12. ИЮЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

 

В тот же день, 1 июля, около 10 часов вечера, я приехал в Штаб округа. Сходя с автомобиля, я встретился на тротуа­ре с Половцовым и Балабиным, выходящими из Штаба.

Половцов отвел меня в сторону и в присутствии Балабина сказал:

      Вот тебя-то как раз мне и надо. Положение Времен­ного правительства отчаянное; оно спрашивает, когда ты бу­дешь в состоянии обличить большевиков в государственной измене.

Я ответил:

      Данных у меня совершенно достаточно. Но я не вижу тех войск, которыми мы будем штурмовать дом Кшесинской и около тридцати боевых организаций большевиков, разбро­санных по всему городу. Во всяком случае, передай Времен­ному правительству, что если мы чего-нибудь не придумаем до 7 июля, то я все равно приступлю в этот день к арестам в самом Петрограде.

Здесь же в кратких словах я доложил Половцову об от­данных мною утром распоряжениях.

Потом я понял, что сделал большой промах, передав эти сведения для доклада Временному правительству. Но в тот момент мне казалось совершенно необходимым, чтобы Глав­нокомандующий знал о столь важных решениях, тем более что они будут выполняться его именем. Я ответил непосредствен­но на поставленный вопрос, совершенно упуская из виду, что при новой конструкции Верховной Власти, она не могла со­хранить ни одного секрета, и, по меткому выражению Савин­кова, строго конфиденциальное решение становилось извест­ным дальше «в товарищеском порядке». Три-четыре министра ежедневно исповедовались в президиуме Совета солд. и раб. депутатов, если сами не состояли в последнем. А тут уже немыслимо поставить глухую стену между меньшевиками и их старыми партийцами, засевшими в доме Кшесинской, с которыми они беседуют и которых уговаривают. Долго ли та­ким путем узнать все новости, даже не обращаясь к помощи специальных информаторов?

Возьмем хотя бы меньшевика Либера. Я не могу приба­вить ни слова — ни за, ни против, кроме того, что скажу ниже, и не имею точных данных, чтобы бросить ему обвинение в сознательной информации, но я не могу также не назвать его привычек очень странными. Да и сам он, приехав к нам 7 июля вызволять большевика Каменева, волнуясь, сказал Каменеву в моем присутствии: «Когда я вчера заехал к вам в дом Кшесинской». Его признание меня нисколько не удиви­ло: я давно знал оригинальные, круговые маршруты Либера из Совета (Таврического дворца) в Штаб округа, из Штаба в дом Кшесинской, оттуда опять в Совет и т. д.

Вокруг того же Либера вертелась компания нескольких, очень подозрительных людей, против которых у нас были начаты интересные расследования. Эти господа жили в не­большой плохонькой гостинице на Фонтанке; Либер сам иногда к ним наведывался. Собственно, отсюда он и попал под обзор контрразведки. Половцов несколько раз говорил мне о жалобах Либера, будто его преследуют мои агенты. Я разводил руками и отвечал, что непосредственных данных у меня нет никаких, но знакомства у него самые предосудитель­ные. Мне объясняли, что то был ярко выраженный тип со­глашателя.

Исходя из практики и по всем этим соображениям, можно с уверенностью сказать, что мой доклад Половцову для Времен­ного правительства 1 июля не мог не дойти до большевиков.

Теперь уже точно известно и знаменательно, что как раз на другой день, именно 2 июля, Ленин вдруг спешно стал составлять план восстания. В то же время большевики не скрывали, что для большинства из них восстание произош­ло неожиданно. Они пробовали объяснить, что 1-й пулеметный полк выступил «по неизвестной причине», а остальные только примкнули «стихийно». Между тем когда через неде­лю был арестован полковой комитет 1-го пулеметного пол­ка, доставлявший нам так много неприятностей, то его тройка от президиума — живые фигуры из музея Ламброзо — не на шутку перепугавшись, подтвердила, что все указания полу­чала от центрального комитета партии большевиков; а на мой вопрос: «Почему так внезапно выступили?» — мне ответили, что им сказали, будто они будут скоро арестованы.

Сопоставляя эти факты, у меня невольно напрашивает­ся вывод, что немецкие наемники, прослышав, что их хотят захватить не позже 7 июля, поспешили своим выступлением опередить эту дату. Они ускорили восстание, намеченное их руководителями из Берлина.

История уже отметила тот достоверный факт, что восста­ние явилось «неподготовленным» и началось без ведома от­дельных большевиков, которые все вместе так до сих пор и не дали надлежащего объяснения этой поспешности.

Однако если мой промах имел свои последствия, то в конечном результате он случайно послужил нам на пользу: большевики выступили первыми и уже тем самым восстано­вили против себя все население Петрограда.

День 3 июля наступил для всех нас так же неожиданно, как для многих из них. Временное правительство узнало о выступлении часа на два раньше меня: вероятно, сведение дошло до него по тому же обратному проводу.

Около 5 часов дня, выйдя из одного дома на Невском, я не нашел своего автомобиля. Швейцар поспешил объяснить, что его увели силой какие-то солдаты. Отправляюсь пешком в управление контрразведки. По дороге встречаю несколько автомобилей с вооруженными людьми в серых шинелях, са­мого безобразного, неряшливого вида, на передних крыльях машины обыкновенно лежит по хулигану с винтовкой шты­ком вперед. Придя на Воскресенскую набережную, первого, кого увидел, — своего шофера Николая. Его было захватили силой и заставили везти, но хитрец, едва доехав до Литейной, остановил машину; выключив мотор, он поднял капот и на все понукания и окрики, делал вид, что занят исправления­ми, отвечал, что мотор испортился. Посидели так минут с двадцать; видя, что мотор не исправляется, вылезли и ушли, выругав напоследок. Простояв еще для виду с четверть часа, Николай закрыл капот, сел за руль и помчался к нам в гараж, где и запер машину.

Тем временем по телефону начинают поступать донесе­ния о митингах в полках, а «наблюдатель» из Совета солд. и раб. депутатов доносит, что большевики требуют немедлен­ной передачи власти советам, и заседание рабочей фракции по этому поводу состоится вечером. Как раз на 8 часов вечера в этот день у меня было назначено свидание на конспира­тивной квартире, на Моховой улице, с секретным сотрудни­ком, иногда посещавшим дом Кшесинской.

Иду к назначенному часу; узнаю, что большевики подни­мают завтра вооруженное восстание. Для этого, на усиление петроградских банд, к утру будут притянуты кронштадтцы и гарнизоны из окрестностей; в том числе, конечно, солдаты сильно большевизанствующего (от франц. bolchevisant — со­чувствующий большевикам.Прим. ред.) 2-го пулеметного полка из Ораниенбаума. Большевики, игнорируя Временное правительство, пойдут на Таврический дворец, разгонят ту часть депутатов, которая поддерживает Временное прави­тельство, объявят о передаче верховной власти Советам и составят новое правительство.

Около 10 часов вечера попадаю в Штаб округа. Сведения, как и следовало ожидать, поступают очень скверные. Прихо­дится радоваться, когда узнаешь, что тот или иной полк со­гласен в восстании вообще не принимать участия ни с чьей стороны и обещает завтра не выйти на улицу, как заверяют нас полки 1-й Гвардейской пехотной дивизии. Совсем обрат­ное приходит из полков Гренадерского, Финляндского, Пав­ловского и вообще всей 2-й гвардейской дивизии, равно как 1-го запасного и, конечно, 1-го пулеметного, с которым мы давно на положении открытой войны. Эти все не только вый­дут на улицу, но выступят против.

Таким образом, пехоты у Главнокомандующего совсем нет.

Артиллерии за ним только запасная батарея гвардейской конной в Павловске. Юнкера артиллерийских училищ уже давно сидят без лошадей и орудий, так как они у них отобра­ны командами солдат, состоящих при училищах.

Броневики были для нас всегда недосягаемы: они офи­циально подчинялись Совету солд. и раб. депутатов; коман­ды их сильно распущены и выступят, конечно, против.

Остается кавалерия: единственная опора Главнокоманду­ющего — 1-й Донской казачий полк, а также до известной сте­пени 4-й Донской и два эскадрона запасного кавалерийского полка. Вообще же казаки просили их без пехоты не выводить.

Таким образом, выступить Половцову в буквальном смыс­ле не с кем.

Тем временем со всех сторон подтверждаются сведения, что большевики поведут удар на Таврический дворец.

Половцов решает выжидать с казаками событий, чтобы использовать их в удобном случае, когда таковой представится.

Независимо от сего Совет солд. и раб. депутатов надеет­ся притянуть на свою защиту какие-то части.

Он приглашает Половцова переехать в Таврический дворец, чтобы руководить этими войсками оттуда. Воинская секция Совета состоит, мол, из выборных от гарнизона и рассчитывает на некоторое влияние, а распущенная масса номинально под­чиняется Совету, отдельная комиссия которого утверждает при­казы Главнокомандующего.

Половцов отвечает отказом, предпочитая остаться как бы на фланге с несколькими сотнями казаков. Вместо себя он решает послать в Таврический дворец меня. Узнаю об этом внезапно, приблизительно в 12 часов ночи. Едва успеваю выслушать приказание, как приходится брать фуражку. Меня официально повезет в Совет член исполнительного комите­та, бывший большевик Войтинский. Он стоит тут же, около Половцова, и торопит.

Успеваю уже на ходу сказать последнему, что не забуду его прерогатив и что для защиты Петрограда достаточно не больше бригады.

— Требуй больше! Хотя бы дивизию! — говорит Полов­цов мне вдогонку.

А я уже спускаюсь по лестнице и сажусь с Войтинским в советскую машину.

Если бы мне несколько минут тому назад кто-нибудь сказал, что я буду назначен в Совет, я бы громко смеялся. Но сейчас в один миг карты перетасованы: остались либо защит­ники Верховной Власти, либо ее противники, с которыми предстоит драться.

В кулуарах Таврического дворца застаю большое оживле­ние. Там всякого рода представители, корреспонденты газет и много отдельных служащих отделов и подотделов Совета.

Тут же только отдельные члены Воинской секции, а ос­тальные все в большом зале, где идет бурное пленарное за­седание при участии фракции большевиков. Здесь можно получить все последние новости: солдаты 1-го пулеметного полка, поддержанные отдельными командами, уже собира­лись у дворца и требовали немедленной передачи власти Советам. Керенский спешно уехал на фронт за войсками для защиты Петрограда. За ним мчались на грузовиках больше­вики и чуть-чуть его не захватили, опоздав на Варшавский вокзал к отходу поезда всего на 20 минут.

Члены Воинской секции, до сих пор в подавляющем боль­шинстве противоположного нам лагеря, теперь предупредитель­но знакомят меня со своей организацией. Воочию убеждаюсь, что у них существует нечто вроде параллельного нам штаба с подобием отделений: оперативного, личного состава, конечно, пропаганды, борьбы с контрреволюцией и службой связи. По­казывают свои журналы, записи, а по их повышенному и очень бодрому настроению можно подумать, что уже выступили на войну. Но с какими войсками? Никто объяснить мне не может.

Полагаю, что при такой обстановке лучше всего осмот­реть входы и выходы дворца на предмет его непосредствен­ной обороны. Едва успеваю обойти это громадное здание, как меня просят пройти на заседание и ведут в одну из боковых зал, где собралось человек двести, во главе с Чхеидзе. Это и была та группа, которая окончательно разругалась с больше­виками и, выслушав от них угрозы и ультиматумы о немед­ленной передаче верховной власти Советам, демонстративно покинула заседание, происходившее в большом зале.

Среди собравшихся вижу высокую фигуру министра почт и телеграфа Церетели; тут же Гоц, Анисимов и другие эсэры. Стараюсь вникнуть в происходящие дебаты. Слышу, как одни укоряют других, вспоминая, что давно предлагали порвать с большевиками, но их не послушались. Длинную тему особен­но подробно развивает своим отчетливым и уверенным голо­сом Дан. Становится ясно, что продолжается старый спор, тем более что ораторы уходят в далекое прошлое.

Говорить не на тему и не о том, что сейчас надлежит де­лать, — принято во все революции и даже в самые решитель­ные минуты (Так, в последние часы Парижской Коммуны, когда снаряды рвались у последних редюитов (фр. réduit — опорный пункт.Прим. ред.) коммунаров, эти также спорили о каких-то ассигнованиях по театральному бюджету.). Так было и у нас, пока председательствовавший Чхеидзе не прекратил горячих прений и не перевел дебаты на жгучий вопрос — как привлечь к себе солдат? Собрание постановляет — представителям полков вернуться в свои ча­сти и уговорить их выступить на стороне Правительства. Тут же делается подсчет, кто куда поедет, но выясняется, что миссию эту берут на себя всего 39 человек, в том числе и ка­кой-то матрос, который должен «слетать» в Кронштадт и обратно.

Не выдерживаю, посылаю Чхеидзе записку, что прошу слова. Он передает, что имел в виду предложить мне говорить последним, и прекращает запись.

Жду с нетерпением, так как уже 5 часов утра.

Наконец, Чхеидзе объявляет, что заключительное слово предоставляется «Помощнику Главнокомандующего», и все поворачиваются в мою сторону, из чего заключаю, что насту­пила моя очередь. Не знаю, почему ему понадобилось повы­сить меня на эту должность, но для авторитета это совсем не так плохо.

«Не разбрасывайтесь, — начинаю свою речь, — и весь Петроградский гарнизон нам вовсе не нужен». Далее объяс­няю, что если 39 человек поедут, как они записались, по од­ному в полк, то они не смогут обойти даже и нескольких рот, а на митингах их все равно провалят, и они никого не приве­дут. Говорю, что нам нужен отнюдь не гарнизон, а только бригада, или даже полк в 2—3 тысячи человек; но необходи­мо, чтобы эти люди действительно активно выступили. А для этого предлагаю, чтобы все 39 человек поехали только в один какой-нибудь полк 1-й Гвардейской дивизии, поддержали там друг друга коллективным выступлением и действительно повели людей за собой.

Чхеидзе и Церетели поддерживают мое предложение, которое всеми принимается. Из полков они тут же выбира­ют Измайловский, по-видимому, более других им доступный, и все 39 человек решают немедленно поехать в последний.

На этом, часам к 6 утра, заседание закрывается. Таври­ческий дворец пустеет.

Озабоченный тем, что произойдет с контрразведкой и делами о большевицкой измене, выхожу и я. Для меня нет никаких сомнений, что ее разнесут. Об этом столько раз кричали с разных сторон и отдельные немецкие агенты, и боль­шевики, и даже приезжие эмигранты.

Иду пешком на Воскресенскую набережную, где не на­хожу ни дежурных, ни даже сторожей, а застаю уже жуткие пустые помещения, ожидающие своей участи... Роюсь по шкафам, разыскиваю штук 30 досье о большевиках, отбираю 6 наиболее важных, кладу к себе в портфель, а остальные несу в архив; стараюсь загнать их под нижние полки и как можно дальше. В конце концов, так постарался запрятать папки, что через несколько дней мы сами их с большим трудом разыс­кали. Затем беру из несгораемого шкафа всю наличность — 60 тысяч рублей, а также краткое резюме по делу о больше­виках, которое перед тем составил предусмотрительный опытный юрист Р.

Уже в восьмом часу выхожу с портфелем и иду по набереж­ной в Штаб округа. Проходя мимо Летнего сада, встречаю, к своему удивлению, выходящего из ворот Великого Князя Ни­колая Михайловича (Николай Михайлович (Великий Князь; 1859—1919) — старший сын Великого Князя Михаила Николаевича, генерал от инфантерии, историк. Убит большевиками в Петропавловской крепости). По-видимому, он уже возвращается, как ни в чем не бывало, со своей утренней прогулки. Великий князь знал меня много лет. Он здоровается и закидывает воп­росами. Как раз в этот момент мимо нас мчится автомобиль с вооруженными, расхлябанными солдатами, очевидно развед­чиками противника, а судя по внешности, взятыми из какого-нибудь притона с окраины столицы. Великий князь указыва­ет на них и спрашивает: «Когда же кончится это безобразие?»

Отвечаю, что это уже совсем не безобразие, а восстание. Советую ему прекратить прогулку и сегодня не выходить из дому. Идем вместе до его дворца, а оттуда дохожу один до Штаба.

Прежде всего, передаю Балабину деньги и шесть главных досье о большевиках, которые он прячет в свой несгораемый шкаф: там им будет надежнее.

Затем кратко докладываю Половцову о своих ночных впечатлениях, а также читаю ему резюме по обвинению боль­шевиков в связях с немцами.

По части информации узнаю, что матросы вышли на нас из Кронштадта в 8 часов утра; идут на транспортах с двумя миноносцами. Десант общим числом 5—6 тысяч.

Пока собираю последние сведения, приходит начальник Генерального штаба генерал Ю. Романовский, как всегда, энергичный и жизнерадостный.

— Вот видите, я подумал о вас и сам привел в ваше рас­поряжение из Управления целое отделение во главе с полков­ником Д., — говорит он мне, указывая на пришедших с ним офицеров, и добавляет:  — Все равно, им в своей канцелярии сегодня служить не придется, а у вас, наверное, не хватает людей, вам они пригодятся.

Назначаю часть пришедших по службе связи, а полков­ника Д. с остальными посылаю на телефонные станции для защиты и разведывательных целей.

Они пришлись очень кстати.

Пробыв в Штабе около часа, нанимаю извозчика, так как автомобиль у меня по дороге несомненно отберут шныряю­щие банды, и спешу в Таврический дворец.

Кругом последнего уже собираются солдаты — против­ника; к ним подходит 1-й пулеметный полк с небезызвестным прапорщиком Семашко и, конечно, со своими пулеметами. Протискиваюсь через врагов не без труда уже пешком. Такое положение, действительно, необычайно.

Кулуары дворца начинают наполняться около 10 часов. Воинская секция, которая насчитывала по спискам более 700 человек, собирается медленно, видимо, очень неохотно. Добрые две трети ее так за целый день и не показались. Боль­шая часть немедленно приступила к новому заседанию в большом зале. Остальные были готовы принять участие в боевых действиях, а человек 30 проявляли даже особую ак­тивность. Они начинают с упреков Половцову, что он не по­желал сам приехать. Говорят, что отдают себя в мое распоря­жение, просят меня разделить Петроград на кварталы, наме­тить места баррикад и приступить к их постройке.

Категорически отклоняю эту затею, так как ни защищать баррикады, ни строить их некому.

Стараюсь добиться, что стало с теми, кто поехал за Из­майловским полком. Гоц и Анисимов уверяют, что сейчас сами за ним поедут. Требую не бригаду, не полк, а хоть один батальон.

К 10 часам утра прибывает из Ораниенбаума 2-й пулемет­ный полк с несколькими десятками пулеметов, а к 11 часам уже появляется у нас под окнами. Разные команды, пришед­шие с ним, по пути от вокзала стреляют на Невском в прохо­жих; шальные пули носятся по улицам; падает несколько раненых, публика в суматохе разбегается.

Как раз к этому времени мы убедились, что те наши часо­вые, которые стояли у входов, сбежали от одного вида толпы.

Несколько раз за день удавалось найти охотников покара­улить двери, но обыкновенно больше часа они не выдержива­ли и исчезали. Таким образом, вход во дворец был всегда сво­боден; можно сказать, не преувеличивая, что до самого вечера мы представляли собой «обозначенного противника» (Специальной военный термин: так на маневрах называют флажки, которые условно обозначают противника).

Рошаль и Раскольников высаживаются с кронштадтцами около 11 часов. С шумом, беспорядочными рядами матросы направляются к дому Кшесинской, открывая по дороге ничем не вызванную стрельбу по мирным жителям. Из дома Кшесин­ской к ним выходят ораторы, предлагают идти на Таврический дворец, занять его и объявить «Власть Советам» (этот факт был точно установлен при дальнейшем расследовании). После полу­дня часть кронштадтцев занимает Петропавловскую крепость, а остальные переходят с новой пальбой к Таврическому дворцу. Пальба продолжается около часа. Встреченные на пути мужчи­ны и женщины падают убитыми и ранеными.

После кронштадтцев большевики приводят 11 000 рабо­чих с Путиловского завода, о выступлении которых я был предупрежден заранее по телефону. Подходят и рабочие с Выборгской стороны. Теперь уже вся площадь кругом двор­ца, все прилегающие улицы запружены народом. Здесь же и люди из полков 2-й Гвардейской дивизии, из которых, как можно было ожидать, более других Гренадерского полка. Тут же, очевидно, и всякого рода зеваки.

Со стороны заднего подъезда, примерно в 10 саженях, сначала лежала цепь с винтовками; но ввиду наплыва людей оцепление поднялось, так что кругом образовалась как бы непроходимая живая стена.

Как раз перед тем ко мне явился казак — урядник, при­сланный для связи Балабиным.

  Как же вы пришли? — спрашиваю его с удивлением. Прибытие казака меня тронуло; значит, все же кто-то обо мне думает.

  Да вот, — рассказывает урядник, — проталкивался я через людей и дошел до цепи. Лежат. Хочу дальше, а те го­ворят: «Нельзя! Никого пропускать не дозволено». Тогда я им: «А что будет, коли я пойду?» Они мне: «Стрелять будем». Говорю им: «Это в меня-то стрелять будете?! В меня?!» Мах­нул на них рукой и пошел через цепь. Сзади кричат: «Черт!» А я все шел и пришел. Так и не стреляли.

Если можно говорить о непосредственной обороне зда­ния, то таковая была выполнена несколькими десятками че­ловек — членов Воинской секции.

Из толпы вырывались отдельные банды, забирались во дворец или во двор, где старались они захватить автомоби­ли. От времени до времени мы выскакивали из разных две­рей, выставляли вон отдельные шайки, отбивали назад маши­ны, ставили при входах караулы для декорации. Особенно лихо расправлялся с этими налетчиками член исполнитель­ного комитета Сомов. Небольшого роста, коренастый, он поспевал всюду, стаскивал вновь устроившихся у руля шофе­ров и выталкивал их непосредственно в шею.

Настроение наших импровизированных защитников быстро повышалось. Некоторые истерически на меня на­брасывались, все спрашивая: «Когда же мы откроем боевые действия?» А я все тщетно требую привести мне хоть одну команду... И наконец, сам едва сдерживаюсь, когда в 1 час дня, к своему негодующему изумлению, увидел Гоца и Анисимова.

      Вы что же до сих пор здесь делаете? Когда еще три часа тому назад взялись ехать за Измайловским полком! Ведь у меня же до сих пор никого нет! — налетаю я на них обоих и выслушиваю очень неуверенные объяснения, что они задер­жались на интересном заседании Совета, которое продолжа­ется в главном зале.

— Будьте уверены, мы сейчас едем за полком, — говорят мне оба и скрываются.

На этот раз они действительно ушли, и я их в этот день так и не увидел. Встретившись с Гоцем на другой день, я спро­сил его, чем же кончилась его поездка 4 июля. Он мне долго объяснял, как, с трудом выбравшись из толпы, он и Анисимов ошиблись адресом, попали не в Измайловский полк, а в какой-то другой. А потом, как оказалось, «выйти на улицу уже было невозможно».

Не прошло и часа с их отъезда, как мне сообщают с сия­ющим видом из службы связи Совета, что их оповестили толь­ко что по телефону, как по Невскому прошел целый полк в полном порядке, да еще с музыкой и с развевающимися зна­менами. Он направлялся к Таврическому дворцу, и, по мне­нию членов Воинской секции, это и есть тот Измайловский полк, который идет нас спасать. Мне же кажется совсем ина­че: в Измайловском запасном полку знамен нет, а также нет и значков. Действительно, вскоре к полученным по телефо­ну сведениям вносится поправка, что над полком развевают­ся не знамена, а красные флаги. Так и есть: стройно подхо­дит не союзник, а враг — 1 -и запасный полк, приведенный большевиками, и в большом порядке.

Едва пробившись к дверям, три представителя полково­го комитета, а с ними и прапорщик Сахаров, являются к нам «для переговоров об очищении помещения», а сами мрачно, исподлобья озираются по сторонам, высматривая, что у нас делается. На вопрос мой: «Зачем явились?» — они ответили: «Революция углубляется». Мы сомкнули ряды и выставили их на крыльцо.

Сведения извне приходят одно другого хуже.

Первые боевые действия открылись еще в 12 часов ночи, в Эртелевом переулке, у типографии «Новое Время», куда при­ехали матросы печатать свои воззвания. Они привезли два пулемета, поставили их по углам переулка и время от времени открывали из них бестолковый огонь, под прикрытием кото­рого товарищи набирали воззвания. Тут были убиты: дворник, две женщины, и ранено несколько запоздалых прохожих.

Уже с утра в самом городе, не говоря о том, что по ули­цам разъезжали броневые автомобили с пулеметами, из которых стреляли неизвестно в кого и почему, большевики по­ставили команды с пулеметами на некоторых перекрестках улиц, откуда фланкировали главные артерии.

Такая огневая связь была, например, установлена ими по всей линии — по Литейному, Невскому и Садовой улице. Как видно, эта система перерезала весь Петроград левого берега Невы и отделяла Штаб округа от Таврического дворца.

Площадь вокруг нас набивается битком. Отдельные груп­пы наглеют все больше и больше. Вот одна из них врывает­ся, ищет Переверзева, но, схватив по ошибке министра зем­леделия Чернова, вытаскивает его наружу, успев при захвате его изрядно помять и разорвать костюм (На другой день Чернов укорял Переверзева за пережитые в его честь минуты). Чернов уверяет, что он не Переверзев, и начинает объяснять преимущества сво­ей земельной программы, а попутно сообщает, что министры-кадеты уже ушли и правительству не нужны. Из толпы несут­ся всевозможные крики и упреки, вроде требования сейчас же раздать землю народу. Чернова подхватывают и волокут к ав­томобилю. Тут появляется Троцкий. Пробившись к Чернову, он обращается к окружающему его сброду, среди которого выделяются кронштадтские матросы, и держит речь со свой­ственным ему пафосом. Он произносит слова, которые впос­ледствии так и остались за матросами: «краса и гордость рус­ской революции, неужели у вас поднимется рука на вашего министра?!» Затем, хорошо зная своих сотрудников, Троцкий не ожидает ответа «красы и гордости», быстро хватает Чер­нова за рукав и спешит увести его во дворец (В своем очерке революции до Брест-Литовска Троцкий пишет, что ему пришлось встретиться в тюрьме с матросом, участвовавшим в попытке арестовать Чернова. Это был обыкновенный уголовный пре­ступник, который уже раньше сидел в Крестах за кражу (см.: Милю­ков. История Второй русской революции, т. 1, выпуск 1, с. 244). Здесь Троцкий бьет в точку: у него 4 июля гордостью революции на передовом пункте оказывается уголовный преступник, а коман­диром кронштадтцев — Рошаль, укравший партийные деньги).

Связь моя со Штабом поддерживалась весь день по те­лефону. В кабинете Главнокомандующего стоял аппарат. Мы условились, что со мной будет разговаривать кто-нибудь из трех: Половцов, Балабин или оставшийся за Керенского, то­варищ военного министра Якубович. Не проходило и полу­часа, чтобы кто-нибудь из них мне не позвонил и не спросил: «Что нового?» По их голосам мне каждый раз казалось, что они рады убедиться, что я еще не взорван, но не уверены, не перейду ли я в лучший мир к следующему их телефону.

После инцидента с Черновым залы и передние пришли в волнение, а тут еще к 4 часам дня зарвавшиеся передние ряды продвинулись на крыльцо, стали требовать выдачи дру­гого министра — Церетели, находящегося с нами во дворце. Уже к этому часу отдельные подозрительные фигуры довольно свободно расхаживали по коридорам.

Звоню Главнокомандующему, попадаю на Балабина:

— Теперь требуют выдачи Церетели. Помочь ему ничем не могу, так как у меня никого нет. Не можете ли вы нас под­держать?

Балабин: Но ты же знаешь, что у нас тоже никого нет, кроме четырех сотен казаков.

Я: Да, знаю! И, несмотря на просьбы Чхеидзе, ничего тебе не говорил, когда таскали Чернова; но Церетели мы выдать не можем: он единственный имеет на Совет сдерживающее влияние. Наконец, по обстановке пора и очень важно пока­зать движение. Четырех сотен более чем достаточно. Пошли половину. Только прикажи пустить в ход оружие, но дойти во что бы то ни стало. Поверь, дойдут.

Балабин: Хорошо! Подожди немного.

Через четверть часа звонок:

Балабин: Отправляем две сотни казаков. Посылаем к ним два орудия. Им приказано: подъехать к толпе, сняться с пе­редков, предложить разойтись, а если не разойдутся — от­крыть огонь. Удовлетворен?

Отвечаю: «Вполне!» — и вешаю трубку.

Никому ни слова. Вероятно, проклянут за артиллерий­ский огонь по толпе, хотя сами же просили открыть «боевые действия». Буду слушать орудийные выстрелы.

История действий этого маленького отряда, названного неизвестно почему отрядом полковника графа Ребиндера, следующая.

Отряд с Дворцовой площади шел на рысях, когда внезап­но недалеко от угла Литейного и Шпалерной попал под пу­лемет, поставленный на Литейном мосту солдатами Финлянд­ского полка. Попав неожиданно под обстрел, казаки дерну­ли в сторону, врассыпную. Заметим, что иначе в таких случаях поступить было бы трудно: на улице, под прямым выстрелом пулемета атаковать его в лоб для маленькой конной группы — предприятие почти безнадежное. А тогда остается, прежде всего, скрыться в складках местности, то есть в данном слу­чае по улицам, за домами.

В тот же момент оба орудия остановились и стали сни­маться с передков, но одно из них тут же было окружено вос­ставшими солдатами 1-го Запасного полка; другое орудие — с убитым в спину коренным ездовым Пискуновым — успело проскочить Литейный проспект, сняться с передка и дать три выстрела. Им командовал пошедший с отрядом волонтером штабс-капитан Цагурия (Конной артиллерии штабс-капитан Цагурия, приехав с Кав­каза в командировку, в Петрограде оказался случайно. Сам вызвался идти с отрядом. Насколько мне известно, он в настоящее время про­живает в Бельгии.).

Для первого выстрела Цагурия, оставшись один, без сол­дат, заряжает сам — первым попавшимся снарядом — грана­той; он бьет на 200 шагов по кучке солдат, окруживших пер­вое орудие. Граната метко разрывается, наносит тяжелый урон противнику, который разбегается. К Цагурии подбегают свои: подъесаул Гвардейского запасного батальона Филимо­нов и вахмистр.

Второй выстрел Цагурия посылает по пушкам Гочкиса, обстреливавшим его с северного берега Невы.

Наконец, третий снаряд разорвался перед домом Кшесинской. Там уже было объявлено новое правительство при участии Ленина и Рошаля. Разрыв перед окнами показал большевикам, что мы не только существуем, но и выступаем активно.

В этом эпизоде отряд теряет 6 убитыми и 25 ранеными. Цагурия отбивает другое орудие и постепенно собирает лю­дей. На этом боевые действия отряда заканчиваются.

Как видно, бой произошел у Литейного моста. Расстоя­ние от последнего до Таврического дворца настолько боль­шое, что все дело разыгралось, конечно, вне сферы располо­жения полчищ, которые нас окружали, а потому прямого давления на них не оказало. Также нельзя допустить, что от Литейного моста можно продольно обстрелять Таврический дворец, так как этого не позволяет расположение улиц. Да казаки огня и не открывали, а орудийные выстрелы были даны по другому берегу Невы.

Действия эти я узнал немного позже, а в то время из-за общего шума не слышал даже орудийных выстрелов.

Часов в 5 дня мне позвонил Балабин:

«П. Н. Переверзев, который сидит здесь с нами, спраши­вает, не имеешь ли ты препятствий к немедленному опубли­кованию части тех данных об измене большевиков, о кото­рых ты сегодня докладывал Половцову? При этом разобла­чения были бы подписаны не тобой, так как твое имя не вызовет доверия масс, а Г. Алексинским и старым шлиссель­буржцем Панкратовым (Панкратов Василий Семенович (1864—1925) — один из первых рабочих-революционеров, член партии «Народная воля». В 1884 г. за убийство жандарма приговорен к 20 годам каторги, 14 лет провел в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. В 1905г. бежал из Якутской ссылки, член партии эсеров, участник вооруженного восстания в Москве в 1905 г. В 1917 г. назначен комиссаром Временного пр-ва, возгла­вил отряд, перевозивший семью Императора из Царского Села в То­больск). Теперь спрошу от себя, как ты ду­маешь, не создаст ли нам, наконец, это опубликование бла­гоприятную обстановку для ареста большевиков?»

Я ответил:

Совершенно согласен. Считаю опубликование своев­ременным и могущим быть решающим при настоящем поло­жении. Только прошу тебя, позови сейчас же моих людей; они должны быть у вас в Штабе, и помоги им немедленно приступить к арестам.

Не могу не удостоверить, что Переверзев прекрасно от­давал себе отчет, что делает ставку на последнюю карту. Вы­брав правильно психологический момент, он посоветовался с Половцовым, а потом, со свойственным ему тактом, не счел возможным предать гласности сведении, ему известных, не спросив согласия у меня, как технического исполнителя.

Очень скоро после этого разговора произошло, незави­симо от нашей воли, именно то событие, которое тактически на нашем боевом участке повернуло успех всего дня на нашу сторону.

Нас окружала тесным поясом лавина в несколько десят­ков тысяч человек. Большевики действительно постарались нагнать возможно больше народа, но именно такое число уча­стников обрекло их сегодня на неудачу. Кто были в массе эти люди? Солдаты? Коммунисты? Совсем нет! Просто мужики, которые не умели как следует зарядить винтовки. Им наобе­щали много чудес, их развратили, согнали в громадное стадо, среди которого потерялись сами пастухи. Сколько из них на всех приходилось идейных большевиков, готовых, рискуя жиз­нью, пойти на штык? Да сколько бы их ни было, они потеря­ли друг друга, сами потерялись в этой чудовищной толпе из бесчисленных голов. Большевики прежде всего завязли. По мере того как прибывали новые люди, они теряли управление. Уже к полудню было заметно, как рвались цепочки и исчеза­ло оцепление. А во вторую половину дня технические средства управления были окончательно раздавлены массой, что было видно по всем ее бестолковым передвижениям (Расследование подтвердило, что Ленин обещал присылать дополнительные приказания).

Характерно, что сам Троцкий даже на главном пункте позиции вынужден был спасать своего старого знакомого Чернова. Все перепутались, стояли вплотную, так что не про­двинуться.

Пришло ли от Ленина обещанное приказание либо более решительные, наскучив стоять, сами решили перейти к актив­ным действиям, но только вдруг из толпы начали стрелять по дворцу. За первыми выстрелами последовали другие: так откры­лась беспорядочная стрельба, которая продолжалась не более получаса. Стреляли, может быть, и в воздух, но, несомненно, и по дворцу. Стреляли не из ближайших рядов, а из толпы, так как именно среди первых рядов нашего врага попадало несколько десятков раненых, сраженных в спину пулями своих.

Этого оказалось достаточным: с первыми же выстрела­ми грянула паника, да какая... Толпа закачалась, загудела, люди бросились кто куда. Те, кто был ближе к дворцу, устре­мились в него, но вовсе не со штыками против нас, а чтобы спрятаться за стенами от пуль, летающих по площади, Это мы сообразили довольно скоро, но все же не сразу.

Среди общей суматохи меня зовут к телефону. На том конце провода Якубович просит ориентировать в обстанов­ке. Пока он ждал, то, очевидно, услышал по аппарату выст­релы, так как спросил меня: «Кто стреляет и что происхо­дит?»

Только успеваю сказать, что еще сам не могу разобрать­ся, как с треском выламывается окно и ко мне начинают быстро влезать один за другим солдаты с винтовками. Резким движением вешаю трубку, поворачиваюсь в полной уверенно­сти, что пришли меня брать (Форма генерального штаба меня очень отличала от советских делегатов). К удивлению, однако, вижу совсем не злодеев, как их принято представлять, когда они врываются убивать, а очень помятые физиономии. Движения нерешительные, переминаются с ноги на ногу. А за ними все ползут и ползут другие. Среди прочих прибывают несколько товарищей-кронштадтцев. И у них что-то вид перепуганный. Начинаю думать, уж не страшно ли стало на площади, да под пулями. Но думать некогда. Знаю, что спасение только в на­ступлении, а потому начинаю первый. Делаю вид, что при­нимаю их за своих:

      Вы что же так поздно пожаловали? Ведь мы вас ждем с утра. Кто же будет защищать Верховную Власть?

Слушают, не двигаясь, как будто рады, что их не ругают. Я уже успел овладеть собой вполне. Всех в большой комнате набралось человек 30. Иду вперед, отделяю двух, приказываю им остаться у окна и никого больше не впускать: «А то нас всех задавят». Остальным говорю:

      Идите за мной.

И веду их к главному подъезду.

В коридоре испуганные лица, меня засыпают вопросами: «Что это за люди?» Идем мимо раненых врагов, которых вносят и тут же кладут на пол. Ставлю людей в передней у главных дверей, как заставу; приказываю, чтобы никого не впускали.

Выстрелы затихают; видны только разбегающиеся в раз­ные стороны солдаты. Боевые отряды коммунистов, те, кто открыл огонь из толпы, с ней ассимилировались. Они не могли устоять перед общим ужасом, который передается от бегущей массы людей. Надо иметь незаурядную силу воли, чтобы пойти против стихийного потока, которым двигает страх, сильный своей безотчетностью. Паника подхватила зачинщиков, толпа унесла их с собой.

Конечно, следовало ожидать, что кадры оправятся и ско­ро вернутся. Но тут нам на помощь пришло еще одно об­стоятельство, при других условиях, может быть, незначи­тельное, но при пониженном настроении убегающих весьма уважительное, чтобы не возобновлять осаду немедленно: не успели выстрелы затихнуть, как хлынул дождь, и даже хороший ливень. Задержавшиеся кучки людей поспешают укрыться от непрерывных водяных струй; окрестности пустеют (Вспомним грозу 9 Термидора она рассеяла последних привер­женцев Робеспьера, запертого в Hôtel de Ville).

Человек полтораста от Воинской секции и других соби­раются в боковом зале. У нас совсем не настроение победи­телей. Мы прекрасно понимаем, что только случайно полу­чили передышку. Кругом все та же враждебная или в лучшем случае чужая толпа; а у нас, у нас ни одного солдата!

Да и из города собираются вести самые безотрадные. Становится известным о стрельбе на разных улицах, везде сопровождавшейся убитыми и ранеными. Огонь обыкновен­но открывался отдельными шайками по случайной толпе или прохожим. Так было у Николаевского вокзала, в первом часу дня, затем на углу Литейного и Жуковской в 2 часа, на углу Невского и Садовой в 3 часа, на Садовой в 5 часов, на углу Надеждинской и Невского — в 6 часов, на Знаменской площади — в 9 часов вечера. На Обводном канале и Литейном про­спекте выстрелы почти не умолкали весь вечер, а потом про­должались и большую часть ночи. На Воскресенской набе­режной дважды за день большевики обстреливали и громи­ли мою контрразведку. Сильно трещали пулеметы в 4 часа дня на Литейном проспекте; там шла колонна кронштадтских анархистов со своими черными значками. Как говорят, им по­мерещились где-то вдали казаки. Анархисты открыли огонь из пулемета с грузовика. Пулемет подхватили ружейные вы­стрелы, и опять падали невинные жертвы, но досталось и по своим. Отсюда было доставлено по госпиталям несколько де­сятков раненых.

Конечно, нет возможности перечислять все места от­дельных вспышек. Можно только определенно утверждать, что за малыми исключениями, как-то: обстрел контрразвед­ки или выстрелы у Таврического дворца, огонь открывался не по нашим войскам, а по мирному населению для устрашения или по нервозности: наших войск против них не было, так как у нас их вообще не имелось. Только один 1-й Донской каза­чий полк вышел на улицу. От него с Дворцовой площади, на короткие расстояния иногда выезжали отдельные отряды. В один из них на углу Невского и Морской была брошена бом­ба, которая вывела из строя убитыми и ранеными 6 казаков и 20 лошадей. Потери полка за день: 20 убитых, 70 раненых казаков и около 100 лошадей. Но то был один 1-й Донской, и только!

При таких условиях большевики были полными хозяева­ми города.

Если весь трагизм положения был ясен еще тогда для некоторых из нас, то он еще ярче выступал из незначитель­ных явлений, которые не замедлили последовать с наступле­нием ночи. Мы начали получать десятки телефонных призы­вов на помощь против грабителей. Звонили из магазинов Го­стиного Двора, из Апраксина рынка, с Садовой, из банков на Невском; звонили телефонные барышни, умоляли отдельные голоса из частных квартир по Литейному и Жуковской, про­сили спасти от ломящихся бродяг и мародеров.

Услыхав эти вопли, моим первым движением было, конеч­но, как-то помочь. Но как? Кого послать? Поговорил два раза со Штабом, но это было лишнее. Звонить в участки милиций? Оттуда не отвечают. Да мне именно и жалуются, что ее не могут найти (В середине июля был издан указ Министра внутренних дел о милиции, которая оказалась «не на высоте положения» в дни восста­ния. Нельзя не оценить деликатности выражения министра). Выслушивая крики и мольбы женщин по теле­фону, сознавая свое бессилие, я ничего не отвечал, вешал труб­ку, старался о них не думать; но нельзя забыть эти голоса.

В девятом часу прискакал доблестный Цагурия, но один из всего отряда. Он поистине «дошел во что бы то ни стало»: эфес шашки отбит пулями, фуражка и одежда прострелены в нескольких местах. Настроение прекрасное, а после пуле­метного огня, под которым продержался, еще повышенное. Он сразу набрасывается на первых попавшихся депутатов Совета, и мне приходится их растаскивать (Из всего отряда Цагурия сопровождали только Даниил и Петр Пестрецовы — 1-го Донского казачьего полка (два брата)).

Отряда все еще нет, и мы продолжаем говорить на бес­конечную тему дня — как притащить Измайловский полк. Вдруг, словно бомба, влетел в комнату, где я сидел с членами Воинской секции, один из членов Совета и закричал: «Мы спасены! У Временного правительства есть точные данные об измене большевиков!»

В мгновение весть распространилась по дворцу. Общий вздох облегчения и радости. Уныло опущенные головы под­нялись. Депутаты ликовали, поздравляли друг друга, жали мне руки.

Тут же в комнате сидит на окне министр труда Скобелев. Его обычно тусклая физиономия сейчас сияет. Он смеется и весело посвистывает. Кто-то кричит, что надо скорей звонить по телефону во все воинские части и, прежде всего, в Измай­ловский полк.

Не могу, однако, забыть фигуры нового сенатора Н. Д. Со­колова, избитого за два дня перед тем юнкерами, который с повязанной головой и трясущимся подбородком бегал в со­провождении соглядатая Нахамкеса от телефона к телефону, старался кого-то вызвать и в панике восклицал:

— Неужели Переверзев позволит дискредитировать це­лую политическую партию?!

Уже около 9 часов вечера, по собственной инициативе, узнав об измене большевиков, прибыли первыми на защиту Таврического дворца вооруженные солдаты ближайшей к нам воинской части — гвардейского саперного батальона. Затем явился давно ожидаемый Измайловский полк. Члены испол­нительного комитета встречали приходившие войска громки­ми речами.

Всякий раз они начинали так: «Временное правительство имеет сведения, что Ленин продался немцам!»

Таврический дворец гудел от восторга.

Войска кричали «Ура!». Обещали поддерживать Верхов­ную Власть. Солдаты все прибывали (На стр. 33 второго тома «Моя жизнь» — «большевицкий исто­рик» Троцкий, игнорируя факты, рассказывает, как прекратилось июльское восстание: «Волынский полк прибыл с фронта ... после чего все переменилось, и делегаты большевиков были изгнаны». Где Троцкий, где был Волынский полк и где история?).

Наконец, около 11 часов вечера, мне явились казаки, вхо­дившие в состав отряда с которым шел Цагурия. Мне было ясно, что восстание кончено. Я поблагодарил казаков от име­ни Половцова и за поздним временем отпустил конные час­ти по домам (Заметим, что в эмиграции некоторые руководители событий 1917 года пытаются вычеркнуть из моего точного конспекта выше­приведенные фразы советских лидеров: «Временное правительство имеет сведения, что Ленин продался немцам», так как считают их вообще для них — для марксистов — неудобными. Конечно, я особен­но и твердо настаиваю на абсолютной точности записанных мною фраз. Все они начинались с того, что именно Временное правитель­ство, а не кто иной, располагает сведениями, что деньги Ленина не­мецкие. Эти непосредственные возгласы были совершенно искрен­ни и естественны для людей, которые вдруг убедились, что их не подымут на штыки. Тогда они ухватились за протянутое им оружие. Теперь за дальностью лет и расстояний — страх заметно прошел.).

Около полуночи — телефон Балабина:

  Временное правительство спешно требует тебя в Штаб округа. Приезжай немедленно.

  А кому же сдать вверенный мне Совет? — смеюсь я в телефон.

  Пошли его к ч-р-у, — отвечает Балабин.

Найти автомобиль, шофер которого согласился бы вез­ти меня в Штаб, было не так легко, так как из города все доносятся выстрелы. Советские машины отказываются сдви­нуться с места под всевозможными предлогами, пока мне не посчастливилось разыскать того шофера, вместе с которым я отбивал утром его автомобиль у большевиков. Этот соглаша­ется. Мы усаживаемся; машина несется стрелой к Дворцовой площади. По дороге — ни одного фонаря; город погружен во мрак. Навстречу проскакивают грузовики с большевицкими солдатами. Где-то постреливают, изредка проносятся какие-то шальные пули.

Штаб округа не узнать: заставы, караулы, юнкера, патру­ли: в окнах пулеметы. Эк, счастливые! А у меня не было ни одного. Подымаясь по лестнице, я встретил Козьмина, кото­рый сообщил, что два раза ездил спасать контрразведку, но что все ее помещение разгромлено.

Когда я спешил на вызов правительства, то думал, что оно хочет ориентироваться или преподать какие-нибудь ука­зания в отношении Совета.

То, что я услышал и увидел в действительности, было очень далеко от моих предположений.

Войдя в комнату, отведенную Временному правительству, я застал в ней трех министров: направо от двери стоял баг­ровый Переверзев; налево, лицом к двери, за небольшим сто­лом задыхался Некрасов, против него, бледный, как полот­но, — Терещенко. Говорил со мной один Терещенко.

Он спросил: У вас достаточно данных, чтобы обвинить большевиков в связи с немцами?

Я ответил: Более чем достаточно.

Терещенко: В таком случае приступите к аресту.

Я: Это уже сделано.

Своим мне приказанием Терещенко, в сущности, санкци­онировал от имени Временного правительства мои распоря­жения и ордера, отданные именем Главнокомандующего 1 июля, а также и приказ генерал-прокурора Переверзева, данный перед тем непосредственно Штабу округа.

Весть об измене большевиков вмиг облетела всех и вся до объявления в газетах. Она встряхнула население, как от раз­ряда электричества. Петроградские солдаты перешли на нашу сторону только после того, как узнали об измене Лени­на! Только после этих сведений солдаты вышли на улицу и стали на защиту Таврического дворца.

После жуткого обвинения главари сразу попрятались по своим норам. Отдаленные одиночные раскаты восстания раз­давались еще двое суток. То были бессвязные короткие стрельбы, преимущественно по ночам на окраинах, а в цент­ре города — на Адмиралтейской набережной и у Александ­ровского парка.

Причин неудачи восстания было несколько.

Прежде всего, нельзя упускать из виду, что народ в мас­се еще не озлобился до братоубийственной войны. Его рас­качивали, и июльские дни являлись лишь первым большим размахом. Отсюда всякого рода ошибки большевиков и слу­чайности оказывались много сильнее, чем это было, напри­мер, впоследствии. Не забудем также, что военная наука не­умолимо карает за дурную подготовку операции.

Восстание произошло экспромтом; оно не было подготов­лено, что видно положительно из всех действий противника. Полки и большие отряды не знали своих ближайших задач даже на главном пункте. Им говорили с балкона дома Кшесинской: «Идите к Таврическому дворцу, возьмите власть» (Точно установлено дальнейшим расследованием). Они пошли и пока ждали обещанного дополнительного при­казания, ряды их смешались между собой. Наоборот, 10— 15 человек на грузовиках, броневики, маленькие команды на автомобилях сохраняли полную свободу действий, имели гос­подство в городе, но также не получили конкретных задач, чтобы захватить опорные пункты, как вокзалы, телефонные станции, продовольственные магазины, арсеналы, все двери которых были открыты настежь (От нас караул был только на центральной телефонной стан­ции: у нас не было людей). Улицы заливались кровью, но руководства не было, а случайности приходили нам на выручку.

На решительном пункте толпа завязла. Можно допус­тить, что до поры до времени ее удерживали бутафорские винтовки, которые изредка показывались из дверей дворца. Вероятно, некоторое влияние, но не у дворца, а на руково­дителей в доме Кшесинской, оказал маневр отряда у Литей­ного моста, точнее — выстрел Цагурия; он показал, что мы еще не отказались от борьбы. Но в решительном месте боль­шевики потерпели тактическую неудачу от своих собствен­ных выстрелов, которые вызвали панику. Случайный дождь окончательно определил перерыв осады, привел к тактиче­ской неудаче дня на главной позиции. Но все эти факторы отнюдь не давали нам победы: мы сидели в яме, а большеви­ки продолжали стрелять по улицам, владели городом, и дос­таточно было залпа десяти винтовок в Таврическом дворце, чтобы объявить новую власть.

Вот при этой обстановке свалился на большевиков тяже­лый молот — обвинение в измене, от удара которого они по­бежали без оглядки, а мы выскочили на поверхность. Мно­гие из нас уже понимали одинаково — или теперь, или ни­когда.

 

На главную страницу сайта