Елисеев Ф.И.
КУБАНЬ В ОГНЕ
Наш штаб дивизии молчит. 18 апреля на дачном фаэтончике — кем-то брошенном и “подобранном” моими людьми — еду в Адлер и случайно попадаю на совещание старших командиров. Председательствует атаман Букретов; от 4-го Донского корпуса присутствуют генералы Секретев и Голубинцев, от Кубанского войска — генералы Шифнер-Маркевич и Сидоренко. Все они сидят за столом, а вокруг них — около сорока кубанских полковников.
Атаман встает и говорит: “Господа, Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно мы установили связь с командованием красных, действующих против нас, и их командование через посредство генерала Морозова, который возглавляет наши арьергардные части, предложило нам мир... Для выяснения условий красных был отправлен для переговоров начальник штаба всех наших войск, полковник Дрейлинг, который сейчас и доложит вам обо всем”.
Поднялся Дрейлинг и начал читать условия мира:
“1. Гарантируется свобода всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.
Подписи: командующий 9-й Советской армией Василенко, член военно-революционного совета Онучин”.
После 12 часов ночи с 18 на 19 апреля получил дополнительные разъяснения: “Всем добровольно сдавшим оружие гарантируются жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 3”. Прочитав эти условия красных, Дрейлинг заявил:
— О сдаче армии не может быть и речи. Наша цель — затянуть переговоры на три-четыре дня, пока к нам не прибудут суда из Крыма для переброски туда.
Атаман предложил голосовать поименно. Все были против мира. “Надо с оружием в руках пробить грузинскую границу, войти в Грузию и там ждать суда из Крыма” — так было заявлено всеми
штаб-офицерами, заявлено твердо.Наступила гробовая тишина. “А вы, генерал, что скажете?” — обратился атаман к генералу Шифнер-Маркевичу. “Позвольте мне говорить сидя”, — ответил тот атаману Букретову, не титулуя его. “Пожалуйста, пожалуйста, генерал”, — разрешил атаман. В противовес своему обыкновению говорить быстро Шифнер сейчас с напряженным спокойствием четко произносит каждое слово, ни к кому не обращаясь и ни на кого не глядя:
— Война окончена. Надо ясно осознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются, поддержать ли нас. Вести десятки тысяч казаков в неизвестность — нельзя. Наш священный долг старших начальников — насколько можно, безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой, чем там, в которой мы оказались здесь. Тем, кто в Крыму, условия сдачи, надо полагать, будут предъявлены более суровые, чем нам. Там уже не все спокойно. Там от лица офицеров выступил капитан Орлов — выступил против главного командования. И, по моему глубоко продуманному убеждению, ваше превосходительство (тут он поднялся со стула), наилучший исход таков: надо капитулировать.
Сказав это, он тяжело опустился на стул, достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот.
Голоса протеста, оспаривавшие мнение Шифнер-Маркевича, зазвучали с такой силой, что атаман просил остепениться и обратился к Дрейлингу, чтобы тот повторил цель переговоров с красными. Скорбным голосом, со скорбным лицом, Дрейлинг еще раз сказал: “Цель переговоров — выиграть время, чтобы успели прийти транспорты из Крыма, на что потребуется два-три дня. Я сам красным не верю. В переговорах играю только техническую роль. Я ни за что не останусь здесь и уеду в Грузию или в Крым”. Генерал Сидоренко резко спрашивает атамана: “Каково же решение Совета?” Снова раздается голос Шифнер-Маркевича. Он подчеркивает: “Пафос Белой идеи казакам малопонятен. Война окончена. Губить людей нельзя. Казаки — народ простой. Они земледельцы, то есть, в сущности, крестьяне, и по отношению к ним красная власть особых репрессий не предпримет. А офицеры могут уехать самостоятельно, в одиночку. На пароходе “Бештау”, который стоит на рейде у Адлера, места для них найдутся. Время не терпит. И если сегодня же мы не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже хуже. Мое мнение окончательное и категорическое: сдаваться”.
Слова генерала о том, что казакам пафос Белого движения непонятен, были оскорбительны для всего казачества. Еще более странным показалось мне последовавшее заключение атамана: “Ну, господа... делать нечего... Мы сдаемся. И ваша обязанность — теперь же ехать по своим частям и объявить это и уговорить их принять такое решение. Считаю заседание Военного совета закрытым”. Сказав это, атаман собрал со стола часть лежащих на нем бумаг и скорым шагом пошел к себе на второй этаж.
Я не верю, что Кубанская армия должна капитулировать. Я хочу убедиться еще раз и тут же из Адлера звоню на фронт генералу Морозову, которому я еще недавно был подчинен. Это он ведет переговоры с красным командованием. “Так ли это, ваше превосходительство, будто армия капитулирует? Что же делать офицерам?” —
спрашиваю его. И слышу категорический ответ: “Офицерам оставаться со своими казаками, так как отъезд офицеров будет расценен красным командованием как нарушение перемирия”.Затуманилась моя головушка! Как же я должен объявить это своему храброму 1-му Лабинскому полку, после таких великолепных конных атак под Кавказской, где мы пленили две красные стрелковые дивизии со всем командным составом?
Я позвонил своему помощнику, полковнику Ткаченко, сказал, что приеду через час; прошу построить полк в резервную колонну, выслушать мое сообщение о том, что решено в штабе Кубанского войска. Сев в свой экипажик, выезжаю из городка с тяжелыми думами. Думы эти перебивает казак-кучер: “Господин полковник! Навстречу нам едет генерал Шифнер-Маркевич!” Выглянув из-за спины казака, вижу генерала на велосипеде в нескольких шагах. Соскочив, я расставил руки в стороны и остановил генерала. Вид его поразил меня. Он в той же серой черкеске, в которой я помню его, когда еще мы отступали из Воронежа. Полы черкески подоткнуты за пояс. Он весь в пыли и в поту. “А-а, Елисеев!” — восклицает он, остановившись.
—
Откуда вы, ваше превосходительство, и в таком виде?—
Фу-т-ты... Только что уговорил 1-й и 2-й линейные полки Майкопского отдела, чтобы сдавались. Не хотят казаки оставаться... боятся красных, но, кажется, уговорил, — быстро, как всегда чуть заикаясь, пояснил он. Речь идет о полках его дивизии, с которыми он занял Гойтхский перевал, Туапсе, Сочи и вот теперь дошел до грузинской границы...Он весь в поту и, сняв папаху, вытирает ею мокрую голову. Я спрашиваю его: неужели нет выхода? И он мне повторил все то, что сказал на собрании несколько часов назад. Еще добавил дружеским тоном, что офицерам надо бы оставаться с казаками. “А вы останетесь, ваше превосходительство?” — испытующе гляжу я на него. “Душа моя здесь, с казаками, но разум твердит: надо уезжать, — отвечает он с горькой усмешкой. — Знаю, что красные меня не помилуют за сотрудничество с генералом Шкуро”.
Пожав друг другу руки, мы расстались. Я больше не видел этого умного, доброго человека, показавшего себя в боях распорядительным и смелым генералом. Он умер на острове Лемнос в 1921 году, не дожив и до сорока лет.
Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка предстал передо мной — 1500 казаков. На фланге полка горят две пирамиды сухих поленьев, освещая местность таинственным светом. Офицеры и казаки в черкесках, в черных папахах. Команда встречи, рапорт Ткаченко — и мое сообщение в полной тишине. Рассказываю все, что говорилось и что решили на совещании в Адлере. Заканчивая, бросаю в ночной темный строй полка: “Решено и приказано остаться на месте и ждать распоряжений о сдаче Кубанской армии перед силой Красной России”. Мертвой тишиной встречены мои последние слова. Молчат казаки, молчат и офицеры. В этой тишине, после паузы в несколько секунд, из задних рядов строя раздалось только: “А вы с нами останетесь?”
“Что это — упрек, просьба, испытание?” — пронеслось у меня в голове. Умел водить полк в победные конные атаки, а вот теперь — куда и как поведешь полк ?! Выдержав паузу в несколько секунд, я протяжно, чтобы все услышали и поняли сразу, произнес только одно слово — “останусь!”. Показалось мне, что по рядам полка пронесся облегченный вздох.
— Прошу всех офицеров ко мне в комнату, а вам, братцы-казаки, разойтись по своим бивакам сотен.
В полку более 25 офицеров, большинство из урядников и вахмистров Первой мировой войны. Командир корпуса генерал Науменко благоволил к полку, предложил многих офицеров представить к производству в следующие чины и даже вахмистров и урядников произвести в прапорщики. Все женаты; жены — простые казачки. Казаки женятся рано, в 18 лет. У многих уже взрослые дети. Души офицеров и казаков остались в станицах... Полковник Ткаченко встал и решительно сказал: “Бросить полк и спасаться в одиночку — это стыдно и позорно!” Его поддержали громкие голоса.
19 апреля верхом на кобылице, на которой с боями отступал до этих трагических мест еще от Воронежа, опять скачу в Адлер узнать, что там слышно и придут ли корабли из Крыма. Надежд мало, говорят мне. Возвращаюсь в полк. Дорога из Адлера ведет на восток и под прямым углом упирается в шоссе от Сочи к грузинской границе. На перекрестке вижу хвост небольшой колонны — это штаб нашей дивизии с сестрами милосердия санитарной летучки. “Куда вы едете?” — спрашиваю, поравнявшись с последней линейкой. В
ней сестра и кучер. “Не знаю... штаб дивизии впереди. Сказали нам, что идем в хутор Веселый за Адлером”. — “А полки дивизии тоже идут за штабом?” — недоуменно спрашиваю. “Да не знаю, полковник...” — отвечает сестра. Оглавление На главную страницу сайта