и его вестовой.

— Где Ваша сотня, Пантелей? — кричу ему. А он, вздернув плечами, рукой показал на своего значкового, дескать, — вот и вся моя сотня.

— Собирайте сотню! — не останавливаясь, бросил этому молодецкому офицеру и, скача дальше, кричу: — Корниловцы, к своим значкам! Корниловцы к своим значкам!

Вижу, из села Спицевка двигаются на нас две густых цепи пехоты. “Наши, — мелькнула мысль. — Значит, село уже взято”, — успокаиваюсь. А потом пронеслось в голове: “Но у нас же не было пехоты? Откуда же она? Возможно — генерала Казановича?” И вдруг, словно гром среди ясного дня, — по всей этой массе “заговорили пулеметы” и неприятный шипящий полет пуль пронизал все наше поле боя. Ах, какой он неприятный, этот пулеметный огонь, такой неожиданный и на таком близком расстоянии! И он словно электрическим током пронесся по всему полю. Казаки сразу же поняли все... Они поняли, что надо уходить; надо как можно скорее извлечь с поля боя “живых людей”, т. е. пленных. Их надо как можно скорее изолировать от брошенных на землю винтовок и от подвод с оружием. Стегая плетьми, они гонят группы людей и подводы на восток, к тому пути, по которому шел полк. Все сразу же опомнились и бросились к своим сотенным значкам и офицерам. Огонь из цепей повторился и заговорил “по-настоящему”. Пленные красноармейцы, с перекошенными от страха лицами, попадали на землю, оглядываются на свои винтовки. Беженцы соскочили с подвод и прячутся под ними. Момент был страшный. Надо было поднять лежачих, удалить их от винтовок и гнать, гнать. И казаки, угрожая плетьми и шашками, поспешно гнали то, что можно было гнать. Впечатление было такое, будто человек стал ногами в большой муравейник и ему трудно отряхнуться от облепивших его насекомых. И если он сейчас же не отряхнется, — то они загрызут его. Жуткая тревога ясно выражалась на лицах казаков. Резко хлестали они и лошадей, и людей, стремясь как можно скорее вырваться из клокочущего котла, но выскочить с добычей, с пленными. Бросив же пленных — надо было ждать от них выстрелы в спину...

Видя наше положение, красные цепи из Спицевки перешли в наступление. Со случайными казаками гоню большую группу пленных и подводы. Пленные бросают на казаков ожесточенные в злости взгляды. А цепи красных, не щадя и своих в плену, поливают всех. Шшш — цак-цак! — несется сноп пуль, ударяясь в подводы.

С новым “цак-цак” — я почувствовал очень острую боль в левой ноге, ниже чашечки, и такую, будто кто-то резко пронизал острым шилом, и нога, выскочив из стремени, беспомощно повисла книзу; а мой нервный конь неестественно подпрыгнул всеми четырьмя ногами. Я испугался, что ранен мой конь. Тогда не уйти... Но он нервно продолжал идти рысью. Мне так неудобно сидеть в седле, опираясь только на одну ногу. Мысль работает секундами. “А вдруг я упаду! — несется она. — Меня не успеют подхватить казаки и тогда... меня тут же добьют пленные, которые, запыхавшись, бегут с нами лишь под угрозами казаков”. От усталости они падают, отстают, и их казаки уже бросают позади себя.

— Я ранен... — коротко, негромко бросаю ближайшим казакам. Двое подхватывают меня под руки. Но мне стало еще более неудобно “балансировать” в седле.

Не надо... но только следите за мной, чтобы я не упал с коня, — тихо говорю им, чтобы не услышали красноармейцы.

И мы все гоним и пленных, и подводы с беженцами и... окунулись в низину. Огонь красных уже не доставал до нас. Мы ушли.

В этой низине стоит наша санитарная летучка. Шагом, с двумя казаками, подъезжаю к полковому врачу, тому, который имел случай с Бабиевым в селе Петровском. Мы были дружны.

— Ну как? — спрашивает он.

Кто бывал в боях, тот знает, как остро воспринимается в тылу бой своего полка и волнует своей неизвестностью.

— Я ранен, доктор... — отвечаю ему. И он, довольно крупный мужчина, лет на 15 старше меня летами, опытный военный врач — как он быстро, активно, авторитетно приказал казакам снять меня с седла. Я сел на что-то. Ноговицу снять нельзя — все затекло кровью. Ее разрезали ножницами. Чувствую острую боль. Нога едва сгибается в колене.

— Пуля прошла под чашечкой... по сухожилиям... в коленных связках... задета большая берцовая кость... еще бы на один палец выше и... прямо в чашечку. Счастье ваше, дорогой: были бы навеки калекой, — говорит профессорски. В течение одного месяца — это было третье ранение.

Пока шла перевязка, толпы пленных и много десятков подвод с награбленным имуществом в Ставрополе проследовали мимо, направляясь в село Константиновское. Наши полки, корниловцы и линейцы, все же были сброшены с плато, хотя и успели отхватить большую часть пленных и обозы. Бабиев назначает сотника Лебедева, с его сотней, сопровождать “добычу” и резко приказывает: “никому не уступать ничего и все доставить только в полк”.

В полках был известен приказ генерала Врангеля, что все трофеи доставлять в штаб корпуса, который и будет выдавать, что надо, нуждающимся полкам. Молодецкий и отчетливый Лебедев, взяв под козырек, спрашивает Бабиева: “А если навстречу выедет комендантская команда штаба корпуса и потребует все представить в штаб — то как быть?”

— Не давать! — коротко ответил Бабиев.

— А если будут брать силой, то что делать? — гарантирует себя Лебедев.

—Открыть огонь! — серьезно говорит-приказывает Бабиев.

Тогда все полки считали, что захваченное в бою должно принадлежать полку. Генерал Врангель выехал навстречу полкам и видел всю эту добычу. Согласно своему приказу, он приказал все направить в его штаб. Сотник Лебедев доложил ему все, как приказал Бабиев. Конечно, в случае настойчивости Врангеля, Лебедев “не открыл бы огня по комендантской команде”, но Врангель, любя Бабиева и ценя его как исключительно молодецкого и боевого командира полка, да еще Корниловского — он только посмеялся и все оставил полку. В войсках личность начальника украшает свою часть. Бабиев тому яркий пример.

Генерал Врангель об этой операции (Белое Дело, т. 5, стр. 95) пишет так: “Я решил использовать выдвинутое положение моих частей, помочь генералу Казановичу. 21 ноября, оставив заслон на фронте Донская Балка—Петровское—Николина Балка 2-ю Кубанскую казачью дивизию, я сосредоточил в районе железнодорожной станции Кугуты 1-ю Конную дивизию и Сводную бригаду (т. е. 1-й Черноморский полк и 2-й Офицерский конный полк, Ф.Е.) под общим начальством полковника Топоркова и, выдвинувшись ночным переходом к югу, на рассвете 22 ноября, атаковал у села Спицевка красных, действовавших против генерала Казановича в тыл (1-й армейский корпус, Ф.Е.). Противник был разбит наголову. Мы захватили 2000 пленных, 40 пулеметов, 7 орудий и огромный обоз. 1-й армейский корпус к вечеру 22 ноября подошел к реке Калаус.

Я верхом выехал встречать возвращающиеся полки. Навстречу попадались конвоируемые казаками группы пленных, лазаретные линейки с тяжело раненными. Встречающиеся раненые казаки весело отвечали на приветствие. По одному ответу видно было, что дело удачное. Навстречу ехал накрытый брезентом транспорт. На облучке сидело два казака. Я поздоровался. Казаки ответили как-то угрюмо.

— Как дела? — спросил я.

Плохо... Командира полка убили.

Тут только заметил я свешивающиеся с транспорта, из-под брезента, ноги. Снял шапку и перекрестился.

Кого именно?

— Их Высокоблагородия, полковника Мурзаева, — ответили они”.

Смерть полковника Мурзаева была тяжелой потерей для корпуса. Это был способный, редкой доблести и огромного порыва начальник.

По описанию генерала Врангеля, на Спицевку, в лоб, под общим командованием Топоркова наступало пять полков — 1-й Уманский, 1-й Запорожский, 1-й Екатеринодар-ский, 1-й Черноморский и 2-й Офицерский конный, но и тогда, и теперь участники говорят только об уманцах и запорожцах; и истинная правда теряется в давности времени.

Генерал Деникин, в своем труде “Очерки Русской Смуты”, т. 4, на стр. 106 пишет чуть иначе, а именно: “1-й Армейский корпус генерала Казановича, преследовавший Гудкова, встретил также серьезное сопротивление на линии речка Бешпагирка и в течение девяти дней дрался с переменным успехом в районе села Бешпагирка. Только 20 ноября обозначился успех и на этом направлении. Ген. Врангель, оставив небольшой заслон у села Петровского, бросил 1-ю Конную дивизию к юго-западу, на Спицевку, в тыл войскам Гудкова. Застигнутые врасплох этим неожиданным ударом, атакованные одновременно с фронта 1-й дивизией и обойденные Кубанцами полковника Науменко долиною реки Горькой с юга, — группа Гудкова была смята и, теряя пленных (больше 3 тысяч) и орудия, бросилась на восток. Генерал Казанович преследовал большевиков за реку Калаус на расстоянии двух переходов”.

Оба генерала обобщают действия 1-й Конной дивизии в этом набеге и не указывают — как именно было дело? Полковник Науменко в это время был в Екатеринодаре, уйдя совсем из состава 1-й Конной дивизии, работая в Краевой Раде. Генерал Деникин не указывает и числа захваченных дивизией пулеметов и орудий. Не сходится и число пленных. Орудийной стрельбы мы не слышали под Спицевкой. Главная доля успеха выпала на бригаду полковника Бабиева, которая, действительно, очень много захватила пленных и обозов. И со всей этой массой пленных и подвод Корниловский полк только к ночи вернулся в село Константиновское, проделав “с набегом в тыл” около 70 верст, не спав сутки. Можно представить усталость людей и лошадей...

Мы ночуем с Бабиевым, и он рассказывает, как погиб полковник Мурзаев. “В момент “сполоха” он стоял на том же кургане, вдали от своего полка. Те красноармейцы, которых мы не успели захватить, схватили винтовки с земли и открыли по казакам огонь... В числе первых, почти в упор, был убит Мурзаев, тремя пулями в грудь”, — коротко рассказал он.

 

Фатальный случай

Накануне набега в село Константиновское в наш полк прибыло пополнение казаков с Кубани, около ста человек. Поздно вечером к нам в комнату, к Бабиеву, явился один подхорунжий из этого пополнения. Светлый блондин с рыжеватым оттенком небольших усов, правильный профиль лица. Одет в гимнастерку и темно-синие бриджи с красным кантом. Одет был почти по-офицерски и очень чисто. На груди висел золотой Георгиевский крест 2-й степени. Хорошим правильным языком, очень тактично, без ненужной воинской натяжки, он доложил, что — всю службу провел в 1 -м Уманском полку, где заслужил подхорунжего и три Георгиевских креста. Он просит понять его чувство и отпустить в свой полк, который, кстати, является одной дивизии с Корниловским полком и находится сейчас в селе, тут же. Доложил и, держа папаху в руке “по-уставному”, спокойно смотрит в глаза Бабиева. Бабиев не был строгий начальник, как о нем думают некоторые, и никогда не был сухой формалист. И хотя, в те времена, каждый казак был дорог в полку, а заслуженный подхорунжий в особенности — Бабиев сказал, что чувство его он понимает, почему и отпускает в 1-й Уманский полк. Я тут же написал “сношение”, Бабиев подписал и подхорунжий, поблагодарив, мягко по-воински повернулся “кругом” и вышел.

— Какой красавец... и молодец, — сказал Бабиев. — Просто — настоящий офицер! Жаль было отпускать, но... он прав, — добавил чуткий Бабиев.

На второй день после ранения меня везут на перевязку в корпусную санитарную летучку, главой которой является баронесса Врангель. На костылях передвигаюсь по длинному застекленному коридору. У стены, на полотняных санитарных носилках, лежит убитый казак. Лицо его прикрыто белым носовым платком. Тело лежит ровно вытянуто — в хорошего сукна гимнастерке, в темно-синих бриджах с красным кантом и в хороших мягких сапогах. На груди золотой Георгиевский крест 2-й степени. Что-то очень знакомое во всем костюме показалось мне... Остановился и смотрю, разглядываю. “Открой лицо”, — говорю я сопровождающему меня казаку. То был подхорунжий, отпущенный Бабиевым в его родной 1 -и Уманский бригадира Головатого полк. Поздно вечером перевелся, а рано утром, на второй же день — был убит в грудь, прямо в сердце. Под золотым Георгиевским крестом, на гимнастерке, видно и очень маленькое входное отверстие от вражеской пули...

Мне стало очень грустно. Он ведь только что из своей станицы, от семьи и — сразу же в бой. И вот — убит. Бедная и несчастная вдовушка! Как она горько заплачет, узнав об этом! А его отец?! А мать-старушка?! А его детки?!

И моя рана в ногу, мое “тяжелое ранение”, как написал доктор, показалось мне игрушечным.

ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ

Полковник Мурзаев

В конном набеге на село Спицевка Ставропольской губернии 22 ноября 1918 г. погиб признанно доблестный командир 1-го Линейного полка ККВ полковник Мурзаев.

“Александр Мурзаев, окончив Николаевское кавалерийское училище в 1910 г., вышел хорунжим в 1-й Линейный генерала Вельяминова полк нашего Войска, стоявший тогда в городе Каменец-Подольске. Был он там младшим офицером 3-й сотни у своего дядюшки есаула A.M. Труфанова и потом несменяемым начальником полковой учебной команды.

Мурзаев был офицером в высшей степени толковым и находчивым. Помню, как однажды, после конного ученья учебной команды, он поскакал наметом с ней к казармам и скомандовал:

— К пешему строю ГОТОВСЬ! К пешему строю... СЛЕЗА-АЙ!

Казаки лихо спешились, выстроились перед своими коноводами и “замерли”. Казалось, что все было исполнено образцово, но он что-то там заметил и своим густым, сильным голосом произнес: “гибнет казачество”... и при этом — густо выругался.

Эти его слова отозвались во мне каким-то эхом, и показалось мне, что его слова, были пророческими.

С Мурзаевым я был на гимнастическо-фехтовальных курсах в Киеве, где он был одним из инструкторов по легкой атлетике. На войну он выступил младшим офицером 3-й сотни и, в первом же бою, в конной атаке на два эскадрона венгерских “Гонвад гусар”, был ранен из револьвера в правую ногу, ниже колена. Ранение, казалось, было легкое, но он провалялся в госпитале почти восемь месяцев и все же как-то волочил правую ступню.

Вернулся в полк сотник Мурзаев весной 1915 г. и принял 1-ю сотню, в которой я был младшим офицером. Был он для меня не только командиром, но и хорошим другом. В боях он был в высшей степени храбрым, но “с головой”.

При отступлении (весна 1915 г.) перед фалангой немецкого генерала Макензена — мы часто попадали в очень опасные и сложные боевые положения, но благодаря находчивости Мурзаева всегда удачно выходили из неприятного состояния. 1-я сотня Мурзаева была самой блестящей. Среди казаков Мурзаев пользовался большой популярностью, но он всегда относился к казакам критически и при всяком случае давал определенные нравоучения.

В Первом Кубанском походе он был в отряде доблестного войскового старшины Улагая, в котором была большая часть офицеров 1-го Линейного полка. При штурме фермы под Екатеринодаром, где потом был убит генерал Корнилов, — был он моим командиром взвода и был опять, казалось, легко ранен в правую руку ниже плеча. Рана быстро заросла, но он все время чувствовал большие боли, и впоследствии у него высохла рука.

В гражданскую войну однажды я встретил Мурзаева в Екатеринодаре, в кутеже. Говорили, что он был очень строг с пленными красными.

Подъесаул М. Асеев, тоже офицер нашего полка, рассказывал мне, что перед смертью Мурзаев выразился так: “здыхаю...” и при этом, как часто бывало с ним, грубо выругался по-солдатски.

Натура у него была, безусловно, очень сильная. Мир праху его”.

К. Непокупной*.

Есаул Румбешт

В этом набеге 1-м Линейным полком фактически командовал есаул Румбешт. Очень интересная личность. В Оренбургском казачьем училище, юнкером, я пробыл с ним два года Выпуском он был годом старше меня, окончив его в 1912 г. по 1-му разряду.

Не окончив Ставропольскую классическую гимназию — по экзамену, он поступил в “общий класс” Оренбургского училища в 1909 г., где проявил исключительные способности по всем предметам и шел первым по баллам среди сверстников. Общий годовой балл у него был “около 12”. Все считали, что он — как “первый ученик” — будет произведен в вахмистры сотни юнкеров, но случилось непредвиденное...

Будучи “старшим в классе” своих сверстников и старшим на строевых занятиях, — он правдиво, но резко ответил своему сменному офицеру подъесаулу Пичугину на его неуместное замечание-выговор Румбешту. От Пичугина последовал рапорт “по-команде”, и Румбешт, вместо ожидаемого всеми “вахмистерского басона на юнкерские погоны” был переведен “в третий разряд за поведение”. Это означало, что по окончании училища он будет выпущен в полк званием младшего урядника, и только через шесть месяцев в строю, и по удостоению начальства — получит свой заслуженный “первый офицерский чин”. Пока же, в течение шести месяцев, он лишается права отпуска в город и, “спотыкнись” еще, — будет уволен из военного училища, с откомандированием в один из полков Кубанского войска, без права производства в офицеры. Мы, кубанцы-юнкера, очень пожалели нашего “Клима”, как его все называли.

Кроме того, чтобы снова быть переведенным “в первый разряд”, в котором он состоял, надо беспорочно пробыть шесть месяцев в третьем разряде, заслужить перевода “во 2-й разряд по поведению” и, пробыв в этом разряде также* шесть месяцев — уже тогда только можно было ждать, что — “за хорошее поведение” — юнкер перечисляется в первый разряд.

К несчастью для Румбешта — все это случилось перед весной 1911 г., перед переходными экзаменами, перед лагерными выступлениями, когда каждому юнкеру был так дорог “отпуск в город” как отдых.

Румбешт не растерялся. И не жаловался никому из юнкеров “на свое падение”. Много читал. Начальство поняло трагедию души незаурядного юнкера и перед летними каникулами, после учебного похода сотни юнкеров по станицам Оренбургского войска, перевело его во “2-й разряд по поведению”, чтобы он не уезжал на Кубань, в свое отцовское семейство, “штрафованным”. Но в 1-й разряд он был переведен, будучи уже во 2-м специальном классе, после выпускных экзаменов, перед выступлением в лагерь, за три месяца до производства в офицеры. Учился он все так же отлично, почти на круглые “12 баллов”, но на “золотую доску” не был помещен. Умышленно были повышены баллы вахмистра сотни Кулебякина, который учился всегда только на “десять с половиной”. Несправедливость была и среди казачьего начальства.

В 1912 г. Румбешт окончил военное училище по 1-му разряду и хорунжим вышел в 1-й Уманский бригадира Головатого полк в Каре.

В полночь на 22 ноября 1918 г. я впервые с ним встретился, после шести лет разлуки, на собрании начальников частей полковником Топорковым, перед набегом на село Спицевку. И Бабиев, и Мурзаев молчали, и только один есаул Румбешт, как и в военном училище, подробно спрашивал Топоркова “о задачах набега”. Потом он вызвал всех вахмистров и взводных урядников своего 1 -го Линейного полка, точно рассказал им “все”, пронизывая каждого своими маленькими черными глазами. Он, видимо, отлично знал своих урядников, так как только некоторым приказал повторить “суть дела”. Меня удивило то, что раньше, в военном училище, Клим Румбешт был либерально настроен, но здесь я увидел его очень точным, настойчивым, властным, словно полкового диктатора. Но диктатора умного и знающего, — чего он хочет. Это он старался передать и непонимающим своим взводным урядникам. Повторяю: настоящий командир 1-го Линейного полка полковник Мурзаев за все время не проронил ни одного слова, все передав своему помощнику, есаулу Румбешту. Возможно, что его могучая душа чувствовала скорую гибель. Она и случилась через несколько часов.

В мае 1919 г., за Манычем, красная конница сбила казаков. Полки отступали широкими аллюрами. Храбрый и упрямый Румбешт, чтобы спасти положение, сам сел “первым номером” пулемета на тачанке. И стрелял до тех пор, пока не был зарублен шашками красных кавалеристов, догнавших его.

Высшая доблесть человеческой души проявляется только в несчастье, в жуткие моменты, будь то на поле брани или в другой драматической обстановке. Есаул Румбешт блестяще выдержал экзамен в обоих случаях.

Таманская красная армия

Нашей 1-й Конной дивизии, как и многим другим частям Кубанского Войска и Добровольческой армии, — под Армавиром и на Урупе, под Ставрополем и до Петровского — пришлось действовать против этой армии красных. Название “Таманская” говорит о том, где она образовалась, т. е. в Таманском отделе Кубанской области, но образовалась исключительно из иногородних, проживавших и в станицах, и в русских селах этого отдела, и в городах. Конечно, в армии были иногородние или, как говорят в Черноморье, — “городовыкы” — и из других мест. Несомненно, были и немногие казаки, сочувствовавшие красным.

Генерал Врангель, все время действовавший против этой армии в должности начальника 1 -и Конной дивизии, о ней пишет так: “Дрались красные упорно, но общее управление было из рук вон плохо” (Белое Дело, т. 5, стр. 74).

Что красноармейцы этой армии дрались упорно, нам, природным кубанским казакам, было вполне понятно. Иногородние, живя в станицах на Кубани с малых лет, родившиеся на Кубани — они как бы “оказачились”. Занимались, как и казаки, земледелием, живя безбедно с малых лет, общались со сверстниками-казачатами, парубками участвуя во всех холостяцких похождениях и очень часто в станичных кулачках “край на край”. Хуже и жестче в черноморских станицах были драки казаков-парубков против городовыкив, даже с “киямами”, т. е. замашными палками с железными гайками на одном конце, или природной балберкой — это “воспитывало” в них дух смелости, желания борьбы и ненависти к казакам. Ненависть вызывалась гражданским их бесправием в станицах и завистью к казачьей земле. Они не имели казачьего “паевого надела” и для жизни — должны были снимать ее в наем. Иногородние в станицах не только что не имели права голоса, как жители станицы, по всем хозяйственным делам ее, но считались людьми “чужими здесь”, случайными, непрошенными.

На Кубани и на Тереке каждый казак, с самых малых лет, носил только папаху, мальчиком бешметик, шаровары на очкуре; парубком он имел уже черкеску, даже и раньше, кто был богат. Женился казак обязательно в черкеске. Кинжал на поясе был необходим к его костюму. На действительную службу, как известно, каждый казак шел с собственным обмундированием, оружием и конем. Восемь лет после четырехлетней службы — казак и в станице носил погоны в нужных случаях. Идя на действительную службу, он должен был иметь три черкески: строевую, выходную и парадную. На службе — приобретал еще одну-две, обыкновенно цветных, чтобы щегольнуть в них, вернувшись в станицу. И все это казачье форменное обмундирование он носил до гробовой доски.

А что же носили иногородние в станицах? Черная куртка, черные штаны, вобранные в сапоги, атласную рубашку, по ней поясок-шнур с бахромами и на голове черный картуз с лакированным козырьком. Фуражка (картуз) сдвинута на затылок, и из-под нее вырывался лохматый чуб “под польку”. И в таком костюме — всю жизнь. Вот откуда и идет прозвище — “картузник”.

Все было у иногородних полная противоположность казакам, хотя и жили они не только что в одной станице, но и бок о бок — соседи дворами. Редкий случай бывал, чтобы казак женился на девушке-иногородней. Но чтобы девушка-казачка вышла замуж за иногороднего — это считалось просто позором.

Вот при таких психологических взаимоотношениях — неожиданно свалилась русская революция 1917 г. В казачьих частях ее совершенно не ждали, а в станицах ее посчитали как настоящий “бунт против царя”. Иногородние же посчитали, что пришел долгожданный час, когда настало полное равенство с казаками, и что теперь “казачья земля” будет даваться и им, как равным гражданам России. И когда на всей Кубани установилась советская власть в самом начале 1918г., а Добровольческая армия из Донских степей двинулась на Кубань для ее освобождения вместе с кубанскими полками, атаманом и правительством, — то самыми отъявленными противниками и стойкими красными бойцами против “белых” были иногородние Кубани.

Нелишне здесь отметить, что Таманской красной армией тогда командовал поручик Ковтюх, офицер из иногородних. Если сказать, что он променял офицерскую честь “на красную звезду”, то нужно и предполагать, что он как иногородний Кубани, т. е. “городовык”, возможно, был и вдохновителем своих подчиненных в ненависти к казакам. И, кроме того, эти иногородние своими отцами и дедами были выходцы с Украины. Как можно и допускать, что их деды и прадеды были казаками, может быть, и запорожцами, расказаченными после разрушения Запорожской Сечи, а отсюда — у потомков еще сохранился воинский дух, “хохлацкое” упрямство, настойчивость, что является положительными чертами для воина.

В первых числах марта 1920 г., когда Добровольческий корпус генерала Кутепова грузился на пароходы для переброски в Крым (из Новороссийска), дивизии Донской армии подходили к городу, также для погрузки или отступления на юг, по шоссе, вдоль берега моря, на Туапсе. “Красное командование поспешило бросить свои войска далее на юг, через горные перевалы в Черноморскую губернию, чтобы перерезать дорогу между Новороссийском и Туапсе. 50-я Таманская красная дивизия, остатки бывшей Таманской красной армии, была направлена на Джугбу (маленький порт между Новороссийском и Туапсе, Ф.Е.). Бросив в труднопроходимых горах свой обоз и большую часть артиллерии, — дивизия вышла в район Джугбы, где соединилась с “Черноморской советской красной армией” (Е. Ковтюх “От Кубани до Волги и обратно”, стр. 91).

Так закончил эпопею своей армии поручик Ковтюх, позже ставший красным генералом. И арьергардная конница Донской армии, подойдя к Новороссийску и не найдя для себя пароходов на погрузку, отрезанная от Туапсе, капитулировала перед красными...

Можно признать, что Таманская красная армия сыграла роковую и мстительную роль для Кубанского казачьего Войска.

Эвакуация. Гамалий и Заурбек

Меня эвакуируют. Я вновь забираю своих вестовых Данилку Соболева и Андрейку Ермолова, гружусь с лошадьми на станции Кугуты и двигаюсь в свою станицу. В одной стороне вагона лошади, а в другой, на сене — с седлами, с сумами — мы. Так приятно лежать на мягком ложе и ощущать запах сена и лошадей, их фырканье, цокот копыт, когда они просят зерна. Оба моих вестовых очень рады, что они вновь едут домой, к своим женам, и на столько времени, пока не выздоровеет “их пан”. Я уже сознаю, что они есть “ненужный хвост”, который надо было оставить в полку, но... так все делают, делаю и я. Тут уже выходило наоборот: “у пана чуб трещит, а хлопцы радуются”. Вот так, на доброте людской, делается прямой ущерб армии, которая так нуждается в бойцах. Но никто не останавливал...

Мы у отцовского дома. Данилка быстро соскакивает с фаэтончика, быстро и умело отворяет ворота, и мы въезжаем во двор, к крыльцу. Совершенно случайно в это время мать вышла на крыльцо с тарелкой в руках. Она так рада моему неожиданному возвращению, но когда Данилка, уже по-привычному, берет меня за талию и, приподнимая, дает возможность стать на здоровую ногу, — миска выпала у нее из рук, и она заплакала:

— Опя-ать?! Родименький мой сыночек...

На ее крик выскочили сестренки, бабушка... все в сильном волнении, плачут. Все обнимают и хотят помочь, а чем — и сами не знают. Успокаиваю их, что я “ранен легко”. Мой умный, жуликоватый Данилка, богатырь и казак большой души — он словно цербер — стоит рядом, поддерживает за талию и ласково, дипломатично говорит им:

Тетенька... и Вы, бабушка... вить ничиво страшнава... Федар Ваныч жив-здаров... а там и рана скоро зарастеть.

Привезли доктора и сделали новую перевязку после двух дней перерыва. Доктор отправляет меня в Екатеринодар. Со мной едет и Данилка. Андрейка с лошадьми пошел в свою станицу Расшеватскую.

Мы на станции Екатеринодар. Много раненых. Подают носилки и кладут на них не могущих двигаться. Поздний вечер. Кругом тусклые огни. Моросит мелкий дождик. Я лежу на носилках и жду транспорт. Данилка где-то и о чем-то хлопочет. Неприятно быть в беспомощном состоянии.

Глянь, ребята!.. Да вить эта наш подъесаул Елисеев лежит, — слышу я голос казака ив группе проходящих узнаю казаков своего 1 -го Кавказского полка по Турции. И такие простые слова родных казаков-кавказцев как-то тепло прошли по всему моему существу. И еще тогда я понял, что значит — “боевые соратники”.

Четыре санитара поднимают носилки и несут к прибывшему амбулансу. Ночью прибываем в госпиталь, что недалеко от здания Мариинского института, и помещают в большую общую палату, вперемежку — и казаков, и офицеров. В госпитале тесно и не совсем чисто. Низкий потолок, почему и полутьма. Новая перевязка. Лечение — покой.

Бабиев уведомляет свою матушку, и она немедленно же пришла навестить адъютанта “своего Коли”, как она сказала. Милая приятная дама. Навестила она и еще раза три, и от нее я узнавал “новости в полку”.

Нога моя поправляется, но от самого колена и до ступни — вся она черно-красного цвета, а почему — я не знаю. Мне прописано ежедневно принимать горячие соленые ванны и электрическую гальванизацию ноги. Но эти “специальные ванны” находятся в другом госпитале, на Почтовой улице, возле городского сада. И я, на костылях, должен ходить туда. Но я должен быть здоров, почему и “шканды-баю” ежедневно. К тому же сама “гальванизация” ноги, ощущение ее — приятны. Но в колени левой ноги силы нет. И я лечусь, лечусь...

“Если я хожу на костылях на гальванизацию ноги, то почему я не могу пройти и дальше в город? По Красной улице... хотя бы до Екатерининской? Может быть, встречу кого из друзей?” — думаю я.

И я уже там. Стою у телеграфного столба, чтобы кто-либо случайно не свалил меня на землю. И мне так подсчас-тило: встретил здесь подъесаула Якова Васюкова, милейшего человека и друга по военному училищу и Василия Гамалия*. Последнего вижу впервые после 1911 г., когда он окончил училище и вышел хорунжим в 1-й Уманский бригадира Головатого полк, в Каре.

От него я узнал, что он является командиром 2-го Кабардинского конного полка Кабардинской бригады и прибыл в Екатеринодар от ротмистра Заурбека Серебрякова*, восставшего против красных и отошедшего со своей бригадой в Баталпашинский отдел, присоединившись к отряду полковника Шкуро. Гамалий прибыл, чтобы доложить Кубанской Раде о прибывших кабардинцах, прося материальной помощи на содержание бригады. Вслед за ним прибыл и Заурбек. Он приглашает меня в гости в войсковое офицерское собрание (т. е. в войсковую гостиницу для офицеров) и втроем, с Заурбеком — устроить “байрам”.

Я у них. Какая прелесть! Гамалий — “кубанский запорожец”, живая старина, казачья поэзия, дивная чистейшая речь черноморских казаков и их музыкальные песни. И малороссийская колбаса, порезанная крупными кусками, под большой стакан водки. Ширь, размах. Буйный во хмелю, добрый по-хорошему и жестокий по-плохому. Это — Гамалий. И тут же — изящный как серна, легкий, поворотливый, остроумный и находчивый Заурбек. Изящный даже и в еде, изящный и в кутеже, никогда не теряющий себя и своего — ни личного, ни горского, ни офицерского достоинства, жгучий брюнет, с ястребиным носом — кабардинец Серебряков-Доутоков, — с черными густыми усами “а ля Вильгельм”, признаком личной гордости.

В училище он “первый корнетист” и капельмейстер юнкерского хора трубачей. Он православный и поет в партии баритонов в юнкерском хоре, и в церкви, и на концертах. Отлично танцует лезгинку и декламирует армянские анекдоты с соответствующим акцентом. Он и литератор и вообще совершенно культурный человек. Гамалий и Заурбек — два противоположных полюса, но — такая у них дружба еще с училища, хотя Заурбек младше годом Гамалия по выпуску из училища.

В Екатеринодар он прибыл, чтобы представиться генералу Деникину, доложить о восстании и просить зачислить его бригаду на полное иждивение. Заурбек чуть запоздал. Войдя к нам — его первые слова были к Гамалию:

— А ты знаешь, Васыль, что мне сказал генерал Деникин?

Флегматичный черноморский казак, каковым был Гамалий, лениво ответил: “а почем я знаю”...

А Ваши кабардинцы пойдут на Москву? Первые слова были генерала Деникина на мой доклад, — возбужденно говорит Заурбек. — Только тогда я могу дать помощь Вашей бригаде, — продолжает слова Деникина Заурбек, — если они пойдут на Москву вместе с Добрармией. И не подал мне руки... потому что — я ведь только ротмистр... да еще какой-то там Дикой дивизии... — печально, обидчиво продолжает наш гордый Заурбек. И чтобы рассеять свое огорчение и разочарование — он сегодня может и хочет пить.

— Васыль!.. Федя! — наливайте же! — кричит он.

Кабардинцы Серебрякова “пошли на Москву”, но не дошли до нее. В июле 1919 г., в районе Царицына, командуя Кабардинской конной дивизией в чине полковника, — в конной атаке трагически погиб наш замечательный во всех отношениях Заурбек Серебряков, имея от роду около 30 лет. Терское войско сделало ему торжественные похороны, как национальному герою.

Генерал Врангель. Потери Корниловского полка

Изредка я стал появляться в войсковом офицерском собрании, пообедать. Как-то, выходя из залы, в коридоре 2-го этажа при спуске к лестнице, вижу генерала Врангеля в папахе и серой черкеске. По записной книжке он перечислял какому-то генералу в штатском костюме количество трофеев, захваченных его казаками. Имея костыль под правой мышкой, левой рукой отдал ему честь. Врангель знал меня лично и, коротким поклоном головы, с улыбкой ответил мне на приветствие.

“От нечего делать”, опираясь на один уже костыль, тихо иду по Красной улице. Вдруг кто-то длинной рукой охватывает меня за талию. Оборачиваюсь и вижу генерала Врангеля.

— Как здоровье, подъесаул? — очень ласково спрашивает он и добавляет немедленно же: — У Вас очень красивый покрой черкески... где Вы ее шили? Я очень люблю казачью форму и все присматриваюсь, на ком и как сидит черкеска, чтобы одеваться соответственно. Я еще очень мало понимаю в черкеске.

Не касаясь политики, надо сказать, что генерал Врангель был человек не злой, общительный. Он очень любил кубанских казаков как воинов и смотрел на них похвально только с этой стороны, мало зная их станичную жизнь, их семейственность, их психологию как земледельцев. Он очень любил полки своей 1-й Конной дивизии и, не хвалясь — Корниловский полк, под командованием молодецкого, храброго, всегда веселого и воински отчетливого полковника Бабиева — радовал его душу больше, чем другие полки. Ценность каждой строевой части, да и всякого дела, зависит исключительно от личности, которая это дело возглавляет.

Возможно, что это случайность, но наш полк нес очень большие потери в офицерском составе. Супруга генерала Врангеля являлась главой санитарной дивизийной летучки и потом — корпусной. По роду службы она регистрировала всех, и офицеров, и казаков, прошедших на перевязках ее пункт. Врангель как начальник дивизии, естественно — проверял не только что количество раненых, но, не сомневаюсь, как всякий серьезный начальник — он интересовался и числом, и фамилиями раненых офицеров по полкам. Баронесса Врангель сама лично делала перевязки после двух моих ранений, расспрашивая, что надо. Последнее тяжелое ранение, да еще в таком успешном ночном набеге в тыл красных, где погиб и доблестный Мурзаев, не могло быть неизвестно генералу Врангелю. Вот почему он так и любезен, и откровенен был со мной здесь, в Екатеринодаре, в глубоком и веселом тылу, где можно почувствовать себя просто человеком со своим, хотя и подчиненным, но боевым соратником по победному движению.

Перечислю здесь потери полка в офицерском составе за время с 8 по 22 ноября 1918 г., т. е. только после того, как я вернулся в полк после первого ранения и — до третьего. Бои же начались только 10 ноября, под селом Константиновским.

Убиты: 1. Сотник Поляков — 12 ноября у хутора Соленого; 2. Хорунжий (фамилию не помню) — 15 ноября у села Константиновского.

Ранены: 1. Подъесаул Елисеев — 10 ноября у села Кон-стантиновского; 2. Прапорщик Тюнин — 10 ноября у села Константиновского; 3. Хорунжий Литвиненко — 10 ноября у села Константиновского; 4. Сотник Демяник — 12 ноября у хутора Соленого; 5. Сотник Зеленский — 12 ноября у хутора Соленого; 6. Подъесаул Лопатин — 15 ноября у села Константиновского; 7. Подъесаул Елисеев — 22 ноября у села Спицевка.

Все убиты и ранены в течение 12 дней в районе этих памятных сел Ставропольской губернии. В записках, которые мной делались в 1941 г., у меня отмечено, что убитых офицеров было двое, а раненых — 14. Фамилии же запомнились только те, которые здесь поместил.

Праздник Оренбургского казачьего училища

В сентябре месяце 1917г., после Корниловского выступления, я был зачислен на должность сменного офицера Оренбургского казачьего училища. Большевистский переворот помешал мне быть там. Меня как офицера интересовало стать строевым воспитателем и готовить молодых людей с образованием к тому, к чему сам шел по своему глубокому убеждению.

Находясь в Екатеринодаре, я узнал, что формируется Кубанское военное училище, вернее — бывшая Екатеринодарская школа прапорщиков будет переименована в военное училище. Это меня прельщало. Где-то на Сенном базаре, в непрезентабельном помещении, я нашел канцелярию училища и представился полковнику Ермоленко, являвшегося тогда главой этого переформирования. Доложив о том, что я уже зачислен кандидатом в Оренбургское училище, но так как мы отрезаны от Оренбурга и имеем теперь свои войсковые интересы, — хотел бы быть сменным офицером в своем Кубанском военном училище. Ермоленко и училищный казначей есаул Вербицкий, отнесясь сочувственно к моему желанию, все же как-то не особенно тепло сказали: “Подайте об этом рапорт с приложением соответствующих документов и... ждите ответ”. Я подал и ждал. Узнав об этом — Бабиев очень косо посмотрел на меня, о чем скажется своевременно, и чем это закончилось.

Приближалось 20 декабря — день нашего училищного праздника. В одном из грузинских шашлычных-погребков собралось свыше 20 человек воспитанников. Что я воспринял на этом празднестве, так это то, что у многих интерес, духовный интерес, был уже не к училищу, а к своему войску, к настоящим событиям, а не былым. И интерес был уже чисто офицерский, но не юнкерский. Имело некоторое значение и передвижение в офицерских чинах. На этом легком, веселом, но без кутежа, ужине — были главными:

выпуска 1911 г., по старшинству баллов и, как все это переменилось — подъесаул Соколов Василий, есаул Мальцев Павел, войсковой старшина Гамалий Василий и подъесаулы — Помазанов, Скрябин Феодор, Стояновский Константин;

выпуска 1912 г. — есаул Посевин Фрол, подъесаулы — Васюков Яков и Беляевский Василий;

выпуска 1913г. — подъесаулы Ряднина Алексей и Елисеев Феодор. Приятными гостями были терские казаки — ротмистр Заурбек Серебряков и подъесаул Белоусов. Было несколько сотников и хорунжих, ускоренных курсов военного времени и среди них адъютант Кубанского запасного полка в Екатеринодаре, сотник Джалюк.

Странно было наблюдать, что с этими молодыми офицерами мы как-то не находили общего языка для разговора. Все мы, старшие, знали друг друга по училищу, все были между собой на “ты”, всем нам были ясно понятны “все уголки юнкерской души”, и, все мы были проникнуты “горением” за свое училище, как и яркими воспоминаниями о нем. Трехлетний курс наук и воспитания, воинского, психологического воспитания — каков должен быть офицер, конечно, сильно разнился от шестимесячных курсов. И, как курьез — в нашем училище, юнкера младшего класса, будь он со средним образованием или поступил в училище из полка, урядником — в отпуск пускали только через четыре месяца, вот перед этим самым училищным праздником. Мотив был один: “они еще не умеют отдавать воинскую честь как следует — по-юнкерски”.

Да они, офицеры ускоренного курса военного времени, и не были проникуты тем горением за свое училище, которым были проникнуты мы. Для них это был только короткий эпизод в военном училище, тогда как для нас — период времени, золотой период времени нашей лучшей жизни.

Вензель на погонах. Мои братья

Лечение мое естественное: нога должна сама выздороветь в поврежденных коленных связках, а так — я могу лечиться и дома. Подходят и Рождественские Святки, и своим присутствием надо порадовать всю женскую половину семьи. Тем более что старший брат Андрей, сотник 1-го Кавказского полка, на фронте, на Маныче, а младший Георгий, хорунжий — после очень тяжелого ранения в июле месяце — до сих пор лежит в госпитале, в Ставрополе.

Я в станице. Радости в семье нет конца. Прибыла и следующая радость: приказом Главнокомандующего Добровольческой армией генерала Деникина все представленные к следующим чинам офицеры нашего полка произведены, в том числе и я, в есаулы — за боевые отличия. Приказ вышел 24 декабря. Это были “первые производства”, почему так и ценны.

У меня психологически тяжелая работа: на всех черкесках надо спороть “все четыре звездочки” самого красивого погона чина подъесаула. Хотя и лестно было стать есаулом в 26 лет от роду, но, откровенно говоря, — так было жаль расставаться “с четырьмя звездочками”, в таких лишениях, походах и боях заслуженных на Турецком фронте, с которыми щеголял два года и четыре месяца. Четыре золотых звездочки на серебряном погоне окружали также золотые, вензельнои прописи, инициалы старого и родного 1-го Кавказского полка — 1К. Но... я теперь в новом полку, в Корниловском, имеющем на погонах “свои инициалы”. Следовательно, надо быть последовательным! И я снимаю 1К. Снял и разочаровался: получился совершенно “лысый, погон”, словно у военного чиновника или у врача.

...Выздоровел и прибыл в станицу наш младший брат Георгий. В июле месяце, командуя взводом, при наступлении — брат был тяжело ранен в бок, под мышку. Пуля задела брюшину и остановилась там. Ранение было признано смертельным, но крепкий организм брата выдержал. Это все же оставило свой след: в плохую погоду, в сильный встречный ветер — ему тяжело было дышать. Мне как старшему брату — он говорит:

— Федя! Я офицер 2-го Черноморского полка Великой войны. Я служил в кавалерии... нас совершенно неправильно мобилизовали и отправили в солдатский полк, да еще пехотный. Я не хочу туда возвращаться и хочу служить в полках своего войска. Кстати — и мой строевой конь еще цел, с которым был в Персии. Помоги мне, Федя! — закончил он как-то печально.

Я был вполне с ним согласен. Я уже знаю хорошо подлую канцелярскую рутину и буквоедство. Идет жестокая война. Фронт должен быть сильнее всяких тыловых хитросплетений. И я проявляю инициативу — пишу письмо Бабиеву о брате, с полным изложением его военной службы с 1915г. Конным вестовым посылаю в наш Корниловский полк, в полной уверенности, что молодецкий и душевный полковник Бабиев немедленно же зачислит его к себе, так как на фронте, ввиду постоянных потерь — каждый офицер дорог. И через неделю — получаю от Георгия письмо, что он уже “корниловец”, чему очень рад. Офицеры полка ему понравились; но добавляет - - “только вот Бабиев очень строгий и приказал мне быть похожим на тебя”. Прочитав, я был очень рад за Жоржа и посмеялся над аттестацией им Бабиева и его пожеланиями.

Проходит неделя — и вдруг прибывает с Маныча старший брат, раненный в ногу. Он семейный, предпочел лечиться в станице и ходить на перевязку в местную войсковую больницу. Я уже почти выздоровел и охотно передал ему свой костыль.

У Андрея была дивная гнедая кабардинская кобылица, на которой он провел всю войну на Турецком фронте. Умная, прыткая, но очень строгая. Чистить ее надо было с осторожностью. Она была, словно нетронутая девица, т. е. если ее, даже ласково, погладить ладонью в нежных местах — она очень быстро и ловко может лягнуть задней ногой. Под седлом же — огонь, но полное послушание “поводу”.

Благородное животное и умерло благородно. Брат был командиром сотни 1-го Кавказского полка. Под огнем красных лава его сотни замялась и остановилась. Чтобы ободрить казаков — шагом он идет вдоль фронта. Красные сильно обстреливают. Дальше он говорит: “Слышу, что-то “цокнуло” впереди меня. И вдруг моя Ольга (кличка кобылицы) тихо склонилась на передние ноги и потом — легла. Я быстро соскочил с седла, а она и голову положила на землю... и уже не дышала: пуля попала прямо в висок, около уха”.

У казаков строевой конь считался как бы членом семьи. В особенности если он хороший. Его берегли и смотрели за ним, как за дитятей. Несчастье с конем больно отражалось на всех членах семьи. В данном случае, когда брат рассказывал, как погибла “его Ольга”, — почти все женщины семьи плакали. В особенности жена брата. Она стоит рядом с ним, утирая слезы.

Проходит вторая неделя. Я уже собираюсь на фронт, но мать вновь плачет:

— Долго ли до греха... могут ведь и убить, сыночек. Смотри, сколько станичных офицеров сидят дома... никто их не тревожит, а ты... — и не договорила, горьше заплакала.

Но вот еще новость: Георгия привозят тяжело раненным. Он даже не мог ходить. Для успокоения семьи — решил задержаться.

— Наш полк наступал. Впереди, лавой, шла 5-я сотня, в которой я был младшим офицером. И когда поднялись на перекат у села Малые Ягурты, то внизу, шагах в пятистах, увидели скопище красной конницы. Сотня немедленно повернула назад. Красные, всей массой, бросились в атаку. Когда вся эта масса красной конницы показалась на бугре, — повернул назад и полк. Все покатилось вниз... Вдруг мой “Мальчик” (кличка коня) “зашкандыбал” на трех ногах и потом стал останавливаться. Я его толкаю обнаженной шашкой, но он совсем остановился. Оказалось, пулей перебита у него задняя нога. Я соскочил с седла и бегу вслед за казаками, но они быстро обогнали меня и скакали дальше. Какой-то казак повернул назад, подскакал ко мне и кричит: “Господин хорунжий! Скорее садитесь позади седла!” И только что вскочил на круп его коня, — как пуля ударила меня прямо в ягодицу. Но я крепко схватился за казака, и мы успели ускакать, — рассказывает наш добряк, крупный и беспечный казачина и... сам улыбается, словно все это была шутка.

Это было у него второе “слепое” ранение, т. е. пули остались в теле. С ними он и погиб в Таврии, в своем Корниловском конном полку дивизии Бабиева, на пятом ранении. 24-летний есаул, любимец полка, “Жорж”, как его все звали за его добрый уживчивый характер, который был кумиром девиц — казак-красавец со смеющимися глазами. Жорж был положен в местную Войсковую больницу. Потом, выздоровев, старший брат передал Георгию мой костыль, ставший как бы семейным. Уже и в те времена многие наши станичные молодые офицеры из недоучившейся молодежи “крутили” от фронта. Станица это видела. В особенности станичный атаман Стукалов, умнейший казак, который как-то выразился в правлении так: “Елисеевых офицеров можно видеть в станице только “на костылях”.

ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ

Разность понимания. Наш тыл

В Екатеринодаре, когда я был в госпитале, меня навещал мой друг по военному училищу и сверстник, Алексей Ряднина. Поступив охотником-вольноопределяющимся 1-го разряда в один из Кубанских пластунских батальонов, там он окончил учебную команду, стал старшим урядником. В 1910 г., вместе со мной, выдержал экзамен в Оренбургское казачье училище. Он отлично учился и шел первым. Оба мы окончили училище взводными портупей-юнкерами, и он, среди юнкеров-кубанцев, “первым” выбирал вакансию и вышел хорунжим в 1-й Екатеринодарский кошевого атамана Чепеги полк, стоянка которого в самом Екатеринодаре считалась наилучшей.

Он первопоходник. Во Втором Кубанском походе, как специалист-техник — формировал войсковую автомобильную сотню. Теперь он в ней один из главных офицеров-руководителей. Любя меня, зная нашу семью, он настаивал, чтобы я устроился в тылу, в их автомобильной сотне.

— Чего ты лезешь на фронт?.. Мало воевал, что ли?.. Мало трех ранений за один месяц?.. Пожалей семью-сирот! — упрекает он.

Я слушаю своего бескорыстного друга и молча улыбаюсь. Он по природе мирный человек. Кроме того, первое военное образование и психологическое воспитание он получил в пластунском батальоне, где все должно делаться “осмотрительно”, осторожно, продуманно. Я знаю, что он меня совершенно не поймет, если я стану рассказывать:

что такое Корниловский конный полк;

каков молодецкий, храбрый офицерский состав этого полка;

каковы орлы-казаки этого полка, которые, после жаркого боя, в котором потеряли, может быть, станичников, друзей, родичей или любимого командира, — с песнями могут возвращаться в свое село;

он не поймет, что собой представляет наша ударная 1-я Конная дивизия, как и не поймет — как щекотно-страшновато чувство перед боем, как оно становится почти не страшным в самом бою и как оно становится совершенно приятным в момент обозначенной удачи, как счастливы бойцы после боя, после победного боя с пленными, трофеями и другими реальными ощущениями;

он меня не поймет, что мне уже скучно в тылу, что моя душа давно витает в полку, и я досадую, — почему я не там, со своими корниловцами, с Бабиевым “Хаджи Муратом”, с которым всегда быть приятно и весело. И мое отклонение его забот — не огорчает, а удивляет его мирную душу.

— Ты як був дурный, так им и зостався! — махнув рукой, говорит он, черноморский казак, что является признаком его доброты. В 1920 г., перед самым оставлением Екатеринодара — он умер от тифа, находясь все в той же Кубанской войсковой автомобильной сотне. Судьба...

Строевые офицеры всегда не любили тыла. Для авторитетности этого мнения — послушаем генерала Врангеля.

По его книге на странице 98-й, с разрешения генерала Деникина — он прибыл в Екатеринодар в первых числах декабря 1918г. — по делам 1-го Конного корпуса, состоявшего тогда из десяти кубанских конных полков, занимавших очень широкий фронт на восток от села Петровского. Вот его исповедь: “Несмотря на присутствие в Екатеринодаре Ставки генерала Деникина — как прибывающие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно: пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Часов в 11-12 вечера являлась ватага подвыпивших офицеров, в общий зал вводились песенники местного Кубанского гвардейского дивизиона, и на глазах публики шел кутеж. Одна из таких попоек, под председательством генерала Покровского, закончилась трагично: офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона” (стр. 99 и 100).

Это генерал Врангель пишет, что происходило в самом центре вооруженных сил Добровольческой армии, а вот что я видел в своей станице, находясь на излечении. Я живу-лечусь в ней около месяца. Я вижу много праздношатающихся прапорщиков и хорунжих станичников, ставших офицерами во время войны. Почему они дома? Почему не в своих полках? — спросить неловко. Станичный атаман не имел над ними власти, а управление Кавказского отдела, находившееся в семи верстах на хуторе Романовском, молчало также. Удивительно было и то, что и меня никто не спрашивал, дескать, — а не пора, ли вам, есаул, ехать на фронт?

К концу января я был уже здоров. Полк тянул меня безумно. А семья и раненые братья, смотря мне в глаза, молча говорили-просили: “поживи еще с нами, Федя...” И я жил. И мог жить долго в станице, если бы захотел. Но мы ведь кадровые офицеры! Мы воспитаны на принципах чести! Мы не можем свернуть с этого пути! И я решил резко оторваться от станицы и от семьи и вернуться в полк. Вызвав с лошадьми обоих своих вестовых из их станиц, приготовился в дорогу.

На фронт. В стане Бабиева

Погрузившись с лошадьми на “Гетмановском разъезде” — через сутки мы были на конечной железнодорожной станции Петровское Ставропольской губернии, т. е. в том центральном селе, за которое так долго дрался весь 1 -и Конный корпус генерала Врангеля в ноябре прошлого года.

По привычке — ищу старую квартиру штаба полка, нахожу и располагаюсь в ней. В селе нахожу “обрывки” своего полкового обоза и там же встречаю друга, есаула Иосифа Лопатина. В есаулы он произведен одновременно со мной. Он очень рад встрече, но в полк не торопится. “Почему, Филиппыч?” — спрашиваю его. “Да ну его к черту!.. Еще убьют!.. — шутит, смеется он и добавляет: — Я жду вызова в войсковой учебный конный дивизион, куда подал рапорт, так чего же торопиться?”

Я рассказал ему, что также подал рапорт о зачислении меня сменным офицером во вновь открывающееся Кубанское военное училище. Мой поступок он одобрил, но спросил, есть ли протекция?

Этот вопрос меня удивил и я ему высказался, что для зачисления сменным офицером протекция не нужна, а нужно иметь отличное прохождение военной службы, стаж, полученные награды, пролитую кровь в боях. К тому же я уже был зачислен кандидатом на эту должность в Оренбургское училище. Выслушав все это, по-дружески, совершенно спокойно он ответил: “Эх, Федор Иванович, не знаешь ты тыла и разных закулисных ходов... надо быть, жить в Екатеринодаре, иметь “заручку”, а ты уехал на фронт. Трудно тебе ждать положительного результата”, — предрек он мне.

От него я узнал, что наш полк находится на Маныче, в селе Дивном. Бабиев уже генерал и начальник дивизии, а кто командует полком, — он не знает.

По грязной ужасной дороге, верхом на лошадях мы двигаемся в Дивное. На дороге, под грязью, еще осталась ледяная затверделая кора, и идти лошадям по ней скользко. Свернув с дороги, сразу же вязнешь в паханом поле. Навстречу лениво и тяжело тянутся разрозненные подводы с больными казаками. Появилась какая-то болезнь под названием “испанка”. Она немилосердно косит людей, выводя их из строя.

В два перехода мы были в селе Дивном. С дороги прямо заехали в штаб дивизии, чтобы представиться генералу Бабиеву. В просторном богатом крестьянском дворе стоит мажара, и к ней привязано шесть молодых кобылиц-неуков, рыжей масти. Меня это заинтересовало.

— Чьи это? — спрашиваю казака.

— Та гэнэрала Бабиева! — отвечает он и добавляет: — Цэ шо отбылы за Манычем табун доньскых коний.

Об отбитом табуне у красных, собственности какого-то донского коннозаводчика, я слышал. О нем в газетах писалось, что — “Бабиев прислал войску как подарок от Корни-ловского полка”, предварительно взяв себе несколько кобылиц и раздав некоторым офицерам полка, почему у меня мелькнула тут же мысль, что Бабиев подарит и мне “одну из своих”.

По деревянной лестнице большого дома поднимаемся во 2-й этаж и входим прямо в столовую, без предупреждения, где неожиданно видим Бабиева и еще какого-то молодого полковника. Бабиев в черкеске, в папахе, при офицерском Георгиевском кресте 4-й степени и... в погонах генерала. Все это было для меня неожиданно и ново, как было неожиданно и для Бабиева наше появление.

Ваше превосходительство, есаул Елисеев представляюсь, прибыв по выздоровлению от ранения, — рапортую ему по всем правилам воинского устава и делаю шаг в сторону.

— Ваше превосходительство, есаул Лопатин представляюсь, прибыв по выздоровлению после ранения, — повторяет также по-уставному мой Филиппыч.

Бабиев, находясь по другую сторону большого стола, — немедленно же поднялся со стула, приложил левую (здоровую) руку к папахе и с серьезным лицом выслушал оба рапорта. Потом опускает руку, радостно улыбается в серые глаза, подходит к нам, обнимает каждого за плечи и целует. Он любил нас обоих и знал нас давно, еще по Турецкому фронту. Потом тут же поворачивается к молодому полковнику, который находился с ним, и представляет нам его так: “вот мой начальник штаба дивизии, Генерального штаба, полковник Рябов-Решетин*, казак Астраханского войска”. Последний сам подходит к нам, дружески жмет руки и ласково улыбается, словно своим друзьям и сверстникам. Он молод, летами, думаю, сверстник Бабиева, но он без усов, почему и выглядит моложе его.

Бабиев, как всегда, бодр и весел. Сейчас же он в особенности молодцеват, так как он генерал, получил заветный офицерский Георгиевский крест, в его храбрый полк вернулись старшие офицеры, его друзья и — все это ему очень приятно.

— Вы, конечно, пообедаете у меня? — говорит он. — Кстати, время обеденное, — добавляет.

Мы с удовольствием согласились.

Сидим за столом, ждем, смотрим друг на друга и говорим. Бабиев расспрашивает о тыле. Его все интересует. Он ругает Раду, что она не шлет пополнения казаков в полки. Полки стали небольшого состава, по 150-200 шашек в каждом. Я смотрю на него и изучаю его в чине генерала. Легко сказать — он в чине генерала! Ждал ли он этого и так скоро? И я не оправдываю его, что он ругает Раду. Строевые казаки в станицах находятся на учете станичного правления и управления атаманов отделов, а не Рады. А в главном — находятся на учете войскового штаба, так при чем же здесь Рада? Но эти мысли я не высказываю, они не уместны и не реальны.

Бабиев все так же стильно одет и, как всегда, предпочитает у себя в доме и за обедом быть в папахе на голове. К титулованию “ваше превосходительство”, видимо, уже привык, но душа... душа еще хочет молодиться. Он старается быть солидным, но глаза... глаза ведь зеркало души! Я вижу, что ему очень приятно видеть нас обоих, с которыми есть о чем вспомнить и поговорить запросто, как с равными. Я вижу, что штабные офицеры набраны им из Корниловского полка — хорунжий Ишутин, Чибишев* и корнет Ступников. На все вопросы они отвечают ему односложно: “так точно... никак нет”, при этом неизменно добавляют титулование “ваше превосходительство” и стоят перед ним в положении “смирно” — почтительно и боязливо. И даже за столом величают так же и привстают со стульев, если он обращается к кому-либо из них лично. Полковник Рябов-Решетин титулует так же, но держится совершенно спокойно, достойно. Мы же с Лопатиным говорим с ним запросто, и ему это, думаю, приятно.

Под его испытывающим взглядом — я перевожу глаза на его офицерский Георгиевский крест, которого он до этого не имел. Он понял мой взгляд и объяснил при всех, что — в Екатеринодаре, по распоряжению генерала Деникина, сформирована новая Георгиевская Дума, которая, рассмотрев старые представления, наградила его и подъесаула Кадушкина* орденом Св. Георгия Победоносца 4-й степени, а генерала Шатилова* орденом 3-й степени.

На Турецком фронте, на левом фланге Кавказской армии, действовавшей больше против курдов, — очень трудно было получить этот орден. По статуту он давался за взятие действовавших орудия или пулемета, за захват неприятельского знамени, но у курдов не было ни пушек, ни пулеметов, ни знамен. Не густо было этого оружия и у пехоты турок, в особенности в указанном районе. Вот почему Бабиев рад и счастлив, добившись, наконец, высшего и так желанного боевого ордена.

Обедаем мы хорошо, но скромно. Узнали, что временно полком командует есаул Трубачев*, сверстник Лопатина по Николаевскому кавалерийскому училищу. Бабиев им недоволен: “вялый и не распорядительный”, — как сказал он. Трубачев молодой корниловец.

Ну, пишите приказ о новом назначении командира Корниловского полка, — говорит Бабиев за столом полковнику Рябов-Решетину.

— Какого из них? — улыбается, спрашивая, он, глядя на нас, двух молодых есаулов. — Ошую или одесную? — добавляет.

Мы сидели за столом — я по правую руку Бабиева, а Лопатин по левую.

— Конечно, ошую, — отвечает он, ласково посмотрев на меня.

Приказ написан, получен мной, он гласил: “Есаул Елисеев как старший в чине назначается командующим Корниловским полком. Есаулу Трубачеву сдать полк. О сдаче и приеме донести мне. Начальник 3-й Кубанской казачьей дивизии генерал-майор Бабиев”. Это было 2 февраля 1919 г.

Я не сомневался, что Бабиев по-кунацки подарит мне одну из своих кобылиц-неуков, из отбитого Корниловским полком табуна лошадей, но ошибся. Это меня немного огорчило, так как я имел только одного строевого коня.

Вновь в родном полку

По топкой густой грязи, по неуютным улицам села Дивного — мы следуем в расположение нашего полка. На одной из улиц в сторону Маныча, над парадным крыльцом небольшого крестьянского дома “под железом” — увидели полковой флаг красного войскового цвета. На крыльце сидели несколько офицеров в шубах-черкесках, при полном вооружении — кинжал, шашка, револьвер. Все они нам незнакомы: по виду бывшие урядники. При нашем приближении встали и отдали честь. Поздоровавшись за руку, вошли в комнату. В ней небольшого роста есаул, а второй, высокий, в чине сотника — определил мне, кто из них командир полка. С Лопатиным мы отрапортовали официально, но Филиппыч, рапортуя, улыбается. Улыбается и Трубачев: они ведь сверстники по училищу. Сотник оказался полковым адъютантом. Он дает левую руку, так как правая была без кисти. Это сотник Николай Малыхин.

Мы садимся за стол, и я сразу же предъявляю Трубачеву приказ по дивизии. Вижу, что приказ ему не понравился, но — закон есть закон, к тому же я старший в чине. Сдачи и приема — никаких, простая формальность. Это ведь совсем не те полки, каковые существовали в мирное время. Я прошу Трубачева собрать всех офицеров полка, чтобы познакомиться с ними и вместе пообедать. Они пришли. И так мало было среди них старых знакомых и боевых друзей! И вижу среди наличных офицеров — только нас, троих есаулов, кадровых. Несколько сотников, остальные в чине хорунжего. Все из школ прапорщиков или из урядников за боевые отличия. Большинство из них летами старше нас. Держатся хорошо, почтительно, без излишней воинской субординации, что мне очень понравилось. Здесь узнаю, что распоряжением полковника Бабиева полковой обоз 2-го разряда, из станицы Усть-Лабинской, переведен в станицу Лабинскую и им заведует есаул Сменов. При нем полковой казначей хорунжий Клыгин* и два чиновника-делопроизводителя. При обозе открылись сапожная и шорная мастерские. Разговаривали спокойно, по-деловому.

Здесь мы с Лопатиным узнали, что 3-я Кубанская казачья дивизия “молодая”, недавно сформированная и в нее входили: Корниловский полк, 1-й Кавказский полковника Орфенова, 1-й Таманский полковника Гречкина*, 1-й Черноморский полковника Малышенко и 2-й Полтавский полковника Преображенского*. Была артиллерия, но какие батареи — не помню.

1-й Кавказский полк находился за Манычем в селе Приютном, а 1-й Черноморский в селе Кистинском. Все остальные части и артиллерия — в Дивном. Тут же стояла и Кубанская пластунская бригада Ходкевича четырехбатальонного состава, чуть свыше 1000 штыков.

Я хочу видеть полк в конном строю, чтобы знать — каков он, каков конный состав — главная сила полка? И грустное впечатление произвел он на меня, былой наш могучий полк, представившейся силой около 200 шашек боевого состава, не считая пулеметной команды и других чинов хозяйства. Всего же на довольствии числилось около 300 человек.

Принимая дивизию, Бабиев взял с собой команду связи, численностью в 30 человек, и половину хора трубачей. В полку не было полкового марша, почему я был встречен войсковым маршем. Ответили казаки дружно. Прошел в седле меж сотен. Казаки одеты хорошо, тепло, в кожухах, некоторые в шубах-черкесках. Все в погонах. Вид казаков хороший, но лошади подморены. Казаки смотрят с открытым сознанием полковой и войсковой гордости. Никакой речи перед полком я не сказал. В жуткой топкой грязи, при сырой полуснежной погоде — она была не к месту. И хотя лица казаков произвели на меня хорошее впечатление — все же картина малочисленности полка, какой-то бедности или усталости — так оголенно представилась передо мной, что на душе не было отрадно. Но война оставалась войной, и надо было жить и работать.

В полку, по списку, было много офицеров, почти до сотни человек; в наличии же чуть свыше двух десятков. В те времена была большая вольность, а именно: заболевший или раненый офицер мог долго оставаться в своей станице и его никто не тревожил. Некоторые “первопоходники”, после взятия Екатеринодара 2 августа 1918г., считали, что они свое дело сделали, они теперь могут оставаться в тылу, устраивались там на новую службу, но в душе считали себя корниловцами и как бы числились в полку. Готовый накликать на себя всякие неудовольствия подобных офицеров — я собрал наличных и, с полковым списком, совместно стали разбирать “историю каждого отсутствующего”.

К моей радости, я нашел в сердцах и в мозгах их не только что полное сочувствие, но и возмущение. В особенности со стороны сотника Васильева и хорунжего Литви-ненко. Оба первопоходники и офицеры 2-го Полтавского полка Великой войны. Их хорошо знали старые корниловцы и генерал Науменко. Кроме того, они оказались очень авторитетными офицерами среди всех и по боевым качествам, и в быту. О Васильеве скажу потом. Литвиненко же — храбрейший офицер. Много раз раненный. Окончил реальное училище, был хорошо грамотный. Редко говорил по-русски, но его черноморский язык был одно восхищение. Казаки его любили — за храбрость, за заботу о них, как и побаивались за его правду. Все выскажет, всех выругает, тут же остроумно проиронизирует по-черноморски, все казаки засмеются и — всем легко становится.

Я находил и пояснил всем, что термин “временно командующий сотней” надо упразднить потому, что это, во-первых, толкает офицера относиться к своим обязанностям не так радетельно, а во-вторых, командуя сотней, он получает жалованье младшего офицера. Хотя жалованье в то время было очень малое (250 рублей в месяц для младшего, командира сотни на 100 рублей больше), но все же — это было приятно каждому, и морально и денежно. И вот на мое предложение — попросил слово хорунжий Литвиненко. Казаки называли его “хурунджый Лытвын”.

— Господын эсаул! Вымытайтэ йих усих!.. Ничего жалить йих!.. Дэ воны? Шо боны там роблять?.. По Катэринодару гуляють?! А ты тут воюй одын?! А гроши дай йим!.. Дай як командыру сотни! — запальчиво говорит он.

Его слова поддержали и шумом, и смехом все.

Хорунжий Литвиненко был один из самых доблестных офицеров-корниловцев. В 1920 г., в Крыму, он был последним законным командиром Корниловского полка, имея чин полковника. И на Перекопе, в последней конной атаке против пехоты красных — был смертельно ранен в живот и умер в Константинополе, куда был эвакуирован. Эту последнюю доблестную конную атаку совершили уманцы и корниловцы под личным водительством полковника Гамалия.

Вернусь к описанию результатов собрания офицеров полка. Выслушав всех и наведя точные справки — кто, когда и почему выбыл из полка, давно находящихся в тылу — исключил из списка офицеров полка. Офицеров, “временно командующих сотнями”, зафиксировал “законно командирами сотен”. Не говоря уже о ясности получения жалованья по должностям — у командиров сотен появилась мо- ральная повышенная ответственность, тем более что все они были в небольших чинах. Здесь я привожу список всех офицеров полка, находящихся тогда в наличности:

  1. Командующий полком есаул Елисеев.
  2. 1-й помощник по строевой части есаул Лопатин.
  3. 2-й помощник по строевой части есаул Трубачев.
  4. Заведующий хозяйством есаул Сменов, но так как он находился с обозом в станице Лабинской, то на фронте помощником командира полка по хозяйственной части был назначен —
  5. Сотник Марков*.

Командиры сотен:

первой — сотник Васильев; второй — хорунжий Дорошенко*; третьей — хорунжий Литвиненко; четвертой — сотник Лебедев; пятой — сотник Мишуров; шестой -— сотник Иванов*.

12. Сотник Мартыненко* — начальник пулеметной команды.

13. Сотник Малыхин — полковой адъютант.

Младшие офицеры сотен:

Хорунжие Голованенко*, Щеховцов*, Тюнин, Копчев, Козменко*, Яковенко*, Бэх Андрей, Бэх (большой), Савченко*.

Младшие офицеры пулеметной команды: сотник Ковалев-второй, хорунжий Кононенко*, Сердечный*.

26. Зауряд-лекарь Александров — старший полковой врач. 27. Лекарь Яковлев* — полковой ветеринарный доктор.

Все командиры сотен и младшие офицеры, за единичным исключением, стали офицерами по окончании школ прапорщиков или получили чины за боевые отличия, будучи урядниками. Возможно, что не столь благородное происхождение многих — оно именно и дало отличный боевой офицерский элемент, в особенности в должностях командиров сотен. Их казаки любили, уважали и верили им, офицерам своей среды — бесхитростным, сердечным и откровенным в обращении с ними. Кроме того, боевыми событиями, в особенности в бытность командования полком Бабиевым — в нем установилась неписаная и никем не уставленная “традиция дружественности”, будь то рядовой казак или сам “грозный генерал Бабиев”, который, еще раз подчеркиваю, никогда не был грозным. В Корниловском полку, принцип — один за всех и все за одного — чувствовался всегда и во всем, будь то бой или пирушка. Это я ощущал еще тогда, прибыв в полк — и в боях, и в быту — теперь же, став их командиром, ощутил еще больше, как и вел всех к этому.

Приняв Корниловский полк, Бабиев напрягал все силы, чтобы комплектовать его казаками лабинских станиц. Для него лабинцы были — выше всего. Он звал в полк своих офицеров, и вот теперь в нем их четыре, из коих три станичника. Он умышленно перевел обоз 2-го разряда из станицы Усть-Лабинской в станицу Лабинскую, в свой отдел, чтобы, выражусь так — “облабинизировать” свой полк.

В Астраханских степях

В ночь на 3 февраля Корниловскому полку и 9-му Кубанскому пластунскому батальону приказано выступить за Маныч, для усиления головных сотен 1-го Кавказского полка, занимавших село Приютное Астраханской губернии, с задачей — для расширения заманычского плацдарма. До Маныча было 12 верст и после, до села Приютного, так же двенадцать. Приказано дойти ночью, скрытно от противника.

При закате солнца — полк выступил. За селом Дивным, на север от него, на выгоне, в двухшереножном строе стоял батальон, силой до 250 казаков. Он должен был идти за нами, не связывая полк своим движением, почему я и не обратил на него внимания. Пластуны стоят строем, значит, ждут командира, подумал я. Пройдя версты две, выкрикнул:

— Головные дозоры вперед! Старшего ко мне!

Погода стояла сырая. По степи сплошной снег, а по дороге мокрая грязь. Я слышу копыта коней головных дозоров четко, нервно, цокают по ней, и кто-то, в затылок, словно гипнотизирует меня, и мне от этого неприятно.

— Чего звольтя, господин есаул? — слышу я голос старшего дозорного левее себя, и он показался мне знакомым.

Обернувшись к нему, чтобы дать указания, — я тут же удивленно выкрикнул:

— Невзоров? — и холодная струйка “чего-то” пробежала у меня по позвонку, спустилась вниз и растаяла в седалешнем клубке. Это у меня всегда бывало перед атакой, как чувство невольного страха или большой неприятности.

— Так точно, господин есаул! — отвечает мне казак, весь бледный как полотно.

Я тэбэ породив, — я тэбэ и убью!” — невольно одним лишь мгновением пронеслась мысль в голове, но тут же и отошла прочь...

Впереди нас, за Манычем, в селе Приютном, находится наш 1-й Кавказский полк. К нему мы подойдем в полночь. Поэтому не бойся, но, конечно, осматривайся... Езжай! -— закончил я.

И казак, со словом “слушаюсь!”, словно спасаясь от меня, широким наметом, с тремя другими дозорными, поскакал.

“Какая встреча! — думал я. — Что я мог бы сделать с этим казаком? И нужно ли было что делать?” И в те пять секунд моих дум я нашел, что “делать с ним” ничего не нужно, так как его душа дошла до полного понимания красных, и он теперь будет у меня самый надежный “белый воин”.

В месяцы революции 1917 г., под Карсом, в Финляндии и по возвращении на Кубань в последних числах декабря того же года — я был командиром 2-й сотни 1-го Кавказского полка. Жуткие месяцы развала армии в Финляндии и потом, когда наша 5-я Кавказская казачья дивизия возвращалась на Кубань через огнево разрушения всей России от самой Финляндии и до земель Войска Донского, где существовала законная казачья власть. Первый эшелон полка, моя 2-я сотня, при которой был весь штаб полка, полковой штандарт, денежный ящик и полковой хор трубачей, всего до десяти офицеров и до 200 казаков — этот путь по красной России, уже при советской власти, совершил в течение двух недель — с 8 по 24 декабря 1917 г. В Воронеже и на станции Миллерово — красная власть требовала от нас сдачи оружия. Мы не дали. Не буду описывать личных переживаний, но вот этот казак Невзоров станицы Новопокровской и два других его сверстника все месяцы мутили сотню, которая считалась самой стойкой. И не замутили. Невзоров — совершенно серый казак, малограмотный, с “рязанским” произношением слов, казак 4-го взвода, и из таких — которых за негодностью и плюгавостью в строю — вахмистры назначают пасти свиней, чтобы своим паскудным видом не портить строй. И, несмотря на это, Невзоров хотел мутить сотню, вызывая этим только презрение казаков, а от молодецких урядников — даже окрик, на который он почему-то не возражал.

В полночь, прибыв в Приютное, представился старшему в чине, командиру 1-го Кавказского полка полковнику Арфенову. Его я вижу впервые. В пенсне, в кителе, в фуражке. Лицо хорошее, умное, интеллигентное. От радости “подкрепления силами” — он не знает, где нас усадить? Ему лет под 40. В углу, среди полусонных ординарцев, с дивана поднимается рослая богатырская фигура в косматой белой папахе и с черными, воспаленными глазами. Она улыбается мне, рычаще произносит слова приветствия и — дружески тянет руку.

Я удивленно смотрю в полутьме на этого богатыря-офицера в погонах есаула и улавливаю что-то знакомое; и, уловив, — радостно жму, трясу его руку. Это был знаменитый Михаил Казанов*, бывший в лагерях 1914 г. хорунжим 1-го Черноморского полка, а сейчас он есаул и помощник командира 1 -го Кавказского полка. Мы не виделись с ним более 4 лет. Но как он возмужал! По разговору с ним Арфенова, я вижу, что Казанов — опора всего полка. Здесь я приведу слова Бабиева, его друга, его двойника по молодецким казачьим пирушкам еще в мирное время (они были тогда одной дивизии):

— Я боюсь этого черта! — как-то сказал Бабиев мне. — Ведь он может пырнуть и кинжалом!

Да, Казанов был иного сорта молодец и орел, чем Бабиев. Такова наша Кубань, рождающая своих казачьих богатырей.

Арфенов и Казанов смеются, что я не вовремя прибыл с полком, так как “расширения плацдарма” не будет, потому что — батальон пластунов отказался выступить за Маныч, о чем они получили сообщение от самого генерала Бабиева, немедленно же, по телефону. Через сутки Корниловскому полку приказано было вернуться назад, в село Дивное. Ко мне немедленно же прибыл Бабиев и рассказал о пластунах так: “Командир пластунской бригады генерал Ходкевич прибыл и доложил о нежелании батальона идти за Маныч. Я выехал к батальону сам, верхом, уверенный, что заставлю их исполнить боевой приказ. На мое приветствие батальон ответил дружно, хорошо. Ну, думаю, — я их сломаю...

— Почему не идете? — выкрикнул им.

Все молчат.

— Выходи вперед и говори причину! — грозно говорю им. Но никто не выходит. Вдруг из задних рядов слышу голоса:

Нэ пидэмо за Манычь!.. Будэмо тут дэржаты гряныцю!
Я резко выругал их, как слышу новые слова:

Та якы мы доброволци!.. Мы вси абылызовани (мобилизованы)!

Я вижу, что дело плохо и мои слова не подействуют... значит, нужно принять другие, более суровые меры. Твой полк был в версте от нас. И я думал, Джембулат, — вернуть полк, да... из пулеметов по ним! А потом подумал — а вдруг и мой Корниловский полк откажется... откажется стрелять по своим, то что тогда может быть? Я испугался и не вернул полк. Ну, а по-твоему, — пошел бы полк против своих пластунов?”

— Думаю, что нет... — отвечаю ему. — Против своих казаков — это было бы очень опасное распоряжение, — добавил я.

— Я и сам это думал... почему и не прибег к этому, — закончил спокойно, но грустно молодецкий генерал Бабиев, большой казак.

Этот жуткий случай с батальоном храбрых пластунов, как неповиновение боевому приказу — надо объяснить, первым делом боевой усталостью и “казачьим одиночеством” на этом Манычском фронте. Дивизия генерала Бабиева и бригада пластунов генерала Ходкевича входили здесь в состав 2-го Кубанского казачьего корпуса генерала Улагая. От 2-й Кубанской казачьей дивизии, входившей в этот корпус, — восточнее нас по Манычу — было только два полка: 1-й Полтавский и 2-й Кавказский (бывший 4-й Сводно-Кубанский). Значит — здесь по Манычу, в крестьянской Ставропольской губернии, воевали против красных семь кубанских конных полков с артиллерией, четыре батальона кубанских пластунов и... ни одного русского солдата, вернее — ни одного солдата-крестьянина своей же Ставропольской губернии. Надо точно сказать, что громаднейшее большинство ставропольских крестьян-земледельцев, будь то и богатые — сочувствовали советской красной армии.

И казаки, живя в крестьянских хатах, конечно, видели недоброжелательное отношение крестьян к себе. И то, что мужик не мог сказать квартиранту-офицеру, — он мог сказать казаку. Ставропольские крестьяне определенно были настроены против казаков. Они, может быть, и не были большевиками, так как жили богато, вольготно, и революция к их богатству дала еще и “необязательность перед государством”. Паши землю, сей, убирай плоды ее, ешь, пей и... никаких обязанностей ни перед кем. Это ли не прелесть для них от революции! Здесь долго оперировала мужичья Таманская красная армия и всех мобилизовала в свою кастовую рабоче-крестьянскую армию, сражавшуюся против “кадет”, т. е. против офицеров и казаков. Знаменитая красная 39-я пехотная дивизия, состоявшая в своем большинстве из солдат Ставропольской губернии, свой “революционно-насильственный стяг” жестоко пронесла по Кубанской области. И обогатилась. И насладилась жизнью в богатых казачьих станицах. И насладилась слезами и кровью казачьего населения... А теперь, сюда, к ним пришли казаки и... объедают их.

Ставропольские крестьяне совершенно не хотели “белой власти”, а тем более идти воевать против своей “рабоче-крестьянской” власти. И казаки это отлично видели, знали. И уставшие и одинокие здесь — они согласны были “дэржаты граныцю тикы по Манычу...”

Конечно, это было их глубокое заблуждение. Но тогда не понимали этой психологии казака даже многие рядовые офицеры, не говоря уже о высшем командном составе. В этом была главная наша трагедия.

Случаи с Бабиевым...

К середине февраля 3-я Кубанская казачья дивизия и пластуны генерала Ходкевича были сосредоточены в селе Приютном. На том берегу Маныча, в селе Кистинском, оставался только 1 -и Черноморский полк полковника Малышенко. Полки вели усиленную рекогносцировку против сел Кормового и Крутик.

Село Приютное абсолютно объедено фуражом. За Манычем — оно единственное в наших руках. Все побочные заняты красными, и фуражировку делать некуда. Сотни разбросали свои разъезды конных с подводами в разные стороны по снежной степи, ища хутора и калмыцкие юрты с сеном. О зерне приходится только мечтать. Подвоза с тыла никакого. А если он и есть, то его забирает для себя штаб дивизии. К нашему неудовольствию — у самого генерала Бабиева, после отбития донского табуна, до десятка собственных лошадей. К лошадям у него какая-то противоестественная жадная страсть. Если бы он имел табун собственных лошадей, то он хотел бы иметь их два, три и больше. И, Боже упаси, чтобы у другого офицера, ему подчиненного, была бы под седлом лошадь, лучшая, чем под ним. Он тогда “загрызет, съест” этого человека, пока не приобретет для себя лучшую, чем у другого, лошадь. В остальных случаях — он бессребреник.

И вот случай: фуражиры 3-ей сотни хорунжего Литвиненко везут воз сена, достав где-то в степи. И надо было случиться так, что они проезжали мимо штаба дивизии.

— Чье сено? — кричит с крыльца генерал Бабиев.

— Трэтий сотны Корныловського полка! — отвечает урядник.

Надо сказать, что генерал Бабиев очень любил командира 3-ей сотни хорунжего Литвиненко. И любил его не только за личную храбрость, но любил его и “за смелое слово” ему же, генералу Бабиеву. Любил Бабиева и Литвиненко. Бабиев это знал, и он кричит-командует уряднику:

— Вези ко мне во двор!

Ныкак нет, Ваше превосходытэльство! Цэ сино дли нашои сотни!

Вези сюда и скажи своему командиру сотни, что сам генерал Бабиев приказал, — безапелляционно поясняет Бабиев.

Хорунжего Литвиненко казаки любили и глубоко уважали, но знали, что за промах, за трусость и другие провинности — “вин рознэсэ” в пух и прах.

Та мэнэ хорунжый Лытвынэнко убье, як я прйиду бэз сина? — взмолился урядник.

— Вези сюда, во двор! — вторично командует Бабиев, и урядник отдал свое сено, с таким трудом найденное для сотни, может быть, “на одну закладку”.

Хорунжий Литвиненко приходит ко мне и злобно докладывает об этом, хотя отлично знает, что помочь ему я не смогу.

— Тэпэрь я, заказав козакам шоб воны за вэрсту мыналы цэй наш штаб дывызыи! — для успокоения себя говорит мне он.

Бабиев приехал в наш штаб полка на тройке рыжих донских кобылиц, неуках, и на захудалом тарантасике. Он почему-то в гимнастерке и без шашки, что так не похоже на него. Это он просто совершает “прогулку по селу”, как сказал мне, добавив, что эти кобылицы-неуки — не поддаются выездке под седлом. Но он одного не знал, что горячего характера человеку — трудно выездить лошадь-неука.

Грязь в селе ровно по ступки колес. И его “тройка”, и экипажик, и он сам, в брызгах, в грязи. Со мной он и теперь откровенен, словно он сотник, а я хорунжий. Поговорив о делах и “о сене Литвиненко”, заговорили о пластунах.

— Не нравятся мне ни Ходкевич, ни Цыганок, — как-то смущенно говорит он. — Все это старые перешницы... в отставку им надо.

На это я ему ничего не отвечаю, так как знаю, что и он им не нравится.

— Вы давно знаете генерала Бабиева? — в этом же селе Приютном спросил меня полковник Цыганок.

— Давно... а что? — отвечаю ему, очень приятному на вид старому полковнику, смуглому лицом, спокойному и, вижу, серьезному.

— Да уж больно он молод... и горяч! И не уважает старших, — отвечает он. Генерал Ходкевич стоит здесь же и молчит. Этим “старикам” было около 50 лет.

Когда прибыл в Приютное штаб дивизии, то генерал Бабиев приказал очистить дом и весь двор, в котором помещался генерал Ходкевич со своим штабом пластунской бригады, чтобы занять все своим штабом. Генерал Ходкевич, старик, возмутился, но... очистил. Поэтому-то он и молчит сейчас.

Я начинаю “не узнавать” своего молодецкого, скромного и бессребреника полковника Колю Бабиева. Генерал Бабиев становится хуже полковника Бабиева. Положение людей меняет, но у нас с ним остались все те же дружеские и доверительные взаимоотношения. Об изменении их я и не думал.

В селе Приютном я любуюсь своим родным 1-м Кавказским полком. Хотя состав казаков наполовину изменился, но врожденное молодечество и “поворотливость” их остались те же по станичному наследству. Ко мне приходят урядники и казаки Великой войны на Турецком фронте, и мы только и говорим о прошлом и о том, как наш молодецкий полк не гнулся и в беде.

В Кавказский полк вернулся после ранения наш старший брат Андрей, сотник и мой сверстник по полку мирного времени есаул Храмов. С есаулом Михаилом Казаковым — они мощь и традиции полка, а я для них — всегда желанный гость. Казанов дружески смотрит на меня, потом на брата и Храмова, и любовно произносит — “Кавказская старшина”. Да, мы были коренные и старшие кавказцы.

1-м Кавказским полком в бою фактически командует он — доблестный офицер Кубани. При мне, на глазах всего Корниловского полка — бросившись вперед с тремя сотнями — он схватил с головы свою косматую белую папаху, жестоко потряс ею в воздухе над головой, потом “ткнул” в сторону красной конницы, подступившей к Приютному, — и его сотни сразу же перешли в широкий намет. А он — впереди всех своих казаков...

Корниловский же полк был брошен на помощь 1-му Таманскому полку, ведущему бой у села Крутик (стык Ставропольской, Астраханской губерний и Донской области). До него верст 12-15. По полю глубокий снег и холодно. Развернутым строем, “в линию колонн”, рассекая снег, широкой рысью полк идет ровным полем. От Приютного видны как на ладони и село Крутик, и село Кормовое. Последнее на высоком крутом плоскогорье, и от него еще яснее видно все, даже и за Маныч, до села Дивного включительно. В общем красным видно движение даже одиночных наших всадников.

У села Крутик протекал болотистый ручей с крутыми берегами и единственной греблей. За ними, на берегу, само село. Мы этого не знали. 1-й Таманский полк напоролся на огонь красных из дворов села — и уже отступал с ранеными. Вдали, на снегу, видны были трупы убитых казачьих лошадей. Огонь красных прекратился. И когда этот казачий полк отходил по очень снежной дороге в Приютное — думаю, что красные, в своих теплых хатах, уже ели горячий ужин.

Тогда в 1-м Таманском полку было около ста шашек в строю. У них худые лошади. Отступавшие казаки “замурованы” в башлыки так, что видны только нос и глаза. Впереди этой небольшой группы казаков шел верхом полковник Штригель. Он временно командует полком. Остановив свой полк, поскакал к нему. На мой доклад как старшему в чине о прибывшей помощи — он безразлично махнул рукой и мягко ответил:

— Никакой поддержки мне не нужно... возвращайтесь также в Приютное.

До моего прибытия в полк отряд генерала Бабиева уже был в этих местах, достигнув села Ремонтного включительно. Под последним был довольно жестокий бой 19 января. Там сильно пострадал наш полк, и были ранены сотник Кононенко и хорунжие Твердохлебов и Бэх (большой). По рассказам офицеров — красные захватили в плен даже две сотни пластунов. И Бабиев должен был со всем отрядом отступить за Маныч. Теперь красные занимают командные высоты у села Кормового. Вытеснив белых из этого района, явно красные не хотели отдать его обратно.

Оставаться в Приютном, на равнине, имея в тылу Маныч, видимо, не было смысла, и Бабиев ночью вернул весь отряд в село Дивное, где оставались обозы частей. Через сутки Корниловский полк был отправлен на запад в село Киевское, где начался период боев и полуголодного существования лошадей, а для казаков — изнуряющая болезнь “испанка”.

ТЕТРАДЬ ДЕСЯТАЯ

26 декабря 1918 г., на станции Торговая, во время свидания командующего Добровольческой армией генерала Деникина и Донского атамана генерала Краснова, состоялось соглашение о подчинении первому Донской казачьей армии. Объединив командование Добровольческой и Донской армиями, генерал Деникин принял звание “Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России”.

29 декабря того же года генерал Врангель назначен был командующим Добровольческой армией. Командиром 1-го Конного (Кубанского казачьего) корпуса назначен был начальник 1-й Кубанской казачьей дивизии генерал Покровский, причем его дивизия включалась в состав корпуса, взамен 2-й Кубанской казачьей дивизии генерала Улагая.

Начальником 1-й Конной дивизии, по возглавлении генералом Врангелем 1 -го Конного корпуса — долгое время оставался временно генерал Топорков, будучи официально командиром 1-й бригады этой дивизии. При наступлении на Терек — эту дивизию возглавил генерал Шатилов (Генерал Врангель. Белое Дело, т. 5, стр. 105 и 106).

Дальше генерал Врангель пишет, что генералом Деникиным предположено: “Войска, действующие в Каменноугольном районе и в Крыму, — объединить в армию, поставив во главе се генерала Боровского, с присвоением этой армии наименования “Добровольческой”; вверенная же мне армия — получит наименование “Кавказской”.

Известие о предстоящем переименовании моей армии меня огорчило. Вся героическая борьба на Юге России, неразрывно связанная со священными для каждого русского патриота именами генералов Корнилова и Алексеева, велась под знаменем “Добровольческой армии”. Каждый из нас, сознательно шедший на борьбу, предпочел это знамя знаменам Украинской, Астраханской и других армий. Пойдя под это знамя, я решил идти под ним до конца борьбы. Генерал же Деникин, учитывая, что большая часть “не казачьих” добровольческих полков должна была войти в состав армии генерала Боровского, — полагал, что этой армии принадлежит преимущественное право именоваться Добровольческой. Я предложил генералу Деникину сохранить за обеими армиями дорогое войскам название “добровольческих”, добавив к нему наименование по району действий армий.

В конце концов, моя армия получила название “Кавказской Добровольческой”, а армия генерала Боровского — “Крымско-Азовской Добровольческой”. 10 января 1919 г. я вступил в командование армией” (там же, стр. 107 и 108).

Кавказская Добровольческая армия, состоявшая почти полностью из кубанских строевых частей и имевшая фронт от Маныча и до Кавказских гор — главной своей массой — устремилась для освобождения Терека, на юг со стороны Ставропольской губернии, и с запада, по железнодорожной магистрали Армавир—Петровск, и со стороны Баталпашинской станицы. Минеральные Воды были еще в руках красных.

“Безостановочно гоня красных, генерал Улагай 24 декабря 1918 г. овладел селом Благодатным и 4 января 1919 г. захватил базу Таманской красной армии — Святой Крест, овладев здесь огромными запасами” (там же, стр. 106).

“Конница генерала Топоркова усиленным маршем перерезала железнодорожную ветку Святой Крест—Георгиевск, отрезав путь бегущим на юг красным эшелонам. Генерал Ляхов продолжал теснить противника к Минеральным Водам. Части генерала Топоркова — 1-я Конная дивизия и генерала Крыжановского — 1-я Кубанская казачья дивизия, под общим командованием генерала Шатилова, после двухдневного боя — 8 января овладела г. Георгиевском (жел.-дорожный узел).

1-й Конный (Кубанский казачий) корпус, неотступно идя на плечах противника, беспрерывно продвигался вперед, захватывая пленных, орудия, пулеметы и обозы. Спеша нагнать свой корпус, через Минеральные Воды проехал генерал Покровский. Конницей последнего занят Моздок, Грозный, Кизляр. За -12 дней преследования конница генерала Покровского, т. е. 1-я Конная и 1-я Кубанская казачьи дивизии, прошла 350 верст.

Одновременно с занятием генералом Покровским Кизляра и Грозного — Кавказская казачья дивизия генерала Шкуро (хоперцы) и пластуны генерала Геймана, после упорного боя, овладели Владикавказом. Северо-Кавказская красная армия была разгромлена полностью, Северный Кавказ был освобожден” (там же, стр. 107-109, 113).

20 января 1919 г., в Минеральных Водах им отдан приказ № 3 об очищении от красных Северного Кавказа. Перечислены захваченные трофеи, которые были колоссальны. Одно странно, что Врангелем не упомянуты части Терского войска, участвовавшие в освобождении своего Терека, словно их там и не было. Но есть несколько колоритных строк о славных терских казаках, помещенных Врангелем на стр. 112 и 113, которые здесь и привожу:

“Освобожденный от красного ига Терек поднимался. Станицы, через которые мы проезжали, кишели народом. Скакали спешившие на сбор, к станичному правлению, казаки. Шли в праздничных нарядах статные, красивые казачки. На околице одной из станиц мы встретили человек пять казачат с винтовками. Автомобиль завяз в грязи, и, пока подоспевшие казаки его вытаскивали, я разговорился с казачатами:

— Куда идете, хлопцы?

— Большевиков идем бить... тут много их в камышах попряталось, як их армия бежала. Я вчерась семерых убил, — в сознании совершенного, заявил один из хлопцев, казачонок лет двенадцати — в бешмете и огромной мохнатой папахе.

Никогда за все время междоусобной брани — передо мной не вставал так ярко весь ужас братоубийственной войны...” — так интересно, сердечно и чутко закончил генерал Врангель описание “Освобождение Терека”.

Доблестный генерал Фостиков, тогда войсковой старшина, а потом полковник, командир 1 -го Кубанского полка и временно командующий бригадой во 2-й Кубанской казачьей дивизии генерала Улагая, очень сжато, но рельефно описывает действия своего полка и дивизии у села Петровского и до Святого Креста включительно, перечисляя и захваченные им трофеи. Он пишет, что при движении на Благодарное и Святой Крест из 2-й Кубанской дивизии был взят 1-й Полтавский полк, для усиления фронта сел Дивное, Приютное, так что генерал Улагай с тремя полками — 1-м Кубанским, 1-м Лабинским и 2-м Кубанским — занял Благодаренский и Свято-Крестский уезды Ставропольской губернии и взял у Таманской красной армии Святой Крест, по занятии которого — сдал дивизию генералу Репникову*. Командиром 1 -и бригады был назначен полковник Говору-щенко*. Улагай уехал в отпуск.

“За время пребывания в этом районе, — пишет Фостиков, — мною были взяты в плен: штаб 11-й пехотной красной дивизии, две роты пехоты, 20 пулеметов и 20 орудий. Сдался начальник конной дивизии Таманской армии Кочубей с двумя эскадронами мобилизованных молодых казаков-кубанцев, в возрасте 18-19 лет”. О Кочубее он пишет, что, “поссорившись в Астрахани с красным командованием, — он ушел оттуда, заблудился в Астраханских песках, где потерял до 90 процентов состава своих частей, и заболел тифом сам”.

Обо всей этой операции на Тереке генерал Деникин пишет: “Овладение нами Святым Крестом, помимо огромной военной добычи, которую представляла эта передовая база всего Северо-Кавказского советского фронта, окончательно лишало остатки 11-й армии северо-восточных путей отступления. Это был полный разгром противника — тактический и моральный — требовавший лишь неотступного преследования. К середине января 1919 г. Северо-Кавказского советского фронта уже не существовало. Оставались только разрозненные отряды.

Стотысячная армия Северо-Кавказского большевистского фронта перестала существовать. Она оставила в наших руках 50 тысяч пленных, не считая больных и раненых, 150 орудий, 350 пулеметов и огромное количество всякого военного имущества” (Очерки Русской Смуты, т. 4, стр. ПО, 111 и 113).

Выступая в начале февраля месяца перед Большим Войсковым Крутом на Дону, генерал Деникин сказал следующее: “Доблестные кубанские казаки, которым посчастливилось освободить уже свою землю, и которые самоотверженно сражались в Терско-Дагестанском крае, докончили его освобождение и поспешат на помощь Дону” (стр. 79).

Это генерал Деникин сказал потому, что — “к началу февраля 1919г. обстановка на нашем северном фронте коренным образом изменилась. Первоначальная линия фронта, подходившая к Курску и Воронежу и обусловившая возможность выполнения этого плана — с падением Гетманской и Петлюровской Украины, — откатилась уже к Азовскому морю.

Донская армия, доходившая до Лиски, Поворина и Камышина —• упавшая духом и совершенно расстроенная — находилась в полном отступлении к Северному Донцу и к реке Салу. Чувство усталости и безнадежности охватило не только казаков, но и часть донской интеллигенции. Советские войска наступали почти безостановочно, направляясь на Новочеркасск. Круг, Атаман, Правительство Дона указывали на смертельную опасность, угрожавшую Дону и просили помощи. На Царицынском направлении Донские войска, в значительной мере потерявшие боеспособность — под напором красной конницы Думенко медленно, но почти безостановочно отходили к Манычу. Донская армия, имевшая в декабре 1918 г. 50 тысяч бойцов, отошла за Донец в феврале 1919 г. с 15 тысячами” (там же, т. 5, стр. 72, 73).

Для спасения “общего положения” и сохранения Донецкого каменноугольного бассейна в своих руках “с началом февраля 1919 г. на север потянулись эшелоны Добровольческой армии — в голове 1 -я Кавказская казачья дивизия генерала Шкуро, за ней 1-я Кубанская казачья дивизия корпуса генерала Покровского и 1-я Терская казачья дивизия (генерала Топоркова) и другие части. Появление помощи оказало решительное влияние на поднятие духа войска Донского” (стр. 73).

Возможно, что в связи с этими событиями на Донском фронте и чтобы отвлечь на себя противника — 26 февраля 1919 г. генерал Бабиев, со всем отрядом перейдя Маныч, двинулся в наступление на село Кормовое Астраханской губернии, являвшееся тактическим ключом красных.

Бой под селом Кормовым Астраханской губернии

Наше наступление началось с утра. Стоял холодный и неуютный февральский зимний день. Затверделый снег покрывал все поле. Дул холодный восточный ветер. В этот день не показалось и солнце. Красные, верные своей системе, встретили казаков у самого села на буграх, и завязался бой.

Пластуны генерала Ходкевича наступали в лоб, с юга. Конница действовала на флангах - - Корниловский, 1-й Черноморский и 1-й Кавказский на левом, а 1-й Таманский и 2-й Полтавский — на правом. Полки имели по 150-250 шашек каждый, а в спешенном порядке — на одну треть меньше. Наши редкие цепи спешенных казаков были не только что бессильны, а просто слабы. Фланговые сотни маячили в лавах. Чувствовалось превосходство в силах красных, и они занимали командные бугры. Корниловский полк действовал на самом левом фланге, что давало инициативу. Отлично работали пулеметы сотника Мартыненко.

Цепи полка продвинулись вперед. Мы рассматриваем убитых и тяжело раненных лошадей красных, оттеснив их лавы. Эти лошади были не только что в хороших “телах” и донской породы, но были и чищены, т. е. за ними был должный уход. Я понял, как поняли и мои офицеры, что конница красных гораздо сильнее нашей и бороться с ней будет нелегко.

На левом фланге полка тяжело ранен командир 5-й сотни хорунжий Шеховцев. Наше наступление как бы застопорилось. Уже стало вечереть. Было очень холодно и голодно. Мне становится подозрительным, что красные конные, поодиночке и по два, через каждые одну-две минуты, переваливая бугорок, все время движутся в село с севера. Мне с фланга хорошо видно, но это не видно другим полкам за постройками села. Позади своих цепей, с ординарцами, еду вправо к командиру Черноморского полка полковнику Малышенко как к ближайшему по участку и старшему в чине — доложить и предпринять сразу же атаку двумя полками и захватить село, что считал возможным, атакуя с фланга.

Позади цепей мы идем рысью. Красные открыли беглый огонь. Это так неприятно, когда пули щелкают сбоку. Казаки крутят головами и, словно защищаясь от удара слева, свои лица сдвигают вправо. Значковый, чтобы скрыть обозначение “штаба полка”, опустил полковой флаг полотнищем книзу. Я смеюсь, но ничего ему не говорю, не упрекаю “за трусость”... Проскочили. Впереди отвесной глыбы, защищаясь от ветра, стоит Малышенко со своим штабом полка и командирами левофланговых сотен кавказцев — есаулом Храмовым и сотником Елисеевым, нашим старшим братом, Андреем. Они смеются, что “черт меня принес к ним, чем вызвал сильный огонь красных и по ним”, но я, увидев брата, испугался. “А вдруг, — думаю, — его сейчас убьют в бою!” За глаза это не так страшно, так как ничего не знаешь и считаешься с совершившимся фактом. Но, когда сам здесь, и это может совершиться на твоих глазах, это страшно. Видимо, и брат испытывал те же чувства, но только сильнее. Он ведь для меня за погибшего отца. К тому же я буквально выскочил из боевого огненного пламени. Он с неестественной улыбкой смотрит в мое лицо и осматривает всего и меня, и моего коня.

— Федя!..Да под тобой конь ранен! — говорит он и, нагнувшись к правой передней ноге коня, стал осматривать рану. Я скосился с седла и вижу — выше венчика струйка крови брызжала в сторону. Пуля задела только кровеносный сосуд.

Я выражаю Малышенко свой план атаки, но он, выслушав, с улыбкой отвечает — “на это нет распоряжений начальства...”

Вернулся к полку. Уже чувствовалось приближение сумерек. За весь день мы не видели солнца. Наше положение на снегу, на подъеме к селу Кормовому, было неопределенное на ночь и неприятное. И вдруг, в предвечерних заморозках, по линии прозябших, проголодавшихся казачьих цепей — прокатилось радостное: “Выслать квартирьеров в штаб дивизии... Квартирьеров в штаб дивизии!”

Уставшие и замученные в холоде — полки облегченно вздохнули, предвкушая теплоту приближающихся квартир и горячую пищу. Одна из сотен кавказцев на широких рысях двинулась к селу, вошла в него и скрылась из наших глаз. Но то, чего мы совершенно не предполагали, — свершилось неожиданно: сотня, широким наметом, кубарем “валилась” из села, а за ней явилась кучная масса красной конницы и с криком, шумом, гамом резко обрушилась на наш левый фланг, в стыке Черноморского и Корниловскогр полков. На наше счастье, с вызовом квартирьеров были немедленно вызваны и коноводы, в противном случае была бы полная катастрофа. От неожиданности наша конная контратака разрозненных полков — не была возможна. И напрасно доблестный сотник Мартыненко “горячо строчил” на наседающую конницу красных изо всех своих 12 пулеметов, сев даже сам за один из них — “первым номером”, и напрасно офицеры командовали-кричали: “Стой!.. Стой!” Борьба за командное тактическое положение фронта и борьба за теплый ночлег и горячий ужин — красным были так же дороги, как и нам.

Полки не выдержали, и весь фронт покатился вниз. Корниловцы и черноморцы, быстро свернувшись в резервные полковые колоны, рысью шли в направлении села Крутик. До него было около пятнадцати верст. Красные следовали за нашей “отколовшейся” бригадой и грозно, грязно матерно ругались вслед нам. Глубокий снег и наступившая темнота не дали им возможности развить удара. Красные остановились; и в ночной темноте — мы еще слышали их брань вслед нам. И наши два полка, под начальством полковника Малышенко, глубокой ночью вошли в село Крутик и расположились по квартирам.

Красное командование нас перехитрило. Как я и заметил со своего фланга расположения полка — красные, “цепочкой”, скопили свою конницу в северной окраине села и к вечеру прекратили огонь. Бабиев понял, что они оставили село, почему и вызвал квартирьеров. Вскочившая в село сотня кавказцев была под командованием сотника Елисеева. Она дошла в селе до церковной площади, где и обнаружила конницу красных. Немедленно повернув назад и сбив по пути отдельных красных всадников, — вырвалась. На войне, в боях, бывают такие курьезы, которые никак нельзя предусмотреть в мирное время. Один из них был в этот день 26 февраля 1919г.

Расположив полк по квартирам, явился к полковнику Малышенко, чтобы условиться о сторожевом охранении и о планах завтрашнего дня. Должен сказать, что в самом начале 1913 г. он, в чине подъесаула, прибыл к нам в Оренбургское казачье училище на должность сменного офицера, а я был тогда юнкером выпускного класса. Теперь я встретился с ним впервые с тех пор, но мы уже оба командиры полков. Явно, что у меня еще остался перед ним респект юнкера.

Он принял меня очень любезно. У него хорошая квартира. Он, видимо, любил уют. И его штабные офицеры это знали, что было видно по всему. Все в доме работали энергично, и горячий чай и закуска были уже готовы.

Условились, что в сторожевое охранение будет выдвинута одна сотня корниловцев. Я хотел уйти, но он меня задержал по одному вопросу.

— Вы знаете, Ф.И., что должна формироваться Кубанская армия? — спросил он. — Как Вы смотрите на это? — добавил.

К нам на фронт не приходили никакие газеты, кроме “Великой России” — органа Главного командования, где печатались все приказы. Мы что-то слышали об этом, и в случайных беседах между собой, обыкновенно с командирами сотен, этому сочувствовали. Сочувствовали не политически, а вернее — практически. Имея свою Кубанскую армию, мы считали, все казаки более охотно будут идти на фронт, дружнее можно воевать в “единой Войсковой Силе”, а главное — тогда будет надежнее снабжение полков и фуражом и провиантом из своего же войскового интенданства. Всем, кто был на фронте Великой война 1914-1917 гг., известно, что у Государственного интенданства казачьи части были как бы пасынками. Все это я выразил Малышенко. Выслушал он внимательно и ответил отрицательно, т. е. против создания Кубанской армии.

— В Кубанской армии может быть не больше трех корпусов, — сказал он спокойно. — И вот я и другие офицеры Кубанского войска могут достигнуть только должности командира корпуса, и дальнейшая карьера их прекратится. В Русской же армии я могу достигнуть и высшей должности, — закончил он.

Мы, юнкера Оренбургского училища, как и юнкера сотни Николаевского кавалерийского училища в Петербурге, куда он скоро был переведен, отлично знали характер и воинскую эрудицию Малышенко. Его мечты быть командиром корпуса — были напрасны.

Кавалерийские сигналы

Не задерживаясь у Малышенко, с ординарцем проехал в штаб своего полка. Он расположился также на церковной площади, в хорошем кирпичном доме сельского священника, расстрелянного красными в 1918 г. Матушка занимает только две комнаты. Большая столовая пуста. При моем появлении — она, сложив руки ниже груди, ласково, скромно кланяется мне. Она молода, скромна, чистенькая, приятная, интеллигентная и по-городскому одета. Здороваюсь с ней и ободряю. Здесь уже ждут меня все командиры сотен, в ожидании распоряжений. Боевая обстановка была им хорошо известна, как и мне. В сторожевое охранение была назначена вся 1-я сотня. Полкового адъютанта сотника Малыхина со мной нет. Он остался с канцелярией и обозами в Приютном и удачно, своевременно, прислал полку кое-что из провизии и двухведерный бочоночек красного вина, только что прибывший из Святого Креста. Хорунжий Литвиненко, самый смелый на слово, предлагает “спробовать його... якэ воно?”

Находя это несвоевременным, я все же спросил присутствующих — “как Вы смотрите?”

Все были голодны. На холоде провели весь день, так неприятно закончившийся. Решили поужинать вместе. Позвали всех офицеров. У матушки оказался богатый и большой сервиз к столу. Поужинали и разошлись. Все село погрузилось в сон. После полуночи я почему-то проснулся и слышу: по улице, по замерзшим кочкам грязи, крупной рысью “стучит” казак. Интуитивно почувствовал, что он несет неприятную весть. Прислушиваюсь. Соскочив с коня и быстро войдя в комнату спавших ординарцев, он негромко, но тревожно произнес:

— Будите скорее командира полка!. Красные наступают!
Казаки мигом вскочили на ноги и бросились к лошадям.

Один из них, стуча в дверь, громко произнес:

— Господин есаул! Тревога!

Есаул Лопатин, мой помощник, спал со мной в маленькой комнатке, на полу. Он тут же вскочил. Я же крикнул в дверь:

— Трубач! Труби тревогу!

И он “зацокал” на сигнальной трубе спящему селу уставших казаков, в лютый мороз, за полночь времени: “Тревогу трубят... скорее седлай... но без суеты... оружие оправь, себя осмотри... и тихо на сборное место веди коня — стой, равняйсь и приказа жди!”

Таковы слова тревоги кавалерийского сигнала — цокотанием, тревожным цокотанием, с перерывами первой строчки его, а потом — резко, тревожно, часто половину второй строки, и растяжно, чтобы все поняли, и по всему пространству, куда долетят звуки трубы, — растянул: “и приказа жди-и...”

Всех, кажется, 39 кавалерийских сигналов мы, юнкера, должны были знать текст наизусть и на уроках строевого устава — пропеть поодиночке перед своим сменным офицером. За давностью лет, возможно, порядок слов частью забыт мной, но все они точны.

Каждого истинного конника мотив этого сигнала волнует и опасностью, и любопытством. Опасностью потому, что он подается только во время неожиданного случая, а любопытством потому, что хочется знать, — что же на самом деле случилось? И какова эта опасность?

Боже мой, что случилось “с казачьим селом”?! Сотенные трубачи подхватили сигнал в своих районах. По улицам уже скачут сотни к штабам полков. Ординарцы бросают в полковую тачанку вчера привезенные продукты. Все делается с исключительной поспешностью. Матушка помогает моим казакам. Не дождавшись всех сотен — с прибывшими скачу к ветряной мельнице, к северу от села, в сторону противника, к своей сторожевой сотне. Распорядительный сотник Мартыненко своими пулеметами на линейках уже занял бугры у мельницы, но сторожевая сотня отошла к нам, и командир ее докладывает, что идет наступление красных, и в ночной темноте, по морозной дороге, был слышен цокот их орудий. Не прошло и пяти минут после доклада, как раздалось два орудийных выстрела и шрапнель разорвалась над мельницей. Все это было так неожиданно — ночью и... из пушек.

Но это было только начало, “пристрелка”. За ними — грянули сразу четыре выстрела. У нас же только пулеметы. И пока я раздумывал — что делать? — как прискакал казак “от бригадного командира Малышенка” с приказанием — “Корниловскому полку отступить за село, за речку”.

Было совершенно темно. Еще не всходила и заря. Чтобы “не разорваться” — взводной колонной, широкой рысью, веду полк к переправе. 1-й Черноморский полк уже переправился на ту сторону речки Крутик. На этом берегу ждал корниловцев Малышенко со своими ординарцами. С ним полк и двинулся к переправе.

Болотистую речку Крутик с обрывистыми берегами пересекала единственная гребелька, шириной для проезда одной повозки. Гребелька земляная, обледенелая, с выбоинами. Казаки могли идти по ней только в колонне “рядами”, т. е. по два всадника. И только что полк взошел на нее, как красные перенесли обстрел артиллерии по гребле и гранатами. И так ловко!

На наше счастье — гранаты рвались рядом с греблей, но каскады воды и грязной тины летели вверх, обдавая собой греблю и казаков, делая ее мокрой и скользкой. Уже сорвалось с гребли несколько казаков с лошадьми и попадали в тину, и мы не знаем — убиты ли они или ранены! Малышенко не показывает страха, спокойно отдает распоряжение впереди идущим, и он мне в этот момент нравится.

Задние ряды казаков напирают на нас, и с хвоста колонны слышатся крики: “Рысью!.. Рысью!..” Нам были очень понятны эти выкрики, и мы перешли в аллюр рысью. Мы не совсем благополучно прошли эту отвратительную болотистую речонку почти со стоячей водой, но больше пострадал в потерях людьми и лошадьми, почему-то, Черноморский полк, хотя он и не был на позиции и переправился раньше Корниловского полка.

Выйдя из сферы досягаемости артиллерийского огня, полки остановились. А когда развиднелось — мы глупо стояли, не зная — что же дальше? Стали делать проверку людей. Командир 1-й сотни с грустью доложил мне, — убит вахмистр сотни. Я его хорошо знал: это был молодой и очень авторитетный подхорунжий, получивший звание за боевые отличия. Офицерский состав не пострадал. От Бабиева получено распоряжение: Корниловскому полку идти в Приютное, а Черноморскому прямым путем перейти Маныч и расположиться в своем селе Кистинском.

В ночь на 28 февраля — весь отряд Бабиева также перешел Маныч и расположился по квартирам в своем старом селе Дивном.

“Под винтовкой”. Полковник Малышенко

Получив дневку, 29 февраля Корниловский полк был отправлен в село Киевское, которое находилось западнее села Кистинского, на южном берегу Маныча. На этот раз полк выступил со всеми своими обозами и “хвостами”, которых в каждом полку было много. Полку указывалась задача — охрана этого района и разведка в направлении села Крутик Астраханской губернии.

В этот день полк ночевал в Макинских хуторах и 30-го, через Кистинское (мужики называли его “Киста”), направился в свое село. Оно было в 60 верстах от Дивного.

Если на северном берегу Маныча стоял еще твердый снег, то по эту сторону — все утопало в густой липкой грязи. Причина та, что там была песчаная почва, а здесь жирный чернозем. Но когда полк вошел в Кистинское — он словно окунулся в болото. Жидкая грязь переваливала ступки передних колес линеек. Порой эти колеса не крутились, а скользили, словно плыли по жидкой грязи. И три лошади едва тянули свою пулеметную линейку.

Мы на площади Кисты. У одного из маленьких чистеньких домов видим полковой флаг Черноморского полка. А на тротуаре, впереди флага — стояли, не шевелясь, три казака с обнаженными шашками. Я вначале подумал, что это стоят часовые, но оказалось, это были наказанные казаки, по уставному термину — “под винтовку”. И это на фронте!.. В такой грязи!.. И в непосредственной близости к противнику!.

Здесь я должен остановиться на следующем: еще в мирное время, в нашем 1-м Кавказском полку, старшие благоразумные офицеры говорили, что наказание казаков “под винтовку” следовало бы отменить, как вредное для здоровья человека, в особенности в кавалерии. Наказание это приводилось в исполнение всегда в послеобеденное время, т. е., когда все воинские чины отдыхали два часа, наказанные же должны страдать физически. А после отбытия наказания — идти на учение вместе с другими, отдохнувшими. Воинский чин устал “под винтовкой” в неподвижности двух часов, явно он обозлен, и учение уже не шло ему впрок. Некоторые злостные начальники ставили наказанных под солнцем, чтобы еще больше усугубить это наказание. И если таковых начальников было немного, то они все же были.

В кавалерии — на дню три раза уборка лошадей. Утренняя уборка начиналась еще при темноте, а вечерняя — при заходе солнца. Естественно, что людям должен быть физический отдых. А тут ему дают “двухчасовое наказание” — быть недвижимым с обнаженной шашкой. И за всю Турецкую войну 1914—1917 гг. — никто из офицеров нашего полка и не подумал наказать казака “под винтовку”.

По воинскому этикету — всякий начальник проходящей части должен представиться старшему начальнику квартирующей воинской единицы. Со своим помощником есаулом Лопатиным и полковым адъютантом сотником Малыхиным вошли к полковнику Малышенко. Кстати сказать, Лопатин при нем окончил Казачью сотню Николаевского кавалерийского училища в июне 1914 г. и хорошо знал своего придирчивого сменного офицера подъесаула Малышенко. Командир черноморцев был очень любезен. Стояли дни масленицы, о которой мы и забыли, но у Малышенко блины. Он угощает нас ими, под малую толику водки, а за окном, спиной к нам — недвижимо стояли три казака “под винтовкой”... Я не выдержал и лукаво спросил — “за что наказаны?”

— Заслужили... вот и поставил, — ответил он просто, но с намеком, дескать, “не Ваше дело”...

По военному училищу мы знали Малышенко как строгого “пунктуалиста”, который считал, что “всякий проступок нижнего чина не должен оставаться безнаказанным”, как говорит устав внутренней службы. И это я лично испытал на себе: по выходе сотни юнкеров в лагеря, он, будучи моим командиром взвода, за маловажный проступок дал мне четыре наряда дежурства на конюшню. Дал дежурство именно на конюшню, как самый неприятный наряд, но не дежурство по сотне или по кухне. Взводные портупей-юнкера не несли сотенного наряда по своей должности, и вот — я его получил... Это было ровно за три месяца до производства в офицеры. Я это не забыл, уже не сердился на него, но вижу, что он не переменился.

Учтиво распрощавшись, к вечеру полк прибыл в свое село Киевское, где пришлось пробыть больше месяца. Село большое, богатое, но грязь в нем — непролазная.

Здесь, по южной стороне Маныча — стал фронтом 2-й Кубанский конный корпус генерала Улагая, в который входили:

а) пять конных полков 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева с артиллерией — 1-я Кубанская казачья конно-горная батарея есаула Бондаренко и 5-я Кубанская казачья батарея полковника Певнева 2-го*;

б) 2-я Кубанская пластунская бригада генерала Ходкевича и

в) одна бригада 2-й Кубанской казачьей дивизии — 1-й Полтавский и 2-й Кавказский полки.

Корпус занял широкий фронт около ста верст, начиная от села Киевского на левом фланге, через Кистинское, Дивное, Воздвиженское с 1-м Полтавским полком полковника Мамонова* и до села Рагули на правом фланге, где стоял 2-й Кавказский полк полковника Просвирина. Оба фланга корпуса не имели никакой “живой связи” с соседними частями. Главные силы корпуса были сосредоточены в селе Дивном.

1-я бригада 2-й Кубанской казачьей дивизии — 1-й Кубанский полк полковника Фостикова и 1-й Лабинский полковника Шапринского — с занятием Святого Креста некоторое время оставались в том районе.

Об этих двух полках генерал Фостиков пишет мне лично так: “15 февраля 1919 г., из района Св. Креста, 1-й Лабинский полк был направлен в Медвеженский уезд Ставропольской губернии для подавления крестьянского восстания”.

Хотя это крестьянское восстание проявилось в той же Ставропольской губернии, юго-западнее расположения 2-го Кубанского корпуса — мы о нем не слышали. Крестьяне же, конечно, знали. Все это складывалось не в пользу их взаимоотношений с казачьими частями, расквартированными в селах.

Генерал Романовский, начальник штаба генерала Деникина, 15 февраля обратился с телеграммой к Донскому атаману генералу Краснову: “В Ставропольской губернии, в районе сел Медвежье и Летницкое (соседние с Кубанью и Доном, Ф.Е.), на почве большевистской пропаганды, началось брожение, грозящее перейти в открытый мятеж”. Далее Романовский просит донские власти послать донцев для подавления беспорядков.

Следующая телеграмма Романовского от 17 февраля была послана Ставропольскому военному губернатору и генералу Науменко, военному министру Кубани, такого содержания: “Главнокомандующий приказал соединенными силами направленных отрядов и гарнизонов Кубанских и Задонских станиц самым энергичным образом привести в повиновение восставшие села”.

Киевское село, в котором расположился Корниловский полк, было ближайшим к восставшим селам. Вот почему крестьяне этого села и встретили нас замкнуто, чтобы не сказать больше — враждебно.

Генерал Фостиков продолжает: “В первых числах марта 1-й Кубанский полк из-под Св. Креста, а 1-й Лабинский из Медвежьего, под общим моим командованием, были переброшены на Маныч в район станицы Великокняжеской Донской области”. Где находился 2-й Кубанский полк полковника Лопаты, — он не помнит. Не указывается и артиллерия их дивизии.

Генерал Деникин пишет, что: “К началу марта 1919 г. за Манычем сосредоточилась группа генерала Кутепова — частью в районе станицы Великокняжеской, частью южнее у Дивного—Приютное. Численность ее была в 9-11 тысяч, но — кроме 2-го Кубанского конного корпуса генерала Ула-гая — прочие части ее находились в стадии формирования, и боевой эквивалент их был невысок” (т. 5, стр. 74).

На этой же странице, внизу, в примечании, указано — какие именно части были в периоде формирования и не обладали достаточно боевой силой. Это были: а) Горская дивизия, б) кадры формировавшихся на Дону бывшей “Астраханской Армии”, затем “Саратовского корпуса” и т. д.

В это же время, из состава 2-го Кубанского корпуса, переброшены под Великокняжескую 2-й Кавказский полк полковника Просвирина и 9-й Кубанский пластунский батальон полковника Цыганка. Об этом батальоне будет написано дополнительно.

Мапычский период. Пишущая машинка

И потянулись для казачьих полков нудные и монотонные дни на этом степном участке фронта, полные всевозможных лишений, невзгод и неприятностей. Крестьяне должны кормить полки. За все платили им мизерные “справочные цены”.

Начиная с середины 1918г. в этих селах перебывали разные строевые части войск, и белые, и красные. Каждый начальник выставлял свои жестокие требования: давать частям фураж, продовольствие, подводы. И, конечно, в конце концов почти полностью “объели” села и заморили крестьян. В селе Киевском стояла какая-то “белая” бригада калмыков, и крестьяне с ужасом вспоминают этот период времени:

— Ну, хай... били, красни... всэ ж свойи русськы люды... но ци, нэхрысты!.. Забыралы всэ, шо бачэ своима очыма, — жаловались бабы.

Такими поборами довели крестьян до того, что по весне — у них не осталось семян и для посева. Крестьяне “изворачивались” и прятали зерно, куда только могли. Они придумали ямы, такие — которые мы видели у курдов в Турции. Но горе было тому, если находили их... Тогда все зерно забиралось бесплатно, и мужику давались подзатыльники. Упрек “в большевизме” — был достаточен для приведения в исполнение любой экзекуции. Я совершенно не разделял подобные действия и строго запретил это. Для урегулирования всех житейских вопросов назначил есаула Лопатина комендантом села. Лопатин был офицер разумный, гуманный и умел говорить с простыми людьми. Крестьяне были довольны.

Получен приказ Главнокомандующего генерала Деникина о мобилизации двух призывных возрастов, которых надлежало отправить в тыл для пополнения Добровольческой армии. У Лопатина это прошло хорошо. Но бабы плакали, а мужики чесали в затылках... Лопатин сказал собравшимся хорошее слово и, выстроив мобилизованных, подал команду и сам запел “в ногу” солдатскую песню, всем знакомую — “Чубарики-чубчики, калина...” Мобилизованные выступили все. До Ставрополя дошли немногие — разбежались...

Из Дивного прибыл в наше село командир 2-го Полтавского полка полковник Преображенский, который предъявил мне предписание начальника дивизии генерала Бабиева следующего содержания: “В распоряжение полковника Преображенского назначить двух офицеров, как членов военно-полевого суда и десять казаков для выполнения постановления суда над неявившимися крестьянами по мобилизации”.

Хотя это меня удивило и возмутило, но приказ выполнить я должен. А так как “нам каждый гость дается Богом, какой бы не был он среды...”, как поется в застольной кавказской песне, и Преображенский прибыл к вечеру — то я собрал всех офицеров полка на ужин, чтобы и они знали о причинах прибытия гостя со столь неожиданным распоряжением.

Офицеры Корниловского полка умели веселиться, как и умели петь строевые казачьи песни и, в особенности, черноморские. Сотник Иванов, избранный тамадой, отлично вел дело и умело угощал серьезного, малоразговорчивого и сурового гостя, да так, что Преображенский сам назвался спеть нам романсы “соло”. У него оказался мощный баритон, и в пении он понимал.

Я его вижу впервые, и на меня он произвел хорошее впечатление старого служаки. За столом он рассказал, что окончил Иркутское пехотное училище, находясь в кавалерийском взводе, почему и вышел офицером “в гусары”. Теперь он командир казачьего полка, он любит казаков, а в особенности Корниловский полк, славный боевой, который великолепен, даже в офицерской пирушке, где видна такая сердечная спайка, каковой он не видел в других полках.

Приезд и задание Преображенскому — удивило всех офицеров. Никто из них не хотел быть добровольно членами военно-полевого суда. Пришлось назначить. Суд был короткий: двоих повесили за селом, некоторых выпороли, а остальных отправили под конвоем в уездное правление. Я был огорчен как представитель Добровольческой армии “на местах”. Довольно высокий ростом, стройный — Преображенский был строг и жесток. Службист.

Стоять изолированно с полком в далеком селе было приятно “для ремонта полка”. Никто нам не мешал в этом. И дружная офицерская семья корниловцев, совместно решив “что надо?” — всеми силами приступила к делу.

Старший полковой писарь Александр Шарапов, казак станицы Ильинской, доложил мне, что в сельском правлении есть пишущая машинка “Ремингтон” на полный лист. В полку же была старая и очень плохая на пол-листа. Я зашел и посмотрел. Машинка была совершенно новая. Меня сопровождал сельский староста, крестьянин лет 35, серьезный, толковый и не раболепствующий. Предложил ему продать се для полка и слышу совершенно резонный ответ:

— Господин командир! Машинка принадлежит селу и куплена на общественные деньги. Она не продажная, так как нужна самим нам. Я, старший унтер-офицер Великой войны, прошу все это понять и не обижать нас.

Все это было сказано так просто и так правдиво, что меня обезоружило.

— Я Вам заплачу вдвойне ее стоимости, — подкупаю его.

— Денег нам не надо, господин командир, — отвечает он. — Да и что стоят теперь эти деньги? — парирует он, но держится почтительно.

В общем, староста села ни за что не хотел уступить нам машинку. Но я был удивлен, — почему ни одна стоявшая здесь воинская часть не реквизировала ее? И думаю: кто-то и когда-то все же отберет ее! И я говорю ему эту жестокую правду. Слово “реквизиция”, вижу, его испугало.

— Могу реквизировать ее и я, для нужд армии... но я этого не хочу делать. Я хочу ее купить у Вас по-хорошему! — внушаю ему как можно спокойнее.

Мои слова дошли до него, и машинку он уступил. Полк заплатил за нее 400 рублей и впридачу дал свою — маленькую и на пол-листа.

Прошло всего лишь несколько дней, как получено официальное требование начальника штаба дивизии: “представить машинку в штаб, в которой он нуждается”. На столь насильственное требование — полк не ответил.

“Реквизированную Вами пишущую машинку “Ремингтон” “на полный лист” в селе Киевском — начальник дивизии вторично требует препроводить в штаб, которому она нужна”, — получаю следующее требование.

“Пишущая машинка Ремингтон является собственностью полка. Она не реквизирована, а куплена. И она так же нужна полку, как и штабу дивизии. Требование исполню только за личной подписью генерала Бабиева”, — отвечаю в штаб. Ответа не последовало. Но я не успокоился, зная “власть” всякого штаба и характер Бабиева.

Несколько дней спустя Бабиев, без своего штаба, а только с адъютантами и ординарцами, прибыл в село Кистинское, в 1-й Черноморский полк, куда вызвал и меня для доклада о состоянии полка. Мне было приятно встретиться с ним, как и доложить обо всем лично, о чем не всегда можно писать. Он, как всегда — бодр и весел, но о машинке — ни слова. Но я-то помню об этом! И перед самым его отъездом, как бы “между прочим”, спросил о его распоряжении.

— Да отправь ее, а то этот Рябов-Решетин надоел мне с ней! — выкрикнул он и по-солдатски выругался по адресу своего начальника штаба.

Я понял, что если и теперь отказать — будет хуже... Машинку отправил, 400 рублей от штаба получил за нее, но пришлось отобрать и свою у старосты, так как она была единственная в полку. Приплатил немного и за нее, за свою же машинку, чтобы загладить всю эту неприятную историю.

Есаул Лопатин вызван в Екатеринодар, для службы в войсковом конном учебном дивизионе. Из старых корниловцев туда были приняты есаул Безладнов и сотник Демя-ник. В полк прибыли новые офицеры — подъесаул Козлов* и сотник Твердый*.

В полку появились чесоточные лошади, а среди казаков — цинга. Чесотку, безусловно, занес “беспризорный” табун донских отбитых лошадей, а цинга появилась от недостатка лука, перца, чеснока. Полк ставился в угрожающее положение обезлюдения и обезлошадения. Бездействовать было нельзя, чтобы сохранить часть в необходимой боевой готовности. Стояла стужа. Лошади в холодных сараях и всегда оседланы. Противник ведь под боком. И все же казаки умудрялись мыть их горячей водой “с зеленым мылом” — единственным способом лечения.

Награждения казаков и офицеров

Приказом Главнокомандующего генерала Деникина — разрешено награждать казаков Георгиевскими крестами. За все старые бои в полк прислали около 200 крестов. Надо было отметить этот день особенно торжественно.

На большой площади села полк был построен в резервную колонну. После общего поздравления — полковой адъютант сотник Малыхин, по списку, вызывал казаков для выезда вперед перед строем. Половина награжденных отсутствовала — эвакуированы. Было холодно, дул восточный ветер. Под ногами лошадей грязь, слякоть. Потом пошла мелкая густая “крупа” (град), перешедшая в снег. И все это било в лица казаков. И под эту непогодь, проезжая вдоль длинного фронта, каждому казаку я вручал прямо в руки, кровью и доблестью заслуженные ими Георгиевские кресты. И думаю, как и не сомневаюсь, что все казаки, даже и награжденные — были очень рады, когда сотенные командиры повели их на теплые квартиры. Такова горькая ирония фронтовой жизни и в высокоторжественные моменты.

Одним из приказов Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России генерала Деникина — в Добровольческой армии упразднялся чин подполковника. Приказами по частям и учреждениям — все подполковники переименовывались в полковники. И так как Кубанские строевые части находились в подчинении генерала Деникина, то этот приказ полностью распространялся и на Кубанское Войско, т. е. упразднялся чин войскового старшины.

Должен сказать, что упразднение чина подполковника проектировалось еще к концу Великой войны, Императорской властью. Причина — для уравнения в чинах офицеров армии с офицерами гвардии, в которой не было чина подполковника, где капитаны, ротмистры и есаулы производились прямо в чин полковника.

Ввиду постановления Кубанской Краевой Рады о формировании Кубанской армии и после долгих переговоров Кубанского правительства с Главным Командованием Добровольческой армии — генерал Деникин уступил право производства в офицеры и повышение в чинах в Кубанском Войске — войсковому атаману.

В связи с этим — Рада постановила, что, так как чин войскового старшины считается у казаков древним и почетным, то —

а) восстановить в войске чин войскового старшины, но вместо него

б) упразднить чин подъесаула.

И вот — согласно правилам, приложенным к Высочайшему приказу по Военному Ведомству 1915 г. № 681, и приказу Кубанскому казачьему войску о льготных производствах 1919 г. № 505 — предложено представить к производству в следующие чины всех выслуживших на фронте, но сотников — представить к производству прямо в есаулы.

Этот приказ мне не понравился. По Императорскому приказу 1915 г. за № 681, чтобы быть произведенным в есаулы, ротмистры, надо было прокомандовать на фронте сот-ней или эскадроном — один год и четыре месяца. Т. е. надо было иметь командный стаж. Теперь же, — кроме того, что сотники перескакивали через один чин, не требовалось и командного стажа. Это была явная несправедливость для тех, кто был подъесаулом. Но, конечно, все сотники были очень рады. А их в нашем полку, с эвакуированными по ранениям или по болезни — было немало.

Я собрал всех наличных офицеров полка, и опросом, и по послужным спискам, с эвакуированными, выслуживших для производства в сотники и в есаулы, оказалось около 30 человек. На всех надо было приготовить наградные листы, персонально. Работы предстояло много. В помощь полковому адъютанту назначен сотник Васильев как человек образованный, опытный, серьезный, находящийся в полку с самого дня его формирования и знавший всех офицеров по службе, даже и эвакуированных. И работа началась.

По положению вышеупомянутых приказов, Императорского № 681 и Кубанскому Войску № 505 — офицерам, произведенным в следующий чин за боевые отличия, право на последующий чин исчисляется по предыдущему чину, который они имели до производства за боевые отличия, т. е. чин за отличия пропускался. По этому правилу я давно выслужил на чин войскового старшины. Командиров полков удостаивает к производству начальник дивизии, поэтому я и запросил генерала Бабиева его мнение. Он предписал прислать в штаб дивизии соответствующие требования, что мной и было сделано.

Так как это было “первое” узаконенное представление в следующие чины в гражданской войне за выслугу лет на фронте, и так как многие “очень засиделись” в тех чинах, которые они получили в Великой войне, то явно — все радостно волновались. В особенности сотники.

Зная канцелярскую рутину, и чтобы как можно скорее ее пройти — я запросил Бабиева — командировать с наградными листами в Екатеринодар, в войсковой штаб, полкового адъютанта сотника Малыхина*. Бабиев разрешил, утвердил представления, и Малыхин “полетел” в Екатеринодар “быстрее лани”...

Сотник Малыхин по короткому времени пребывания на фронте не выслужил ценза для производства в есаулы. Но по своим летам, по образованию, по знанию службы и сознанию офицерского достоинства — подлежал поощрению в моих понятиях. У него была оторвана вся кисть правой руки. Он был калека-инвалид, а следовательно, мог законно устроиться на любую тыловую должность. И то, что он прибыл на фронт, — меня подкупало. По этому поводу у меня с ним произошел короткий разговор:

— Где Вы потеряли руку, Николай Павлович?

На фронте в Линейном полку, господин есаул.

— Чем награждены за это? — участливо спрашиваю.

— Ничем... — скромно отвечает он.

— Так хотите, я Вас представлю в чин есаула “за старые боевые отличия” в Линейном полку?

— Это дело Ваше, господин есаул, — вновь скромно и вежливо отвечает он.

И я представил его к чину есаула, “за старые боевые отличия в 1-м Линейном полку Великой войны 1914-1917 гг.”. Их полк был на Западном фронте.

С отъездом в Екатеринодар Малыхина с наградными листами — временным адъютантом был назначен сотник Васильев. Его 1-ю сотню принял сотник Твердый. Сотник Марков был назначен помощником моим по строевой части, а подъесаул Козлов — по хозяйственной части. Козлов был из старых сверхсрочных подхорунжих 1-го Кавказского полка мирного времени, которого я отлично знал. Он был образцовый вахмистр сотни, умный, энергичный, тактичный. Опытный воин и отлично понимал нужды казаков и полка в целом. Его заботами — появился фураж и из соседних сел. Он умел говорить с крестьянами, не обижая их.

Сотник Малыхин отличный был офицер и как полковой адъютант — хорошо знал свое дело. Он сам писал приказы по полку левой рукой, те пункты, которые были шаблонны. Неудобство ли писания левой рукой, а от этого и нервозность, но с писарями он был очень строг, нелюдим с ними, требовательный, с оттенком властности капризного барина, требования которого должны исполняться беспрекословно. Канцелярская же работа с писарями, с разными справками, требовала разговора, порой совета, чего Малыхин не допускал. Это был его недостаток в канцелярской работе.

Сотник Васильев был ему полная противоположность. Упорно-трудолюбивый, настойчивый, интересующийся всяким вопросом до полной его глубины, умевший говорить с казаками деловым языком, выслушивая их до конца, — он с головой окунулся в полковые бумаги, подробно изучая всякий вопрос. Мы спали в одной комнате. Порой, если надо — он быстро вскакивал с постели, надевал на гимнастерку кинжал и револьвер и торопливо шел в канцелярию, которая помещалась в соседнем доме. Всегда строгий к себе, к казакам, ко всякому делу — подчиненные его любили, уважали, но и боялись. Там, где был Васильев, — я был спокоен.

Кроме его личных качеств — нас связывало чувство памятной дружбы по Майкопскому техническому училищу. В 1908 г. мы расстались и встретились впервые через десять лет, в Корниловском полку. Он был сотник, и я не сразу узнал в нем краснощекого техника Яшу Васильева, так он переменился. Окончив техническое училище, он поступил в университет, стал студентом, а с войной 1914 г. поступил в Оренбургское казачье училище на ускоренные курсы, которые и окончил вахмистром сотни юнкеров. После десятилетней разлуки — я машинально назвал его на “Вы”, и мы остались в таких взаимоотношениях до самой его трагической гибели.

Отличия формы Корниловского конного полка

С прибытием полковой канцелярии — я поинтересовался ее письменным содержанием и, к своему удовольствию, нашел подлинную переписку бывшего командира полка полковника Науменко с командующим Добровольческой армией генералом Деникиным.

Перед выступлением во 2-й Кубанский поход и в самом походе наш полк официально назывался “1-й Кубанский”, как “первый” по сформированию в рядах Добровольческой армии, но состоявший из казаков разных отделов войска.

8 июля 1918 г., после взятия Ставрополя партизанами полковника Шкуро на второй же день и там же, стал формироваться прежний, территориальный по своему Лабинскому отделу 1-й Кубанский полк под командованием войскового старшины Фостикова. Таким образом, в Добрармии получилось два полка, имевших одну и ту же нумерацию. После занятия Екатеринодара 2 августа 1918 г. головными частями армии (кстати сказать, первым ворвался в него 1-й Кубанский полк Науменко своими головными сотнями), с продвижением в Закубанье — полковник Науменко подал рапорт генералу Деникину, с ходатайством — его полк переименовать в Корниловский.

“В воздаяние заслуг перед Родиной, за все труды, лишения и отменную боевую работу — вверенный мне 1-й Кубанский полк — прошу переименовать в КОРНИЛОВСКИЙ, в честь Национального Русского Героя, генерала Лавра Георгиевича Корнилова”.

Приблизительно такого содержания был рапорт полковника Науменко, и на нем, коротко, лаконично, было написано: “Утверждаю. Генерал Деникин”.

При этом прилагались рисунки и пояснения к форме одежды полка, нисколько не изменяя общей формы казаков Кубанского Войска.

Устанавливалось:

  1. Погоны войскового цвета, но с черной траурной выпушкой по краям и с черной вензелыгай (прописной) буквой “К”, как у офицеров, так и у казаков.
  2. К парадной форме, на черной папахе, полагалась “белая полоса” шириной в два пальца, идущая по высоте папахи сверху вниз, с небольшим уклоном влево. Полоска устанавливалась: для офицеров серебряная, галунная, а для урядников и казаков — нитяная.
  3. На сотенных значках устанавливалась черная полоса в одну треть ширины значка, идущая по диагонали сверху вниз.
  4. На полковом флаге устанавливалась такая же полоса, и на ее черном фоне, крупными буквами белого сукна — накладывалось только одно слово: КОРНИЛОВСКИЙ.

Вот и все были изменения-дополнения к общей форме всех полков Кубанского Войска. Целью дополнения к форме одежды было: черными траурными “отделками” увековечить память погибшего шефа полка.

Все это было напечатано на пишущей машинке и на самой обыкновенной белой бумаге, видимо, на походе. Здесь же были приложены и рисунки, сделанные, думаю, самим полковником Науменко. И если они были не особенно художественно начертаны, •— то ясны и понятны.

В полку о видоизменениях в погоне знали только старые корниловцы, но о сотенных значках и о полковом флаге — никто не знал, так как они оставались войскового установления “по цветам”.

(Сотенные значки — верхняя половина войскового цвета, т. е. красного. Нижняя часть: 1-я сотня — весь красный, 2-я сотня — низ голубой, 3-я сотня — низ белый, 4-я сотня — низ зеленый, 5-я сотня — низ желтый, 6-я сотня — низ коричневый. Полковой флаг — весь красный, по цвету Войска. — Я. С.)

Как устанавливаются традиции в попках

Я обратил внимание, что возвращающиеся в полк старые корниловцы офицеры, вахмистры и урядники — имели следующее на погонах, кроме черной выпушки и вензельного “К”:

а) офицеры — черные звездочки;

б) вахмистры и урядники — черные нитяные нашивки;

в) некоторые имели на красных верхах своих папах вместо серебряных галунов — черные, нитяные, а на шароварах — черный, в два пальца шириной лампасик.

Наступила весна. Появились ягнята. Резали ли их в пищу крестьяне или они падали — неизвестно, но в селе появилось много белых курпеев от ягнят. Крестьяне хорошо выделывали их домашним способом. И скоро сотни обзавелись белыми небольшими папахами. Радостная весна как бы перерождала казаков и от тусклой зимы, — они шли к свету.

В Добрармии существовал самый старый Корниловский ударный полк. В нашем полку иногда получали официальные бумаги с адресом “Корниловскому полку”, но по содержанию они относились к Корниловскому пехотному. Один раз явился поручик-пехотинец, явно спутав полки. Я находил, что к названию нашего полка надо добавить слово “конный” и обязательно — “Кубанского казачьего Войска”, так как “конный” может быть и регулярной кавалерии.

Я всегда любил и носил небольшие (как говорили в нашей станице, “осетинские”) белые или коричневые папахи. В данное время находил, что траур нельзя сгущать до предела. Это было бы чересчур тускло и мало нарядно. И со временем выдающийся и героический Корниловский полк — мог потерять ласковое притяжение для глаз. Надо к установленному трауру сделать какую-то светлую черту. Наиболее подходящее было — белые небольшие папахи, и, кстати, есть полная возможность достать белые курпеи ягнят. Черные черкески и бешметы, черная на всем отделка, но на головах всего полка — белые папахи должны ласкать глаз каждого.

Собрав всех офицеров, рассказав все и показав официальный лист с формой полка, — получил полную поддержку. Решено все это провести в жизнь.

Кроме того, чтобы оттенить оригинальную сторону полка, — решено ввести на сотенные значки и на полковой флаг черные конские развевающиеся хвосты “с балберками”, на манер староказачьего бунчука. А чтобы все это было обязательно для всех, издал приказ по полку, который воспроизвожу на память.

Приказ Корниловскому конному полку Кубанского казачьего Войска.

“...” марта 1919 г. Село Киевское Ставропольской губ., п. 1-й.

Для установления однородности формы одежды полка, к уже имеющимся траурным отличиям на погонах, как черная выпушка и черная вензельная буква “К”, добавляется:

  1. Офицерам на погонах иметь черные звездочки.
  2. Подхорунжим, вахмистрам, урядникам и приказным на погонах иметь черные нитяные нашивки.
  3. На папахах, вместо галунов, черная тесьма.
  4. Повседневная папаха обыкновенного белого курпея, с белым верхом и черной тесьмой на нем накрест — для урядников четыре, а для офицеров восемь тесем.
  5. На шароварах черная полоса в два пальца шириной, как лампас, на полковом флаге и сотенных значках иметь пушистые черные конские хвосты, как эмблему легкой казачьей конницы.

Командующий полком есаул Елисеев.

Должен еще раз подчеркнуть, что все эти нововведения выявили сами казаки, вернее, урядники, но не офицеры и рядовые казаки; и я, заметив это их стремление, фиксировал приказом по полку. Но конские хвосты на сотенных значках, как “эмблема легкой казачьей конницы” — это есть чисто мое личное нововведение, которое особенно понравилось всем. Казаки ведь конники!

И вот, когда Бабиев увидел полк по весне в таком виде, на походе в село Дивное — в белых небольших папахах, а впереди сотен оформленные сотенные значки с пышными черными хвостами, колышащимися по ветру, — он пришел в восторг. В особенности мощный был полковой флаг с траурной полосой по диагонали его и крупными белыми буквами по этой полосе, вырезанными из белого сукна и нашитыми на нее — КОРНИЛОВСКИЙ.

Бабиев властный и завистливый. Новатором — должен быть он. Но здесь я опередил. Но так как он был умный человек, исключительно военный, а это новаторство введено в его полку, который он так любил, и введено его же другом и заместителем — он не только что не приревновал, но немедленно же ввел “бунчужный черный конский хвост” и к своему дивизийному флагу.

В первых числах февраля 1920 г. я принял в командование 1-й Лабинский полк. И каково же было мое удивление, как и восхищение, что в нем, на полковом флаге и на сотенных значках развевались белые конские хвосты.

Начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии генерал Фостиков пригласил меня к себе на обед. Мы скачем с ним по улицам села Ивановка Ставропольской губернии и позади него его флаг с пышным белым конским хвостом.

За обедом я ему заметил, откуда и как появились в Корниловском конном полку “конские хвосты”. Доблестный и умный офицер дружески улыбается и говорит: “Я это увидел под Царицыном, мне понравилось, и я, чтобы не путать — в своей дивизии ввел их, но только белые”. Сказал, немного помолчал, а потом добавил: “А казаки говорят, что я потому их ввел, что моя фамилия Фостиков, как корень ее, а отсюда и эмблема”. Сказал и засмеялся весело. Смеюсь и я над казачьим умозаключением.

В том же месяце, под станицами Кавказской и Дмитриевской, были жестокие успешные бои против пехоты красных. Были только конные атаки, и я видел, как эти белые конские хвосты на значках поднимали боевой дух казаков.

Каждая воинская часть любит свои полковые отличия и дорожит ими. Они дают пафос (воодушевление). Так устанавливаются традиции полков, вызываемые событиями, порой неожиданными и чрезвычайными и в обстановке исключительной.

По штатам военного времени, казачий полк имел около 1000 казаков, включая все команды. Здесь же, на Маныче, весной 1919г., полки 3-й Кубанской казачьей дивизии имели по 200-300 шашек боевого состава. В Корниловском полку тогда насчитывалось чуть свыше 200 шашек, но на довольствии было около 400 казаков. Приняв эту цифру за основную — остальные составляли:

1) пулеметная команда — около 50 казаков; 2) санитарная команда — 20; 3) сотенных артельщиков — 6; 4) сотенных каптенармусов — 6; 5) шесть сотенных тачанок с кучером, писарем и его помощником — 18; 6) полковой хор трубачей — 15; 7) офицерских денщиков — 25; 8) конных вестовых — 25. Итого — 165.

К этому надо прибавить писарей полковой канцелярии, обоз 1-го разряда, сотенные двуколки, кухни — всего наберется около 200 казаков, которые не участвуют в конных боях, в охранении и разведческой службе, кроме офицерских конных вестовых; последние участвуют в конных боях со своими офицерами.

Следовательно, на довольствии в полку находилось около 400 казаков, но вся тяжесть боевой службы ложилась только на строй. Офицеры полка всеми силами стремились сократить хозяйственный и другие наряды казаков, но жизнь жестоко коверкала их добрые намерения.

Кроме этого — в станице Лабинской находился обоз 2-го разряда и разные мастерские, которыми заведывал есаул Сменов. При нем полковой казначей хорунжий Клыгин, два военных чиновника и свыше сотни казаков. Все они были совершенно изолированы от полка. В своих описаниях — я “потревожу” и их покой...

При таком боевом составе Корниловского конного полка — подошел апрель месяц 1919 г. Начались переменные бои с красными на Маныче, с центром в селе Дивном Ставропольской губернии, закончившиеся полным разгромом и пленением всей пехоты красных этого участка; после чего началось победное движение Кавказской Добровольческой армии на Царицын.

К оглавлению

На главную страницу сайта