Долгоруков П.Д.

Великая разруха.

 

Глава 9

КОНСТАНТИНОПОЛЬ 1920-1921 годы

 

Рано утром, покидая Черное море, омывающее Россию, мы вступаем в Босфор и медленно идем за русским крейсером с Врангелем на борту по чудному проливу, прибрежные холмы которого — сплошной сад с многочисленными белеющими местечками, виллами, дворцами, развалинами. Ученики аме­риканского колледжа на горе высыпают и приветствуют нас кликами. Из-за этого Босфора и вожделений Милюкова я чуть не был побит в Москве татарами на мусульманском съезде.

При приближении к Константинополю беженская масса на судах, мимо которых мы проходили, восторженно привет­ствует криками «ура» вывезшего их главнокомандующего, а многочисленные союзные военные суда выстраивают коман­ду и салютуют флагом. Потом они салютуют и нашему адмиральскому флагу.

В Константинополе я был при Нелидове еще в прошлом столетии. Тогда еще электричество было запрещено в нем, женщины все ходили покрытые чадрами, а на улицах жили стаи собак. Но и теперь Константинополь, в котором мне пришлось прожить полтора года, был живописен и красочен. И торговое оживление Галаты, и особенно Стамбул с турец­кими и главным образом византийскими древностями, и чуд­ные окрестности Константинополя яркими пятнами скраши­вали нашу серую беженскую жизнь.

Первый месяц я гостил у П.В. Ратнера, председателя Одес­ского к.-д. комитета, а ныне константинопольской группы к.-д. Потом я снимал одну за другой две холодные, плохие комнаты, причем в одну надо было спускаться по крутым улицам и лесенкам и ночью легко было сломать в темноте шею. Лишь летом я нашел приличную комнату.

Мои партийные товарищи Шнеерзон из Белграда и Ельяшевич из Берлина, сами люди семейные и трудом своим жи­вущие в беженстве, услыхав от кого-то о печальном состоя­нии, в котором я приехал в Константинополь (исхудавший, без денег, оборванный, после потери багажа в Новороссий­ске), прислали мне денег, совершенно для меня неожидан­но. Я никого ни о чем не просил и, кроме них, ни от кого не получил ничего. Не только евреи сильны взаимопомощью, но, как я на себе убедился, они отзывчивы и на помощь во­обще, в несчастье. У русских и организация взаимопомощи слабее, да и помощи даже от близких по родству и связям лиц трудно дождаться.

Врангель поселился сначала в посольстве, а потом переехал на небольшую паровую военную яхту «Лукулл», стоявшую в начале Босфора недалеко от дворца Долма-Бахче. Милый, слав­ный «Лукулл»! Сколько совещаний и бесед на нем было в ка­юте главнокомандующего или на палубе с дивной панорамой расширяющегося перед Мраморным морем Босфора и видом на Константинополь. В маленькой столовой, увешанной про­изведениями кадетов и юнкеров, поднесенных Врангелю в Галлиполи, много раз приходилось съедать далеко не лукулловский обед. Другие суда вскоре ушли в Бизерту, и только на «Лукул­ле» еще развевался Андреевский флаг.

Чудное здание русского посольства с огромными флигеля­ми было заполнено различными учреждениями, граждански­ми и военными, и только в нижнем этаже были апартаменты Врангеля и управляющего миссией А. А. Нератова. В парадных залах помещался госпиталь. Во дворе и у ворот на улице Пера всегда стояла толпа беженцев. Все в здании было серо и за­грязнено.

Русские суда были отведены к азиатскому берегу Мрамор­ного моря за Скутари. Там долго еще томились десятки тысяч беженцев, отчасти за неимением пристанища на суше, отчас­ти вследствие неполучения еще разрешения властей сойти на берег. Константинополь после войны находился под управле­нием союзников. В межсоюзной комиссии главным образом распоряжались французы и англичане, под начальством своих верховных комиссаров. Земский союз ежедневно снабжал суда хлебом и консервами. Войска стали отбывать в Галлиполи и на остров Лемнос (казаки). Через неделю стали освобождаться и суда с беженцами; кто переехал в город, а большинство в бе­женские лагеря в окрестностях Константинополя на европей­ском и на азиатском берегу. В городе, на Принцевых остро­вах и в других местах уже находилось много беженцев, преимущественно одесской и новороссийской эвакуации. Мне часто приходилось бывать в лагере Лан, где поселилась семья брата. Лагерь помещался в казармах кожевенного завода на берегу Мраморного моря, за старинной городской стеной, близ мрачного Семибашенного замка. Неказистое помещение, и, как и в других лагерях, обзавелись скоро церковкой, хором, а также при помощи Союза городов — читальней. Питание беженцев в лагерях производилось главным образом на счет частной американской благотворительности. Американцы широко помогали все время одеждой, пищей и в культурных начинаниях (обучение).

В городе русская речь слышалась постоянно и повсюду встречалась русская военная форма.

Бывшие офицеры торговали на улицах пончиками и дру­гими предметами. Открывалась масса русских магазинов, сто­ловых, ресторанов и различных учреждений до тараканьих бегов включительно. В числе русских ресторанов были и са­мые лучшие и дорогие в Константинополе. Во многих ресто­ранах служили русские дамы. Богатые интернациональные клиенты (греки, армяне, левантинцы, евреи, еспаньолы) вносили наиболее соблазна среди них, и немало моральных и семейных устоев рухнуло в Константинополе, который и в обычное время представлял из себя международное торжи­ще со свободными нравами.

Турецкая монархия доживала свои последние дни. Султан жил узником в Ильдиз-Киоске. Я был на селамлике в одну из пятниц. Какая разница с блестящими селамликами при Абдулл-Гамиде в конце прошлого столетия, с блестящей свитой, чудным войском и великолепными лошадьми. Теперь — жиденькая процессия, без карет гарема и толпы евнухов за коляс­кой султана, а малочисленные войска пополнены пожарными. В Константинополе хозяйничают союзники, а в Малой Азии в войне с греками возвышается, хозяйничает Кемаль, который одно время подходил близко к Константинополю, а падишаху и повелителю правоверных остался один Ильдиз-Киоск.

Среди русских беженцев, разумеется, страшная нужда. Широко действует Земский союз, возглавляемый Хрипуновым, и американская помощь. В городе и лагерях устраива­ются бесплатные и дешевые столовые, организуется трудовая помощь. Обладающий меньшими средствами, возглавляемый Юреневым Союз городов, в котором работаю и я, как член его комитета, удовлетворяет культурные потребности (обу­чение, библиотеки). Открывается гимназия, перенесенная на следующий год в Чехию. Главная заслуга в открытии гимна­зии принадлежит А.В. Жекулиной, удивительно способной и энергичной организаторше в школьном деле. Она и Сомова, представительница американского филантропа Уитимора, пользуются большим авторитетом у американцев, и через них получаются от них значительные средства.

Через год от совещания послов в Париже приезжал реви­зовать союзы В.Д. Кузмин-Караваев. Он произвел удивитель­ную, исключительную, по тому времени общей нервности и сумятицы, ревизию, тщательную, обстоятельную и объектив­ную. Наряду с большими заслугами он констатировал и не­дочеты, у Согора — главным образом в делопроизводстве, а в Земском союзе и по существу, а именно в том, на что осо­бенно было распространено обвинение Земского союза, — в трате им самим значительных средств, переданных через кня­зя Львова на нужды армии и предназначавшихся командо­ванию, и в недаче этому последнему отчета в полученной от него сумме. В этом отношении воевал с Хрипуновым и Вран­гель и Русский совет при нем. Земсоюз не только не возвра­щал Врангелю выданной ему ссуды, но и отказался дать от­чет в израсходовании этой ссуды.

В Константинополе собралась значительная группа каде­тов (к.-д.). Часть их устроила общежитие, где жил и мой брат и Юренев, сняв двухэтажный дом в квартале Харбие. Кроме того, летом на азиатском берегу Мраморного моря была и к.-д. дача, при школьной колонии Согора. Мы еже­недельно, особенно в первое время, заседали, а члены Цент­рального комитета собирались изредка. Главной нашей зада­чей было образование, а затем и направление деятельности межпартийного объединения ПОК (Политический объеди­ненный комитет) под председательством Юренева, в кото­рый кроме кадетов входили представители Земского союза, Согора, Торгово-промышленного союза и других организа­ций. Частые собрания ПОКа были многочисленны и иногда очень оживленны. Впоследствии ПОК принял на себя функ­ции отдела Национального комитета.

Много времени общественные организации посвящали выяснению своего отношения к армии и Врангелю. В самом начале константинопольская общественность (в том числе Юренев, Хрипунов и др.) письменно выразила Врангелю готов­ность всецело поддерживать его преемственную власть как главнокомандующего. Потом, когда зарождался Русский совет, стали предъявлять всякие условия при выработке взаимоотно­шений. Было много совещаний в посольстве и на «Лукулле», которые ни к чему не привели, между общественностью и Врангелем установились холодные отношения, и Русский со­вет потом многими бойкотировался.

Теперь я думаю, что тогда из-за пустяков ломали копья. Я лично, не придавая большого значения параграфам выра­ботанной конституции, решил для себя всецело поддерживать армию, как политическую и национальную силу, и думаю, что моей непосредственной работой при ней я внес свою скромную лепту для конечной правильной оценки эмиграци­ей армии с политической точки зрения.

Кроме политического объединения ПОКа дружно и пло­дотворно работал ЦОК (Центральный объединенный коми­тет) благотворительных учреждений (Красный Крест, Союз городов, Земский союз) под председательством Б.Е. Иваницкого.

О левых политических организациях не было слышно. Сформировалась монархическая группа.

В редакции одной из турецких газет в Стамбуле я при­сутствовал на ряде бесед с турецкими редакторами и публи­цистами. Турки в общем замечательно хорошо относились к русским и ненавидели французов и особенно англичан. На­пример, без установленных пропусков они ни за что их не пропускали в Святую Софию, а меня, узнав, что я русский, пропускали без всяких билетов. Беженцам они помогали на­сколько могли. Недалеко от посольства, на маленькой пло­щадке, возвышавшейся над улицей, среди трех стен, устрои­лись беженцы наподобие табора, в котором они жили и мерзли зимой. Я сам видел, как сгорбленный старик мулла раздавал им деньги. И это далеко не единичный пример.

Я получил телеграфный вызов от Коновалова из Парижа в Учредиловку, как член Учредительного собрания. Как ни соблазнительно было поехать в Париж с даровым проездом и оплатой пребывания там, я не поехал, так как считал ненужной затею поднимать тень Учредительного собрания с его С. Р-ско-большевистским подавляющим большинством, вы­боры в которое производились уже при большевиках, в смут­ное время ноября 1917 года. Небольшая кучка его членов за границей не могла ни у кого пользоваться авторитетом. И действительно, этот пустоцвет через некоторое время за­вял, ничего не сделав и поглотив зря известное количество труда и денег.

В большом вестибюле парадной посольской лестницы тор­жественно состоялось открытие Русского совета в присут­ствии многочисленных гостей. Врангель и некоторые из нас произнесли речи. Всего членов Русского совета было человек 45; председательствовал Врангель. Несколько человек было по назначению (я, Шульгин), остальные по выборам обществен­ных (не политических) групп: земских гласных, городских гласных, парламентского комитета, Торгово-промышленного союза, а впоследствии и территориальные представители от Болгарии и Сербии. Русский совет был финансово-конт­рольным аппаратом при армии; кроме того, он должен был быть посредником между армией и гражданской эмиграцией, быть истолкователем нужд армии и ее политического зна­чения, облегчая главнокомандующему его роль в трудном международном положении, то есть косвенно функции Рус­ского совета были и политические. При этом считалось нуж­ным поддерживать моральную связь и преемственность ар­мии от Добрармии и преемственность власти Врангеля как главнокомандующего от Корнилова. Заседали мы или в ка­бинете Врангеля внизу, или в одной из зал посольства, оста­ваясь из-за холода в пальто и шапках.

Казалось бы, что такие задачи были вполне естественны и надо было идти навстречу главнокомандующему, раз он искал общественной опоры, но Русский совет встретил враждебное отношение не только среди левых партий, не признававших армию, но и среди большей части Политического центра, ко­торый не знал и не понимал армии.

К сожалению, долгие переговоры не привели и к предста­вительству казаков. Соединенный совет Дона, Кубани и Те­река потребовал около половины мест своим представителям и предъявил ряд требований, до права самостоятельного сно­шения с иностранными державами включительно (!). Как ни странно было это последнее требование, препираться из-за этого, по-моему, не стоило. Бог с ними, пускай сносились бы, все равно ничего из этого не вышло бы.

Для популяризации условий жизни армии на чужбине я взялся выпускать гектографированную официозную еженедель­ную информацию «Д. и Л.» (инициалы мои и Львова, кото­рый предполагал сначала сотрудничать). Сведения я получал из штаба и из частей, а информацию посылали в русские газеты, некоторым учреждениям и лицам во все страны. За два года ведения мной этого дела было выпущено в Константинополе и Белграде более ста бюллетеней, и, при оторванности Лемно­са, Галлиполи и Балканских стран от прочей эмиграции, они сыграли известную роль в усвоении этой последней истинно­го положения и задач переброшенных и сохраненных остатков армии, что, особенно в начале, мало кому было известно и ясно. Из газет всецело поддерживало армию и печатало мою информацию «Общее дело» Бурцева, которое в 1921 году пре­кратило свое существование, а также несколько маленьких провинциальных газет, в том числе «Новое время», газета мо­нархическая и националистическая. «Руль» систематически информацию не печатал и вообще почти игнорировал армию, а левая пресса была клеветническо-враждебна армии. Отсут­ствие внепартийной национальной газеты, стоящей на плат­форме армии, нами очень болезненно ощущалось. Теперь этот пробел в значительной мере пополнен выходом «Возрожде­ния», на которое армия может вполне рассчитывать.

Чтобы лично узнать, в каких условиях очутилась наша ар­мия, всего через месяц после эвакуации, в середине декабря я посетил Галлиполи.

Галлиполи, маленький городок с развалиной-крепостью у входа в Дарданелльский пролив, перешел после войны к Гре­ции. Он весь в развалинах от землетрясений и от перекидной бомбардировки союзников через полуостров. Я встретился там с одновременно прибывшим Врангелем, возвращавшимся с Лемноса.

О Галлиполи существует целая литература, и я не стану подробно описывать те лишения и ужасные условия, в кото­рых находилась армия в городе и в лагере в шести верстах от него, переброшенная сюда зимой. Подробный отчет мной представлен Врангелю и в ПОК. Еще только что начинали устраиваться. Впоследствии условия, благодаря исключитель­ной энергии Кутепова, улучшились. В городе жило тоже в отвратительных условиях много семей офицеров и солдат. Сначала даже некоторые жили в пещерах и под лодками. Женщины и дети часто ютились в комнатах разрушенных до­мов с тремя стенами или без потолка, завешивая и заделы­вая бреши досками или материей. Госпитали были еще в са­мом примитивном состоянии, большинство больных лежали на полу, медикаментов и инструментов почти не было. По­том американцы снабдили всем этим; заразные больные раз­личными болезнями лежали вместе.

Так как Врангель уехал в лагерь на автомобиле с француз­ским адмиралом Ле-Боном, а мне хотелось видеть смотр войск, то я пошел в лагерь пешком по холмистой грязной дороге. Вдали виднеются горы азиатского берега пролива. По дороге в город шли солдаты с сучьями, так как топливо в город доставлялось с гор за лагерем, а обратно они несли по два-три кирпича с развалин города для кладки печей в лагере.

Лагерь расположен в долине. По одну сторону речки — четыре кавалерийских полка, по другую — четыре пехотных расположены в больших французских палатках. Я застал конец смотра, когда Врангель в сопровождении адмирала Ле-Бона здоровался с двумя последними полками и говорил им речь. Люди с восторгом встречали своего главнокомандующего.

Сразу уже можно было видеть, что это войска, кадр армии, а не сброд людей. После смотра Врангель беседовал с генера­литетом и с командирами полков в палатке, и, хотя беседа была очень интимная и касалась больных мест, коих было не­мало, Врангель пригласил меня, штатского, присутствовать, как бы подчеркивая необходимость связи армии с общественнос­тью. По окончании беседы я испросил у него позволение посещать лагерь для бесед и высказал уверенность, что общест­венность поддержит армию и что мы, со своей стороны, дол­жны опираться на армию как на твердый фундамент, так как она символ борьбы с большевиками, вывезла из России и со­хранила общие всем нам национальные лозунги этой борь­бы. На обратном пути в автомобиле, в котором мы ехали, Кутепов рассказывал Врангелю о затруднениях, чинимых фран­цузскими властями. Комендант и гарнизон были французские. На караулах стояли преимущественно чернокожие сенегальцы, «сережки», как их звали русские солдаты.

В это время баронесса Врангель, сопровождавшая мужа, была в дамском комитете и посещала русские учреждения в городе. Врангель в тот же день уехал в Константинополь, и союзники не разрешали ему более посещать Галлиполи и Лем­нос. Боясь присутствия русской вооруженной силы, они по предписанию из Парижа и Лондона старались всячески рас­пылить армию и трактовали ее как беженскую массу. Недо­могавший Кутепов свалился на другой день в тифу, и я его больше не видел.

Остановился я в штабе, в комнате с молодыми штабными офицерами, большею частью инвалидами. Так как мне не было койки, то я спал на полу, даже не подостлав мое жиденькое пальто, которым покрывался вследствие сильного холода ночью. Начальником штаба был генерал Достовалов, который произвел на меня неважное впечатление. Впоследствии он пе­редался большевикам и служит теперь в СССР.

Три дня подряд я ездил в лагерь и вел беседы с офицерами в каждом полку отдельно. Сначала я спрашивал о нуждах и записывал их, а потом вел политическую беседу. Офицеры, оторванные от всего мира, очутившиеся внезапно в пустынном Галлиполи, слушали меня с огромным интересом. Из-за недо­статка времени приходилось кончать беседу. Как я писал в отчете, «армия висела тогда на волоске» и нужна была огром­ная сила воли Врангеля и исключительные административные способности и энергия Кутепова, чтобы сохранить этих людей в лохмотьях, почти без оружия, в тисках международных ус­ловий, как войско. Оказывается, около половины людей не присутствовали на смотру Врангеля из-за недостатка обуви и одежды. Моего племянника (Ахтырского полка) я застал в рваной шинели, надетой на рваную рубашку, без верхнего платья. Я ему привез водки, закуску и табаку. Он тут же с то­варищем все выпил и съел с жадностью, а потом с наслажде­нием курил. Они здесь курили сухие дубовые листья вместо табака. Из-за массы работы по оборудованию лагеря строевые занятия еще не начинались (они были введены впоследствии). Офицерам самим было не ясно, кто они, беженцы или воины, и что их может ожидать. Их старались распылить французы, большевистская пропаганда и... к стыду, часть эмиграции и русской прессы. Я их старался ободрить, сравнивал их с сер­бами, принужденными бежать во время войны на Корфу, со знаменитой тысячью гарибальдийцев, у которых, казалось, все было потеряно и которые в конце концов победили и создали объединенную Италию, и т. д. Тяжело было им говорить все это, зная их лишения. Они недоедали при голодном француз­ском пайке, денег, чтобы прикупить хлеба, не было, ночью зябли, так как печи только еще начали складывать в палатках. Не было мыла, стирали в речке без мыла. Бани только что на­чали копать. Не было белья, посуды, одна кружка на 5—6 че­ловек. Спали без коек, на земляном полу или на досках и так тесно, что старались поворачиваться с бока на бок разом вме­сте, и т. д. Вечером рано ложились, потому что не было освещения. Великим постом это был уже благоустроенный лагерь с проложенной дековилькой к морю, с конной тягой и еже­дневно производилось строевое учение. В городе я тоже бе­седовал с расквартированными в нем частями, посетил все лазареты и учреждения. При мне прибыл американский пред­ставитель и открыл склад с предметами оборудования. Город­ской и Земский союзы тоже потом прислали своих предста­вителей. Особенно Земский союз принес существенную пользу.

Трудно было тогда предположить, что вскоре будет тут гим­назия, перенесенная затем в Болгарию, церкви, военные кур­сы, гимнастические и спортивные состязания, театр, хоры и проч. В Галлиполи все время жила Н.В. Плевицкая, жена ко­мандира корниловского полка, постоянно певшая в концертах.

Совершенный вздор, будто людей держали как в плену, как писали «Последние новости». Напротив, всех желающих поступить в университет свободно отпускали и поощряли это, помогая материально им выехать.

На следующий год я в этом убедился, присутствуя в Пра­ге на вечере студентов-галлиполийцев, которых было там уже много.

Зимой еще Кутепов объявил, что все не желающие подчи­няться воинской дисциплине могут в известный срок покинуть лагерь. Уехало очень немного. От оставшихся требовалось, правда, подчинение очень строгой кутеповской воинской дис­циплине. За появление одетым не по форме, за неотдание че­сти и так далее люди сажались на гауптвахту, так называемую «губу». За преступления, например за пропаганду не подчи­няться дисциплине и призыв сбросить «военное иго» и разой­тись (то, что делала и либеральная пресса), двое были даже расстреляны по приговору военного суда, приравнявшего это к призыву к бунту.

Многие, как приезжавший сюда Кузмин-Караваев, стро­гий законник, возмущались этим. Действительно, с точки зрения буквы закона и международного права на чужой тер­ритории расправляться по русским законам было верх без­закония, как и само существование армии. Но французы не протестовали, так как им было легче иметь дело со строго дисциплинированными и организованными десятками тысяч людей, чем с разнузданными бандами, для усмирения кото­рых им пришлось бы расстрелять десятки людей. Кутепов железной рукой скрутил действительно людей, сразу поста­вив галлиполийский лагерь на военное положение. Но в то же время Врангель и Кутепов материально и морально под­держали это скопище людей, объединили их национальной идеей, воодушевили их на подвиг. Свершилось то, что я на­зываю вторым чудом Врангеля. После крымского поражения он не выпустил вожжей из своих крепких рук и, увезя от большевиков до 150 тысяч людей военных и гражданских, сумел, вопреки мнению многих авторитетных военных, на чужой территории, против воли союзников «незаконно» со­хранить армию, хотя и без оружия. И ему, побежденному, повиновались и молились на него. Я видел, когда он через год, на транспортах в Константинополе, проходя своим быстрым шагом мимо выстроенных войск, перевозимых в Болгарию, здоровался с ними, у людей наворачивались слезы. А он толь­ко быстро проходил. Но тогда они уже знали и поняли, что для них сделал этот узник союзников, не могший даже к ним ездить из Константинополя, ведший все время из-за них тя­желую, упорную борьбу с союзными властями. Кутепов был верный исполнитель его начертаний, и я, прогрессист и гу­манист, подписывавший в мирное время протесты против смертной казни, преклоняюсь перед силой этого человека, спасшего много русских людей в беде от моральной и физи­ческой гибели.

На Пера в Константинополе можно было летом встретить бодро идущих в чистых белых рубахах, с воинской выправ­кой, отдающих воинскую честь генералам молодых людей и безошибочно узнать в них галлиполийцев. А в то же время несчастные, голодные люди в рваных шинелях угрюмо про­давали на улице фиалки, спички, карандаши — то были офи­церы, покинувшие армию. Сколькие из них погибли, сколь-кие опустились! Другие офицеры служили в ресторанах, в кафешантанах, в различных вертепах. Это были люди, убо­явшиеся тягот военной службы и кутеповщины и в своем малодушии поверившие людям и газетам, говорившим, что армии нет и быть не может...

Так как пароходное сообщение Галлиполи с Константино­полем очень редкое, то мне пришлось пробыть здесь целую неделю. Маленький городок очень оживился благодаря пребы­ванию русских, вместе с живущими в лагере превысивших все его население. Открывались новые греческие лавки и кафе, немало домов отремонтировалось. Впоследствии греки откры­ли лавки и близ лагеря. Открылось и несколько русских рес­торанчиков, один даже с музыкантами. В городе образовался оживленный «толчок», на котором офицеры продавали и «за­гоняли» последние вещи, чтобы купить хлеба, халвы, мыла, табака. Население, само небогатое, очень отзывчиво относи­лось к нуждам беженцев; турки и греки давали им доски, гвоз­дей и проч., чтобы штопать жилища. Врангель, во время свое­го приезда, благодарил городского голову и муллу за это отношение населения. Ко мне из лагеря каждый день прихо­дили с разными вопросами и за объяснениями и для бесед по наболевшим вопросам. Наконец я уехал, как и приехал, на греческом товарном пароходике, на котором спал среди меш­ков апельсинов и мандаринов.

В Константинополе я делал доклады о Галлиполи в ПОКе, ЦОКе и у к.-д. Но, несмотря на лично мною виденное, мно­гие общественные деятели не верили мне, что армия суще­ствует. Удивительная вещь самовнушение: они были глухи и слепы. Они не хотели, чтобы армия существовала, вероятно боясь ее реакционности и реставрационности ее вождей. А между тем Кутепов, согласно директиве Врангеля, вывел даже понемногу пение гимна в Галлиполи, под тем предло­гом, что кощунственно молиться за сохранение царя, когда мы сами его не сохранили и его нет. О внепартийности галлиполийцев подтвердил при проезде через Константинополь в Болгарию и Кутепов, о чем скажу ниже. Далеко не вся об­щественность, даже константинопольская и не милюковского толка, поддержала армию, в том числе и многие из моих партийных товарищей. Такая выдающаяся, например, деятельница, как А. В. Жекулина, которой беженство многим обязано за ее культурно-педагогическую деятельность, на все мои данные о Галлиполи твердила, что меня генералы обо­шли, что никакой армии нет. Известный ялтинский врач и общественный деятель И.Н. Альтшуллер говорил то же са­мое. И лишь когда летом приехавшие из Парижа Карташов и Кузмин-Караваев, побывавшие в Галлиполи, восторженно засвидетельствовали о бытии армии, он этому поверил и со­знался, что я был прав, когда «по интуиции» утверждал это с прошлого года. Я не знаю, интуиция ли это или просто русские глаза и уши, видящие и слышащие то, что есть, а не дальтонизм и атрофия слуха оторванных от действительнос­ти лиц или слепых и глухих по предвзятости людей. Если Милюкову за тысячи верст это вменяется в вину, то совсем жалкое впечатление производила часть интеллигенции в Кон­стантинополе, которой потребовалась чуть не экспертиза двух профессоров из Парижа, чтобы узнать то, что было у нее тут же под боком.

Потом уже часть интеллигенции в Праге, Париже и других центрах, где существуют кружки студентов-галлиполийцев, давших лучших по успехам русских студентов и техников, долж­ны были понять, что мощно поддержанные и объединенные в армии молодые люди не только способны послужить России мечом, но и оралом, что при воссоздании России, ради кото­рого они вновь готовы проливать кровь, они будут полезны и для мирного строительства. Сколько мне пришлось еще ломать копий из-за этих простых истин с моими ближайшими поли­тическими друзьями в Париже и каким нападкам в «правизне» я подвергался за «защиту» армии и Врангеля. Я в Галли­поли вложил персты в раны русской армии и готов был громко воскликнуть: «Верую, Господи, помози неверию русской ин­теллигенции!» Но в ее среде были не только Фомы, но и Иуды.

В казацких лагерях в Чаталдже и на острове Лемнос я не был, а я передаю здесь лишь личные впечатления. Галлиполи был ближе Лемноса, в нем преобладал офицерский состав, в нем было у нас больше родственников и знакомых, чем в более демократическом лагере на Лемносе, а потому о Галлиполи значительно более писалось, и он стал символом доб­лести русской армии на чужбине. Но заслуги генерала Абра­мова не меньшие, чем Кутепова. В некоторой степени задача его была труднее даже, чем у Кутепова, сразу взявшего в свои твердые руки галлиполийский десант. Абрамов прибыл на Лемнос из Чаталджи, когда большевистская и французская пропаганда возвращения и распыления уже сделала свое дело и у казаков-солдат, томящихся по земле и своим станицам, политически менее сознательных, уже началось разложение. Отправилось уже несколько транспортов казаков в Россию, участь которых, по дошедшим сведениям, была печальна; от­правился транспорт казаков при помощи французов в Бра­зилию, но, доехав до Корсики, вернулся обратно. Французы вывешивали афиши о возможности выехать в Россию и в Бразилию, опрашивали желающих, устранив офицеров, пуга­ли скорым прекращением голодного пайка и т. д.

Абрамов, приехавший в клокочущий и разлагавшийся ла­герь, спокойно, с удивительной скромностью и тактом, но в то же время твердостью взял дело в руки, и скоро Лемнос стал неузнаваем и имена Абрамова и Лемноса станут на по­четном месте в военной русской истории наряду с именами Кутепова и Галлиполи. Врангель в одном из приказов назвал Кутепова и Абрамова по справедливости русскими витязями.

Вероятно, из Галлиполи я привез тифозную инфекцию. Я вскоре заболел и не спал целые ночи от боли в ногах в моей, холодной, мрачной комнате. Я спал только днем и дремал вечером на заседаниях с сильно повышенной температурой. Когда я недели через две обратился к Альтшуллеру, то он определил тиф в легкой форме и стал делать впрыскивания. Так я и перенес тиф на ногах.

В начале лета 1921 года в Париже созывался национальный съезд и совещание членов Центрального комитета К.-д. партии, и я выехал на французском пароходе в Марсель. Море было спокойное, и этот дешевый способ передвижения очень удо­бен. Приятно было прокатиться по морю между Константи­нополем и парижской страдой. Каюты третьего класса были чистые, койки хорошие, стол сносный. Я ходил пить чай и иг­рать в шахматы в первый класс к двум офицерам французской миссии, с которыми сошелся в Феодосии. От Константинопо­ля до Марселя ни одной остановки. Миновав Галлиполи и ос­трова Эгейского архипелага, мы обогнули Грецию и вечером проехали чудный Мессинский пролив со сверкающими элект­ричеством городами Сицилии и Калабрии, который мне хорошо известен, так как я три раза бывал на Сицилии. Миновав Сциллу и Харибду и Липарские острова, из которых Стромболи дышит своим вулканом, мы проехали через Корсиканский про­лив и 30 апреля, на пятые, кажется, сутки, прибыли в Марсель.

Так как ожидалась первомайская забастовка, чтобы не за­стрять в пути, я заехал на два дня к знакомым на Ривьеру. Посетил и прелестный Монте-Карло, в который заезжал до войны постоянно по дороге из Италии в Париж. Публика посерела. Был конец сезона, но столы в казино были облеп­лены. Мне кажется, исчезла главная притягательная сила игры: после войны золото исчезло, играют на фишки и не видно куч золота, не слышно его звона и характерного стука золотых монет о загребающие их лопаточки.

В Париже я остановился у Маклакова в русском посольстве. Комната с полным комфортом в чудном старом барском особ­няке с великолепным цветущим садом. Маклаков, несмотря на свое двусмысленное положение — посла несуществующей дер­жавы, да еще не успевший до Октябрьского переворота вру­чить свои верительные грамоты, — сумел занять известное положение у французов; с ним считаются, и он в хороших от­ношениях с влиятельными чинами на Quai d'Orsay (Министерство иностранных дел во Франции). Очень ему помогла создать положение в Париже его сестра М.А. Макла­кова, которая очень умело, просто и радушно всех принима­ет, устраивает завтраки и обеды. Ее энергия в культурно-бла­готворительной деятельности поразительна. Она помогает массе беженцев, основала и содержит на собираемые ею сот­ни тысяч франков в год русскую гимназию. Ей удалось завязать хорошие отношения с французской аристократией и плуто­кратией, благодаря чему ей удаются ее благотворительные предприятия. Великолепное здание посольства в запустении, и все оно заполнено разными учреждениями.

В Париже у меня масса друзей и родственников из Моск­вы и Петрограда. Хотя он не так еще был переполнен бежен­цами, как впоследствии, но уже их немало, и он делается по­литическим их центром. До войны я с юных лет каждый год бывал в Париже, очень его люблю, но в эти два весенних месяца мало его видел, так как все больше пребывал на засе­даниях и в метро. Все же удалось побывать на Grand-Prix. И здесь эмиграция начинает устраиваться и почтенно зараба­тывать свое пропитание. Особенно в этом отношении отличи­лись некоторые дамы-аристократки, не побоявшиеся открыть в Париже модные мастерские и сумевшие привлечь англий­скую и американскую клиентуру. Двор во время обедни в рус­ской церкви, прозванный «брехаловкой», полон народу. По всему Парижу открыто много десятков столовых, ресторанов и ночных кабаков. В общем в парижском беженстве гораздо больше денежных людей, чем в Константинополе и вообще на Балканах, но чувствуется большая, чем там, оторванность от России. Разумеется, и здесь беженцы — патриоты, мечтают вернуться в Россию, но патриотизм их пассивный, не действен­ный. «Сестрочеховская» тоска по Москве, но граждан мало, все обыватели, занятые своими личными интересами и отчас­ти развлечениями. О жертвенной любви к Родине, которую я наблюдал в армии в Галлиполи, нет и помину.

О далекой армии мало знают, мало интересуются ею, не понимают ее. Я устроил публичное собрание с докладами об армии в большом помещении, на котором выступали Карташов, Струве и я, и зал был наполовину пуст.

Членов Центрального комитета К.-д. партии съехалось 19 человек, число почтенное для пленарных заседаний и в Москве и в Петрограде. Милюков уже изобрел свою новую тактику для партии и стал ее пропагандировать в своих «По­следних новостях», не сговорившись с товарищами по Цент­ральному комитету. Как и на юге России, он повел свою линию и думал, что партия за ним последует. Но и здесь он остался в меньшинстве, ни Центральный комитет, ни партия за ним не последовали. У нас состоялись многочисленные дневные и вечерние заседания. Много было разговоров и спо­ров. Впервые съехались после России руководители и боль­шею частью основатели большой влиятельной партии, лидер которой повел самочинно свою политическую линию. Пред­седательствовали мы по очереди.

Мы допытывались у Милюкова, в чем должна выразиться демократизация партии. Насколько помню, он объяснял, что тактически мы должны сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отно­шении более выдвинуть интересы крестьянства: то есть мы должны делать ставку на крестьян, быть классовой кресть­янской партией? На последовавший утвердительный ответ И.И, Петрункевич, наш doyen (Старейшина (фр.).), близкий Милюкову человек, никогда не отличавшийся правизной, ему резко возразил, что К.-д. партия, защищая интересы трудящихся, была всегда надсословной и надклассовой, что нельзя в эмиграции менять основные положения и характер партии, которые могли бы быть изменены лишь всероссийским съездом. Горячо возра­жали ему Родичев, Набоков и некоторые другие. На его со­глашательство с социалистами я заметил ему, что он надеет­ся въехать в Россию на левых... товарищах (или что-то в этом роде по думской терминологии), но что он ошибается и это ему не удастся. Когда наконец дело дошло до баллотировки, Милюков оказался в меньшинстве. Таким образом, произо­шел милюковскии раскол; он со своими единомышленника­ми (Винавер, Волков, Демидов, Харламов, Тройский) вышли из основной К.-д. партии, образовав свою демократическую группу партии Народной свободы, или, что то же, — демо­кратическую группу Конституционно-демократической пар­тии, то есть получился демократизм в квадрате.

После этого заседания, происходившего в редакции «По­следних новостей» в доме Денисова на Place Bourbon, я про­водил немного Набокова по Place Concorde, и он мне говорил о статье, которую он пишет в «Руль» о расколе партии. Тогда же я ему возразил и потом постоянно это доказывал, что тер­мин раскол не верен, а что произошел «откол» от партии.

И действительно, за рубежом не только Центральный ко­митет, но все без исключения организованные группы партии, в Балканских странах, в Берлине и др., остались при старой тактике и отказались перейти на новую. Даже к.-д. группа Парижа, этой цитадели Милюкова, на бурном заседании ко­торой я присутствовал, не приняла его тактики, и партия, хотя бы претерпевшая урон от откола, не поколебалась.

Я приветствовал определенный откол, так как самочинная тактика такого видного члена, как Милюков, вредила всей партии. Другие же члены ЦК и на совещании и впоследствии стремились найти компромисс, замазать разногласия, думая этим спасти партию, но на самом деле эти «средняки» толь­ко могли углубить трещинки в партии и действительно про­извести в ней раскол и погубить ее. Лучше было отколоть часть партии, чем разбередить весь ее организм! Потребова­лась хирургия. Милюков тоже был против компромисса. Раз партия не пошла за ним, он считал, будто политический во­дораздел и в эмиграции, и в будущей России должен пройти по телу партии. Он это высказывал публично и проводил в своей газете. А потому и я, всегда стоявший за дисциплину в партии и пробиравший в Киеве Ефимовского за нападки в прессе на того же Милюкова, считая, что он после откола вышел из партии, счел тогда же возможным, как и Набоков и другие, от него отмежеваться в газетных статьях, а теперь, после стольких уже лет, вспомнить историю этого откола.

На этих же совещаниях Центрального комитета меня про­сили сделать доклад об армии и Русском совете, но я отказал­ся это сделать, а подробно выяснил мой взгляд, отвечая на критику моего «поправения» и врангелизма.

Милюков относился отрицательно к существованию армии как таковой. Но и большинство моих друзей, не отколовших­ся от партии, не разделяли моего взгляда на политическое и национальное значение остатков русской армии и относились отрицательно к Русскому совету. Уже перед отъездом моим в Константинополь они устроили обед специально, чтобы угово­рить меня выйти из Русского совета. Я сказал, что подумаю и сделаю надлежащие для себя выводы. Набоков, видя мое убеж­денное настаивание на свободе мнения, испугался этих слов, думая, что я могу уйти из партии, и после обеда говорил мне, что это после ухода Милюкова погубило бы партию. Но я пе­ред самым отъездом подал мотивированное заявление об ухо­де моем из Центрального комитета партии. И на это мне было нелегко решиться: с основания партии я был членом Цент­рального комитета и первые пять лет, до перенесения Центрального комитета из Москвы в Петербург, его председателем. Этим шагом я хотел подчеркнуть моим друзьям и всей партии, какое значение я придаю армии и действенной поддержке ее и что в этом отношении тактика партии с 1918 года, установ­ленная в Москве и на юге России, должна неукоснительно про­должаться до окончания борьбы, то есть и в эмиграции.

С самого моего приезда в Париж я вступил в организа­ционное бюро по созыву национального съезда, которое уже энергично работало под председательством Н.В. Тесленко, со­бираясь ежедневно у Бурцева в редакции его «Общего дела» на rue Montmartre.

Теперь, после зарубежного съезда, многим стало ясно, как сложно дело подготовки подобного съезда. Положения и док­лады были разработаны очень обстоятельно.

Торжественное открытие съезда состоялось в Hôtel Majes-tic, «величественной» гостинице, которой суждено было стать местом попыток объединения эмиграции, которое до сих пор все еще не имеет величественного характера.

За отказом председательствовать Бурцева, главного иници­атора и популяризатора съезда, я принужден был согласить­ся по постановлению бюро взять председательствование на себя и уже подготовил вступительную речь. Но чаша эта меня миновала. Перед самым открытием съезда некоторые члены бюро заявили, что в интересах единения лучше снять мою кандидатуру, как слишком определенно «армейскую» и «врангелевскую» (!). Тогда же была выдвинута кандидатура Карташова, который потом и был единодушно выбран в председатели.

Насколько сложно дело единения рассыпанного по раз­ным странам беженства, показывает следующий эпизод. Мне поручено было по-французски произнести приветствие Фран­ции. Я сказал приблизительно то же, что и в тосте на «Вальдек-Руссо», а именно, что, к счастью и к несчастью, русским приходится съехаться в Париже, и затем благодарил Фран­цию за гостеприимство и кончил — «Vive la France!». На сле­дующий день мы едва отговорили берлинских делегатов На­бокова и князя И.С. Васильчикова, говоривших, что после этого им нельзя вернуться в Берлин, не заявлять публично их протеста, каковой был приложен к журналу.

Как всегда, горячо и красноречиво говорил Эрлиш. Сре­ди массы приветствий я настоял на произнесении привет­ствия именно от непопулярного Русского совета.

Не буду здесь говорить о всех трениях и трудностях, кото­рые пришлось преодолеть на долго заседавшем днем и вечером съезде и в бюро его. Подробные отчеты можно найти в «Об­щем деле». В общем съезд прошел удачно и с подъемом. Он выделил Национальный комитет, который вот уже пять лет работает со своими отделами во многих странах. На съезд не были привлечены, как их некоторые называли, «большевики справа», то есть рейхенгальцы и социалисты; демократические демократы не пришли на съезд. Инициаторы его не стреми­лись к теоретически желательному, но практически неосуще­ствимому тогда всеэмигрантскому объединению, старались образовать здоровый центр, к которому впоследствии могли бы примкнуть и справа и слева элементы, способные в нужную минуту подняться на надпартийную национальную высоту. На съезде и в Национальном комитете приняли участие предста­вители тех же групп, которые входили и в Национальный центр, а затем и в Объединение общественных и государствен­ных деятелей на юге России, то есть к.-д., бывшие октябрис­ты, конституционные монархисты, торгово-промышленники и некоторые другие профессиональные группы. Националь­ный комитет преемственно продолжал дело, начатое Нацио­нальным центром в Москве, и в основу его легли заветные надпартийные лозунги Корнилова и Добрармии. Одним из основных мотивов съезда было — всемерная поддержка ар­мии. Председателем Национального комитета был выбран Карташов, технически слабый председатель, но покрывавший этот недостаток своим высоким нравственным авторитетом.

Около 10 июля я выехал тем же путем в Константино­поль, мало насладившись, из-за заседаний и метро, Парижем, столь прекрасным весной.

14 июля французы отпраздновали на пароходе иллюмина­цией и концертом. Снова Корсика, огни городков Мессинского пролива, Эгейское море, Галлиполи и Константинополь.

Я летом жил в Константинополе в хорошей комнате и много ходил по Стамбулу и ездил на Принцевы острова и в Босфор. Излюбленными моими местами были поэтический Эйюб в конце Золотого Рога, развалины крепости Румели-Хисар на европейском и Бейкос на азиатском берегу Босфо­ра. В последнем была чудная аллея платанов, в дуплах кото­рых могла поселиться целая семья, казино с музыкой и красивым парком, поднимающимся в гору. Хорош также за­пущенный парк летней русской посольской дачи в Буюк-Дере, обращенной в беженское общежитие. На Принцевых островах чудный вид на Константинополь, но растительность чахлая, малорослые сосны, нет пышной свежей зелени Бос­фора. На острове Халки, перед собранием с моим докладом, я присутствовал на всенощной в русской церкви с хорошим хором беженцев. Видел также в Константинополе вертящих­ся, а в Скутари воющих или, скорее, лающих дервишей, ка­жется теперь уже уничтоженных Кемалем вместе с феской.

По улицам Константинополя, с музыкой и с портретами то Венизелоса, то короля Константина, с кликами в их честь, проходили их сторонники-греки, когда один из них брал верх. Не успевали художники закончить их портреты, как происходил переворот, и приходилось Константина перекрашивать в Венизелоса и наоборот.

ПОК стал работать как отдел Национального комитета. При проезде на шеркете в начале Босфора можно было час­то видеть длинную фигуру Врангеля, шагающего без фураж­ки по маленькой палубе «Лукулла».

Кажется, в августе итальянский торговый пароход, шедший из большевистского Батума, средь бела дня круто повернул с фарватера широкого в этом месте Босфора и, направившись прямо на «Лукулл», стоявший близ берега на постоянной сто­янке русского стационера, перерезал его пополам и, не оста­новившись, прошел к Константинополю. Врангель с женой в это время были на храмовом празднике греческого монасты­ря Влахернской Божией Матери на Золотом Роге. Верующие люди говорили, что Она спасла главнокомандующего. Немно­гочисленные люди, бывшие на борту, спаслись, кроме дежур­ного мичмана Сапунова, который, видя неминуемую гибель яхты, перед самым носом надвигающегося итальянца бросил­ся в каюту предупредить людей и погиб славною смертью при исполнении своего долга. Так опустился в воду на своей мачте последний Андреевский флаг, развевавшийся на Босфоре.

Мы собрались в посольстве, где были уже Врангель и эки­паж «Лукулла», потерявшие весь свой багаж. Была также и вдова Сапунова, которая еще не теряла надежды, что муж ее подобран одним из пароходов. Баронесса Врангель потеряла последние свои драгоценности.

При этом обнаружилось возмутительное бесправие и без­защитность русских, лишенных опоры своего государства. Несмотря на крайне подозрительные в политическом отноше­нии обстоятельства катастрофы, союзное командование не нашло повода даже к уголовному преследованию итальянцев, гражданский иск о потере яхты вчинить некому было, и лишь после долгих судебных хлопот команде удалось получить с ита­льянской компании гроши за погибшее их имущество. Вран­гель вновь поселился в посольстве.

Зимой началась переброска войск из Галлиполи и Лемно­са через Константинополь и Варну в Болгарию и Сербию. Со­юзники торопили с упразднением военных лагерей; исстра­давшиеся и истосковавшиеся в пустынных лагерях части с радостью ехали в славянские земли. Начальник штаба гене­рал Шатилов энергично работал в Сербии и Болгарии, под­готовляя приезд воинских частей и расквартирование их там. Когда проезжал Кутепов, мы ему устроили в посольстве тор­жественную встречу, и до двадцати представителей различ­ных организаций приветствовали его речами. Галлиполийский подвиг уже победил значительную часть эмиграции. В моей речи я высказал надежду, что армия и на новых местах ос­танется надпартийной, в чем заключается смысл ее существо­вания и даже условие самого ее бытия, как национальной силы. Далее я сказал, что кутепия, кутеповщина стали на­рицательными именами, правда, ругательными у врагов армии, и что мы ничего не имеем против широкой славы о кутеповщине, так как клевета отпадет и имя это останет­ся символом доблести русского солдата, не выпускающего и на чужбине, при невероятно трудных условиях, из своих рук знамени, хотя со всех сторон его стараются вырвать у него. В заключение я провозгласил славу генералу Кутепову и его сподвижникам, всем галлиполииским подвиж­никам.

В своем общем ответном слове Кутепов дал прямой ответ и на высказанную мной мысль; он сказал, что как в Галлиполи у него в палатках рядом лежали и монархисты, и рес­публиканцы, так же внепартийна армия останется и на но­вых местах.

И, как всегда, слово его согласовалось с делом. Армия ос­талась верна лозунгам, вывезенным Врангелем с юга России, хотя, распыленной среди гражданского населения небольши­ми группами, ей труднее было не втягиваться в политикан­ство, чем в изолированных военных лагерях.

Тут-то на транспортах я видел слезы на глазах многих вои­нов, когда Врангель только быстро проходил, здороваясь с ними. Он, побежденный, не оставил их, спас от большевиков и на чужбине, разлученный с ними союзниками, все время заботился о них и боролся из-за них. Авторитет побежденно­го вождя не умалился, люди готовы следовать за ним по пер­вому его зову.

Пробыв полтора года в Константинополе, в конце февра­ля 1922 года я выехал в Софию.

 

Глава 10

БЕЛГРАД

1922-1923 годы

 

После огромного, шумного, крикливого и красочного Кон­стантинополя серенькие провинциальные София и Белград производят впечатление маленьких губернских городов.

Сначала Врангель предполагал поселиться в Софии, и я был туда командирован для подготовки выборов в Русский совет от беженства в Болгарии. В Сербии выборы уже были произведены, а в Болгарии встречались большие затруднения вследствие режима Стамболийского. Я заменил посланного ранее Шульгина. Грязная в марте месяце, плоская, без воды София произвела на меня плохое впечатление. Красивый собор построен на средства государя. На главной улице царя Освободителя — конный памятник Александру II. В Софии застал Кутепова и Шатилова. Я собрал представителей рус­ской общественности и приступил к выяснению способов организации выборов в Русский совет. Порайонных выборов, как в Сербии, невозможно было произвести, и намечались выборы от организаций и групп.

Я был радушно встречен местной к.-д. группой, предсе­дателем которой состоял К.Н. Соколов (Осважный), издавав­ший здесь газету. Около него и этой газеты и группировалась софийская общественность. Софийская группа к.-д. была мо­нархического толка и настаивала, чтобы и остальные к.-д. группы стали таковыми. Я еще из Константинополя писал Соколову о невозможности этого и с формальной стороны, за невозможностью собрать съезд и изменить программу в эмиграции. В партии всегда были идеологи как монархии, так и республики, и конституционность строя и демократичность программы были существенными ее чертами, а не форма правления. Кроме формальной невозможности, пересмотр программы нежелателен и по существу, так как теперь не­обходимо более широкое объединение межпартийное на так­тической платформе, а постановка программного вопроса разъединила бы и членов партии. Поэтому, как я писал, Со­колов с софийцами делал ту же ошибку, что и Милюков с парижанами, ставя остро вопрос о республиканизме партии, хотя у Милюкова было к тому более формальных оснований, так как партия перешла в 1917 году на республиканскую позицию. Таким образом, у меня было резкое разногласие с моими софийскими товарищами, что не помешало нам дру­желюбно спорить и вместе заседать по субботам вечером в ресторанчике, где особенно налегал на вино Э.Д. Гримм, сменивший вскоре вехи и скакнувший от Соколова к боль­шевикам.

Небольшая, но сплоченная Соколовым группа осталась оди­нокой в своей позиции, и остальные к.-д. группы отнеслись отрицательно к ее затее. Как «ни Ленин, ни Колчак» для социалистов, так и Милюков, и Соколов не увлекли за собой К.-д. партию за границей.

Наш константинопольский к.-д. И. Лукаш при моем содей­ствии издал, тогда в Софии первое появившееся в печати опи­сание Галлиполи, талантливый свой очерк — «Голое поле».

Земский союз продолжал и здесь обслуживать беженцев и армию, а Союз городов, где я начал было работать, открыл в Болгарии несколько гимназий и школ.

Как только я переехал из плохой дешевой гостиницы в хорошую комнату на Аксаковской улице, Врангель вызвал меня в Белград. Комнату эту нашел мне И.М. Калинников, издававший правую русскую газету и через несколько меся­цев убитый в разгаре стамболийшины. Из-за этого же режи­ма Врангель отказался от намерения поселиться в Софии.

Белград лучше расположен, чем София. Он лежит на хол­ме при слиянии Савы с Дунаем, что напоминает местополо­жение Нижнего и русскую ширь. Небольшой городок обстра­ивается и растет, оказавшись после войны столицей втрое увеличившейся страны. По ту сторону и Дуная и Савы была прежняя Австрия и маленький городок Земун, который по сравнению с Белградом носит отпечаток благоустройства и австрийской культуры, как и ближайшие придунайские город­ки Карловцы, Новый Сад, Панчево. Особенность Белграда — что на весь город всего четыре церкви и сотни кафанов на каж­дом шагу. В некоторых из них русские балалаечники.

Я поселился в домике из двух комнат на краю города сре­ди вишневого сада, цветущего весной и с вишнями летом. На диване у меня долго ночевал мой племянник-доброволец, по болезни уехавший из Галлиполи. Сначала он служил в ресто­ране, а потом работал при паровой прачечной и на сахарном заводе. Останавливались также брат, Олсуфьев и Алексинский.

В другой комнате жила хозяйка с пятилетним сыном Радко. Она, говорившая на иностранных языках, вдова полков­ника, дочь генерала, сама убирала мою комнату, таскала воду, колола дрова: подлинный сербский демократизм. Ко мне она благоволила, как к отменному самцу (ударение на а), то есть совершенно одинокому, без хозяйства, тогда как семейных беженцев квартирохозяйки недолюбливали и у них происхо­дили постоянно стычки.

Сербское правительство щедро помогало беженству, в ча­стности русскому студенчеству. Гимназии русские при помо­щи сербов были в нескольких городах. (Я принимал участие в заседаниях Согора.) Кроме того, небогатая сербская казна содержала два русских института, кадетские корпуса. Россия не забудет то, что сделала тогда для нас небогатая Сербия и стоявший несменно во главе правительства старик Пашич.

В державной комиссии играл видную роль М.В. Челноков, у которого я часто бывал, так как вместе с другими столо­вался у его хозяйки. Как московский городской голова, он был в почете у сербов.

Малодеятельный К.-д. комитет собирался редко; в нем уча­ствовали к.-д. из Нового Сада и Суботиц.

Отдел Национального комитета под председательством профессора Салтыкова был, напротив, очень деятелен и со­бирался еженедельно. В нем, между прочим, деятельное уча­стие принимал генерал Добророльский, которого я встречал на войне, когда он был начальником штаба у Радко-Дмитриева. Потом он перешел к большевикам. Деятельное участие принимал в качестве товарища председателя и С.Н. Ильин, начальник политической части главнокомандующего, пони­мавший необходимость реальной, не только на словах, связи армии с общественностью. Он, как исключение в окружении Врангеля, был действительно непартийным человеком, впол­не разделял надпартийную платформу Национального коми­тета и ценил поддержку им армии. Вследствие его непартий­ности правые его недолюбливали, считая его левым. Человек замечательно работоспособный, корректный и самоотвержен­ный (работавший усиленно, несмотря на мучительную бо­лезнь), он был незаменимым помощником главнокоманду­ющего.

Генерал Миллер, бывший командующий Северным фрон­том, сменил начальника штаба генерала Шатилова. Мил­лер был хороший работник, во все мелочи входивший сам и очень упорядочивший и сокративший расходы по армии. С ним было приятно работать в Русском совете. В политике, как покажет дальнейшее, он разбирался слабо. Кажется, осе­нью он был назначен представителем Врангеля в Париже.

Русский совет стал терять свой константинопольский ха­рактер. В него вошли выборные от Сербии крайние пра­вые — Скаржинский, Локоть и другие, что придавало окру­жению Врангеля партийный оттенок и повод к нареканиям. Нужно отдать справедливость этим правым, что в Русском совете они держали себя вполне корректно. Но профессор Локоть продолжал в «Новом времени» усиленную кампанию за смену национальных лозунгов армии — партийными — за веру, царя и отечество. Правда, когда я поднял вопрос о недопустимости для человека, работающего при армии, вы­ступать публично против ее надпартийного знамени и Вран­гель поддержал меня, Локоть оставил армию в покое в сво­их статьях. К этому же времени Врангель решил отказаться от политической роли и передать ее в Париж великому кня­зю Николаю Николаевичу. Вследствие этого в середине лета Русский совет, сыгравший известную роль в первый самый трудный период пребывания армии на чужбине, был упразд­нен и преобразован в маленький чисто технический Финан­сово-контрольный комитет, членом которого и я остался.

Все сербское беженство было отлично сорганизовано по колониям правомонархическими организациями, во главе которых стояли Скаржинский, Палеолог и др. Центральные группы жаловались на засилье правых, но мало проявляли активной организационной работы. Правые были недоволь­ны платформой Врангеля, но все-таки его и армию поддер­живали. Большую роль у них играл и митрополит Антоний, живший в Карловцах, где ранее собрался злополучный цер­ковный собор, большинство которого с Антонием во главе вынесло чисто политические партийные (легитимно-монар­хические) резолюции, результатом чего было аннулирование постановлений собора патриархом Тихоном и назначение им младшего в иерархическом сане митрополита Евлогия главой всех европейских церквей.

Я познакомился с митрополитом Антонием, как предсе­дателем Парламентского комитета в Белграде. Он образован­ный, живой и интересный собеседник.

Какая атмосфера была в Белграде, видно из того, что пра­вые с «Новым временем» вместо стремления к общему объединению стремились и преуспевали лишь в единении своем партийном; они считали левыми даже таких лиц, как Родзянко и Челноков. Первого так травили и так ему угрожали, что он, к стыду русских, должен был обратиться к Пашичу за разрешением носить револьвер! А ему действительно грози­ла опасность, если припомнить убийства Гужона и генерала Романовского.

К чести сербов (и к стыду русских политиканов), когда Родзянко умер, сербы устроили ему торжественные похороны, как председателю русской думы, за счет государства. Они же оказывали ему при жизни и Хомякову материальную помощь.

Врангель поселился на пригородной даче в Топчидере. Он жил с семьей, со своими престарелыми родителями и детьми. Это были три поколения русской, культурной помещичьей семьи. Сам Врангель до Военной академии окончил Горный институт, а старик барон был известным знатоком искусства и писателем по истории искусства. И дача с большой терра­сой с видом на Белград и Саву напоминала помещичий дом, а 29 июня и 11 июля самовар на террасе и именинные пироги напоминали русский усадебный уклад жизни.

Прирожденный военный вождь, Врангель и в частной се­мейной жизни отнюдь не проигрывал.

У короля он был только раз, вскоре после своего приезда. Король был с ним очень любезен, интересовался армией, но на этом их отношения и прекратились. Ни он, ни правитель­ство, стесненные международными и внутренними парла­ментскими условиями, официально не могли к нему отно­ситься иначе как к частному лицу и армию, как таковую, и Врангеля как главнокомандующего признавать не могли. Все, что они могли дать и дали, — это дружественный нейтрали­тет и гостеприимство.

Летом состоялась свадьба короля с дочерью румынского короля. Красив был торжественный приезд румынской ко­ролевской флотилии с невестой по Дунаю и Саве. Живопи­сен был и кортеж в день свадьбы. Разумеется, не было той пышности, что на наших церемониях, но блеск придворных мундиров заменяли более живописные костюмы представи­телей многочисленных народностей разросшегося королевства, ехавших верхом (черногорцы, хорваты, мусульмане-бос­нийцы, далматинцы и т. д.).

В июле я ездил с комиссией в Катаро продавать англича­нам часть серебра Петроградской ссудной казны, вывезенной Добрармией через Новороссийск. Продано было только за­ложенное серебро, а все вклады сохранены. Из закладов со­хранено все имеющее историческое и художественное зна­чение, например известная коллекция монет великого князя Георгия Михайловича, а также все заклады, по которым вла­дельцами их наводились справки после многочисленных пуб­ликаций в русских газетах. Всем до известного срока предо­ставлялось выкупить свои заклады, а те, которые этого не сделали и не заявили о своих закладах, имели и имеют полу­чить за проданные их заложенные вещи сумму заклада в английских фунтах, и лишь сверх этого полученная сумма (довольно значительная) поступила в оскудевшую казну ар­мии на ее нужды по переселению и устройству на новых местах. Эта операция навлекла много обвинений на коман­дование. Была опубликована Финансово-контрольным коми­тетом подробная записка, почему она с точки зрения юри­дической, финансовой и политической сочла правильным производство этой операции. Таким образом, все мы нарав­не с Врангелем приняли на себя ответственность за опера­цию. Здесь я лишь кратко приведу мои личные политиче­ские мотивы и соображения целесообразности.

Все закладчики могли и могут еще получить известную сумму в размере залоговой оценки. Иначе при неустойчиво­сти международных отношений они могли бы и ничего не получить, например, если бы Сербия признала большевиков и имущество ссудной казны было им передано. А в то вре­мя как раз говорили о возможности ухода Пашича и вслед за великими державами-союзницами признания большеви­ков. С этой точки зрения, по-моему, целесообразнее было бы продать и вклады. На примере «Лукулла» и многих других мы видели бесправное положение русских и русского иму­щества. При затянувшемся нашем бедствии на долгие годы на это имущество в чужеземных руках, как бы на вымороченное, могла какая-нибудь держава-кредитор наложить запрещение и т. д. И неужели надо было сохранять это имуще­ство с риском, чтобы оно попало большевикам, которые уже ничего не уплатили бы владельцам серебра, раз они не счи­тают, например, нужным вернуть румынам захваченное у них золото?

Катаро находится на исключительном по своей красоте и природе далматинском побережье Адриатического моря, пол­ном памятников средневековой итальянской старины, так как Далмация была провинцией Венецианской республики. Глубокая Катарская бухта, по которой маленький пароход идет четыре часа, со старыми городками на берегу и на вы­соких горах, напоминает итальянские озера. В глубине бух­ты у подножия Черной горы, откуда идет в гору дорога в чер­ногорское Цетинье, как бы прилеплена в огромной скале старая итальянская крепость Катаро, обнесенная рвами и стенами с башнями, в таможенных складах которой храни­лось русское серебро. В городке живописная толпа далматин­цев и черногорцев.

Петр I присылал в Катарскую бухту русский флот для обу­чения, и здесь остались памятники этого. В одном из домов Катаро находится статуя Петра, но совсем на него не похо­жая. В маленьком городке Перастро, в который мы ездили на лодке, в думе находится портрет Петра и картины с изоб­ражением флота. В Перастро, как, вероятно, и в других го­родках, находится ряд итальянских необитаемых дворцов, густо заросших плющом, которые можно купить за 3—4 ты­сячи франков.

Кропотливая процедура сдачи серебра англичанам (взве­шивание и проч.) и окончательная торговля с ними продол­жалась около недели. Спасением в июльскую жару было ку­пание в море несколько раз в день.

Грустно было погружать ящики с русским серебром на английский пароход и смотреть, как он отчаливает. Но вот еще один из многочисленных мотивов продажи серебра: было несколько случаев покраж, и одна со взломом, несмот­ря на то что склад таможни оберегался сербским караулом. Охрана и администрация ссудной казны стоили недешево армии.

Из Катаро я заехал на два дня еще покупаться в живопис­ный Дубровник (Рагуза) на далматинском побережье. Это сохранившийся венецианский городок, полный итальянского ренессанса, со старыми церквами, монастырями и дворцами. Славянское население Далмации преимущественно католиче­ское. Чудная растительность, живописные острова, благоустро­енный австрийцами курорт с современными большими гости­ницами и хорошими шоссе. Здесь же сохранился живописный полуразрушенный дворец русской княжны Таракановой.

На обратном пути по гористой узкоколейной дороге я за­ехал в Сараево, представляющий из себя смесь современно­го австрийского города с турецким. Значительная часть бос­нийцев — славяне, предки которых были обращены турками в мусульманство. В Сараеве, Дубровнике и городках Катарского залива — обширная русская колония. В Дубровнике и Герцеговине — школы Согора.

Войскам русским жилось на новых местах нелегко, осо­бенно в Болгарии. В Сербии их устраивали на тяжелые лес­ные и шоссейные работы, а часть (кавалерия) была взята на сербскую службу в пограничную стражу, причем, например, на албанской границе приходилось жить в дикой местности в уединенных пикетах, а офицеры служили нижними чина­ми под командой сербских офицеров и унтер-офицеров.

В Болгарии многие работали в угольных копях Перника, а отчасти были разбросаны маленькими группами и в оди­ночку на казенных и частных работах и местах. В таких слу­чаях командование задавалось целью в центре района устра­ивать ячейку-околоток, в котором заболевшие и безработные могли получить приют, лечение, устраивались библиотечки, церкви и т. п. Таким образом, и разбросанные чины имели тяготение к своим полковым ячейкам, где сохранялось и их боевое знамя. И все люди в рассеянии были зарегистрирова­ны и дорожили этой регистрацией и зачислением в свою часть. И в рассеянии это была армия. Тут свершилось чудо № 3, пожалуй, самое чудное из чудес. Если в Галлиполи и на Лемносе трудно было сохранить армию как таковую, то в таком рассеянии поддержать воинский дух и даже воинскую дисциплину было прямо невероятно. К тому же в Болгарии воцарилась стамболийщина. Диктатор Стамболийский с партией земледельцев были верными друзьями большевиков, которые являлись здесь хозяевами положения. Началось пре­следование наших контингентов. Были высланы Кутепов, все высшие командиры и даже Соколов, мирно читавший лек­ции в университете, как редактор белогвардейской газеты. Но образцовая организация наметила ряд заместителей коман­диров, и по мере, как те выселялись, их заменяли другие, до совсем юных включительно. Стамболийцы, подстрекаемые большевиками, боялись, что русская армия примет участие в перевороте против них. Последовал ряд репрессий и про­вокаций, чтобы втянуть контингенты в беспорядки, ночью подбрасывалось оружие, чтобы доказать их причастность, их привлекали к суду. Было несколько случаев убийства русских. И, тем не менее не было ни одного случая, чтобы чины ар­мии пошли на провокацию и нарушили дисциплину. Они, в неимоверно тяжелых условиях трудовой жизни и удруча­ющей обстановке бесправия, беспрекословно исполняли при­каз Врангеля не вмешиваться в болгарские дела, несмотря на разобщенность со своим вождем и непосредственными на­чальниками. В это же время был убит отважный генерал По­кровский, готовивший (помимо Врангеля) партизанский набег в Россию.

Этот тяжелый период «болгарских зверств», продолжав­шийся до переворота и убийства Стамболийского, армия вы­держала с честью. Потом командный состав вернулся, отноше­ние правительства стало благожелательным к русским воинам, и они могли уже спокойно продолжать свою трудовую жизнь. Но само население болгарское и в самый разгар стамболийщины относилось к русским очень доброжелательно.

Осенью Врангель с семьей переехал в Сремски Карловцы. Тут у него в ноябре состоялось военное совещание с высшим командным составом и военными агентами из других стран. Хотя Врангель, придерживавшийся правильной не партийной платформы, и не разбирался иногда в политическом положе­нии и делал тактические ошибки, но он все же лучше и вер­нее схватывал это положение, чем его военные советники. После этого карловцевского совещания и, думается, под давлением общей белградской атмосферы в политической линии Врангеля замечаются неровности, шероховатости, непоследо­вательность.

На этом же совещании было решено передать армию под верховное командование великого князя Николая Николае­вича. Этот правильный сам по себе акт, способствовавший объединению военного элемента всех фронтов, был сделан не­сколько поспешно и неловко. Со стороны могло казаться, что великому князю навязали эту обузу («без меня меня жени­ли» ), а на самом деле Врангель доказал, насколько неоснова­тельны были нарекания на него в бонапартизме. Думаю, что он поспешил с этим актом именно потому, что эти нарека­ния ему надоели.

Вскоре я был командирован в Прагу для переговоров с тамошними русскими организациями и с чешским прави­тельством относительно принятия в университет, и главным образом в средние учебные заведения, юношей из армии, преимущественно из Болгарии, где создавалось особо тяже­лое положение.

Остановившись на день в Будапеште, я приехал в старую красивую Прагу с ее Градчанами, этим чешским кремлем. Приятно было посетить этот культурный русский центр, оку­нуться в московскую интеллигентскую среду, свидевшись с моими партийными друзьями: профессорами Кизеветтером, Новгородцевым, Струве и др. Приятно было видеть П.И. Новгородцева, с которым я скитался по югу России и у которого я здесь несколько раз обедал в кругу его семьи, приехавшей из России и за участь которой он так мучился.

Здесь я собрал членов Центрального комитета К.-д. партии, которых оказалось до десяти человек, более чем в Париже (не отколовшихся). Впоследствии число их еще увеличилось пере­ехавшими из Парижа и Женевы.

Я делал доклад и вел беседу с многочисленными студентами-галлиполийцами, которые, как и в других городах, были лучшими по успехам студентами. Они считали себя в отпус­ку по армии, дорожили своей связью с частями, в которых числились, и здешней своей корпорацией. Приехавшие сюда большею частью еще из Галлиполи при содействии Врангеля и Кутепова, они наглядно опровергали клевету Милюкова и социалистов на командование в какой-то кабале молодежи в армии. (Извиняюсь за резкость выражения. Но в армии так именно восприняли выступления Милюкова и имели на то право. Я же хочу допустить лишь ошибку с его стороны, вы­званную его корреспондентами-отщепенцами из армии, оби­женными на командование, неспособными на подвиг армии, к которому командование их призывало. Ведь даже часть ин­теллигенции в Константинополе оказалась слепой и глухой, когда она под боком проглядела армию. Психологическое яв­ление предубежденности. )

В это время Милюков уже переменил несколько свой взгляд на армию. Он должен был признать факт существова­ния армии и высказывал даже дружелюбное к ней отноше­ние, но в то же время выступил ее «защитником от Вранге­ля и Кутепова(sic!) Это было так же остроумно, как если бы Врангель и Кутепов взяли под свою защиту демократи­ческих демократов от Милюкова и Винавера. Как демокра­тическая группа К.-д. партии не существовала бы в эмиг­рации без Милюкова, так и русской армии не было бы за рубежом без Врангеля.

Главный комитет Согора перенес из Константинополя в Прагу свою широкую и культурную деятельность, и в нем я тоже встретил моих товарищей и друзей, у которых я и оста­новился.

Из правительства я видался по делу моей командировки с министром Гирсой, который очень сочувственно отнесся к нему, обещав свое содействие в принятии молодежи будущей осенью с начала академического года, при новом бюджете. Был я у нашего друга Крамаржа, женатого на москвичке Абрикосовой, в его чудном доме на холме близ Градчан, с видом на всю Прагу.

При мне был вечер русских соколов, упражнения кото­рых вызывают восторг даже у чешской публики.

На обратном пути я заехал в Моравскую Тшебову, где находится русская гимназия Согора на 550 учеников, пере­несенная из Константинополя и содержимая чешским пра­вительством.

Нельзя не оценить широкую и планомерную помощь в деле обучения детей и юношей, оказываемую чехами. Прав­да, они это делают за русский счет, вывезя русский золотой фонд из Сибири, но другие бы на их месте могли этого не делать для русских беженцев при их бесправии и при уста­новившихся международных обычаях.

Гимназия помещается в прекрасных каменных бараках среди покрытых хвойным лесом холмов, близ маленького местечка. Как с педагогической точки зрения, так и со сто­роны оборудования (дортуары, церковь, театр, механическая прачечная и проч.) этот гимназический городок производит прекрасное впечатление, и беженство с благодарностью бу­дет вспоминать главную инициаторшу и руководительницу этого начинания, члена Согора А. В. Жекулину.

Вена, в которой я остановился на день, столь красивая и до войны оживленная и веселая, производит теперь тяжелое впечатление. Переживаемый ею кризис и крушение империи сильно отразились на ее внешности и на уличной жизни.

Весной 1923 года я вновь был в Париже после двухлетне­го отсутствия. Я выбрал наиболее дешевый и простой (одна транзитная виза) путь: через Италию на Загреб, Триест, Ве­нецию, Милан и Турин. Ехал я четыре дня в тихих поездах с семью многочасовыми остановками. При езде сидя, в пере­полненном третьем классе эти остановки имеют свои пре­имущества (отдых, мытье) и дали возможность увидеть и по­ходить по главному городу Хорватии Загребу, который гораздо более благоустроен, чем Белград, а также и по сло­венскому живописному городу Любляны.

Остановился я в Париже снова в посольстве у Маклаковых. Так как на этот раз не было съездов, то я более видел надземный Париж, который так хорош весной. Кадетские заседания были очень редки, а Национальный комитет соби­рался еженедельно по средам — президиум и по пятницам — общие собрания. Обсуждались главным образом вопросы более широкого объединения и возглавления. По-прежнему энергичен хлопотливый М.М. Федоров, который много сде­лал и для студенчества. Париж и Франция все более стягива­ют к себе беженство, студенты и офицерство тянутся сюда и с Балкан, и из Германии. Константинополь и Берлин пус­теют. Тысячами работают они на больших автомобильных заводах, много студентов, шоферов, приказчиков и т. п. Мно­гие полковые ячейки и казацкие станицы переносятся с Бал­кан во Францию. Париж все более делается общественным, политическим, деловым, культурным и церковным центром эмиграции.

Мы в Национальном центре в это время подверглись уси­ленному напору со стороны военных, главным образом врангелевского представительства. Раз армия признала великого князя Николая Николаевича своим вождем (с чем и мы, ра­зумеется, считались и признавали), то генералы требовали, чтобы мы его признали безоговорочно и национальным по­литическим вождем. Это бравым генералам, но наивным по­литикам казалось очень простым. Общественность и полити­ку они трактовали как роту и ротное обучение. Объединить политический фронт на Николае Николаевиче им казалось так же просто, как «равнение направо» (именно направо) по команде ротного командира.

Если монархисты охотно признали Николая Николаевича своим вождем еще до армии именно потому, что он царско­го рода, то Национальному комитету и другим группам, в него входящим, как надпартийным, именно потому это было гораздо сложнее. Некоторые видели в этом признании пред­решение будущего государственного строя. Впоследствии генералы должны были убедиться, насколько политическое объединение и вопрос возглавления в эмиграции сложны. Тогда же они со своей упрощенной психологией говорили, что мы против великого князя и армии (!), а один доблест­ный генерал в Белграде даже сказал, что Долгорукова следу­ет повесить (!).

Мы никогда не вмешивались в чисто военные дела, и я лично, и в России, и в эмиграции все время работая при ар­мии, строго этого придерживался. Теперь, к сожалению, в гражданскую войну и в эмиграции генералам нельзя обойтись без политики. Но прав Струве, когда он, возражая недавно генералу Краснову по поводу более чем странных приемов его политической полемики в последнее время, высказал, что мы против того, чтобы политика проникала в казармы, но беда и когда казарма проникает в политику.

Вследствие неверной информации о политическом поло­жении в Париже, Врангель совершенно отвернулся от Нацио­нального комитета и стал со своими генералами верить в то прожектерство И.П. Алексинского, коего объединительные проекты повсюду проваливались, как, например, мертворож­денная в Париже «Беседа», организация под председатель­ством Третьякова, с первых шагов, взявшая неверный тон и быстро заглохшая. Началось метание в поисках обществен­ной опоры. Мне тем более было досадно за Врангеля, что я, в перспективе его огромных заслуг и национального подвига и ценя его лично очень высоко, считал его политические про­махи очень мелкими слагающими. У других же теперь, ког­да политика выступает на первый план, политическая перс­пектива нарушалась, тактические ошибки Врангеля застилали его славное прошлое, и этот период далеко не способствовал его популярности в широких общественных кругах.

Нужно сказать, что Национальный комитет, несмотря на политические ошибки Врангеля и на его изменившееся от­ношение к Национальному комитету, продолжал неизменно поддерживать армию и Врангеля как ее главнокомандующе­го. Мне кажется, Врангель недооценивал эту стойкую, нели­цеприятную поддержку верных друзей армии.

В это время уже усиленно говорили о признании больше­виков Францией, и, уезжая из Парижа, я не был уверен, что вновь вернусь в посольство.

Обратно в Белград я поехал в начале июля тем же путем. После двух дней пути я остановился с утра до вечера в Вене­ции ровно на полпути, чтобы покупаться в Лидо и освежиться.

В Белграде умерли трое из моих сослуживцев при армии. Еще зимой умер Н.А. Ростовцев, теперь, вскоре после моего возвращения, мы на той же «гробле» схоронили умершего после двух операций С.Н. Ильина, а осенью в городке Панчево похоронили графа Мусина-Пушкина.

Ильин последние месяцы мог менее, конечно, влиять на политические шаги импульсивного, порывистого Врангеля, жившего в Карловцах. Я его застал в клинике после первой операции. Несмотря на свою слабость, он живо интересовал­ся и долго расспрашивал про парижские настроения и гово­рил, что последнее время ему трудно было продолжать рабо­ту. Из всех лиц, работавших при армии, я наиболее сходился во взглядах с Ильиным и считаю его смерть большою потерею для Врангеля. Его заменил Чебышев. Из ближайших сотрудни­ков Врангеля Чебышев, Львов и Даватц стали сотрудничать в «Новом времени», которое потом становится как бы официо­зом Врангеля.

За неимением средств на издание собственной газеты и за прекращением «Общего дела» в Париже я считаю правильным это сближение. Благодаря этому сотрудничеству «Новое вре­мя» значительно улучшилось, Локоть стал писать реже и ме­нее агрессивно, А. Столыпин и некоторые другие сотрудники должны были совсем уйти. Но конечно, жаль, что не было сво­ей национальной непартийной газеты, и близость хотя бы и улучшенного «Нового времени», но все-таки партийной мо­нархической и националистической газеты, не могла не нала­гать известной окраски и на командование.

Когда я вернулся из Парижа, то некоторые мои друзья в Белграде упрекали меня, что я резко разошелся в вопросах тактики с нашими генералами. Я не так понимал мое служе­ние армии, а генералов не считаю особой породой людей, с которыми нельзя спорить и не соглашаться. Другое дело при наличии фронта, тогда надо было наименее отвлекать полити­кой военачальника; у Деникина я был всего один раз, а у Вран­геля в Крыму раза три, причем я не счел нужным загружать его жалобами на политику, проводимую его подчиненными, хотя сам я являлся жертвой этой плохой политики. Другое дело теперь, когда фронта нет, и хотя борьба продолжается, но позиционная и окопы наши — увы! — отнесены далеко от пределов России. Теперь приходилось подолгу говорить и спо­рить с Врангелем и его генералами, которые сами начали спор и резко поставили по своей политической неопытности неко­торые тактические вопросы и предъявляли упорные требова­ния равнения по ним.

Я еще в Константинополе советовал Врангелю, чтобы быть откровенным до конца, при случае объявить, что он лично монархист по убеждению. От этого только выиграла бы его как главнокомандующего надпартийная позиция — уметь ставить на второй план свои личные политические взгляды, когда вы­ступают общенациональные задачи спасения Родины. Некото­рые, например и. д. начальника штаба, находили, напротив, что гораздо лучше, когда, как это было с Корниловым и с Де­никиным, никому не известно, кто монархист, а кто респуб­ликанец. Но все обличье и тон у тех были иные, чем у Вранге­ля, а потому здесь откровенность до конца могла быть только полезна. Врангель и высказался тогда в одном из своих прика­зов или обращений в этом смысле.

Но как это было далеко от того, что по тону, да и по суще­ству, творилось теперь в Белграде. Ведя борьбу с крайними правыми, Врангель, под влиянием окружения и белградской атмосферы, делал уже уступки монархической партийности, чему много было примеров.

Как на один из таких примеров, укажу на его распублико­ванную речь: «Мы, старые офицеры, служившие при русском императоре в дни славы и мощи России, мы, пережившие ее позор и унижение, мы не можем не быть монархистами. И, воспитывая будущее поколение русских воинов, тех, кто будет ковать мощь и славу нашей родины, мы можем лишь радовать­ся, что они мыслят так же, как и мы».

Тут уже значительное уклонение от личного исповедова­ния веры — к партийности. Да и фактически тут не все вер­но. Хоть подавляющее большинство офицеров монархисты, но есть и республиканцы. Как по тону и содержанию, эта речь отличается от речи Кутепова в Константинополе, в ко­торой он говорил, что у него в палатках в Галлиполи рядом лежали и монархисты и республиканцы и что и впредь ар­мия будет столь же беспартийна.

Кроме фактической неточности, в речи Врангеля заклю­чается и призыв к воспитанию военной молодежи в партий­ном духе.

Это говорилось, правда, в то время, когда по приказу № 82 офицерам запрещалось участвовать во всех партиях, в том числе и монархических, что вызвало столько возражений, а затем и исключений и разъяснений к этому приказу.

Когда таким образом с умеренными монархистами и « Но­вым временем» у Врангеля установилась entante cordiale (сердечный союз), он подвергался усиленным нападкам не­умеренных правых. В Белграде, правда, они только шипели, но сдерживались, не желая порвать с армией. И приезжав­ший сюда Марков произносил сдержанные речи и ублажал Врангеля при его посещении. Но в то же время в Берлине в органе Высшего монархического совета на него резко напада­ли и прямо ругали его.

Уже в Париже я убедился, что на разговорах об объедине­ниях и возглавлениях далеко не уедешь, хотя я с 1918 года только и делал с учреждения Национального центра, что при­зывал к объединению и до сих пор продолжаю работать над этим в Национальном комитете. Разобщенность эмиграции с Россией, даже противобольшевистской, все растет, и нам не­обходимо знать подлинные положение и настроения в России. И я решил сам проникнуть в Россию. В Белграде уже я при­обрел для этого некоторые старые предметы крестьянского обихода, и в сентябре, после полуторалетнего пребывания в нем, я окончательно покинул Белград и выехал в Париж.

Тепло проводили меня мои белградские товарищи, члены Национального комитета, вечеринкой и ужином Врангель с чинами штаба и членами Финансово-контрольного комите­та. (Как мы его в шутку звали Фи-ко-ко.) В ответ на речь Врангеля я его благодарил за то, что он мне помог в эмигра­ции «не распылиться».

Начальником штаба тогда был генерал Абрамов, а гене­ралы Миллер и Шатилов были в Париже.

 

К оглавлению книги.

 

На главную страницу сайта.