Филатьев Д.В. 160

 

КАТАСТРОФА БЕЛОГО ДВИЖЕНИЯ В СИБИРИ161

 

Колебания адмирала Колчака

 

Лишь 12 ноября вечером Верховный Правитель и штаб главноко­мандующего покинули Омск в семи поездах, из коих три были с золо­том. В ночь с 13-го на 14-е Омск был занят красными, так что, про­медли мы еще полсуток, Колчак, штаб и золото попали бы в руки красных. Вот к чему мог привести ничем не объяснимый страх Колча­ка покинуть Омск, а также его непонятная доверчивость ко всякого рода авантюристам, когда они умели задеть его больное место. Но и отъезд из Омска вовсе не обозначал решимости адмирала ехать в Ир­кутск, чтобы управлять. На предложение совета министров ускорить переезд в Иркутск он отвечал: «Я буду разделять судьбу армии». В дей­ствительности он не был ни при армии, ни при своем правительстве, а, доехав до Новониколаевска, остановился там и 21 ноября отдал сле­дующий приказ: «Считаясь с необходимостью моего пребывания при армии, доколе обстоятельства того требуют, повелеваю образовать при мне и под моим председательством Верховное совещание в составе глав­нокомандующего, его помощников, начальника его штаба, генерал-квартирмейстера, председателя совета министров и министров военно­го, внутренних дел, иностранных дел, путей сообщения, финансов, снабжения и продовольствия или их заместителей. На Верховное сове­щание возложить разработку общих указаний по управлению страной для объединения деятельности отдельных ведомств и согласования ее с работою армии».

Неизвестно, кто был составителем этого замечательного документа, который устанавливал управление страной из поездов, долженствовав­ших передвигаться на восток по мере безостановочного отступления армии. Из министров со штабом ехали только министры путей сооб­щения и снабжения и заместитель от министерства внутренних дел. Как рисовалось адмиралу Колчаку управление страной при помощи совещаний по телеграфу, осталось неизвестным, но ясно, что никакого управления не было и быть не могло. Совещание оказалось мертворож­денным. Ехать дальше Новониколаевска адмирал не пожелал, а между тем его семь поездов забивали станцию, не позволяли принять лишних семь поездов с беженцами и отставшими управлениями, и эти поезда в числе семи ежедневно отрезались красными, отправлявшими их пас­сажиров кого на расстрел, кого на работы в копи. Поезда были сверх предельного состава, и в теплушках было набито по сорок человек с женами и детьми (в это самое время чехи, как правило, ехали по че­тыре человека в теплушке с таким же количеством русских баб, а в некоторых теплушках были даже поставлены пианино — «от благодар­ного населения»).

Адмирал ничего не хотел слушать об отъезде если не в Иркутск, то хотя бы в более глубокий тыл, чтобы освободить станции от его поездов. Наконец, он потребовал, чтобы его вагон с паровозом отправили на запад, «к армии», как он выражался. Пришлось докладывать ему, что движение идет лентами по обеим колеям в одну сторону и что не только паровоз, но и вагонетку нельзя пустить для встречного движе­ния. Тогда он решил ехать к армии на санях. От этого его удержали, объяснив, что армии, как он понимает, сейчас нет, а есть тоже лента, но саней, на которых войска двигаются по дорогам, а на ночь распы­ляются для ночлега по попутным деревням.

 

Состояние Сибирской армии

 

Что же представляло в то время то, что продолжали именовать «ар­мией», на которую Колчак и Сахаров, сидя в вагонах, рассчитывали как на силу, что на каком-то рубеже она остановится и, перейдя к оборо­не, окажет красным упорное сопротивление, а весной снова начнет наступление. В этих розовых мечтах на будущее все было, как оказа­лось, сплошной фантазией, не соответствовавшей ни действительному состоянию войск, ни внутреннему положению в Сибири.

Численность войск никому известна не была, наугад ее принимали в 60 тысяч человек; на самом деле едва ли было и 30 тысяч, по край­ней мере, до Забайкалья дошло только 12 тысяч, да столько же при­мерно осталось добровольно под Красноярском, итого около 25 тысяч, которых, однако, отнюдь нельзя было назвать «солдатами». Мужики, ехавшие на санях по два-три человека, хотя и имели при себе винтов­ки, но пользоваться ими готовы были, не вылезая из саней. Покинуть сани никто не хотел ни при каких обстоятельствах — каждый знал, что сойдешь — дожидаться не станут и бросят на произвол. Такова была психология «едущих». Я испытал ее на себе: ночью подо мною свали­лась лошадь и придавила меня в сугроб; мимо проехали сотни саней с солдатами, и ни один на крики о помощи не отозвался, а некоторые отвечали «нам не до тебя»; полчаса бился, пока удалось выбраться из-под лошади, а затем поднять и ее. Орудий не было вовсе, пулеметов тоже, за исключением двух-трех, сохранившихся у воткинцев.

Пока ехали по тракту вблизи железной дороги, штабы армий имели возможность телеграфировать в поезд главнокомандующего и изо дня в день доносили одно и то же: «Такая-то армия, после упорного боя с противником в превосходном числе, отошла на такую-то линию». Эта линия всегда отстояла на 25 — 30 верст от предыдущего ночлега. Но раз были ежедневно упорные бои, то должны были быть и потери, тяжесть которых усугублялась тем, что при войсках не было ни врачебного пер­сонала, ни перевязочных средств. Неопытные в службе, Сахаров и его штаб спокойно отмечали на карте новые линии расположения войск, делали сводки для Колчака и подшивали телеграммы к делу. Я как-то посоветовал генерал-квартирмейстеру Бурлину запросить армии о поте­рях и что делается для облегчения раненых. Несмотря на многие повто­рения, ответа ни от одной армии не последовало. Желая впоследствии, когда штаб главнокомандующего соединился в пешем движении после Красноярска со штабом 3-й армии, выяснить этот вопрос, я расспраши­вал офицеров, почему они не давали ответа на запрос о потерях. В ответ услышал: да никаких потерь у нас и не было, кроме как сыпнотифозными, не было и никаких боев. Шли мы совершенно мирным порядком, становились на ночлег по деревням, утром варили завтрак, потом запря­гали и ехали дальше. Красные ночевали, следуя за нами, на нашей пре­дыдущей остановке. Иногда они поднимались раньше нашего, прибли­жались к нам версты на три и начинали стрелять из пулеметов. Тогда мы немедленно запрягали и уезжали. Однажды один из наших командиров полка решил предупредить красных и сам первый открыл стрельбу по ночлегу красных. Они сейчас же снялись и отступили, а мы пришли и съели приготовленный ими завтрак.

Так дело шло до Красноярска, начальник гарнизона которого, гене­рал Зиневич, решил идти на мир с большевиками и уговаривать Каппеля сделать то же самое. Каппель, разумеется, не согласился на это и отказался ехать на свидание к Зиневичу в Красноярск.

Так как было ясно, что штабной поезд через Красноярск не пропу­стят, то на последней перед городом станции мы вышли из вагонов и пересели на сани. Вдоль полотна шла 2-я армия генерала Войцеховского, которому Каппель поручил выбить из города взбунтовавшийся гар­низон.

Войска были двинуты тремя колоннами, но ни одна из них до го­рода не дошла, испугавшись, как объяснили начальники колонн, бро­невика, показавшегося на железной дороге к западу от Красноярска. Броневик оказался польским (поляки шли в хвосте чешских эшелонов), огня не открывал и явился лишь предлогом для отмены атаки, в кото­рую войска и не рвались.

На другой день, 5 января, Каппель решил сам руководить наступле­нием. И вот тут получилась незабываемая картина, могущая дать пол­ное представление, что представляла из себя Сибирская армия как сила. Из Красноярска, для преграждения нашего пути, была выслана по­лурота пехоты с пулеметами, которая заняла высоты к северо-западу от города верстах в трех от него. На противоположном плато собра­лось несколько тысяч саней с сидящей на них нашей «армией». Тут же верхом Каппель и с ним несколько всадников. Прогнать красноармей­скую полуроту можно было обходом влево и ударом в лоб. Однако ни один солдат из саней выходить не пожелал. Тогда посылается рота офицерской школы, она открывает огонь вне действительности вы­стрела, красные, конечно, из-под такого огня не уходят и тоже про­должают палить в воздух. «Противники» замирают друг против друга до темноты, и ночью все, кто хотел, свободно прошли в обход Красно­ярска и даже через самый город. Таковых оказалось вместе с 3-й ар­мией, шедшей южнее, около 12 тысяч человек, получивших впослед­ствии наименование «каппелевцев». Примерно такое же число сдалось добровольно Красноярскому гарнизону, не по убеждению, разумеется, а потому, что устали бесконечно отступать и двигаться в неизвестность. В то самое время, как была двинута вперед офицерская рота, чтобы отогнать красных, в тылу у последних находилась наша кавалерийская дивизия князя Кантакузина162, прошедшая мимо Красноярска несколько раньше. Несмотря на то что дивизия состояла всего из 300—350 всад­ников, ей ничего не стоило прогнать красную полуроту хотя бы только обозначением атаки в тыл. Но такая активность даже и в голову не пришла начальнику дивизии. Возможно, что он хорошо знал цену сво­ей дивизии. Через два дня, в первый день Рождества, эта дивизия сто­яла на ночлеге в деревне Барабаново и была радушно принята жителя­ми. Я вместе с генералом Рябиковым ехал на санях при этой дивизии. В 9 часов вечера, когда мы укладывались спать, вдруг раздались отдель­ные выстрелы из соседней рощи. Начальник дивизии приказал выбить стрелявших из рощи. Раздается команда: «К пешему бою, такой-то взвод вперед», и... ни одна душа не двинулась. Дивизия поседлала ко­ней, запрягла сани и двинулась куда глаза глядят.

Как курьез, можно привести такой случай. В тайге (не на тракте) селения редки и очень малы. В одном из таких селений расположилась на дневной привал какая-то часть и приступила к варке чая. Идущая вслед за нею другая часть знала, что ей места в деревне уже не найти, все будет забито до отказа, а до следующего жилья надо идти верст 15. И вот командир это части, не доходя полуверсты до деревни, открыва­ет пальбу вверх. Как только послышались выстрелы, бивакировавшаяся часть немедленно запрягла и понеслась вперед. Такова паническая пси­хология: отлично знали, что в тайге красных быть не может и что сза­ди на несколько верст тянется своя лента саней, но раз стреляют, зна­чит, запрягай и уходи. Я как раз подъехал сзади, когда чай варила уже новая часть, и офицеры со смехом рассказывали, как они очистили себе стоянку.

 

Последние дни власти адмирала Колчака

 

И вот на такую-то армию все еще рассчитывал несчастный адми­рал, переставший совершенно разбираться в обстановке. Тогда мы, видевшие его ежедневно на докладах, лишь странностями его характе­ра объясняли себе предъявлявшиеся им неосуществимые требования или его необычайные желания, например оставаться в Новониколаевске. Теперь приходит в голову, что едва ли в то время он был вполне нормален, и возможно, что под влиянием сплошных неудач в нем произошел какой-то внутренний сдвиг, мешавший ему спокойно расцени­вать обстановку. Одна предвзятая идея сменялась другою: вслед за не­желанием покидать Омск он так же упорно не хотел ехать в Иркутск, не признаваясь, однако, что, собственно, отталкивает его от этого го­рода, где уже находились все его министры. Вернее всего, что он ду­мал, что если не оторвется от армии, то не утратит и свою власть. При этом в его голове совершено не укладывалось, что никак нельзя соче­тать параллельность движения — его по железной дороге и армии сан­ным путем; ему все хотелось соединить несоединимое.

Впрочем, у Колчака были свои основания опасаться Иркутска, толь­ко он их скрыл от нас, его ближайших помощников. Как это выясни­лось впоследствии, у него в это время были телеграфные переговоры с советом министров, в которых впервые прозвучало слово «отречение» от власти, то есть юридическое оформление того, что фактически уже совершилось, ибо в руках Колчака в это время не было ни армии, ни какого-либо аппарата управления — благодаря своему упорству, он оказывался в своем поезде как бы между небом и землею. Но даже и для отречения, и для передачи власти кому-то или чему-то естественно было быть в том же Иркутске. В крайнем случае, можно было отречь­ся по телеграфу, пересесть на сани и отправиться к одному из штабов трех армий, чтобы соединить свою судьбу с армией, не претендуя бо­лее на возглавление. Колчак и на это не решался и продолжал коле­баться, как и прежде, рассчитывая на какой-либо чудесный поворот событий.

Не подлежит сомнению, что на колебания адмирала оказывала вли­яние боязнь за судьбу золота, которое невозможно было перегрузить на сани, но и ехать с ним дальше по железной дороге, при враждебно­сти чехов и населения, было небезопасно. Проехал бы в свое время Колчак сразу же в Иркутск одновременно с министрами — и золото было бы сохранено, и сам адмирал уцелел бы, да и весь ход событий мог бы быть иной.

Кстати, о золоте. Генерал Жанен еще в Омске предлагал адмиралу взять золото под свою охрану и гарантию и вывезти его на восток. Адмирал на это предложение отвечал: «Я лучше передам его больше­викам, чем вам. Союзникам я не верю». Этот без надобности слиш­ком грубый ответ был по существу, может быть, и правилен, так как персональная и единоличная гарантия Жанена не могла почитаться достаточной. Возможно, что при том ходе событий, какой они приня­ли в Сибири, золото поступило в подвалы банков союзников и пошло бы в счет русских долгов. Но ничто не мешало Колчаку потребовать совместной гарантии союзных правительств, что золото не будет ни в каких обстоятельствах ими реквизировано. Во всяком случае, странно, что Колчак предпочитал в крайнем случае передачу золота большеви­кам. Когда оно действительно к ним попало, то именно через золото они могли укрепить свою власть и раскинуть коммунистические сети на весь мир. Это нетрудно было и тогда предвидеть, и надо было при­нять действительные меры, чтобы золотой запас не перешел в руки большевиков. Да только Колчак не обладал ни каплей дара предвиде­ния и, благодаря своей импульсивности, действовал вопреки самому простому расчету.

Когда, наконец, адмирал решился покинуть станцию Новониколаевск, где так много было потеряно напрасно времени, и тронулся со своими поездами в путь, то доехал только до станции Тайга и здесь вновь остановился. Тут к нему прибыл навстречу новый председатель совета министров Пепеляев и предъявил сразу три ультиматума: об отречении, о созыве Земского собора и о смешении генерала Сахаро­ва. За словесными требованиями Пепеляева-министра стояла реальная сила его брата, генерала Пепеляева, командующего 1-й армией, части которой находились на самой станции. Положение Верховного Прави­теля сделалось поистине трагическим. Но братья Пепеляевы отказались от требования отречения, Земский собор отпадал сам собою за невоз­можностью его собрать, и оставался вопрос о Сахарове. Адмирал по телеграфу предложил Дитерихсу вновь вступить в главнокомандование, и тот согласился, но поставил условие, чтобы Колчак передал всерос­сийскую власть Деникину. Условие для адмирала было явно неприем­лемым. Как ненужной и предложенная мера в виде рокировки с Де­никиным. Сделать передачу власти Деникину ощутимой было невоз­можно, и положение его ни на йоту не изменилось бы от получения телеграммы от Колчака, что он слагает с себя и возлагает на Деникина звание Верховного Правителя. Дело было не в названии, а в средствах, но ни армией, ни золотом подкрепить Деникина Колчак уже не мог, как не мог и Деникин поспеть в Сибирь для спасения положения. Вопрос сводился к одному лишь празднословию.

Братья Пепеляевы ускорили ход событий: Пепеляев-генерал окружил своим батальоном штабной поезд и арестовал Сахарова. Колчак отчис­лил Сахарова от должности, но на самый факт ареста никак не реаги­ровал. (С.П. Мельгунов неверно говорит, что Сахаров был освобожден подошедшим отрядом Каппеля. Ни такого отряда, ни самого Каппеля на ст. Тайга не было, да и освобождать Сахарова не было надобнос­ти — Пепеляев его немедленно отпустил, когда узнал, что Сахаров от­числен от должности. Пепеляев-министр взял обещание, что над Саха­ровым будет наряжено следствие для предания суду.)

Как бы ни относиться к генералу Сахарову, но отмеченный арест его Пепеляевыми, да еще в присутствии самого Верховного Правите­ля, был явлением отрицательным, свидетельствовавшим о развале ар­мии даже на ее верхах и о полном падении авторитета адмирала. Как бы для вящего доказательства, что с ним больше не считались, тот же батальон 1-й армии, который арестовывал Сахарова, не выпустил по­езд Верховного Правителя со станции Тайга, а еще хуже то, что Кол­чак при этом пассаже не решился самолично сделать какое-либо рас­поряжение, а прислал ко мне своего правителя канцелярии уладить это дело, так как мне были подчинены и министр путей сообщения, и за­ведующий воинскими перевозками. Пришлось идти к Пепеляеву-генералу за объяснениями. Он объяснил случившееся «недоразумением» и распорядился пропустить поезда Верховного. Однако при нормальных условиях военной жизни таких слишком показательных недоразумений не случается. Оба эти случая показывают, как быстро испаряется власть не наследственная или не опирающаяся на силу и на авторитет, заво­еванный на полях сражений.

Колчак уехал и на следующей станции отдал приказ о назначении главнокомандующим генерала Каппеля, бывшего до того командующим 3-й армией, человека и офицера во всех отношениях выдающегося. Но что мог он сделать, когда всякое командование обратилось в фикцию. Адмирал с тремя поездами отправился в Иркутск, но успел свободно доехать только до Нижне-Удинска, где в это время власть находилась уже в руках Совдепа. На станции адмирала встретила враждебно на­строенная толпа, которая, однако, при наличии у него многочисленно­го и надежного конвоя никакой опасности не представляла и задержать его поезд не могла, задержка в движении могла быть только со сторо­ны, но и это препятствие не было непреодолимым, ибо чехи открыто против Колчака не выступали. Тем не менее, от Нижне-Удинска ад­мирал уже не поехал дальше как Верховный Правитель, а перешел как бы на положение пленника чехов. На станции Нижне-Удинск он по­лучил два телеграфных предложения: одно от совета министров об от­речении в пользу Деникина, другое от союзных представителей — по­ступить под охрану чехов.

Предложение совета об отречении и передаче власти Деникину, как ранее аналогичное предложение генерала Дитерихса, отправлялось от совершенно неправильного соображения, что, когда Колчак получил в Омске телеграмму о признании его Деникиным, он, объявляя об этом в приказе, назначил Деникина своим заместителем на случай своей убыли. Колчак в данном случае поступил применительно (и вовсе не продуманно) к военно-полевому уставу, требующему, чтобы в предвидении боя каждый начальник указывал своего заместителя. Это дела­ется с той целью, чтобы в ответственной боевой обстановке не было перерыва в управлении в случае смерти, ранения или внезапной болез­ни начальника. Но одно дело бой, другое — управление государством. У Колчака не было наследственных прав распоряжаться своей властью по своему усмотрению, к тому же Омская конституция, то есть По­становление о временном устройстве государственной власти в России, гласила, что «в случае отказа от звания Правителя, осуществление его власти переходит к совету министров». Таким образом, адмирал Кол­чак был дважды не прав: он не вправе был назначать Деникина своим постоянным преемником, а назначать его временным заместителем, применительно к уставу полевой службы, не имело смысла, так как фактически Деникин не мог заменить временно адмирала в Омске.

В одинаковой мере и совет министров поступил неправильно, пред­ложив Колчаку отречься в пользу Деникина. Он мог предложить ему отречься, но заместителя должен был выбрать сам, и, конечно, не Де­никина, а на месте такого, который мог бы немедленно вступить в должность для спасения тонущего корабля. Выбрать по тогдашним ус­ловиям можно было только одного из двух: Дитерихса или Семенова. Тогда могло бы и не случиться последующей катастрофы и власти, и адмирала Колчака.

 

Падение совета министров в Иркутске. Переход власти к Политическому Центру.

 

Адмирал от власти не отрекся, а 4 января 1920 года, находясь в Нижне-Удинске, отдал по телеграфу приказ, коим назначил главноко­мандующим всеми вооруженными силами на Дальнем Востоке атама­на Семенова. Это назначение, при отсутствии прямого отречения, как бы свидетельствовало, что Колчак не покидал надежды вернуться к вла­сти, если ему удастся благополучно проехать на восток.

Насколько мне известно, подлинный приказ от 4 января нигде не сохранился, и в войсках Каппеля, когда они пришли к Чите, даже воз­никло сомнение — не являлся ли этот приказ апокрифом. Приказ этот, несомненно, существовал, но так как он мог быть получен в Иркутске или накануне, или в день падения совета министров (5 января), то практического значения для правительства он иметь, очевидно, не мог бы. Между тем Гинц, бывший управляющий делами совета, жалуется на то, что назначение Семенова поставило в затруднение совет и уско­рило его падение. Приходится поэтому допустить, что был еще какой-то другой приказ о назначении Семенова, до нас не дошедший. Он был, по-видимому, отдан 23 или 24 декабря, потому что 23 декабря Колчак получил в пути телеграмму от военного министра Ханжина163 такого содержания: «Иркутский гарнизон не в состоянии выделить достаточ­ного отряда в Черемхово для восстановления порядка. Необходима немедленная присылка войск из Забайкалья. Временное подчинение Иркутского округа атаману Семенову необходимо». Вероятно, как от­вет на эту телеграмму Семенов и получил назначение, которое совер­шенно неожиданно ускорило развязку, вместо того чтобы упрочить положение в Иркутске колчаковского правительства.

Дело в том, что в донесениях Колчаку еще в Омске Семенов неиз­менно сообщал, что располагает хорошо организованными, прочными войсковыми частями. Эти донесения и внушили Колчаку веру, что при надобности можно будет опереться на войска Семенова. Та же вера руководила и Ханжиным, когда он просил подчинить временно Иркут­ский округ Семенову. В действительности все донесения Семенова ока­зались сплошной ложью, и когда от него потребовали в Иркутске под­крепление, то он мог выслать лишь 300 человек под командой некоего Скипетрова164, генерала семеновского производства.

События в Иркутске развивались в следующем порядке. 24 декабря произошло восстание в казармах 53-го полка в Глазковском предместье у вокзала, отделенном от города рекой Ангарой, через которую мост, случайно или умышленно, оказался разорванным. По этой причине па­рализовать восстание оказалось невозможным, поэтому начальник гарни­зона, генерал Сычев, решил привести взбунтовавшийся полк к покорно­сти бомбардировкой казарм. 26 декабря он уведомил о своем намерении генерала Жанена. В ответ на это извещение генерал Жанен сообщил, что он не допустит обстрела и в свою очередь откроет огонь по Иркутску. Иными словами, генерал Жанен становился на сторону повстанцев про­тив правительства Колчака, а подчиненные Жанену чехи захватили в свои руки все перевозочные средства через Ангару и таким образом лишили Сычева всякой возможности подавить восстание 53-го полка.

27 декабря Сычев получил телеграмму из села Лиственичного от командира семеновского дивизиона броневых поездов Арчегова165, что он идет в Иркутск, но союзники препятствуют движению. Эти броне­поезда так и не дошли до Иркутска. Другой отряд семеновцев в числе 112 человек добрался до Иркутска на автомобилях, но по своей мало­численности помощи оказать не мог, успев лишь вызвать озлобление бессудной расправой с захваченными им заложниками.

31 декабря и 1 января 1920 года в Иркутске происходили бои меж­ду восставшими и гарнизоном, оставшимся верным правительству, усиленным семеновцами, о которых выше упомянуто. Победы не оказы­валось ни на одной стороне. В городе оказалось сразу два правитель­ства: совет министров -правительства адмирала и Политический Центр, создавшийся из земцев и социалистов-революционеров, который опи­рался на восставшие воинские части. В сущности говоря, обе стороны были одинаково бессильны и в равной мере не имели никакого осно­вания считать себя правительствами, ибо никаких подчиненных им органов управления не имели и власти своей даже в городе ни на кого распространять не могли. Разница была лишь в том, что совет мини­стров, большая часть которого уже отъехала на восток, держась по инерции, никакой активности не выявлял, а Политический Центр энер­гично агитировал в населении. Население держалось пассивно, выжи­дая, чья возьмет.

Вновь вмешался генерал Жанен и предложил свои посреднические услуги между враждующими сторонами. 2—4 января тянулись безре­зультатные переговоры в вагоне Жанена. Гордиев узел был разрублен самым неожиданным образом. 5 января на улицах Иркутска были рас­клеены объявления о «падении ненавистной власти Колчака» и о при­нятии власти Политическим Центром. Совет министров, то есть пра­вительство адмирала Колчака, никем не свергнутый и не отрекавшийся от власти, вдруг прекратил существование, уподобив свое положение Вампуке, где один выходит из-за кулис и объявляет толпе: «Я вас заво­евал». Толпа отвечает: «Он нас завоевал». Оставшиеся еще в Иркутске последние министры так стремительно уехали на восток, что даже не предупредили о самоупразднении и отъезде своих помощников, чем поставили их в критическое положение.

Так автоматически прекратилась власть диктатора адмирала Колча­ка. Его непрестанные колебания и нерешительность принесли свои неизбежные плоды. Проезжай он безостановочно из Омска в Иркутск, события шли бы, несомненно, иным путем, так как, в крайнем случае, не чувствуя себя в безопасности в Иркутске, он мог бы вместе со сво­ими министрами переехать в Читу. Антибольшевистская власть продол­жала бы существовать. С другой стороны, и совет министров, получив от Колчака извещение, что он решил остаться при армии, должен был действовать энергично и предложить адмиралу или немедленно прибыть в Иркутск, или отказаться от власти, и совету выбрать на его место другого — местного, а не фантазировать насчет передачи власти Дени­кину, который при всем желании не мог бы сделать ничего, чтобы потушить немедленно пылавший сибирский пожар.

Тут попутно возникает вопрос, чем кончилось бы дело, если бы ге­нерал Жанен и чехи не вмешались 26 декабря в пользу восставшего 53-го полка и не держали бы сторону Политического Центра вообще. От­ветить на этот вопрос сколько-нибудь определенно, разумеется, нельзя, так как все зависело от многочисленных «если». Раз восстание было бы подавлено и совет министров обнаружил бы достаточную энергию, что­бы противостоять новым, неизбежным попыткам к свержению прави­тельства, то продержаться нужно было только в течение месяца — до 8 февраля, дня подхода к Иркутску войск Каппеля. Положение было бы спасено. Но по ходу событий мы уже знаем, что ни совет министров в целом составе, ни кто-либо из его отдельных членов не несли в себе нужной энергии и даже простого провидения грядущих событий. При таких условиях и при недоброжелательном нейтралитете союзников в любую минуту можно было поскользнуться на апельсиновой корке.

Что касается до «союзников», которых у нас нередко обвиняют в вероломстве и эгоизме, то тут как будто кроется недоразумение. За­бывают, что в действительности никаких «союзников» у нас не было со дня подписания Брест-Литовского мира. Союз возобновился на ко­роткое время в Сибири, когда чехи были двинуты из Владивостока на Урал, и он вновь кончился 11 ноября 1918 года, в день подписания перемирия. Начиная с этого дня, у Колчака не было союзников, но еще находились «сочувствующие», главным образом полковник Нокс. На­звание же «представители союзников» употреблялось по старой памя­ти и отнюдь не соответствовало действительности. Чехи, коих было большинство, думали только о том, чтобы поскорее выбраться из Си­бири домой. Для этого надо было быть уверенным в непрерывности движения по железнодорожной магистрали. Они ее захватили в свои руки и повели себя как в завоеванной стране, пользуясь нашей слабо­стью и невозможностью силой противостоять их разнузданности. Горе побежденным! Так же точно не сочувствием восставшим и Политиче­скому Центру следует объяснить угрозу генерала Жанена бомбардиро­вать Иркутск, если бы генерал Сычев открыл огонь по Глазковскому предместью, а паническим страхом, что может при обстреле постра­дать вокзал и задержать продвижение «союзников» на восток. Ведь их продвижение ничем не отличалось от панического бегства.

 

Предательство чехами адмирала Колчака

 

Во время описанных иркутских событий адмирал Колчак находился со своими поездами на ст. Нижне-Удинск, где он был задержан по рас­поряжению генерала Жанена, как это видно из посланной Колчаком Каппелю телеграммы от 27 декабря: «Я задерживаюсь в Нижне-Удинске, где пока все спокойно. Чехи получили приказание генерала Жанена не пропускать даже моих поездов в видах их безопасности». Какую опас­ность предвидел Жанен, отдавая свое распоряжение, решить теперь муд­рено. Если мотив безопасности был искренен (в чем позволительно со­мневаться), то, значит, Жанен проявлял известную заботливость к судьбе адмирала. Загадкой остается, почему эта заботливость через несколько дней превратилась в полнейшее и бессердечнейшее безразличие, когда Колчака выдавали подчиненные Жанена на распятие.

Вслед за изложенным распоряжением о непропуске поездов адми­рала последовало новое приказание, на этот раз от штаба союзных войск, переданное Колчаку командиром Чешского ударного батальона майором Гассеком, что не только поезда должны быть задержаны, но и конвой Верховного Правителя должен быть разоружен. Этот акт уже ни в коем случае не мог быть отнесен к заботливости об особе адми­рала, а должен был быть продиктован все тем же паническим страхом чехов, опасавшихся, что Колчак, при его известной вспыльчивости, мог попытаться силой проехать, что повлекло бы за собою вооруженное столкновение конвоя с чехами.

После протеста адмирала Рассек получил новые инструкции от Жанена:

1) Поезда адмирала и с золотым запасом состоят под охраной союзных держав.

2) Когда обстановка позволит, поезда будут вывезены под флагами Англии, Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехии.

3) Станция Нижне-Удинск объявляется нейтральной.

4) Конвой не разоружать, а в случае вооруженных столкновений между войсками адмирала и нижне-удинскими разоружить обе сторо­ны.

Вслед за этим охраняющие адмирала чехи получили новую инструк­цию: «Если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне».

Приведенные данные я заимствую у генерала Занкевича166, состояв­шего при адмирале в должности генерал-квартирмейстера штаба Вер­ховного главнокомандующего и ехавшего с Колчаком в поезде от Ом­ска до Иркутска. К сожалению, Занкевич не приводит ни дат получения приведенных распоряжений, ни кем каждое из них было подписано. Без этого совершенно невозможно разобраться, что, собственно, заста­вило адмирала принять решение бросить свои поезда и пересесть в чешский вагон, что и привело его к трагическому концу. Между тем последовательность распоряжений и текст их не дают основания счи­тать, что союзники «требовали» от адмирала покинуть поезда и конвой. В одном говорится, что поезда будут пропущены, когда обстанов­ка позволит, в другом — «если адмирал пожелает». Значит, он мог бы пожелать и остаться в Нижне-Удинске выжидать, когда обстановка позволит ему проехать в своих поездах и с конвоем. Все это темные страницы.

Надо думать, что на психологию Колчака подавляюще действовало, что он был оторван от всяких сношений и с армией (Каппель со шта­бом пересел на сани 22 декабря), и с советом министров, с которым, надо думать, союзники не давали ему телеграфной связи. Во всяком случае, Колчак решил, что с его поездами на восток его не пропустят и надо принимать какое-то иное решение. Явилась мысль, горячим сто­ронником которой был сам Колчак, — двинуться на лошадях через Монголию со всем конвоем в 500 человек. Чехи предложили дать точ­ные сведения из разведки, где, в каком числе можно ожидать встречи с красными.

Адмирал собрал конвой, в преданность которого себе верил безгранично, и спросил, кто желает с ним идти. За исключением нескольких человек, все отказались. Разочарование страшно потрясло Колчака. За­чем только было спрашивать: конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров. Тогда ре­шено было идти одним офицерским отрядом в числе 60 человек, но и от этой мысли Колчак отказался по пустячному поводу. Один из быв­ших при нем морских офицеров предложил, что будет более безопас­но, если Колчак сядет в чешский поезд, а офицеры пойдут одни через Монголию; за ними одними, наверно, никто гнаться не будет. Из это­го разговора Колчак вывел заключение, что все его бросают, и после долгого раздумья сказал: «Делать нечего, надо ехать». Это превратное умозаключение показывает, пожалуй, больше всего, что Колчак утратил всякую энергию и активность, почему и остановился на самом пассив­ном и в то же время наиболее обидном для его даже личного самолю­бия решении.

Генерал Занкевич сделал еще одно предложение — Колчаку пере­одеться солдатом и скрыться в одном из чешских эшелонов. К счастью, Колчак этим советом не воспользовался и не уподобился Керенскому. Слишком было бы зазорно Верховному Правителю садиться в чешский эшелон в одежде солдата. Да чехи, несомненно, выдали бы его и в та­ком виде, потому что его выдачей, как увидим ниже, они покупали себе у красных право беспрепятственного следования до Байкала. Но вмес­те с тем изумляет ответ, который дал адмирал Занкевичу на его пред­ложение: «Не хочу я быть обязанным своим спасением чехам». Зачем же в таком случае он вслед за этим пересел к чехам, хотя и без переодевания солдатом? Какая-то странная непоследовательность мышле­ния, свидетельствовавшая о полной потере душевного равновесия, тол­кавшей на принятие самого пассивного из всех возможных решений.

Жаль, что ни Колчаку, ни его окружению не пришел в голову еще один наипростейший выход: пересесть в сани и двинуться на запад навстречу армии Каппеля. Где последняя находилась при ее следовании по тракту, легко было узнать через чехов или поляков по железнодо­рожному телеграфу, так как штаб Каппеля очень часто останавливался на ночлег у железнодорожных станций. При расстоянии между Крас­ноярском и Нижне-Удинском в 500 верст, двигаясь навстречу друг другу, можно было встретиться с 3-й армией, шедшей все время по тракту, уже через пять дней. Адмирал спасся бы так же точно, как спаслись все мы.

Адмирал покинул свой поезд и перешел в вагон 2-го класса под флагами английским, американским, японским, французским и чеш­ским. Это вывешивание союзных флагов было одной комедией, так как вопрос о выдаче адмирала Политическому Центру был уже ре­шен чехами, с одобрения или только по попустительству со стороны генерала Жанена. Садясь в чешский поезд, Колчак не выговорил ни­каких условий о своей безопасности. Генерал Занкевич удостоверяет, что в инструкции, которую получил начальник эшелона, майор Кро­вак, значилось, что «в Иркутске адмирал будет передан Высшему Союзному Командованию». Мы и чехи, добавляет он, были уверены, что от Иркутска конвоирование будет возложено на японцев. При приближении к Иркутску Кровак предупредил Занкевича, что в дан­ное время происходят какие-то переговоры между Сыровым и Жаненом и что он не знает, пойдет ли вагон дальше Иркутска. По при­бытии в Иркутск начальник эшелона бегом направился к Сыровому и, вернувшись спустя короткое время, с волнением сообщил, что ад­мирала решено выдать Иркутскому революционному правительству. Колчак вступил на свою Голгофу.

Это было 15 января. На вокзале спешно составлялся акт передачи Верховного Правителя Политическому Центру, причем техника пере­дачи была заранее установлена особым соглашением между чешским доктором Благошем и представителем Политического Центра Косьминским. В своем усердии перед Политическим Центром чехи выдали всех, ехавших в вагоне адмирала, даже женщин. Спаслось всего несколько человек, в том числе генерал Занкевич, которые вышли незаметно из вагона. Присутствовавшие на вокзале японцы молчаливо наблюдали сцену передачи адмирала, но, по словам японского полковника Фукуды, когда передача уже состоялась, он, Фукуда, разыскал Сырового и предложил ему в тот же день, 15 января, взять на себя перевозку ад­мирала, если чехи извлекут его из тюрьмы. Сыровой отказался, потому что эта услуга подвергла бы его войска мести, которой он хотел избе­жать, выдавая адмирала «трибуналу русского народа».

Адмирала Колчака и премьер-министра Пепеляева немедленно от­правили в тюрьму, остальных лиц, его сопровождавших, перевезли туда же на другой день. Над адмиралом и Пепеляевым было наряжено след­ствие, но его до конца не довели, и 6 февраля 1920 года их расстреля­ли накануне подхода к Иркутску Каппелевской армии.

Когда по приходе поезда в Иркутск Колчаку объявили, что он будет выдан революционному правительству, он схватился за голову и вос­кликнул: «Значит, союзники меня предают!» Это восклицание было криком наболевшей души, вполне понятным в положении несчастного адмирала, но едва ли оно соответствовало действительности. В самом деле, о каких союзниках могла идти речь. Ведь ни одно правительство, в лице своего высокого комиссара, не давало гарантии в безопасности адмирала. Если бы подобная гарантия была дана, то она и была бы, несомненно, выполнена, так как на измену своему слову союзные пра­вительства никогда не пошли бы. Да и самое предательство, как ненуж­ная жестокость, не имело цели, а несмываемым пятном на правитель­ства ложилось бы. Предавали Колчака вовсе не союзники, а чехи, и только одни чехи, а союзники, в лице их комиссаров и военных мис­сий, оставшихся еще в Иркутске, лишь умывали, как Пилат, руки и не сделали даже попытки, чтобы удержать чехов от задуманной ими ни­зости. Из всех союзников, если переданный выше рассказ генерала Занкевича верен, лишь один генерал Жанен принял непосредственное участие в выдаче адмирала. Это явствует из сообщения майора Кровака Занкевичу в пути, что «ведутся какие-то переговоры между Сыро­вым и Жаненом» и что именно к Сыровому Кровак бросился по при­ходе поезда в Иркутск.

Чтобы оправдать себя в предательстве, чехи в своем обращении к Сибири заявляли, что они передавали адмирала Колчака для народного суда не только как реакционера, но и как врага чехов, так как он яко­бы приказал атаману Семенову не останавливаться перед взрывом тун­нелей, чтобы задержать чешское движение на восток. В действитель­ности Колчак никогда такого распоряжения не делал, но о возможности его был сделан намек в телеграмме Каппеля Жанену, если не ошиба­юсь, из Ачинска. Телеграмма эта проходила через мои руки, была ли послана, я не знаю. В ней значилось дословно следующее: «...доведен­ные до отчаяния, мы будем вынуждены на крайние меры...» По-види­мому, телеграмма была отправлена, дошла по назначению и понята правильно, то есть, что если нам суждено погибать из-за чехов, то путь и они погибнут вместе с нами. Желание и решение законные в стра­не, где мы были хозяева, а Жанен и чехи не званные нами гости.

Чтобы сложить с себя вину, чешский командующий генерал Сыровой выпустил обращение «К братьям», в котором объявлял, что эва­куация чехов была решена еще 28 августа совершенно независимо от положения на Сибирском фронте. Десяток русских эшелонов, по его словам, отходящих в паническом страхе из Омска по обоим путям, грозил прервать не только планомерное проведение чешской эвакуа­ции, но и завлечь их в арьергардные бои с большевиками. Поэтому, говорит Сыровой, «я распорядился остановить отправку эшелонов на линии Николаевска на восток, пока не пройдут наши эшелоны в пер­вую очередь. Только таким образом мы выбрались оттуда. Это ни­сколько не повредило движению поездов по отправке на фронт и для снабжения. Между задержанными очутился и адмирал Колчак со сво­ими семью поездами и стал жаловаться союзникам и Семенову на наше войско».

В этом обращении «брата Сырового» столько же лжи, сколько наи­вности. Во-первых, русских эшелонов было не десяток, а тысячи; во-вторых, отходить по железной дороге «панически», вообще говоря, нельзя до тех пор, пока движение совершается согласно железнодо­рожным правилам. Но как только чехи взяли движение в свои руки, то их переезд действительно получил вид панического бегства по железной дороге. Каждый эшелон овладевал паровозом как собствен­ностью, ставил на него часовых и заставлял машиниста ехать до тех пор, пока паровоз без осмотра и продувания не приходил в негод­ность. Тогда он бросался и брался другой от всякого нечешского эшелона. Ясно, что о кругообороте паровозов при таких условиях ду­мать не приходилось.

Столь же правдиво заявление Сырового, что такой порядок не по­вредил бы обратному движению по отправкам на фронт и для снаб­жения. Он, конечно, знает, что ни того ни другого не было и быть не могло. Сознательная ложь, будто чехам грозила опасность быть вовле­ченными в арьергардные бои с большевиками. От этой опасности они гарантировали себя тем, что в задние эшелоны назначили поляков и румын. Ни одного чеха там не было, и даже железнодорожные комен­данты-чехи заменялись польскими, как только проходил последний польский эшелон. Как себя чувствовали поляки, мы увидим дальше.

Вопрос о предательстве адмирала Колчака чехами нельзя затушевать никакими обращениями «К Сибири» и «К братьям». Братья выдали потому, что иркутские революционеры грозили чинить препятствия движению до взрывов полотна включительно. Перед этими угрозами «братская совесть» спасовала. Вопрос ясен.

Было бы крайней недобросовестностью и явно неумным переносить на весь чешский народ преступления, совершенные в Сибири малень­кой горсточкой этого народа, именовавшейся «чешскими легионами», заброшенными в далекую нашу окраину и развращенными нашей же революцией. Но столь же неумно и малопорядочно было бы замалчи­вать содеянное чехами, и особенно их старшими начальниками, кото­рые обязаны были поддерживать порядок среди них и не позволять им вести себя бандитами в дружественной и союзной стране, встретившей чехов с распростертыми объятиями.

Самым волнующим русское сознание вопросом является бездействие в указанном направлении главнокомандующего чешскими войсками генерала Жанена. К сожалению, нет никаких данных, чтобы разобрать­ся в причинах и мотивах его бездействия ни тогда, когда чехи творили всяческие безобразия в Сибири и на железной дороге, ни тогда, когда они столь позорно предали Колчака, доверившегося предложению стать под их охрану. Те выступления в печати, которые делал сам генерал Жанен, служат не к выяснению, а к затемнению вопроса. В них он, когда правильно, когда предвзято, судит о наших русских действиях, об ошибках Колчака, о недостатке жертвенности у офицеров, среди которых встречались старавшиеся уклониться от службы на фронте и т. п. Но в этих чисто русских делах мы сумеем разобраться и без помощи генерала Жанена. Но вот чего мы сами никогда не поймем: почему генерал Жанен не захотел обуздать самоуправство чехов, поче­му он ни разу не ответил на обращения к нему главнокомандующего Каппеля, который умолял его предоставить распоряжаться на русской железной дороге нашему министру путей сообщения, причем заверял, что от этого не произойдет ни сокращения, ни задержки в движении чехов. А самое главное, чего до сих пор не разу не сказал генерал Жанен, это: мог ли и хотел ли он предотвратить предательство чехами адмирала Колчака на расстрел и по какому праву он предоставил че­хам свободу распорядиться Колчаком как пленником, тогда как доб­ровольно он отдался им лишь под охрану. На этот счет мы имеем лишь косвенное указание у Гинца, который передает со слов чиновника для поручений Язвицкого, командированного на ст. Иркутск для перегово­ров с союзниками, такую фразу генерала Жанена: «Мы психологиче­ски не можем принять на себя ответственность за безопасность следо­вания адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать» (генералу Жанену достаточно было бы объявить, что ни один чех не будет отправлен морем, если адмирала не доставят живым и невредимым в Забайкалье, и вопрос был бы разрешен не только «психологически», но и реально).

Вот чудовищная психология, где жизнь человека, да еще возглавителя союзного, на протяжении четверти века, правительства, сопостав­ляется с золотом. Если ты в свое время не доверил мне 657 миллионов золота, то я «психологически» не могу гарантировать твою жизнь. В таком случае естественно тоже «психологически» допускать, что гене­рал Жанен разделял взгляд подчиненных ему чехов, что Колчака над­лежало предать народному суду. Но по какому праву он и чехи брали на себя такое решение? Скажут ли когда-нибудь об этом генералы Жанен и Сыровой? Едва ли. Между прочим, в «Monde slave», 24/ХП, с. 239, Жанен объясняет, что он не мог посылать на убой чехов для спасения Колчака. Оправдание более чем странное, так как никто на чехов не покушался, как и на Колчака. В Иркутске силы революционе­ров были так ничтожны, что им и в голову не могло бы прийти всту­пить в бой с чехами. К тому же был очень простой способ обезопасить Колчака: очистить при его проезде станцию от посторонних и пропус­тить поезд без остановки.

Что же касается до бесчинств, творившихся чехами на железной дороге, то ни Жанен, ни Сыровой не могут отговариваться неведени­ем. Сидя в глубоком тылу в Иркутске, хотя им следовало бы быть бли­же к задним эшелонам, они могли не вполне ясно представлять себе, что делалось там, где люди соприкасались с большевиками. Однако у них имелись в бесконечном числе телеграммы Колчака, Каппеля, ми­нистра путей сообщения, другие сведения, не доверять которым у них не было основания.

Сейчас эта страница истории перевернута, но не закрыта навсегда.

 

Конец Белой борьбы в Сибири

 

В январе 1920 года с отъездом из Иркутска совета министров и с почти одновременным переходом адмирала на положение чешского пленника закончилась фактически и юридически агония власти Верхов­ного Правителя, начавшаяся еще под Курганом после неуспеха каза­ков и ускоренная затем легкомыслием Сахарова, взявшегося удержи­вать Омск, равно нерешительностью самого адмирала, не сумевшего определить свое место ни при армии, ни при своем правительстве и оставшегося, в конце концов, буквально между небом и землей. Золо­той запас перешел к большевикам.

От прежнего совокупного могущества правительства адмирала Кол­чака осталась одна армия, которая, разделившись на две колонны, сти­хийно двигалась на восток, не зная ничего из того, что происходило в Иркутске. Вторая армия шла по дорогам к северу от железнодорож­ной магистрали, третья к югу; первая армия как-то распылилась.

Памятуя красноярский опыт, Каппель принял меры, чтобы вторая армия, по возможности, не встречалась с красными, и поэтому вскоре после Красноярска свернул с дороги и пошел по реке Кан. Получился небывалый в военной истории 110-верстный переход по льду реки, куда зимою ни ворон не залетает, ни волк не забегает, кругом сплошная непроходимая тайга. Мороз был до 35 градусов. Одно время мы попа­ли в критическое положение, когда в конце пути наткнулись на горя­чий источник, бежавший поверх льда и обращавший его в кашу. Вере­ницы саней сгрудились у этого препятствия, так как лошади по размокшему льду не вытягивали, а обойти его не было возможности из-за отвесных берегов. Боялись, что лед рухнет под тяжестью такого количества саней и лошадей, но все обошлось благополучно, перебра­лись поодиночке, вылезая из саней. Промокшие валенки немедленно покрывались ледяной корой. Чтобы избегнуть воспаления легких, по­следние за рекою 10 верст пришлось идти пешком в пудовых вален­ках. На этом переходе Каппель схватил рожистое воспаление ноги и затем легких и вскоре скончался. Умерших во время перехода тифоз­ных складывали прямо на лед и ехали дальше. Сколько их было, никто не знает, да этим и не интересовались, к смертям привыкли.

Этот легендарный Ледяной Сибирский поход сравнивают обычно с Ледяным походом Корнилова и даже считают его более трудным. Надо правду сказать, что такое сравнение, хотя и лестное для нас, шедших по Кану, совсем неправильно. Наше положение было неизмеримо лег­че корниловского, потому что мы не имели перед собою противника, нам не приходилось «пробиваться», а это коренным образом изменяло дело. Затем яркое солнце, полное безветрие позволяли легко перено­сить мороз, да и одеты все без исключения были в валенки и полушуб­ки, никто, кроме того, не шел пешком. У Корнилова было совсем иное положение, и нам не приходится равняться на его Ледяной поход.

У станции Зима мы столкнулись с красным отрядом, который, к счастью для нас, был атакован с тыла чехами и частью перебит, частью взят в плен. Грустно было проезжать мимо валявшихся трупов своих же русских людей (конечно, уже до белья раздетых, на этот счет ис­ключения не было) и смотреть на испуганно выглядывавших из-за во­рот деревни жителей, видевших в первый раз Гражданскую войну и ничего ч ней не понимавших.

До Иркутска добрались благополучно. Здесь узнали, что адмирал был накануне расстрелян. Этим отпадал главный мотив, чтобы атаковать город. Чехи, как в свое время было с генералом Сычевым, предупреди­ли, что они не допустят обстрела Иркутска со стороны Иннокентьевской, где мы находились. Это обстоятельство не играло большой роли, так как в Иркутске красных почти не было — они ушли накануне — и город можно было взять с любой стороны, но на совещании началь­ников начальник Воткинской дивизии, генерал Молчанов, заявил: «Вой­ти в город мы, разумеется, войдем, а вот выйдем ли из него, большой вопрос, начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом». Это мнение было решающим, и в ночь с 7 на 8 февра­ля обошли город с юго-западной стороны. Красные послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов, и тем дело кончилось. В конце февраля без приключений добрались до Забайкалья и, наконец, вздох­нули спокойно — теперь между нами и красными стояли японцы.

В Забайкалье собралось около 12 тысяч человек, не считая жен и детей. Это все, что осталось от когда-то хотя и не грозной, но много­численной 800-тысячной армии. Так сумел адмирал Колчак растратить доставшееся ему богатое имущество, без славы, без почестей и без рат­ных подвигов.

Попытки возродить армию кончились ничем. Мы продержались в Забайкалье ровно до тех пор, пока там оставались японцы, которых красные не осмеливались атаковать. Как только ушли японцы, так и наши войска отступили в Маньчжурию, были там разоружены китай­цами и невооруженными перевезены в Приморскую область. В конце 1921 года генерал Дитерихс, возглавивший армию, пробовал восстано­вить сопротивление красным, двигавшимся от Благовещенска, но бе­зуспешно. Его небольшой армии пришлось сначала эвакуироваться в Корею, потом распылиться по разным китайским городам, ища зара­ботков.

С эвакуацией в Китай был закончен последний этап Сибирской борьбы, когда-то, четыре года назад, начатой так успешно и сулившей так много. Возглавленное 18 ноября 1918 года адмиралом Колчаком дело потерпело полное крушение. Это не дает еще оснований, чтобы история вынесла ему обвинительный приговор. Он делал все, что было в его силах и умении, а за свои ошибки жестоко расплатился мучени­ческой кончиной. Но, несомненно, история отметит роковую для Кол­чака и России случайность, что адмирал оказался в Омске в тот самый момент, когда Директория доживала свои последние дни и сам собою народился вопрос о единовластии. Нашелся ли бы тогда не только в Омске, но в России человек, который не указал бы на Колчака как на как бы судьбой предназначенного диктатора. Тогда в Омске власть дол­жна была достаться ему, как законная дань его славе по командова­нию флотом в Балтийском и Черном морях. Впоследствии другим, а может быть и самому Колчаку, стало ясно, что из всех возможных тогда кандидатов он был, по характеру и по его неподготовленности к воен­ному и государственному управлению, наименее пригодным для носи­теля верховной власти. Но таков был перст судьбы.

 

Примечания.

 

160      Филатьев Дмитрий Владимирович, р. 7 сентября 1866 г. 2-й Мос­ковский кадетский корпус (1885), Александровское военное училище (1887), академия Генштаба. Генерал-лейтенант, помощник военного министра. В Доб­ровольческой армии; с 1 сентября 1918 г. в Киевском центре (утв. 2 февраля 1919 г. в резерв армии), в ноябре—декабре 1918 г. начальник снабжения представителя армии в Киеве; в декабре 1918 г. в Одессе, участник организа­ции десантной армии для захвата Петрограда, выехал по ее делам в Париж, за­тем в белых войсках Восточного фронта: профессор академии Генштаба; с 5 но­ября 1919 г. помощник главнокомандующего по части снабжения, с 29 фев­раля 1920г. главный начальник снабжений вооруженных сил российской вос­точной окраины; с 30 апреля 1920г. руководитель комиссии по заграничнымзаготовкам в Харбине, летом 1920 г. выехал из Харбина для закупки патронов для атамана Семенова. В эмиграции во Франции. Умер 21 сентября 1932 г. В Ницце (Франция).

161          Впервые опубликовано: Филатьев Д. В. Катастрофа Белого движения в Сибири. 1918—1922. Париж, 1985.

162          Князь Кантакузен Владимир Юрьевич  (Георгиевич), р. 7 июля 1872 г. Из дворян Бессарабской губ. 4-й Московский кадетский корпус (1892), Михайловское артиллерийское училище  (1895).  Генерал-майор,  командир 19-й конно-артиллерийской батареи, 9-го конно-артиллерийского дивизиона, 9-го гусарского полка, л.-гв. Гусарского полка. Георгиевский кавалер. В белыхвойсках Восточного фронта; с 11 июля 1919г. в резерве чинов при управле­нии дежурного генерала штаба главнокомандующего, с 1 августа 1919г. заве­дующий войсковым ремонтом армий фронта, с 5 сентября 1919 г. до 1 мая 1920    г. начальник 2-й Уфимской кавалерийской дивизии. Участник Сибирского Ледяного похода. Эвакуирован до осени 1920 г. из Японии. В эмиграции в Ру­мынии. Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г. Умер 16 ию­ля 1937 г. в Бессарабии.

163          Ханжин Михаил Васильевич, р. 17 октября 1871 г. в Самарканде. Из казаков Оренбургского казачьего войска. Михайловское артиллерийское учили­ще (1893), Михайловская артиллерийская академия (1899), Офицерская артил­лерийская школа (1903). Генерал-лейтенант, полевой инспектор при штабе ВГК. Георгиевский кавалер. В белых войсках Восточного фронта; в 1918 г. учас­тник восстания на Урале. 8 июля — 24 декабря 1918 г. командир 3-го Ураль­ского армейского корпуса (Уральский отдельный корпус) в Челябинске, 1 ян­варя (25 декабря 1918 г.) — 20 июня 1919 г. командующий Западной армией, с 6 октября 1919 г. по январь 1920г. военный министр Всероссийского прави­тельства. Генерал от артиллерии (20 апреля 1919 г.). В эмиграции в Китае, на­чальник Дальневосточного отдела РОВС в Дайрене. В 1945 г. арестован и выве­зен в СССР, до 1956 г. в лагерях. Умер 14 декабря 1961 г. в Джамбуле.

164          Скипетров Леонид Николаевич, р. 23 марта 1883 г. в Виленской губ. Сын надворного советника. 1-я Виленская гимназия, Виленское пехотное юнкерское училище (1904). Георгиевский кавалер. Полковник, командир 170-го пехотного полка, и. д. генерала для поручений при командующем Иркутским военным округом. Руководитель восстания юнкеров в Иркутске в декабре 1917г. В белых войсках Восточного фронта; с начала января 1918г. началь­ник штаба Особого Маньчжурского отряда, затем помощник атамана Г.М. Се­менова по политической и дипломатической части и по снабжению войско­вых частей. С осени 1918 г. начальник 9-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, с 15 декабря 1918 г. пехотных частей Отдельной Восточно-Сибирской армии и военно-учебных заведений, с 21 декабря 1918 г. по 13 февраля 1919 г. и с 16 июня 1919г. также начальник 1-го (Читинского) военного района Забайкальской области. Ранен и контужен. С конца декабря 1919 г. командир отряда, созданного с целью освобождения адмирала Колчака. Генерал-майор (6 сентября 1918г.). В эмиграции в Польше, затем в США. Инициатор со­здания Южно-Калифорнийского отдела Союза русских военных инвалидов. Умер 22 августа 1956г. в Лос-Анджелесе (США).

165          Арчегов  Константин  Иванович.   Елисаветградское кавалерийское училище (1913). Ротмистр 14-го драгунского полка и Терского казачьего вой­ска. В белых войсках Восточного фронта; в декабре 1919 г. начальник группы бронепоездов в отряде генерала Скипетрова. В эмиграции в 1930г. в Австра­лии. Полковник Терского казачьего войска. Умер 10 ноября 1971 г. в Брисбе­не (Австралия).

166          Занкевич Михаил Ипполитович, р. 17 сентября 1872г. Из дворян, сын полковника. Псковский кадетский корпус (1891), Павловское военное училище (1893), академия Генштаба (1899). Офицер л.-гв. Павловского пол­ка. Генерал-майор, генерал-квартирмейстер Генерального штаба. Георгиевский кавалер. В белых войсках Восточного фронта (прибыл с июля 1919 г. из Фран­ции); генерал-квартирмейстер Ставки, в начале 1920г. начальник штаба ад­мирала Колчака. Участник Сибирского Ледяного похода. Генерал-лейтенант. В эмиграции на 1920 г. во Франции, на декабрь 1924 г. председатель объедине­ния л.-гв. Павловского полка, к 1 января 1934г. член Общества офицеров Генерального штаба, с 1934 г. председатель объединения Псковского кадетского корпуса. Умер 14 мая 1945 г.

 

На главную страницу сайта