С грохотом орудий и шумом боев идут на север добровольческие полки. “Сегодня я отдал приказ наступать на Москву!” — говорит войскам после молебна на Николаевской площади в Харькове генерал Антон Иванович Деникин. Нет той силы, кажется, которая могла бы остановить этот порыв вперед. Вперед к освобождению Родины от красной неволи.

Взвод батареи придан 3-му Корниловскому полку. Что ни полк, то свои обычаи. Не нравятся эти обычаи дроздовской батарее, привыкла, срослась, сжилась со своей дроздовской пехотой.

К ночи заняли село Белозерки, или Копани, или Новоселки, столько их было, Большие, Малые, Верхние, что и в памяти не удержишь. Одним словом, российские солдаты заняли какое-то российское село для освобождения от интернациональных поработителей России, которые гнали против них тех же российских людей.

“У каждого барона своя фантазия”. Командир Корниловского батальона не был бароном, но все же у него была своя фантазия. А заключалась она в следующем: на ночь в заставу, в направлении, откуда ожидался противник, поставить 45-линейную гаубицу при одном номере и одном пехотинце. Орудие поставили в лощине на дороге. Было приказано сделать выстрел, как только покажутся красные, и это должно было послужить сигналом тревоги для всей заставы, расположившейся в хатах, в двухстах шагах сзади в селе. Одним словом, гаубица в секрете. Командир артиллерийского взвода был искренне возмущен, но начальником боевого участка был командир батальона, и не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Компаньоном артиллериста, дежурившего при заряженном орудии, оказался весьма нервный вольноопределяющийся 3-го Корниловского полка, с эмблемами на черной гимнастерке и пехотной винтовкой с примкнутым штыком. Оба уселись на лафете орудия, откуда в колеблющемся лунном свете отчетливо обрисовывался гребень оврага. Сами же они вместе с орудием совершенно тонули в темноте и не могли быть видны никому, кто начал бы спускаться в долину.

В секрете не полагается ни курить, ни разговаривать, а надо смотреть в оба. Поэтому две пары зорких глаз внимательно обозревали гребень холма.

Прошло около часу. В селе где-то изредка тявкнет спросонья собака, как будто для того, чтобы лишний раз подчеркнуть спокойное молчание ночи. Даже сверчки, казалось, устав, прекратили свой вечерний концерт.

Вдруг на фоне неба на дороге ясно обрисовались фигуры двух людей.

С этими словами артиллерист вынул из кобуры свой унтер-офицерский наган, взвел курок и направился к ольховым кустам и мостику. Его уверенность успокоила вольноопределяющегося.

Две фигуры продолжали некоторое время дальше стоять на вершине дороги. Все внизу было в тени, им не видно было ни орудие, ни движение людей. Потом они начали спускаться к мостику. Глаза артиллериста привыкли к темноте, и он следил за приближавшимися. Теперь он различал за плечами идущих винтовки. В случае столкновения перевес был всегда за винтовками, но на стороне добровольца была внезапность. До людей оставалось шагов десять. Может быть, пока у них винтовки за плечами, а у него револьвер на взводе, надо использовать преимущество неожиданности? Но, повинуясь внутреннему голосу, он не сделал этого. Подождал, когда они подошли еще ближе. Подняв револьвер, приглушенно, может быть, такой отзвук был в овраге, он остановил их со словами:

— Свои!

С металлическим лязгом, стукаясь одна о другую, почти к его ногам упали две винтовки.

И артиллерист спрятал в кобуру свой револьвер. Вольноопределяющийся забрал пленных и повел их к командиру заставы. Артиллерист вернулся к ручейку, взял обе винтовки и, принеся их, положил около лафета. Опять безмолвие ночи охватило овраг. Сидя на лафете, он пристально всматривался в гребень холма.

Сегодня получено приказание грузиться в эшелон. Генерал Деникин в речи, произнесенной после молебна на харьковской Николаевской площади, сказал: “Мною отдан приказ наступления на Москву”. А мы и так уже задержались. Почти две недели стоим в Харькове. Пополнились новыми добровольцами. Это особенно важно для пехоты, она понесла потери в стремительном весеннем наступлении 19-го года. Сейчас полк доведен до такого состава, какого, кажется, еще никогда не было. Почистились, приоделись. Пехота наша вся в дроздовских малиновых фуражках.

Хорошо в Харькове. Я, с разрешения начальства, почти не жил на батарее это время. Являлся на занятия и дежурства, а все время дома. Трудно наговориться. Пришлось и знакомым пересказывать бесчисленные эпизоды нашей боевой страды.

Только одно плохо. Говоришь и не замечаешь, как вставляешь в рассказ “французские” слова, особенно когда повествуешь о боях. Видишь только изумленно покрасневшие физиономии своих слушательниц. Дал себе слово не рассказывать о боях в женском обществе. Надо взять себя в руки и следить за своей “словесностью”, а то нет да сорвется “с нарезов” какое-нибудь “словечко”.

Надя, курсистка первого курса Бестужевских курсов, несмотря на всю ее дружбу со мной, сказала:

Было совестно и неприятно.

Теперь я опять на батарее. Странно, как ни хорошо было дома, как ни приветливы были знакомые и друзья, но только здесь, около боевых товарищей, чувствуешь себя на месте. Нежность Нади при прощании растрогала, но в голове крутится мотив довольно глупой песенки, которую напевали на батарее:

Милые девушки, нужно подождать,

Нам нельзя любить сейчас,

Казалось, что не только люди, но и кони встречали тебя с радостью. Конь Мишка ходит теперь в телефонной двуколке, а был еще моим “заводным”. Когда я разговаривал с наводчиком второго орудия, стоя около коновязи, Мишка аккуратно стянул с меня фуражку своими нежными губами.

У этого коня есть одна странная привычка. В походе он идет обыкновенно за нашим орудийным ящиком. И если ездовой не заметит, а идем по песчаной, сухой проселочной дороге, то конь положит свою верхнюю губу на колесо ящика, очевидно получая от этого какое-то удовольствие.

Эшелон двинулся. Куда нас везут? Станция Дергачи — значит, на север. Но кто-то уже сказал, что идем под Богодухов. Там якутцам, отряду полковника Главче и еще каким-то новым формированиям большевики “дали чесу”. Идем поправлять положение с нашим Дроздовским полком. Красных, говорят, тьма-тьмущая, тысяч сорок, понагнали со всех сторон. Под угрозой наводится левый фланг корниловцев, идущих на Курск. Было ли действительно такое положение на фронте, не знаю, но так оно рисовалось нам тогда.

Подходим к какому-то полустанку. С севера доносится гул орудий, и на горизонте, как комки ваты, висят высокие разрывы шрапнелей. Всегда я испытывал то же неприятное чувство, пока не войдешь в линию огня. Когда уже снаряды ложатся близко, сами становимся на позицию, открываем огонь, тогда ни о чем не думается, да и некогда. Но пока входишь в эту полосу из тыла, с его спокойной жизнью, такой далекой от всего этого, испытываешь какое-то щемящее, неприятное чувство.

На путях опрокинутая площадка нашего тяжелого бронепоезда. Что случилось? Оказывается, выстрелил под слишком большим горизонтальным углом, и орудие откатом опрокинуло площадку, задавило двух человек орудийной прислуги. Это объясняет нам Ваня Прокопов, разведчик. Он все время мотается верхом кругом, и сведения у него самые точные. Мы связаны орудием и получаем информацию от него.

Он высказывает то, что думают все, включая, наверно, и командира батареи.

Командир, полковник Соловьев, осматривает батарею последний раз перед тем, как выступить походным порядком. Он, как всегда и во все времена года, без фуражки. Ветер слегка треплет седые волосы. “Маленький полковник-артиллерист без фуражки” — так его знает вся дроздовская пехота. Стального цвета глаза осматривают каждого, серые усы шевелятся, но говорить он не любит.

Выступаем. Набегает тучка. Начинается ливень. Промокаем. Потом опять солнце. Только дорога на этих плодородных землях Харьковской губернии сейчас же становится грязной. В гуле канонады впереди можно уже различить отдельные выстрелы и разрывы.

Нас перегоняет эскадрон кавалерии. Это архангелогородцы. Я меньше всего хотел бы обидеть этих жертвенно настроенных харьковских юношей, не совсем уверенно и твердо державшихся в седлах, но вид у них был аховый. Самое же нелепое — это были длинные пики, оружие, владеть которым не так легко, требуется большая сноровка и сила. Ни того ни другого эти вчерашние гимназисты не имели. В результате иногда задевали за ветви деревьев и оказывались на земле, без всякого вмешательства в это дело противника. Наша часть прошла уже кровавую боевую школу, начиная с похода Дроздовского, полей Кубани, степей Донецкого бассейна, и потому отношение к этим новосформированным частям было снисходительно-недоверчивое.

— Разгневался, видно, Господь на Добровольческую армию и послал ей на погибель “архангелов”, — острили добровольцы, называя “архангелами” архангелогородцев.

Разговоры смолкают. Через час стоим близко от железнодорожного полотна около мелкой поросли орешника. Вдали, на возвышенности, виден Богодухов.

Приказ нам задержать бронепоезд противника. С нами взвод якутцев — прикрытие для батареи. Одеты они в новое английское обмундирование, но не чувствуется к ним доверия, и нет той уверенности, которую мы имели с нашими обтрепанными, малочисленными ротами дроздов в Донецком бассейне.

Красный бронепоезд подскочил как-то неожиданно быстро и обложил беглым огнем наше прикрытие. После наших нескольких выстрелов поспешно отошел в сторону Богодухова. “Гаубичный огонь великолепен и поразителен: вихри взрывов, громадные столбы земли, доски, камни, выбитые куски стен, а главное, адский грохот” — такую картину рисует Туркул в “Дроздовцах в огне”, а Туркул никогда не отличался излишней “впечатлительностью”.

Близится вечер. Впереди медленно наступают цепи якутцев. Мы снимаемся поорудийно и идем за ними, поддерживая их огнем. Заваривается впереди частая ружейная стрельба. Трескотня пулеметов, слышно “Ура!”, и... мы видим бегущих на нас якутцев.

Полковник Соловьев, с револьвером в руке, останавливает бегущего офицера и что-то кричит ему. Мы, номера, задерживаем бегущих солдат и заставляем залечь около орудия. Но это не так легко. Некоторые из них побросали винтовки. Другие послушно ложатся, но, судя по бледным, перепуганным лицам, сомнительно, как они будут действовать своим оружием.

Оба наших орудия почти одновременно окутываются дымом. Выстрел за выстрелом следует сейчас же, как можем что-нибудь различить. Смотрю не в панораму, а, подняв голову, над щитом и туда, где гуще приближающиеся матросы, навстречу им несется дождь свинца. Работает и наш ручной пулемет.

В этот критический момент где-то справа слышно опять “Ура!”, но уже с нашей стороны. Туркул ударил с фланга своим первым батальоном. В сумерках исчезают остатки атаковавшей нас красной пехоты, только продолжается редкий винтовочный обстрел. Перед ольшиной темными пятнами лежат убитые. Слышны стоны раненых.

Соловьев подает большую цифру прицела, красные на нашем участке быстро отходят. Туркул ворвался уже на окраины Богодухова.

Теперь наш огонь сосредоточился по вспышкам артиллерии красных. Бьем бомбами. По команде “Огонь!” дергаю за шнур, вдруг страшный взрыв, облако едкого желтого дыма, куда-то лечу, и, как молния, мелькает в сознании: их снаряд разорвался под нашим орудием.

Издалека слышу голоса:

— Ну, как Пронин?

Отвечаю что-то и пытаюсь подняться. Острая боль в левой ноге, но поднимаюсь.

Как пьяный, шатаясь, подхожу к гаубице, открываю замок. Нарезы на конце ствола (тела орудия) сорваны, и ствол раздут. В голове шумит. По приказу командира батареи снимаемся с позиции.

На другой день в Богодухове. Голова болит меньше. Нога, ушибленная колесом откатившегося орудия, ноет. Встречаю полковника Соловьева.

Он усмехается одними глазами.

Спрашиваю ребят, что я ему такое ответил. Смеются.

Володя попал в батарею недавно. Блондин с нежным румянцем, с большими, немного удивленно смотрящими на мир глазами и длинными ресницами, он был похож на девушку, переодетую в военную форму. Зеленый, не особенно хорошо пригнанный френч английского обмундирования как будто еще более оттенял его женственность.

Он не сразу привык к обстановке, в которой оказался. Войну он представлял себе иначе. Рассказы из эпохи Отечественной войны и обороны Севастополя увлекали его. Там были развевающиеся знамена, сомкнутые каре, лихие атаки, рыцарство по отношению к побежденному или раненому врагу, а здесь все это отсутствовало. Прежде всего грязь, пыль, вши. Руготня. Тяжелая, порой изнурительная работа по разгрузке и погрузке снарядов. Вечные наряды. Дневальства, когда хочется спать, в утренние предрассветные часы. Запах конского пота и махорки. А бои, раненые, стонущие на тряских подводах на соломе. Он видел трупы двух офицеров, захваченных красными. Ко лбу их были гвоздями прибиты кокарды, убитые, с которых белые и красные с одинаковым рвением сдирали прежде всего сапоги, так как в обуви был острый недостаток. Кровь, грязь, пыль, усталость, когда человек валится с ног, — это все было так далеко и так мало вязалось с жаждой подвига и жертвенно-радостным настроением, с которым он записывался добровольцем в армию.

“И ведь это наш народ, — думал Володя, — за который...”

Команда “Батарея рысью марш!” прервала его размышления.

Из старых добровольцев он сошелся с двумя. Один наводчик и старший орудия, бывший студент технического института одного из южных городов России. Другой, второй номер замковый, также студент, но петербургского политехникума. Оба вполне интеллигентные люди, но различные.

Петербуржец как-то всем своим существом, видом, даже пенсне в золотой оправе, которое носил из-за близорукости, выделялся из солдатской массы. Говорил он всегда интеллигентным языком. Избегал или просто не владел солдатским говором. Рассердившись, краснел, сыпал ругательствами, но и тогда это у него как-то не клеилось. Володя вспоминал в этих случаях долговязого баварского унтер-офицера, стоявшего на платформе Харьковского вокзала во время оккупации 1918 года и ругавшего напиравшую толпу: “Шорт! Мат! Шорт! Мат!” Делал немец это флегматично, с сознанием своего долга, и даже улыбался, очевидно сам очень довольный своими лингвистическими успехами. Петербуржец был человеком храбрым и хорошим товарищем, но солдаты его не любили и называли его “глюзатым”. Было в этом определении, связанном с его пенсне, вложено какое-то недоброжелательство и пренебрежение.

Наводчик держался иначе. В службе он был почти педантом. К солдатам не подлаживался, но нигде не давал им почувствовать своего интеллигентского превосходства. Говорил с ними просто тем солдатским говором, на котором все они разговаривали. Он не опустился, но держался так, что новоприбывшие офицеры делали удивленные лица, когда узнавали, что он студент. Его принимали за кадрового фейерверкера старой армии. Ругательствами он не злоупотреблял, но когда они у него вырывались, то исходили из нутра, и солдаты знали, что тут шуток нет. Вспышки такие бывали у него редко. Повиновались старшему орудия беспрекословно. К Володе он относился дружественно-покровительственно, и за последние месяцы боев и тот к нему привязался.

Сегодня дневка в небольшом тихом селе. Дают отдохнуть коням ц людям. Утром, правда, номера смазывали орудия и пополнили комплекты снарядов. После обеда спали в саду на копнах сена. А после ужина и вечерней поверки, когда уже спустились сумерки, Володя прошел в соседнюю хату, где также были расквартированы батарейцы другого орудия.

Хата состояла из двух комнат. В первой находилась большая русская печь. Около нее возилась хозяйка. Поздоровавшись с хозяйкой, Володя, открыв дверь, перешагнул через порог и вошел во вторую, большую комнату, где помещались солдаты. Сперва он не мог ничего различить. За столом сидело несколько человек. Дым от махорки сплошной серой завесой плавал в воздухе. На столе в бутылке стояла свеча. Пламя мигающим светом освещало небольшое пространство и позволяло различить потные лица, расстегнутые воротники гимнастерок и френчей, блестящие от возбуждения и азарта глаза. Рядом со свечой на столе солдатская фуражка. В ней банк. Чего там только нет. Царские ассигнации, “керенки”, карбованци мелькнувшего на Украине гетмана Скоропадского, гривны еще быстрее промелькнувшего Петлюры, советские, цветом подделанные под царские, добровольческие “колокольчики”. Все денежные знаки, имевшие какое-то “хождение” и не особенно высокую покупную способность.

Игра идет не в покер или девятку, а в “очко”, двадцать одно, игру, родившуюся под заборами. Вместе с революцией, семечками, кипами бумажных керенок (20- и 40-рублевыми денежными знаками, наводнившими Россию при Керенском и продолжавшими наводнять при большевиках) очко, казалось, захватило всю страну. Был страшный 1919 год. Можно было подумать, что всю Россию проигрывают в карты. И карты-то засаленные, грязные. Не отличишь дамы от взлета, ну скажем, у короля отличие есть — борода. Играли одинаково в стане белых и в стане красных.

Бородатые крестьяне-подводчики, молодые добровольцы, седые железнодорожники в вагонах и на полустанках, малыши на лужайке за станцией — одним словом, играла вся Россия, а банк все рос и рос. Казалось, вся страна превратилась в гигантскую ставку, а банкометы из Кремля кричат сиплым голосом:

— Даешь Честь России?

В комнате, где шла игра, банк держал ездовой третьего орудия Селезнев. Рыжие волосы растрепались, и прядь свешивается на лоб. Изрытое оспой лицо, ярко-красного цвета, каким загорают рыжие. Узкие, раскосые, серые глаза смотрят холодно и пристально на каждого перед тем, как ловким движением снизу колоды бросить перед ним карту. Временами он задерживает карту, спрашивает игрока: “Насколько идешь?” или “У тебя какие?” — или, молча, берет измятую бумажку, расправляет ее, смотрит на свет, на свечу и решительно бросает в шапку.

Володя пересчитал свою наличность. В бумажнике и кошельке было пятьсот пятьдесят рублей. Положив деньги на стол и прикрывая левой ладонью ставку, он попросил банкомета вторую карту. У него вышло двадцать очков. Это был почти верный выигрыш. Только если у банкомета будет тоже 20 или 21 очко, тогда он проиграет. В комнате наступило молчание. Шеи игроков вытянулись. Селезнев открыл две свои карты, у него было одиннадцать. Быстрым движением бросил на них третью, рубашкой кверху. Взяв карты со стола, он поднес их к лицу, дунул на них и начал медленно, но так, чтобы все играющие видели, выдвигать боком взятую карту. Сбоку появились четыре бубна в ряд, значит, или девятка, или десятка.

Игра шла дальше. Селезнев снял часть банка, побил подряд три руки, дал кому-то снять небольшую ставку и, когда очередь дошла до Володи, как бы нехотя спросил:

Того совершенно захватил азарт игры. Расстегнув френч, он ножом распорол пояс брюк, где был зашит “петр” — 500-рублевая ассигнация царского времени, которую дали ему старики родители, провожая его в армию.

— На все? — как бы с недоверием спросил Селезнев.

Быстрым движением Селезнев бросил на стол карту. Игроки приподнялись, чтобы лучше видеть. Со стола угрожающей чернотой смотрел туз пик.

В глазах Володи потемнело. Сбоку он услышал смешок:

Нелепое слово “вынудили”, но значение вполне определенное. Из какой-то ночлежки, тюрьмы или этапа попало оно сюда и обозначает полный проигрыш зарвавшегося игрока.

Володя вышел из хаты. Свежая летняя ночь протрезвила его. Он не пил, а это какое-то обалдение, очумение — тяжелый картежный угар. Обеими руками он провел сверху вниз по карманам френча.

— Вынудили! — повторил босяцкое слово. — Еще до рассвета, может быть, посплю, а завтра идем в наступление. Если убьют и красные будут по карманам шарить, то найдут шиш с маслом!

Ему стало даже смешно из-за воображаемого разочарования красных мародеров. “А наши, наверно, спят на сеновале”, — подумал он про номеров своего орудия. Двери сеновала широко раскрыты и чернеют своей темнотой. Развязав обмотки, снял у дверей английские ботинки, дар Великобритании своим верным союзникам или же, что вернее, торговая комбинация с залежавшимся на военных складах товаром. Ботинки эти величались в Добровольческой армии “танками”, неизвестно почему, из-за их тяжести или прочности. Обоими этими качествами они отличались. Взяв в руки свои “танки” с вложенными в них обмотками и глубоко, по колено, погружаясь в свежее, душистое сено, попробовал возможно тише пробраться на свое место около стены, где он спал вчера. Старший орудия, наводчик, не спал или, по привычке, спал так чутко, что когда Володя поравнялся с ним, то окликнул его шепотом:

— Опять проигрался?

“И откуда он сразу все знает”, — с досадой подумал Володя и также шепотом ответил неопределенно:

— Немного играли.

Володя лежал навзничь и слышал в соломе, которой была накрыта клуня, шуршание какого-то зверька.

Старший приподнялся на локте, обернулся к нему, подперев голову рукой.

— Мы-то не мы, а что ты думаешь, покойного Михаила Гордеевича Дроздовского, Витковского, Туркула, Харжевского да и многих наших офицеров иначе как львами не назовешь. А эти с ними еще из Румынии увязались. Ну скажем, Першин, хоть и разбойник, но храбрый и жгуче ненавидит большевиков, а эти молдоване Франкулеско, Атанасиу настоящие шакалы.

Оба замолчали. Недалеко, где-то в пруду, ухал лягушечий хор. Володе казалось, что он проваливается в какой-то душистый глубокий колодезь. Над ним наклоняется рябое лицо рыжего Селезнева, кривится улыбкой и, зазывая, спрашивает:

Потом лицо Селезнева начало расплываться и Володя заснул крепким сном здорового 18-летнего юноши.

Старший орудия, уже совсем одетый, тряс его за плечо.

Наш взвод идет с батальоном Манштейна.

— Ездовые, слезай! Отпустить подпруги! Отстегнуть нашильники! Дать сено лошадям! — спереди передают команду по колонне.

Значит, привал. Да и не мешает, так можно и коней загнать.

— Откуда будете, земляки? — кричит с орудия пленным один из номеров.

Полотняные, белые рубахи. Некоторые в лаптях. Через плечи холщовые сумки, вид артели, шедшей на заработки в город. Ничего воинственного.

Номера с интересом рассматривают допотопную берданку, очевидно времен Турецкой кампании, совершенно невероятного калибра. Один из солдат вертит в руках патрон:

— А как летит, — поясняет пехотинец, — гудет, что твой шмель.

— Да, — соглашается ездовой, — если он тебя мандатом да наганом, тут уже разговор плохой. Ну, теперь, Бог даст, мы им мандаты дадим.

В группе пленных и батарейцев слышен взрыв смеха. Босой, в полотняной рубахе парень, тоже с холщовой сумкой за плечом, без фуражки, с светлыми, растрепанными волосами, жестикулируя, рассказывает что-то, очевидно, смешное.

Опять взрыв смеха...

Недолгая остановка, и снова пыльная проселочная дорога, а по ней рысью идет увеличившийся отряд Манштейна. Смотреть издали — только облако пыли движется между полей. Теперь он далеко, вырвался вперед. Посылать назад пленных и захваченные обозы нельзя, приходится брать с собой. Далеко сзади, в стороне Ворожбы, глухо слышна артиллерийская стрельба, там наступает первый батальон Туркула.

Было за полдень, когда цель движения третьего батальона была достигнута, это был железнодорожный путь на северо-запад от Ворожбы, около небольшой станции или даже полустанка Клепалы. Полотно железной дороги. Будка. Переезд. Манштейн с группой конных. Разведчики привязывают к рельсам пироксилиновые шашки. Дальше развинчивают рельсы. Перерезают телефонные и телеграфные провода.

Первый товарный состав со стороны Ворожбы. Гружен каким-то военным имуществом. С треском, грохотом, наталкиваясь друг на друга и разбивая обшивку, скатываются с полотна вагоны. Теперь уже путь закрыт. Но надо ожидать красные боевые части и бронепоезда, так как очевидно, что это одна из главных артерий, по которой откатывается назад Красная армия, и она будет стараться прорвать окружение.

Оставив одну роту в резерве, Манштейн бросает навстречу подошедшим красным разгружающимся частям остальные две роты по сторонам полотна железной дороги.

Перегоняя свою пехоту, становимся на позицию в складке местности. Наблюдатели впереди на холме. Предоставив пехоте вести бой с выгрузившимися красными частями, пристреливаем железнодорожный путь. Получили нулевую вилку. Наступает некоторое затишье. Телефонист передает команду:

— Четвертое к бою!

Подпрыгивает, окутывается дымом и пылью гаубица. Одна за другой посылаются фугасные бомбы.

Со свистом проносится над нашей головой очередь трехдюймовых гранат бронепоезда. Огонь усиливается.

Теперь уже со стороны красных беглым огнем бьет по крайней мере десять орудий. Бронепоезд не один, к нему подходит от Ворожбы другой. Красные решили прорваться во что бы то ни стало. Но, очевидно, наблюдение у них слабое, стреляют по поднимающейся пыли на авось, почти все перелеты. Зато в пехоте у нас большие потери. Проходит около орудия, опираясь на винтовку, раненый стрелок. Вся гимнастерка в крови, левая рука висит. Лицо землисто-серое. Околодок, где перевязывают, дальше в лощине около полотна железной дороги. Присаживается на землю около орудия. Петербуржец только что открыл замок, левая рука на замке, правой отстегивает английскую флягу с водой и бросает раненому.

Наблюдатель меняет прицел, и опять навстречу красным несутся гаубичные снаряды. От Манштейна прискакал конный разведчик. Передает приказание открыть огонь по новому эшелону, который подошел вслед за бронепоездами и начал разгружаться. Телефонируем наблюдателю. Поворот угломера, новый прицел, подается и трубка шрапнели. Володя срывает колпак и ключом, напрягая все внимание, точно ставит шрапнельную трубку.

Дождь свинца на низком разрыве шрапнели заливает разгружающиеся красные части. Это уже не мобилизованные “дядьки”, с которыми приходилось встречаться по пути к Клепалам. На прорыв брошены отборные части. Команды бронепоездов — матросы.

День клонится к вечеру. Решительного перевеса нет. Но и красным не удается прорваться. Гаубица стреляет реже. Снаряды на исходе. После одной из команд “огонь!” наводчик дергает за шнур, но вместо выстрела только сухой металлический звук. Открывают замок, на пистоне нет даже следа от бойка.

Проклятие! Боек сломался, а запасного нет!

От командира приказ оттянуться назад в лощину, вдоль железнодорожного полотна.

“Хоть старому Манштейну и недостаточно, но с меня и этой войны вполне хватит”, — думает Володя.

Пролетка отъехала шагов пятьдесят. В это время снаряд бронепоезда со свистом проносится над самыми головами и разрывается несколько впереди пролетки. Солдат-возница старается быстрее проскочить гиблое место, куда уже в продолжение нескольких минут ложится второй снаряд, и гонит коней карьером. Пролетка налетает колесом на какой-то столбик и опрокидывается. Оба — священник и старый Манштейн, один через другого, вылетают из пролетки на пыльную дорогу.

Володя не вмешивается в разговор знатоков руготни, но сам считает, что старый Манштейн стесняется довольно своеобразно.

Глупое состояние — стоять в бездействии и ждать, пока тебе на голову бронепоезд пошлет снаряд.

Командир сперва нахмурился, потом, посмотрев на своих людей, вооруженных пехотными винтовками с подсумками, решил:

“Пехоте люди нужны, большие потери”, — подумал он про себя. Маленькая группа артиллеристов присоединилась к своей рассыпавшейся по склону холма пехотной цепи.

Почти сейчас же откуда-то справа по цепи передали команду:

Пехотная атака, да еще атака дроздовской пехоты, — это было для Володи чем-то совершенно новым. Все его внимание и усилие воли было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи. Сперва, поднявшись, они шли, потом бежали вперед. Шелест пулеметных очередей над головой, пыль от пуль, ложившихся впереди.

Цепи, хриплый крик “Ура!”, свист снарядов — все смешалось в какой-то однородный шум. Когда он терял дыхание от бега, то останавливался на минуту, чтобы набрать воздух, и в это время стрелял вперед, в сторону полотна железной дороги, где перебегали темные фигурки людей и откуда пылью и вспышками обозначались места, с которых противник еще вел огонь. Но артиллерийский огонь красных как-то сразу замолк. Ослабел огонь пулеметов и винтовочной стрельбы. Когда это произошло, он не мог бы сказать, также каким образом очутился вблизи двух серых составов бронепоездов. На них временами взлетал к небу сноп огня от снарядов, рвавшихся на броневых площадках.

Прекратилась и винтовочная стрельба.

Красные бегут!

“Что делает здесь среди этих броневых серо-зеленых площадок этот нарядный вагон?”

Руководимый движением, в котором главным стимулом, как ему потом казалось, было любопытство, он вскакивает на ступеньку классного вагона, вбегает в коридор. Это вагон 1-го класса с мягкими малиновыми плюшевыми диванами. Только сняты некоторые переборки между купе. На маленьких столиках стоят пишущие машинки, цветы в вазах, пахнет духами. Но вагон пуст. На полу лежат разбросанные груды каких-то бумаг. В обширном двойном купе на стене перед ним большой, написанный маслом портрет. Портрет как живой, видно, кисть большого мастера. Со стены смотрит на него лицо с характерной козлиной бородкой, живыми, сверкающими под пенсне глазами Мефистофеля — сам главковерх Красной армии Лев Троцкий.

Это продолжалось одно мгновение. Отстранив его в сторону, к стене подскочил доброволец-разведчик Першин.

Першин бежит дальше по коридору.

Через минуту в руках старшего большое шелковое, обшитое золотой бахромой знамя. “Харьковский Комунар. Памяти павших товарищей Хрулева...” — успевает прочесть Володя. Наводчик, скомкав, прячет знамя за пазуху и швыряет ему со смехом матросскую фуражку, на околыше которой написано “бронепоезд”.

Почти одновременно на другом ее конце раздается оглушительный взрыв и клубы черного и едкого желтого дыма, среди которого прорываются языки пламени, заставляют людей отбежать от полотна.

Наступившие быстро сумерки и усталость людей прерывают преследование красных. Какой-то крупный большевик, говорили, что Свердлов, бежал через реку с остатками команд бронепоездов и уцелевшими людьми красных частей.

Незначительным и глупым казалось ему теперь огорчение от проигрыша в карточной игре сравнительно с радостным возбуждением одержанной победы. К костру подошел Селезнев.

— У пехоты полмешка овса для коней стибрил, — деловито сказал он, усаживаясь на землю и поставив перед собой дымящийся котелок. — Очень кони притомились.

У другого костра высокий, чистый голос запевал:

Все тучки, тучки понависли,

А с моря пал туман...

Скажи, о чем задумал,

Скажи, наш атаман, —

подхватили сильные молодые голоса.

Появился он на батарее вскоре после занятия нами Сум. Был кадетом Полтавского корпуса и вместе со многими своими однокашниками присоединился к наступающей Добровольческой армии. Это было время подъема духа. Армия генерала Деникина неудержимо шла вперед, сметая на пути части, которыми красное командование старалось задержать наступление белых. Последний тяжелый бой, в котором участвовала батарея, был под Богодуховом, а теперь, добровольцам казалось, слышался уже вдали колокольный звон в еще далекой Москве. Корниловцы быстро продвигались вдоль магистрали Курск— Орел. Дроздовцы не отставали, идя западнее Сумы—Ворожба — Путивль.

Кадета звали Карпинский. Ему было лет тринадцать—четырнадцать. Это еще ничего, но ростом-то он был маленький и выглядел еще моложе своих лет. Батарея, очевидно, не была первой частью, куда он пытался поступить. Его отсылали домой, жалея и не желая принимать на себя ответственность и заботы о ребенке. Когда он появился у нас, то тщательно прятался от командира и офицеров. Не числился официально и не состоял на довольствии. Солдаты жалели мальчика и подкармливали из своих котелков. Объявился он перед очами начальства только тогда, когда наша Дроздовская батарея, приданная новосформированному 3-му ударному Корниловскому полку, втянулась в бои в районе Льгова. Тогда уже начальство было бессильно сразу же отправить домой кадетика, и старший офицер оставил его при одном из орудий там, где малыш уже жил нелегально почти целую неделю.

— Вы, ребята, за ним досматривайте! — обратился он к рослым солдатам и добровольцам, которым кадет едва доставал ростом до плеча.

Тут необходима одна техническая подробность. Батарея была вооружена легкими гаубицами, которые имеют раздельное заряжение. Снаряд досылается в тело орудия отдельно, а заряд-гильза с порохом вставляется позже. Заряд легкий, и работа с ним не требует силы.

Карпинскому объяснили, в чем будет состоять его деятельность, когда батарея станет на позицию и откроет огонь.

Льгов — узловая станция на реке, и большевики решили его оборонять. Бронепоезда красных поддерживали огнем свою пехоту. Особенно бесстрашно действовал красный бронепоезд “Товарищ Свердлов” вся команда которого состояла из матросов Балтийского флота.

Пехота 3-го Корниловского полка, как часть новосформированного поиска, хотя выглядела очень хорошо (даже была снабжена стальными шлемами) и имела хороший офицерский командный состав, значительно уступала нашей дроздовской пехоте, особенно в смысле быстроты удара. В атаку шла медленнее и под огнем залегала. Потери также несла поэтому большие.

Перед Льговом бронепоезда красных заставили пехотные части залечь. Терять времени было нельзя. Наши орудия, выехав на открытую позицию, начали поединок с бронепоездом. Запряжки были отведены в лощину назад. Пристрелялись обе стороны почти одновременно. Наши снаряды ложились на нулевой вилке (на том же прицеле) под самое полотно железной дороги или, перелетая через площадки, осыпали их градом осколков. Позже, уже во Льгове, мы узнали, что на одной площадке было повреждено орудие, на другой перебита вся орудийная прислуга.

Однако у “Товарища Свердлова” было перед нами преимущество — подвижность, количество и скорострельность орудий на постоянной установке, и он буквально засыпал нас дождем шрапнели и трехдюймовых гранат. Одним из своих удачных попаданий он накрыл низким разрывом шрапнели нашу орудийную запряжку, выведя из строя убитыми и ранеными всю шестерку коней. Обрушился на орудие. Один из номеров, подносивший лотки со снарядами, неуклюже споткнулся и упал в крови почти под хобот нашей гаубицы. По щиту орудия как горох забарабанила шрапнель. Наводчик крикнул, чтобы оттащили в сторону раненого и скорее давали еще снаряды.

На батарее замковый номер, работая как автомат, открывал замок и выбрасывал простреленные гильзы. В некоторых из них еще догорал бездымный порох, что иногда случается (неполное сгорание при выстреле).

В момент кульминационного напряжения артиллерийской дуэли, когда обе стороны, несмотря на потери, искали окончательного результата ее, наводчик орудия почувствовал сильный ожог правого локтя. Обернувшись, он увидел Карпинского, который, совершенно оглушенный разрывами, выстрелами и всем адом, творившимся вокруг, вместо целого заряда совал к открытому замку простреленную гильзу в которой еще догорал один из мешочков бездымного пороха.

— Заберите этого... — закричал наводчик и приказал другому номеру подавать снаряды.

Однако “Товарищу Свердлову” не удалось привести к молчанию Дроздовскую батарею, и, когда один из гаубичных снарядов лег около паровоза, ранив машиниста, бронепоезд дал полный ход назад.

Потрепанная батарея не могла в полном составе даже сопровождать пехоту дальше, а во Льгов, занятый несколькими часами позже, орудие въезжало на каких-то клячах, забранных во Льгове из пожарной команды.

Номера подсмеивались над кадетиком, как это он поджаривал наводчика в бою.

Обалдел, значит, паренек, но и немудрено, попал сразу в такой переплет, а тут тебя, братишка, с двух сторон обложили: и бронепоезд, и наводчик...

А наводчик потирал обожженный локоть и печально посматривал на свою прожженную гимнастерку. Но ему было неприятно за ту “словесность”, с которой он, в пылу боя, обрушится на кадетика.

Таково было боевое крещение Карпинского.

На походе зайдут, бывало, номера в хату напиться молока. Наливает молоко сердобольная тетка, посмотрит на кадетика и начинает голосить:

Краснеет кадетик и старается что-то сказать баском, а голос срывается на высокие нотки. А тетка не унимается:

Прошел год беспрерывных, сначала наступательных, потом отступательных боев. Многих офицеров, добровольцев и солдат недосчитывалась батарея. Из состава орудия осенью в бою под Комаричами пал замковый номер, заменявший наводчика, и тяжко ранен был офицер, командовавший орудием. Потом отход. Зима. Бои под Ростовом и Азовом. Новороссийская эвакуация.

В Крыму Карпинский, выросший, возмужавший и уже привыкший к артиллерийскому огню, перешел в команду конных разведчиков.

В бою против конного корпуса Жлобы Карпинский захватил пулемет и доброго коня. Помню “кадетика” во время Крымской эвакуации и в Галлиполи. Не хотел он никак оставлять батареи. Доучиваться стал только в гимназии одной из Балканских стран. Но когда вспоминаю его, то всегда всплывает в памяти побледневшее детское лицо, широко раскрытые, испуганные глаза и худенькая рука, сующая наводчику под локоть простреленную гильзу с горящим в ней порохом.