КРЫМСКАЯ ЭВАКУАЦИЯ

Конец сентября месяца 1920 года. Я в Севастополе, где вместе с Н.Н. Львовым и В.М. Левитским редактирую "Великую Россию".

Я получил приглашение от главнокомандующего генерала П.Н. Врангеля сопровождать его в поездке на фронт. Врангеля я в то время мало знал. Говорил с ним несколько раз, больше для газетных целей. Мне тогда не приходило в голову, что когда-нибудь окажусь в числе его ближайших сотрудников.

В маленькой записной книжке я нахожу стертые записи карандашом - они сделаны во время этой поездки "на фронт". Привожу их, ничего не меняя.

В 9 часов ужин в вагоне-столовой. Кроме меня, корреспонденты: Беренджер ("Рейтер"), Риве ("Тан"), А.И. Ксюнин, Гакебуш-Горелов и итальянец. В вагоне висит портрет главкома. После ужина все журналисты собрались у меня в купе. Позднее пили чай, уже за Симферополем.

Поехал с бароном Дризеном (адъютантом главкома) в город. Шоссе, вымощенное плоским камнем. Тучи холодной пыли. Город в двух верстах. Заехали в штаб на Воронцовской (главной) улице, потом к графу Гендрикову, которого не застали. Потом к А.А. Татищеву, посреднику по земельным делам. Нарезки (в Таврии приступили к "аграрной реформе") происходят только в имении Акманай Филибера, в 40 верстах от Мелитополя. В нарезку пошло до семи с половиной тысяч десятин...

Канцелярия Татищева - обширное помещение в доме земской управы. Большевики почему-то выломали отопление (радиаторы) - вероятно, принципиально.

Городишко дрянной, южно-степной. На базаре только арбузы по 100 рублей и выше - на несколько сотен дешевле, чем в Севастополе. Прогнали партию ежившихся от холода людей, полураздетых, в рубашках и портках. На стенах афиши о гастролях Сарматова, Петипа. В лавках колбаса, масло.

Врангель сообщил, что мы в Александровске форсировали Днепр, перешли на правую сторону и взяли 23-й пехотный полк (красный). После Татищев знакомил корреспондентов с земельным законом в применении его к Филиберскому имению. Я на сообщении не присутствовал, а ушел к себе в купе.

Корреспонденты уехали в Александровск и Акманай.

Во время обеда приносили телеграммы и шли разговоры по прямому проводу. Врангель вызывал к проводу Кутепова... Что произошло - неизвестно; о дурных вестях он не любит говорить.

После 5-часового чая ходил с Врангелем гулять по полотну в степь. Врангель ходил сам проверять, исполнено ли его приказание относительно охраны поезда с трофеями, где снаряды. Прошли полторы версты.

Это был день ангела А.П. Кутепова. После обеда мы в вагоне Врангеля пили за здоровье именинника.

В ведении общества, которое при воцарении большевиков распалось. И если чему-нибудь можно удивляться, то лишь тому, что находились какие-то блаженные люди, которые что-то делали, не будучи к тому обязаны. Наше прибытие только задержало заседание финансовой комиссии городской думы.

Детей большевики привезли с севера; метрики их все сожгли, чьи дети - неизвестно. Приют вшивый, переполнен больными; есть больные и сыпняком.

Среди зрителей бородач с мешком. Он спрашивает:

Присутствующий при разговоре железнодорожный служащий делает ироническое замечание:

Начинается перебранка. Бородач развязывает мешок, чтобы показать содержимое. Проходит пленный, который тащит на спине больного товарища.

Вчера, 30 сентября, в бою на правом берегу Днепра убит генерал Бабиев — один из лучших кавалерийских генералов. Он был несчетное число раз ранен, лишился руки. Смерть его вызвала заминку на правом берегу. Он был холост. За ним в тачанке следовали в походе его престарелые родители. Отец - старик-генерал.

Прибыл А.П. Богаевский. Обед по случаю Покрова - на славу. Стол украшен цветами. На путях играл оркестр, между прочим, попурри из "Жизни за царя".

Генерал Науменко, заменивший убитого Бабиева, ранен. Начальство нервничает.

Вечером двинемся обратно в Севастополь. На этом кончаются записи маленькой записной книжки.

* * *

Когда я уезжал в Мелитополь, у нас в газете были уже сведения о мире поляков с большевиками. Чуть ли не я первый сообщил об этом Врангелю в поезде. Было совершенно очевидно, что красные навалятся теперь на Крым, удержать который представлялось немыслимым.

Врангель свои задания выполнил. Теперь наступило время уходить. Он отлично это понимал. Но для успеха исхода положение вынужден был скрывать.

Меня звал В.В. Мусин-Пушкин в Константинополь, так как уже ранее было условлено, что я перееду корреспондентом и представителем "Великой России" на Босфор. Я ответил, что остаюсь на неопределенное время, хотя для самого было ясно, что останусь я здесь недолго. Нет ничего унылее обреченных на сдачу позиций.

Дул норд-ост. Стояла жестокая стужа. Я щеголял в летнем пальто, потому что теплое осталось в Константинополе.

Море стало зеленее, падала крупа. По всему фронту началось наступление красных, стянувших со всех концов страны верные войска, преимущественно с польского фронта. И в то же время искорки надежды. Произойдет чудо. По иностранным газетам, в совдепии всюду военные бунты.

* * *

22 октября представители газет были собраны у главкома. Прибывший из Парижа общественный деятель и журналист заявил при общем смехе, что "выше печати нет ничего на свете".

Я заметил, что перед всеми катастрофами происходят всегда какие-то странности. Откуда-то появляются чудаки, до того прятавшиеся. Произносят загадочные слова или попросту глупости. (Сумасшедший лезет на свет. Недаром в допетровской Руси перед бедствием на улицах, как-то особенно обращая на себя внимание, копошился юродивый).

Так было и в Севастополе. 27 октября было первое заседание вновь возникшего "Русского государственного союза".

28 октября я встретил Г., нового члена нашей расширявшейся редакции, приглашенного для заведования экономикой газеты. Экономике придавалось большое значение: все должно было делаться под знаком экономики, что тоже бывает симптомом неблагополучия. Г. мне сказал с полной невозмутимостью:

***

Зашел домой на Нахимовский проспект, где нашел чью-то записку. В записке значилось, что я должен явиться на английский миноносец "Сераф" или "Серапне" - трудно было разобрать название. Указано было, что явиться должен я не позже б часов вечера.

Шел шестой час вечера. Название миноносца было неразборчиво. Где его тут искать в сумерках по бухтам? Записка у меня валялась с утра.

По дороге совершенно случайно зашел во дворец узнать о положении на фронте. Кривошеий пил чай. Я с ним посидел. Он мне сказал, что сейчас уезжает - ему оставлено место на "Сераписе". Это был мой миноносец! Значит, он еще не ушел? Кривошеий должен был отправиться на "Серапис" на паровом катере. Я ему сообщил о найденной мною у себя загадочной записке, где мне предлагалось явиться на "Серапис". Кривошеий предложил отвезти меня с собой на паровом катере. Я колебался.

В это время ко мне вышел Врангель. Отвел меня в кабинет.

Я простился с ним. Во дворце, снизу доверху освещенном, чувствовалось, что происходит что-то необычное, но все было прилично. Никто не волновался и не суетился. Скорее впечатление дома, где сейчас начнется бал. Ротмистр Толстой поехал к английскому адмиралу справиться, поспеет ли Кривошеин.

* * *

Кривошеин сидел мрачный. Я его утешал. Указывал на то, что для дела такой исход лучше, чем постепенный развал тыла, зимовка и голодовка в отрезанном от мира Крыму. Невозможное экономическое положение все равно создало бы осложнения, растравляемые постоянной угрозой прорыва позиций.

Мы на автомобиле выехали на Графскую пристань. Выехали туда зря. Нас было четверо: Кривошеий, его сын Игорь, И.И. Тхоржевский и я. На Графской пристани катера главнокомандующего не оказалось. Сели во французскую моторную лодку, поддерживавшую связь с другой стороной бухты. Исколесили всю бухту, но "Кентавра" не нашли. Француз-офицер уверял, что "Кентавр" ушел днем.

Вернулись на Графскую пристань. Игорь Кривошеий пошел во дворец за разъяснениями. Оказалось, что катер ждет нас на "минной" пристани. Катер, действительно, там нас ждал. Отвалили. До полуночи оставалось всего четверть часа.

"Кентавр" стоял в Стрелецкой бухте за Херсоне-сом. Катер шел полным ходом. Из трубы вырывались искры и пламя. Бухта и берега были погружены во мрак.

Вдруг вырисовался в темноте крейсер, сиявший электрическими огнями. Освещение военных судов напоминает иллюминацию.

У трапа Кривошеина встретил адмирал со штабом. Нас провели к адмиралу в салон, где горел огонь в печке-камине. Когда мы уселись в мягкие кресла и протянули ноги к огню, нервы стали разматываться и приходить в норму. Кривошеий спал на диване одетый. Мы с Тхоржевским - в креслах. Я сразу заснул. Ночью проснулся. Крейсер шел. Мы оставили Россию, на этот раз надолго.

ПЕРВЫЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

Утром принесли чай с молоком. Крейсер делал 20 узлов в час. Он мог делать 28. На борту оказалось много других севастопольцев - человек сорок. Они сели поздно ночью. Крейсер вышел во втором часу ночи.

День чудный. Море тихое. Небо ясное. Солнце почти греет. За обедом, кроме хозяина-адмирала и нас, была англичанка, заведующая детским приютом лэди Пэджгот. Она скалила необыкновенные зубы. Адмирал почему-то спросил Тхоржевского, был ли он в Данциге. Подавали ростбиф с вареным картофелем, потом ростбиф с жареным картофелем, потом ростбиф пополам с ветчиной. После обеда смотрели иллюстрации.

В 4 часа сели пить чай. Увидел в иллюминатор берег. Спросил офицера, пившего с нами чай, всегда ли курс так близко от берега.

Он сказал:

Действительно, крейсер вошел в пролив. Мы совершили переход менее, чем в 15 часов. Все собрались на палубе.

Второй раз на протяжении полугода приходилось въезжать в проливы "беспризорным". Вечер был сказочный. Душа смирялась. "Кентавр" бороздил темно-синие волны, оставляя за собой длинную вспененную волну.

Когда подходили к Золотому Рогу, уже стемнело. На фоне раскаленного малинового небосклона Стамбул вырезался черными силуэтами, выкроенными точно из картона. В Босфоре из-за течения легко нагруженный "Кентавр" не рискнул повернуть. Мы для этого вышли в Мраморное море, вернулись и встали против Галаты.

Мне открыла барышня. Это была Елизавета Владимировна Мусина-Пушкина, младшая дочь В.В. Когда я ее последний раз видел, она была девочка со стрижеными волосами, была еще "Итой". Теперь передо мною стояла, улыбаясь от удивления, взрослая барышня с волосами, заволакивавшими голову.

Я заговорил с ней по-французски. Потом мы оба друг друга узнали и рассмялись. Она по лестнице побежала наверх и закричала:

На лице - радость. Он подумал, что я приехал, как было условлено.

— Все едут. Крым кончился.

Мусин-Пушкин побледнел. Что-то в нем оборвалось - надежда, цель жизни. К тому же, на фронте в Таврии дрались с красными два его сына. Одного сына он менее года назад уже потерял на деникинском фронте.

Мы молча смотрели друг на друга. В тот вечер он меня не расспрашивал, и я ничего не рассказывал.

Я остался жить у Мусиных-Пушкиных, в доме № 5 по улице Эшреф-эффенди.

* * *

На следующее утро я прежде всего поспешил исполнить поручение Врангеля: огласить скорее в печати верные сведения об оставлении армией Крыма. Задача была нелегкая в том смысле, что издававшиеся в Константинополе на французском языке газеты смотрели из рук того или другого союзного командования: французского или английского.

Не помню, имели ли итальянское и американское командования свои органы. Греки, кажется, издавали французскую газету, может быть, была газета и у турок. Во всяком случае, где бы я свое осведомление или статью ни напечатал, материал прошел бы через цензуру, вероятно, какой-нибудь контрразведки, которая у союзников в проливах руководствовалась чрезвычайно загадочными соображениями, правилом щедринского полицейского начальства: "Тащить и не пущать".

Впоследствии, встав во главе русского бюро печати в Константинополе, я имел полную возможность убедиться в этом на собственных нервах и терпении, о чем рассказано в главе, посвященной И.М. Каллиникову и "Зарницам". Надо было сделать так, чтобы та или другая "союзная" газета сама ко мне обратилась за информацией.

Мне удалось этого добиться. В Константинополе жили мои друзья, имевшие "связи". В тот же день ко мне пришел молодой турок, журналист, блестяще владевший пером на французском языке.

* * *

На Пере царило большое оживление. Во дворе посольства толпились русские беженцы - прежние, "деникинская" эмиграция, и вновь прибывающие. Толпа была одной живой молвой. Слухи, как электрические искры, передавались.

Откуда-то было пущено известие, что Врангель убит. 15 ноября и в последующие дни стало известно, что эвакуация блестяще удалось. Пароходы прибывали. "Рион" задержался в море из-за неважной аварии.

Стало известно, что к Врангелю являлись и тепло с ним прощались делегации горожан и рабочих. Дни продолжали стоять теплые.

К 17 ноября все суда "беженской" эскадры стянулись на Босфоре. Только "Корнилова" с Врангелем не было. "Корнилов" обходил южное побережье Крыма.

Около Моды стоял "беженский" флот. На судах сидело до 70 тысяч голодных людей плечом к плечу. Выезжавшие к судам торговцы брали по 100 рублей царских денег за булку.

Толпа на Пере перед посольством росла. Крымские деньги все еще принимались. Но как? С 8 лир за миллион спустились уже до 4,5 лиры. На сбыт денег по такой цене покупателей было много. В 2-3 секунды крымские "миллионеры" превращались в нищих.

Не то 18, не то 19 ноября прибыл на константинопольский рейд "Корнилов" с Врангелем.

Дальше для сохранения документальности привожу в подлиннике записную книжку.

Прибыл Врангель на "Корнилове". Утром к нему поехали Нератов, Лукомский, Кривошеий.

Графиня М.И. Мусина-Пушкина, княгиня Урусова и барышни, дочери той и другой, отправились на американском катере в объезд "беженской" эскадры, которая стоит в Мраморном море между Модой и Принцевыми островами. Я сопровождаю дам. Цель поездки -отвезти на пароходы всякое вспомогательное продовольствие. Катер завален хлебами, банками сгущенного молока, табаком, шоколадом в больших пакетах. С нами какие-то англичане, почему-то в совершенстве говорящие по-русски и тянущие водку из бутылок вместе с американскими матросами.

Пасмурный день. Издали видно большое количество судов, пришедших из России. Палубы усеяны народом. "Саратов" стоит с некоторым креном.

Развозим провиант. Я собираю сведения о женщинах и детях по поручению графини Е.М. Гейден. Всюду на пароходах знакомые. Спускают веревки, пустые банки, из иллюминаторов тянутся руки. Вы не видите скрытого тентом лица, видите только растопыренные пальцы. Всовываете в них хлеб, банку молока, коробку папирос. Пальцы, как спрут, сжимаются, исчезая с "добычей".

Подъезжали к "Корнилову", где Врангель. С парохода съехал епископ Вениамин с отцом Георгием Спасским.

Поднялся один на "Корнилов". Врангеля видел недолго, потому что боялся, что уйдет катер. Врангель сидел в большой кают-компании за длинным широким столом, на котором были разложены карандаши и бумага, как для заседания. На мой единственный вопрос Врангель ответил:

На лице Врангеля серый оттенок, в глазах - лихорадочный блеск.

Затем ждал катера, который что-то сдавал на другом борту "Корнилова".

Смеркалось. Продолжали объезд эскадры. Самое больное впечатление производит "Рион" (где находится Н.Н. Львов). "Рион" стоял высокой черной тюрьмой. Вместо трапа болталась веревочная лестница. Послали на веревках наверх разную мелочь. Я говорил (кричал) с Н.Н. Львовым и другими знакомыми. Все они были возбужденные.

Совсем стемнело. С "Саратова" сняли офицера, жениха одной барышни. Графиня М.И. Мусина-Пушкина с "Петра Эгира" вывозила раненого сына и осталась на "Петре Эгире". Снять ей сына удалось только в 4 часа утра. Прибыли к Галатскому мосту в 9 часов вечера.

Перед отъездом во дворе посольства встретил А.Г.В., которая приехала с Дальнего Востока с мужем, следовавшим в Севастополь. В Константинополе они узнали, что с Крымом все конечно.

На "Корнилове" масса офицеров, как несколько дней тому назад. Врангелю нездоровится. Перед обедом говорили о печати. Денег нет.

Обед. За столом А.И. Воронцов-Дашков, Туган-Барановский, генерал Ю.Н. Данилов, генерал Ф.Ф. Абрамов. П.А. Кусонский, П.Н. и С.Ф. Шатиловы и какие-то неизвестные две дамы. Потом подошел С.Н. Ильин.

...Разговор о судьбе армии. Армию рассредоточат в Галлиполи, Чаталдже и на Лемносе... К концу обеда приехал английский адмирал. После обеда я имел получасовую беседу с Врангелем в его каюте. Маленькая каюта, убранство которой мало напоминает комфорт кают английских судов. Крашеный белый шкаф, койка, на столе икона. Лежит французская книга "Европейский хаос". На стене висит платье, на полу потертый желтый чемодан. На столе разложен туалетный несессер.

Я спросил Врангеля, сохраняет ли он звание "правителя". Он ответил:

После довольно длинного разговора о конце Крыма Врангель немного помолчал и сказал:

Он просил меня переговорить по этому поводу с Вернадским и адмиралом Б.

Я не понял, причем тут Б., но говорил с ним. Он пришел ко мне в каюту Врангеля. Б. в разговоре высказал недоумение по поводу того, как осведомляется относительно наших дел общественное мнение.

— Помилуйте, - сказал Б., - я в четверг выехал из Софии. Там знали только то, что было о крымской эвакуации в большевистских газетах. А в них говорилось, что Врангель, захватив казенные деньги, бежал из Севастополя!

Так заносились в сознание европейского общественного мнения первые слова трагедии.

В 4 часа дня отходил от крейсера очередной катер. Я отбыл в обществе офицеров, настроение которых было невеселое. Какой-то раненый кубанец все интересовался, не дадут ли большевики амнистии. Я ему объяснил, что такое "большевистская амнистия". Дождь все лил. Когда приблизились к Галатскому мосту, почти стемнело. Катер пристал к подошедшему переполненному пароходу, через который надо было перебираться на пристань. Подошедший пароход выпускал пар. В темноте среди клубов пара было неприятно пробираться вдоль борта катера в поисках места, с которого можно было взобраться на пароход, где гудела, теснилась и ругалась на непонятном языке толпа пассажиров.

СВЯТКИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

Шел второй месяц константинопольского житья. Уличка Эшреф-эффенди в Таталве ожила. Дом Мусиных-Пушкиных оживил глухую местность. Уличка сразу, через три-четыре дома, срывалась в обрыв, уходила в какой-то ничем не ограниченный пустырь, точно здесь кончалась вселенная.

Дом стал люден. Все прибывали офицеры, сражавшиеся в Крыму, товарищи двух молодых Мусиных-Пушкиных. За стол нас теперь садилось человек семнадцать. Я жил внизу в бельэтаже; через переднюю помещались А.М. Кауфман-Туркестанский и граф И.А. Уваров.

* * *

Меня по целым дням не было дома. Почти ежедневно вызывал к себе Врангель - сперва на "Корнилов", потом на "Александр Михайлович" и на "Лукулл". Шли совещания.

Сначала я не давал себе ясного ответа, почему меня к ним привлекают. Врангель понял мое недоумение. Раз после собрания он пригласил меня к себе в каюту:

Шли первые дни после крымской эвакуации. Врангель переживал тяжелое время; надо было втиснуть живую вооруженную силу, армию, в необычные условия заграничного "прозябания" на беженском положении и в то же время видоизменить условия так, чтобы армия сохранилась преимущественно как военная организация. Совещания проходили нервно, бурно.

Врангеля союзное командование не пускало на берег. В крайнем случае, разрешало съехать куда-то далеко и гулять в штатском платье. Врангель отмахивался от таких "льгот".

— Они хотят, чтобы я разгуливал на берегу каким-то "Рокамболем". В этой каюте я бегаю как зверь в клетке в полном сознании бессилия что-нибудь сделать.

В то время я вел переговоры о создании органа печати. Образовалась группа, к ней присоединился капиталист Р. Был ли он капиталистом - осталось тайной. Он, по-видимому, нас морочил, находя удовольствие в теоретических рассуждениях по поводу намечавшейся газеты. Может быть, он рассчитывал на деньги моих компатриотов, носивших большие русские "деловые" имена. Но когда мы подписали договор и наступил день взноса паев, то оказалось, что деньги имеются только у меня - не мои, конечно, личные деньги, а деньги командования. Р. - "бульдегом", как мы его звали, "смылся". Позже я его встретил в Болгарии, где он занимался лесными поставками.

* * *

Я скитался по Константинополю. В прогалинах переулков Шишли то здесь, то там виднелись кусочки азиатского берега с полосками белых домов под сенью горы, где, по преданию, дьявол искушал Христа. Мне было тоскливо в мертвом Стамбуле. Я предпочитал торгующую, крикливую, сварливую Галату. Дни в декабре стояли холодные, прозрачные, а ночи - теплые и влажные. Над Золотым Рогом висел убывающий полумесяц ломтиком апельсина.

Пошел в Эюб еще раз вечером. Однажды я был уже здесь в первый свой приезд в обществе моих друзей С-х и одного турецкого писателя, переводчика наших классиков.

Знаменитое кладбище на горе. Скучные, однообразные, бездарные надгробные памятники; особенно безобразны памятники с красными и золотыми фесками. Кипарисы точно созданы природой для кладбища. Солнце закатывалось, было холодно. Кладбище напоминало грандиозный каменный кегельбан. Один памятник производил впечатление опрокинутого стола. Даль Босфора в легкой мгле. Налево - Сладкие воды, направо - долина. Мы спустились и пошли в мечеть.

Эюб - большая мусульманская святыня. Здесь могила Абу Эюба Энсари, знаменщика Магомета. У могилы его воздвигнута мечеть из белого мрамора.

В первом наружном дворе у дупла гигантского платана съежился аист перед непосильной для него порцией кровавого мяса. Аист был пленный - на цепи. У окошечка гробницы со сложенными ладонями стоял молящийся.

Мы (я был с семьей В.В. Мусина-Пушкина) вошли в кофейную. Там сидел курд, поджав ноги, и курил кальян. Он взглянул на нас с доброжелательным любопытством. В сосуде булькала, когда он затягивался, вода. Я порадовался, что в кофейне нет соотечественников с разговорами все о том же.

Вошел вдруг старый турок. Он, бросив несколько слов хозяину по-турецки, приблизился к нам, указал на погоны Уварова и спросил на чистом русском языке:

Он оказался русским офицером, покинувшим Россию тридцать лет тому назад, известен в литературе трудами, строил с Анненковым Закаспийскую железную дорогу.

Это был тоже эмигрант, но другой эпохи, когда-то "с жира" бросивший Россию. Неужели и мы станем когда-нибудь такими, потеряем настолько свой облик?

Мы возвращались темными закоулками Стамбула. Освещали их только корзинки торговцев апельсинами со светящимися в глубине корзинок огоньками от вставленных туда зажженных свечек.

Иначе ни продавца, ни товара не видеть.

* * *

Турецкая баня. Дикое учреждение, если видеть назначение бани в мытье. Вскоре после приезда я соблазнился близким соседством бани - на углу Панкальди и Таталвы.

Передняя. Тут же раздевался более дешевый разряд моющихся. Поднялся наверх во второй этаж, где мне отвели комнату с диванами вдоль стен. В мангале тлели угольки. "Староста" понимал по-турецки и по-английски. Когда я разделся, он принес пару туфель, обмотал мне талию шершавым полотенце, а остальное туловище таким же платком. Повел меня вниз, в переднюю; там меня поставили на деревянные ступицы-туфли, на которых я, покачиваясь, поддерживаемый банщиком, прошел через предбанник в баню под куполом с черными кругами. Посреди, на большой каменной лежанке, возлежали какие-то смуглые тела, напевавшие что-то себе под нос унылое.

* * *

Почти через день я ездил к Врангелю. Он переехал уже на "Лукулл". Однажды я застал его в возбужденном состоянии. Он шагал по каюте и, вооружившись жестяной коробкой, бил тараканов, бегавших по облицовке красного дерева. Врангель выразил удовольствие, что живет теперь среди темных стен. Среди них он отдыхал от белесоватой внутренней окраски "Корнилова".

Врангель прочел мне письма, полученные от Струве и Кривошеина. Оба умоляют его не слагать власти. Кривошеин пишет, что Фош стоит за сохранение нашей армии как единственной вооруженной силы, посвятившей себя борьбе с большевиками.

Время делил между "Лукуллом", хлопотами о газете и "великим городом".

* * *

Константинополь того времени представлял для беженцев одно преимущество. В Константинополе не было тогда хозяев. Все были гостями, в том числе и сами турки. Хозяевами могло считаться союзное командование. Но оно числилось на этом положении только по праву силы и захвата, а потому морально тоже не могло признаваться настоящим хозяином. У турок же моральные права на положение хозяина яростно оспаривали греки. А греков усиленно, страстно отвергали турки, ненавидевшие их больше, чем "союзников". Таким образом, русские, прибыв из Крыма, чувствовали себя дома. Я думаю, можно утверждать без преувеличения, что никогда больше во время эмиграции, даже в гостеприимных славянских странах, русские не чувствовали себя "так у себя", как тогда в 1921 и 1922 годах в Константинополе.

Мое заявление о газете поступило к верховному комиссару Франции де Франсу, который совершенно категорически мне объявил, что разрешение дано не будет. В утешение объяснялось, что отказано даже верховному комиссару Италии Гаррони в возобновлении "Ля Тюрки", органа итальянского посольства, прекратившегося при начале войны. Гаррони сам участвовал в совете верховных комиссаров, рассматривавших этот вопрос. Он выслушал решение и сказал:

В записной книжке у меня тут записано:

"Какая скука, какой гнусный город, какая хорошая вещь свобода и как хорошо там, где она есть..."

* * *

23 декабря Врангель предложил мне занять должность начальника бюро русской печати в Константинополе. Должность эта освобождалась за уходом стоявшего до этого времени во главе бюро Х-о. Последние дни я Врангеля не видел, и предложение было мне сделано через В.В. Мусина-Пушкина, бывшего 23 декабря на "Лукулле". Вечером 23 декабря из Парижа прибыл Струве, которого чуть не убило дышлом налетевшей на его автомобиль извозчичьей пролетки при переезде с вокзала в посольство.

24 декабря на "Александре Михайловиче" происходило совещание в связи с приездом Струве и Я.Д. Юзефовича. Перед совещанием я имел наедине беседу с Врангелем. Мне хотелось выяснить некоторые вопросы прежде, чем принять место. Я себе выговорил право заниматься журналистикой и издавать газету. Кроме того мне должно было быть предоставлено для политических надобностей отлучаться, когда найду нужным, из Константинополя, с передачей моих обязанностей другому лицу. Я предвидел необходимость при издании органа, ведение которого, как показывали обстоятельства, могло проходить в Константинополе с перебоями, передвигаться в смежные балканские государства. Предвидел печатание органа в болгарском городе. Этот труд мне впоследствии облегчил И.М. Каллиников. Врангель на все согласился, и я предложение принял.

Потом состоялось совещание.

Был европейский сочельник. Ночью мы компанией (семья Мусина-Пушкина и обитатели его дома) ходили в католическую церковь Св. Духа к полуночной мессе. Служил епископ в очках, позевывавший. Около епископа были духовные лица других национальностей, между ними жгучий брюнет с черной бородой в православной ризе. Среди службы сняли пелену с восковой куколки Св. Младенца над алтарем. Младенец сидел с распростертыми ручонками. В церкви было много пожилых женщин с длинными носами (вероятно, гречанки-католички) и гуляла собака.

Загромождали Перу процессиями с бело-голубыми флагами, напоминавшими летнюю мужскую рубашку в полоску. Ходили взрослые и подростки, а под вечер в трамвае проехал оркестр. У Мусиных-Пушкиных в доме подрались служанки-гречанки, по имени - одна Арьеро, другая Грамматика. Подрались на политической почве: одна из них была убежденной венизелисткой, а другая - константиновкой.

Под Новый год (европейский) с 12 часов ночи началась пальба. На Босфоре завыли сирены. Мы совсем забыли про европейский Новый год и кое-кто из нас решил, что опять начинается "грязная история". Палили отовсюду, палили и с балкона противоположного дома.

НА ПЛОЩАДИ ТУННЕЛЯ

Принял я от моего предшественника бюро печати 28 декабря 1920 года. Оно помещалось в конце Перы, в самом ее бойком месте, около туннеля, то есть у вокзалика подъемной железной дороги (фуникулер), облегчавшей сношения с "низом", с Галатским мостом.

Бюро занимало две комнаты. Внизу помещалась канцелярия. Наверху, на антресолях, - я. Передняя комната внизу снималась книжным магазином Чернова. Бюро имело нескольких служащих — секретаря, переводчика с турецкого, греческого и других языков востока, даму, ведавшую перепиской и делопроизводством. При бюро служили в качестве рассыльных два турка в фесках. Они были дезертиры, когда-то покинувшие Россию во избежание воинской повинности.

Смета первое время была более чем достаточной. Об этом можно судить хотя бы по тому, что "Зарницы" я издавал на остатки телеграфного кредита, имея в Париже собственного корреспондента на постоянном вполне приличном содержании.

* * *

Я засел на своих антресолях и начал работу. От мысли о ежедневной газете приходилось отказаться. Надо было иметь что-то легкое, негромоздкое, что можно было передвинуть в любую страну по соседству. Решили издавать еженедельник при минимальном аппарате - я и еще один человек в качестве технического редактора, который был бы всем, ведал бы корректурой и экспедицией. На роль эту выбрал И.М. Каллиникова, молодого журналиста. О нем я расскажу особо в главе, посвященной "Зарницам".

Ко мне в бюро народ валил валом. Константинополь был полон журналистами и литераторами, не успевшими еще рассыпаться по вселенной.

Сблизился я с А.Т. Аверченко, ставшим постоянным сотрудником "Зарниц". Я точно знал день и час, когда винтовая лестница задрожит под тяжелой поступью и на моих антресолях, где постоянно горело электричество, появится массивная фигура тщательно одетого и причесанного женпремьера, с бритым лицом, толстыми губами, неодинаковостью взгляда из-под пенсне. Я безуспешно старался уловить взгляд. Глаза смотрели по-разному, как будто совсем не смотрели. Тогда я не подозревал, что зрение было больное и что Аверченко хранил в памяти предостережение окулиста, за год перед смертью оправдавшееся. Ему спешно пришлось удалить глаз.

Аверченко был приятен в общении. Для юмориста это вовсе необязательно. Юмористы часто ипохондрики. Может быть, юмор - спутник ипохондрии. Смешить и смеяться самому - не то же самое. Кинематографический комик Чаплин утверждает, что "смешить - дело в высшей степени серьезное".

Аверченко любил сам посмеяться. Константинополь того времени был сокровищницей впечатлений. Мы поверх всех осевших здесь исторических пластов хлынули сюда своим русским наслоением, быстро распылились и затвердели своеобразными памятниками времени.

Популярности Аверченко способствовал, помимо таланта, благодушный, доброжелательный нрав, дар легко сближаться. Он был незаменим за столом. Качества сотрапезника ценятся у всех народов. Стаж английского адвоката приобретается испытанием совместными товарищескими обедами. Аверченко любил покушать. И в произведениях его еда занимала значительное место. Он умел уходить в маленькие радости жизни, садился за стол у "Карпыча" в "Пти-Шан" с выражением проникновенного благополучия. Казалось, точно он после треволнений дня входил в тихий порт. Он бережно наполнял рюмки и незаметно руководил дальнейшим направлением обеда, устанавливал всему порядок и черед, избегая чрезмерной торопливости.

В актив Аверченко надо записать, что в обиходе в нем не проявлялся ни писатель, ни острослов. Он не злоупотреблял анекдотом. У него не замечалось сценического напряжения, свойственного литературным львам. Он отлично слушал, не стремился завладеть разговором, по производимому на меня впечатлению, был скорее скромен, даже застенчив, впрочем, не без известного себе на уме.

Он чуял малейшее дуновение пошлости. В одной парижской газете однажды был помещен огромный фельетон с пространным описанием всех ужасов "твердого знака". Фельетонист важно поучал: “Если ваша библиотека насчитывает тысячу томов, то из них 43 заняты исключительно "ъ"”.

Статья ничего особенного не представляла. Все это знали. Но Аверченко что-то защекотало, и в обзоре печати в "Зарницах" Медуза Горгона отметила: "Я могу привести... еще более яркий пример: при существовании твердого знака у меня в Петербурге была библиотека в 700 книг, а теперь, когда твердый знак уничтожен, - ни одной книги не осталось".

* * *

Поездки на "Лукулл". Постоянные совещания. Намечалось строение политического совещательного органа при главнокомандующем - будущего "Русского совета". Врангель посылал в разные общественные комиссии, где приходилось зря терять время.

Однажды совещались у Струве в посольстве. На совещании решено было возобновить "Русскую мысль" под редакцией Струве. Помню, что в совещании принимал участие В.В. Шульгин, с головой, повязанной голубым платком. Он только что прибыл "из Румынии, куда его лодку прибил шторм", как значится у меня в записной книжке.

Город полон слухов, то и дело пробегает электрическая искра сенсационного известия. То в трех газетах - в "Босфоре", одной греческой, одной турецкой -появится известие, что 30-тысячная армия Врангеля готовится к вторжению во Фракию. То разносится слух о том, что совнарком переехал из Москвы в Петербург. То говорят о происшедшем в Москве перевороте. Гавас-Рейтер справляется у меня по телефону: правда ли, что умер Ленин?

Погода - то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадают совсем летние дни. Воздух прозрачен, дали с громоздящимися домами, траурные кипарисы, благостный, ласкающий воздух.

То налетит пурга, выпадет снег, на улицах играют в снежки - и эти снежки в Константинополе производят такое же впечатление, как если бы самоеды швырялись ананасами.

А то вдруг все разом: дождь, снег, град, гром, молния, точно небо дает наглядный урок по космографии.

Всюду русские, русский язык, русские вывески, русские нравы. Вот на окраине "Стрельна", а вот "Гнездо перелетных птиц", где орудуют Аверченко и Свободин, собравшие блестящий артистический ансамбль. Здесь выступает талантливая Бучинская (дочь Тэффи).

На улицах ходит картонный гигант с красным носом, в цилиндре. За ним по пятам целая толпа. Эта живая реклама русского "кабачка" "Черная роза".

* * *

Около того времени я пережил эмоции антрепренера. В Константинополь из Одессы прибыла партия иностранцев, обобранных большевиками. Решил их живьем показать иностранцам и союзным властям. Снята была большая зала в артистическом кружке "Экст-Партизиана" на Галата-серай и приглашен весь влиятельный Константинополь. Назначено было собрание в воскресенье в 12 часов дня. Оно едва не сорвалось. Когда я за четверть часа до начала прибыл в кружок, то к своему ужасу увидел в снятой зале компанию актеров, окруживших гурьбою стол. На столе лежала живая обезьяна, которую для какой-то непонятной надобности раскрашивали в другую масть. Актеры наотрез отказались покинуть зал, пока не окончат операции, а моя публика уже собиралась. Насилу при помощи старшин и даже полиции удалось рассеять живописную группу, которая, ругаясь на нескольких языках, покинула залу с несчастным зверенышем, загримированным в какое-то фантастическое существо, в пеструю летучую мышь.

Народу собралось много. Себя я счел полезным не обнаруживать, а просил взять на себя председательствование и руководство опросом "жертв" князя Павла Дмитровича Долгорукова. Потерпевших было четверо: два обтрепанных бельгийца-рабочих, итальянец в серой поддевке и француженка. Публика их закидывала вопросами. Француженка, произнося слово "Россия", каждый раз плакала. Итальянец сообщил, что видел солдата конницы Буденного в каракулевом дамском саке.

Вероятно, это собрание было первым, на котором потерпевшие иностранцы были показаны публично и рассказывали загранице о своих испытаниях.

* * *

13 февраля Врангель ушел на "Лукулле" на остров Лемнос и в Галлиполи. Мне пришлось организовать литературное сопровождение главнокомандующего, так как представлялось важным использовать поездку для осведомления европейского общественного мнения о Русской армии. Русскую печать представлял И.Д. Сургучев. Из иностранных органов был представлен, между прочим, французский официоз "Тан", корреспондент которого "командан" Роллен был так хорошо обставлен, как нашим русским журналистам даже в благополучное время не снилось. Роллен занимал целый дом в несколько этажей на улице Телеграфа, в типичном турецком закоулке. У него были секретари по всем отраслям восточной политики того времени — по турецкому, греческом, русскому отделу. По русскому был настоящий русский - Владыкин.

Пришлось снаряжать в путь кроме того "устную газету", кино, так как надо было в живых снимках запечатлеть для света быт наших войск.

Поездка показала, что было что "запечатлевать" и снимать. Сам я с Врангелем не ездил: у меня было по горло работы в Константинополе.

Поездка Врангеля затянулась. "Лукулл" вернулся только 3 марта. Задержал жестокий норд-ост.

В отсутствие главнокомандующего начали поступать ко мне из разных мест известия о событиях чрезвычайного значения в России. Сперва сведения были глухие, потом стали получаться сообщения все более и более подробные. Видно было, что это не очередная утка, а нечто осязательное.

В Кронштадте вспыхнуло восстание.

История его известна. Приведу только самое характерное, особенно интересное в связи с событиями текущей действительности.

Нас, конечно, интересовал вопрос, под каким политическим флагом поднято восстание в Кронштадте. Вопрос этот интересовал, однако, лишь нас, штатских политиков. Русские же белые офицеры откликнулись на события совершенно иначе. Их совсем не интересовали "платформы", "флаг", "программа", им было все равно, кто подымал восстание, хотя бы эсэры: офицеры хотели ехать им помочь, драться вместе с "Кронштадтцами", кто бы они ни были и что бы ни исповедовали. Ко мне группами в бюро приходила военная молодежь, прося помочь добраться до Кронштадта. Молодежь обнаруживала чуткий политический инстинкт, легший в основу всей Белой борьбы, которая велась не за определенный политический режим, а за физическое спасение России. Надо было тело России спасти от смерти.

Характерно еще одно обстоятельство. Восстание продолжалось около двух недель - и как раскинулась по миру весть о нем, и каким сочувствием она была встречена! Американский Красный Крест и американские власти выслали в Кронштадт имевшиеся в Финляндии запасы муки, молока, консервов, отправили из Стокгольма транспорт с мукой и предметами первой необходимости. Шведское правительство заявило о своей готовности принять на себя пересылку продовольствия в Кронштадт.

Казалось, что близится пробуждение, что, наконец-то, кончается Великая война.

КАРНАВАЛ И БУДНИ

В наш чистый понедельник еще продолжались последние кривляния константинопольского - греко-итальянского карнавала.

Группы грязных пьеро и пьеретт, шлепающих по лужам; коляска с пьяным носатым греком, стиснутым набившимися в пролетку уличными женщинами; маски, угрюмо гарцующие на конях, старец-пустынник на осле заворачивает в щель темного проулка впереди кавалькады. В табачной лавке торгует продавец, почтенный коммерсант, с приставным картонным носом. По Пере идет караван: на верблюде две громадные бутылки "дузико", местной анисовой водки. Несут плакаты, призывающие правоверных вкусить благотворное питье. Скрипки, шарманки играют что попало; женщина, одетая матадором, приплясывает.

Вероятно, этот азарт карнавала сюда принесен Италией. Его подхватили греки, считающие себя итальянцам сродни. Магазины завалены товарами, которых никто не покупает. Туда нельзя никого заманить. В отделении "Лионского кредита" на Пере я большей частью бываю один. В моменты ипохондрии хожу нарочно в иностранный, нерусский ресторан - "паризьен" - и всегда завтракаю один.

В гостиных разговор направлен на события вне Константинополя. То, что происходит в этом мировом узле, никого не интересует. Что-то происходит все-таки. Вчера к одной гречанке забрались разбойники, которые, не найдя ничего ценного, вырвали у нее три зуба с золотыми пломбами.

Развлекают пожары. Каждый раз сгорает не менее квартала. Говорят, город выгорает через каждые сто лет. Тушат пожары "квартальные" команды, сбегающиеся на пожары в одном белье и с игрушечными насосами.

У Мусиных-Пушкиных жил наверху, в мансарде, вольноопределяющийся, совсем мальчик, "солдатик", как мы его называли.

В Пармак-Копу, вблизи Таксима, случился пожар. Солдатик от нечего делать пошел на пожар, от нечего делать взобрался на третий этаж горящего дома (турецкого, представляющего сигарную Коробку, поставленную ребром!), занялся выбрасыванием вещей из объятого пламенем этажа, куда никто не решился влезть (даже пожарные), спустился оттуда, когда стало невмоготу, вывинтив для Пушкиных несколько электрических лампочек, которым все равно было пропадать.

* * *

Только русские создавали в Константинополе городскую жизнь. Было все, что полагалось для городской хроники. Спектакли, литературные вечера, диспуты на тему: где был бы теперь Чехов - у них (большевиков) или с нами?

Слушалось романтическое убийство. По другому делу судился русский юрист, обвинявшийся, видимо, без достаточных оснований, в краже ковра.

При суде адвокатура организовалась в сословие, состоявшее из 57 адвокатов. Образовался "совет" под председательством присяжного поверенного Карийского, "совет", где были представлены Москва, Харьков и Одесса.

Русские завезли в Константинополь и свое поветрие - лотошные клубы. Лото проникло всюду, даже туда, где держалась турецкая самобытность, и в угрюмый, чинный Стамбул. Появилось свыше 400 таких лотошных клубов. В среднем в день играло до 12 тысяч человек. В совокупности содержатели лото выручали до 17 тысяч лир в день. Лото казалось единственным в своем роде предприятием - оно не могло дать убытка. Прогоревшие рестораторы бросались на лото. Но это оказывалось иногда иллюзией. Русские лотошники прогорали и на лото - слишком дорого стоило ладить с полицией.

Англичанин, к которому пришли за разрешением, мгновенно, как спортсмен, проникся целесообразностью идеи:

Он не шутил, говорил совершенно серьезно.

Я как-то зашел взглянуть на тараканьи бега. Ростовское скаковое общество, вывезшее в Константинополь своих лошадей, прогорело из-за дороговизны кормов. Тараканов прокормить дешевле, и они сразу завладели симпатиями публики.

Огромная зала с колоссальным столом посередине. Стол заменяет ипподром. Это кафародром. На нем устроены желобки, по желобкам бегут тараканы, запряженные в проволочные колясочки. Вокруг жадная любопытствующая толпа с блестящими глазами. Самые настоящие, черные тараканы, но изумительно крупной величины.

У некоторых свои "конюшни", тараканов приносят в коробках.

Выдачи тотализатора доходили до ста лир (тысячи франков).

1 мая закрыли лото, около которого кормились несколько тысяч русских (в качестве служащих), а через два-три дня открыли тараканьи бега.

***

Двери бюро печати, представлявшего собой большой магазин в самом бойком месте Перы, были открыты для всех. Ко мне ежедневно являлись посетители по разным надобностям. Приходил раненый в голову генерал с просьбой переиздать его военное сочинение. Приходили и провокаторы, подосланные контрразведкой. Приходили и просто чудаки.

Один известный русский фабрикант через посредника предлагал мне за 50 лир купить его сон, сон, правда, пророческий, где играл роль великий князь Дмитрий Павлович и происходило под его водительством свержение большевиков в Москве.

— Ведь это сон. На что он мне или вообще кому-нибудь? - возражал я.

Чаще всего просили денег, начиная издалека.

Бюро имело выходящую на улицу витрину, такую же, какие бывают у магазинов. В витрине, между прочим, была вывешена карта с отграничением русских земель, отданных большевиками, и с указанием на карте племенного состава владений, в том числе в Галиции, Угорской Руси и прочих.

Карта привлекала к себе внимание. Заведуя бюро печати, я оценил значение выходящей на улицу торговой витрины. Такая витрина в пропагандном смысле может заменять газету. Мимо нее проходит тысячная толпа ежедневно. На площади Туннеля проходило и больше. Останавливался у окна иногда тот, кто не брал в руки книги или газетного листа.

Я ему ответил, что ни в одной думе не состоял и, в частности, с пьянством не боролся, считая, что ничем не надо злоупотреблять, даже трезвостью.

Выяснилось, что он меня принимает за Челышева. М. уверял, что они в Угорской Руси имеют гораздо более политического опыта, чем мы, русские, потому что мы только теперь "расстреливаемся" и сидим по тюрьмам, а они будто бы испытывали это раньше.

Потом, разумеется, появились подписные листы. Я дал одну лиру от себя лично. Галичанин потребовал, чтобы я еще, кроме того, дал "от учреждения". Я отказал. Он как-то свистнул носом и ушел, взяв копию выставленной в витрине карты.

Мой приятель, лидер турецких социалистов, принимавший меня, как впоследствии выяснилось, за большевика, хотел во что бы то ни стало использовать мою витрину для объявления о продаже им дома, в чем я ему отказал. Русский беженец предлагал мне соединить бюро печати с антиквариатом. Один инженер умолял пустить его в бюро для скупки золота, серебра и платины, а также для продажи консервов. Насилу ему втолковал невозможность такой затеи. Надо был вооружиться большим терпением, чтобы выслушивать бредни и доказывать их несостоятельность людям в большинстве случаев с надорванными нервами и неуравновешенным.

Не всегда просили денег, иногда их приносили. Помню, ко мне раз зашел католический монах, который принес 500 франков "для генерала Врангеля" от ... папы. Монаха я больше никогда не видел. Он сунул мне переводный чек банка (женевского), сказал по-французски, для кого предназначаются деньги, и ушел.

Однажды ко мне зашел румяный блондин, полный жизнерадостности, хохотавший и потиравший руки. Это оказался К. - мой товарищ по прокурорскому надзору. Я его потерял из виду за последние годы. Революция его застала в Тифлисе. Он был всегда крайне правых взглядов, а потому после первой революции ему пришлось выдержать натиск слева. Его хотели ликвидировать, как члена палаты. К., большой чудак, рассказывал про возникшие против него гонения и о том, как он против них упорно оборонялся. Смеялся при этом и самодовольно потирал руки.

К. меня успокоил: он отнесся к работе добросовестно - изучил терминологию по английской кулинарной книге. Репертуар блюд американки был очень обширен: туда входили и некоторые польские "пирожные" - "пляцки", мазурки".

ТЕНИ ЦАРЬГРАДА

Врангель в Константинополе царил. Царил морально. Он пользовался престижем на верхах, популярностью в массах, и русских, и туземных. Супруги Врангели были нарасхват - ни одна вечеринка, ни один обед, устраиваемые в кругах верховных комиссаров, на судах межсоюзной эскадры, не обходились без П.Н. и О.М. Врангель. У Врангеля было редкое соединение: он импонировал и в то же время привлекал к себе сердца. И в сношениях с людьми не упускал никогда русского интереса, во время беседы ли с американским адмиралом, или с маленьким беженцем, явившимся к нему с просьбой. Под теплой оболочкой личного обаяния он хранил холодный расчет государственного человека, соотносящего свои поступки с будущим вверенных ему судьбой масс и далекой страны, к которой стремились его помыслы.

Врангель говорил:

Врангель не только посадил рядом в одном зале политических противников: он заставил их совместно плодотворно работать. Он не ограничил совет горсточкой оказавшихся под рукой "нотаблей". Он задумал нечто большее: им было выработано положение о выборах в совет от эмиграции. Он добился того, что был создан аппарат, в одно и то же время независимый и работоспособный, и не мешавший его, Врангеля, действиям как главнокомандующего.

Среди беженцев Врангель пользовался популярностью, которая передавалась иностранцам и местному населению. На улице его встречали радостные улыбки. В общественных местах, в садах оркестры, видя его, подымались с мест и играли Преображенский марш. Публика, в том числе иностранные офицеры, принимали участие в овациях. К О.М. Врангель в Галлиполи являлась депутация местной армянской колонии с просьбой освободить армян от греческой воинской повинности.

Имя Врангеля было известно от советского Петербурга до освободившегося на время Владивостока. Так, из Петербурга он получил икону с письмом прихода, а с Дальнего Востока его приветствовало образовавшееся там национальное правительство.

***

Вскоре в Константинополе появились большевики под предлогом, как всегда, торговых дел. Торговый представитель большевиков однажды по ошибке чуть не заехал во двор посольства. Автомобиль стал заворачивать, а часовой распахнул ворота. Торговому представителю в посольском дворе, вероятно, не поздоровилось бы, если бы он вовремя не спохватился. Главу одной делегации, Кудиша, в публичных местах несколько раз били. В конце концов, начальство убрало его. Вообще, в то время происходили нескончаемые недоразумения с большевиками. Итальянский пароход с грузом шел в Одессу и возвращался в Золотой Рог неразгруженным. От времени до времени союзная контрразведка приступала к ликвидации какой-нибудь очередной "торговой делегации". Начиналась на "торговых делегатов" по городу облава. Их вылавливали всюду, где они в данную минуту были, и чаще всего обнаруживали в объятиях проституток.

* * *

Самой крупной ликвидацией был разгром, произведенный английскими военными властями в советских учреждениях 29 июня, причем было арестовано до 50 человек, в том числе вся большевистская "головка", с крупнейшими "рыбами". Арестованы были все служащие, до машинисток включительно. При обыске были найдены, между прочим, фальшивые фунты стерлингов, сфабрикованные в Петербурге. Арестованы были в Бейкосе чрезвычайка и красный штаб, работавшие подпольно. Весь аппарат был организован полностью, имелась типография, паспортно-пропускной пункт, служивший связью с армией Кемаля и визировавший паспорта для проезда в Анатолию и так далее. Тут найдены были списки и фотографии всех виднейших беженцев в Константинополе, обнаружены были бомбы, оружие, фальшивые английские документы.

Англичане если за что-нибудь берутся, то делают это основательно. Попутно они арестовали спекулянтов, имевших дела с большевиками. Англичане посетили даже курсы Берлица, где арестовали группу большевистских агитаторов, изучавших турецкий язык. 29 июня на константинопольской бирже советский миллион пал со 140 лир до 22.

2 июля арестованных посадили на парусную шхуну и под конвоем английского миноносца отправили к советским берегам.

Тут едва не произошла трагедия. При таких внезапных повальных обысках и арестах среди задержанных легко могли оказаться лица, арестованные по ошибке. Так, была арестована служившая в ресторане "Большой Московский кружок" опереточная артистка И...а. Ее со всей теплой компанией посадили на шхуну и повезли в Севастополь, где ее, несомненно, ждал расстрел. У г-жи И.-.ой было много друзей. Радио полетело с миноносца на миноносец.

А шхуна все шла.

В "Большом Московском кружке" царило волнение. Все боялись за обреченную на казнь, ни в чем не повинную молоденькую женщину. Англичане не любят сознаваться в ошибках и отменять распоряжений.

Подойдя на две мили к Севастополю, англичане отрубили канат и предоставили барже с большевиками добираться собственными силами до севастопольской бухты. Начальство миноносца вняло посланным вслед радиограммам и привезло с собой артистку И...у, натерпевшуюся на барже всяких мук и страхов, так как большевики во время перехода над ней всячески издевались и сулили ей по прибытии в Севастополь расстрел.

* * *

Отдых от занятий составляли прогулки по Константинополю.

Цвели абрикосы. Начался Рамазан. Вечером бил барабан, разрешавший питье и еду, и мечети стояли освещенными.

Раз ночью я отправился в Айя-Софию. Смысл данной особенно торжественной службы я не мог в точности выяснить. Состоящий при бюро печати переводчик с турецкого языка, большой знаток местной жизни, объяснил мне, что служба совпадает с ночью, когда султану приводят новую наложницу-рабыню.

В Стамбуле оживление. Одиннадцатый час ночи. В мечети мы поднялись на хоры по "пант дус", сводчатым коридорам, шедшим большой спиралью. Коридор освещали плошки в стеклянных стаканчиках. Хоры эти - широкий проспект, окаймляющий на высоте храм. Внизу правоверные рядами стоят на коленях, держа перед лицом ладони - якобы развернутую книгу Корана. Поражает отсутствие теснящейся толпы — особенности наших молитвенных собраний. Молящиеся к алтарю косыми рядами, потому что алтарь Софии (когда-то христианского храма) на восток, а правоверные должны стоять лицом к Мекке. Мулла иногда дико кричал, точно о помощи (в эту ночь молитва достигает "седьмого неба", ангелы же нисходят в мечеть). Ему отвечала таким же криком паства и падала ниц.

По хорам гуляли гости. Имелся особый помост для дипломатического корпуса.

Улицы полны народа. Магазины открыты, торгуют, кофейни переполнены. В парикмахерских усиленно бреются. Такое впечатление, точно люди решили все делать ночью. Или город в разгар дневной сутолоки застигнут солнечным затмением. Толпа, несмотря на возбуждение, ласковая.

* * *

При соприкосновении с исламом поражало сплетение повседневной телесной жизни, земного быта с религиозным культом; небо и земля идут фамильярно, взяв друг друга под руку, ведут за собою людей на разных правах; слабостей человеческой плоти нет, небо же земля представляет себе как еще более прекрасную землю.

Когда молодой Мусин-Пушкин, вернувшись домой, рассказал нам это происшествие, то, естественно, все заинтересовались поясом, на котором мы обнаружили надпись восточными письменами. Пояс был куплен в Кисловодске в 1918 году за 120 рублей. Ничего особенного он не представлял. Пояс как пояс!

Я взял пояс в бюро. Мои рассыльные-татары, однако, ничего не могли разобрать в надписи. Я послал пояс в Стамбул, где после некоторых поисков сведущего человека таковой разыскался и определил начертанные слова, как письмена черкесского наречия:

Надпись по-нашему звучала так:

"Нох - кошпиль".

"Нох" - пророк, "кошпиль" - ведущий происхождение от пророка.

Думаю, что я правильно воспроизвел здесь начертания русскими буквами. За точную передачу сообщенного мне смысла - ручаюсь.

Вступив в заведывание бюро русской печати в Константинополе, я решил издавать еженедельник "Зарницы". Нужен был редактор. Значительную часть моего времени поглощало бюро печати.

Единственная русская газета "Пресс дю Суар" обязана была выходить на двух языках. Цензура вмешивалась в полемику "Пресс дю Суар" с "Волей России", воспрещая отвечать пражским эсэрам и опровергать их вымыслы.

Каждое столкновение с цензурой (читайте: контрразведкой) грозило существованию бюро. Его могли закрыть. А меня арестовать, выслать и прочее.

Сбивало с толку и то, что в первой комнате от выхода помещалась не имевшая ничего общего с бюро книжная торговля Чернова. У него возникли собственные недоразумения из-за продажи газет. Он продавал, ответ держал я.

Врывалась полиция, и происходил один и тот же нелепый разговор:

Неудивительно, что у меня "досье" было плохое. Туземцы совсем не разбирались в назначении бюро. Кто именно и зачем сидел в антресолях магазина, занимавшего самый эффектный угол бойкого перекрестка площади Перы?

Я не понимал, почему "гуманист" в феске меня так любит. Затем выяснилось, что он меня принимает за большевика.

"Наши" тоже не понимали назначения бюро. Ко мне обращались с жалобами на парижские газеты, на обидчиков, просили пособий, удостоверений, советов по бракоразводным делам, мест в консульском суде. Однажды адъютант генерала, ближайшего сотрудника главнокомандующего, явился заказать для супруги начальства визитные карточки.

Между тем, бюро исполняло важную работу: оно служило связью армии с печатью Запада, обличало ложь, призывало к помощи, защищало от вывоза на плантации и в совдепию...

* * *

Итак, мне нужен был редактор для еженедельника. Я стал собирать сведения о проживавших в Константинополе русских журналистах и остановил выбор на И.М. Каллиникове. Он жил в Стамбуле без дела. Я его не знал.

Ко мне пришел совсем молодой человек. Тогда ему еще не исполнилось 30 лет. Он был высокого роста и производил впечатление стального. Голова ярославского мальчика, бойкого, усмехавшегося, с большими глазными впадинами, откуда смотрели зоркие глаза. Он носил темный френч и офицерские краги, точно собирался в поход. По улице шел короткими быстрыми шагами и, закинув голову с дорожной шляпой на затылок, как бы вбирал в себя колоритную улицу своим репортерским зрением.

Сговорились мы с ним в 10 минут. Ушел он редактором "Зарниц".

В деле обнаружилось, что мы понимаем друг друга с полуслова. Редакция состояла из нас двух. Бюджет: остатки телеграфного кредита. Постоянными сотрудниками были Аверченко, Шульгин и Сургучев. Принимали участие: Чириков, Борис Лазаревский, Н.Н. Львов, В.М. Левитский и другие.

Первый номер проскочил благополучно. Его продавали на улицах, но контрразведка не обратила внимания. Мы "притворились" литературным альманахом.

На втором номере нас прихлопнули. Французы пришли в ярость, может быть, потому, что проглядели первый номер. Вероятно, не обошлось без доноса соотечественника. Показалось обидным, что вот ухитрились же люди под носом у междусоюзной полиции выпускать политический журнал, на одном языке, без разрешения, без предварительной цензуры.

Мы перенесли печатание в Софию. Посадили там "выпускающего" редактора. Он получал от нас весь материал, наблюдал за набором, вел корректуру, иногда помещал экстренные статьи, тираж отсылал от себя в армию, в Галлиполи, на Лемнос, контрагентам и подписчикам в разные концы и нам, в Константинополь.

На улицах Константинополя у газетчиков опять появились "Зарницы". Междусоюзные цензоры не взвидели света. В двадцатый раз ко мне пожаловала полиция:

— На каком основании вы позволяете себе игнорировать распоряжения военных властей?

Офицера передернуло, но он ничего не мог возразить. Непроданные экземпляры третьего номера были конфискованы у газетчиков, а я получил никем не подписанное сообщение, воспрещавшее в Константинополе "продажу" "Зарниц",

От продажи в Константинополе пришлось отказаться. Но мне не запрещалось дарить журнал.

"Запрещен к продаже в Константинополе".

Дело было хлопотное.

Редакцию от типографии отделяла целая страна - Фракия, оккупированная греками. Материал, пересылаемый в Софию, нельзя было доверять почте. Каллиников отправлялся с рукописями на вокзал к отходу экспресса и изучал пассажиров. Усмотрев заслуживающее доверия лицо, Каллиников вручал путешественнику пакет с рукописями для передачи в Софии станционному буфетчику. Случаев промаха не было. Только раз пассажир Софию проспал и вернул нам с дороги пакет.

Иногда, впрочем, и тут вырастал барьер: железнодорожное движение вдруг по военным обстоятельствам приостанавливалось.

Новый способ распространения как-то ускользал от учета. Следили за улицей. На улице журнал не появлялся. Меня, однако, продолжали тормошить. Подсылали провокаторов, справлявшихся о редакции "Зарниц", угрожали, делали в бюро обыски, отбирали номера, накладывали печати на пустые шкафы.

В Софии возникали свои местные затруднения. Болгарские коммунисты предъявили типографии требование не набирать "Зарниц". Такое требование не было праздной угрозой. Коммунисты являлись главными заказчиками той же типографии. Пришлось послать в Софию своего метранпажа.

Впоследствии, приехав туда, я застал в типографии следующую картину: за одним столом наш софийский "выпускающий редактор" И.П. Нилов диктовал экстренную статью, а за другим столом коммунисты правили корректуру ожесточеннейших выпадов против русских белогвардейцев, допущенных в Болгарию.

* * *

Он был журналистом с головы до пяток.

Он знал цену схваченным на лету мазкам, заменяющим конченную картину; мог писать на обрывке, среди шума разговоров; готов был сделать двадцать верст для получения интересного сведения в пять строчек; вдыхал, как запах резеды, типографскую краску; бодрился от мерного стука машины; смаковал красоты искусной верстки. Он не знал разницы между ночной и дневной работой, видимо, предпочитал ночную, лихорадочно спешную; любил добираться до подоплеки вещей. Считал, что обслуживаемая печатью потребность знать все самое сокровенное, совпадает с известной социальной необходимостью.

Едва ли, впрочем, он задумывался над своими обязанностями. Он ощущал их инстинктом. Я редко встречал русского человека, да еще литератора, так мало говорившего по общим вопросам. Это единственный мой знакомый, от которого я ни разу не слышал общего места. Он говорил только о том, что надо сделать и чего не надо делать. Спорил в пределах частных технических тем, выдвигаемых работой. При теоретических беседах обыкновенно молчал и скучал. Такое видимое безразличие к отвлеченности было бы странно в интеллигенте, но дело именно в том, что он не был интеллигентом, а деятелем. Горение превращалось в двигательную силу. Мозг служил орудием, а не самоцелью - таким же орудием, как и руки.

Каллиников никогда не грустил, не умничал, не интересовался истинами, лишенными ближайшего применения. Я не знаю, мог ли он дать что-нибудь как писатель. Но для деятеля современности свобода от полумечтаний означала сосредоточие на одном определенном предмете, получавшем необходимый волевой толчок.

* * *

25 июня 1924 года его застрелил в Софии неизвестный убийца. Каллиников жил в бельэтаже (вернее, на этаже, который французы называют "ре-де-шоссе"). Окна открыты. Комната освещена. Убийца на улице подошел к окну. Каллиников только что вернулся домой и готовился лечь спать. Убийца, стоя на улице, в окно убил его наповал из маузера. На подоконнике было найдено затем зеркальце; полагают, что злоумышленник им пользовался для прицела.

Днем Каллиникова вызывали в полицию. По дороге оттуда он зашел в русскую церковь, поставил свечку и долго молился.

Я не знаю, была ли установлена личность убийцы. Во всяком случае, судим и наказан он не был.

Каллиникову была свойственна редкая разновидность смелости - бесстрашие. Он был беспокойный и настойчивый противник. Борьба с коммунистами в Болгарии - большое его дело.

Юношеская поступь и фигура, красивое, обрамленное бородкой с проседью лицо. Князь-инок. Сверкающие молодые глаза, горевшие энтузиазмом бытия, зовущие куда-то сейчас пойти, что-то сделать.

Таков был мой хозяин, хозяин домика в Таталве, близ Панкальди, на улице Эшреф-эффенди, где мы нашли приют после Крыма. Дом Мусины-Пушкины точно перенесли с собой из Москвы, прямо с Сивцева Вражка.

Столовая во втором этаже была холлом, гостиной, залом для политических собраний, где заседал "Союз спасения родины".

К обеду в час дня домой я не возвращался, а обыкновенно ходил обедать из бюро в ресторан.

Ужинал же дома. К ужину все обитатели дома собирались в столовой, где и проводили вечер. Дамы работали. Хозяин сидел на диване, шурша листами газет, которыми был завален. Иногда приходили "с воли". Все видные приезжие в Константинополе появлялись за нашим ужином. Я, пародируя заглавие гоголевских очерков, говорил, что наши собрания, это - "вечера на хуторе близ Панкальди". Новый (1921) год с нами встречал Врангель, очень любивший всю семью Мусиных-Пушкиных.

* * *

В.В. Мусин-Пушкин был человек особенный. Его точно выточил скульптор, как художественное изваяние.

На него обратили внимание два государственных деятеля, обладавших даром выбирать сотрудников, - С.Ю. Витте и А.В. Кривошеин. Они привлекли его к государственной работе. При первом он управлял одно время Дворянским и Крестьянским земельными банками, а при втором в министерстве земледелия занимал должность товарища министра. Как только представлялась возможность, он радостно покидал Петербург и возвращался в подмосковную деревню.

Война застала его членом Государственной думы. Он недолго выдержал в Красном Кресте и, несмотря на то что ему шел пятый десяток, пошел прапорщиком запаса в Изюмский гусарский полк. Предок его, тоже изюмский гусар, дравшийся с немцами в Семилетнюю войну, был комендантом Берлина. Тяжелая болезнь вывела В. В. Мусина-Пушкина из строя. Тогда, вероятно, он нажил зачатки недуга, сведшего его в могилу.

Конечно, когда все рухнуло и началась борьба, он оказался на юге с белой армией. Отдал делу борьбы за освобождение отрока-сына, погибшего в бою с красными в один из трагических дней конца, когда деникинская армия откатывалась к морю. Тогда дети опять выходили спасать положение. Все помнят это славное дело - наступление красных, отбитое юнкерами, в Крыму. Сам он оставался до последней минуты в Новороссийске, заведуя скромной частью — церковным управлением. Он был очень "церковен". И "государственен". И раз случилось так, что я невольно при столкновении канонической буквы и политической необходимости навлек на себя его гнев.

* * *

В "Зарницах" была напечатана статья о бракоразводных делах русских беженцев. Статья была написана специалистом, а потому я ее направил в набор, не читая, тем более, что в церковных делах считал себя невеждой.

В чем была ее суть, теперь забыл. Вероятно, если бы я ее прочел, она в "Зарницы" не попала бы. Ознакомившись со статьей у себя дома днем, когда я был в бюро, В.В. Мусин-Пушкин не стерпел. Он должен был излить на меня свой гнев. Таталва была на одном конце города, а бюро печати на другом. До моего прибытия к ужину оставалось два часа. Но он не имел терпения ждать, устремился в бюро печати на другой конец города, чтобы высказать мне свое негодование по поводу "бракоразводной" статьи. Как буря, поднялся он ко мне на антресоли, кричал и даже стучал палкой по полу. Я никак не мог сообразить, чем он взволнован, а выяснить не удалось, потому что, накричав на меня, сказав все, что считал нужным, он так же быстро сбежал по винтовой лестнице. Мои мысли были заняты другим, потому что за пять минут до этого междусоюзная контрразведка производила очередной обыск и удалилась, угрожая мне тюрьмой.

Я потребовал только что вышедший номер "Зарниц", прочел "инкриминируемую", как говорят газетчики, статью и убедился, что В.В. совершенно прав: статья была бестактна и вредна.

Все рассмеялись, и мы сели за стол.

В этом эпизоде сказался весь В.В. со своей молодостью, огнем, неудержимой потребностью изругать меня сейчас, не откладывая даже на полчаса, с потребностью дать немедленно бой, как только он наткнулся на то, что считал вредным. Я никогда в жизни не встречал такого искреннего человека, претворявшего свои чувства в действия тут же, немедленно.

* * *

В.В. Мусин-Пушкин не издал при жизни книги. Он изредка писал небольшие статьи и заметки, преимущественно критического содержания, для "Великой России" и "Зарниц", скрывая свое авторство под инициалами.

Он ничего не делал, чтобы выйти из тени, и в то же самое время был многозначителен. Почему?

Наполеон отозвался о Бернадоте: "Это не человек-орудие, это человек-препятствие". Так расценивалась личность распорядителем народов. Но и нам, простым смертным, приходится определять значение современника, взвешивая его роль в механизме окружающей нас жизни. Есть водители, есть водимые. Мусин-Пушкин принадлежал к первым. Для этого не надо быть непременно генералом, апостолом или вожаком партии. Для этого надо обладать способностью обращать свои внутренние возгорания в двигательную силу окружающей среды. Личный процесс душевного горения превращается в движение вовне. Иногда их выбрасывает вперед. Они молча, без фраз, как можно незаметнее берут знамя убитого знаменщика и уже явно ведут расстроившиеся ряды. Чаще же всего их никто не знает. Но они двигают, от них идут в бесконечность круги духовных волн.

* * *

Было еще другое. Этот барин был - как бы выразиться? - настоящий демократ.

Да, демократ. Другого слова не придумаю. Слово опошлено. Но оно имеет свой хороший русский смысл.

Мусин-Пушкин обладал симпатией к людям без различия общественных перегородок. Он умел находить интерес в каждом человеке, красоту в каждом лице, как ее находит проникновенный портретист. Он любил и уважал людей (это вовсе не так просто), не брезговал своим случайным соседом в жизни, который меньше всего интересовал его со стороны иерархического положения в обществе.

Пламенное сердце, ясный взгляд, видящий реальности. Искатель людей, всегда готовый помочь в добром, всегда готовый помешать злу, не щадя себя. Чистый, как аскет, он в то же время любил радости жизни, Шутку, смех, ценил все жизненные ценности в искусстве, в природе: "аллегро" сонаты, чеканный звон пушкинского стиха, уголок Стамбула, сонный плеск адриатической волны. В бумагах его есть рукопись, посвященная счастью. Я читал отрывок. Он описал все, что по воспоминаниям детства ему врезалось в память, как "ощущение счастья".

Однажды перед каким-то заседанием в холодный, сырой константинопольский вечер мы с В. В. растапливали в посольстве камин. При этом он вдруг сказал:

Я улыбнулся, попросив его назвать еще один такой предмет, лишенный "физиономии своего амплуа".

* * *

В скитаниях он сохранил в неприкосновенности свою культуру. За всем следил, перечитывал старое, с порывистостью юноши делился впечатлением, воспринимал с глубоким интересом чужую мысль, терпимый в спорах.

Изгнание не оставило на нем следа. Он оставался таким же, каким был в Москве, в своем Покровском. Широкой молодой поступью, с блестящими глазами шагал он по Галате, по каменистым склонам далматинского побережья в Дубровнике, быстро ориентируясь в местном языке, обычаях, достопримечательностях, все понимая, осваивая терпимой русской чуткостью, даже в своих отрицаниях чужого не идя дальше благодушной усмешки, которой мы расцениваем не совсем понятное иноземное явление.

Он был настоящий русский человек, скорее склонный к беспредметной фронде, чем к предметным обожествлениям.

Он крепко хранил духовную связь с Россией. Не переставал носить в себе старый наш обычай, красоту, чистоту языка, православную церковность. Он возил с собою ящик русской земли, собранной им перед оставлением России.

При развале деникинского фронта на английском пароходе скончалась его дальняя родственница, которую он ни разу не видел в жизни. В Новороссийске ее никто не знал. Англичане поспешили ее похоронить, вернее, просто зарыли. Мусин-Пушкин не успокоился, пока с громадным трудом в разгар эвакуации, в никем не забываемый, кто его раз испытал, новороссийский норд-ост не разыскал за городом пустыря, где закопали старушку, пока не перенес на кладбище тела и не совершил над покойной положенный чин погребения.

Смерть для него была важным явлением. Он спокойно, безбоязненно готовился к собственной кончине, распорядившись обо всем, даже оставил евангельские тексты для надписи на кресте.

Мои очерки были бы неполны, если бы я не отвел в них видного почетного места этой ушедшей "тени Царьграда". Я его не забыл. Он предо мной как живой. Бессребренник, духом свободный, мечтатель, умевший обращать мечты в действительность.

МОДА

Иногда я ездил из Константинополя в Моду купаться. Купанье там великолепное. После купанья бродил по окрестностям. Мода - это дачное место на азиатском берегу, побережье Мраморного моря за Кадыкеем, древним Халкедоном, где происходил Вселенский собор, немного наискосок Принцевых островов.

Однажды мальчуган меня отвез на ялике через бухту в Каламыш (Фанараки), где я, гуляя по берегу моря, чуть не погиб, как Равенсвуд в "Ламмермурской невесте" Вальтера Скотта, поглощенный трясиной береговой полосы. Я выскочил из беды весь черный от тины по пояс. Приводил меня в порядок целый час турок-сапожник, работавший на открытом воздухе.

Если бы меня тогда на пустынном безлюдном побережье под вечер, когда смеркалось, затянуло в дюну, то, по всей вероятности, по сей день никто бы не знал, куда я исчез.

В начале августа в Константинополе стало нестерпимо жарко, и я с разрешения Врангеля переехал в Моду. Мне было позволено бывать в городе на службе через день.

Залив веселый и нарядный, с краю перерезанный песчаной косой с несколькими кипарисами. Яхты, моторные лодки, ничего торгового, все для увеселения, гавань гудит, вечный морской праздник. Пиршество солнца, красок. Справа очертания Галаты, Перы, взгорий европейского берега с громоздящейся желтой грудой домов, испещренных черными точками окон. Перед закатом силуэты словно вырезаны из потемневшей слоновой кости.

Несколько недель перед тем в Константинополе все смотрели на небо: внимание привлекала звезда-комета, появившаяся в соседстве с обозначившимся месяцем. Турки толковали это как знамение конечной победы Кемаля. Знамение, как показало будущее, оправдалось.

Поселился я у греческой дамы по фамилии Лапонти. У меня была комнатка на третьем этаже узкого дома. Идеально чисто. Нет ненавистной пыли, отравляющей жизнь в Константинополе.

* * *

Небольшая комнатка на третьем этаже. Кровать занавешена кисеей от москитов. Греческое убранство. На ночном столике искусственное яблоко, сделанное из массы, похожей на парафин. Посредине стены подушка для булавок. Репродукция вида Афин, группа молодых греков - это те юноши в соломенных канотье, которые горячатся на Пере из-за политики, а чаще из-за денежных расчетов, где предметом спора - юспара (2, 5 пиастры).

Вместо письменного стола - низенькая школьная парта, за которой я пишу благонравным школьником, сгорбившись. Над ней Матерь Божия в красках. Посреди груди - сердце, пронзенное кинжалом. Другое изображение: Богородица за веретеном; перед нею на скамеечке Отрок-Спаситель, толкующий Писание, а рядом Св. Иосиф, опирающийся на секиру, как-то странно извращающую его мирное ремесло плотника. Над зеркалом большая черная бабочка из плюша.

В постели под пологом из кисеи я чувствую себя куличом или закуской, прикрытой от мух.

В "Глициниях" часто появлялась мохнатая, как-то вытянутая от преклонного возраста собака величиной с датского дога. Она ходила в "Глицинии" "от англичан". Это была военная собака, дравшаяся с турками и попавшая к ним в плен. Когда англичане заняли Константинополь, собака вернулась к англичанам. Теперь она исправно посещала "Глицинии", где ее подкармливали.

Купанье, завтрак в "Глициниях", ресторане с верандой, переплетенной глициниями, и видом на Мраморное море, с полом, устланным ковром осыпавшихся лиловых лепестков. Ресторан держит красивая молодая русская беженка. После завтрака сюда же в ресторан является рассыльный бюро печати Идрис с почтой. Врангель прислал для просмотра проект письма маршалу Фошу.

Обедаю в пансионе "Апергис", после досиживаю вечером в "Глициниях" за содой с "куантро". В заливе раскиданы электрические огни военных судов. Луна серебрит море, делает его светло-матовым. На веранде чуть-чуть качаются по временам красные бумажные фонари от морского бриза, едва освежающего воздух.

Удивительная ночь. Так тепло и спокойно, что не чувствуешь воздуха. Море вдруг вздохнет струей прохлады, то застывает металлом, то чуть рябится. Итальянский крейсер учится стрелять. Прожектор освещает пространство в полторы версты. Мишень. Палят из пушки Гочкиса. Около мишени вырастают столбы воды. Белые призраки, поднявшиеся на мгновение из водяной могилы. С крейсера взлетают зеленые и красные ракеты.

В темноте подо мной на дороге проходит группа русских.

Дама говорит:

Полны тоски эти феерические ночи, когда ночь сияет, а море точно заколдовано луной и замерло, словно готовится к торжеству, которого все нет.

Скрипка, разбитое пианино... "Тустеп". Кружатся прислуживающие девицы, прижавшись к американским флотским офицерам.

Утро. Просыпаюсь под кисеей. Что-то колотят, где-то учатся музыке. Переливается несложная мелодия из "Пти мюзисьен". Открытые окна приносят обрывки разговоров — французскую и греческую речь. Русский возглас с улицы:

* * *

На фоне этих точно отсеянных, приличных, пропорциональных, умытых, даже во хмелю сохранявших спокойствие мужчин особенно отвратительно выделялся большевик грузин Г., покровительствовавший незнакомке, жившей в номерах при клубе. Он работал по "торговой" части. Атлетическая грудная клетка, голова, посаженная прямо на плечи, хамские повадки и скверный русский язык, вечно выпивший, дравшийся направо и налево, причем прежде всего доставалось "подруге".

Однажды мы были свидетелями комического скандала. Мы сидели за столиком у стены и смотрели на собиравшуюся танцевать публику. В дверях появилась высокая элегантная дама с испуганными, сильно подведенными глазами, видимо, волновавшаяся. Это была "вечная спутница" Г., который только что наградил ее увесистой пощечиной. Она держалась за щеку. В темноте за порогом, как бы в дверях, раздавались удары стэка, из которых каждый попадал куда следует по лицу. Будто станок работал. Г. в темноте избивал какого-то неведомого и незримого нам, чем-то ему неугодившего противника. Избиваемый, по-видимому, не сопротивлялся, а только изумленно вопрошал:

В этом страстном интересе избиваемого узнать язык, на котором он мог бы мирно объясниться с избивавшим его обидчиком, мне показалась аллегория. Так изучают европейцы большевизм в России. Все ищут с ним общего языка. А удары сыпятся, сыпятся.

Аллегорию можно было бы легко продлить. Сидевший с нами представитель междусоюзной власти, английский полицмейстер, не шелохнулся; он предоставлял "джентльменам" самим привести в ясность свои отношения, хотя за дверями казино в сущности была налицо не драка, а нападение вооруженного стэком хулигана на прохожего, миролюбиво настроенного.

Буфетчица отмечала долги по книге за клиентами, фамилии которых неизвестны, так: "Старательный" (англичанин, старательно танцующий), "Подбородок", "Чичиков" и так далее.

Тапером в клубе служил видный юрисконсульт петербургского министерства. Пианист и скрипач, приступая к фокстроту, мне сообщили, что он ими переделан из "Прелюдии" Рахманинова.

Перетряхнуло свет. Наверху чья-то брошенная жена проводила время за шампанским с "торговым" большевиком, а внизу "рояль скотч грей" (шотландские стрелки короля) танцевали с эмансипированными турчайками и тургеневскими Лизами фокстрот, перелицованный из "Прелюдии" Рахманинова действительным статским советником.

* * *

К последним дням пребывания в Моде относится эпизод, так и оставшийся неразъясненным.

Я через день-два ездил в Константинополь; иногда меня экстренно вызывал Врангель либо в посольство, либо на "Лукулл". Все "армейские" учреждения готовились к отъезду, а некоторые постепенно ликвидировались - те, которые по недостатку средств для армии представлялось непосильным содержать. Подлежало упразднению и бюро печати. Пока оно с площади Туннеля переехало в драгоманат на посольском дворе, в мрачное облезлое здание, спрятавшееся в овраге посольской усадьбы.

Шел сентябрь месяц. Мои обязанности начальника бюро печати подходили к концу. Кончались и "Зарницы". Я начал хлопоты о визе в Софию, откуда собирался проехать в Берлин.

В один из моих приездов в драгоманат пришла молодая шатенка, одетая просто, но дорого, с безразличной одинаковой улыбкой, скорее некрасивая, но интересная, намазанная сверх загара, который пробивался сквозь косметику. Она имела манеры приличные, только иногда прорывалось нервозное резкое движение.

Пришла "наниматься", как она выразилась, просила места переписчицы. Такие просительницы в бюро являлись постоянно. Я объяснил, что бюро через месяц закрывается. Это ее ничуть не удивило, как будто она и сама знала, что мы свертываемся.

Спросила, нет ли у меня папирос. У меня их не было. Стала рыться в своем ручном дамском мешке, разгребая который, случайно вынула маленький браунинг, никелевый, с перламутровой ручкой. Положила даже мне его на стол. Я шутя спросил, умеет ли она с браунингом обращаться. Она небрежно ответила:

Вдруг она в упор, собравшись с духом и сделав деловитое лицо, меня спросила:

Я оторопел - до того вопрос был неожидан. Я еще не сообразил, что ответить, как моя собеседница продолжала:

Вступление было настолько стремительным и, как мне казалось тогда, нелепым, что я не рассердился, а засмеялся, замахав на нее руками.

Из дальнейшего разговора я понял, что она посредница и что со мной хочет повидаться "важное лицо", приехавшее из советской России.

Два месяца перед тем происходила крупная ликвидация англичанами советских организаций в Константинополе.

Я понял, что предложение поездки в Россию сделано с другой целью - вероятно, дабы иметь предлог свести меня с "лицом", приехавшим из советской России. "Лицо" скрывалось не в Константинополе, а где-то на Босфоре.

В эту минуту меня вызвали в посольство к Врангелю, и беседа прекратилась. Разговор меня заинтересовал. Собеседница казалась мне какой-то "смешной провокаторшей" с душой нараспашку. Могла сообщить много любопытного.

Не имея возможности продолжать разговор, я решил дальше разговаривать во всяком случае не в драгоманате, кишевшем народом и напоминавшем базар.

На листке блокнота, не имевшего штампа бюро печати, я написал свой адрес в Моде и передал даме.

Мы условились, что для дальнейших переговоров она явится ко мне в Моду на другой день вечером, а может быть, приедет туда даже с "лицом".

* * *

Ни она, ни "лицо" на следующий день ко мне в Моду не приехали. Я прождал их напрасно целый вечер и утром отправился в Константинополь.

Немедленно по моем прибытии в драгоманат ко мне пришел офицер английской контрразведки и предъявил мне вырванный из блокнота листок с моей фамилией и адресом, написанным по-французски. Это был листок, переданный мною незнакомой посетительнице.

Я рассказал офицеру о том, что произошло третьего дня. От него я узнал, что мой листок с адресом найден у приехавшего из России большевика, накануне арестованного в Бейкосе или Бебеке. К большевику привлекло внимание самоубийство бывшей при нем молодой женщины, застрелившейся в номере гостиницы.

Подробностей, имен я не мог добиться от англичанина. Одновременно стало известно, что в Константинополе раскрыт "турецкий заговор".

Междусоюзное командование в лице генерала Гаррингтона объявило во всеобщее сведение, что заговор имел целью: вызвать в Константинополе восстание местного населения, захватить турецкие военные склады, взбунтовать английские войска и произвести убийства некоторых союзных офицеров, занимающих важнейшие посты.

Для чего "лицо" добивалось свидания со мной, не знаю, но теперь думаю, что большевики могли бы не прочь как-нибудь запутать начальника бюро печати Врангеля в "турецкий заговор", натравив англичан на русское командование "под занавес".

* * *

24 сентября я переехал в город, сняв комнату в Бояджиоглу (Шишли), так как Мусины-Пушкины тоже собирались уезжать и временно переселились в посольство. Кончились наши "вечера на хуторе близ Панкальди".

15 октября... Отъезд. Рассыльный Бекир доставил вещи на вокзал. Проводить приехали несколько друзей. Служащий бюро привез последнюю почту. Каллиников же находился уже в Софии.

Последние бакшиши, расточаемые фескам, оказывавшим неизвестные услуги.

На две трети пустой поезд тронулся в полдень. Волнистая голая местность с редкими стадами овец. Станции в Турции - одинокие, безлюдные, заколоченные блокгаузы - неизвестно, где паровоз берет воду. В двух часах езды последний турецкий досмотр.

ГИБЕЛЬ "ЛУКУЛЛА"

Был серый день, свежо. В английских судах, соседях "Лукулла", произошли перемены. "Айрон Дюк" ушел, вместо него стоял "Кардифф".

Врангель оставил меня завтракать. Как всегда, завтракали несколько человек.

Прощаясь со мной, он сказал:

Когда моя шлюпка отваливала от яхты, Врангель стоял у борта и улыбался. Он что-то крикнул, но я не расслышал.

"Лукулл", выделявшийся своими изящными очертаниями, казался барской игрушкой. Он слегка покачивался на синей зыби Босфора. В прежнее время "Лукулл" был яхтой российского посла в Константинополе и носил название "Колхида". Потом он получил имя "Лукулл" и стал яхтой командующего Черноморским флотом, а в константинопольское время сделался штаб-квартирой генерала Врангеля. С докладами мы ездили на "Лукулл". Некоторые наши совещания происходили на нем же. На "Лукулле" Врангель переживал и вынашивал трагедию своей армии, размещенной в Галлиполи, Лемносе.

Отсюда он вел борьбу, изо дня в день отстаивая искусно и упорно перед союзным командованием целостность военной организации.

"Лукулл" стоял совсем близко от берега. Высадившись из шлюпки на пристань и взглянув последний раз на него, я, конечно, не подозревал, что ему осталось жить последние сутки.

* * *

15 октября, в субботу, я уехал в Софию. В Софии остановился в "Сплендиде".

"Lucullus coula. Glavkoni était en ville."

Пошел к Шатилову, показал телеграмму. Ясно было одно: “"Лукулл" пошел ко дну”. Второе заключение: "Врангель находился в городе и спасся". Шатилов заметил:

В последующие дни выяснилось, почему "Люкюллюс кула".

Случилось происшествие, вероятно, единственное в морских анналах.

"Лукулл" был протаранен 15 октября около 5 часов дня шедшим из Батума итальянским пароходом "Адриа". Генерал Врангель и командир яхты находились на берегу, съехав с яхты, примерно за час до ее гибели. Спокойное поведение всех чинов яхты и конвоя главнокомандующего дало возможность погрузить на шлюпки и спасти в первую голову семьи чинов яхты и команду. Все офицеры и часть матросов до момента погружения оставались на палубе и, лишь видя непредотвратимую гибель яхты, бросились за борт и были подобраны подоспевшими катерами и лодочниками.

Дежурный офицер мичман Сапунов пошел ко дну вместе с кораблем. Кроме мичмана Сапунова, погиб также корабельный повар Краса. Позже выяснилось, что погиб еще третий человек - матрос Ефим Аршинов, уволенный в отпуск, но не успевший съехать на берег.

Удар пришелся как раз в среднюю часть яхты - нос "Адрии" прошел через кабинет и спальню генерала Врангеля.

На "Лукулле" погибли документы главнокомандующего и все его личное имущество. Работа водолазов началась в воскресенье. "Лукулл" стоял в таком месте, где глубина достигала 35 саженей.

* * *

Для того, чтобы себе представить происшествие, интересно привести впечатления спасшихся с "Лукулла" офицеров-очевидцев.

Сблизившись с "Лукуллом" на полтора кабельтовых (150 морских сажен), "Адриа" отдала один якорь, затем застопорила машину и дала задний ход. Но было уже поздно - по инерции корабль шел прямо на "Лукулл". На расстоянии менее одного кабельтова (100 морских сажен) "Адриа" отдала второй якорь, но это было уже бесполезно.

"Адриа" ударила "Лукулл" в борт под прямым углом и, разрезав борт "Лукулла" на протяжении более трех футов, отошла задним ходом. Никаких мер для спасения людей "Адриа" не приняла: ни одна шлюпка не была спущена, не были поданы концы и круги.

* * *

Вот как описывает происшествие очевидец, подъесаул Кобиев, находившийся на "Лукулле" в минуту несчастья:

* * *

Теперь несколько слов о том, что такое представлял собой пароход "Адриа" и откуда он шел.

Пароход "Адриа" поддерживал постоянные оживленные сношения с советскими портами Черного моря. Пароход "Адриа", приходя в Константинополь и уходя оттуда, никогда до сих пор не занимал места близ "Лукулла", имевшего стоянку в стороне от фарватера. И на этот раз "Адриа" шла обычным для судов путем и затем, лишь выйдя на линию "Лукулла", свернула с фарватера. Разрезав почти пополам яхту, "Адриа" дала задний ход, вследствие чего в пробоину хлынула вода.

Любопытно, что значительная часть команды была спасена бросившимися на место катастрофы турецкими лодочниками, которые поспешили на помощь еще до несчастья, увидев, по их словам, как "Адриа" вдруг неожиданно свернула на "Лукулл".

Пароход "Адриа" был арестован английскими властями и окружен английскими военными судами.

В предпоследнем номере (№ 15) "Зарниц" было напечатано следующее:

“Подробности катастрофы дают основание предполагать наличность злого умысла. Среди бела дня на Босфоре, в таком месте пролива, где свободно маневрируют дредноуты, пароход "Адриа" утопил стоявший на якоре "Лукулл". Не совсем понятный курс парохода, ненормально быстрый ход судна, ищущего стоянки, задний ход, вопреки правилам, после того как океанский пароход врезался в маленькую яхту, - все указывает на то, что рулем и диким маневром руководила чья-то сознательная злая воля. Пароход прибыл из Батума, что наводит на размышления. Мы не сомневаемся, что следствие прольет свет на это происшествие”.

Мы не без основания признали характерным в этом происшествии прибытие "Адрии" из Батума. Некоторые пассажиры "Адрии" сообщили, что за неделю до выхода "Адрии" из Батума туда прибыл из Москвы поезд со сформированным в Москве новым составом чеки.

Только уверенность в том, что следствие "прольет свет на это происшествие", оказалась слишком оптимистической...

Света на это происшествие итальянскими властями пролито не было.

* * *

Над такими делами, однако, витает фатум; вдруг, откуда ни возьмись, пронесутся Ивиковы журавли, небесные обличители.

И вот уже здесь, в Париже, когда по случаю десятилетия крушения упомянули яхту главнокомандующего, шалость рока, точно набежавшая волна, прибила что-то, обломок чужого воспоминания, улику против "советчиков".

Портрет этот подходил бы ко многим женщинам, хорошеньким брюнеткам. Но у Елены Феррари была одна характерная примета: у ней недоставало одного пальца. Все пальцы сверкали великолепным маникюром. Только их было — девять.

Имеются указания, что в 1931 году Елена Феррари была в Париже. На французском языке вышел роман, посвященный ее приключениям, из-под пера русско-французского автора.

Слова Горького я счел долгом закрепить здесь для истории, куда отошел и Врангель, и данный ему большевиками под итальянским флагом морской бой, которым, как оказывается, управляла советская футуристка с девятью пальцами!

Первое издание: Чебышев Н.Н. Близкая даль. Париж, 1933.

В настоящее издание включены главы 19-28, в которых повествуется об эвакуации Крыма в ноябре 1920 г. и жизни российских беженцев в Константинополе в 1920-1921гг.

Чебышев Николай Николаевич (1865-1937) -из дворянской семьи, окончил юридический факультет С.-Петербургского университета и в 1890 г. поступил на службу в ведомство Министерства юстиции. В 90-х годах служил товарищем прокурора Владимирского окружного суда, в 1902 г. был переведен на должность товарища прокурора Смоленского окружного суда, в 1904 г. был переведен в Москву на должность товарища прокурора Московского окружного суда, в 1906 г. был переведен в Смоленск на должность прокурора Смоленского окружного суда, в январе 1909 г. был назначен товарищем прокурора Московской судебной палаты, в январе 1914 г. был переведен в Киев на должность прокурора Киевской судебной палаты, в 1916 г. получил назначение на должность прокурора Московской судебной палаты. После Февральской революции, в апреле 1917 г., был переведен в Петроград и назначен сенатором уголовно-кассационного департамента Сената. Летом 1918 г. участвовал в подпольной деятельности "Правого центра", в сентябре 1918 г., спасаясь от красного террора, уехал из Петрограда через Украину в Ека-теринодар. В 1919 г. возглавлял управление внутренних дел Вооруженных Сил на Юге России, входил в состав "Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР". Из-за разногласий с генералом А.И. Деникиным осенью 1919 г. покинул свой пост и вступил в монархический "Совет государственного объединения России". В 1920 г. входил в состав редакции газеты "Великая Россия". В ноябре 1920 г. вместе с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. Жил в Константинополе, где возглавлял бюро печати главного командования Русской армии до переезда в Болгарию в октябре 1921 г. С 20-х годов жил в Париже, где работал в редакции газеты "Возрождение", состоял членом правления Союза русских литераторов и журналистов в Париже.