Монастырев Н.А. Гибель царского флота

 

ВВЕДЕНИЕ

Глава I. ПЕРЕД ВЫПУСКОМ

Глава II. СЕВАСТОПОЛЬ

Глава III. В ШКОЛЕ ПОДВОДНОГО ПЛАВАНИЯ

Глава IV. ВОЙНА

Глава V. РЕВОЛЮЦИЯ И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Глава VI. КОНЕЦ

 

Н.А. Монастырев. Гибель царского флота.

Введение

 

Предлагаемые современному российскому читателю мемуары принадлежат офицеру Императорского Черноморского флота Нестору Александровичу Монастыреву. Имя для широких читательских кругов наших соотечественников абсолютно неизвестное, тем более, если принять во внимание, что публикуемые воспоминания, как и все остальные работы Монастырева никогда не издавались на русском языке.

 

Однако лет 40 — 50 назад среди обитателей Русского морского зарубежья и профессиональных морских историков Запада книги Нестора Монастырева, по праву считавшегося патриархом русской зарубежной маринистики, пользовались широкой известностью и популярностью. Изданные на французском, немецком и итальянском языках они заняли достойное место в коллекциях лучших библиотек Европы и Северной Америки.

 

Капитан 2 ранга Нестор Александрович Монастырев родился в Московской губернии 16 ноября 1887 года. После нескольких курсов Московского университета неистребимая тяга к морю превращает его в 1909 году из столичного студента в юнкера флота. После сдачи положенных экзаменов по полной программе Морского корпуса Монастырев получает 5 октября 1912 года офицерский кортик и погоны мичмана.

 

Первые годы морской службы прошли на кораблях Черноморского флота. Перед войной Нестор Александрович окончил Школу подводного плавания на Балтике, но остаться в рядах Балтийского флота ему не удалось. Вместе с остальными офицерами-черноморцами Монастырев вернулся в Севастополь.

 

В первые месяцы мировой войны на Черном море Нестор Александрович плавал на эскадренных миноносцах, поддерживавших правый фланг наших войск, наступавших на Трапезунд, а затем получил назначение минным офицером на только что построенный, единственный в мире подводный минный заградитель «Краб». На «Крабе» Монастырев участвовал в знаменитой постановке мин у Босфора, на которой подорвался германский легкий крейсер «Бреслау». За этот блестящий успех Нестор Александрович был награжден Георгиевским оружием и получил из рук императора Николая II Высочайший подарок — золотой портсигар.

 

Следующая важная веха в морской службе Монастырева — командование подводной лодкой «Нерпа». В этой должности он встретил февральскую революцию. Встретил безусловно враждебно, ибо воспоминания Монастырева не оставляют никаких сомнений в его монархических симпатиях Твердые монархические убеждения неминуемо приводят Нестора Александровича к конфликту с силами, разваливающими флот как боевую единицу в тяжелые дни войны. Для людей, с первых минут Великой войны занявших пораженческую позицию, куда приятнее и ближе был, допустим, капитан 2 ранга М.М.Богданов, с февраля 1911 года протиравший кресла в качестве адъютанта Штаба Севастопольского порта, чем храбрец офицер-подводник лейтенант Мо-настырев, ежесекундно смотревший смерти в глаза в горловине Босфора или у берегов Анатолии и Румелии.

 

Окончательный развал флота застал Нестора Александровича командиром подводной лодки «Скат». Заочно приговоренный большевиками к смерти, Монастырев чудом спасся во время массовых убийств офицеров в Севастополе в декабре 1917 — феврале 1918 годов.

 

Когда Крым перешел под контроль Добровольческой армии, его назначили минным офицером подводной лодки «Тюлень», укомплектованной исключительно офицерским составом. На «Тюлене» Нестор Александрович участвовал в боевых действиях против красных на Азовском море. Последним его кораблем стала подводная лодка «Утка», командуя которой, Монастырев в составе Русской эскадры 15 ноября 1920 года навсегда покинул Севастополь и через Константинополь перешел в Бизерту.

 

В эмиграции начинается новая страница жизни Нестора Александровича. Под его редакцией и руководством в Бизерте вышел в 1921 — 1924 годах 31 номер первого журнала Русского морского зарубежья — «Морского сборника».

 

Проживая в Африке, Монастырев продолжал интересоваться историей Российского морского флота. Из под его безусловно талантливого пера одна за другой выходят книги: «В Черном море 1912 — 1920». Париж, 1928; «На службе Императорскому флоту». Берлин, 1930; «История Русского флота» (совместно с С.К.Терещенко). Париж, 1931; «На трех морях». Тунис, 1932; «Подводный корабль». Париж, 1935; «Груманд, неизвестный Шпицберген», «На борту „Фуко"». Париж, 1937; «Дорога на норд норд-ост», «Земля Франца-Иосифа». Париж, 1937.

 

До сих пор не увидели свет, оставшиеся в рукописи работы Нестора Александровича: «Одиссея Русского Императорского флота», «Северные витязи», «К теплым морям».

 

За свою плодотворную творческую деятельность Монастырев был награжден французским правительством Орденом «Пальм Академик». Скончался Нестор Александрович от инсульта на своей ферме в г. Тарабарка в Тунисе 13 февраля 1957 г., не дожив нескольких месяцев до своего семидесятилетия.

 

Первое знакомство отечественного читателя с творчеством Нестора Монастырева, офицера-подводника и писателя-мариниста, на наш взгляд, является необходимым шагом на пути возвращения на многострадальную Родину доброго имени еще одного русского человека.

 

А.Иоффе

 

Н.А. Монастырев. Гибель царского флота.

Глава I. Перед выпуском

 

Прекрасный майский день. Ослепительно блестят на солнце кресты Исаакиевского собора и шпиль Адмиралтейства. С фортов Петропавловки гремит пушка, фиксируя полдень.

 

Для нас сегодняшний день особенно радостный и поэтому лучи солнца кажутся еще более яркими и прекрасными. Сегодня нас всех произвели в корабельные гардемарины и поэтому мы с трепетом и надеждой смотрим в будущее, мечтая о желанной и манящей службе морского офицера.

 

После обеда я переоденусь в новую форму и уже в ней нанесу несколько визитов в городе. А завтра адмирал вручит каждому из нас предписание, распределяющее нас по кораблям. После этого нам предоставят небольшой отпуск и я успею съездить в Москву повидать родных.

 

В тот же вечер поезда, отошедшие от Петербургских вокзалов, понесли около сотни гардемарин в различные уголки необъятной России насладиться двухнедельным отпуском перед уходом в летнее плавание.

 

Какое наслаждение ехать в вагоне второго класса, причем легально! Еще вчера вагон второго класса был для нас «запретным плодом», так как до производства в гардемарины мы имели право ездить только в вагонах третьего класса. Нам доставляет удовольствие немного позабавиться над офицерами армейских полков, а пуще — над солдатами, которые часто впервые видят нашу гардемаринскую форму и не знают, как себя вести по отношению к нам. В Москве, куда я направляюсь, моряки появляются редко и их знаки различия почти никому неизвестны. Как редкому гостю гардемарину в Москве все рады, его балуют, разрешая что угодно, чем я и пользуюсь во время стремительно пролетающего отпуска. И вот я уже спешу на скорый поезд, отбывающий в Санкт-Петербург. Нежно целую маленькую ручку, держащую букетик фиалок.

 

Сигнал к отправлению, и поезд мчит меня на север. Короткая ночь быстро пролетает в воспоминаниях о прошлом и в мечтах о будущем. А утром — Петербург. Над городом туман. Заезжаю в корпус, чтобы привести себя в порядок, и жду приказа о распределении.

 

Я получаю назначение на крейсер «Рюрик», находящийся в настоящее время в Кронштадте. Через некоторое время старый колесный пароход «Котлин» уже везет меня к месту назначения. В устье Невы мимо проплывают эллинги заводов, огромные корпуса достраивающихся новых линкоров «Гангут» и «Полтава» и ремонтирующегося крейсера «Олег» — ветерана Цусимы.

 

При виде старого крейсера я вспоминаю рассказ одного матроса, которому привелось служить на «Рюрике» — не на том новом «Рюрике», на который я направляюсь, а на старом «Рюрике», погибшем в русско-японскую войну. Старый матрос удивительно образно рассказывал мне о гибели того «Рюрика», когда крейсер, потеряв управление, расстреливался в упор всем японским флотом, пылая в вихре рвущихся снарядов, героически продолжал бой. Уже убиты и ранены все офицеры, палубы и батареи завалены трупами, но единственное уцелевшее орудие продолжает огонь по врагу. Напрасно «Россия» и «Громобой» пытаются помочь «Рюрику», отвлекая огонь японцев на себя — железное кольцо вокруг погибающего корабля сжимается все сильнее. Он кренится, валится на борт и навсегда исчезает в бездне океана. Но остается жить его славное имя — символ доблести и чести. Именно под впечатлением этого рассказа я и решил стать моряком.

 

Из состояния задумчивости меня вывел голос моего сокурсника — гардемарина, ехавшего в Кронштадт этим же рейсом «Котлина». «Привет, — обрадовался он при виде меня, — на какой корабль ты идешь?» «На „Рюрик"». «Не может быть? — еще более радуется он, — Я тоже. Значит будем вместе!» «Но я что-то не вижу „Рюрика"», — заметил я, вглядываясь в корабли, стоящие на рейде Кронштадта.

 

Мой приятель посмеивается: «Тебя плохо проинструктировали, а мне сообщили по секрету, что крейсер стоит в доке и простоит там еще дня два — три, а потом выйдет в море. Ты знаешь, что „Рюрик" флагманский корабль? Это обещает нам замечательное плавание! Плавать под флагом самого командующего Балтийским флотом — это что-нибудь да значит!»

 

Приятель от восторга стал жестикулировать руками, поскольку у него не хватало слов для характеристики адмирала Эссена.

 

«Это настоящий моряк, — продолжал он. — Во время последней войны он был командиром „Новика" и „Севастополя". У него мы пройдем настоящую школу!»

 

«Я как раз вспомнил сейчас минувшую войну и старый „Рюрик"», — признался я. «Правда? — изумился мой сокурсник, — И я тоже! Но меня это совпадение больше удручает, чем радует, памятуя о судьбе старого „Рюрика"». «Не будем думать о мрачном прошлом, — сказал я. — Подумаем лучше о будущем.»

 

Между тем «Котлин» подошел к пирсу и мы сошли на берег. Пройдя мимо пакгаузов, миновав здание Инженерного училища Николая I, школу машинистов и памятник Петру в городском парке, мы наконец добрались до доков, один из которых был полностью занят огромным боевым кораблем с тремя широкими низкими трубами. Это и был «Рюрик». По его свежевыкрашенному корпусу было ясно, что вскоре крейсер покинет док.

 

Вахтенный офицер, молодой мичман из предыдущего выпуска, встретил нас на борту «Рюрика» с некоторой сдержанностью. Он уже офицер и дал это нам почувствовать. Ответив на наше приветствие, мичман кричит рассыльному: «Платонов, отведи господ к старшему офицеру!»

 

Через несколько минут мы предстаем перед старшим офицером. Каждый рапортует: «Имею честь доложить о прибытии на крейсер „Рюрик"!»

 

«Добрый день, господа!» — отвечает старший офицер, записывая наши фамилии, а затем приказывает рассыльному: «Платонов, покажи господам их помещение!»

 

Платонов — совсем еще молодой матрос, но уже хорошо знающий службу на корабле и все матросские уловки, — ведет нас по батарейной палубе. Мы покорно следуем за ним. На палубе темно и мы спотыкаемся на каждом шагу. Наконец матрос показывает нам наше помещение, которое будет для нас и кубриком, и кают-компанией. Мы чувствуем себя дома и нас охватывает радостное оживление. Постепенно прибывают и остальные гардемарины, назначенные на «Рюрик». Всего нас семеро. До поздней ночи мы весело болтаем, обмениваясь отпускными впечатлениями. Старшим по гардемаринской кают-компании у нас П. Фактически его власть равна нулю, а его роль заключается в том, чтобы выслушивать замечания старшего офицера и передавать эти замечания нам. Совершенствовать морскую выучку нам предстоит под руководством артиллерийского офицера лейтенанта Г. Он появляется в кубрике, когда вся наша семерка уже в сборе. Лейтенант — маленький толстяк — но держится с достоинством и уверенно. Он не кажется особенно строгим и, судя по первому впечатлению, не будет нам создавать каких-либо искусственных проблем.

 

Г. доброжелательно говорит: «Устраивайтесь, господа. Если вам что-либо понадобится, сразу же поставьте меня в известность. До свидания.»

 

Лейтенант уходит, а мы затихаем на койках. Завтра — первый день нашей службы на военном корабле.

 

Мы просыпаемся от пронзительного звука горнов, играющих побудку. Наш «старший», проникнутый ответственностью, вскакивает первым и довольно грубо тормошит остальных: «Поторопитесь, господа! У нас в запасе всего четверть часа. Сейчас мы будем представляться командиру корабля». Мы соскакиваем с коек и только один из нас — К. — продолжает спать. «Старший» пытается растолкать его, но К. смотрит на него отсутствующим взглядом, отворачивается к переборке и продолжает спать. Нас семеро, и командир корабля знает это.

 

Поэтому на церемонии подъема флага мы должны присутствовать все, а остаются считанные минуты. П. хватает бутыль с водой и выливает ее на голову соне, а поскольку это не помогает, мы переворачиваем его постель. К. падает на палубу и, наконец, просыпается. Ворча на нас, он встает и начинает одеваться.

 

Но вот раздается сигнал к началу церемонии и мы влетаем молнией на верхнюю палубу. На палубе построение. Подходят офицеры, на ходу застегивая портупеи кортиков, и строятся в соответствии со своим рангом. Справа строевые офицеры, затем инженеры, трюмные механики, врачи. Затем мы — гардемарины. Напротив нас — по левому борту выстроены вахтенные офицеры, караул и оркестр. Старший офицер дает команду «смирно». Появляется командир корабля, идущий вдоль строя неторопливой, валкой походкой старого моряка. Вскидываются «на караул» винтовки, офицеры и мы отдаем честь.

 

В тишине все замерли, и старший офицер отдает рапорт. Затем оба идут вдоль строя офицеров, держа руки у козырька фуражек. У нашей шеренги командир останавливается и старший офицер представляет нас. Командир корабля каждому пожимает руку и желает успеха. После этого командир приветствует караул, а затем поворачивается к строю матросов: «Здорово, ребята!» «Здравия желаем, Ваше Высокоблагородие!» — дружно отвечают матросы.

 

«Минута до восьми!» — докладывают с вахты. Склянки бьют восемь раз. «Флаг, Гюйс и вымпел поднять! На флаг — смирно!» Белый флаг с синим Андреевским крестом медленно ползет к гафелю. Оркестр играет марш «Николай I». Сотни глаз устремлены на флаг. Торжественный впечатляющий момент.

 

После окончания церемонии вахтенный дает команду разойтись, и палуба быстро пустеет.

 

«Рюрик» еще три дня простоит в доке, и у нас достаточно времени, чтобы ознакомиться со всеми помещениями и службами огромного корабля, зарисовав и законспектировав все необходимое. Но вскоре нам надоедает сидеть в доке и все сильнее тянет в открытое море.

 

Наконец ворота дока открываются и вода, бурля и шипя, заполняет его. Проходит два часа, и вода достигает ватерлинии, падают и относятся за корму опоры, и легкое дрожание палубы показывает, что корабль уже на плаву.

 

Вечером «Рюрик» выходит на Большой Кронштадтский рейд. Трубы крейсера извергают густой черный дым. Мы готовы к выходу в море и с рассветом уходим в Ревель. Между нами и берегом снуют катера, в спешке идут последние приготовления к выходу.

 

Холодное северное солнце приближается к горизонту. Последние лучи заката отражают тысячами огней в оконных стеклах дворцов Ораниенбаума и Петергофа и исчезая, цепляются за кресты Кронштадтских соборов. Вдали вспыхивает зарево «Северной Пальмиры», а по правому борту зажигаются огоньки форта «Красная Горка». Королева природы медленно сбрасывает сверкающее пурпурное одеяние, скользит по бескрайнему морскому зеркалу и исчезает. Ночь и тишина.

 

Рано утром вместе с горнами побудки с вахты раздается команда: «Все наверх! С якоря сниматься!» Пение горнов, свист боцманских дудок, топот сотен ног разбегающихся на свои посты матросов. Гремя и вибрируя, выбирается якорь-цепь. Корабль дает ход и ложится на курс. Купола Кронштадтских соборов остаются за кормой, по правому борту проплывает старый Толбухин маяк, и крейсер выходит в открытое море. Поднявшийся легкий бриз освежает и ободряет. Чувствуется прилив сил, дышится полной грудью. Настроение радостное и возвышенное. Это наш первый поход на боевом корабле. День пролетает как во сне. Поздно вечером мы проходим остров Нарген, оставляем его по правому борту и берем курс на огни Катериненталя. Еще час — и «Рюрик» грохочет якорь-цепью на рейде Ревеля.

 

Всем нам уже было известно, что завтра утром адмирал Эссен намерен поднять на «Рюрике» свой флаг. Однако нашу радость по этому поводу разделяли далеко не все. Присутствие адмирала на борту означает дополнительное напряжение и нагрузку по службе для каждого из членов экипажа. Старший офицер буквально падал от усталости. Мало того, что ему нужно было до утра привести «Рюрик» в идеальное состояние, он еще должен был провести совещание с командирами всех кораблей, стоящих на Ревельском рейде, встречать их у трапа, провожать и т.п.

 

На корабле царила обычная в этих случаях нервозная суматоха. К счастью, было известно, что адмирал Эссен мало обращал внимания на внешний лоск. Он любил флот и море, и его энергия и доброжелательность создали ему большую популярность на флоте. Во всяком случае, на «Рюрике» его любили все, хотя кипучая энергия адмирала не позволяла ему долго засиживаться на крейсере. Он постоянно переносил свой флаг на эсминцы, плавал финскими шхерами, лично руководя занятиями соединений, приучая командиров кораблей обходиться в шхерах без лоцманов. Все это производило большое впечатление на офицеров и матросов, а также и на чиновников Адмиралтейства, где адмирала Эссена скорее боялись, чем любили. По общему мнению всех служивших на флоте адмирал Эссен был именно тем человеком, который был способен возродить флот и вдохнуть в людей уверенность в свои силы после поражений минувшей войны. Зная все это, можно себе представить с каким волнением мы ожидали появление адмирала на корабле.

 

«Флаг на „Охотнике"!» — раздается крик сигнальщика. Стремительно приближающийся эскадренный миноносец «Охотник» уже виден невооруженным глазом. На его мачте вьется флаг командующего. Через несколько минут эсминец уже будет у нас на траверсе. Все оправляют форму, горны играют «захождение». Пение горнов доносится и со стоящих вблизи «Рюрика» линкоров «Андрея Первозванного» и «Павла I». Офицеры и матросы быстро строятся вдоль борта. Полным ходом, неся огромный бурун, эсминец проносится мимо наших кораблей. С мостика «Охотника» адмирал в мегафон приветствует экипажи кораблей. В ответ звучит тысячеголосое «Ура!» «Охотник» разворачивается и направляется к «Рюрику».

 

Корабельный оркестр играет любимый марш адмирала. К «Охотнику» мчится наш катер, чтобы доставить адмирала на крейсер. Игнорируя катер, «Охотник» подходит к нашему трапу, и с ловкостью юноши адмирал Эссен прыгает на трап, поднимаясь на борт без помощи фалрепных.

 

Рапорт командира, рукопожатия с ним и старшим офицером, обход строя. «Здорово, молодцы!» — звонким голосом приветствует адмирал команду. «Здравия желаем, Ваше Превосходительство!» — несется в ответ. Под звуки горнов и барабанов на мачте «Рюрика» взвивается флаг командующего.

 

С этого момента начинаются бесконечные учения. Они монотонны, бедны событиями, но именно так оттачивается боевая подготовка флота.

 

Быстро пролетают два месяца — бесценное время для приобретения нами опыта для будущей службы. На берег мы сходим редко, прогуливаясь для разнообразия, предпочитая больше времени проводить на борту, подолгу занимаясь и беседуя в нашей кают-компании,

 

В одно из воскресений июня 1912 года в Ревеле в торжественной обстановке состоялась закладка крепости Петра Великого. Стоял прекрасный солнечный день. На море — полный штиль. Свежевыкрашенные корабли с утра украсились флагами расцвечивания. Все бинокли направлены на горизонт, откуда должна появиться Императорская яхта «Штандарт».

 

И вот около 9 часов утра она появляется — медленно и величаво разворачиваясь на рейде. Ослепительно сверкают на солнце золоченые орлы ее носового украшения, а на мачте поднят желтый Императорский штандарт с черным орлом. На борту Государь!

 

Экипажи кораблей выстроились на палубах, над которыми льются величаво-торжественные аккорды национального гимна «Боже, царя храни!» Гремит залп артиллерийского салюта, заволакивая корабли дымом. Офицеры и матросы кричат «Ура!»

 

Белый дым салюта мешает разглядеть фигуру царя, стоящего на мостике «Штандарта» с поднятой в приветствии рукой. В этот момент каждого охватывает чувство любви и восторга. Это наш русский царь! Господин над 180-ю миллионами душ шестой части земного шара. Мы обожествляем в нем идеал Самодержавной монархии, идеал всеобщего блага и справедливости, любви к своему народу.

 

Однако вместе с радостью и восторгом страшное, необъяснимое чувство закрадывается ко мне в душу. Царь и народ. Да... И все же: как далеки они друг от друга. Незримая нить, соединявшая их веками, кажется готова вот-вот разорваться. И это чувствую не только я, но и многие другие...

 

Императорская яхта проходит мимо кораблей и исчезает за островом Нарген, где намечается продолжение торжеств. Звучит команда «разойтись» и мы расходимся по кораблю. Я и гардемарин Д. идем на бак выкурить папиросу и поделиться впечатлениями. Проходя мимо одной из групп собравшихся на баке матросов, мы слышим такой разговор: «Ну, видел царя?» — спрашивает долговязый старослужащий матрос какого-то юного новобранца. «Видел», — отвечает тот. «И как он тебе понравился?» — интересуется «старик». «Да...», — неопределенно тянет молодой матрос, а затем неожиданно спрашивает старослужащего: «Ты вот что лучше скажи. Как такая большая страна, как наша Россия, с такими богатствами и народом была вдребезги разбита маленькой Японией?»

 

«Это, сынок, долго объяснять, — отвечает старик, бросая вокруг настороженный взгляд, — я тебе потом расскажу...»

 

Мы с Д. переглянулись. Я снова вспоминаю Цусиму — гибель флота и тысяч людей, а также кровавые мятежи на многих кораблях и базах флота после проигранной войны.

 

«Знаешь, — говорит Д., как бы читая мои мысли, — меня постоянно преследует такое чувство, что мы пережили еще не все последствия прошлой войны. Я уверен, что в дальнейшем события будут еще трагичнее. Мы живем в очень мрачное время. Возможно, я вижу все в черном цвете — будущее покажет. Но ты сам видишь, как взбудоражены и взволнованы матросы, и при нынешней ситуации в стране их вряд-ли удастся успокоить...

 

Ты конечно знаешь, что произошло недавно на Черном море? Все это не так просто. Честно говоря, меня это очень тревожит. Не верится, что все само собой уладиться».

 

Я понимал, что Д. прав, но мое настроение было таково, что не хотелось предаваться мрачным мыслям. Дружески хлопнув Д. по плечу, я увлек его вниз, поскольку уже прозвучал сигнал «обедать», и на палубу вынесли ендову с водкой. Матросы выстроились в очередь. Баталер с блокнотом в руках следил за раздачей чарок, записывая пьющих, т.к. непьющие получали в конце месяца достаточно солидную денежную компенсацию к жалованию.

 

Склянки пробили полдень. Мы спустились в свою кают-компанию к нашим пяти товарищам. Их радостная беззаботность повлияла на нас, и мы перестали думать о будущем. Следуя традиции, мы пригласили к нашему столу офицера. На этот раз им оказался лейтенант Н. — веселый и остроумный собеседник. Обед прошел весело, и мы с Д. начисто забыли мрачное впечатление от сегодняшнего утра.

 

В этот же день Императорская яхта «Штандарт» с царем на борту отправилась в Балтийский порт для встречи Вильгельма II, прибывающего туда на яхте «Гогенцоллерн» вместе с отрядом немецких боевых кораблей. «Штандарт» эскортировали линкоры «Император Павел I» и «Андрей Первозванный», а также дивизион миноносцев.

 

Встреча монархов прошла непринужденно и дружелюбно. После обмена салютом, оба императора побывали на линейном корабле «Павел I». Кайзер Вильгельм и его свита очень внимательно осмотрели новый русский линкор. Какими маленькими казались наши корабли по сравнению с линейным крейсером «Мольтке» и другими гигантами немецкого флота. Вскоре визит кайзера закончился и эскадры разошлись под гром салютов...

 

Оба эти события очень разнообразили монотонную корабельную жизнь и на долгое время стали темой для разговоров в кают-компании. Впрочем, главной и постоянной темой было сравнение сил и возможностей нашего и германского флотов. Казалось бы, ни одно облачко не омрачало политического горизонта, но, несмотря на это, сценарии всех наших учений были подчинены задаче отражения наступления немецкого флота с запада и нанесение контрударов. Балтийский флот усиленно готовился именно к такому развитию событий...

 

На заключительном этапе летних учений весь флот собрался на рейде Ревеля. Предстоял интересный поход. С удовольствием повторяли мы названия городов, в которые предполагался заход, предчувствуя какие приятные сюрпризы нас там ожидают. Первыми вышли в море миноносцы и подводные лодки. Они должны были наносить условные удары по крупным кораблям во время похода, а мы эти удары отражать.

 

После обеда «Рюрик» снялся с якоря и вышел в море во главе кильватерной колонны из четырех кораблей. На траверзе Балтийского порта начались атаки подводных лодок. Хотя мы и были предупреждены об этом, но поняли, что нас атакуют только тогда, когда под самым носом «Рюрика» пронеслась торпеда. На какое-то мгновенье на поверхности появилась подводная лодка, которая затем быстро погрузилась и исчезла. Это была первая атака подводной лодки, которую мне удалось увидеть, и она произвела на меня огромное впечатление.

 

Мы находились в море более двух недель, отрабатывая различные артиллерийские и минно-торпедные задачи, маневрируя и перестраиваясь на полных ходах. Все это происходило в районе между Либавой и островом Готланд — между рифов и скал Финского и Ботнического

 

Наконец, закончив учения, флот собирается на рейде Ханко, чтобы отметить годовщину Гангутского сражения — исторической победы русского флота 7 августа 1714 года.

 

Ханко — крошечный, но красивый современный городок. Из-за небольших глубин подойти к месту былого сражения, отмеченного огромным крестом на прибрежных скалах, могут только канонерки и миноносцы. Сегодня, в 1912 году, сто девяносто восьмая годовщина битвы. Корабли подняли флаги расцвечивания. Их стальные корпуса и грозные орудия добавляют какой-то мрачной угрюмости к мистически-зловещему виду финских шхер. Снова гремят салюты. У подножия победного креста проводится торжественный молебен. Над крестом величественно парит вспугнутый громом пушек орел. Незабываемо прекрасная картина.

 

Двести лет назад эти же самые скалы гудели от орудийных залпов, и именно здесь Великий Петр думал о будущем России. Перед моим мысленным взором встает величественный образ великого царя. Он стоит во весь рост, опершись рукой о фальшборт галеры, шляпа брошена на палубу, и длинные волосы развеваются на ветру. Орлиным взглядом смотрит он на эскадру шведских кораблей. Как не силен враг, но его следует победить любой ценой.

 

Вечером в офицерском собрании Ханко состоялся торжественный ужин для офицеров и гардемарин эскадры. Кроме всего прочего Ханко — курорт, любимое место отдыхающих, где собирается летом многочисленное и весьма элегантное общество. Там можно было встретить людей из любой губернии России. Вечер предвещал много интересного и мы — молодые офицеры и гардемарины — тщательно к нему готовились. Один за другим отваливают от кораблей катера, высаживая на мол нас — флотскую молодежь. Ярко освещенный зал офицерского собрания был украшен с большим вкусом флагами и цветами. На моле и в собрании играет оркестр, и музыка плавно плывет над вечерним рейдом. Атмосфера полностью непринужденная. В собрании я неожиданно встретил г-жу С. с ее двумя дочерями, которых знал еще со времен своего детства в Москве. Я представил им своих товарищей, а затем мы до изнеможения танцевали. Особенно привлекательной была младшая из сестер — Лидия. Она понравилась нам всем, и мы наперебой за ней ухаживали. Вечер затянулся далеко за полночь. Мы проводили дам до их дачи, пригласили их на обед в кают-компанию и перед самой побудкой вернулись на корабль.

 

К приему гостей мы тщательно готовились. Бросили жребий, кто поедет их встречать. Декорировали катер, который доставил дам к трапу. Вечер, проведенный в нашей кают-компании, прошел также прекрасно, как и предыдущий, даже еще оживленнее. К сожалению, это была наша последняя встреча, поскольку на следующее утро эскадра уходила в Ревель, где нас ждала монотонная рейдовая служба... На рейде Ревеля произошло одно событие, которое я надолго запомнил. Как-то вечером старший офицер неожиданно вызвал к себе П., который считался старшим над нашей группой. Через несколько минут П. вернулся весьма взволнованный. Старший офицер приказал нам сегодня ночью спать в обмундировании и с оружием наготове, поскольку существует опасность мятежа матросов. Ночью я стоял вахту в каземате. В караул были набраны самые надежные матросы. Но все прошло спокойно, хотя напряжение было на лицо, и все вокруг были какими-то нервозными. Хотя ничего и не произошло, но ночь оставила очень неприятные воспоминания...

 

На следующее утро я увидел, как на линкоры «Андрей Первозванный» и «Павел I» поднимаются жандармы и возвращаются, арестовав двух или трех матросов, которых препроводили на стоявший поблизости на якоре миноносец. Приняв арестованных, миноносец поднял якорь и полным ходом ушел в море.

 

Катер с жандармами подходил и к нам, но командир «Рюрика» встретил их на трапе, о чем-то с ними беседовал, после чего катер отошел от крейсера.

 

Позднее я узнал, что жандармы хотели произвести обыск на «Рюрике» и арестовать подозрительных лиц. Командир категорически этому воспротивился и, не допустив жандармов на борт, взял на себя всю ответственность.

 

Все это было отзвуком гораздо более серьезных событий, произошедших на Черном море. Там готовился мятеж, который по своему размаху и жестокости мог превзойти бунты 1905 года. Только в последний момент, когда на одном из кораблей матросы, придя в ужас от возможных последствий, выдали зачинщиков командованию, весь мятеж удалось подавить в зародыше. Виною всего этого было, конечно, наше поражение в русско-японской войне, которое страшно озлобило матросов против командования, обвиненного помимо всего прочего еще и в совершенной профессиональной некомпетентности. В результате этого поражения Россия на какое-то время оказалась фактически вычеркнутой из числа ведущих морских держав. Когда-то третий по величине флот оказался полностью уничтоженным. Недовольством в армии и народе ловко воспользовались разные еврейские «союзы», науськивая сумасбродную русскую молодежь на свержение законной власти. Их работа оказалась более всего успешной именно на пережившем Цусиму флоте, где вспыхнула целая череда кровавых мятежей: Гельсингфорс, Севастополь, Кронштадт, Владивосток, Баку. Особенно сильный мятеж произошел на Черном море, где лейтенант Шмидт, безусловно вдохновленный наилучшими побуждениями, и мечтая о прекрасном будущем, захватил со своими сторонниками крейсер «Очаков», начав самую кровавую вакханалию в истории Черноморского флота. А еще были «Потемкин» и «Память Азова»...

 

Пока мятежи удавалось подавлять, но все понимали, что пожар не потушен до конца, угли тлеют, готовые в любой момент разгореться ярким пламенем.

 

1 августа, в годовщину сражения в Корейском проливе отряда Владивостокских крейсеров, у нас на «Рюрике» была отслужена панихида в память старого «Рюрика» и его доблестного экипажа. Матросы и офицеры горячо молились за души славных моряков, чьи тела покоились на дне далекого Тихого океана.

 

Героем дня стал старый кочегар М., служивший в былые времена кочегаром на погибшем «Рюрике». Этот матрос из-за своего пристрастия к вину и дракам, несмотря на впечатляющий послужной список, не имел ни наград, ни даже поощрений. Ок редко сходил на берег, но когда это случалось, возвращался на корабль пьяным до потери человеческого облика. В этот день командир решил наконец произвести старого матроса в унтер-офицеры, что было и сделано перед строем, приветствовавшим ветерана троекратным «Ура!».

 

К сожалению, производство послужило для кочегара новым поводом напиться. Получив увольнение на берег, ветеран старого «Рюрика» пропал, и только через три дня его отыскали где-то в окрестностях города в состоянии, не поддающемуся описанию...

 

Лето подходило к концу. Портилась погода. В течение недели моросил мелкий дождь, затемняя горизонт. В это время с визитом в Ревель пришла английская эскадра в составе линейного крейсера «Инвисибл» и броненосного крейсера «Варриор». Три дня их пребывания в Ревеле пролетели очень быстро. Напротив нас стоял на якоре «Варриор», и мы очень подружились с тамошними «мидшипменами», ежедневно обмениваясь визитами. На четвертый день команды английских кораблей, выстроившись на палубах, грянули в нашу честь прощальное «Ура», прощаясь с гостеприимными русскими моряками.

 

Вскоре после ухода англичан нам сообщили о предстоящем заграничном плавании, что было встречено с ликованием. Наша практика фактически уже закончилась, и впереди нас ждали выпускные экзамены. Наши восторги несколько сникли, когда мы узнали, что поход будет очень кратковременным, с заходом лишь в Копенгаген. А нам так хотелось посмотреть всю Европу. Мы так завидовали нашим старшим товарищам, которые побывали уже во многих странах.

 

Во время похода продолжались учения. Стояла прекрасная погода — большая редкость в это время года. Мы несли вахты, и вахтенные штурмана постоянно учили нас определять место корабля: днем — по солнцу, ночью — по расположению звезд.

 

Проходя вдоль побережья Германии, мы заметили ночью огни немецкого крейсера, следующего за нами в темноте. Утром «немец» исчез. Это вызвало небольшое возбуждение. Хотя никто еще не думал о войне, тем не менее на немцев уже смотрели, как на потенциальных противников. На следующую ночь под проливным дождем мы подошли к проливу Большой Бельт. В таких условиях, в полной темноте проход через пролив был очень опасен и труден. Командир «Рюрика», хотя и был отличным моряком, все-таки волновался и предлагал дождаться утра. Однако неустрашимый адмирал Эссен приказал идти в проливы не останавливаясь. Адмирал всю ночь провел на мостике, наблюдая за своими кораблями и радуясь, что дал им такую хорошую ночную практику.

 

Все прошло гладко, без каких-либо инцидентов, еще раз доказав высокое мастерство наших штурманов и хорошую маневренность кораблей.

 

Утром мы подошли к Копенгагену и встали на якорь под гром артиллерийского салюта. Встретили нас очень тепло. Наши миноносцы стали на якорь во внутренней гавани рядом с «Полярной Звездой» — яхтой вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, которая вместе со своей сестрой — королевой Англии — находилась с визитом на своей родине — в Копенгагене, а точнее — у своей третьей сестры — королевы Дании.

 

На следующий день «Рюрик» посетил датский король и императрица Мария Федоровна. Мне впервые довелось увидеть супругу царя Александра III. Она медленно проходила вдоль строя офицеров, каждому подавая руку. Все снимали треуголки и целовали кончики пальцев императрицы. Около нас Мария Федоровна задержалась, выслушав пояснения адмирала, что мы являемся гардемаринами и скоро будем произведены в морские офицеры. Мы тоже были допущены «к ручке», причем императрица каждому сказала «здравствуйте» с заметным иностранным акцентом. Потом Мария Федоровна прошла мимо матросов, кивнув им головой и произнеся несколько любезных фраз. Король Дании произнес обычное «Здорово, братцы!» с таким ужасным акцентом, что мы едва не рассмеялись. Визит Их Величеств был коротким. Они быстро уехали, провожаемые салютом всей эскадры.

 

Со второй половины дня «Рюрик» наводнили посетители, которым гидами служили мы, гардемарины, показывая им корабль и все доходчиво объясняя. Все это нас быстро утомило, но продолжалось очень долго — до обеда следующего дня.

 

Вечером третьего, заключительного дня визита адмирал устроил на борту «Рюрика» грандиозный бал. Были приглашены «сливки» местного дворянства и весь дипломатический корпус. Корабль было не узнать. Вся кормовая часть огромного крейсера, искусно украшенная и освещенная, превратилась в большой, но уютный танцевальный зал.

 

Около шести часов начали прибывать приглашенные. Мы насчитали более 500 человек. При появлении на палубе каждой даме преподносился букет цветов, а на рукав прикреплялась ленточка с золотой надписью «Рюрик». Это был старый обычай русского флота.

 

В начале вечера атмосфера была немного сдержанной, но шампанское быстро оживило холодных датчанок. Пары закружились по палубе. Вечер удался на славу и прошел отлично. Покидая корабль, дамы уверяли, что никогда так хорошо не проводили время. Русские умеют веселиться и наш темперамент одержал победу над традиционной сдержанностью скандинавок. Со всех сторон на нас сыпались ответные приглашения. К сожалению, на следующее утро мы должны были уходить...

 

По правому борту мимо нас быстро уходило в даль побережье Дании: замок Эльсинор — трагическая резиденция принца Гамлета, мрачный остров Борнхольм...

 

Через несколько дней мы вернулись в Ревель. Все гардемарины быстро сдали экзамены, после чего наша практика на борту «Рюрика» закончилась.

 

Я хотел сразу договориться в штабе, чтобы после производства попасть на подводную лодку. Увы, согласно инструкции, в экипажи подводных лодок запрещалось принимать молодых офицеров со сроком службы меньше одного года. Таким образом, моя первая попытка стать подводником оказалась безуспешной.

 

Перед нашим отъездом с «Рюрика» нас пригласил к своему столу сам адмирал Эссен. Мы были очень польщены, но вместе с тем смущены и напуганы. Сидя в адмиральском салоне, мы почтительно слушали рассказы адмирала, его начальника штаба и командира «Рюрика», вспоминавших далекие дни своей учебы в Морском корпусе. Их былые походы на парусниках мало походили на нашу практику на современном огромном крейсере. Для них большая часть службы уже была в прошлом, у нас — в будущем. И мы все мечтали прослужить также долго на флоте, как и они...

 

После возвращения в корпус началось распределение выпускников по флотам. Право выбора имели только отличники. Впрочем особого выбора не было: Балтика, Черное море, Каспий, Тихий океан и Амур. Большинство стремилось остаться на Балтике, поближе к столице и крупным военно-морским базам: Гельсингфорсу, Ревелю, Либаве или Кронштадту. На Каспий и на Амур охотников было немного. Что касается меня, то мне хотелось на Дальний Восток, куда-нибудь на Камчатку или Командорские острова. Но судьбу мою в данном случае решил клочок бумаги жребия, который я развернул дрожащими от волнения пальцами. Это было назначение на Черное море.

 

Через три дня Высочайшим указом мы были произведены в офицеры флота, а 5 октября 1912 года разъехались по местам назначения. Мой путь лежал в Севастополь.

 

Глава II. Севастополь

 

До прибытия к месту назначения мне с трудом удалось получить несколько дней отпуска. Отпуска предоставлялись туго, особенно офицерам, направлявшимся на Черное море, где возникла весьма напряженная обстановка.

 

 Полыхала война между Болгарией и Турцией, и симпатии России по многим причинам, естественно, были на стороне Болгарии, чья армия победоносно наступала на Константинополь. В подобной ситуации могли возникнуть любые неожиданности, и России приходилось держать свои вооруженные силы на юге в состоянии повышенной готовности.

 

 По прибытии в Севастополь нам побыстрее хотелось узнать на какой корабль мы получим назначение. Большинство хотели попасть на миноносцы, но некоторые мечтали и о линкорах. Нас эта проблема так волновала потому, что начальство никогда не считалось с желаниями офицеров, сообразуясь исключительно с собственными планами.

 

 Ждать нам пришлось недолго. Через два часа после прибытия в Севастополь мы предстали перед адмиралом Эбергардом — командующим Черноморским флотом, который, не теряя времени, сразу же ознакомил нас с назначениями. Я был направлен на линейный корабль «Евстафий» и получил предписание немедленно направиться на корабль для представления командиру. Собрав свой скромный багаж, я направился на Графскую пристань и стал ждать дежурного катера с «Евстафия». Вскоре подошел красивый паровой баркас с «Евстафия», куда вместе со мной село несколько офицеров. Один из них, высокий, чернобородый старший лейтенант сразу привлек мое внимание. Это был князь У., оказавшийся скромным и очень обходительным человеком. На «Евстафий» он занимал должность старшего артиллериста.

 

 Согласно традиции, я спросил у него разрешения войти в каретку катера с багажом. Он любезно ответил, и мы разговорились. Постепенно к нам подсаживались подходившие офицеры. Разговор шел о развитии боевых действий Балканской войны. Катер не отходил, ожидая командира «Евстафия». Наконец появился и он — капитан 1-го ранга Г. Разговор стих, и по команде «господа офицеры» все встали. Командир вошел в каретку, поприветствовал своих офицеров и дал приказ отчаливать. Катер помчался в Северную бухту и через несколько минут подошел к громаде «Евстафия». «Кто на катере?» — окликнули с вахты.

 

 Вспыхнул прожектор, освещая трап, и мы поднялись на борт. Смертельно устав, я сразу же направился в выделенную мне каюту. Она находилась на батарейной палубе, и я должен был ее делить еще с одним офицером. Мне с трудом удалось добраться до каюты, пробираясь согнувшись под гамаками со спящими матросами. Мой вестовой — молодой, разговорчивый и бойкий матрос из Малороссии по имени Солмко — торопливо распаковал чемодан и приготовил мне постель.

 

 На следующее утро, как и положено, в парадной форме после подъема флага я представился командиру корабля, а тот, в свою очередь, представил меня остальным офицерам. Затем старший офицер дал мне все нужные указания относительно моей службы на корабле, после чего я стал вникать во все подробности службы и жизни на «Евстафий».

 

 Заполненные службой дни текли монотонно. Моя первая вахта на линкоре конечно была «собачьей», так называют на флоте вахту с полуночи до четырех часов утра, считавшуюся самой утомительной. Сколько таких «собачьих» вахт я отстоял на «Евстафий»! Сколько бесконечных ночных часов я провел, слоняясь по затемненным палубам, борясь со сном, который меня одолевал! Но и среди этих однообразных часов были некоторые поистине прекрасные, когда на Севастополь опускалась ясная южная ночь, которая, казалось, околдовала и город, и рейд, и стоящие на нем корабли.

 На борту и на рейде все погружено в сон. В прозрачном воздухе звучит перезвон склянок, ветер доносит с берега мелодию какого-то оркестра в ночном ресторане... Севастополь при свете луны действительно прекрасен. Его памятники, форты и бастионы являют собой как бы законсервированное прошлое русской доблести. Под сводами собора св. Владимира, под массивными мраморными плитами покоятся останки великих адмиралов. Бронзовая скульптура адмирала Нахимова с подзорной трубой в правой руке смотрит с пьедестала на Северную бухту. Туда же смотрит и адмирал Корнилов со своего памятника. Но что они могут увидеть?

 

 Прекрасная школа, основанная двумя павшими героями-моряками, давно прекратила свое существование. После проигрыша Крымской войны, по Парижскому мирному договору, России было запрещено иметь военный флот на Черном море. От этого удара Черноморский флот оправлялся долго, с трудом, но так и не смог до конца оправиться. Некоторые офицеры-энтузиасты пытались восстановить умирающий флотский дух, но их старания оказались безрезультатными. Новые поколения воспитывались на идеях, мало похожих на те, что царили на флоте во времена Сенявина и Нахимова. Поэтому опускалась все ниже и ниже русская морская держава, пока не дошла до Цусимской катастрофы. Те, кто пережил катастрофу на Дальнем Востоке, принесли искры, из которых возгорелся пожар революции. Не успели замолкнуть орудия на Тихом океане, как они тотчас загремели снова. На этот раз на Черном море, против своих же братьев...

 

 Нас, офицеров, на «Евстафии» около тридцати. Офицеры делятся на два лагеря: женатые и холостые. Везде эти две категории разобщены, но особенно на Черном море, где корабли редко уходят на долго в море, месяцами простаивая на бочках в бухте. На Балтике черноморцев зовут «оседлыми береговыми крысами», в чем есть доля правды.

 

 Около 5 часов «женатики», как мы их называли, закончив служебные дела, толпились в очереди на баркас, который свозил их на берег к семьям. Мы же, холостяки, как правило, проводили все вечера на борту, а увольнительные на берег брали довольно редко, чтобы немного развлечься. «Развлечения» в Севастополе были обычными для военно-морской базы: два или три кинотеатра, заезжие труппы странствующих актеров, несколько ресторанов — достаточно приличных, чтобы с удовольствием посидеть там пару часов. В таких условиях, конечно, домом для нас оставался корабль. Вечерние часы пролетали незаметно в кают-компании за игрой в трик-трак или за пением под аккомпанемент фортепьяно. Охотники до карт уезжали в Морское собрание, поскольку на борту карточные игры были категорически запрещены.

 Иногда мы приглашали в кают-компанию дам, чье присутствие немного сглаживало монотонное течение нашей жизни. Но это случалось редко, ибо наш старший офицер, строгий педант, на подобные визиты смотрел как на помеху службе и разрешение давал весьма неохотно.

 

 Сходя на берег, холостые офицеры должны были возвращаться на корабль с последней шлюпкой. Кто же без разрешения оставался до утра получал разнос от старшего офицера. Сам старший офицер фактически постоянно находился на борту. В течение 13 месяцев моей службы на «Евстафии», мне помнится, что он съезжал на берег раза три — не более. Когда такое случалось, «старик» ходил в каком-то смущении, его густая рыжая борода топорщилась, и он совершенно не походил на самого себя. А мы это событие называли «большим выездом сатаны».

 

 В отличие от старшего офицера наш командир — страстный игрок в бридж — часто съезжал на берег. Случалось даже такое, когда он, уже дав старшему офицеру разрешение сойти на берег, забывал об этом и говорил ему: «Василий Иванович, не будете ли вы так любезны распорядиться, чтобы к трапу подали мой катер».

 «Есть!» — отвечал старший офицер, понимая, что его собственный отпуск откладывается на неопределенное время. Устав запрещал старшему офицеру покидать корабль, когда отсутствовал командир. Это делало службу старшего офицера очень сложной, но всем было известно, что стать командиром любого корабля невозможно, не «оттрубив» до этого минимум 2,5 года в должности старшего офицера.

 

 Мы все любили воскресные дни, которые начинались с молебна. На молебне обязаны были присутствовать все. Затем командир собирал всех офицеров и матросов на корме и вел с ними беседу о тех или иных аспектах службы. Затем, следуя традиции, командир приходил на обед к нам в кают-компанию. Мы очень уважали и любили своего командира, а он с охотой и подолгу проводил время среди нас. Нередко по выходным дням «обед» затягивался до самого ужина. За эти шесть часов командир рассказывал много подробностей из своей долгой морской службы, а мы молодежь — с упоением слушали его. Так размеренно и мирно протекала жизнь на «Евстафии», прерываемая только редкими выходами на эволюции и учебные стрельбы.

 Но в начале ноября произошло событие, выбившее всех из колеи. Я уже упоминал, что летом этого года революционные агитаторы готовили вооруженный мятеж на Черноморском флоте. По заданию тайных организаций, готовящих свержение правительства, на всех крупных кораблях были созданы так называемые революционные ячейки для подготовки мятежа. Но один из матросов, именно на «Евстафии», предупредил об этом офицеров. Зачинщиков арестовали. Военный суд приговорил двенадцать из них к расстрелу. Среди приговоренных трое были с «Евстафия».

 

 Для приведения приговора в исполнение последовало предписание послать с каждого корабля в бухту Инкерман отделение вооруженных матросов во главе с офицером. Мы тянули жребий, который выпал лейтенанту В.

 

 Как раз в эту ночь я стоял вахту. Вооруженные винтовками матросы казались спокойными, их лица не выражали ни малейшего волнения. Лейтенант В. также держался спокойно, хотя был бледнее обычного и несколько взвинчен. Он дал приказ своим людям спускаться в баркас, который отчалил по направлению к Инкерману. Поднималась утренняя заря. Мимо «Евстафия» прошли баркасы с вооруженными матросами с «Иоанна Злотоуста» и «Памяти Меркурия».

 

 Через три часа отделение вернулось на корабль. Матросы были бледны и растеряны. Лейтенант В. рассказал нам подробности прошедшего. Когда они прибыли к месту казни осужденные были уже привязаны к столбам. Возле каждого столба была вырыта яма. Полукругом у места казни были выстроены представители всех родов войск: пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы и моряки. После прочтения приговора, священник причастил осужденных и им на головы надели черные мешки. Некоторые из приговоренных хотели сбросить мешки, что-то кричали, но их крики заглушила барабанная дробь. У расстреливающих дрожали руки, винтовки ходили ходуном. Последовал залп и осужденные осели. Привязывавшие их к столбам веревки помешали им упасть на землю. При этом один из осужденных — матрос с «Евстафия» — был еще жив.

 

 Один из матросов, дрожа, подошел к В. и, не скрывая слез, сказал: «Ваше Высокоблагородие, разрешите мне его прикончить!» Не дожидаясь ответа лейтенанта, он выстрелил второй раз. В этот момент взошло солнце, освещая трагедию. Тела сбросили в ямы и все прошли строем мимо свежих могил.

 

 В этот день настроение на корабле было подавленным, всем было как-то нехорошо на душе. Мне вспоминался все время один из инцидентов в истории английского флота, когда произошел мятеж на эскадре адмирала Джервиса. Адмирал потребовал, чтобы все виноватые на его корабле были повешены на нок-рее. Когда командир пытался убедить адмирала в неуместности совершения массовой казни на борту корабля, адмирал оборвал его: «Вы лучше признайтесь, что не в состоянии больше командовать кораблем!» Приказ был выполнен без колебаний. Железная дисциплина — необходимое условие существования флота. Каждый из нас и большинство матросов понимали это, но все понимали также, что подобными методами уже не искоренить мятежный дух на русском флоте. Он неизбежно вспыхнет с еще большей силой...

 Прошло несколько дней, все улеглось, и на «Евстафии», как и на других кораблях потекла снова размеренная жизнь.

 

 Между тем на Балканах продолжалась война. Она приняла такой оборот, что европейские Великие державы вынуждены были послать свои эскадры в Босфор. От России туда были посланы линкор «Ростислав» и крейсер «Кагул» с десантным отрядом солдат Севастопольского гарнизона.

 

 Если не считать одного события, пребывание нашего отряда в Босфоре прошло совершенно незаметно. Как-то во время учебных стрельб, по халатности комендора, случайно выстрелило одно из 37-мм орудий, чей снаряд угодил в решетку дворца султана. Можно себе представить, какой начался скандал! Командующий нашим отрядом адмирал поспешил на берег с извинениями, и только после длительных объяснений дело удалось уладить.

 

 Подобные инциденты обрастали слухами, порой совершенно невероятными, которые носились по Севастополю и по кораблям...

 

 На Черноморском флоте существовала традиция: 30 ноября в память битвы при Синопе ежегодно в Морском собрании давался бал, открывавший «сезон балов». Этот первый бал назывался «Синоп-ским». К нему рьяно готовились жители Севастополя и вся эскадра. Торжества начинались с банкета, в котором принимали участие все офицеры флота. Отдельно устраивался праздник и для матросов. Для всех моряков Черного моря этот праздник был святой традицией.

 

 Как много приятных часов я провел за стенами красивого здания Морского собрания Севастополя. Там была уютная столовая, большой парадный зал, тихая читальня. Для нас, холостых молодых офицеров Морское собрание было домом, где мы проводили практически все свободное от службы время.

 

 И вот мой первый Синопский бал. Один за другим подходят катера к Графской пристани. Гремит оркестр. Ярко освещены все окна Морского собрания. Все залы его украшены и утопают в цветах. В парадном зале музыканты играют легкий вальс. Кружатся пары, в вихре вальса мелькают оголенные плечи и золотые погоны. Насколько все это прекрасно! Просто невозможно описать...

 

 Зимой, т.е. с конца октября по май, эскадра фактически в море не выходила, отстаиваясь на якорях и бочках в бухте. Этот период на Черном море был гораздо приятнее, чем на Балтике, где корабли до весны прочно вмерзали в лед. В Севастополе же нам постоянно улыбалось южное солнце, и было очень мало дней, которые бы действительно напоминали зиму.

 

 Зимой, чтобы занять матросов, часто проводились учения на берегу. Иногда это были стрельбы по мишеням из винтовок, но чаще — парады и марши. По улицам Севастополя и Историческому бульвару маршировали длинные черные колонны моряков. На Историческом бульваре находилась Панорама обороны Севастополя работы художника Рубо, захватывающая своей красотой и выразительностью. На Панораме давался вид осажденного города с Малахова кургана. Были видны бухты, бастионы, мешки с песком, чугунные пушки на деревянных лафетах...

 

 Ныне на Малаховом кургане сохранено все до мелочей в память исторической обороны. Холодные мрачные укрепления, где последние защитники Севастополя держались до конца. Повсюду видны следы осколков и пуль. В темном углу каземата все еще висят иконы, на которые молились доблестные герои. А под иконами до сих пор не гаснут зажженные ими лампады. Вокруг постоянно горят свечи...

 Эти святыни охранял глубокий старик, бывший матрос с «Императрицы Марии», участник Синопского боя и обороны Малахова кургана.

 

 Между тем жизнь на «Евстафии» шла своим монотонным чередом. Летом в 05:30, зимой в 06:30 звучали горны побудки. Затем — четверть часа, чтоб умыться и привести себя в порядок, и полчаса на завтрак. На русском флоте матросов кормили очень хорошо. Например, на завтрак им полагался чай и полфунта белого хлеба с сибирским маслом, считавшимся без преувеличения, лучшим в мире. После завтрака начиналась мокрая приборка корабля, на что отводился примерно час. Затем, примерно без четверти восемь, раздавались короткие сигналы горна. Старший офицер в сопровождении старшего боцмана начинал обход верхней палубы, удостоверяясь, что все в порядке, везде чистота, а металлические предметы надраены до блеска. После этого снова пели горны, возвещая начало церемонии подъема флага. Приборка приостанавливалась. Сигнальщики с вахты следили за флагманским кораблем, на котором без пяти восемь поднимался сигнал, указывающий будет ли подъем флага проводиться с церемонией или без. Флаг «Хер» означал подъем флага с церемонией.

 После завершения церемонии подъема флага были свободные полчаса. Матросы обычно курили, собравшись на баке, а офицеры отправлялись в кают-компанию доесть завтрак. За завтраком мы пили кофе с каким-нибудь печеньем, но обычно предпочитали сытную турецкую лепешку. Когда началась война и турок в Севастополе не стало, пропали и лепешки, о чем мы очень сожалели. Секрет их приготовления турки унесли с собой...

 

 По уставу каждый офицер должен в течение трех месяцев выполнить обязанности «дежурного по кают-компании». Главным образом он отвечал за поставку продовольствия на офицерский камбуз. Эта обязанность была очень непопулярной и не помню случая, чтобы кто-нибудь добровольно вызывался быть дежурным. Буфетчики — уж не знаю почему — на кораблях работать не хотели, их и не очень звали, поскольку наличие буфетчика удваивало расходы кают-компании. На «Евстафии» дежурным по кают-компании был инженер-механик М., которым все были довольны. Он полностью полагался на корабельного кока, вполне прилично кормившего нас за 30 рублей, которые каждый из нас вносил ежемесячно на питание. Вино, постоянно попиваемое вечерами в кают-компании, конечно в эти 30 рублей не входило, не считая «чарки» водки по воскресеньям. Кроме того, вне службы можно было заказать кофе с коньяком, фрукты и пирожные в каюту, но за дополнительную плату. То же касалось пива и прохладительных напитков.

 

 В общем, когда приходила пора получать жалование молодые мичмана после вычета за «стол» почти ничего на руки не получали и залезали в долги. Почти все должны были портным и сапожникам. Конечно, надо признать, что наши кредиторы не были жестоки и часто ждали сколько придется, отлично зная, что морской офицер в конце концов долг погасит. Но офицеры сами старались не превышать разумных границ кредита, памятуя о скандале, разразившемся пару лет назад во Владивостоке. Этот дальневосточный порт всегда притягивал к себе разный преступный сброд из центральной России.

 

 И вот, там появился некий господин, охотно дающий в долг морским офицерам, предпочитая командиров миноносцев и прочих малых кораблей и судов. Господин, кроме этого, поставлял на корабль сахар и его должники офицеры беззаботно подписывали ему представленные счета, не проверяя их. Когда же счета были предъявлены к оплате, назначенная командованием ревизия быстро обнаружила всю аферу. Замешанные в дело офицеры были строго наказаны, аферист арестован, но пресса подняла страшный шум вокруг «сахарной аферы», обвиняя во всем именно флот, демонстрируя невероятную ненависть, насаждаемую в обществе против вооруженных сил. Это было одно из печальных последствий проигранной войны, но дело было не только в этом.

 

 Главным образом дело было в том, что армия и флот являлись естественной опорой режима, который все более лишался доверия своего народа. Это ставило офицерский корпус в очень сложное положение. Офицеры привыкли полагать себя вне политики. Особенно флотские офицеры — выходцы из дворянских семей и семей потомственных моряков — вообще никогда политикой не интересовались, предпочитая помимо службы заниматься наукой, искусством и музыкой, т.е. тем, к чему их приучали с детства. Что касается привилегий, то у офицеров, насколько мне помнится, существовала единственная привилегия, позволявшая с билетом 3-го класса путешествовать в вагоне 2-го класса. Да еще учить бесплатно своих детей в военных учебных заведениях. Вот и все.

 

 Но никогда офицеры не были врагами своего народа, как это постоянно вдалбливали всем в голову различные революционные организации...

 

 Учебные занятия на корабле начинались в 08:30 и продолжались до 11 часов, когда сигнал «отбой» возвещал конец занятий. Затем следовал обед и послеобеденный отдых. За четверть часа до обеда все вызывались наверх, командиры отделений убеждались, что у всех матросов чистые руки и отправлялись обедать. В 13:30, выпив стакан чаю, матросы возвращались к своим служебным обязанностям и занятиям, продолжавшимся до 17:00, когда подавалась команда на ужин. После этого свободные от вахт матросы распоряжались временем по своему усмотрению. Любители песен собирались на баке с гармониями и балалайками, и над рейдом звучали веселые или полные глубокой печали народные песни Малороссии.

 

 А мы в это время в кают-компании играли в трик-трак. Поклонники музыки упражнялись на рояле, скрипке или виолончели. Пели также и хором. У русского человека это в крови, независимо от общественного положения.

 

 В момент захода солнца, при спуске флага, на корабле не слышно ни шороха. Царит абсолютная, очень впечатляющая тишина, когда Андреевский флаг медленно скользит вниз по гафелю.

 

 Вскоре слышалась команда с вахты: «Убрать палубу, проветрить батареи, открыть орудийные порты!» Свежий воздух врывался в помещения, освежая нижние палубы, где его всегда не хватает, особенно летом, когда жаркое солнце буквально раскаляет корабль.

 

 Наступала ночь. Звучала последняя команда: «Надеть чехлы!» и корабль был готов к ночному покою. Но еще долго потом светились на корме иллюминаторы кают-компании, из которых лилась музыка и слышалось пение. Так протекали зимние вечера на «Евстафии».

 

 В феврале 1913 года весь флот, как и вся Россия, отмечал трехсотлетие царствующего дома Романовых. На всех кораблях эскадры проходили смотры и служились молебны. В Морском собрании была развернута выставка национальных костюмов России и ее провинций.

 

 В Севастополь прибыл и сам Государь. По этому случаю в Морском собрании был грандиозный бал. Царь лично вручал офицерам памятные медали на георгиевской ленте. На бронзовой медали был изображен первый царь из дома Романовых — Михаил Федорович и нынешний — Николай Александрович.

 

 Кто мог тогда представить, что Николай II последний русский царь?! Кто мог представить, что всего через четыре года мы станем участниками и свидетелями величайшей трагедии в истории человечества! Поистине, пути Господни неисповедимы.

 

 Дни неслись своей чередой. Южная весна не заставила себя долго ждать. Скоро молодая зелень и первые цветы украсили Севастополь. Флот готовился к летней кампании 1913 года. Корабли грузили уголь и боезапас. К погрузке угля привлекались все, исключая некоторых старших офицеров. Изнуряющую работу подбадривали марши, играемые корабельным оркестром. Над кораблями висели облака черной угольной пыли, застилающей глаза. Погрузка угля — это что-то среднее между спортом и кошмаром, продолжающимся целые сутки. Особенно тяжела погрузка в жару или дождь, но корабль, первым закончивший погрузку, получал благодарность командующего флотом и денежный приз.

 

 Летняя кампания ознаменовалась частыми выходами на учения и стрельбы. Все это происходило вблизи Севастополя. Боевые стрельбы проводились в Тендоровском лимане, где линкоры сдавали артиллерийские задачи примерно в течение трех недель. Мишенью для стрельбы служил старый броненосец «Чесма». Это были очень интересные учения, поскольку мы могли сразу же удостовериться в действии наших снарядов, съездив на «Чесму». Более того, на палубе и во внутренних помещениях «Чесмы» размещались различные животные, и мы могли убедиться в действии на живые существа осколков и пороховых газов.

 

 Я помню, какое волнение охватывало нас, молодых офицеров, когда нам предстояло управлять артиллерийским огнем. Тут надо было быть предельно собранным, ибо на счету была каждая секунда. Старший артиллерист князь У., любезный и степенный человек в обиходе, был очень требовательным, и мы, конечно, своей неопытностью очень раздражали его. Он злился, нервничал, багровел, постоянно ожидая выговора от флагманского артиллериста за наши бестолковые действия. Мы все это понимали и старались изо всех сил, чтобы его не подвести. И волновались страшно.

 

 Как-то во время стрельб на горизонте появился корабль. Вскоре его опознали. Это была старая немецкая канонерка «Лорелей», стоявшая стационаром в Стамбуле. «Немец» направлялся в Севастополь. Эскадра сразу же получила приказ прекратить огонь, поскольку совершенно незачем было раскрывать потенциальному противнику метод стрельбы и ее результат. «Лорелей» прошел вблизи «Чесмы», явно демонстрируя желание удостовериться в эффективности нашей стрельбы.

 

 После завершения стрельб, эскадра, как бы в поощрение, была послана в поход вдоль побережья Крыма и Кавказа. Такой поход был особенно приятен, поскольку из-за вечной нехватки средств нас не баловали дальними плаваниями; И вот, наконец, мы вдохнули полной грудью свежий ветер открытого моря. Десять дней пролетели как во сне...

 

 Побережье Кавказа с заснеженными горами было необычайно красиво, восхищая нас своим диким очарованием. В ясную погоду за сотню миль видна снежная конусообразная вершина Эльбруса. Нужно быть художником, чтобы описать настоящее великолепие этой картины. Побережье Турции гораздо менее красиво, тем более, что мне суждено было впервые его увидеть осенью, когда после очередной напряженности в русско-турецких отношениях русский флот демонстрировал силу у турецких берегов. В воздухе пахло войной. Эскадра прошла мимо Синопской бухты, напоминая туркам, если они забыли, о 18 ноября 1853 года. Вернувшись в Севастополь, мы узнали, что турки не забыли Синопа. Споры улажены, напряженность снята.

 

 На политическом горизонте уже явно начали собираться тучи, но никто из нас не думал о войне, хотя некоторое внутреннее беспокойство все ощущали. Молодость брала свое, заставляя беззаботно веселиться и бедокурить, хотя и это имело порой свои печальные последствия.

 

 Как-то в воскресный день я и несколько моих друзей решили совершить так называемую «круговую поездку по центральной улице Севастополя», другими словами — пошляться по ресторанам. Мы взяли с собой одного гардемарина, с которым были дружны. Гардемаринам до производства в офицеры запрещалось посещение ресторанов и казино. Как раз за день до этого было по этому поводу специальное указание командующего флотом.

 

 Игнорируя приказ, мы вместе с гардемарином забрались в темный угол одного из ресторанов, где попивая вино, тихо и мирно беседовали. Неожиданно в ресторан вошла группа офицеров с одного из крейсеров во главе с лейтенантом, пребывавшем явно не в духе. Мы в этот момент громко засмеялись и привлекли к себе внимание. Лейтенант сразу направился к нашему столику и, сославшись на последний приказ адмирала, потребовал, чтобы гардемарин немедленно покинул ресторан. Я вскипел и ответил ему весьма невежливыми словами.

 

 На следующий день лейтенант подал на меня рапорт. Старший офицер с того крейсера поднялся к нам на борт и потребовал извинений, поскольку, по его словам, я оскорбил их корабль. Я объяснил, что о их корабле вообще речи не было. Во всяком случае я не помню, чтобы об этом говорил. Бывшие со мной в ресторане офицеры поддержали меня и по крайнем мере в этом отношении дело было улажено. Но рапорт лейтенанта тем не менее пошел наверх, в штаб, и я боялся для себя весьма скверных последствий.

 

 Помог мне случай. Мы вышли в море для проведения очередных стрельб, когда в кормовом каземате неожиданно воспламенился полузаряд для восьмидюймового орудия, и начался довольно сильный пожар, причинивший серьезные повреждения. Мы немедленно вернулись на рейд, штаб эскадры сразу же начал расследование этого инцидента. Прибывший по этому случаю на «Евстафий» командир нашей дивизии линкоров — контр-адмирал Новицкий побеседовал со мной, отнесясь ко всему делу весьма благосклонно. В итоге я отделался двухнедельным арестом без занесения в послужной список.

 

 Право, я не знаю, какой бы оборот приняло это дело, если бы не пожар, в тушении которого я принял активное участие. Через два дня, как положено, я сдал свой кортик лейтенанту С., с которым мы, кстати, были вместе в ресторане, и он повел меня на гауптвахту. В кают-компании посмеивались: набедокурили вместе, а отвечает один.

 Должен признаться, что этот арест меня очень расстроил, поскольку по кораблям упорно ходил слух о предстоящем заграничном походе эскадры в Варну и Констанцу. От досады я готов был рвать на себе волосы, наблюдая целыми днями из окна своей камеры за стоящей в бухте эскадрой — выйдет она в море или нет? Дни проходили один за другим, но эскадра, как стояла в бухте, так и продолжала стоять. Чтобы отвлечься я проводил время за чтением и изучением английского языка.

 

 Как-то из окна камеры я увидел великолепную картину. На рейде погружалась и всплывала подводная лодка. Как я узнал позднее, это был подводный минный заградитель «Краб», только что пришедший из Николаева и проходивший ходовые испытания. Тогда я и не подозревал, что мне суждено провести на нем добрую половину войны.

 

 Когда, наконец, наступил долгожданный день моего освобождения, я вернувшись на «Евстафий», обнаружил всех в сильном возбуждении: в Севастополь прибывает Царь.

 Через несколько дней в Севастополь, совершив переход с Балтики, пришла Императорская яхта «Штандарт» и встала на якорь у Графской пристани.

 

 В день прибытия Царя корабли стали кильватерной колонной в Северной бухте параллельно железной дороге, по которой должен был прибыть царский поезд. Ждать пришлось недолго. Вскоре из-за Инкермана появился поезд с голубыми царскими вагонами. Поравнявшись с первым кораблем, паровоз уменьшил скорость, и поезд медленно пошел вдоль строя эскадры. Загремел салют. Царь стоял на площадке своего вагона, держа руку под козырек...

 

 Прибыв в Севастополь, Царь с семьей переехали на «Штандарт». Мы стояли в южной бухте, и я с вахты мог в известной степени наблюдать жизнь царской семьи на «Штандарте». Царь вставал рано утром и купался прямо с трапа «Штандарта». Затем он и десятилетний царевич катались на шлюпке. Весь день затем царевич резвился на палубе яхты, всем своим видом показывая, насколько он счастлив жить на корабле. Императрица и Великие княжны, особенно последние, очень просто и свободно гуляли по городу.

 

 Через несколько дней царь отбыл на «Штандарте» в Ялту на свою дачу Ливадия. Туда же отправилась и эскадра. Наше пребывание в Ялте было просто великолепно. Царь произвел в офицеры гардемаринов Черноморского флота. Событие это торжественно отмечалось на всех кораблях.

 

 Мы совершили восхождение на гору Аи-Петри, откуда открывался изумительный вид на море и утопающее в зелени побережье. Мы были настолько очарованы, что пробыли на вершине до самой темноты. Не хотелось никуда отсюда уходить...

 Вернувшись в Севастополь мы стали готовиться к завершению кампании.

 

 Приближалась осень...

 

 В октябре из Морского Министерства пришло предписание откомандировать офицеров-добровольцев, желающих стать подводниками, в школу подводного плавания в Либаве. Я немедленно подал рапорт командиру «Евстафия». Командир вначале возражал, но в конце концов согласился.

 

 Через два дня скорый поезд помчал меня на Север. Прощай, знойный, благодатный и гостеприимный Юг!

 

Глава III. В школе подводного плавания

 

В октябре я прибыл в Либаву. Насколько все-таки отличается серая, мрачная Балтика от голубого и светлого Черного моря!

 

При подъезде к порту Александра III открывался отличный вид на Балтийское море. Устойчивый северный ветер гнал свинцовые волны, с шумом разбивая их о волнолом. По небу неслись низкие, серые облака. Шел снег с дождем, через который можно было различить вдали кренящийся парусник, идущий под штормовыми парусами.

 Либавский порт — важнейший русский стратегический пост на Балтике — недавно был отстроен заново. К сожалению, не все работы были доведены до конца из-за нехватки средств. Кроме того, в процессе модернизации базы вспомнили, что Либава лежит слишком близко от немецкой границы и ее вряд ли удастся удержать в случае начала войны.

 

Как бы то ни было, но в военном порту базировались несколько дивизионов эсминцев, плавбаза гидроавиации и учебный отряд подводных лодок. Торговый порт Либавы являлся по своей важности вторым на Балтике, поскольку не замерзал зимой. Все это было хорошо, но местное население, состоящее исключительно из немцев и эстляндцев, более всех других факторов показывало, что разворачивать в Либаве военно-морскую базу было едва ли разумным шагом.

 

Прибыв в Либаву, я направился в старинное Морское собрание, где были подготовлены помещения для прибывавших в школу офицеров. Мы на двоих, с еще одним офицером, получили небольшую квартиру из двух уютно обставленных комнат, за которые мы должны были платить всего 75 копеек в сутки. Впрочем, мы эту квартиру вскоре оставили, поскольку оказалось, что нам подготовлены жилые помещения в самой школе. Там, конечно, было менее уютно, но зато бесплатно.

 Мы немного опоздали к началу занятий, и нам пришлось потрудиться, чтобы догнать в подготовке к трудным вступительным экзаменам своих товарищей, прибывших раньше. Заниматься пришлось целый день до позднего вечера. Ежедневно мы слушали лекции, которые начинались в 9 часов утра и продолжались до 6 часов вечера всего лишь с часовым перерывом на обед.

 

Всего в школу прибыли 22 офицера, из них 17 — с Черного флота. Большинство были холостяками и жили, как и я, в общежитии при школе. Дисциплина в школе была исключительно строгой. За малейшее опоздание или сон на лекции можно было получить выговор, а то и угодить под арест. Нашими занятиями руководил старший лейтенант Б. — исключительно строгий офицер, а инструкторами служили офицеры и унтер-офицеры, откомандированные в школу с подводных лодок.

 

К Рождеству в школе начались зачеты и экзамены. Три лейтенанта сразу же провалились на экзамене. Первые двое — поскольку ничего не учили, а третий — главным образом из-за своей истерички-жены, которая никак не могла пережить смерти накануне экзамена своей любимой собачки. Жена не давала собачку хоронить, требуя, чтобы ее труп навсегда остался в доме как память, и довела бедного лейтенанта до совершенного сумасшествия...

 

Наступила зима. Либава лежала в снегу, порт покрылся тонкой коркой льда. Каждое утро нас будили строевые команды «Напра-во! Нале-во! Смирно!» Муштровали новобранцев, для каковой цели были выделены несколько офицеров-слушателей. В дополнение к учебе они вынуждены были по-нескольку часов в день топтаться на заснеженном плацу. К апрелю обучение новобранцев было закончено и их отправили в Царское Село на традиционный весенний смотр моряков в Высочайшем присутствии. После чего их ждало распределение на корабли...

 

А мы лихорадочно готовились к сдаче теоретических экзаменов, чтобы затем приступить к практическим занятиям.

 

В начале мая началась практика. Эсминцы, стоявшие в гавани, ушли в море на учения, и в порту остались только учебные подлодки. Их было четыре. На этих лодках мы проводили все свое время, изучая их устройство, конструкцию, различные системы, разбирая и собирая двигатели и моторы.

 

Затем начались учебные погружения, сначала прямо у пирса, потом — на внешнем рейде. Кроме того, мы обязаны были пройти полную подготовку и уметь работать под водой. Я вспоминаю не особо приятные ощущения, когда я впервые надел водолазный скафандр. Тяжелые свинцовые подошвы тянули ко дну, и я в отчаяньи цеплялся за страховочный конец, инстинктивно не желая погружаться. Вода неслась куда-то вверх, быстро темнело. Когда я достиг дна у меня было странное чувство скорее отвращения, чем страха. В голову лезли какие-то глупые мысли о морских чудовищах, хотя совершенно точно было известно, что здесь их нет.

 

Работа под водой очень утомительна, да и держаться на одном месте трудно. Через несколько минут ощущаешь такую подавленность, что начинаешь испытывать только одно желание: скорее вернуться на поверхность и увидеть дневной свет...

 

Погружение в подводной лодке — совсем другое дело. Хотя для нас, новичков, это было в некотором роде загадочное действо, чувствовали мы себя гораздо лучше, чем в громоздком снаряжении водолаза. Конечно, когда впервые слышишь на подводной лодке команду на погружение, чувствуется сильное волнение, хотя на борту находится опытный командир-подводник и первоклассный экипаж. Еще больше волнуешься, когда впервые отдаешь подобные команды сам.

 

«Задраить люки!» Голос слегка дрожит от волнения: «Приготовиться к погружению! Заполнить балластные цистерны!» Через световой люк видишь, как вода накрывает лодку. Из-за неопытности погружаешься глубже чем было приказано. Кроме того лодка начинает клевать носом. Командир спокойно наблюдает за эхолотом, не говоря ни слова. Быстро соображаешь, что следует продуть носовые дифферентующие цистерны. Лодка перестает клевать носом, но погружается еще быстрее. Даю средний ход вперед в надежде удержаться на заданной глубине. Вопросительно смотрю на командира лодки, но тот продолжает молчать. Тогда понимаешь, что следует слегка продуть балластные цистерны, но поздно. Легкий удар — лодка опустилась на грунт.

 «Очень хорошо», — улыбается командир, но сам понимаешь, что ничего хорошего — на большой глубине так можно погубить все: и лодку, и людей...

 

Всплываем. «Повторить погружение!» — приказывает командир. Начинаешь снова, и уже все идет лучше. Самое главное — не терять голову и уметь принимать быстрые решения. Так в течение многих дней мы практиковались у пирса, прежде чем вышли в открытое море...

 

Перед погружением следует точно убедиться, что все люки задраены, а отверстия закрыты. Все еще помнили историю с «Миногой», которая затонула на внешнем рейде. На этой лодке флажки сигнальщика попали в вентиляционную шахту и нарушили герметичность закрытия. Когда лодка погрузилась, через шахту стала поступать вода, и лодка легла на грунт, к счастью, на мелком месте. Ее довольно легко, в тот же день, удалось поднять. Экипаж укрылся в носовом отсеке, задраив водонепроницаемую переборку, и там ждал спасения. Все приготовились к худшему и пережили несколько мучительных часов. Поэтому всех нас прежде всего приучали тщательно следить, чтобы перед погружением все люки и отверстия были задраены.

 В июне в Либаву специально для расширения нашей практики пришел отдельный дивизион подводных лодок Балтийского флота. Мы побывали на многих лодках, выходили на них в море, участвовали в учебных атаках на крупные корабли, словом значительно расширили свои познания.

 

В напряженном ритме боевой учебы мы как-то мало интересовались событиями, происходящими в мире. Во всяком случае мы не придали никакого особого значения Сараевскому убийству и уж никак не думали, что оно будет иметь такие последствия! Помнится, нас гораздо больше взволновало известие об аресте в Германии русского морского офицера, наблюдавшего там за постройкой по русскому заказу двух легких крейсеров. После резкого протеста нашего правительства арестованного офицера освободили. Германское правительство принесло свои извинения, но мы все были глубоко возмущены самим фактом случившегося.

 

Немного позднее в Кронштадт пришла с визитом английская эскадра под флагом адмирала Битти. Из газет мы узнали, как тепло встречали в Петербурге и Москве английских моряков. После визита англичан последовал визит французской эскадры с президентом Пуанкаре, которому также был оказан блестящий прием. К стыду своему я ничего не мог понять. К чему все эти визиты боевых эскадр, когда вокруг все так тихо и спокойно? И почему в столице австрийский подданный подбивал к стачке рабочих военных заводов и был арестован полицией?

 

Впрочем, вскоре все стало ясно. Не успела французская эскадра покинуть Балтийские воды, как пришло известие о предъявлении Австрией ультиматума Сербии и о вмешательстве в этот конфликт России со своими мирными предложениями. Но и тогда никто из нас и помыслить не мог о войне. Какая война, когда едва прошло 9 лет после японского разгрома, от которого Россия еще далеко не оправилась? Какая война, если не закончено возрождение флота и реформа армии? Какая война, если тлеют еще искры революции и кровавых мятежей, готовые снова вспыхнуть жарким пламенем?

 

Но слово «война», повторяясь все чаще и чаще, уже висело в воздухе. Сначала из Либавы была отозвана минная бригада. Затем базу стали покидать пехотные части. Никто не знал зачем и куда. Командир нашего дивизиона постоянно получал какие-то депеши, но до нас не доводил ничего. Из газет тоже ничего толком понять было невозможно. Одни считали войну неизбежной, другие, напротив, полагали, что все уладится. Мы, в воинственной легкомысленности молодости, не понимали трагичности событий и были готовы помериться силами с кем угодно.

 

Во второй половине июля в Либавском порту пришвартовался транспорт «Анадырь». Он встал прямо напротив здания управления порта, и на него начали грузить все имущество нашей школы, включая торпеды и запасные моторы для подводных лодок. Занятия были прерваны, и в течение двух дней вся школа подводного плавания перебралась на борт «Анадыря». Здания и постройки в случае необходимости решено было взорвать или сжечь. Вот тут-то всем и стало ясно, что дело очень серьезное. Из четырех учебных подводных лодок — три решено было отбуксировать в Ревель, а четвертую, наиболее старую — «Сиг» — затопить в канале.

 

Между тем, хотя гавань напоминала потревоженный муравейник, жизнь в самом городе текла по прежнему буднично. Некоторые семьи офицеров собирались уезжать из Либавы, но многие оставались, не веря в возможность войны.

 

29 июля «Анадырь» и подводные лодки вышли из Либавы в Ревель под охраной 1-го дивизиона эсминцев. В Либаве осталась лишь небольшая часть личного состава школы, чтобы в последний момент взорвать здания, доки и затопить в гавани старые суда. Оставшиеся, , собравшись на молу, провожали нас взмахами рук и фуражек.

 Глубокой ночью мы повернули на север и перешли на противолодочный зигзаг, чтобы затруднить противнику возможность нападения.

 

Крепчал ветер. Мы уменьшили скорость до двух узлов. Лодки кидало волной из стороны в сторону, клало на борт, грозя порвать буксирные концы. Это доставляло нам много хлопот, но в общем ночь и следующий день прошли без происшествий, если не считать радиограмм, которые сыпались в огромном количестве. В одной из них сообщалось, что Балтийский флот приступил к постановке боевых минных заграждений. Сомневаться больше не приходилось — война надвигается.

 Утром меня разбудили громкие крики «Ура!», доносящиеся с верхней палубы. Оказалось, что пришла короткая шифровка: «Огонь! Огонь! Огонь!», означавшая приказ привести флот в полную мобилизационную готовность в связи с неизбежностью войны. Теперь вероятность нападения на нас становилась очень высокой, так как противник наверняка знал об уходе нашего отряда из Либавы. Опасаясь быть отрезанными, мы увеличили скорость до предела. Когда рано утром 2 августа на горизонте открылся остров Оденсгольм, лежащий в устье Финского залива, мы увидели бригаду наших крейсеров, стоящую на внешнем рейде. Затем появились миноносцы, сопровождавшие в гавань торговые суда, а чуть далее — стоящие в готовности подводные лодки. Командир «Миноги» крикнул нам в рупор: «Война еще не объявлена, но мы ожидаем этого каждую минуту. Вы прибыли вовремя. Счастливого плавания!»

 

Перед островом Нарген стояла целая флотилия сторожевиков, которые должны были проводить все корабли и суда через выставленные накануне минные заграждения. Было выставлено 2200 мин, почти полностью загородивших Финский залив.

 

Через несколько часов мы прибыли в Ревель, где узнали, что сегодня утром в западной части горизонта были замечены дымы неизвестных кораблей. Мы не сомневались, что это были немцы, которые собирались нас перехватить.

 

Вечером пришло сообщение об объявлении войны. Было холодно и дождливо. Опускалась ночь. Мимо нас прошел посланный в море крейсер «Аврора». Корабль не нес огней, на его борту не было видно ни одного человека, царила мертвая тишина. Силуэт крейсера, мелькнув в ночи, мгновенно исчез. Нас всех охватило какое-то неприятное чувство. Непроизвольно каждый спрашивал себя: «Вернется ли он?..»

 Мы все хотели служить на Балтике, а не на Черном море. Однако на следующий же день пришел приказ, предписывавший всем офицерам Черноморского флота прибыть в Адмиралтейство в Петербурге. Чтобы успеть на вечерний поезд мне пришлось сразу же собираться.

 

Ревельский вокзал представлял собой необычное зрелище, благодаря толпам народа. Все поезда были переполнены, и с большим трудом, неся сами свои чемоданы, мы втиснулись в вагон 3-го класса. Вместе с нами ехали жены знакомых нам офицеров-подводников и мы, естественно, разговорились. Женщины были полны всевозможных слухов: одна немецкая эскадра уже стоит у устья Финского залива, вызывая наших на бой; одна наша подводная лодка уже погибла. Женщины были очень взволнованы, и нам с трудом удалось их успокоить...

 

Ранним утром на каком-то полустанке мы долго стояли, пропуская эшелоны, следовавшие на юг. Один эшелон вез на фронт гвардейский казачий полк. Казаки шумно радовались, по вагонам звучали гармонии, слышались удалые песни. Затем мимо нас прошел эшелон с гусарами, где также царило необычное веселье. Все с восторгом шли на смерть.

 

Петербург сильно изменился. На всех центральных улицах шумели патриотические манифестации, несущие портрет царя. Сами собой прекратились забастовки. Накануне нашего прибытия на Дворцовой площади, перед Зимним дворцом, собрались десятки тысяч людей. На балконе появился Царь. Все, как один, упали на колени. Многие плакали от охвативших их чувств. Это описать невозможно, если не пережить самому. В такие моменты русский народ может продемонстрировать чудеса доблести и самопожертвования, на которые способен только Великий Славянский род. Никому другому не дано этого понять. Надо быть русским, чтобы понять сущность русской души, одинаково способной взлететь до небывалых высот, либо провалиться в бездонную преисподнюю.

 

Охваченные чувствами сопричастности к эмоциям народа, с бьющимися в волнении сердцами мы направились в Адмиралтейство. Проезжая мимо Германского посольства, мы обратили внимание, что все окна в этом огромном здании выбиты, лепнина содрана, скульптурная группа на крыше исчезла. Мы уже слышали, что народ хотел разгромить посольство и был с трудом сдержан полицией. Подобные антигерманские демонстрации прокатились по всей России, достигнув особенного накала в Москве.

 

В Адмиралтействе нас встретил помощник начальника штаба капитан 2-го ранга Славинский, который сославшись на запрос командующего Черноморским флотом, не терпящим возражений тоном приказал нам немедленно отправляться в Севастополь. Нашему возмущению не было границ. Какой Севастополь, когда здесь началась война! Никогда! Под градом наших протестов Славинский поспешно удалился, и перед нами появился лично вице-адмирал Стеценко — начальник Главного Морского Штаба. Из-за своего маленького роста он имел прозвище «Пипин короткий».

 

 По нашим возмущенным лицам адмирал, видимо, сразу же прочел явное нежелание отправляться в Севастополь, когда на Балтике идет война, а поэтому без всяких вступлений сказал: «Господа, ваш долг поспешить на Черное море, поскольку вы там нужны. Черноморский флот остро нуждается в офицерах, а здесь, на Балтике, их перебор. Не волнуйтесь — война дотянется и до Черного моря».

 

 Разочарованные, бормоча проклятия, мы покинули Адмиралтейство. Но делать было уже нечего, пришлось подчиниться и уезжать в Севастополь...

 

 Под прощальный перезвон колоколов Исаакиевского собора я садился в поезд, который должен был доставить меня обратно на Черное море. В прозрачном воздухе колокола звучали многозначительно и грозно. Поезд тронулся. Перевернулась еще одна страница моей военно-морской биографии.

 

Глава IV. Война.

 

Не прошло и 48 часов, как скорый поезд доставил меня в Севастополь. В штабе флота нас ждало новое разочарование. Из выпускников школы подводного плавания только четверо старших по чину были направлены на подводные лодки. Остальные, включая меня, получили назначение на надводные корабли.

 

Особенно «повезло» мне. Я попал на вспомогательный крейсер «Великий Князь Алексей» — гражданское судно, включенное в состав флота по мобилизации и только что прибывшее из Одессы. Делать было нечего, и я с чувством горького разочарования отправился на «крейсер».

 

На судне царил полный хаос. Вся старая команда, включая гражданского капитана, оставалась на борту. Помимо их на корабле находился целый батальон ополченцев. Военный командир «Алексея» лейтенант С. и я много потрудились, чтобы придать пароходу военный вид. Это было особенно трудно из-за наличия на борту штурманов и механиков торгового флота. Конечно, это были опытные моряки, уже в летах, но они не имели ни малейшего понятия о правилах и принципах, на которых строится режим военного корабля. В то же время матросы, откомандированные на мобилизованное судно с боевых кораблей, не желали выполнять приказы гражданских начальников. На этой почве постоянно возникали инциденты и разногласия. Но в конце концов все пришло в норму...

 

Скоро мы получили приказ принять на борт 400 боевых мин и приготовиться к походу. Среди гражданской части экипажа выход в море с таким опасным грузом, естественно, никакой радости не вызывал. К этому времени мы уже знали, что два немецких крейсера «Гебен» и «Бреслау» под командованием адмирала Сушона прорвались в Дарданеллы.

 

Этот факт великолепно показывал насколько решительно действовали немцы, пока мы и наши союзники колебались в полной нерешительности. Чем еще можно было объяснить, что оба немецких крейсера более недели после объявления Францией и Англией войны Германии находились в Средиземном море. Французская эскадра сразу же после обстрела немцами побережья Алжира вышла из Тулона, но почему-то взяла курс на запад, в то время как немцы уходили на восток.

 

За несколько часов до объявления войны отряд адмирала Сушона повстречался с английской эскадрой. Они обменялись салютами и миролюбиво разошлись. Английский адмирал дошел до Мальты и только после этого, причем весьма нерешительно, начал поиск-преследование немецких крейсеров, идущих полным ходом в Дарданеллы. Неожиданное появление «Гебена» и «Бреслау» перед Константинополем имело огромное международное значение. Немедленно подняла голову пронемецкая партия младотурок, фактически управляемая немецким послом, и в итоге, не ставя в известность ни султана, ни правительство, повела дело к войне с Россией, которая через некоторое время внезапно и началась.

 

Прорыв немецких кораблей коренным образом изменил соотношение сил и обстановку на Черном море, поставив Россию в очень трудное положение. Русский Черноморский флот в то время имел в строю пять устаревших линейных кораблей, чья скорость не превышала 14 узлов, два старых крейсера и несколько дюжин устаревших миноносцев. К началу войны в строй вошли только четыре новых эсминца, способные развивать скорость до 38 узлов. Что касается подводных лодок, то можно сказать, что их не было вообще, поскольку те, что были, настолько уже устарели, что едва могли плавать около самого побережья. С успехом мы могли действовать только против турецкого флота, который мы значительно превосходили по количеству кораблей, и по боевой подготовке личного состава.

 

Появление «Гебена» полностью переменило роли. Современнейший линейный крейсер, вооруженный тяжелой артиллерией и развивающий скорость 28 узлов, — «Гебен» мог на равных вести бой практически со всем Черноморским флотом, не давая ему распылять силы под постоянной угрозой быть уничтоженным по частям. Но это были тактические соображения, которые командование Черноморским флотом понимало очень хорошо.

 

Со стратегической точки зрения дело обстояло еще хуже. В случае войны с Турцией Россия оказалась бы отрезанной от всех своих союзников и была бы вынуждена обеспечивать нужды своей огромной армии силами слабой отечественной промышленности. В случае закрытия проливов в нашем распоряжении оставались лишь Архангельск на Севере и Владивосток на Дальнем Востоке. Достаточно бросить взгляд на карту, чтобы понять какой путь будет проходить союзная помощь, прежде чем попасть на русско-германский фронт.

 

От этих тревог нас отвлекло наступление, которое русская армия начала в Восточной Пруссии, стремясь ослабить немецкое наступление на Париж. Замысел удался. Французам удалось остановить немцев и нанести им поражение в сражении на Марне. Французы были спасены, но русская армия в Восточной Пруссии попала в окружение и погибла. Так началась война на суше.

 

В отличие от ожесточенных боев на сухопутном фронте, война на Балтике фактически не велась, если не считать редких перестрелок между нашими и немецкими кораблями. Немцы усиленно ставили мины, но об их постановках незамедлительно становилось известно в штабе флота и опасные районы быстро протраливались. Либава, как и ожидалось, в первый же день была обстреляна немецкими крейсерами, но это обошлось противнику дорого. На обратном пути новейший легкий крейсер немцев «Магдебург» в тумане выскочил на камни. Сняться с камней не удалось, и экипаж решил взорвать корабль. Но и это толком сделать не удалось, а тут подошли русские корабли, и немцы спешно покинули крейсер. Но и нам снять «Магдебург» с камней не удалось, и он, полуразрушенный, так и остался ржаветь на камнях.

 Вскоре после этого, 18 октября, один из наших крейсеров — «Паллада» был торпедирован и потоплен подводной лодкой противника. Все произошло так быстро, что когда эсминцы охранения ринулись к месту катастрофы, ничего и никого уже на поверхности не было. Погиб весь экипаж — около 800 человек.

 

Примерно в это же время немецкая подводная лодка потопила в Северном море три английских броненосных крейсера: «Абукир», «Хог» и «Кресси». Такой успех немецких подводных лодок произвел очень сильное впечатление. Все начали осознавать значение и эффективность подводных лодок и искать способы защиты от них.

 

Командующий нашим флотом на Балтике адмирал Эссен правильно оценил обстановку, что немецкий флот, ожидая нападения англичан, сосредоточил свои основные силы в Северном море, оставив на Балтике относительно слабые соединения, чтобы предпринять здесь какие-либо серьезные действия. Но и русский флот был еще слишком слаб для активных наступательных действий, так как новые корабли, включая дредноуты, еще не были введены в строй. Оставались мины, и адмирал Эссен стал посылать по ночам быстроходные миноносцы ставить мины у немецкого побережья. Подобная тактика оказалась очень успешной. На одной из таких мин 4 ноября взорвался и затонул немецкий броненосный крейсер «Фридрих Карл». Это было возмездие за «Палладу» и грозное предупреждение врагу, который уже больше не мог разгуливать по Балтике, как у себя дома...

 

С чрезвычайным вниманием следил я по газетам за действиями английских и немецких кораблей на просторах океанов. Я не мог не восхищаться смелыми и решительными действиями немецкого крейсера «Эмден», искусству его командира и доблести экипажа. Когда началась война два наших дальневосточных крейсера «Аскольд» и «Жемчуг» получили приказ примкнуть к союзным эскадрам, охотившимся за отрядом немецких крейсеров адмирала Шпее. «Жемчуг», уцелевший в Цусимской катастрофе, нашел свой конец в Пенанге в далеком Малаккском проливе.

 «Эмден», поставив четвертую фальшивую трубу, чтобы походить на английские корабли, прорвался на эту французскую базу и торпедировал «Жемчуг», который, переломившись пополам, затонул. Помнится, это известие потрясло нас всех.

 Где-то далеко гремели бои, лилась кровь, а на Черном море пока все было спокойно. Эскадра иногда выходила в море, демонстрируя мощь вдоль Анатолийского побережья. Из Константинополя приходили сведенья, что оба немецких крейсера проводят совместные с турецким флотом учения около проливов. Шло время, но ничего не происходило...

 

Утро 29 октября было тихим и ясным. Море было гладким, как зеркало. Эскадра, недавно вернувшись после очередного похода, стояла в Северной бухте. Наш «Великий Князь Алексей» находился в глубине бухты, накануне вернувшись в гавань после постановки оборонительного минного заграждения.

 

Рано утром я был разбужен в своей уютной каюте орудийным залпом. Не понимая в чем дело, я быстро оделся и выбежал на верхнюю палубу, где стал свидетелем странного неожиданного зрелища. По приморским улицам с криками ужаса разбегаются во все стороны портовые рабочие. По набережным мечутся женщины с расширенными от страха глазами, громко крича. Со стороны моря доносится глухой рокот мортир, сменяемый оглушительным громом орудий. По звуку выстрелов я понял, что огонь ведут береговые батареи, а не эскадра, как подумал вначале. Я не успел сделать и десяти шагов по палубе, как совсем недалеко от нас, около сухого дока, взорвался снаряд, подняв столб огня, дыма и камней. Еще не успела осесть пыль, поднятая взрывом, как, со свистом пролетев над нашими головами, еще один снаряд ударил в ворота дока.

 

Я побежал на берег к месту взрыва и подобрал большой осколок. Мне сразу же стало ясно, что это снаряд с «Гебена». Осколок был тяжелым и еще очень горячим, так что я с трудом дотащил его до нашего корабля. Я торжественно положил осколок на стол в кают-компании и сказал: «Это, господа, подарок с „Гебена". Примите его с благодарностью.»

 

Наш вестовой Иван, дрожа от страха, смотрел на осколок, и опомнившись, попытался удрать из кают-компании. «Иван, — закричал я, куда ты боишься опоздать, черт тебя дери!? Принеси-ка нам лучше кофе!»

 

«Ваше Высокоблагородие, — умоляюще посмотрел он на меня, — Бога ради уберите эту штуку со стола. Еще, не приведи Господь, взорвется». Несмотря на всю серьезность момента, я, глядя на растерянное лицо вестового, весело рассмеялся. В конце концов он поверил, что осколок не взорвется, и стал подавать завтрак.

 В этот момент обстрел рейда прекратился, позднее мы узнали почему. В Севастополь с моря возвращался 4-й дивизион миноносцев под командованием капитана 2-го ранга князя Трубецкого. На подходе к Севастополю миноносцы обнаружили «Гебен», ведущий огонь по берегу. С «Гебена» также заметили миноносцы и, прервав бомбардировку Севастополя, пошли им навстречу, явно имея желание отрезать дивизион Трубецкого от базы. Видя это, Трубецкой принимает решение атаковать «Гебен», и его миноносцы полным ходом пошли на сближение с линейным крейсером. «Гебен» немедленно перенес огонь на миноносцы и добился попадания в головной эсминец «Лейтенант Пущин». Тот потерял ход, зарываясь носом от полученной пробоины, но продолжал вести дивизион в атаку, открыв по «Гебену» огонь из своих крошечных орудий. Конечно, силы были неравны и миноносцы не могли долго продержаться под огнем линейного крейсера, но тут на горизонте появился дым какого-то нового корабля. «Гебен» перестал стрелять по миноносцам и повернул навстречу этому кораблю, которым оказался минный заградитель «Прут», вышедший утром из Ялты в Севастополь. Фактически невооруженный минный заградитель был обречен, но, благодаря ему, миноносцам 4-го дивизиона удалось прошмыгнуть мимо «Гебена» в Севастополь. А «Гебен» тем временем хладнокровно расстреливал «Прут».

 

Командир минзага, правильно расценив обстановку как безнадежную, отдал приказ открыть кингстоны, спустить спасательные шлюпки и всем покинуть корабль. «Прут» начал медленно погружаться. Чтобы ускорить этот процесс, старший офицер «Прута» лейтенант Рагутский взорвал погреб с боезапасом и доблестно погиб вместе с кораблем. Не покинул корабль и старший корабельный священник отец Антоний. В полном облачении, освещаемый отблеском пожара, он стоял на палубе, благословляя крестом отходящие шлюпки. Охваченный огнем «Прут» скрылся в пучине. Часть офицеров и матросов, включая командира, были подняты на «Гебен» и взяты в плен.

 Самым скандальным из всего этого дела было то, что «Гебен», бомбардируя Севастополь, разгуливал по крепостному минному заграждению, включаемому с берега с помощью электроцепи. В это утро, в ожидании прибытия «Прута» и миноносцев, командующий приказал разомкнуть цепь, а включить ее в суматохе позабыли.

 

Внезапное нападение немецких крейсеров на наше побережье принесло им несомненный успех: был потоплен «Прут», повреждены миноносцы, а на «Лейтенанте Пущине» имелись убитые и раненые. Правда результаты бомбардировки Севастополя были ничтожными: на якорную стоянку эскадры не попал ни один снаряд. Но можно себе представить, что было бы, если снаряд с «Гебена» попал, скажем, в какой-нибудь транспорт, груженный минами! Пока «Гебен» обстреливал Севастополь, «Бреслау» в сопровождении минного заградителя выставил мины в Керченском проливе, обстрелял Феодосию, Ялту и Новороссийск, в результате чего было разрушено несколько домов и уничтожены цистерны с нефтью.

 

Кроме того, два турецких миноносца под командованием немецких офицеров ночью 29 октября подкрались к Одессе. Выждав, когда в гавань проходил буксир с баржами, миноносцы пристроились к нему и, не возбуждая подозрений, проникли на внутренний рейд. Для пущей убедительности на миноносцах громко говорили по-русски. Войдя в гавань, головной миноносец выпустил торпеду по стоящей у волнореза канонерской лодке «Донец» и утопил ее. Второй выстрелил торпедой по канонерской Лодке «Кубанец», но промахнулся — торпеда взорвалась на молу. «Кубанец» открыл ответный огонь, и миноносцы, выпустив несколько снарядов по спящему городу, полным ходом ушли в море. Через два месяца «Донец» был поднят и отремонтирован. Он прослужил до конца войны, оказывая эффективную поддержку русским войскам в устье Дуная.

 

Можно сказать, что немецкий план полностью удался, и его результаты были для нас весьма удручающими. Позднее мы узнали подробности. Благодаря прорыву 10 августа 1914 года «Гебена» и «Бреслау» в Дарданеллы, вошло в силу соглашение, заключенное 3 августа 1914 года между Германской и Оттоманской империями о совместных действиях. На сторону немцев особенно склонялись военный министр Энвен-Паша и военно-морской министр Джемаль-Паша. Совместно с немцами они начали подготовку по втягиванию Турции в войну на стороне Германии. Однако оба эти министра не могли не считаться с противодействием их планам, как всего остального кабинета, так и великого визиря, поэтому также проявляли нерешительность. Тогда адмирал Вильгельм Сушон решил действовать самостоятельно. Не поставив в известность даже своих друзей Энвера и Джамаля, он вывел свои корабли в море, якобы на учения, и напал на русское побережье, подняв на стеньгах турецкие флаги. Энверу-Паше ничего не оставалось делать, как санкционировать задним числом все действия адмирала Сушона.

 

Следует упомянуть, что большую роль в подобном развитии событий сыграл немецкий посол в Константинополе барон фон Ванге-хейм — человек энергичный и решительный, стремящийся всеми возможными способами вовлечь Турцию в войну на стороне Германии. Он и обширная сеть немецкой агентуры оказывали огромное влияние на турецкое общественное мнение, находившееся до тех пор больше под англо-французским влиянием.

 

Английская военно-морская миссия под руководством адмирала Лимпуса в течение длительного времени занималась обучением турецкого флота. Накануне войны миссия покинула Константинополь, освобождая место для немцев, которые быстро преобразовали турецкий флот по своему образцу. Можно сказать, что немецкий посол блестяще выиграл дипломатическую битву, подготовив почву для дальнейших событий. Его успех был увенчан появлением в Босфоре немецких крейсеров. Адмирал Сушон был немедленно возведен в ранг турецкого адмирала, получив фактически неограниченную власть главнокомандующего, и поднял на «Гебене» трехзвездный флаг. Корабль был официально передан туркам и переименован в «Явуз Султан», а офицеры и матросы нарядились в турецкие фески. Получив разрешение провести учения в Черном море, адмирал Сушон собрал на «Гебене» военный совет и объявил о своем намерении атаковать русское побережье.

 

О его намерении не подозревали ни турецкое правительство, ни военно-морской министр, который, говорят, мирно играл в карты, когда получил сообщение о нападении Сушона на Россию. Турки были ошеломлены подобными действиями Сушона, но дело было сделано, жребий брошен — Россия и Турция оказались в состоянии войны...

 

Война началась, а я находился на старом вспомогательном минзаге, проклиная судьбу, стремясь куда-нибудь перевестись. Особенно мне хотелось попасть на миноносец. Наконец, мои старания увенчались успехом, и я получил назначение на миноносец «Жаркий». Это был миноносец того же типа, как и те, что атаковали «Гебен» утром 29 октября.

 

Командира «Жаркого» куда-то перевели, а его преемник лейтенант С. был назначен на миноносец одновременно со мной. Мы оба прибыли на борт всего за несколько часов до выхода в море.

 

Это было 13 ноября 1914 года. Я хорошо запомнил этот день, особенно плохую погоду, которая под вечер, когда мы вышли в море, превратилась в настоящий шторм. Сильный северный ветер, крепчая с каждым часом, свистел в снастях, вздымая крутые волны, накрывавшие полубак и мостик миноносца. Впереди нас в надвигающейся темноте шли линкоры. С нашего мостика мы с трудом различали их силуэты, а порой дождевой шквал вообще скрывал их из вида. Видны были только вспышки их сигнальных клотиковых фонарей. Тьма сгущалась, и ничего не было видно даже на расстоянии кабельтова. Временами, как всегда случается в темноте, закрадывалось сомнение: правильным ли курсом мы идем, держим ли нужную скорость. Но вот на флагмане длинно-коротко замигал клотиковый фонарь: «Курс 140, ход 10 узлов».

 Эскадра обогнула Херсонский маяк и вышла в открытое море.

 

Погода неистовствует. Миноносец кладет с борта на борт. Волна за волной накрывают ходовой мостик. Я уже промок до нитки, а еще три часа вахты! Непроизвольно завидую офицерам на линкорах, которые несут вахту в тепле и в немыслимой для миноносца роскоши. Бортовая качка достигает такой силы, что все время приходится стоять вцепившись в поручни, чтобы очередная волна не смыла за борт. Единственная надежда, что за мысом Сарыч будет спокойнее. А пока вокруг — мрачная тьма. Тяжелые черные тучи, казалось задевают клотики наших мачт. Увенчанные пеной валы один за другим накрывают «Жаркий». В темноте появляются и исчезают неясные очертания «Жуткого», идущего впереди нас. Скоро полночь. Наконец я смогу спуститься в свою каюту, снять мокрую форму, выпить горячего чаю и завалиться спать. Нет ничего прекраснее, как спать в теплой сухой постели. До конца вахты еще пять минут. Боже, как долго они тянутся! Наконец, на трапе появляется темная фигура лейтенанта В. Быстро передаю ему вахту и спускаюсь вниз. И вот я уже сладко вытягиваюсь под одеялом. Еще вяло приходят мысли о возможном ночном бое и торпедной атаке, но бархатные крылья сна быстро подхватывают меня и я отключаюсь...

 

Как и ожидалось, ночью буря утихла. Утро встретило нас в спокойном штилевом море, будто выравненном чьей-то гигантской рукой. Эскадра, перестроившись в дневной ордер, продолжала двигаться на юго-восток. Прошел день, и снова наступила ночь, но в пустынном море ни дымка, ни паруса.

 

На следующий день эскадра замедлила ход. Миноносцы пришвартовались к линкорам, чтобы пополнить запас угля. Мы еще не успели погрузить уголь, как поступила команда полным ходом следовать в южном направлении. Адмирала известили, что в районе Трапезунда обнаружены суда противника. Вскоре открылось Анатолийское побережье и Трапезунд. С флагмана последовал приказ: «„Ростиславу" (линкор) и миноносцам разведать рейд и обстрелять побережье». Рейд пуст — ни единого суденышка. Выпускаем вслед за «Ростиславом» несколько снарядов по берегу, стараясь уничтожить портовые сооружения. Турки огня не открывают.

 

Выполнив приказ, мы присоединились к эскадре, начавшей крейсерство вдоль побережья противника. На море совершенно пустынно, если не считать нескольких парусников, мелькнувших вдали, на которые мы не обращаем внимания. Видимо турки полностью приостановили судоходство, напуганные потерей несколько дней назад крупного транспорта, груженного артиллерией и боезапасами для турецкой армии. Это событие произошло у Босфора и было ударом для турецко-германского командования, испытывающего острую нехватку транспортных судов. Пройдя вдоль почти всего Анатолийского побережья и никого не обнаружив, адмирал Эбергард принял решение вернуться в Севастополь для пополнения запасов угля и боезапасов.

 Утром 18 ноября в довольно густом тумане эскадра, следуя в кильватерной колонне, шла на север в сторону Крыма. Примерно в 30 кабельтовых впереди держались дозорные корабли. Море было спокойно. Начавшийся легкий бриз рассеял туман, и сигнальщики легкого крейсера «Алмаз» в дымке на горизонте обнаружили справа по курсу «Гебен» и «Бреслау». Развернувшись, «Алмаз» пошел навстречу эскадре, чтобы уведомить адмирала о близости противника.

 

Был полдень. Мы спокойно сидели за столом в кают-компании «Жаркого», когда по ушам резко ударил звук залпа тяжелых орудий и сигнал горна, возвещавшего о боевой тревоге. Мы выбежали наверх, заняв боевые посты. Первое, что я увидел — это был «Евстафий», находящийся слева у нас на траверзе и идущий, судя по буруну, а режиме полного боевого хода. За ним в дымке виднелись «Иоанн Златоуст» и «Пантелеймон». Остальные корабли отстали и были едва видны в тумане. Было ясно видно, как из орудий главного калибра «Евстафия» извергаются столбы огня и желто-бурого дыма. Линкор давал один бортовой залп за другим. «Гебен» был едва виден в дымке, но дульное пламя его орудий было ясно различимо. Немец принял бой. Его снаряды пролетели над «Евстафием» и упали недалеко от «Жаркого», вздымая огромные водяные столбы. Какой-то страшный грохот и скрежет доносился с «Евстафия», видимо, получившего попадание. Через несколько минут все стихло — противника на горизонте не было. «Гебен» ушел.

 

Эскадра, перестроившись, снова взял курс на Севастополь. Мы заняли место по левому борту «Евстафия», и только тогда я заметил в носовой части линкора следы от попадания немецких снарядов...

 

Вернувшись в Севастополь, мы узнали все подробности боя. Получив сообщение с «Алмаза», адмирал Эбергард немедленно приказал идти на сближение с противником. Согласно инструкции первым огонь должен был открыть «Иоанн Златоуст», где находился пост управления огнем эскадры. Но там что-то замешкались, и адмирал приказал «Евстафию» начать бой самостоятельно. Расстояние до противника было примерно 40 кабельтовых, видимость плохая, дым из труб закрывал цель, но первым же залпом «Евстафий» накрыл «Гебен», всадив в него три двенадцатидюймовых снаряда. «Гебен» ответил перелетным залпом, когда его снаряды, перелетев «Евстафий»,. упали вблизи миноносцев охранения. Только третьим залпом «Гебен» добился попадания в «Евстафий» — снаряд попал в носовой каземат и лазарет, убив 4 офицеров и 29 матросов, и ранив 1 офицера и 24 матроса. Среди них был мой хороший приятель по службе на «Евстафий» лейтенант Грилозиров. Он был ранен осколком и вскоре скончался в госпитале.

 На следующий день состоялись похороны убитых. Траурно гудели колокола севастопольских храмов, эскадра, скорбя, приспустила флаги.

 

Гробы, покрытые Андреевскими флагами, были выставлены под сводами собора св. Михаила, чьи стены были черны от имен погибших при осаде Севастополя в Крымскую войну. Отпевание проходило торжественно. В церкви стояла тишина, прерываемая временами плачем матерей и жен. После окончания панихиды товарищи по оружию на своих плечах вынесли гробы с останками призванных в лучший мир моряков и под звуки оркестра, игравшего «Коль славен», доставили их на Морское кладбище...

 

По агентурным каналам мы получили сведенья, что «Гебен» в бою 18 ноября получил повреждения и потерял многолюден. Однако вскоре стало ясно, что повреждения у немецкого линейного крейсера, были незначительными, поскольку через месяц он появился у Батума и подверг город бомбардировке. Береговая оборона города была слабой — несколько старых фортов с устаревшими орудиями. Военных кораблей не было вообще. Единственной защитой со стороны моря служило минное заграждение, поставленное там накануне войны. «Гебен» стрелял с большого расстояния далеко от заграждения. В городе было уничтожено несколько домов, но форты и порт не пострадали. Все могло быть гораздо хуже, поскольку в батумской гавани были сосредоточены в цистернах и на танкерах все нефтяные запасы флота, так как именно Батум соединен напрямую нефтепроводом с Баку. В этом отношении Батум являлся одним из важнейших стратегических центров флота. Поэтому трудно было понять, чем руководствовался «Гебен», не разгромив всю нефтегавань, а ограничившись простой демонстрацией, тем более, что ему не оказывалось никакого сопротивления, если не считать редкой стрельбы береговых батарей, чьи орудия не доставали до противника. Сделав несколько залпов по городу, «Гебен» ушел в море, так что его демонстрация не имела никаких практических результатов, хотя и была для нас хорошим уроком.

 

Б начале декабря, после планового ремонта и исправления повреждений, эскадра снова вышла в море на поиск противника. Достигнув Батума, линкоры и крейсеры встали у города на якорь, чтобы пополнить запас угля на угольных миноносцах, а нефтяные эсминцы вошли в гавань для заправки топливом. У нас на «Жарком» вышел из строя конденсатор пара, и командир запросил у адмирала разрешение на двухчасовой ремонт. Адмирал разрешил провести ремонт в Батуме.

 

К моменту нашего прихода, в первые дни декабря, Батум был уже фактически окружен турками. Только сравнительно узкая полоса земли вдоль морского побережья, включая железную дорогу, оставалась в наших руках. К началу войны на Кавказе было мало наших войск, а обещанные подкрепления так и не прибыли. Турки использовали этот благоприятный момент, начав наступление в направлении Батума, и вышли на берег реки Чорох.

 

Наши войска отступили под защиту фортов, а затем при поддержке флота перешли в наступление и стабилизировали фронт вдоль реки. Турецкое командование готовило войска к броску на Тифлис, начав продвижение в сторону Саракамыша, но застряло в горах восточнее Батума. Словом, враг был совсем близко. В этом я смог убедиться сразу же по прибытии «Жаркого» в гавань, куда доносился орудийный и винтовочно-пулеметный огонь. Мы прибыли, можно' сказать, в осажденную крепость. Толком на миноносце никто ничего не знал, и я с охотой вызвался сходить в город, чтобы разведать обстановку.

 

В Батуме мы простояли несколько дней, ожидая приказа присоединиться к эскадре. Но вместо этого получили приказ войти в состав так называемого Батумского отряда флота и включиться в боевые действия на побережье.

 

Для нас всех это было большое разочарование, но приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются. Соединение, в которое включили и нас, было не таким уж плохим. Командовал им капитан 2-го ранга Шуберт — опытный моряк, оригинальный и очень независимый человек. Свой вымпел командира отряда он держал на транспорте «Березань», вооруженном 75-мм орудиями. В отряд кроме того входили еще два или три паровых каботажных Суденышка, на которых были установлены устаревшие сухопутные пушки на колесных лафетах. Во время стрельбы эти пушки перекатывались с одного борта на другой, что нас всех очень развлекало. Мы окрестили эти суденышки «китайскими крейсерами». С одним из этих суденышек «Дыхтау» нам приходилось встречаться в течение войны, и мы постоянно веселились, вспоминая его прозвище.

 

Командующий Батумским отрядом флота подчинялся генерал-майору Ляхову коменданту крепости Батум и командующему всего батумского участка фронта. Как это всегда случается, морское и сухопутное командование было не в состоянии между собой договориться для согласования совместных действий. Генерал Ляхов — кавалерийский офицер старой школы и известный казак — имел о флоте самое смутное представление. Поэтому отношения между ним и командиром нашего отряда оставляли желать много лучшего. Это все проявилось в одном конкретном случае, о котором я расскажу позже.

 

Итак, единственным в Батуме настоящим военным кораблем оказался миноносец «Жаркий». Он и стал основой для проведения всех операций, которые начались дня через 3—4 после нашего прибытия. Мне приходилось бывать в Батуме перед войной, и я сохранил о нем воспоминания, как о шумном, радостном, многонациональном городе с большим количеством армянского населения. Теперь город был почти пуст. Большинство торговых и учебных заведений были эвакуированы куда-то в тыл. Улицы были безжизненны. Особенно это чувствовалось ночью. В городе не было ни огонька, поскольку действовало затемнение.

 

Вечером третьего дня мы получили приказ выйти в море и нанести визит турецкому побережью, чтобы выяснить не снабжают ли турецкие фелуки свою армию продовольствием и боеприпасами. Кроме того, штаб крепости получил сведенья, что у занятого противником побережья временами появляются и военные корабли. Нам следовало убедиться насколько все это соответствует действительности.

 

Охваченный охотничьим азартом «Жаркий» вышел в море. Орудия и торпедные аппараты заряжены, все на боевых постах. Миноносец держался как можно ближе к берегу, насколько позволяла глубина. Курс был на юг. Все вглядывались в темноту в надежде что-либо обнаружить. Цепь гор на горизонте по левому борту сплошной чернотой занимала полнеба.

 

Я стоял у носового орудия около группы тихо разговаривающих матросов. Они беседовали о чем-то веселом, слышались сдавленные смешки. Один из матросов сбегал в машину и там зажег самокрутку. Все закурили, тщательно прикрывая ладонями огоньки. Разговор матросов явно шел не о войне — уж больно был веселым. Никто из них, видимо, не думал о том, что недавно замеченный у побережья военный корабль противника мог оказаться минным заградителем, и мы вполне могли подорваться на одной из его мин. Эта мысль, пришедшая мимоходом, меня почему-то тоже совсем не встревожила. А хоть бы и так! Умереть таким образом не так уж и плохо. Всего один миг, без всякой боли...

 

Неожиданно с мостика прозвучала команда, призывающая к вниманию. По левому борту были замечены какие-то огни. «Жаркий» изменил курс и пошел по направлению к замеченным огням. Ложная тревога! Это были всего лишь освещенные окна каких-то построек... Пошли дальше. Горевшие то тут, то там костры указывали на биваки турецких войск. Нас всех охватывало желание послать туда парочку снарядов, но командир не разрешил, опасаясь привлечь внимание кого-нибудь находящегося в море, кого мы искали и не могли найти.

 

Рядом со мной у носового орудия стоял старший унтер-офицер, который во время русско-японской войны служил на порт-артурской эскадре. Он рассказывал мне о первой ночной атаке японских миноносцев на артурскую эскадру. Я хорошо знал историю русско-японской войны, но в рассказах старого артурца было много таких подробностей, которые, как правило, в книги не попадают.

 

Он рассказал мне о многих боях, показывающих, насколько храбрым может быть русский матрос, если им правильно руководить и вдохновить на подвиг. Тогда русский воин становится непобедимым. К сожалению вожди, способные вдохновить на подвиг русского человека, рождались в России очень редко, а ныне их совсем не осталось.

 

Может быть, они и есть, но их совсем невозможно разглядеть в толпе посредственностей. Выдвинуться у них нет никакой возможности, потому что те, кто управляет страной, живут как в тумане, окруженные армией тупых чиновников-бюрократов.

 

В порт-артурской эскадре тоже не было ни одного адмирала, который бы мог вести за собой людей в бой. Прибытие из России адмирала Макарова — энергичного, талантливого и популярного моряка — на какое-то время зажгло угаснувший было боевой дух. Но, к несчастью, флагманский броненосец адмирала Макарова «Петропавловск», на радость японцам, подорвался на мине и пошел на дно вместе с находившимся на нем адмиралом. Это было большое счастье для японцев. Если бы Макаров продолжал командовать русским флотом в Артуре, японцам никогда бы не удалось блокировать Порт-Артур, а Япония никогда бы не стала великой морской державой.

 

Война с Японией была бессмысленной и абсолютно ненужной авантюрой, вызванной некомпетентностью нашего правительства. Вооруженные силы сразу это почувствовали и встретили войну без всякого энтузиазма. Никто не понимал, зачем забираться так далеко к желтокожим, если за спиной лежат бескрайние просторы родной страны, наполненной огромными богатствами в виде зерна, золота и всех видов сырья. Россия — это единственная страна в мире, способная жить за счет собственных ресурсов. Все остальные страны нуждаются в колониях, без которых не могут существовать. А огромной России всегда хватало всего, кроме толкового руководства...

 

Мы прошли уже десятка два миль вдоль побережья противника, но не встретили никого. Побережье и море казались безжизненными. Было уже далеко за полночь, и нам следовало ложиться на обратный курс, чтобы с рассветом вернуться в Батум. Зачем показывать туркам, что мы совершаем ночные рейды с намерением топить их суда? Лучше, если бы они смогли убедиться в этом на деле. Но миноносец продолжал приближаться к турецкому побережью в надежде что-нибудь высмотреть в темноте. В итоге заметили нас, и пулеметная очередь с берега прошлась по палубе и мостику «Жаркого», каким-то чудом никого не задев. Мы открыли ответный огонь по вспышкам выстрелов. Уж не знаю каковы были результаты нашей стрельбы, но турки прекратили огонь, и мы без дальнейших приключений вернулись в Батум.

 

На следующий день наш командир получил задание уточнить положение на сухопутном фронте, поскольку должен был поддержать артиллерийским огнем наши части, которые вскоре собирались переходить в наступление. Командир решил сам отправиться на фронт, захватив артиллерийского офицера «Жаркого» и меня. Нам выделили верховых лошадей и кубанского казака для сопровождения.

 

На рассвете наша кавалькада двинулась в сторону фронта. Мы судорожно цеплялись за луки седел, чтобы не свалиться с лошадей, представляя, видимо, очень комичное зрелище. Наш казак, делая вид, что ничего не замечает, ехал впереди, посмеиваясь в бороду. Кони сразу почувствовали с какими наездниками имеют дело и вели себя соответственно. Настоящей трагедией стал переход какой-то речушки вброд. Кони отлично знали как идти, но мы почему-то считали, что должны ими управлять. Я тянул поводья туда и сюда и в результате вывел своего коня из терпения. Он встал на дыбы и сбросил меня в воду. На мое счастье было неглубоко. С большим трудом я снова забрался в седло и беспрекословно предоставил коню идти куда он хочет. После этого мы без всяких происшествий переправились на другой берег и прибыли в расположение наших войск. Это был хороший урок верховой езды.

 

Слава богу, нам дали смирных и хорошо знающих дорогу лошадей. Иначе бы мы никогда не добрались до линии фронта.

 

На другом берегу ленивой реки Чорох начиналась турецкая территория. Дорог больше не было, в горы вели только козлиные тропы. Именно в этом месте наши части готовились к наступлению. Здесь уже прошли ожесточенные бои, и на каждом шагу попадались трупы наших и турецких солдат. Поскольку ничего подобного мы раньше не видели, это зрелище показалось нам ужасным и мы, пришпорив коней, быстро проехали мимо и стали взбираться в гору. В штабе нас предупредили, что, начиная с этого места, надо быть особенно осторожными, так как здесь можно попасть под обстрел противника.

 

Действительно временами слышались выстрелы, и мы осторожно поглядывали по сторонам. Перспектива получить пулю и, упав с лошади, полететь вниз по камням радовала мало. По дороге мы обогнали целый караван мулов, нагруженных снарядами и патронами. Затем впереди мы увидели палатки и несколько траншей. В палатках размещался штаб морского батальона.

 

С вершины горы хорошо была видна долина, где виднелись палатки и траншеи противника. Стрельба утихла, и все выглядело идиллистически мирно. Целый день мы провели на линии фронта, отмечая на карте ориентиры для стрельбы. Сравнивая жизнь на корабле с жизнью в окопах, я сочувствовал своим товарищам за выпавший на их долю жребий. Они были такие же морские офицеры, как и я, но вынуждены были воевать в горах. Вечером, со всеми попрощавшись и пожелав успеха в предстоящем наступлении, мы вернулись на корабль.

 

Я почувствовал большую нежность к миноносцу и погладил его по поручням. Насколько лучше дышится на твоем борту, старина «Жаркий», даже во время шторма, когда невозможно ни сидеть, ни спать, ни есть!

 

Целый день затем мы грузили боезапас, а на следующее утро, еще до рассвета, вышли в море, чтобы вовремя выйти в назначенное место. Держась почти у самого берега, мы вышли к расположению наших войск и, получив последние указания с берега, встали против занятого противником побережья, готовые открыть огонь по нанесенным на карту ориентирам.

 

Получив сигнал, мы открыли огонь шрапнельными снарядами. В этот момент над горами поднялось солнце и осветило занятую противником долину, в то время как склон с нашей стороны оставался в тени. С борта «Жаркого» мы видели, как наши штурмовые колонны, маскируясь в кустарниках и лианах, спускались в долину. Примерно через полчаса до нас донесся пулеметный огонь и крики «Ура!». Со стороны противника забили горные орудия, открыв нам свои позиции.

 

Мы стреляли очень метко, и под прикрытием нашего огня наши части продвигались все дальше вперед. Турки явно пришли в замешательство и, ведя редкий и неточный ответный огонь, начали отход. Мы наблюдали за событиями в бинокли и через дальномер. Стрельба то вспыхивала, то неожиданно замолкала. В этих случаях тишина казалась невыносимой. Через три часа наши войска захватили ряд высот в тылу противника, а мы, двигаясь дальше вдоль побережья, продолжали обстреливать шрапнелью отходящих турок, не давая им нигде закрепиться. Так продолжалось до вечера, когда наши войска встали на ночь лагерем, а мы прекратили огонь. У меня как и у всех остальных очень болели барабанные перепонки, хотя уши и были заранее заткнуты ватой. Это действительно очень тяжело — провести целый день рядом с грохочущими орудиями.

 

Русское наступление продолжалось в течение нескольких дней и, насколько я помню, в период с 9 по 19 декабря турки были отброшены от Гонии до Лимана. После этого «Жаркий» вернулся в Батум для пополнения угля и боезапаса.

 

Мне запомнился один день, когда мы с палубы миноносца, во время разведки побережья противника, заметили брошенное турками село. Командир послал меня с несколькими матросами на шлюпке осмотреть это место и выяснить нет ли поблизости противника. Когда мы высадились на берег, то надо признаться, наше внимание привлекло не бедное, брошенное жителями село, а зеленые кроны мандариновых деревьев, гнущиеся под тяжестью золотых плодов. Держа наготове винтовки и револьверы, мы прочесали село, никого там не обнаружив. Все это произвело на меня очень тягостное впечатление. Без сомнения, здесь жили бедные, усталые от тяжелой работы люди, которые покинули родной очаг в страхе за свою жизнь.

 

По селу металась собака в поисках пропавших хозяев, бродило несколько кур, повсюду валялись примитивные орудия сельского труда. Прочесав деревню, мы стали срывать с деревьев мандарины, наполняя ими все, что у нас было, буквально завалив ими шлюпку. Мы еще занимались сбором цитрусовых, когда услышали резкий гудок с миноносца, извещавший нас о необходимости срочно вернуться на корабль. Видимо, с «Жаркого» что-то заметили. С трудом оторвав матросов от сбора плодов, я загнал их в шлюпку. В этот момент и мы заметили на горизонте дым приближающегося корабля. Наших кораблей в этом районе не было, так что это мог быть только противник. Налегая на весла, мы добрались до «Жаркого», где командир совершенно справедливо сделал мне строгий выговор за то, что мы вернулись не по первому сигналу. «Вы могли все-таки предположить, - сказал он, — что это дым „Бреслау ", и у нас может не оказаться времени, чтобы так долго вас ожидать».

 

Шлюпку быстро подняли, и «Жаркий» взял курс на дым. Но приближавшийся дым стал быстро удаляться и в конце концов растаял на горизонте. Без сомнения это был «Бреслау». Мы неслись со скоростью 27 узлов, а скорость уходящего корабля была больше. Это мог быть только «Бреслау».

 

Вернувшись в Батум для отдыха, мы около полуночи были разбужены оглушительной канонадой с моря. Мы выскочили на палубу. Стояла кромешная темнота, хоть глаз выколи. Снаряды рвались на побережье у южной стороны форта. В городе и на передовых позициях все было спокойно. Противник вел огонь примерно четверть часа, видимо, без всякой артиллерийской разведки, поскольку снаряды падали в пустынной местности, не нанося никакого ущерба. Форты не отвечали, чтобы не выдавать своего места.

 

Пока мы снимались с якоря и выходили из гавани, стрельба уже прекратилась. Было слишком темно и туманно, чтобы мы смогли что-нибудь обнаружить, и вскоре «Жаркий» вернулся на свою якорную стоянку. Было ясно, что противник почтил своим визитом Батум из-за нас. Присутствие «Жаркого» у турецкого побережья явно раздражало германо-турецкое командование. Такой небольшой кораблик, как «Жаркий», мог целыми днями напролет обстреливать турецкие позиции, с утра до вечера разрушать мосты и траншеи, топить парусники, а поймать его было также трудно, как комара в темноте...

 

Однажды днем, где-то в середине декабря, на пирсе появился верховой казак и передал командиру депешу, извещавшую, что с сухопутных позиций в море замечен какой-то корабль. Нам предписывалось немедленно выйти в море и разведать обстановку. Казак еще не успел ускакать, как на пирсе появился мотоциклист из штаба с известием, что неизвестный корабль является двухтрубным миноносцем. «Жаркий» уже был готов к выходу, когда новый посыльный из штаба крепости доложил, что неизвестный корабль — крейсер с четырьмя трубами, который стоит совсем близко от наших позиций.

 

Подняв пары, мы дали ход и вышли в море. День был ясный и безветренный. Над морем еще стояла утренняя дымка, через которую ясно просматривался четырехтрубный крейсер «Бреслау».

 

«Жаркий» тут же сбавил ход. Что делать? Атаковать? Это было бы безумием. Ни у кого не было иллюзий — мы будем пущены на дно раньше, чем сблизимся с противником на дистанцию эффективного действия наших снарядов и торпед. К тому же «Бреслау» быстроходнее нас.

 

Командир созвал на мостике военный совет. Я впервые видел корабль противника так близко и отчетливо. В бинокль было видно, что орудия крейсера направлены на нас и он идет малым ходом в нашем направлении. Командир колебался, а артиллерист и вызванный на мостик инженер-механик молчали. Не отрывая бинокль от глаз, я обратился к командиру: «Попытаемся сблизиться, господин капитан 2-го ранга! Обменяемся хотя бы парой выстрелов!»

 

То, что мы не стреляем — это понятно. Но почему не стреляем «Бреслау»? «Не волнуйтесь, — утешает нас артиллерист, — он еще слишком далеко. Сейчас сблизится и откроет огонь, будьте уверены!» Дальномер определяет расстояние в 70 кабельтов.

 Проходят минуты в томительном напряжении и ожидании первого залпа с «Бреслау». Но крейсер неожиданно разворачивается и направляется к побережью. Мое предложение ввязаться в бой ни у кого поддержки не нашло. Командир не хочет подвергать бессмысленной опасности миноносец, приняв решение держаться на прежней дистанции и наблюдать за противником...

 

«Жаркий» и «Бреслау» еще долго наблюдали друг за другом. Затем командир дал команду «право на борт» и приказал возвращаться в Батум. Входя в гавань, мы услышали выстрелы «Бреслау», который начал обстрел наших сухопутных позиций. Правда, как мы узнали позже, наши части, пока мы наблюдали друг за другом, покинули эти позиции, которые тут же были заняты турками. Так что «Бреслау» в течение почти двух часов обстреливал собственных союзников.

 

Едва мы пришвартовались в порту, как нашего командира вместе с командующим Батумским отрядом вызвали к коменданту крепости.

 

«Почему вы не атаковали крейсер?» — сердито накинулся на них генерал Ляхов.

 

«Ваше Превосходительство, — пытался объяснить командир, - среди бела дня это было совершенно невозможно! Он бы утопил нас прежде, чем мы смогли к нему приблизиться...»

 

«Мои казаки, — отрезал генерал, — всегда атакуют противника и Днем, и ночью. А вы не можете?»

 

Убедить генерала было невозможно, и с этого дня «Жаркий» впал в немилость у коменданта. Правда, это продолжалось недолго, поскольку без поддержки «Жаркого» с моря казаки генерала Ляхова не чувствовали себя столь уверенно во время собственных атак. Но мы в кают-компании еще долго, посмеиваясь, вспоминали слова генерала, сравнившего атаку казаков с атакой миноносца...

 

Пока мы крейсировали вдоль побережья, турки, осмелев от первых успехов, начали наступление в глубине Кавказа в направлении на Тифлис, почти не встречая сопротивления со стороны наших слабых и разрозненных сил. К середине декабря они вышли уже на ближние подступы к столице Закавказья, легкомысленно обнажив и подставив под удар свой левый, приморский фланг. В этот момент русское командование, собрав резервы и получив с севера подкрепления, нанесло по туркам ответные удары — вспомогательный под Саракамышем и главный вдоль Приморского направления. Турки дрогнули и начали в беспорядке отступать, бросая оружие и обозы. С этого времени наступление наших войск Кавказского фронта развивалось фактически непрерывно. Казаки и солдаты демонстрировали чудеса доблести, наступая среди диких заснеженных гор, без дорог, а порой даже без троп.

 

С началом общего наступления к нам из Севастополя прислали миноносец «Живой» — того же типа, что и «Жаркий». Это было нам большой подмогой, значительно увеличив силы Батумского отряда. Операции отряда с ходом наступления приобретали все большее значение, и мы часто действовали целой «армадой». В море выходили «Березань», оба миноносца и «китайские крейсера».

 

Мне запомнился случай, когда «армада» как-то вышла на обстрел городка Хора, который по сведениям разведки служил базой снабжения турецких войск. Нашим обстрелом несчастный городок был практически разрушен, а все плавсредства, стоящие в гавани (фелуки, шхуны и т.п.), потоплены. Мы пощадили только мечеть, хотя имели сведенья, что она используется под склад. Перед началом бомбардировки мы предупредили жителей, чтобы они покинули Хору и примерно два часа не открывали огня. Когда «Жаркий» обстреливал мост, соединяющий город с побережьем, мы в бинокль увидели, что по мосту идет женщина с ребенком на руках. Мы немедленно прекратили огонь, дали ей пройти, а затем уже добили мост.

 

В этот момент сигнальщики заметили плавающую мину, дрейфующую вдоль берега. Видимо ее сорвало с якоря в каком-то заграждении, и она могла представлять опасность для наших кораблей. Ее следовало разминировать или взорвать. Командир приказал мне этим заняться. Мы спустили шлюпку и стали осторожно приближаться к мине. И тут же попали под обстрел.

 

Мина оказалась ловушкой. Никто из нас не пострадал, но шлюпка оказалась продырявленной во многих местах. Мы утопили мину винтовочными выстрелами, а «Жаркий», прикрывая нас, бил из орудий по кустарнику на берегу, откуда турки стреляли по нашей шлюпке. Как я уже отметил, на нашей шлюпке никто не пострадал.

 Из Севастополя периодически выходил в море целый дивизион миноносцев для операций дальше на юго-запад от нас. Однажды, когда с одного из миноносцев отправили призовую партию, чтобы осмотреть турецкую фелуку, с нее открыли огонь. Был убит лейтенант А. и несколько человек ранены. Матросам с большим трудом удалось вывести шлюпку из под огня и доставить тело лейтенанта на миноносец.

 

Турки использовали любую возможность для засад и ловушек при наших рейдах у побережья, и все время приходилось быть начеку. Набравшись опыта, мы безжалостно топили все парусники и фелуки, если они вызывали у нас хоть малейшее подозрение.

 Как я уже говорил, прибытие «Живого» было для нас очень существенным подкреплением. Теперь, наряду с поддержкой сухопутными силами мы могли совершать дальние рейды на коммуникации противника для уничтожения его судоходства и проведения дальней разведки.

 

В наш первый совместный поход мы дошли до мыса Ерос у Трапезунда, но никого не обнаружив, вернулись ни с чем. Затем мы получили приказ «припугнуть» обстрелом крупные турецкие города. «Живой» направился к Трапезунду, а мы — к Рице. Там мы уничтожили все, что хоть отдаленно напоминало военные объекты. Успех был настолько потрясающим, что командование, наконец, осознало важность Батумского отряда и прислало к нам из Севастополя еще два миноносца.

 

Командир одного из вновь прибывших миноносцев уверял, что он в районе Трапезундского маяка был атакован подводной лодкой, пытался таранить ее, задев винтами перископ. И действительно, винты миноносца были повреждены. Но поскольку до этого еще ни одна немецкая подводная лодка не была замечена в Черном море, мы с известным недоверием отнеслись к его рассказу, считая, что он просто напоролся на риф, а чтобы избежать ответственности за аварию придумал историю о подводной лодке. Но полностью сбрасывать со счета возможность появления немецких лодок в Черном море было нельзя и с этой угрозой приходилось считаться.

 Прибытие новых кораблей позволило нам произвести необходимый ремонт — почистить котлы и перебрать машину. Я же воспользовался временем, чтобы побродить по окрестностям Батума. Этот уголок Кавказа воистину великолепен и своеобразен. Здесь чувствуешь себя скорее в Африке, чем в Европе. Роскошные пальмы, цитрусовые деревья, плантации чая, падающие с гор водопадами ручьи — все это очень необычно выглядит для человека, привыкшего к суровым лесам и заснеженным полям России. Столь колоритно было и местное население, состоявшее главным образом из турок, азербайджанцев и армян. Преобладание мусульманского населения при войне с турками создавало множество проблем, но пока правительство справлялось с обстановкой. Если не считать нескольких бунтов азербайджанцев, население вело себя спокойно и лояльно. Даже дикие горцы-татары и черкесы показали себя истинными сыновьями России, верно и самоотверженно служа ей.

 Однажды я наблюдал, как через Батум двигалась целая армия пехоты и кавалерии, состоящая исключительно из кавказских народностей. Это была потрясающая картина, навсегда врезавшаяся мне в память.

 

Впереди аллюром проскакал грузинский кавалерийский полк. Изящные силуэты всадников в черкесках с белыми башлыками с неповторимой кавказской посадкой на невысоких горных лошадях прогарцевали по улицам города. За ними проскакал полк смуглых черкесов, блиставших серебряной чеканкой своих шашек, револьверов, портупей, кинжалов и поясов. Затем следовал полк армян почти в такой же форме, только с красными башлыками. Выглядело это очень красиво и великолепно гармонировало с окружающей природой, высокими заснеженными пиками гор, блеском и звяканьем оружия и своеобразными звуками восточной музыки. Все это напоминало сказки «Тысячи и одной ночи»...

 

В начале февраля из Севастополя прибыли миноносцы 4-го и 5-го дивизионов. Пополнив запасы угля, они вышли на обстрел побережья. Вскоре к ним присоединились и мы. Целью обстрела был небольшой городок, где находились воинские части и склады противника. Мы уничтожили в городе все, что было возможно, и хотели уже уходить на базу, когда неожиданно заметили на горизонте дымок. Построившись кильватерной колонной, мы полным ходом пошли по направлению к дыму. Внезапно головной миноносец сбросил ход и положил руль вправо, поднимая на мачте флаг «Буки». Мы еще не успели ничего понять, как на нас, поднимая вокруг водяные столбы, обрушивается залп с «Бреслау». Если бы это произошло в открытом море, то нам бы пришел конец, поскольку для такого крейсера, как «Бреслау», мы — легкая добыча. Он бы нас догнал и всех уничтожил. Хорошо, что мы были под берегом, и быстро бросились наутек под защиту береговой батареи Батума. Как только батарея дала залп навстречу «Бреслау» своими десятидюймовыми орудиями, он быстро развернулся и ушел, позволив нам невредимыми вернуться на базу.

 

13 февраля в Батум прибыл экзарх Грузии архиепископ Питирим. «Жаркий» получил приказ доставить владыку на театр военных действий. Архиепископа сопровождали наместник Кавказа и командующий Кавказским фронтом. Добравшись до Макриаля, мы спустили шлюпку, чтобы доставить высоких гостей на берег. Честь командовать этой шлюпкой была предоставлена мне.

 

В Макриале, отделенном от противника заснеженным горным хребтом, архиепископ отслужил молебен и воодушевил войска пламенной проповедью. После этого экзарх отправился на передовые позиции, чтобы «благословить сражающихся».

 Вернувшись в Батум, я узнал, что меня переводят на флотилию подводных лодок, чего я желал уже давно. И все же мне было грустно и тяжело расставаться с «Жарким», с его командиром, его командой, со всеми моими товарищами, с которыми я провел вместе столько тяжелых и опасных дней.

 

Утром мне предстояло покинуть миноносец, а вечером в небольшой, но очень уютной кают-компании «Жаркого» офицеры провожали меня прощальным ужином. Мне подарили серебряный кубок с выгравированными названиями тех мест, где нам приходилось вести боевые действия.

 

Растроганный, я поднял тост за удачу «Жаркого».(Вскоре после моего отъезда «Жаркий» покинул Батум и вернулся в Севастополь для капитального ремонта машин, износившихся от тяжелых режимов боевой эксплуатации. Возвратился в Севастополь и позже прибывший «Живой». Комендант Батумской крепости не хотел отпускать миноносцы, но смирившись с неизбежным, объявил обоим кораблям благодарность в приказе).

 

Из окна железнодорожного вагона, увозившего меня из Батума, виднелись трубы стоявшего в гавани «Жаркого». Они дымили. Значит миноносец должен был выйти в море. Я чувствовал охватившее меня волнение. Мне было больно и тяжело уезжать. Поезд тронулся, и вскоре вся тропическая красота Батума скрылась из вида. Поезд шел вдоль горной цепи Главного Кавказского хребта, и передо мной открывались великолепные ландшафты покрытых лесами, фруктовыми садами и виноградниками горных склонов. Я думал о великолепии столицы Кавказа — Тифлисе, о бесчисленных нефтяных скважинах Баку, о том, как велика и богата Россия...

 

Со скромным багажом, состоявшим главным образом из собранной мной коллекции трофейного оружия, я сошел с поезда в Севастополе. На следующий день я представился моему новому командиру — капитану 1-го ранга Клочковскому, командующему флотилией подводных лодок. «Вы назначены минным офицером на подводный заградитель „Краб", — объявил он мне. — Вам надлежит сегодня же прибыть на корабль».

 

Я отправился искать «Краб», утопая в непролазной грязи берега. Вскоре я нашел его. Заградитель стоял на слипе, окруженный лесами. Корпус «Краба» был грязным, в пятнах ржавчины и сурика. Он напоминал то ли недостроенный, то ли брошенный корабль. Это неприятное впечатление стало еще сильнее, когда я влез на палубу по деревянному трапу и попробовал спуститься в мрачную темноту центрального поста. Внутри царил полный хаос. Аккумуляторов не было, машины оказались разобранными. Чувствовалось, что не скоро заградитель будет готов к выходу в море.

 «Ваше Высокоблагородие, — обратился ко мне какой-то матрос, — не ходите дальше. Там можно утонуть в грязи. Пройдите в кают-компанию, а я сейчас доложу командиру». Он ввел меня в какое-то помещение. Я огляделся. Ничто не говорило о том, что это офицерская кают-компания. Облезлые и непокрашенные переборки огораживали пустой, зияющий склеп аккумуляторной ямы. «На „Жарком" и то было лучше», — подумал я. «На нем хоть можно было выходить в море и сражаться».

 Мне казалось, что должна пройти вечность прежде чем удастся привести в порядок весь этот хлев.

 

Прошло несколько минут, и появился командир в сопровождении офицеров и инженера. Я доложил о себе и был встречен очень приветливо. «Я очень рад вашему прибытию, — сказал командир, — мы скоро закончим работы на борту. Подключайтесь. Побыстрее ознакомьтесь с лодкой и своими обязанностями».

 Всех офицеров я хорошо знал, поскольку мы вместе учились в школе подводного плавания. От них я узнал историю «Краба». Заградитель был заложен еще в 1908 году и являлся первым кораблем такого типа в мире. Естественно в его проекте было много недостатков, нуждающихся в постоянной корректировке. При водоизмещении 550 тонн «Краб» мог нести 66 мин и 4 торпеды. Его проектная скорость составляла 14 узлов. Но судостроительный завод в Николаеве, где «Краб» строился, не был уверен, что сможет завершить постройку из-за необходимости постоянного внесения изменений в проект.

 

Испугавшись больших расходов и длительного срока работ, завод оставил заградитель недостроенным. И тогда автор проекта инженер Налетов решил продолжать работы на свой страх и риск. Но из-за острой нехватки средств работа продвигалась очень медленно. В распоряжении Налетова было три или четыре техника и десятка два рабочих, чей труд он оплачивал из собственного кармана. Тут грянула война, и только тогда командование поняло насколько важно было бы иметь в строю подводный минный заградитель. Были выделены дополнительные средства, которые немного ускорили ход работ.

 

Сам Налетов, имея дьявольский темперамент и нечеловеческую работоспособность, работал днями и ночами. Мы, офицеры и команда, помогали ему всеми силами, но часто наш темп работ совершенно не устраивал Налетова. Так что не обходилось и без перебранки.

 

В 1913 году «Краб» при первом погружении потерпел аварию и чуть не затонул. Стало ясно, что необходимо перепроектировать корпус лодки и поставить дополнительные балластные цистерны. Эти работы и пытался выполнить Налетов за свой счет. Несколько раз он вообще хотел на все плюнуть и бросить это дело. Но уже шла война, удалось получить необходимые средства и командир уговорил Налетова остаться. Наконец, в апреле «Краб» был спущен на воду, и через несколько дней мы провели первое пробное погружение. Все прошло, в общем, удачно, но многие системы «Краба» требовали доводки. Всякий раз, когда мы погружались и всплывали мы обнаруживали все новые и новые дефекты, которые требовали устранения.

 Я настолько был погружен в работу, что больше ни о чем не думал, и был приятно поражен, когда мне зачитали приказ командующего флотом о награждении меня боевым орденом за службу на «Жарком». Вскоре я получил и грамоту к ордену из собственной Его Величества Канцелярии. В этот день мы, разумеется, работу бросили и отправились обмывать мое награждение.

 

Пока мы возились с «Крабом» с Николаевской верфи стали приходить новые большие подводные лодки. В декабре в Севастополь пришла «Нерпа», поразившая всех нас размерами и обводами. В феврале пришел «Тюлень», а в марте — «Морж». Сравнение новых лодок с «Крабом» было далеко не в его пользу. Новые подлодки водоизмещением в 700 тонн несли 12 торпед, имели самые совершенные машины и просто роскошные жилые помещения. Они поочередно уходили в море в длительные рейды на 14 — 17 дней, патрулируя около Босфора, уничтожая турецкие пароходы и охотясь на «Гебен» и «Бреслау». Командиры новых подводных лодок носились со смелым планом прорыва в Босфор для атаки на находившиеся там немецкие крейсера. Но командир флотилии эти прожекты категорически отвергал. Эти три новые лодки фактически и составляли все подводные силы Черноморского флота. Восемь остальных лодок водоизмещением по 125 тонн, включая четыре, доставленные недавно по железной дороге из Владивостока, никакого боевого значения не имели и их можно было не принимать во внимание. Точно также относились и к «Крабу», которого определили в класс «кораблей-макетов». Офицеры с других подводных лодок так и дразнили нас «макетчиками», что всегда приводило в ярость нашего инженера-механика М.

 

Эта шутка действовала на него, как красная тряпка на быка. Часто нам всем вместе приходилось его успокаивать, хотя ему нельзя было отказать в чувстве юмора.

 На всех кораблях вообще принято подначивать друг друга безобидными шутками. Наш штурман, маленький толстый лейтенант Ш. любил подшутить над механиком. «Скажи, Миша, — спрашивал он, — что мы тебе сделали плохого? За что ты хочешь всех нас отравить выхлопами из своих моторов и извалять в саже?» Механик начинает заводиться, но пересиливает себя и, посмеиваясь, говорит штурману: «Расскажи-ка лучше, как ты попал в шторм на „Нерпе"?» Лейтенант краснеет и замолкает. Недавно он ходил в поход на «Нерпе», где стал жертвой изысканной шутки. Несколько дней подряд штормило и лил непрерывный дождь. При такой погоде несущие вахту на рубке одевают штормовое обмундирование, дождевик и резиновые болотные сапоги, поскольку волны накрывают палубу и рубку, делая всех стоящих на ней мокрыми с ног до головы. Лейтенант Ш. перед вахтой вздремнул, а когда его разбудили, то он, заступая на вахту, поинтересовался какова погода. «Штормит, — ответил ему младший штурман, — одевайся как следует!» На самом же деле за ночь шторм утих, на море был штиль, а на небе сверкало солнце. Все офицеры были на мостике. И вот из люка появляется во всем штормовом полная фигура лейтенанта Ш. Чтобы у него не возникло никаких сомнений в состоянии погоды ему на голову, как только та появилась из люка, вылили ведро воды, как-будто на него сразу обрушилась крутая волна. Ругая погоду, лейтенант Ш. забрался на мостик, жалуясь офицерам, что ему в такую скверную погоду приходится стоять вахту. Ему ответили взрывом хохота. Только тогда он заметил, что погода отличная и море искрится под лучами солнца. Ничего не оставалось, как посмеяться вместе со всеми. Так незаметно за вахтами, шутками и болтовней в кают-компании проходили первые боевые походы.

 Очень редко удавалось обнаружить боевые корабли или торговые суда противника. Жертвами лодок, как правило, становились маленькие турецкие парусники, снабжающие армию провиантом. Тогда, летом 1915 года, боевые походы больше напоминали приятные морские круизы, нежели участие в военных действиях. Одна из наших лодок даже осмелилась всплыть прямо перед Босфором и устроить прямо на глазах у противника купание экипажа.

 

Нашей плавбазой служил старый транспорт «Днестр». Каждая лодка занимала на транспорте «свой» отсек, где обитали офицеры и команда. Несмотря на известные трения, неизбежные между экипажами различных кораблей, жизнь на «Днестре» была приятной и даже веселой. «Меломаны», которых было немало на флотилии, организовали два оркестра — струнный и духовой. В торжественных случаях медь духового оркестра гремела на палубе «Днестра» или на пирсе. «Струнники», а их было человек 6 — 7, играли в кают-компании во время обеда. Обеды в кают-компании проходили всегда шумно и весело. Офицеры все были молоды, жизнерадостны и полны юмора. Даже командир флотилии капитан 1-го ранга Клочковский — человек очень сдержанный, если не сказать замкнутый, часто от души хохотал над нашими шутками.

 

Темы в кают-компании были самые разнообразные: обсуждались боевые действия, городские новости, личные дела. И в зависимости от обсуждаемой темы струнный оркестр подбирал соответствующую музыку.

 

Старший лейтенант X. — отличный пловец и атлет — был по натуре очень веселым человеком. Вдвоем с одним матросом они выступали как профессиональные циркачи, доставляя всем неслыханное удовольствие. Кроме того X. был очень неплохим художником, рисуя преимущественно картины маринистского содержания. Правда, рисовал он редко, ожидая, как он говорил, прилива вдохновения...

 

Наконец, после четырех месяцев круглосуточных работ, «Краб» был готов выйти на ходовые испытания. Необходимо было также проверить надежность системы постановки мин из подводного положения и боевую подготовку личного состава. Все это предполагалось делать на большой глубине. Испытание системы минной постановки было поручено мне.

 

Все прошло в высшей степени удачно. Минный транспортер работал бесперебойно и мины были поставлены точно в заданном месте и на заданной глубине. На следующий день «Краб» должен был пройти испытания на предельной глубине погружения. Инженер, спроектировавший «Краб», и рабочие, строившие его, отказались принять участие в этих испытаниях. Это говорит о том, насколько они доверяли своему детищу. Однако несмотря ни на что, испытания прошли успешно. Нам удалось пробыть два часа на глубине 220 футов. Горизонтальными рулями было относительно тяжело управлять, но, в общем, «Краб» хорошо слушался руля. Проявились еще кое-какие мелкие дефекты, но их с грехом пополам быстро устранили. Командование приказало форсировать испытания.

 

В апреле 1916 года в Севастополь прибыл Царь и выразил желание посетить «Краб». Нам был отдан приказ ошвартоваться у Царского мола в Южной бухте. Ждать пришлось долго. Царь осматривал морской госпиталь и прибыл на мол только перед заходом солнца. Офицеры и команда были построены на верхней палубе. Лейтенант У. и я встали фалрепными у трапа.

 

Император был в кубанской казачьей форме. Мне бросилось в глаза, что он очень плохо выглядел. Лицо государя было мертвенно бледным и весь вид — смертельно уставшим. По грустному взгляду и выражению лица казалось, что Царь глубоко опечален. Темные круги под глазами придавали лицу монарха страдальчески-болезненное выражение. Быстро пройдя мимо нас, государь поднялся на борт лодки. Он поздоровался с командой и офицерами, перекинулся парой фраз с командиром и в сопровождении последнего снова сошел на мол, где попросил объяснить, как «Краб» ставит мины. На предложение командира осмотреть лодку изнутри государь отказался. Затем император со всеми распрощался и уехал. Смотр был окончен, и «Краб» возвратился на прежнее место стоянки.

 

Теперь, когда уже прошло столько лет после страшного урагана, разметавшего по свету уцелевших и переживших ужасы революции и гражданской войны, стали забываться и редкие счастливые минуты далекого прошлого, вдохновлявшие всю нашу жизнь и службу. Но день приезда государя на «Краб» врезался в мою память навсегда. Я отчетливо помню, как смотря в последний раз на Царя, я был весь охвачен мрачным предчувствием чего-то страшного, которое неумолимо надвигалось. Проникновенный, доброжелательный взгляд Царя упал на меня, и его лицо озарила слабая улыбка. Мне показалось, что император хочет мне рассказать, как трудно быть государем, как тяжела корона и как ему нужна поддержка, которую никак не найти.

 Мне запомнился и разговор офицеров а «Крабе» после визита Царя. «Я очень рад, — заметил лейтенант К. — что император не захотел спуститься вниз и осмотреть заградитель внутри, поскольку визит Царя не принес удачи ни одному кораблю, которые он посещал».

 

К. был совершенно прав. С кораблями, на которых побывал Царь, постоянно что-то случалось. Поэтому все в душе радовались, что на переборках «Краба» не красовалась подпись Царя «Николай», которую он обычно оставлял на посещаемых кораблях...

 А между тем, обстановка на Черном море требовала скорейшего введения «Краба» в состав действующего флота. Вскоре командир доложил командованию, что заградитель готов к боевым действиям.

 

За прошедший 1915 год ничего особенного на театре военных действий не произошло. Немецкие крейсера появлялись крайне редко. Будучи обнаруженными они, как правило, не принимали боя, а быстро уходили, пользуясь большим преимуществом в скорости. Набег противника в Пасхальную ночь на Одессу не только не был успешным, но и обошелся очень дорого.

 

Ночью к Одессе в сопровождении миноносцев подошли два турецких крейсера. Крейсер «Меджидие» под охраной двух миноносцев подошел к самому порту, а крейсер «Хамидие» прикрывал операцию с моря. «Меджидие» собрался открыть огонь по стоявшим в порту судам, как неожиданно подорвался на мине заграждения и начал погружаться. Миноносцы сняли с него экипаж, добили погибающий корабль торпедами и быстро отошли. Однако «Меджидие» подорвался на мелководье так, что на поверхности воды остались торчать орудия и надстройки. Сразу же начались работы по подъему корабля. Через два месяца «Меджидие» был поднят, введен в док одесского порта, а еще через несколько месяцев крейсер, переименованный в «Прут», был введен в состав русского флота.

 

Наша эскадра периодически обстреливала турецкое побережье, форты противника и укрепления Босфора. При нападении на Босфор часто использовались гидросамолеты, которые, пролетая над турецкой столицей, сбрасывали бомбы. Боевые действия мы пытались скоординировать с атакой союзников на Дарданеллы, которые пытались захватить турецкие проливы и открыть их. Это было крайне важно для нас, поскольку изменило бы весь характер войны, если бы удалось установить морскую связь с нашими западными союзниками. Однако эти надежды не сбылись. Союзникам в последний момент не хватило' решительности. Понеся большие потери, они отступили, а затем полностью эвакуировали свой десант. Это было вдвойне обидно, поскольку в Стамбуле уже царила паника, и никто там не надеялся противостоять наступлению наших союзников. Турки уже были готовы капитулировать и сдать город. Всего три дня оставалось союзникам, чтобы захватить проливы и изменить ход войны и истории. Но ничего подобного не произошло и все были удручены этой неудачей. Мечта оказалась несбыточной.

 

В июне Черноморский флот пополнился новым линейным кораблем «Императрица Мария», только что построенном в Николаеве. Перед прибытием нового линкора в Севастополь «Краб» получил приказ принять полный боевой груз мин и выставить их у Босфора, чтобы обеспечить полную безопасность дредноуту при переходе открытым морем. Эта мера считалась необходимой, поскольку вооружение «Императрицы Марии» еще не находилось в полной готовности.

 

Ранним утром 8 июня 1915 года «Краб» вышел в море. На борту заградителя находился помимо экипажа командир флотилии подводных лодок и два офицера его штаба. Помещения «Краба» были настолько малы, что мы чувствовали себя, как сельди в бочке. Операцию обеспечивали, сопровождая нас, подводные лодки «Морж» и «Тюлень», которые должны были вернуться в дозор в районе постановки мин.

 Когда мы запустили свои дизель-моторы, начался как обычно адский шум и стоянку заволокло густым черным дымом. Через пару минут моторы вышли на режим, грохот и дым прекратились. Наши дизеля были предметом шуток и острот всей флотилии. И сейчас за нашими мучениями со смехом и шутками наблюдали с «Моржа» и «Тюленя». Но когда мы перешли на режим, то быстро оставили насмешников далеко позади и не отказали себе в удовольствии показать им «конец». Это старая флотская шутка, когда отстающему показывают конец каната, как бы предлагая взять его на буксир. Она способна вывести из себя кого угодно...

 

Поход продолжался. На нашей корме был поднят трехцветный государственный флаг (вместо военно-морского Андреевского), поскольку официально «Краб» еще не был включен в состав флота. Так что, если кто-либо наблюдал за нашим выходом из Севастополя, то мог подумать, что мы продолжаем сдаточные испытания.

 Когда берег растаял за горизонтом, экипаж «Краба» был построен на палубе. «Приготовиться к подъему флага!» — скомандовал командир. «Флаг поднять!» И святой Андреевский флаг затрепетал на нашем кормовом флагштоке. На море стоял зеркальный штиль. Пекло солнце, и тишина казалась неестественной.

 Неожиданно нам показалось, что издали доносится какой-то гул, похожий на шум моторов. На всякий случай мы подготовили к бою наше маленькое 37-мм орудие и пулемет. У немцев появились первые гидросамолеты и нам нужно было считаться с возможностью воздушной атаки.

 

На следующее утро мы вышли в точку рандеву с подводными лодками сопровождения. Вскоре я увидел с мостика неясные очертания чьей-то рубки и, вглядевшись, узнал «Моржа». Затем с правого борта появился «Тюлень».

 

Как и накануне стояла жара, и море было зеркально-тихим. До Босфора было еще далеко, и командир разрешил всем нам искупаться. Со всех трех лодок матросы и офицеры стали прыгать за борт. Стоявшие вахту тщательно следили за небом и горизонтом, чтобы не допустить внезапного появления противника.

 

Через полчаса купание закончилось, и лодки снова разошлись разными курсами. Нам желали удачи, кричали: «Ни пуха, ни пера!»

 

Еще несколько часов полного хода, и на горизонте открывается Анатолийское побережье. К всеобщей радости поднимается ветер, и через несколько минут море совершенно меняется — волны с пенистыми гребнями перекатываются через палубу «Краба». На горизонте уже видны береговые огни и маяки Босфора. «Еще миля, — прикидывает командир, — и будем погружаться».

 

Звучит команда остановить машины. «Краб» тихо раскачивается на волне. У нас есть еще немного времени, чтобы подышать свежим воздухом на верхней палубе. Весь экипаж выходит наверх, чтобы насладиться этими последними минутами перед погружением.

 

Мы находимся перед северным входом в пролив, между ним и минными заграждениями противника. Нам надлежит скрыто проникнуть в Босфор и выставить свои мины на пути немецких и турецких кораблей. Шансов на успеху нас мало, особенно с нашим «Крабом» — этим «макетом». Мы все это знаем, но настолько свыклись с этой мыслью, что она нас уже и не страшит. Все держатся беззаботно. Напряжения никакого нет. Офицеры спокойно беседуют между собой на отвлеченные темы, матросы шутят и смеются.

 

Звучит команда: «Задраить люки! Приготовиться к погружению!» Все разбегаются по боевым постам. Мы слышим, как волны бьются о корпус и вода с шипением заполняет цистерны.

 

«Глубина 70 футов!» — приказывает командир, и я вижу, как стрелка глубиномера останавливается на этой отметке.

 

«Глубина 150 футов!» «Краб» стремительно уходит на глубину.

 «Подвсплыть на 70 футов!» — командир хочет убедиться в управляемости заградителя. «Краб» выполняет все команды отлично и хорошо держится на глубине. Каждые четверть часа мы всплываем на перископную глубину и ведем наблюдение за морем и берегом. Нам необходимо чрезвычайно точно держать нужное направление, а течения в проливе меняются постоянно в зависимости от глубины погружения.

 Мы продвигаемся вперед со скоростью 4 — 5 узлов. Прошло уже два часа. В лодке духота и жара. Давление поднялось до 780 мм. Особенно тяжело в корме: жара, пары бензина и масла. Я начинаю чувствовать бензиновый угар. Слезятся глаза, голова кружится. Время от времени мы поочередно ненадолго уходим в носовую часть лодки, где воздух лучше, чтобы отдышаться и сунуть голову в бочку с водой.

 

Время идет, и находиться в кормовом отсеке становится совсем невмоготу, кажется, что мы дышим не воздухом, а бензином. Но все остаются на своих местах.

 

До выхода в район постановки мин остается час. Но выдержит ли команда так долго? Что же делать? Всплыть? Пустить вентиляторы? Об этом нечего и думать. Мы находимся совсем близко от вражеского побережья и немедленно будем обнаружены, а следовательно и уничтожены.

 

Я прошу у командира посмотреть в перископ. «Подвсплыть на 18 футов!» — Приказывает он. Я осматриваю горизонт. Берега пролива очень близко. Хорошо различимы дома, берег, знаки и маяки.

 

«Погружение на 100 футов!» — отдает приказ командир. Он увидел в перископ что-то очень похожее на самолет. Срочно погружаемся.

 

Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что мы находимся в самой гуще мин заграждений противника. Интересное положение: мины под килем и бомбы над головой.

 

Впрочем никто об этом не задумывается. Все свыклись. Миг — и ты уже на небесах. Этого мига мы все ждали с легким сердцем.

 

Внезапно, когда «Краб» находился на глубине 70 футов, мы услышали скрежет, как будто кто-то водил по борту металлическим скребком. Мы молча посмотрели друг на друга. Каждый все понял, но никто не проронил ни слова.

 

Мы задели минреп турецкой мины. Скрежет идет вдоль борта, с носа на корму. И намотается минреп на винт? Если это произойдет, то всем нам конец! Но вот скрежет затих. Все, все обошлось, мы отделываемся одним испугом.

 

«Торпедные аппараты товсь!» — неожиданно доносится до меня приказ по переговорной трубке. «Есть, торпедные аппараты товсь!»

 

«Внимание, рулевые, глубина 20 футов. Так держать!»

 

В переговорную трубу я слышу, как командир «Краба» докладывает командиру флотилии, что в проливе стоит большой турецкий корабль. Не плохо бы его торпедировать еще до постановки мин. Завязывается короткая полемика, в итоге которой принимается решение сначала выставить мины, а потом уже торпедировать корабль. Постановка мин важнее. Иначе мы будем обнаружены и уже вряд ли сумеем поставить мины как положено. Я подхожу к перископу и гляжу на корабль противника. Он совсем рядом с нами. Какая отличная цель для торпеды! Жалко...

 Мы движемся еще около получаса и, наконец, выходим в нужное нам место. «Приготовиться к постановке мин! — звучит команда. — Открыть минные люки!»

 Мы слышим шум мотора, открывающего крышки люков. Люди еле держатся из последних сил почти в полубессознательном состоянии. Еще полчаса и никто не выдержит.

 

«Мины ставить!»

 

Я сам включаю транспортер, внимательно глядя на манометр, фиксирующий постановку каждой мины. Только бы все было в порядке! Это моя единственная мысль в тот момент...

 

Мы уже ставим 65-ю мину из 66, когда неожиданно ощущаем сильный толчок в носу. Гаснет несколько ламп. Включается аварийное освещение. Затем следует второй толчок, потом третий. «Краб» накреняется и начинает оседать носом. Глубиномер показывает 120 футов, но лодка больше не слушается управления, продолжая медленно погружаться. Возможно, мы натолкнулись на какой-то обломок или риф, необозначенный на карте.

 

Мы быстро осматриваемся, соображая, что делать. Вода в лодку не поступает — значит пробоины нет. Всплывать? Но нас могут обнаружить. Быстро продуваем главный балласт и, выдвинув перископ, стопорим ход.

 

Уже совсем темно и никого обнаружить не удается. Только очень близко угадывается побережье.

 

Командир приказывает снова погрузиться и выставить две оставшиеся мины. Сейчас было бы самое время торпедировать корабль противника, который мы обнаружили раньше. Но «Краб» плохо слушается руля, да к тому же, как выясняется, торпедные аппараты оказываются поврежденными от удара.

 

Между тем в корме дышать уже совершенно невозможно. Двух матросов выносят в нос в бессознательном состоянии. Нужно срочно всплывать, чтобы не погубить весь экипаж. Но в проливе всплывать — просто безумие. Нужно выходить из него, а на это требуется еще по меньшей мере полчаса.

 

Боже, какими бесконечными кажутся эти минуты. Люди задыхаются, слезы ручьем льются из глаз. Я вижу, как рулевой унтер-офицер из последних сил управляет рулями. Я пытаюсь подбодрить его, но даже на это у меня нет сил...

 

Наконец раздается приказ всплывать. Еще момент, и через открытый люк в лодку врывается поток свежего, прохладного, все оживляющего воздуха. Нет ничего прекраснее на свете! Я выскакиваю на палубу и, как драгоценное вино, полной грудью поглощаю воздух. Неслыханное блаженство! Лейтенанта У. выносят на палубу без сознания. Он до последней минуты находился в машинном отделении, а когда открыли люк, потерял сознание. Мы окатываем его холодной водой, и он быстро приходит в себя...

 

«Краб» полным ходом стал уходить на север. К утру мы были уже довольно далеко от Босфора. «Императрица Мария» ждала нашего сообщения об успешной постановке мин в проливе, чтобы начать переход в Севастополь. Мы дали радио и сами направились на родную базу.

 

Я никогда не забуду первого возвращения «Краба» из боевого похода в Севастополь, того чувства радости и гордости, которое охватило всех нас от сознания выполненного долга. Все наши тяготы и волнения были с лихвой вознаграждены. Мы возвращались на базу одухотворенные успехом.

 

На следующее утро перед нами открылось побережье Крыма во всем своем непередаваемом великолепии. На горизонте показались дымки, и вскоре мы опознали эскадру Черноморского флота, шедшую контркурсом с дредноутом «Императрица Мария». На мачте флагманского корабля затрепетал на ветру предназначенный для нас сигнал: «Адмирал благодарит за успешное выполнение задания». Нам же для полной радости хотелось скорее узнать подорвется ли какой-нибудь из вражеских кораблей на наших минах.

 

Когда мы подошли к нашему месту стоянки в Южной бухте, нас уже на пирсе ожидала целая делегация офицеров, жаждавших узнать подробности операции. «Морж» и «Тюлень» еще не вернулись, и, естественно, никто ничего не знал, как все закончилось в Босфоре. Мы с гордостью им поведали, что старый «макет» оказался вполне пригодным для выполнения самых сложных боевых задач, и это явилось наилучшим ответом всем шутникам, пускающим шпильки в адрес нашего заградителя. Мы больше не завидовали большим подводным лодкам и их удобным помещениям. Мы гордились своим «Крабом».

 

Через два дня мы с волнением прочли в «Крымской газете»: «Как стало известно, турецкий крейсер „Бреслау" прямо в проливе подорвался на мине. Подробности пока неизвестны».

 

Я немедленно кинулся к командиру «Краба», чтобы быть первым, кто сообщит ему эту приятную новость. Можно представить, какое радостное оживление царило в тот вечер в нашей кают-компании.

 

Через некоторое время от нашей агентуры в Турции пришло подтверждение, что «Бреслау» действительно при выходе из Босфора подорвался на мине и получил повреждение. Чуть позднее командующий флотилией подводных лодок передал командиру «Краба» специальный приказ Верховного Главнокомандующего Вооруженными силами России Великого Князя Николая Николаевича. В приказе говорилось:

 

«Севастополь. N 253.

 За успешное выполнение боевого задания в сложнейших условиях подводной лодкой особой конструкции выражаю Свое благоволение капитану 1-го ранга Клочковскому и командиру заградителя старшему лейтенанту Феншоу, показавшим мужество и мастерство.»

 

Через месяц я совершенно неожиданно был повышен в чине вместе с инженером-механиком. Командир и старший офицер получали награды. Чуть позже я, к великому моему смущению, был уведомлен о том, что Его Величество Государь Император, выражая свою признательность, посылает мне золотую табакерку, украшенную императорским гербом.

 

Командир флотилии еще задолго до нашего похода в Босфор, сразу же после завершения работ и сдаточных испытаний на «Крабе», ходатайствовал о награждении офицеров и команды за их рвение в работе. Подарок Царя порадовал меня тем более, что никто из офицеров лодки подобной чести не удостоился. Награды и повышения в чине стимулировали форсированное завершение работ на «Крабе», которые вскоре были закончены. Командир, старший офицер и инженер-механик были списаны с «Краба» и переведены на другие лодки. Новым командиром заградителя был назначен лучший (по моему мнению) офицер флотилии — капитан 2-го ранга П. Он ходил с нами на сдаточные испытания и был знаком с «Крабом». Я же был назначен старшим офицером заградителя.

 

Успешное выполнение нами задания по минированию проливов почему-то побудило командование флотом рассматривать «Краб» как обычную подводную лодку наравне с другими и планировать его боевые походы без мин. Это было весьма оригинальное решение. Хорошо еще, что командующий флотилией на каком-то совещании сумел объяснить, что заградителю присущи известное число конструктивных недостатков и он не пригоден для беспрерывного боевого патрулирования в открытом море. Командование, нехотя, приняло это обстоятельство во внимание и «Краб» решено было использовать только для постановки минных заграждений.

 

Пока заградитель без дела стоял на базе меня из-за отсутствия подготовленных офицеров-подводников откомандировали на другую подводную лодку «Морж». В отличие от «Краба» на ней было значительно лучше, просторнее, легче дышалось.

 Летом походы обычно проходили без проблем, поскольку погода стояла, как правило, прекрасная. Но на этот раз задул устойчивый северный ветер, и целую неделю мы на «Морже» боролись с морем между Босфором и мысом Баба. Три дня никто не отваживался носа высунуть из люка. Волны обрушивались на палубу и рубку, били по носовым горизонтальным рулям. После каждой волны бедный «Морж» дрожал всем корпусом и раскачивался. У всех, конечно, были одни и те же мысли: выдержит ли лодка такой шторм? Слава богу, русские подводные лодки, хотя и были далеки от совершенства, но были прочными и надежными.

 

Не успел затихнуть северный ветер, как началась столь же сильная буря, пришедшая с запада. Барометр стал стремительно падать, предвещая шторм, какого мне еще не приходилось видеть и пережить.

 

Еще трое суток нас били и терзали волны. Все свежие продукты были съедены и мы перешли на мясные консервы, к которым начали испытывать отвращение. К десятому дню были исчерпаны и все темы для бесед, всех охватило уныние. Поспать не было никакой возможности, сыграть в трик-трак — тоже. Есть — нечего. Единственным утешением была мысль, что когда-нибудь шторму все-таки должен придти конец.

 Наконец, в ночь на 14-е сутки шторм начал стихать. С восходом солнца мы открыли люки, проветрили лодку и высушили белье. Вдали, сквозь легкую голубоватую дымку, расплывчато виднелись горы Зун-гулдака. Все надеялись, что в компенсацию за прошедшие отвратительные дни, нам теперь улыбнется удача...

 

До берега еще далеко, но наши мощные дизели быстро приближают лодку к побережью противника. Мы погрузились и подкрадываемся как можно ближе к порту, поджидая жертву. Около полудня в перископ замечаем два немецких угольных транспорта, торопящихся под погрузку, чтобы уйти ночью под охраной миноносца или канонерки. Командир лодки доволен. Время от времени «Морж» выпускает перископ, поджидая добычу. Наш низкий силуэт и серый фон сумрачного дня скрывает нас от турецких наблюдателей. В перископ ясно видны портовые постройки. Видны даже люди на волнорезе. Нас точно не замечают, иначе бы последовала бы немедленная атака немецких самолетов. Здесь они есть.

 

Часы ожидания текут неимоверно медленно. Мы убиваем время за игрой в трик-трак, пьем чай, маемся. Приближается вечер. На молу полным ходом идет погрузка транспортов. Солнце садится и быстро темнеет. «Морж» подкрадывается еще ближе к побережью. В перископ видно, что первый транспорт уже готов сняться с якоря. Медленно разворачиваясь, угольщик выходит из гавани. Из его труб валит густой, черный дым.

 

«Лево руля! Оставаться на 18 футах!» — командует командир. «Морж» в идеальной позиции для атаки. «Правый носовой — товсь! Залп!»

 

Торпеда с шумом покидает аппарат. Лодку встряхивает. Мгновения кажутся вечностью и, наконец, слышится отдаленный гул взрыва. Торпеда попала прямо в середину транспорта. В перископ виден высокий столб воды, поднявшийся выше мачт парохода, быстро уходящего в воду.

 

Мы надеемся утопить второй транспорт, но, к сожалению, с него видят гибель первого и угольщик не выходит из порта, ожидая, видимо, либо глубокой ночи, либо хорошего охранения.

 

А между тем надвигается тьма и в перископ уже ничего невозможно различить. Всплыв, мы связываемся по радио с подходящей «Нерпой», которая должна нас сменить. «Нерпа» дает свои позывные, и мы со спокойной совестью берем курс на север.

 

На следующее утро на горизонте показываются несколько дымов. Такое впечатление, что они перемещаются в разных направлениях, то отдаляясь, то сближаясь. Вечный вопрос: свои или противник? Один корабль отделяется от остальных и движется прямо на нас. Мы погружаемся на перископную глубину и идем ему навстречу. Корабль приближается, и ни у кого уже нет сомнений — это «Бреслау»! Мы начинаем маневрировать, чтобы выйти в атаку. Он еще слишком далеко от нас, но, видимо, не замечая опасности, продолжает сближаться. Но тут по левому борту вслед за дымками появляются мачты, похожие на мачты наших миноносцев. «Бреслау» немедленно меняет курс и открывает огонь по миноносцам. Мы прямо взвыли от досады. Командир в бешенстве бьет кулаком по перископу. Как обидно! Принес же черт эти миноносцы. Еще две — три минуты и неуловимый немецкий крейсер был бы наш!

 Мы всплываем и продолжаем двигаться на север со скоростью 10 узлов в надежде повстречать еще кого-нибудь. Временами на горизонте появляются дымки, но тут же исчезают. На «Морже» все разочарованы, ворчливы и молчаливы. Настроение такое плохое, что нас даже не радует Севастополь после 18 дней напряженного пребывания в боевом походе...

 

А сменившая нас «Нерпа» чуть не погибла. Под прикрытием дождя лодка проходила вблизи Босфора. Видимость была плохой, накатывалась крупная волна. Неожиданно вахтенный офицер обнаружил след торпеды. Кто ее выпустил так осталось неизвестным. Вахтенный резко положил руль вправо, пытаясь уклониться от попадания. Торпеда все-таки попала в носовую часть «Нерпы», но, к счастью, под таким острым углом, что не взорвалась. При этом ее головная часть отломилась и утонула.

 

«Нерпа» постоянно попадала в самые невероятные истории, но ей всегда везло. Однажды ночью она, подойдя близко к вражескому берегу, села на неотмеченную на карте мель. Причем очень крепко.

 

Напрасно давали машинами ход вперед и назад, заполняли и продували балластные цистерны — толку не было. А между тем берег противника рядом и скоро рассвет. А это означает, что «Нерпа» будет сразу же уничтожена. И вдруг ни с того ни с сего «Нерпа», как скаковая лошадь, перескакивает через песчаную гряду и оказывается снова на плаву. Быстро развернувшись, дав машинами полный ход, лодка удаляется от берега и уходит на спасительную глубину.

 

Вот так, меняя друг друга, мы ходили в боевые походы к турецкому побережью, жадно поджидая добычу. Но попадались только мелкие парусники. Ни крупных транспортов, а уж тем более военных кораблей мы так и не видели. Томительно шли дни, кончались продукты и вода, и мы возвращались на базу.

 

Однажды, когда я шел в боевой поход на «Нерпе» и у нас, как обычно, быстро кончились продукты. Командир уже подумывал о возвращении в Севастополь, но мы неожиданно обнаружили целую флотилию турецких парусных фелюг. Тут же родилась мысль захватить одну из них и перегрузить продукты (в основном кур и яйца) на лодку. Фелюги шли вдоль побережья. Мы погрузились, чтобы не вспугнуть их, и начали преследование. Стоял почти полный штиль, паруса у турок обвисли, и мы их догнали без труда. Выбрав в перископ самую большую роскошную фелюгу, мы взяли курс прямо на нее и начали всплывать. Видели бы вы лица турок, когда прямо у их борта, как мифическое морское чудовище, начала всплывать подводная лодка. На паруснике началась паника и переполох. Команда спешно спустила ялик, оставила судно и стала грести к берегу.

 

Остальные фелюги врассыпную кинулись к берегу. Все это со стороны выглядело так комично, что мы на лодке смеялись от души. Наверх была вызвана призовая партия с винтовками, чтобы перейти на парусник и взять с него все самое вкусное, а затем его потопить. Но, как выяснилось, смеялись мы совершенно напрасно и чуть было жестоко не поплатились за свою беспечность. Неожиданно мористее нас встал столб воды от разорвавшегося снаряда. Затем второй, третий, четвертый, пятый...

 

Все — с перелетом, но в опасной близости от нас. Хорошо, что мы близко от берега. Похоже, что батарея расположена где-то высоко в горах, и мы попали в ее мертвую зону. Быстро погрузившись, мы слышим, как снаряды продолжают рваться на поверхности. О курах и яйцах все и думать забыли. Все хорошо, что хорошо кончается.

 Как уже говорилось, «Краб» посылался в море только в исключительных случаях. Адмирал Эбергард не любил рисковать и вел себя крайне пассивно. Когда-же командующим Черноморским флотом стал вице-адмирал Колчак, картина боевых действий в корне изменилась. Адмирал Колчак еще на Балтике показывал себя энергичным и агрессивным командиром. Прибыв в Севастополь, Колчак сразу разработал план уничтожения немецких крейсеров «Гебен» и «Бреслау». Поскольку вызвать их на бой было невозможно (в тех редких случаях, когда они нам попадались, немцы легко избегали боя, пользуясь значительным преимуществом в скорости), адмирал Колчак решил поймать их в их собственных водах. «Гебен» уже почти не рисковал выходить в свои знаменитые рейды первого года войны. После встречи с «Императрицей Марией», а позднее — с «Императрицей Екатериной» он решил более не искушать судьбу и месяцами простаивал в Босфоре.

 

Вступление Болгарии в войну на стороне немцев вынудило командование принять меры по изоляции Болгарии от Турции, что можно было сделать путем постановки дополнительных минных заграждений в проливе. Для этой цели в Босфор снова был послан «Краб», мастерски выполнивший задание, как и в предыдущий раз. Минные заграждения у Босфора ставили и эскадренные миноносцы. Подходы к проливам буквально кишели минами.

 

На этих минах подорвалось множество вражеских транспортов и вооруженных пароходов. Сам «Гебен», сделав как-то попытку выйти в море, подорвался сразу на двух минах, что надолго вывело его из строя, поскольку дока для него в Стамбуле не было. После этого немецкие крейсера вообще перестали появляться в Черном море, где полностью господствовал наш флот. (Немецкие подводные лодки появились в Черном море всего два раза, потопив два госпитальных судна и несколько каботажных пароходиков). Так дело обстояло на море.

 

Но на суше обстановка была другой. Объединенные силы немцев, австрийцев и болгар вторглись в Румынию. Румынская армия, несмотря на поддержку наших войск, начала отступать по всему фронту. Немцы пытались морем через Турцию организовать снабжение болгарской армии. Чтобы полностью парализовать сообщение морем между Турцией и Болгарией наши корабли вынуждены были постоянно нести боевое дежурство, выслеживая пароходы и парусники, пытавшиеся проскочить в Варну вдоль побережья. Необходимо было заградить Варну минами. Для этой цели снова был выбран «Краб». Адмирал Колчак приказал поставить мины прямо на входе в гавань Варны.

 

В тихий осенний полдень начала сентября 1916 года мы вышли в море. На море был полный штиль, барометр обещал хорошую погоду. Со своим смертоносным грузом «Краб» полным ходом шел на запад. День подходил к концу. Кроваво-красным заревом солнце уходило за горизонт. Задул слабый южный ветерок. Вокруг нас кружили три буревестника. Они взмывали почти вертикально в небесную высь, а затем камнем падали вниз, касаясь крыльями верхушек волн. Неожиданно барометр стал падать.

 

Поднялся ветер, взволновалось море. Где-то к полуночи наши старые машины начали работать с перебоями. Море становилось все неспокойнее, и «Краб» перешел на электромоторы, которые также грозили в любой момент выйти из строя. Волны бросали заградитель как пробку. Вышло из строя несколько аккумуляторов. То тут, то там возникали короткие замыкания, от которых во внутренних помещениях стоял тяжелый запах горелой резины. Несмотря на шторм, пришлось открыть рубочный люк и проветрить лодку.

 

И в этот момент отказали электромоторы. «Краб» потерял ход и перестал управляться. Его тотчас же развернуло лагом к волне и заградитель тяжело повалился на борт. Я с ужасом глядел на стрелку креномера, дрожавшую у 55 градусов. Казалось, еще мгновенье и лодка опрокинется вместе со всем грузом боевых мин. Мне даже почудилось, что аккумуляторы выбило из ямы. Такой страшный был крен. Но через несколько секунд «Краб» стал медленно выравниваться, а затем повалился на другой борт. Заградитель бросало с борта на борт, но он как ванька-встанька снова выпрямлялся. С этого момента я поверил в его мореходность.

 

Всем стало ясно, что «волною „Краб" не убить». Но в такой обстановке исправить повреждения оказалось невозможным, а добраться до Варны — тем более. Командир решил зайти в Констанцу и там попытаться исправить повреждения в машине. После тяжелого поединка с волнами, мы, наконец, добрались на одной машине до Констанцы и пришвартовались к стенке. Авария требовала по меньшей мере два — три дня ремонта, а после такой тяжелой ночи всем чертовски хотелось спать. Командир получил приказ по возможности ускорить ремонт, но решил ничего не начинать пока команда как следует не отдохнет.

 

Констанца произвела на нас весьма благоприятное впечатление. Красивый, чистый, зажиточный городок с удобной гаванью. Нам нужно было сразу же подыскать жилье для себя и команды, поскольку на лодке жить было невозможно. Для команды нашелся подходящий барак недалеко от порта, а мы ночевали в портовой гостинице. На «Крабе» оставались только вахтенный офицер и пара матросов.

 

Портовые власти нам сообщили, что гавань часто подвергается налетам немецкой авиации. Нам пришлось самим в этом убедиться прямо на следующее утро. Я был в буквальном смысле разбужен взрывом авиабомбы. Вскочив с койки, я кинулся на причальную стенку. К счастью, командир заградителя находился на месте, и «Краб» успел погрузиться, чтобы не выдать своего присутствия в гавани. Два летящих на большой высоте самолета сбросили бомбы на гавань и цистерны с нефтью. Много шуму — результатов никаких. Однако нам следовало считаться с возможностью повторного налета после полудня, что почти всегда и происходило.

 

С началом войны Констанца практически вымерла. Ночью в городе тихо и мрачно. Огни зажигать запрещено, патрули стреляют по освещенным окнам. Кроме того, как нам доверительно поведали, в городе полно немецких шпионов, а потому приняты разные дополнительные меры предосторожности.

 

Проведя весь день на заградителе, мы вернулись ночью в отель и к своему удовольствию застали там капитана В. — известного военного корреспондента, возвращающегося с Румынского фронта. Он рассказал нам кучу интересных, хотя и не очень приятных новостей о положении на сухопутном фронте. Румынская армия оказалась совершенно не в состоянии сдержать немецкое наступление, которое неудержимо развивалось. Все это, надо признаться, нас не очень волновало. Неудачи пройдут, и в итоге победа будет за нами. Мы все свято верили в это.

 

На следующее утро нас снова разбудили взрывы бомб. В небе кружились наши старые знакомые с черными крестами на крыльях. Их столь частые визиты создавали очень нервозную обстановку. К нашей величайшей радости около полудня в порт прибыл наш гидроавиатранспорт с четырьмя самолетами на борту. Теперь уж немцы не смогут бомбить нас безнаказанно и мы получим возможность спокойно работать. Одновременно по суше в Констанцу доставили два самолета-истребителя. Один из них с надписью «Бэби» на борту поразил нас стремительным взлетом и скоростью полета. Немцы, конечно, сразу узнали от своих шпионов о наличии в Констанце русских самолетов и свои налеты прекратили. Только ночью появился какой-то шальной самолет и сбросил бомбы на город.

 

Тем временем мы закончили ремонт «Краба» и были снова готовы к выходу в море. Из Севастополя дали приказ дождаться миноносца, который часть пути поведет нас на буксире, чтобы поберечь машины. На следующий день к Констанце подошел миноносец типа «Ж», но все попытки взять нас на буксир оказались безрезультатными. Стояла слишком крутая волна, и миноносец не мог буксировать заградитель против нее. Нам приказали дождаться прихода какого-нибудь более мощного судна.

 

Тут необходимо отметить, что с началом войны румыны выставили у самой Констанцы мины. Причем ставили их у самой гавани и в полном беспорядке. Так что эти мины представляли для нас гораздо большую опасность, чем для противника. Более того румынский офицер, ставивший эти мины, подорвался на одной из них и пошел на дно вместе со всеми секретными кальками минных поставок. После его гибели никто не мог точно сказать, где он выставил мины.

 

Последствия не заставили долго ждать. Эсминец «Беспокойный», который подошел к Констанце на следующий день, чтобы взять нас на буксир, находился уже примерно в трех кабельтовых от входного буя, когда подорвался на мине и стал погружаться. К счастью, благодаря тому, что эсминец находился близко от берега, командиру удалось посадить корабль на отмель. После чего «Беспокойного» отбуксировали в порт, где быстро отремонтировали. Могло кончиться хуже.

 

Наконец, к нам пришел третий эсминец — «Гневный», который и повел нас на буксире к болгарскому побережью. Стальной трос, использованный нами в качестве буксирного конца, мы провели вокруг легкого ограждения рубки, где он попал в зазор между двумя металлическими листами обшивки. Я это видел, но это событие показалось мне столь незначительным, что не хотелось из-за этого приостанавливать буксировку.

 

Море было спокойным, все обещало хорошую погоду. С восходом солнца я снова вышел на палубу, чтобы проверить трос. Конечно, следовало бы немного изменить его положение, но поскольку «Гневный» вскоре должен был закончить буксировку, я решил оставить все как есть. Солнце поднималось к зениту, мы уже начали различать вдали очертания болгарского побережья и входной маяк Варны, как неожиданно заметили быстро приближающийся к нам самолет. Мы дали семафор на «Гневный» отдать буксир. Все наши попытки сделать это оказались тщетными — трос намертво заклинило между двумя стальными листами. Между тем «Гневный», увеличив ход, перешел на зигзаг и открыл по самолету огонь. На эсминце, однако, догадались, что мы не можем отдать буксир, и сделали это сами. Теперь стальной конец болтался на нашем носу, ведя себя как плавучий якорь, не давая нам возможности двигаться ни вперед, ни назад, ни погрузиться.

 

Более дурацкого и плачевного положения трудно себе представить. Самолет, отогнанный огнем «Гневного», замечает, что у нас что-то случилось с ходом, развернулся и на пологом снижении идет прямо на нас. Стремительно идя на нас на высоте не более 500 метров, самолет открывает огонь из пулемета. Крупнокалиберные очереди вспахивают воду вокруг нас. Мы отчетливо видим, как от самолета отделяются бомбы и начинают падать, кажется прямо на нос. Мучительно долгие мгновения, — и одна бомба с грохотом разрывается метрах в четырех от нашего носа, засыпая палубу осколками. Вторая бомба взрывается недалеко от первой. Взрывная волна подбросывает «Краб». «Гневный», описывая циркуляцию вокруг нас, беспрерывно ведет огонь по самолету. Тот набирает высоту, разворачивается и снова атакует нас. Еще одна бомба взрывается буквально в метре от нашего борта. Самолет разворачивается для третьей атаки. Шрапнельный снаряд «Гневного» взрывается около него, что вынуждает пилота набрать высоту. Он начинает кружиться над нами, сбрасывая на заградитель еще четыре бомбы. Кажется просто чудом, что ни одна из них нас не задела, хотя упали они совсем рядом с лодкой. (Этот момент был сфотографирован «Гневным»).

 

Преследуемый огнем эсминца немецкий самолет, набрав высоту, удалился в сторону берега.

 

Счастливые, что все пока закончилось для нас так хорошо, мы радостно обменивались впечатлениями друг с другом. Из этой бомбежки мы вышли целыми и невредимыми, но никто не сомневался в том, что вскоре будет еще одна атака. Конечно, самолет сообщит наши координаты, пополнит запас горючего и бомб и вернется, возможно даже и не один. Мы предпринимаем отчаянные попытки отцепить этот проклятый трос. Через полчаса нам это удалось. Но о постановке мин лучше уже не думать. Мы обнаружены и, конечно, нам подготовят хорошую встречу. Командир принимает решение вернуться в Констанцу и ночью снова выйти на минную постановку.

 Ведомые «Гневным» мы двинулись в обратный путь. Чтобы обезопасить себя от внезапного нападения с воздуха, мы выставили на мостике дополнительную вахту сигнальщиков. Для погружения нам требовалось относительно много времени — минимум 8 минут, в то время, как новым лодкам типа «Морж» и «Кашалот» достаточно было и минуты, чтобы уйти на большую глубину.

 

До Констанцы еще было добрых 20 миль, когда сигнальщики снова доложили о появлении самолетов противника. Было около полудня, солнце слепило глаза. Необходимо было, не теряя ни минуты, идти на погружение. Но не успел я спуститься в центральный пост, как мы уже были атакованы аэропланами с двух сторон. Первые бомбы упали довольно далеко от нас, с грохотом разорвались в воде. Вторая серия бомб^разорвалась значительно ближе от «Краба». Казалось, что по корпусу заградителя кто-то ухнул огромной кувалдой. Я насчитал около 30 взрывов. Позднее с эсминца сообщили, что целых четыре гидросамолета закидывали бомбами место нашего погружения.

 

Мы в своей железной банке на глубине 40 футов считали взрывы и чувствовали себя довольно скверно. Наконец, когда взрывы прекратились, мы, выждав время, всплыли. В небе никого. Но один из гидросамолетов скользит по воде, видимо, после вынужденной посадки. «Гневный» гонится за ним, ведя огонь из носового орудия. Но гидроплан все-таки успевает взлететь и быстро исчезает из вида. Мы возвращаемся в Констанцу радостные и возбужденные, что дешево отделались.

 

После постигшей нас неудачи было признано за благо немного переждать, а затем уже предпринять новую попытку выполнения задачи. Через четыре дня мы на буксире у «Гневного» снова вышли в море. Погода стояла отличная. Условившись с «Гневным» о месте встречи, мы погрузились в позиционное положение, когда над поверхностью моря торчит одна рубка, взяли курс на Варну. Шли мы средним ходом, чтобы дойти до цели с началом сумерек. Сигнальщики, оставаясь на рубке, внимательно следили за небом и горизонтом. Гидросамолеты преподали нам хороший урок.

 

Неожиданно на море поднялось волнение, а небо затянуло тучами, что было нам весьма на руку. Внутри лодки было холодно и душно, поэтому все, несмотря на усталость и желание поспать, собрались в рубке подышать свежим воздухом. Лейтенант Михаил К., шедший с нами в качестве лоцмана, забавлял нас рассказами о румынских офицерах, которые, оказывается, пользовались косметикой и носили корсеты.

 

Между тем, мы приближались к побережью противника. С рубки уже можно было различить прибрежные постройки. Ветер усиливался, начал накрапывать дождь. Командир решил для экономии времени прорваться в Босфор через болгарские минные поля. Кроме командира, об этом были уведомлены лоцман и я. Чем меньше кто знает о планах командира, тем лучше...

 

Мы погружаемся на 60 футов. Как и в прошлый раз, слышится скрежет по борту лодки. Точно так же растет напряжение. «Краб» крадется между берегом и минным полем. Проход этот очень узок. В перископ видно, как за мысом показывается гавань. На выходе из нее, широкой дугой мы должны выставить свои мины.

 

Дойдя до нужного места, мы начинаем постановку мин. Казалось бы, все идет по плану, но тут неожиданно заклинивает транспортер. Через некоторое время его снова удается запустить, но я чувствую что что-то не в порядке. Но что, не могу понять? Индикатор же показывает, что все мины выставлены, как положено.

 

Пройдя еще некоторое время в подводном положении, мы всплываем. Погода совсем испортилась. Льет дождь. Сильный ветер нагнал крепкую волну. А у нас сильный крен на левый борт. В чем дело? Так и есть: часть мин с левой стороны борта застряли в транспортере и не выставлены. Мы не думаем о том, что случилось, поскольку исправить повреждение в таких условиях совершенно невозможно. Мы выравниваем крен затоплением цистерн правого борта и продолжаем свой путь. Темень стоит непроглядная, хоть выколи глаз. По правому борту, совсем близко чернеет болгарское побережье, по левому борту — минные заграждения. Чтобы выйти из опасной зоны, нужно пройти еще миль 10. Но мы все слишком устали, чтобы думать об опасности...

 Утром на условленном месте мы встречаемся с «Гневным». Он пытается взять нас на буксир, но море слишком неспокойно. С буксиром ничего не получается, и мы идем дальше своим ходом, надеясь, что погода изменится.

 

На берегу мы замечаем дым пожаров. К вечеру, подойдя к Констанце, мы видим, что город горит. К небу поднимаются густые столбы черного Дыма. Пока мы удивляемся, не зная, что делать, с моря появляется один из наших миноносцев и сообщает, что немцы захватили Констанцу, город оставлен, и нам следует возвращаться в Севастополь. Мы меняем курс и полным ходом уходим от этого опасного места.

 Следующее утро встречает нас прекрасной погодой. Полное безветрие, море зеркально. Мы вылезаем на палубу и пытаемся разобраться с повреждением минного транспортера. Оказывается, что одна из мин соскочила с ленты, встала поперек транспортера и загородила дорогу остальным минам. Но самое пикантное в этом деле было то, что мина встала на боевой взвод и могла взорваться при любом ударе волны о борт «Краба». За то, что мы не взлетели на воздух, мы должны благодарить исключительно покровительство св. Николая-Чудотворца...

 

Прибыв в Севастополь, мы со всеми предосторожностями извлекли эту мину из лодки и от души после этого перекрестились. В принципе, мы не должны были сетовать на судьбу: задачу мы выполнили и не взорвались!

 

В Севастополе мы узнали, что «Краб» решено было поставить на капитальный ремонт и модернизацию. Я получил назначение на подводную лодку «Кашалот». Прощай, «Краб»! Прощай, дорогой «макет»! Я обязан тебе богатым, совершенно бесценным опытом. Но, если быть до конца откровенным, я больше не хочу выходить на тебе в море, даже после твоей модернизации!

 

Своему назначению на «Кашалот» я тоже не очень радовался. Командир этой лодки старший лейтенант Столица был очень обаятельным и приятным человеком, но, увы, совершенным новичком в деле подводного плавания, только что закончившим школу подводников. Командир флотилии сам сказал мне об этом и попросил оказывать Столице всяческое содействие своим опытом. А мне этого совсем не хотелось.

 

Недавно к нам поступило несколько купленных у американцев подводных лодок типа «АГ» водоизмещением 350 тонн и мне очень хотелось получить в командование одну из них. «Кашалот» был точной копией этих лодок, только в два раза больше. Так что единственным побудительным мотивом моей службы на «Кашалоте» было желание получше изучить эту лодку, чтобы потом со знанием дела перейти командовать «агешкой».

 

«Кашалот» не очень часто выходил в море, да и то, в основном оперировал у южного побережья Крыма. В это время пришло сообщение о небывалом бое, который имела наша подводная лодка «Тюлень» с турецким вооруженным транспортом, находившимся под командованием немецких офицеров. Транспорт имел два орудия, превышавшие калибром то, что было установлено на «Тюлене». Однако метким выстрелом «Тюлень» вывел из строя одно из орудий транспорта, а вторым повредил машину. Транспорт остановился. Часть команды стала кидаться за борт, другие начали спускать шлюпку. Командир «Тюленя» (капитан 2-го ранга Китицын), увидев, что противник прекратил сопротивление, приблизился к транспорту и послал на него призовую партию. Капитан транспорта и его офицеры были взяты в плен.

 

Наши моряки быстро устранили повреждение в машине, и транспорт в сопровождении «Тюленя» направился в Севастополь. Капитан транспорта позднее объяснил, что посчитал своим противником эсминец и чуть не умер от стыда и злости, узнав, что был взят в плен подводной лодкой. Доблестный командир «Тюленя» был награжден за этот бой Георгиевским крестом.

 

Если не считать подобных мелких стычек, на театре военных действий у нас на Черном море было относительно спокойно. С тех пор, как командующим флотом стал адмирал Колчак, корабли противника не рисковали показываться в море. Во время боевых походов, не встречая противника, мы просто умирали от скуки. Такое бездействие противника объясняется, видимо, его осведомленностью об обширных минных заграждениях, выставленных нами перед Босфором, где уже подорвалось несколько германо-турецких кораблей и судов. Даже немецкие подводные лодки не беспокоили нас своими рейдами.

 

В общем, к концу 1916 года, в отличие от обстановки на Балтике, обстановка на Черноморском театре военных действий складывалась для нас весьма благоприятно.

 К сожалению, все это было омрачено в высшей степени трагическим событием. Ранним утром 20 октября на борту нашего нового дредноута «Императрица Мария» произошел мощный взрыв. Огненный линкор подбросило в воздух. Мачты и трубы рухнули. Из пробитой палубы повалил черный и желтый дым. Вспыхнувший пожар вскоре охватил весь корабль. На палубе лежали обугленные трупы, стонали и кричали раненые.

 

Взрыв произошел в боевом погребе носовой 12-дюймовой башни. Через 10 минут последовал второй взрыв — на этот раз в погребах артиллерии вспомогательного калибра. «Императрица Мария» была вся охвачена пламенем, представляя смертельную угрозу для сгрудившихся в гавани кораблей, особенно для второго дредноута «Императрица Екатерина II», стоявшего в нескольких метрах от нее. Если бы на «Императрице Марии» рванул весь боезапас, то погибли бы не только стоящие в гавани корабли, но была бы уничтожена часть города и доков.

 

Адмирал Колчак, прибывший на место катастрофы, беспокоясь за судьбу эскадры и города, отдал приказ затопить линкор. Однако «Императрица Мария» уже опасно кренилась, и команда, посланная открыть кингстоны с тем, чтобы попытаться затопить корабль на ровном киле, погибла, когда дредноут грузно перевернулся вверх килем. Орудийные башни сорвались со станин, над водой осталось торчать днище.

 Так пошел на дно один из двух дредноутов Черноморского флота, унеся с собой и тайну своей гибели.

 

Что же произошло? Несчастный случай, вызванный злополучным стечением различных обстоятельств и халатности, или это была кем-то организованная диверсия? Толком на этот вопрос ответить не может никто. Интересно только то, что именно в это время при таких же обстоятельствах было взорвано несколько кораблей наших союзников, а в Архангельске взлетели несколько транспортов, груженные боеприпасами и боевой техникой для нашей армии. Все это было странно и тяжким грузом лежало на сердце.

 

В начале января пришло сообщение, что наш броненосный крейсер «Пересвет» подорвался на мине в Средиземном море по пути с Дальнего Востока и затонул. Я был очень подавлен, поскольку на «Пересвете» погиб мой старый друг и сослуживец старший лейтенант К.

 

Чтобы как-то скомпенсировать эти горестные события пришел приказ о награждении офицеров «Краба», поскольку на выставленных нами минах подорвалось несколько судов противника. Командир был награжден Георгиевским крестом 4-й степени, а я — Георгиевским оружием с надписью «За храбрость». Адмирал Колчак лично прибыл на стоянку флотилии подводных лодок, чтобы вручить крест нашему доблестному и уважаемому командиру.

 

Я очень хорошо помню этот день, последний счастливый день нашей «семьи подводников».

 

Уютная, празднично освещенная кают-компания нашей плавбазы «Трапезунд» была украшена цветами. Там собрались все офицеры-подводники, ожидая прибытия командующего флотом. Громкий разговор, шутки и смех. Но вот на палубе горны заиграли «захождение», и все высыпали наверх. Адмирал поднялся на борт и приветствовал строй, поднеся руку к козырьку. Его глаза сверкали энергией и непоколебимой волей. Он внушал к себе не просто уважение, а даже что-то вроде благоговения. Подойдя к командиру «Краба», Колчак прицепил к его груди Георгиевский крест, а затем произнес краткую, но прочувствованную речь о боевом пути подводного минного заградителя -первого в мире корабля этого типа.

 После благодарственного молебна мы вместе с адмиралом, принявшим наше приглашение на праздничный обед, спустились в кают-компанию. Адмирал поднял свой бокал за здоровье нового кавалера Георгиевского креста. Командир «Краба» поднял ответный тост за здоровье адмирала. После чего последовало громкое восторженное «Ура!»

 

Это был замечательный и незабываемый день. И хотя тогда этого еще никто не понимал, это была лебединая песня нашей флотилии подводных лодок.

 Начиналась зима, а с ней и сезон плохой погоды и штормов на Черном море. В таких условиях выходы в море совсем не были развлечением. Во время походов единственным желанием было поскорее вернуться обратно на базу и отдохнуть от изматывающей болтанки и холода. С начала войны я впервые почувствовал себя страшно уставшим и сам удивлялся, насколько я пал духом.

 

26 ноября в память о годовщине учреждения Георгиевского креста ежегодно имел место большой военный праздник. Перед войной считалось обычаем, что всех Георгиевских кавалеров, независимо от чина, класса и сословия, Царь приглашал на прием в Георгиевский зал, где давался праздничный обед. Там присутствовали все офицеры и нижние чины, как продолжающие службу, так и уволенные в отставку или запас.

 

По окончании Высочайшего приема каждый кавалер ордена получал подарок от Царя — серебряный портсигар, часы или что-нибудь подобное. Во всех гарнизонах, на всех кораблях в этот день происходили торжественные церемонии, на которых чествовались Георгиевские кавалеры всех поколений. В годы войны церемония этого праздника была значительно упрощена. В ноябре 1916 года весь Георгиевский праздник свелся к богослужению во Владимирском соборе над склепом «четырех адмиралов» — героев обороны Севастополя 1855 года. Для меня, как и для многих других, этот праздник Георгиевских кавалеров был первым и последним.

 

Я уже упоминал, что к концу 1916 года мы, офицеры, не в меньшей степени, чем матросы и солдаты, устали от войны, затянувшейся слишком надолго и все еще не имевшей никаких признаков быстрого окончания.

 

И хотя материально-техническое обеспечение армии и флота заметно улучшилось, все находились в каком-то подавленном состоянии. По флоту ходили самые разные слухи о правительственной чехарде в Петербурге, об измене императрицы, о той зловещей роли, которую играет в высших кругах Григорий Распутин, о повсеместном взяточничестве, о возможностях сепаратного мира, о безволии Царя, не принимающего никаких решений и о многом другом.

 

В декабре пришло сообщение об убийстве Распутина группой аристократов-заговорщиков. Газеты с упоением описывали все подробности этого дела, подчеркивая, что «над всей страной пронесся вздох облегчения». Но никакого облегчения не произошло. Правительство продолжало громоздить ошибку за ошибкой. Приходили зловещие известия о брожении в войсках столичного гарнизона и о волнении в народе. Было известно, что многие члены императорской фамилии недовольны Царем и просто ненавидят императрицу. Какой-то взрыв ожидался и сверху, и снизу, предвещая для страны ужасные последствия. С самыми мрачными предчувствиями мы вступили в 1917 год.

 

Глава V. Революция и гражданская война

 

В начале 1917 года Черноморский флот, как и в предыдущие годы войны, продолжал выполнять свою боевую задачу. Все было как и раньше. На кораблях и в боевых частях царили дисциплина и порядок. И хотя, как я уже говорил, все мы чувствовали надвигающуюся катастрофу, известие о февральской революции в Петрограде застало нас врасплох.

 

Получив сообщение о событиях в Петрограде и о совершенных там преступлениях, адмирал Колчак сразу понял всю опасность сложившейся ситуации. Командующий объехал все корабли и береговые части, спокойно и уверенно объясняя матросам суть произошедшего. Благодаря своему огромному авторитету, Колчаку удалось поначалу сохранить дисциплину на флоте, предотвратив ту кровавую вакханалию и резню офицеров, которая произошла на Балтике в первые же дни революции. Там, главным образом в Гельсингфорсе и Кронштадте, многие офицеры были самым зверским образом убиты только за то, что пытались в обстановке начинающегося развала сохранить дисциплину и порядок. Когда слух и сообщение об убийстве офицеров на Балтике дошел до Черного моря, сразу же нашлись подстрекатели, быстро доставившие в Севастополь списки офицеров Черноморского флота, подлежащих уничтожению. К счастью, тогда у них ничего не получилось. Тут сыграл свою роль и огромный авторитет адмирала Колчака, а также и то, что занесенные в списки офицеры пользовались большой популярностью среди матросов.

 

В это напряженное время я находился в море на борту «Нерпы» и в течение 14 суток был оторван от мира. Но каким-то внутренним чувством я уже понимал, что надвигается нечто страшное.

 

В середине марта «Нерпа» вернулась в Севастополь. Проходя мимо Константиновской батареи, мы сразу же заметили, что огромные буквы надписи «БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ!» сбиты и поломаны, а само слово «Царь» замазано черной краской. Над городом вились государственные флаги, повешенные, однако, так, что нижняя красная полоса была вверху, а не внизу, как положено.

 

Не успели мы подойти к нашему пирсу в Южной бухте, как были ошарашены новостью: Царь отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, который, в свою очередь, отрекся «в пользу народа». Во главе страны оказалось «Временное правительство» и «Советы рабочих и солдатских депутатов». От этих новостей заныло сердце и загудела голова. Я растерялся, не веря своим ушам, надеясь, что кто-нибудь появится и опровергнет все это, как абсурдный слух.

 

«Добрый день, господин лейтенант», — услышал я обращенный ко мне голос. Ко мне подошел мой вестовой, чтобы как обычно отнести мои пожитки с лодки домой. Обращение «господин лейтенант» вместо обычного «Ваше Высокоблагородие» поразило и совершенно добило меня. Идя вдоль бухты, я видел нагло развязный вид матросов, грязь и беспорядок на стоящих у стоянки кораблях и понял, что тот фундамент, на котором стояли порядок и дисциплина, оказался разрушенным.

 В разгаре войны рассыпались все опоры военной организации. Меня охватило отчаянье, особенно после того, как я ознакомился со знаменитым «Приказом N1» Совдепа, совершенно убивавшем дисциплину в вооруженных силах.

 

В приказе много говорилось о правах солдат и матросов, но совершенно ничего не говорилось об их обязанностях. Разрешалось не выполнять приказы и вообще не подчиняться своим офицерам. Отныне матросы должны были сами выбирать себе командиров по собственному вкусу. На кораблях шумели митинги. Ни о какой службе уже не могло быть и речи. Фактически офицеры были лишены возможности руководства. За ними постоянно следили «комитетчики», вмешиваясь во все вопросы даже при планировании боевых операций.

 

Разгул митингов с подстрекательскими речами, направленными против офицеров, порождали общий дух безнаказанности и безответственности, приводя все на флоте к полному хаосу. Ни один корабль не мог выйти в море без разрешения комитета, который по своему усмотрению изменял и отменял приказы командования. Посыпались требования отобрать у офицеров кают-компании, заставить их самих драить палубы и стоять вахты в кочегарках. Подобная пропаганда ширилась с каждым днем.

 

Слабое и слишком демократическое правительство ничего поделать не могло и не хотело, заигрывая с матросами и еще более накаляя обстановку, а иногда откровенно натравливая матросов на офицеров.

 

Офицеры были объявлены «врагами народа», ответственными за развязывание войны, за что они естественно должны были поплатиться. Строгие и авторитетные офицеры под разными предлогами были удалены с кораблей и заменены слабыми и безвольными, рабски следующими на поводу у команды, служа мишенью для гнусных шуток и просто издевательств. Офицеры, имеющие несчастье носить немецкие фамилии, были поголовно объявлены шпионами.

 

На мачтах кораблей развевалась пестрая коллекция всевозможных флагов. Одни еще стояли под Андреевскими флагами, другие под красными, третьи под «желто-блакитными бандерами» самостийной Украины, четвертые — под черными знаменами анархистов. Как боевая организация флот перестал существовать. И лучше всех это понимал адмирал Колчак. Он пытался делать все возможное, чтобы флот мог продолжать решение боевых задач, что буквально с каждым часом становилось все труднее и труднее...

 

Весной я сдал свои дела на «Кашалоте» и получил приказ прибыть в Николаев для участия в сдаточных испытаниях новых подводных лодок «Орлан» и «Буревестник».

 Николаев было не узнать. Некогда тихий приморский городок ныне кипел революционными страстями. Тысячи рабочих верфей и арсенала, матросов со строящихся кораблей чуть ли не сутками напролет митинговали, устраивали демонстрации, принимали и отменяли какие-то решения, в общем делали все, только не работали и не выполняли своих обязанностей.

 

Всю «прелесть» свободы революционного флота я почувствовал сразу же по прибытии на подводную лодку «Орлан». Команда тут же собралась на митинг, чтобы путем прямого голосования решить: нужен ей новый офицер или нет. Митинг состоялся и вынес решение: меня как офицера «старого режима» на лодку не допускать, «поскольку мое присутствие на борту крайне нежелательно и оскорбляет революционные чувства моряков». Хотя я и решил для себя, что ни за что в жизни не буду служить на подобном корабле, но все же попросил командира позволить мне побеседовать с командой, чтобы попытаться объяснить им всю дикость, бессмыслицу их поведения, особенно в военное время.

 

В назначенный день собралась команда «Орлана». Сперва матросы совещались одни, а потом «допустили» к себе и офицеров. Я спокойно выслушал предъявленные мне претензии, сводившиеся к тому, что я строг, приверженец старых порядков на флоте, не уважаю матросов, редко отпускаю их на берег и т.д. Двое из команды «Орлана» служили в свое время на «Крабе» и знали меня очень хорошо. Одного из них я как-то наказал за пререкание с унтер-офицером..

 

На все это я ответил довольно длинной речью, в которой пытался объяснить всю нелепость их поведения. Я ответил, что революция не может изменить взглядов человека на такие понятия, как дисциплина и долг перед Родиной. Видимо, мои слова произвели впечатление. Матросы попросили меня подождать, пока они посовещаются. Вся эта комедия еще раз подтвердила мои опасения, что какие-то силы сознательно уничтожают флот, избрав для этой цели наиболее простой и эффективный способ сведения к нулю авторитета офицеров.

 

Наконец, матросы передали мне окончательное решение: несмотря на все мои недостатки, команда надеется, что я исправлюсь, а потому разрешает мне остаться на борту «Орлана». Я поблагодарил за оказанную мне честь, но остаться на «Орлане» отказался. Однако на «Буревестнике» произошло тоже самое с той лишь разницей, что мне пришлось уступить настоятельным просьбам командира лодки не оставлять его одного и хоть немного послужить на лодке. Я, нехотя, согласился, желая только одного: куда-нибудь поскорее сбежать от этого кошмара.

 

Я провел в Николаеве почти месяц. За это время я видел, как все рушится прямо у меня на глазах. Строительство линкоров, новых тридцати-узловых крейсеров, эсминцев и 1000-тонных подводных лодок, постепенно замедляясь, в итоге остановилось. Рабочие на заводах митинговали, бастовали, совещались, но работать больше не хотели. Правда, каким-то чудом удалось закончить линейный корабль «Император Александр III», переименованный в «Волю», и отправить его из Николаева в Севастополь. Когда линкор уходил на мачте вился Андреевский флаг, но на орудийных башнях торчали всевозможные флаги, отражающие политические взгляды и настроения различных группировок, которых было много на борту столь большого корабля. Все корабли, носившие на борту имена государей или национальных героев, получили новые революционные названия. Это, однако, мало помогло. Падение дисциплины давало себя знать. Участились аварии, несколько кораблей затонуло.

 

В конце апреля Временное правительство решило изменить офицерскую форму. Погоны были упразднены и заменены нарукавными шевронами. Кокарда на фуражке уступила место изображению якоря на красном фоне. Этот приказ пришел в Николаев накануне 1 мая, дня, который новое правительство объявило чуть ли не национальным праздником. У большинства офицеров фактически не было времени, чтобы изменить форму.

 

Матросы и чернь нападали на офицеров, срывая с них погоны, всячески оскорбляя и унижая при этом. Все это происходило публично, среди бела дня, поскольку все уже знали, что любое поношение офицерского достоинства остается безнаказанным.

 Но даже подобные издевательства были ничем по сравнению с теми унижениями, которые приходилось терпеть офицерам на захваченных комитетом кораблях. Никакие уставы, законы и наставления не действовали. Для поддержания элементарного порядка на корабле и боевой подготовки на минимальном уровне оставались только уговоры и объяснения. Но, что можно было объяснить людям, которые лишились рассудка?

 

Естественная смерть одного матроса в госпитале стала поводом для огромной политической манифестации, на которой умерший матрос был представлен, как «жертва старого режима». По улицам несли гигантские плакаты и транспаранты типа «Долой буржуазию!», «Да здравствует анархия!» и т.п. Никто толком не знал и не понимал против чего он протестует и чего он хочет. Массовое безумие.

 

К началу лета на базах Черноморского флота появились подстрекатели и убийцы, прибывшие с Балтики. Они яростно и открыто начали агитировать против адмирала Колчака и вообще против офицеров как таковых. «Почему вы еще терпите офицеров, этих врагов народа, которые, ради собственной выгоды, стремятся затянуть братоубийственную войну? Они всегда были опорой трона, а потому являются злейшими врагами революции! Не верьте им! Посмотрите, чего мы достигли на Балтике, перерезав этих гадов! Хватит войны! Немцы — наши друзья, и мы хотим жить с ними в мире. Да здравствует всеобщая свобода! Мы, большевики, укажем вам правильный путь!»

 

Результаты подобной агитации не замедлили сказаться. На офицеров стали смотреть действительно как на врагов государства. В июне начались первые аресты, а комитеты постановили отнять у офицеров оружие. Первым делом решили отнять Георгиевский кортик у адмирала Колчака, который тот получил во время осады Порт-Артура. «Не от вас я получил это оружие, — гордо ответил адмирал, — не вам его у меня отбирать!». И выбросил кортик за борт. Жест был эффектным, но в принципе не решал ничего. Поэтому, чтобы избежать осложнений, адмирал приказал офицерам сдать личное оружие командирам кораблей для последующей сдачи комитетам.

 

Не в силах терпеть подобные унижения адмирал Колчак отправился в Петроград, чтобы побудить правительство к принятию срочных мер по спасению флота от полного развала. Не добившись, естественно, ничего, адмирал Колчак отказался от командования флотом.

 

А дела на Черноморском флоте становились со дня на день все хуже. Руководство флотом фактически прекратилось. Каждый корабль делал, что хотел. Главным образом митинговали и поносили офицеров. Центральный комитет, претендующий на управление флотом, выпускал совершенно бессмысленные приказы. Команды разлагались от полного безделья, корабли приходили в запустение. Активизировался и противник, от которого, разумеется, не могло укрыться полное разложение вооруженных сил России.

 

К этому времени я командовал подводной лодкой «Скат», которая входила в 4-ю флотилию с базой в Балаклаве. Экипаж «Ската», прибывший с Дальнего Востока вместе с лодкой, был еще как бы не тронут разрушающей большевистской пропагандой и нес службу как положено. Во всяком случае, служба на «Скате» сохранилась у меня в памяти, как нечто светлое на общем черном фоне.

 

Находясь в относительной дали от Севастополя, я имел возможность, как бы со стороны наблюдать, как вся страна катится в пропасть. Впрочем, и особой наблюдательности для этого не нужно было. Достаточно было просматривать газеты.

 События августа, когда генерал Корнилов сделал отчаянную попытку спасти страну и потерпел неудачу, показали, что больше надеяться было не на что. Перепуганное правительство пошло на союз с большевиками, а потому было обречено. В хаосе безвластия большевики чувствовали себя, как рыба в воде, наращивая свою злобную пропаганду, направленную главным образом на развал армии и флота.

 

Огромная русская армия, бросая оружие, стала разбегаться по домам. Это, собственно, была уже не армия, а дикая, неуправляемая, озверевшая толпа, мародерствующая и уничтожающая все на своем пути. В эти страшные дни были убиты тысячи офицеров, пытавшихся сохранить хоть какой-нибудь порядок.

 

Генерал Корнилов бежал на Дон, куда стали стекаться все, кто еще дорожил поруганной честью своей Родины, формируя ядро будущей Добровольческой армии.

 На флоте ежедневно большевистские агитаторы посещали корабли, ведя все более злобную пропаганду. Мне особенно запомнилась одна истеричная еврейка по фамилии Островская, отличавшаяся какой-то особой кровожадностью. Она дико кричала матросам, указывая на стоящих рядом на палубе офицеров: «Вот ваши истинные враги! Это они хотят продлить войну! Это они проливают кровь рабочих и крестьян! Почему они еще живы? Почему вы их не уничтожили?»

 

Из моряков стали формироваться карательные отряды, посылаемые на Дон. Они уходили под звуки оркестра с большими красными знаменами. Кстати, и все корабли заменили священный Андреевский флаг на красную тряпку — символ «III-го Интернационала». Что это за «111-й Интернационал» никто не знал, не понимал и не мог объяснить. Даже большевистские агитаторы. В этом весь ужас. Люди перестали понимать, что они делают, слепо подчиняясь никому не понятным заклинаниям.

 

Всеобщее безумие начало охватывать и матросов «Ската». Я чувствовал, что у меня больше нет сил вариться в этом кошмаре и, как мне не было больно, решил уйти с флота. Я покинул лодку накануне того дня, когда на ней должны были поднять красный флаг. Однако моя попытка расстаться окончательно с флотом не удалась. Все офицеры находились под постоянным наблюдением и контролем.

 

Уехать из Крыма не было никакой возможности, но я не отказался от этой мысли, чтобы вырваться из этого кошмара и безумия. Более всего меня убивало мое собственное бессилие что-либо изменить.

 

Те дни у меня часто ассоциировались со страшным сном, который я однажды видел в детстве. Мне как-то приснилось, что ко мне приближается ведьма с дико горяшими глазами и огромными лапами, чтобы меня задушить. Я пытался кричать, звать на помощь или, хотя бы, убежать. Но не мог ничего. Мои руки были словно парализованы, ноги не слушались, голос отказал. Такое же состояние бессильного ужаса я пережил и в то время. Лихорадочно сверлила мысль сбежать на Дон и присоединиться к тем, кто хочет изменить страшную судьбу Родины. Но добраться до Дона было делом чрезвычайно сложным. За каждым офицером шла слежка.

 

В октябре в Москве и Петрограде произошел переворот, и власть в стране захватили большевики. Верховный Главнокомандующий генерал Духонин был убит в Могилеве матросами. С немцами начались переговоры о сепаратном мире.

 

У нас на Черном море, где все корабли были в руках «комитетчиков», а какая-либо боевая активность против немцев полностью прекратилась, стала расти активность в разжигании внутренней междоусобицы. На очередном митинге «комитетчики» 1-й флотилии эскадренных миноносцев приняли решение вмешаться в дела на Дону, введя боевые корабли в Азовское море.

 

Но флот тем и отличается от армии, что самостоятельно матросы этого сделать не могли. Любой корабль без офицеров мертв. Тогда решили вынудить и офицеров принять участие в этом «походе». Несмотря на все угрозы, офицеры решительно отказались. И тогда начался массовый террор.

 

Многие офицеры были арестованы и брошены в тюрьму, где уже томились те, кто подавлял мятежи 1905 и 1912 годов. Тюрьмы быстро оказались переполненными и было ясно, что в самом ближайшем будущем начнутся массовые убийства офицеров.

 В начале декабря с Дона вернулись остатки морских отрядов, разбитых казаками. С трудом избежав полного уничтожения, матросы вернулись в Севастополь с жаждой мщения. Снова зашумели митинги, требующие уже открыто полного истребления офицеров и буржуев.

 

25 декабря 1917 года прямо на верхней палубе эсминца «Фидониси» был смертельно ранен винтовочным выстрелом из люка лейтенант Скородинский. Молодого офицера успели доставить в госпиталь, где он вскоре скончался. Это убийство послужило как бы сигналом к дальнейшим кровавым событиям.

 

Незадолго до этого я, получив двухнедельный отпуск, отправился из Балаклавы в Севастополь. Над городом и стоявшими в бухтах кораблями полыхали красные полотнища. В городе шел погром офицерских квартир и домов интеллигенции. Процветали мародерство и убийства. Надеяться на кого-либо, кроме себя, было уже невозможно. Нужно уже было думать лишь о собственном спасении и спасении семьи.

 

Именно в это время произошел случай, показывающий, что у озверевших матросских банд не осталось уже никакого понятия о воинской чести и просто совести.

 Еще в конце весны в Севастополь прибыл парусник, захваченный бежавшими из турецкого плена английскими офицерами из состава союзного экспедиционного корпуса в Месопотамии. Старшим среди англичан был капитан Килинг. Англичан отправили на родину, но Килинг остался. Он должен был снова отправиться к турецкому побережью, чтобы в условленном месте встретить еще одну группу своих товарищей по оружию и доставить их на территорию России, которую англичане все еще считали союзницей.

 

Но все плавсредства уже были в руках матросов. Напрасно англичанин умолял их дать ему хотя бы шлюпку. «Товарищи» ничего не желали слушать. Килинг был в отчаяньи. Время неутомимо приближалось, и рассчитывавшие на него пленные англичане могли в случае неудачи поплатиться жизнью.

 

Полный сочувствия я с несколькими своими друзьями предложил Килингу свои услуги. Нашей единственной надеждой оставалось французское авизо «Жан Бланше», которое некогда стояло стационаром в Константинополе и пришло в Севастополь с началом войны. Мы разыскали судно в гавани, но вахтенный офицер объяснил нам, что машины «Жана Бланше» разобраны и давно не действуют. Оставалось искать парусник, и после долгих усилий его удалось найти.

 

Он был совсем маленьким, можно сказать, убогим. Я сказал Килингу, что мы-то готовы, но на таком утлом суденышке, да еще в декабрьском море, нечего и думать прийти во время в нужное место. А в запасе оставалось всего два дня. Я рассчитывал, что северный ветер быстро пригонит нас к Босфору, но оттуда нужно было пройти еще две — три сотни миль, что потребовало бы еще дня четыре, при условии, что к этому времени шторм утихнет.

 

Шансы уцелеть в море были незначительными, но все были готовы попытать счастья; поскольку в глубине души были готовы на все, лишь бы сбежать из Севастополя. Но капитану Килингу было что терять, и он нашей жертвы не принял. Возможно, он был прав. В такую погоду мы все равно никогда не добрались бы до цели.

 

Между тем, кровавые дни и ночи Севастополя продолжались. 28 декабря матросы эсминца «Гаджибей» снова потребовали от командира и офицеров идти в Азовское море. Поскольку офицеры отказались, их арестовали, а на рассвете 29 декабря расстреляли на Малаховом кургане вместе с другими 36-ю офицерами, мужественно встретившими смерть. Это был сигнал к началу массовых убийств.

 

Ничего не зная о столь ужасных событиях, я вместе с женой вечером 28 декабря находился на борту госпитального судна «Петр Великий», уходящего в Батум, чтобы провести отпуск в Тифлисе. Только гораздо позднее я узнал, что решение отправиться в Тифлис на «Петре Великом» спасло мне жизнь. Когда мы с женой уже находились на борту, банда матросов ворвалась в мою городскую квартиру с тем, чтобы схватить меня и расстрелять. На мое счастье, прислуга сказала им, что мы ушли в гости к друзьям и скоро вернемся. Матросы остались ждать меня около дома. Пока они ждали, «Петр Великий» вышел в море.

 

На следующий день командир судна показал мне принятую радиограмму об арестах и массовых расстрелах офицеров в Севастополе. Я спасся чудом.

 

Прибыв в Батум, мы увидели, что все пирсы заняты толпами солдат, ожидающих пароходов, чтобы добраться до России. Не успели мы подойти к стенке, как все госпитальное судно оказалось забито массой людей в серых шинелях, кричащих, вопящих, ведущих себя нагло и развязанно. Это были остатки разбегающейся по домам Кавказской армии.

 

На железнодорожном вокзале царили тот же хаос и давка. Мы с трудом отвоевали места в восьмиместном купе, где ехало человек двадцать. На подножках и крышах вагонов гроздьями висели люди. Поезд медленно полз, подолгу простаивая на каждой станции, пока не дошел до Тифлиса.

 

По сравнению с городами Крыма в столице Кавказа царили мир и благодать, порядок и тишина. Стояла Рождественская неделя. Все веселились и развлекались. Все театры и кино были открыты и работали чуть ли не круглосуточно. Все напоминало старые, добрые времена. Даже офицеры и солдаты носили старую форму, не рискуя быть немедленно расстрелянными.

 

На Кавказе еще управляло Временное правительство, которое, в отличие от России, довольно хорошо контролировало обстановку. С остальной страной просто не было связи: почта и телеграф бездействовали.

 

Но если в Тифлисе было спокойно, то в приморской зоне было совсем наоборот. Туда рвалась бросившая фронт Кавказская армия, расколовшаяся на многочисленные вооруженные банды, уничтожая на своем пути все — людей, дома, транспорт. В самом Батуме обстановка была еще хуже. Сюда прибыли из Севастополя миноносцы с подстрекателями, наводя ужас на всех.

 

Я встретил в Тифлисе старшего лейтенанта П., чей брат был расстрелян в Севастополе. Он рассказал мне о предновогодней резне. Кровь стыла в жилах. Казалось, что вернулись самые черные дни средневековья и инквизиции.

 

Через несколько дней ко мне подошел на улице какой-то изможденный солдат в драной шинели. Я с трудом узнал в нем лейтенанта Р. Он был схвачен в Батуме и брошен в тюрьму. Каким-то чудом ему удалось бежать и тем самым спастись от расстрела. Он хотел добраться до Баку, а оттуда уйти за границу. Он предупредил, что меня ищут матросы и что мне следует быть осторожным. Я уже получил раньше сведенья, что в Севастополе матросы разгромили мою квартиру и революционный трибунал заочно приговорил меня к расстрелу.

 

Прошел месяц. Поскольку я больше не получал никаких известий по поводу самого себя, то решил, несмотря на уговоры, вернуться в Севастополь. Все-таки я был военным человеком и мне совсем не хотелось прослыть дезертиром. Я надеялся, что обстановка как-то стабилизируется.

 

На всякий случай я достал фальшивый паспорт на вымышленное имя со штампами какого-то автомобильного батальона, пробился на пароход и вместе с женой направился обратно в Крым.

 

По дороге я узнал, что вышел декрет о демобилизации старого флота, так что я мог считать себя просто освобожденным от службы. Я был еще очень наивен и многого не понимал. Если бы мы прибыли в Севастополь, я бы приехал на верную смерть. Но к счастью пароход пришел не в Севастополь, а в Феодосию.

 

Не успели мы еще сойти на берег, как, благодаря счастливому случаю, я встретил своего старого друга лейтенанта Н., который пришел в ужас, узнав, что я хочу вернуться в Севастополь. В Севастополе меня ждет верная смерть, уверенно заявил он. Он посоветовал немедленно уехать даже из Феодосии, предложив мне отправиться на небольшой хуторок и там пожить некоторое время.

 

Этот хутор, где я скрывался вместе с еще двумя офицерами, находился примерно километрах в трех от Феодосии. С горы, где находился наш домик, открывался прекрасный вид на город и гавань, так что мы имели возможность следить за всеми происходящими там событиями. Иногда, переодевшись солдатом и отрастив щетину, я отправлялся в город узнать новости.

 

В порт Феодосии временами заходили военные корабли, как правило миноносцы под красными флагами, команды которых сходили на берег попьянствовать и помародерничать, наводя ужас на мирных жителей. Они толпами ходили по улицам, горланя песни и стреляя по окнам. Если какой-нибудь дом привлекал их внимание, они вламывались в него, грабили, часто потом поджигали, расстреляв жителей.

 

В начале марта я заметил с нашей горы, что с моря в порт пришли два корабля, которые, как мне показалось, были не русскими. Вскоре мне удалось распознать турецкий флаг. Турецкие корабли вошли в гавань и встали на якорь недалеко от эсминца «Пронзительный», прибывшего в Феодосию днем раньше. Я не выдержал, одел свою старую, дырявую шинель и пошел узнать в чем дело.

 

Это был турецкий транспорт, пришедший в Феодосию под конвоем канонерки и доставивший в порядке обмена наших искалеченных и тяжело раненных военнопленных. Турецкие морские офицеры, одетые в форму немецкого образца, разгуливали по городу в сопровождении матросов с «Пронзительного», которые, убивая собственных офицеров, не брезговали вставать «смирно» перед офицерами противника.

 

Турки ходили важные, как победители. На их лицах это было написано настолько явно, что мое сердце сжалось от стыда и боли. «Почему, — спрашивал я сам себя, — эти заклятые враги России, которых мы били на всех фронтах, на море и на суше, ходят теперь победителями по русской земле? А я, русский офицер, у себя дома должен скрываться, как беглый каторжник, чтобы не быть расстрелянным собственными матросами, которые сейчас на моих глазах бегают и суетятся, не зная как угодить офицерам противника? Что происходит в нашей стране?»

 В этот момент я искренне пожалел, что не погиб во время войны и должен теперь терпеть столько страданий и унижений.

 

До нашего убежища продолжали доходить известия — одно хуже другого. После заключения большевиками гнусного Брестского мира с немцами, германские войска оккупировали Украину и продвигались в направлении Крыма. Вооруженные банды большевиков не могли им, естественно, оказать какого-либо сопротивления. Откатившись в Крым, красные банды снова стали заниматься единственным делом, которое они умели — терроризировать местное население. Войдя в Феодосию, они прежде всего расстреляли всех заключенных местной тюрьмы, а затем начали грабить город и его окрестности. Стрельба на улицах и крики жертв не прекращались ни днем, ни ночью. Это были страшные дни, когда никто из нас не мог сказать утром, доживет ли до полудня.

 

Нам ничего не оставалось, как ждать и надеяться, что русский народ в конце концов опомнится от безумия. В январе в Крыму вспыхнуло восстание татар. Под руководством скрывающихся офицеров татары поднялись против мародеров-большевиков. Восстание было объявлено «контрреволюционным». Карательные отряды, составленные из матросов, быстро подавили плохо организованные и вооруженные отряды повстанцев. Татарские села сжигались, население поголовно истреблялось.

 

Тюрьмы в городах Крыма были переполнены до отказа. В феврале снова начались массовые казни. Об ужасах происходящего тогда я узнал из рассказа своего знакомого офицера, сидевшего в тюрьме еще с марта 1917 года. «Мы, старые заключенные, — поведал он, — делали все возможное, чтобы не потерять мужества и поддержать силы друг друга. Матросы-конвоиры, хоть и издевались над нами, постоянно грозя нас расстрелять, но в общем не сильно нам докучали. Главным образом потому, что постоянно менялись.

 

Мы читали, учили друг друга иностранным языкам, играли в «морской бой», в самодельные шахматы и даже пели хором. Раз в месяц по четверть часа нам разрешалось свидание с родными. Мы жадно слушали новости, делясь ими со своими товарищами по несчастью, у которых родных в Севастополе не было. В общем, жизнь в тюрьме, можно сказать, протекала сносно, пока «ревтрибуналы» собирались решить нашу участь.

 

Накануне той ужасной ночи в феврале, мы, как обычно, после обхода улеглись спать. В нашей камере N8 часов до 11 вечера слышались смех и шутки лейтенанта К., сидящего в камере N4. Затем все стихло. Между тем, «трибуналы» уже решили участь многих из нас, хотя мы ничего и не подозревали. Подзадоренные большевистскими газетами и речами «народных комиссаров», требующих немедленного уничтожения всех офицеров и буржуев, банда матросов ворвалась в тюрьму и потребовала у коменданта выдачи пятерых офицеров, которые значились у них в списке.

 

Комендант позвонил в Совет, где ему приказали немедленно подчиниться требованиям матросов. В списке значились контр-адмирал Львов и еще четыре офицера. Их сбили прикладами с ног и потащили куда-то. Адмирала волокли за бороду. На это было даже страшно смотреть.

 

Мы остались в тюрьме, ожидая своей очереди. Написали своим родным по паре прощальных строк. В 4 утра к нам снова ворвалась орда пьяных матросов. На этот раз никакого списка у них не было. Просто хватали всех, кто подвернется под руку. Всех выводили из камер, связывали руки и уводили. Офицеры шли гордо, не прося пощады.

 Один из палачей заглянул к нам в камеру и сказал: «Вы следующие». Через четверть часа мы услышали звук залпа, а затем еще несколько отдельных выстрелов. Потом наступила оглушающая тишина. Мы лежали в камере на грязном полу, ожидая своей очереди. За окнами начало сереть небо. Мы лежали молча, многие тихо молились.

 Никому не под силу описать наше состояние. Но вот мы услышали шаги и громкие голоса, подумав, что наш час настал. Но мы ошиблись. Это были надзиратели, которые приказали оставшимся построиться в коридоре. Двери большинства камер были открыты и они были пусты, включая и ту, из которой вчера доносился бодрый смех юного лейтенанта К. Сколько всего было расстреляно в эту ночь, не знает никто. Утром, как рассказывали, трупы привезли в порт, сбросили на баржу, а баржу затем утопили в открытом море.

 

Хотя в других портах Черного моря не было столь массовых убийств, но офицеров и мирных жителей везде поубивали достаточно.

 

В январе 1918 года в Новороссийске произошел случай просто невероятный по своей жестокости. Матросы эсминца «Керчь» захватили всех офицеров 491-го десантно-пехотного полка. Всех связали попарно и утопили в море.

 

Так прошла зима 1917-18 годов. А весной немецкие войска вошли в Крым. Какой-то детский испуг овладел нашими безголовыми матросами-большевиками, которые теперь не знали куда и как бежать перед неумолимо приближающимися немецкими частями. Вот тогда и обнаружили, что им не обойтись без офицеров. Все чаще на митингах стали раздаваться голоса, требующие восстановить в правах офицеров и вернуть их на занимаемые должности. К сожалению, было уже поздно.

 

В Севастополе царила паника. Большевики делали вид, что готовятся к обороне города, а в действительности, если к чему-то и готовились, то только к бегству.

 Наконец, 29 апреля команды линейных кораблей «Свободная Россия» и «Воля» решили обратиться к сидящему в тюрьме адмиралу Саблину, чтобы он снова принял на себя командование флотом. Матросы торжественно обещали выполнять все приказы адмирала и принудить все другие корабли к повиновению, если надо, то огнем тяжелых орудий. Адмирал Саблин, понимая безнадежность положения и мало веря обещаниям матросов, долго колебался, но чувство долга победило в нем все прежние обиды, и он принял командование.

 

Сначала адмирал послал телеграммы правительству Украины и немецкому командованию, прося взять флот под защиту «самостийного правительства» и прекратить наступление на Крым. На послание не было получено никакого ответа. Посланные навстречу немцам парламентеры тоже ничего не добились. Немцы продолжали наступление на Севастополь.

 

Навести хоть какой-то порядок на флоте и организовать оборону города было совершенно невозможно в столь короткое время. Как и ожидалось, далеко не все корабли собирались выполнять приказы Саблина.

 30 апреля немцы достигли Севастополя и установили на высотах севернее города полевые батареи.

 

Севастополь опустел. Все убийцы и мародеры исчезли, как крысы при виде дневного света. Затерроризированное население облегченно вздохнуло, желая только одного: покоя и безопасности.

 

Адмирал отдал приказ линкорам выходить в море. Как только корабли начали движение, немцы открыли огонь. Несколько снарядов попали в «Свободную Россию» и ранили троих матросов. Тем не менее линкоры продолжали путь, но многие из следующих за ними кораблей, включая подводные лодки, вынуждены были повернуть обратно. На подводных лодках уже не было опытных офицеров и был острый недокомплект команды. В таких условиях прорываться в море под огнем противника было очень рискованно. Едва лодки вернулись в гавань, как команды их покинули, разбежавшись кто куда.

 

Утром 1 мая 1918 года немцы под звуки военного оркестра вступили в Севастополь. Улицы были пусты, но жители вздохнули с облегчением. Они поняли, что сегодня ночью их никто не будет ни грабить, ни убивать. Корабли, вырвавшиеся из Севастополя под командованием адмирала Саблина, взяли курс к Новороссийску. Эта эскадра состояла из лучших кораблей Черноморского флота, включая два дредноута, введенных в строй уже во время войны, и новейших эскадренных миноносцев. (Все старые корабли, покинутые экипажами, остались в Севастополе. Кроме того, во время выхода в море под обстрелом эсминец «Гневный» наскочил на камень и затонул).

 На эскадре адмирала Саблина также чувствовался сильный недокомплект личного состава. Часть опытных офицеров была убита. Другие, как, например, я, скрывались в горах и на хуторах. Третьи ушли на Дон, вступив в Добровольческую армию.

 

Некоторые из оставшихся в Севастополе просто не желали больше служить, на все махнув рукой. Еще хуже дело обстояло с матросами. Многие из них, не желая принимать участие в убийствах и грабежах, разъехались по домам. Оставался только молодняк последнего призыва и разные полуутоловные элементы.

 

Гавань Новороссийска, хоть и считалась самой лучшей на северокавказском побережье, была мало приспособлена для приема такого количества боевых кораблей. Еще до прибытия эскадры в этом регионе образовалась так называемая Кубанская республика, существовавшая только в своем названии, поскольку хаос здесь был такой же, как по всей России.

 

Город был забит частями «красной» армии, бежавшей от немцев из Одессы и Крыма. Эта «армия», ограбив юг России, по привычке продолжала разбой и мародерство на Кавказе. Когда же жители Новороссийска сообщили о предстоящем прибытии в порт еще и «красного» флота, в городе началась паника. Охваченные ужасом жители, бросив все, бежали куда глаза глядят. Они еще помнили посещение города большевистскими кораблями прошлой зимой, когда Новороссийск обстреливали из орудий, а затем высадившийся десант обрекал город на разграбление, переходившее просто в резню мирного населения.

 

Но события последних дней сильно изменили матросов. Они поняли, что их так называемые «народные вожди» сбежали с награбленными деньгами и драгоценностями, бросив обманутых моряков на произвол судьбы. Матросы начали сознавать, что пошли за трусами и подонками убивать своих командиров, которые все годы войны первыми шли навстречу опасности. Как нашкодившие дети смотрели теперь матросы на своих офицеров, ожидая, что те найдут выход из тупика, куда их завели «революционные вожди».

 

По приходу в Новороссийск на линкоре «Свободная Россия» адмирал Саблин собрал командиров кораблей и представителей судовых комитетов, предварительно приказав снова поднять на всех кораблях Андреевские флаги.

 

Адмирал обратился к собравшимся со следующими словами: «Я, поверив вашим обещаниям, принял командование с единственной целью — вернуть флоту его военное значение. Но я не могу обеспечить безопасность нашей последней базы. Для этого нужно иметь хотя бы несколько полков, надежных полков пехоты, которые бы прикрыли Новороссийск с суши. Но где взять эти полки? Их нет!

 

Теперь, когда над всеми нависла смертельная угроза, вы поняли, что вам никто не поможет кроме офицеров, которых вы убивали и мучили, над которыми издевались, кого всячески унижали. Но когда нужно было спасти флот, офицеры, забыв все, бросили свои семьи и снова прибыли на корабли, подтвердив свою преданность родному флоту.

 

Теперь вы можете сами судить, куда завели вас большевики своими сладкими речами. Где они теперь ваши большевики? Они бежали с награбленным, бросив вас. Покинутые ими, вы снова кинулись ко мне, старику, в надежде получить спасение от меня. Я попытаюсь это сделать, но предвижу, что вас снова будут подстрекать против меня и офицеров, ибо среди вас еще много желающих продолжать грязное дело измены. Избавьтесь от них, если хотите спастись. Да здравствует наша бедная и опозоренная Россия и Андреевский флаг!»

 

Матросы ответили на речь адмирала громким «Ура!» На всех кораблях снова взвились Андреевские стяги, налаживалась служба, матросские патрули следили за порядком в городе. Красные банды, как языком слизнуло. Корабли заново красились, приводились в порядок машины и механизмы.

 

В тюрьме Новороссийска находилось 49 офицеров. Некоторые еще со времен Корниловского мятежа. От прибытия эскадры они ожидали самого худшего — неминуемого расстрела. Матросы их немедленно освободили, вернули на корабли, относясь к ним подчеркнуто предупредительно. Морские команды укрепляли подходы к городу, установив в наиболее важных пунктах снятые с кораблей орудия.

 

Вскоре после прибытия в Новороссийск, адмирал Саблин получил от командующего немецкими войсками на Востоке фельдмаршала Эйхгорна следующую депешу:

 «Адмиралу Саблину. Новороссийск.

 

Поскольку находящиеся под Вашим командованием корабли бывшего Черноморского флота заняли откровенно враждебную Германии позицию и не желают выполнять обязательства, вытекающие из подписанного в Брест-Литовске договора, речь о каких-либо переговорах не может идти до тех пор, пока все корабли не вернутся в Севастополь. Если это условие не будет выполнено, германское командование Восточного фронта будет вынуждено продолжить оккупацию Черноморского побережья.

 

Командующий Восточным фронтом фельдмаршал фон Эйхгорн».

 

Немецкие подводные лодки все чаще стали показываться в районе Новороссийска, над городом откровенно летали германские самолеты.

 

В ответном послании адмирал Саблин дал понять германскому фельдмаршалу, что у побережья Новороссийска выставлены минные заграждения и немецкие подводные лодки подвергают себя большой опасности. Ответа на это послание не было, но подводные лодки и самолеты стали появляться реже.

 

Что касается большевиков, то они тоже сидели тихо, пока в начале июня им снова не представился случай заявить о себе. В это время в Новороссийск прибыл какой-то важный чин из реввоенсовета (бывший матрос), доставивший из Москвы адмиралу Саблину ряд секретных депеш. Посовещавшись со старшими офицерами, адмирал, чтобы окончательно прояснить обстановку, решил сам съездить в Москву, оставив в качестве временного командующего эскадрой командира линкора «Воля» капитана 1-го ранга Тихменева.

 

Перед отъездом адмирал собрал командиров кораблей и зачитал полученные им секретные документы. В этих документах, подписанных Лениным и Троцким, без всяких объяснений приказывалось затопить все корабли, стоящие в Новороссийске.

 Командующий эскадрой ответил на это следующей телеграммой:

 

«Москва, Ленину и Троцкому.

 Сегодня, 7 июня, на борту линейного корабля „Воля" состоялся совет командиров кораблей и выборных делегатов от команд для ознакомления с вашими предписаниями. Исходя из того факта, что в настоящее время не существует реальной угрозы продвижения немцев к Новороссийску и создания непосредственной опасности флоту, совет рассматривает предписанные вами меры по затоплению флота, как преждевременные и граничащие с изменой».

 

В то же время в Новороссийске уже ходил слух, что на Балтике был расстрелян командующий флотом капитан 1-го ранга Шастый, который не выполнил аналогичного приказа Ленина в Гельсингфорсе и спас Балтийский флот, приведя его в Кронштадт. Саблин и Тихменев понимали, что то же самое грозит и им.

 10 июня германское командование обрушило на штаб эскадры целый поток безоговорочных ультиматумов, содержание которых сводилось к одному: вернуть корабли в Севастополь не позднее 19 июня. Вместе с тем пришли две телеграммы из Москвы. Одна была дана открытым текстом и приказывала флоту вернуться в Севастополь. Другая была секретная шифровка, которая гласила: «Вы получили открытый приказ — принять ультиматум немцев и вернуть корабли в Севастополь. Однако вам не следует выполнять этот приказ, а следует затопить флот в Новороссийске».

 

Сомнений больше не было ни у кого. «Рабоче-крестьянское правительство» и немцы с двусмысленными уловками и двойной игрой желали только одного — уничтожить флот и снова развести по разные стороны баррикад экипажи кораблей. Так оно и случилось. Одни были за выполнение приказа, другие — против. На кораблях снова зашумели митинги и собрания. Большевистские подстрекатели старались изо всех сил.

 

«Эскадра, — говорили они, — находясь во власти офицеров, является постоянной угрозой большевистскому режиму. Поэтому она должна быть либо сдана немцам, либо уничтожена». Потом они меняли тактику и били на патриотизм. Лучше уничтожить эскадру, чем сдать врагу.

 

Командующий эскадрой пытался сделать все что мог, чтобы выпутаться из этой ловушки и спасти корабли. Помощи ждать было неоткуда. А выбор только один: либо идти в Севастополь, либо затопить корабли в Новороссийске. В результате было организовано нечто вроде референдума, на котором весь личный состав мог высказаться за и против любого варианта. Результат был таков: примерно 900 голосов было подано за возвращение в Севастополь, 450 — за уничтожение флота на месте, 1000 человек воздержались. Мнения офицеров также разделились. Но в любом случае сторонники уничтожения флота оказались в значительном меньшинстве.

 Еще никогда в истории человечества не было ситуации, в которой ныне оказалась несчастная Россия. С одной стороны, не принять германский ультиматум и затопить флот в Новороссийске означало дать немцам повод оккупировать новые богатейшие районы России. С другой стороны, возвращение в Севастополь означало такое же уничтожение флота.

 

Зачем немцам нужен был наш флот на таком закрытом театре как Черное море? Разве он усилил бы их мощь? Где бы они взяли экипажи для наших кораблей? Все это говорило лишь о том, что флот решили уничтожить большевики, а немцы просто им подыгрывают. Позор уничтожения русского флота укрепил бы позиции и большевиков, и немцев, став бы новым жестоким ударом по России.

 

Тем не менее, если думать не о сегодняшнем дне, а о будущем, то правильнее, конечно, было бы отвести корабли в Севастополь, поскольку все данные говорили о том, что Германия войну проиграла и очень скоро ей будет уже не до нашего флота.

 В итоге командование отдало приказ утром 16 июня выйти в море и вернуться в Севастополь. Но, как и ожидалось, не все корабли собирались этот приказ выполнять, особенно эсминцы, где наиболее активно действовали большевистские подстрекатели. Большевики организовали демонстрации «пролетариата», напоили их на свои «партийные» деньги, и привели шумную пьяную ватагу разного деклассированного элемента в гавань.

 

Толпа ворвалась на корабли, пытаясь не допустить их уход из Новороссийска, подбивая экипажи к дезертирству. Черни частично удалось подбить матросов покинуть свои корабли, пугая их ужасами немецкого плена и неминуемой ответственностью за убийства и грабежи в Севастополе. Пьяная толпа ворвалась также на линкор «Свободная Россия», который, выполняя приказ командующего, стоял уже под парами в полной готовности к выходу, но вынужден был отдать якорь и остаться в порту.

 

Капитан 1-го ранга Тихменев, поняв, что медлить больше нельзя, поднял сигнал выходить в море. Приказ выполнили линкор «Воля», эсминцы «Пылкий», «Поспешный», «Дерзкий», «Беспокойный» и «Живой», имея на буксире «Жаркого», а также гидроавиатранспорт «Троян». Построившись на рейде, корабли начали движение, окруженные со всех сторон шлюпками, ботами, катерами, с которых в мегафоны пытались уговорить матросов выкинуть за борт офицеров и остаться в Новороссийске. Набирая ход, корабли вырвались из этой плавдемонстрации и взяли курс на Севастополь. Была сделана попытка спасти линкор «Свободная Россия», брошенный экипажем. Горстка добровольцев уже договорилась с капитаном транспорта «Херсон» отбуксировать корабль в Севастополь. Но «Херсон» был вскоре захвачен большевиками, и ничего не получилось.

 

В тот вечер, когда эскадра ушла в Севастополь, из Петрограда прибыл комиссар со специальными полномочиями уничтожить флот. Что-что, а организовать любое уничтожение большевики умели быстро.

 

Гордость Черноморского флота линейный корабль «Свободная Россия» (бывшая «Императрица Екатерина II») был отбуксирован на 60-метровую глубину и затоплен торпедами эскадренного миноносца «Керчь». Остальные эсминцы и несколько грузовых пароходов были затоплены прямо в бухте. Только миноносец «Громкий» с командиром и частью экипажа, не спрашивая ни у кого разрешения, вышел в открытое море, где открыл кингстоны и затонул со всеми находящимися на борту.

 

Так завершилась трагедия Черноморского флота. Что это стоило офицерам совершенно невозможно описать. Их состояние может понять только тот, кто жил на кораблях, считал их своим домом, любил их и посвятил флоту свою жизнь.

 Утром 19 июня остатки эскадры вернулись в Севастополь. Немцы были исключительно корректны. На корабли даже не поднимались, попросили только сдать им замки от орудий и боеприпасы. Корабли поставили в глубине бухты, оставив на них Андреевские флаги и русские экипажи.

 

Все это я узнал позднее, поскольку в Феодосию все новости доходили в последнюю очередь. Единственно мы заметили, что в городе неожиданно установился относительный порядок. Банды красных мародеров куда-то вдруг исчезли. Ходил слух, что в Крым вошли украинские войска. О немцах вообще никто не говорил, и все со дня на день ожидали прихода украинских частей, готовясь встретить их цветами как освободителей от кровавого большевистского кошмара. Никто не скрывал своей радости. Стояла весна, наполняя сердца надеждой и верой.

 

В конце месяца, когда я как-то рано утром вышел на улицу, я услышал шум аэропланного мотора и увидел, что низко над городом кружит самолет. Облетев город, аэроплан скрылся за горами. Я и вообще все были уверены, что это украинский летчик, проводящий разведку перед вступлением в город своей армии.

 

Через два дня, на рассвете, я с нашего «наблюдательного пункта» увидел, как внизу по дороге пылит серая колонна пехоты. Колонна была еще далеко от города, но уже издали было ясно, что это не какая-нибудь очередная банда или толпа ищущих спасения беженцев, а организованная армейская часть.

 

Весь город сразу покрылся украинскими и русскими флагами, цветами и гирляндами. Все население вышло на улицы. Люди смеялись и плакали, обнимались, крестились. «Идут украинцы! Слава Богу!»

 

Наконец, солдаты, настороженно осматриваясь, вошли в город. И только тут все обратили внимание на их странную форму, совсем не похожую на русскую, и поняли, что это немцы! В миг исчезли флаги и цветы, население попряталось по домам. Через два часа немецкие части, ожидая указания своих квартирмейстеров, заполнили улицы города.

 

Я не могу передать своего состояния, состояния человека, приговоренного к смерти и вынужденного скрываться, а сейчас получившего возможность выйти из подполья при приходе той армии, с которой насмерть воевал почти четыре года. Было какое-то чувство подавленности и горького разочарования, когда я увидел поднятый над городом немецкий флаг. Видимо, такие же чувства переживали все русские, которые только с приходом немцев перестали бояться за жизнь своих сыновей и честь дочерей.

 На следующее утро я поехал в Севастополь. Когда поезд шел мимо Южной бухты, я увидел покинутые русские корабли, стоявшие словно мертвые... под немецким флагом.

 

В бухте, у входа в док, дымил «Гебен». Боже, какой позор! Именно вид «Гебена», готовившегося войти в наш севастопольский док, заставил меня окончательно понять, что все кончено, все рухнуло и умерло раз и навсегда. Все, что нам было дорого, наша честь, слава, наша страна, все, во имя чего стоило жить и бороться — все лежало мертвым и обессиленным. И символ нашего позора — посреди бухты, как у себя дома, темнела громада «Гебена».

 

Куда идти? Что делать? Что предпринять? Я не знал, и никто толком ничего сказать не мог.

 

Украинское правительство гетмана Скоропадского с помощью немцев хотело обеспечить хоть какой-то порядок на своей территории.

 

Киев стал столицей Украины и резиденцией правительства, в составе которого было и Морское министерство. Большинство офицеров бывшего Черноморского флота желали зарегистрироваться в Морском министерстве Украины, видя в киевском правительстве силу, способную восстановить порядок и прогнать большевиков.

 Большинство морских офицеров осталась совершенно без средств и еле-еле поддерживали свое существование. Многие, чтобы как-то прокормить свои семьи, брались за самую грязную и тяжелую работу. Украинское правительство искренне пыталось помочь тем офицерам, положение которых было совершенно тяжелым. Всех зарегистрировавшихся в Морском министерстве оформили в качестве резервистов с пособием в 450 карбованцев. Это кое-как позволяло сводить концы с концами.

 О присутствии немцев не хотелось думать. Во-первых, все понимали, что это временное явление, а во-вторых — надо отдать должное — немцы вели себя в побежденной стране безукоризненно. Безусловно, они брали все, в чем нуждались, в первую очередь продовольствие, что ложилось дополнительным бременем на население. Тем не менее, это было лучше, чем убийства и грабежи большевиков. Немцам быстро удалось восстановить порядок на оккупированной территории, но, не подозревая об этом, они сами впитывали в себя яд большевизма.

 

Ротация воинских частей Восточного фронта, приходивших сюда как на отдых, проводилась очень часто. Под воздействием большевистской пропаганды немецкие солдаты возвращались на фронт с задуренной головой, разнося затем эту дурь по всей армии.

 

Немецкие офицеры явно этого не понимали. Они не понимали, что, несмотря на свое нынешнее блестящее положение, немецкая армия заражена бациллой большевизма и очень скоро будет разложена и разбита. Я уже тогда был убежден, что то, что произошло в нашей стране, не ограничится русской территорией. Слишком притягательный лозунг большевиков «Грабь, сколько хочешь!» распространится по всему миру.

 

Всем необходимо было объединиться, чтобы противостоять этой угрозе, иначе погибла бы Европа, а за ней и весь мир. И я до сих пор уверен, что большевистская пропаганда была для германской армии гораздо более тяжелым ударом, нежели вступление в войну Соединенных Штатов. Оккупация юга России хорошо поспособствовала этому.

 

Из захваченных в Севастополе наших кораблей немцы пытались ввести в строй только два эсминца и две подводные лодки. Странно, что они, будучи очень опытными подводниками, так и не научились погружаться на наших лодках. Я с интересом наблюдал за их попытками. При погружении немцы страховали лодку стропами с плавкрана. На все это страшно было смотреть. Немцам так и не удалось освоить погружение и они ограничились тем, что ходили на наших лодках по поверхности.

 Вместе с немцами прибыли в Севастополь и турки. Они главным образом готовили к буксировке домой свой бывший крейсер «Меджиди», затонувший от взрыва мины под Одессой, поднятый нами и переименованный в «Прут».

 

Не обращая особого внимания на захваченные корабли, немцы в основном занимались опустошением складов и арсеналов, где за годы войны накопилось огромное количество стали, различных материалов, снаряжения и оборудования. Немцы все это день и ночь грузили на суда и в эшелоны, отправляя в Германию.

 

Обстановка резко переменилась в конце сентября, когда немцы, наконец, поняли, что война ими проиграна. Они стали вести себя как-то повышенно нервно. Неожиданно, забыв свои обещания, они сняли с кораблей, вернувшихся из Новороссийска, русские экипажи, заменив их своими, а через несколько дней подняли на них немецкие флаги. Особенно они суетились на линкоре «Воля». Проверяли машины, провели профилактический ремонт, начали погрузку боеприпаса.

 

В период немецкой оккупации нас, морских офицеров, сплотил вокруг себя наш бывший командир флотилии подводных лодок контр-адмирал Клочковский. Официально он занимал пост военно-морского представителя правительства Украины в Севастополе. Особым влиянием на немцев он, конечно, не пользовался, но сплотил офицеров, создав нечто вроде тайного общества офицеров-подводников. Мы планировали при удобном случае завладеть какой-нибудь находящейся в строю подводной лодкой, бежать из Севастополя и присоединиться к армии генерала Деникина, ведущего борьбу с большевиками.

 

Все уже было готово для выполнения нашего плана, но тут неожиданно адмирал Клочковский вызвал к себе командира «Тюленя» капитана 2-го ранга Погорецкого и сообщил ему ошеломляющую новость: немцы решили передать прямо сегодня вечером флотилию подводных лодок снова под командование русских офицеров.

 Буквально через час мы уже были на наших лодках и сразу принялись за работу. Ремонтировали и регулировали машины, привели в порядок аккумуляторы.

 

Все прочие корабли были нам тоже возвращены с худо-бедно укомплектованными экипажами.

 

Что произошло, мы толком не знали. Немцы официально не публиковали никаких сообщений. Но мы видели, какие процессы начались в немецкой армии. Эти процессы были нам очень хорошо знакомы.

 

Отличавшиеся строжайшей дисциплиной немецкие солдаты вдруг стали появляться на улицах какими-то расхлябанными и собираться на митинги. Этого нам было достаточно, чтобы понять, что Германия проиграла войну и катится к революции. Я не хочу сказать, что мы этому особенно радовались, но точно испытывали чувство, похожее на злорадство. Когда же через несколько дней на стоящих рядом с нами четырех немецких подводных лодках были спущены флаги, мы, стараясь не смотреть на бледные лица немецких морских офицеров, лучше других понимали, что они сейчас испытывают.

 

Немецкие войска покинули Севастополь, сдав базу эскадре наших бывших союзников. В октябре на рейде Севастополя появился английский легкий крейсер «Кантербери» в сопровождении нескольких эсминцев, а вскоре прибыла и вся союзная армада. Население ожидало союзный флот как «манны небесной». Мы надеялись на полное понимание союзниками нашего трагического положения, на их уважение к тем океанам русской крови, пролитой за общее дело в ходе войны.

 

Однако первое, что сделали союзники, придя в Севастополь, был захват всех наших кораблей, откуда выгнали всех, включая офицеров. Даже греки, которые в годы войны ничем другим не занимались, как пакостили Антанте, и те захватили два наших эсминца. Я вообще не понимал, как грекам удалось получить статус победителей.

 

В наших руках остались только подводные лодки. Мы так недвусмысленно дали понять, что в случае захвата мы их затопим, что англичане и французы временно оставили нас в покое, но замки с орудий сняли. В этом большая заслуга нашего командира флотилии Погорецкого, которому удалось прогнать англичан с «Буревестника» и «Утки», а французов — с «Тюленя». Тем не менее, мы, естественно, оставались под контролем и выходить в море нам разрешалось только в сопровождении английского офицера. Союзники, видимо, опасались каких-либо враждебных действий с нашей стороны против их эскадры. Но мы думали только о том, как сохранить наши лодки для России, чтобы они не попали в руки немцев, красных и кого угодно еще.

 

Когда пришло известие, что Добровольческая армия заняла Новороссийск, туда ушел «Тюлень», став первым кораблем, отдавшим себя в распоряжение добровольцев.

 Наступила весна 1919 года. После ухода немцев большевики заняли Украину и начали наступление на Крым. Союзники, очевидно из-за страха перед большевиками, решили эвакуировать Севастополь. Тогда небольшие и плохо вооруженные группы добровольцев заняли позиции на Перекопе, чтобы сражаться насмерть с большевиками и не допустить их на территорию Крыма. С моря действия добровольцев поддерживали два вооруженных буксира и несколько маленьких сторожевых катеров. В марте «Тюлень» вошел в Азовское море, чтобы у Арбатской стрелки поддержать действия небольшого пехотного отряда добровольцев. Я находился в этом походе на борту «Тюленя». Мы медленно продвигались во льдах, но так и не сумели выйти в нужное место для артиллерийской поддержки пехоты. С нами находился французский эсминец «Декарт», но и он не мог пробиться сквозь льды.

 

В апреле стало ясно, что Севастополь нам не удержать и что защитить Крым мы не в состоянии. Добровольцы начали отступление на Керчь, а «Тюлень» вернулся в Севастополь. Всеми стоявшими в Севастополе кораблями взял на себя командование адмирал Саблин. Кораблей было мало: крейсер «Кагул», канонерка «Кубанец», подводная лодка «Тюлень» и несколько вспомогательных судов.

 

В середине апреля адмирал Саблин получил приказ оставить Севастополь, поскольку его взятие красными становилось неминуемым. Корабли, которые могли двигаться под собственными машинами, стали готовиться к уходу. Несколько эсминцев, а также подводные лодки «Утка» и «Буревестник» решено было увести на буксире.

 

Все крупные корабли и суда, которые невозможно было отбуксировать, были брошены в Севастополе с подорванными машинами. Подводные лодки «Кит», «Нарвал», «Кашалот», «Орлан», «Краб» и АГ-21 были подорваны и затоплены англичанами. Французы вывели из строя все береговые орудия, крепости и срочно вводили в строй свой крейсер «Мирабо», который, выскочив на камни, получил тяжелые повреждения.

 16 апреля, после полудня, мы, имея на борту «Тюленя» своих жен и детей, вышли из Севастополя. К счастью, погода стояла тихая, и нашим пассажирам не пришлось сильно страдать от морской болезни. В открытом море мы встретили крейсер «Кагул» под адмиральским флагом, который должен был возглавить все уходящие из Севастополя корабли.

 

Город и порт Новороссийска были переполнены беженцами не только из Крыма, но фактически из всех уголков России. Люди жили в палатках, а то и под открытым небом прямо на улицах. Нам еще повезло, что удалось разместить своих родных на «Утке» и «Буревестнике».

 

Накануне нашего ухода из Севастополя Новороссийск был отбит у красных Добровольческой армией, продолжавшей наступление на север. Все штабы и управление армии уже переместились в Екатеринодар. Там же была и ставка генерала Деникина. Все это вселяло некоторую надежду на будущее.

 Оставаясь в Новороссийске, нам удалось отремонтировать некоторые корабли и доукомплектовать их экипажи, главным образом студентами, гимназистами и казаками. Хоть как-то их поднатаскать и сделать пригодными для морской службы было делом очень нелегким, требовавшим от офицеров много времени и еще больше терпения. Но Вера и Надежда являются отличными стимулами, так что через 6 недель три подводные лодки — «Тюлень», «Буревестник» и «Утка» -находились уже в полной боевой готовности.

 

Я стал командиром «Утки», работая круглые сутки без отдыха, чтобы привести лодку в порядок и обучить свою экзотическую команду. Через 14 дней я доложил о готовности «Утки», хотя боевая подготовка экипажа оставляла желать много лучшего. Но для этого требовались частые выходы в море. Стоя у пирса, трудно учить моряков.

 Между тем, общее положение дел на фронте складывалось следующим образом: Добровольческая армия, взаимодействуя с Донскими и Кубанскими казачьими частями, очистила от большевиков всю территорию Северного Кавказа, продолжая уверенно наступать в северном направлении. Форсировав Таманский пролив и соединившись с отрядами, оборонявшими Керчь, войска генерала Деникина, тесня красных, снова вошли в Крым.

 

В этот период англичане снабжали и обеспечивали Добровольческую армию и даже поддерживали ее приморский фланг огнем своих кораблей. Делалось это, разумеется, не без корысти. Англичане чуяли нефть, которой был так богат Кавказ.

 

Политика англичан осуществлялась быстро. Находящаяся за спиной Добровольческой армии Грузия неожиданно объявила о своей полной государственной независимости, плюнув на лозунг о единой неделимой России. Подобные сепаратистские настроения на Кавказе откровенно поощрялись англичанами, которые в этом случае могли управлять разными кавказскими «республиками» по своему усмотрению, вывозя нефть по самой дешевой цене в любых количествах. Командование Добровольческой армией хорошо это понимало, но без поддержки союзников не имело никаких шансов на успех.

 

В июне 1919 года Белая гвардия генерала Деникина заняла Севастополь и весь Крым, а вскоре и всю Украину. Боевые корабли могли вернуться в Севастополь. Все сердца были переполнены радостью и надеждой. В мыслях мы уже видели скорое возрождение России.

 

Полный уверенности в этом я отдал приказ выходить в море, радостно вдыхая полной грудью свежий морской воздух и следя, как острый форштевень «Утки» разрезает изумрудные волны. Хотя команда была обучена наспех, поход прошел без каких-либо помех. Чтобы пробудить у молодых моряков любовь к морю и походам я приказал зайти в Ялту, чей прекрасный вид с моря не мог никого оставить равнодушным. У Ялты было время прийти в себя от позора и ужаса большевистской оккупации, и нас встретили восторженно. Затем мы перешли в родное гнездо — Севастополь, встав в Южной бухте.

 

Мы делали все возможное, чтобы восстановить нашу базу и привести в порядок уцелевшие еще корабли, мечтая, что снова воссоздадим прекрасный Черноморский флот, а с ним и всю нашу любимую страну — Россию. В это время большая часть средств, имеющихся в распоряжении нашего командования, шла, естественно, на нужды армии. На флот смотрели как на дорогую, но пока не очень нужную игрушку.

 Осенью нам вернули захваченные союзниками корабли: линкор «Воля», переименованный в «Генерал Алексеев», крейсер «Алмаз» и несколько эсминцев. Это совпало по времени с поражением нашей армии, которая, заняв Орел, истощила свои силы и стала быстро отступать, не выдерживая натиска красных. Это произошло, главным образом, из-за предательства казаков, которые, бросив фронт, стали уходить на Дон и на Кубань, считая, что с освобождением этих войсковых районов, гражданская война для них закончилась.

 

Брошенная на произвол судьбы Добровольческая армия стремительно откатывалась на юг. Вскоре стало ясно, что если и удастся где-то еще удержаться, то только в Крыму. Части Добровольческой армии, докатившись до Новороссийска, ждали эвакуации в Крым. Все наличные силы нашего флота, включая и мою «Утку», были посланы в Новороссийск для спасения армии.

 

Генерал Деникин и его штаб уже находились в Новороссийске, живя в железнодорожных вагонах на станции. «Утка» стояла неподалеку у пирса, и мои моряки выделялись для охраны штаба. В Новороссийск постоянно прибывали новые части, которые нужно было эвакуировать в Крым. Гавань была наполнена транспортами, а так же английскими и французскими военными кораблями. У мола стоял даже какой-то эсминец под звездно-полосатым американским флагом.

 В районе порта, ожидая погрузки на транспорты, бурлил океан людей. Это была поистине агония Добровольческой армии. Мне никогда не забыть эти страшные сцены полного отчаянья, свидетелем которых я стал в течение последних дней эвакуации Новороссийска!

 

Переполненные солдатами и казаками транспорты один за другим отходили в Крым, главным образом — в Феодосию, где войска выгружались на берег, а транспорты спешно возвращались в Новороссийск за следующей партией эвакуируемых. Войска грузились так же и на боевые корабли, включая корабли союзников.

 

Вечером 13 марта моя «Утка» стояла в гавани у мола N1. На рассвете 14 марта я вывел в море на буксире яхту «Забава» и снова вернулся в гавань. В горах на подступах к городу гремели выстрелы. В нескольких верстах от города, на железнодорожном переезде, наш бронепоезд сдерживал натиск красных. По концентрации большевистских войск из гавани вели огонь английский линкор «Император Индии», французский крейсер и наши эсминцы.

 

Артиллерия красных обстреливала войска, сгрудившиеся на пирсах в порту в ожидании погрузки на пароходы и по самим транспортам, не давая им подойти к стенкам. По вспышкам мы засекли расположение красных батарей, и два 75-мм орудия «Утки» включились в дуэль. Мимо нас прошел «Пылкий» с французским миноносцем на буксире. У мола дымил эсминец «Капитан Сакен». На его борту находился главнокомандующий, но эсминец, несмотря на падающие вокруг снаряды, продолжал принимать войска. Пирсы были забиты людьми. Улицы Новороссийска были загромождены брошенными телегами, фургонами и фурами, большая часть которых осталась неразгруженными. По городу метались сотни перепуганных лошадей. Повсюду полыхали пожары. Обстрел постоянно усиливался. Мне запомнилась какая-то мусульманская часть в зеленых чалмах, сгрудившаяся на молу у борта эсминца «Беспокойный». Корабль был уже переполнен, но задержал выход в море, чтобы взять их на борт.

 

Наконец, корабли стали медленно отходить от причалов. Палубы,

 надстройки, даже площадки мачт были забиты людьми. Некоторые

 висели, привязавшись к леерам. А на причалах еще стояли, кричали,

 проклинали толпы брошенных на погибель солдат и офицеров. И в их

 криках разбивались вдребезги надежды спасти Россию!

 

У нас оставался еще Крым — маленький полуостров, который мы надеялись отстоять нашей крошечной армией. Последний клочок русской земли, поддерживающий тающую надежду.

 

Генерал Деникин передал командование над остатками армии генералу Врангелю, чье имя пользовалось большой популярностью в армии. Барон был известен как храбрый, энергичный и талантливый военачальник. При сложившихся обстоятельствах он казался единственным человеком, способным собрать остатки сил и продолжать борьбу. И он не обманул наших надежд. Буквально в несколько дней генерал привел армию снова в боеспособное состояние и бросил ее на красных.

 Я слушал его речь, произнесенную у памятника Нахимову в Севастополе, и помню, как надежда снова возродилась во мне. И во многих Других.

 

Для подавленных и смертельно уставших людей это значило очень много. Но все понимали, что положение Крыма, отрезанного от всего мира, не имеющего ни денег, ни природных ресурсов, ни запасов продовольствия, было критическим. А помощи ждать было не откуда. Англия решительно отказалась оказывать нам какое-либо содействие. Франция по своему обычаю решительно не отказалась, но и ничем не помогла, приводя в свое оправдание разную чепуху.

 

Как же мы могли продолжать борьбу с большевиками, имеющими в своем распоряжении ресурсы всей России? Несмотря на это, наша крошечная армия в течение семи месяцев отбивала все атаки красных на Крым. Но силы наши таяли и многим становилось ясно, что нас ждет та же судьба, что и Добровольческую армию в Новороссийске.

 

Во время обороны Крыма флот, естественно, играл очень важную роль. На всех кораблях поддерживалась боеготовность, благодаря не просто мужеству, а великой жертвенности их экипажей. К сожалению, командующий флотом адмирал Герасимов проявил себя полной бездарностью, а его начальник штаба капитан 2-го ранга Рябинин, хотя был гораздо способнее своего адмирала, тем не менее явно не понимал сложившейся обстановки, считая почему-то, что с большевиками можно найти общий язык.

 

Он беседовал со многими офицерами, уверяя их, что все уже потеряно, и единственным выходом остается примирение с красными на любых условиях Надо отметить, что многие, особенно из числа молодых офицеров, склонялись на его точку зрения. Подобная позиция начальника штаба эскадры не могла не дойти до главнокомандующего, который расценил подобные разговоры как коммунистическую пропаганду. Результаты не замедлили последовать. Адмирал Герасимов был отстранен от должности, а Рябинин уволен из армии и арестован.

 

Конечно, вся эта история взбудоражила экипажи кораблей, но, к счастью, благодаря умному поведению командиров, не имела дальнейших последствий.

 

Не успело забыться дело капитана 2-го ранга Рябинина, как произошло еще одно, взволновавшее весь флот. Я сам совершенно непонятным образом был в него втянут.

 Ранним утром 29 мая я был разбужен ударами прикладов в дверь моей квартиры. Первой моей мыслью было, что в Севастополь ворвались большевики. Но в мою квартиру вломился офицер в сопровождении вооруженных солдат и объявил, что ему приказано совершить обыск в моей квартире, а самого меня арестовать.

 

Ничего не понимая, я подчинился. Обыск у меня ничего не дал, поскольку ничего порочащего меня в квартире быть не могло. После обыска офицер приказал мне следовать за ним в штаб крепости. Солдаты, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, встали по обе стороны от меня и повели в крепость. Я был очень взволнован, придя в ужас от самой мысли, что могу быть объявлен большевистским агентом. У штаба крепости стояли усиленные караулы, явно говорящие о том, что случилось что-то необычное. При мне привели еще несколько арестованных офицеров.

 

Меня отвели в одно из помещений и там заперли. Охваченный волнением и страхом я нервно ходил взад и вперед по комнате. Прошел день.

 

На следующее утро я увидел через решетку окна, как провели под конвоем капитана 1-го ранга Шуберта — командира линейного корабля «Генерал Алексеев». Это меня одновременно и напугало, и успокоило. Через несколько часов ко мне явился какой-то унтер-офицер, принесший завтрак. Я спросил его, что произошло? Унтер осмотрел меня с ног до головы и тихо произнес: «Монархический заговор». И быстро ушел.

 Я был ошеломлен. Что за заговор? Я ничего не понимал. Только на третий день моя жена, которой разрешили меня навестить, рассказала мне, что многие командиры кораблей арестованы по той же причине, т.е. как участники «монархического заговора». Назначено следствие, которое идет полным ходом.

 

На четвертый день моего ареста в помещение вошел какой-то генерал, назвавшийся представителем ставки главнокомандующего, и стал меня допрашивать. Из задаваемых мне вопросов я понял, что вся история высосана из пальца и является какой-то совершенно бессмысленной комедией. Я отвечал, что не имею никакого понятия о каком-либо заговоре. Не знал я также и называемых им лиц, являвшихся якобы зачинщиками заговора. Старый и, видимо, добрый генерал удалился, высказав мнение, что меня, вероятно, завтра отпустят.

 

И, действительно, на следующее утро мне разрешили вернуться домой. Были выпущены и другие 20 офицеров, арестованных по делу о «монархическом заговоре». Нас всех собрал адъютант генерала Врангеля и попросил явиться в комендатуру города. По дороге капитан 1-го ранга Шуберт объяснил нам, в чем было дело. Оказывается, группа молодых офицеров, преисполненная юношеского романтизма (если выражаться мягко), решила во имя спасения России, восстановить монархию. Возвести на престол лейтенанта герцога Сережу Лейхтенбергского, который, действительно, принадлежал к младшей ветви династии Романовых, будучи пасынком великого князя Николая Николаевича. Это была в чистом виде мальчишеская игра, в которой ни командиры, ни старшие офицеры участия не принимали.

 

Но юные мичманы занесли в списки несуществующей организации всех тех, кто по их мнению мог сочувствовать возрождению и реставрации монархии. А по их мнению сочувствовать должны были все офицеры поголовно. Списки попали в руки командования и послужили причиной нашего ареста.

 

Этот «заговор» совпал по времени с вылазкой нашей армии из Крыма. Генерал Врангель был на фронте и, естественно, что доклад о каком-то новом заговоре ему не понравился, поскольку в военное время в тылу необходим порядок и спокойствие. Он приказал разобраться, и все были арестованы.

 

Собрав нас в помещении комендатуры, барон Врангель, отметив, что хорошо понимает насколько неприятно нам было сидеть под арестом, разъяснил нам необходимость подобной меры и попросил вернуться к исполнению своих обязанностей. Мичманы - «заговорщики» были списаны с кораблей и отправлены на фронт. На этом дело о «монархическом заговоре» было закрыто, но у всех осталось неприятное чувство, что все в этом деле не так ясно, как казалось. Кому было выгодно в такое время расшатывать наш тыл?

 

А между тем, флот продолжал решать многочисленные задачи по поддержке нашей армии. В течение лета действия флота отличались особой активностью. Постоянно высаживались десанты на побережья Черного и Азовского морей, ставились мины, обстреливались сухопутные войска красных. Целая эскадра, состоявшая из линкора «Генерал Алексеев», крейсера «Генерал Корнилов», нескольких миноносцев и вспомогательных судов, сосредоточившись у Тендеровской банки, совершила смелые рейды на Очаков и Одессу.

 

Моя «Утка» выполняла разнообразные задачи. Неделями мы несли патрульную службу у Одессы и Очакова. Неоднократно я совершал походы и к Кавказскому побережью, где казаки снова поднялись на борьбу с большевиками. Мы возили им оружие и боеприпасы.

 

Чтобы дать читателю правильное представление о характере нашей деятельности, я ниже привожу дословные выдержки из вахтенного журнала «Утки» в период с 3 по 20 октября 1920 года:

 

«3 октября. В 13:00, в соответствии с приказом командующего флотом, вышли в море, чтобы проконвоировать транспорт к Кавказскому побережью. Мы вышли первыми, чтобы в условном месте встретить транспорт и вступить в его охранение.

 В вечеру поднимается северо-западный ветер, который к ночи усиливается. После полуночи теряем из вида огни транспорта. Я следую далее по курсу в надежде, что утром снова увижу охраняемый пароход. Погода начинает портиться, и к утру разыгрывается шторм. Транспорта я больше не нахожу и решаю идти в Феодосию. Шторм бушует весь день и не затихает даже к следующему утру. Несмотря на это, я выхожу из Феодосии, надеясь, что у Кавказского побережья погода будет лучше. Но ветер продолжает крепчать, и я ищу укрытия в Керченском проливе, чтобы переждать непогоду.

 

На следующее утро, сделав новую попытку выйти в море, я попадаю буквально в ураган. Пробиться невозможно и я принимаю решение вернуться в Керчь, куда и прибываю в 14:00 5 октября.

 

На следующий день ветер утих, и я полным ходом иду к Сочи. Ночью мне удается установить радиосвязь с крейсером „Алмаз", который дал свое место. Утром я подошел к Сочи, где был встречен артиллерийским огнем. Мои орудия отвечали на огонь, а я продолжал идти на рандеву с „Алмазом". Мне приказано держаться в так называемой „нейтральной зоне" — между новыми границами большевистской России и независимой Грузии.

 

С наступлением темноты, увидев в береговых кустах сигнальный огонь, я послал шлюпку, которая вернулась с полковником Л. на борту. Полковник сообщил мне, что казаки были вынуждены три дня назад сдать Адлер и уйти в нейтральную зону. Немедленно передаю это сообщение на „Алмаз". С „Алмаза" приказывают оставаться в нейтральной зоне и ожидать буксира для выгрузки боеприпасов на берег.

 

Продолжаю крейсировать в нейтральной зоне, время от времени подходя к Адлеру и обстреливая красные части. Утром к „Утке" на ялике с берега прибыл полковник Ш., сообщивший, что наши части отрезаны в Грузии и находятся на мысе, к которому генерал Фостиков просит послать транспорты, чтобы их оттуда забрать. Докладываю это сообщение на „Алмаз".

 

Ночью 6 октября радио с „Алмаза" сообщило, что транспорты подошли к мысу, но грузины препятствуют погрузке казаков, требуя, чтобы те сдали коней и оружие, угрожая в противном случае выдать казаков красным. Командир „Алмаза" уведомляет, что если переговоры с грузинами не приведут к цели, он прибегнет к силе оружия и приказывает мне находиться в готовности вблизи транспортов.

 

Об исходе переговоров ничего неизвестно, но казаки начали погрузку на транспорт коней и оружия. Грузины открыли по казакам пулеметный огонь. С расчехленными орудиями я направил „Утку" к берегу. Грузины прекратили огонь и пытались обстрелять нас шрапнельными снарядами. Затем вообще прекратили огонь, не мешая погрузке. Видимо, огонь был открыт для того, чтобы отчитаться перед красными. К утру закончили погрузку и взяли курс к берегам Крыма...»

 

Между тем, положение нашей армии в Крыму становилось все хуже. Заключив мир с Польшей, большевики сосредоточили на подступах к Крыму почти все свои войска. Сыграли им на руку и неожиданно грянувшие морозы, столь редкие в это время года в Крыму. Замерзший Сиваш дал красным возможность нанести удар в обход Перекопа. Наша несчастная крошечная армия больше не могла держаться, и генерал Врангель, понимая это, отдал приказ готовиться к эвакуации Крыма. План эвакуации держался в секрете, в тылу об этом ничего не знали, и на полуострове царило относительное спокойствие.

 

Утром 9 ноября «Утка» получила приказ идти в Ялту, чтобы вести там сторожевое охранение, сменив подводную лодку «АГ-22». Подойдя в Ялте к причалу, мы наслушались слухов о том, что наш фронт в нескольких местах прорван, и красные ворвались в Крым.

 

В подтверждение этих слухов поздно вечером паровой катер доставил мне секретный приказ об эвакуации. Затем по радио я получил приказ из штаба флота немедленно идти в Феодосию, взять все деньги из государственного казначейства и спешно возвращаться в Севастополь. После получения этих приказов у меня больше не оставалось сомнений: красные ворвались в Крым.

 

Я понимал, что это уже конец. Все наши надежды спасти Россию рухнули окончательно. Будущее представлялось темным и мрачным. Единственно реальной была перспектива ухода, возможно, навсегда в эмиграцию.

 

Погрузив на лодку несколько мешков с деньгами, я полным ходом пошел обратно в Севастополь. Ночью я встретил много грузовых судов, спешащих в разные порты полуострова по плану эвакуации.

 

Утром 12 ноября я вошел в Южную бухту. Эвакуация уже шла полным ходом. Толпы людей на пристанях штурмом брали транспорты. Генерал Врангель разрешил выехать всем желающим, но это было легче сказать, чем сделать. Транспортных средств катастрофически не хватало.

 

Я начал списывать с «Утки» тех матросов моего экипажа, кто не хотел покидать Россию. Таких набралось всего 12 человек. Затем я приказал своим офицерам тщательно проверить все машины и механизмы, а затем разрешил им сойти на берег, чтобы позаботиться об эвакуации их семей.

 

Из военно-морского арсенала мы взяли на борт все, что считали необходимым иметь на борту в предстоящем нам долгом и дальнем плавании. Вначале мы надеялись пристроить свои семьи на грузовых судах, но вскоре поняли, что об этом и мечтать нечего. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как взять их к себе на борт подводной лодки. Вечером у нас на «Утке» уже находилось 17 женщин и двое детей. На следующий день я, подзарядив батареи, покинул южную бухту, где находиться было уже небезопасно. В городе уже полыхали пожары, начался разбой.

 

Однако, несмотря ни на что, эвакуация прошла успешно. Паники не было. Отходившие к порту войска поддерживали в городе относительный порядок.

 Мне еще нужно было сдать взятые в Феодосии деньги в штаб генерала Врангеля. Когда я это сделал, то получил приказ следовать в Босфор и при входе в пролив поднять французский флаг. Мне объяснили, что Франция берет остатки нашего флота под свою защиту.

 

Перейдя в Северную бухту, мы стояли на якоре, ожидая приказа выйти в море. В лихорадочной спешке мы наводили на борту порядок и размещали грузы, половину которого составлял багаж эвакуируемых. Его было так много, что часть мы вынуждены были разместить в балластных цистернах.

 Ночь была относительно спокойной, хотя временами в предместьях города слышалась стрельба.

 

 Утром 17 ноября опустился густой туман, который держался до 9 часов утра. Затем солнце рассеяло туман и осветило Севастополь. Перед нами засверкали купола и кресты собора св. Владимира как олицетворение нашей любимой Родины, которую мы должны были покинуть, возможно без всякой надежды на возвращение.

 Корабли и пароходы медленно выходили в море, начав долгий путь трагической русской эмиграции. Даже море присмирело, как бы желая дать нам последнее утешение на нашем крестном пути.

 

 Малым ходом «Утка» стала выходить из гавани. Все, кто мог, вышли на верхнюю палубу. Последний раз сверкали для нас золоченые купола и кресты русских церквей, последний раз во всей красе раскрылась перед нами величественная панорама нашего родного Севастополя, разрывая сердца нахлынувшими воспоминаниями.

 

 Прощай, Родина, прощай, моя Отчизна! Прощай, Севастополь, колыбель славного Черноморского флота!

 

Глава VI. Конец

 

Море было спокойно. Юго-западный ветер слегка покачивал лодку. Припекало солнце. После страшного напряжения последних дней в Севастополе наступила какая-то апатия. Наши пассажиры — женщины и дети — по возможности большую часть времени проводили на верхней палубе, не в силах перенести спертый воздух и духоту внутренних помещений подводной лодки. Мы шли курсом прямо на Босфор, столь знакомым с первых дней войны. Сколько я сам ходил этим курсом, преисполненный гордости и боевого задора, а не только стыда и отчаянья, которым я был охвачен сейчас.

 

Берега Крыма уже растаяли за горизонтом. Некоторое время еще виднелась, блестя на солнце, снежная вершина Аи-Петри, но затем исчезла и она, оборвав последнюю связь с родной землей. Никто из нас тогда не думал, что уходит навсегда. Все еще надеялись вернуться...

 

Стояла прекрасная погода. Даже женщины и дети не страдали морской болезнью. Все каюты и кают-компания были отданы пассажирам. Но не для всех нашлось место. Некоторые расположились в отсеках. Мы сами спали где попало. Было бы совсем скверно, если бы еще и штормило.

 

Мою подводную лодку со всех сторон окружали транспортные суда. Они шли спереди и сзади, по левому и по правому борту, полностью закрывая линию горизонта. Дым из сотен труб стелился по морю как черный туман. Еще никогда история человечества не знала такого массового бегства, такого исхода с родной земли.

 

Рано утром 18 ноября я вошел в Босфор, подняв, как мне было приказано, французский флаг. В бухте Каваки на борт поднялись представители местной карантинной службы, а так же один французский офицер, потребовавший списки экипажа и пассажиров.

 

Через несколько часов я получил указание перейти на французскую военно-морскую базу в Черкенте. Мы вошли в Босфор, имея в кильватере «Тюлень», «Буревестник» и «АГ-22». Я впервые шел по Босфору и был зачарован его красотой, просто приводящей в восторг.

 

У Золотого Рога к нам подошел французский лоцманский катер и повел в Черкент. Остальные наши корабли и суда сгрудились на рейде Мода у азиатского побережья Мраморного моря с категорическим запрещением поддерживать какую-либо связь с берегом.

 

По прибытии нас всех заставили пройти санобработку — сначала офицеров, потом команду и, наконец, женщин и детей.

 

После санобработки мы получили от французского командования приказ перейти вместе с багажом на один из транспортов, стоящих на рейде Мода. На каждой лодке имели право остаться только командиры, по одному офицеру и по два матроса.

 

Это распоряжение французского командования было нам совершенно не понятным. Мы пробовали протестовать, но французский адмирал оказался непреклонным. Бедные наши женщины и дети были вынуждены несколько часов под дождем следовать на рейд Мода на грязных баркасах, с трудом выгребающих против встречной волны. Я до сих пор не могу понять, для чего французам это понадобилось? И нахожу одно объяснение: нам нужно было с самого начала показать, кто мы есть, а для этого как следует унизить. А офицера невозможно более унизить, чем жестоким обращением с его семьей, когда он бессилен что-либо предпринять. Но на этом дело не кончилось.

 

Вечером на борт наших лодок снова поднялись французские офицеры с требованием сдать замки от орудий, взрыватели торпед, линзы от перископов и часть электрооборудования. Нам явно демонстрировали, что мы являемся интернированными и не более того. Это было очень неприятно, но делать уже было нечего. Мы подчинились. Тем более, что французский адмирал сказал нам, что он сам всего лишь выполняет полученный сверху приказ и ничего не может изменить. Нам ничего не оставалось, как ожидать прибытия нашего адмирала, который вместе с Врангелем еще находился в Черном море.

 

В этот вечер у меня было достаточно времени, чтобы предаться самым мрачным мыслям. Моя лодка, на приведение которой в боевую готовность я потратил столько сил, была неожиданно разоружена и приговорена к смерти нашими союзниками. Кроме того, я ничего не знал о судьбе своей жены, покинувшей Севастополь накануне. Уже много дней от нее не было никаких вестей. Мое состояние можно понять, если представить себе состояние человека с рухнувшими надеждами, потерявшего и Родину, и семью. И прибавьте к этому изнуряющую неизвестность о будущем, не сулящем ничего хорошего...

 

В течение нескольких дней мимо нашей стоянки с утра до вечера проходили транспорты и военные корабли, переполненные воинскими частями и беженцами. Все они шли на якорную стоянку Мода и вставали там, не имея связи с берегом. Пока французы сумели обеспечить беженцев минимальным довольствием, они достаточно натерпелись в грязных и душных трюмах без воды и пищи. Хитрые и жадные турки, игнорируя запрещение союзных властей, шныряли на лодках между наших судов, выманивая у несчастных беженцев за кусок хлеба и глоток воды деньги и драгоценности.

 

Суда, шедшие из Керчи, попали в жестокий шторм, но благополучно дошли до Константинополя, за исключением миноносца «Живой». Миноносец, переполненный солдатами и беженцами, вели на буксире. Во время шторма буксирный конец лопнул, и «Живой» пропал без вести со всеми находящимися на борту. Видимо, не имея хода, миноносец опрокинулся и затонул.

 

Через три дня к нам на рейд прибыл крейсер «Генерал Корнилов» с генералом Врангелем на борту. Прибытие главнокомандующего в корне изменило наше положение. На следующий же день женщины и дети вернулись на подводные лодки, а сами лодки были переведены в Золотой Рог и поставлены к плавбазе «Заря». Это небольшое судно было отдано в наше распоряжение, и мы разместили там свои семьи, навели на лодках порядок и смогли вести нормальную жизнь.

 

Через несколько дней мы узнали, что эскадру в скором времени пошлют в Бизерту, а сухопутные войска разместят временным лагерем в Галлиполи и на острове Лемнос. Генерал Врангель использовал весь свой огромный авторитет, всю свою железную волю и неукротимую энергию, чтобы сохранить армию как организованную вооруженную силу, не допустив ее гибели и превращения в неуправляемую орду вооруженных нищих бродяг. И Россия никогда не забудет его великого подвига. Командующий нашей эскадрой адмирал Кедров так же сделал для нас, моряков, все, что было в его силах.

 

Французское командование тоже пыталось сделать для нас все что могло, хотя эта задача была громадной, требовавшей огромных сил и расходов. В Турецких проливах собралось более сотни кораблей и судов всех классов, имеющих на борту примерно 120000 измученных голодом и болезнями людей. Чтобы прокормить их всех требовались громадные деньги, и их нужно было где-то доставать.

 

Русские корабли простояли на рейде Мода почти месяц. Воинские части постепенно развозили по местам временной дислокации. Правительство Сербии согласилось принять большое количество беженцев, куда и ушла часть транспортов.

 Военные корабли, приведенные в относительный порядок экипажами, готовились к переходу в Бизерту. Туда же должны были отправиться и вспомогательные корабли флота, а также и часть транспортов.

 

Я уже писал о нашем моральном состоянии, и оно за это время нисколько не улучшилось. Как бы к нам не относились, мы чувствовали себя на чужбине непрошенными гостями, от которых только и желают поскорее отделаться. Нам было противно и непереносимо больно.

 

Большая часть команды пожелала остаться в Константинополе. Все-таки поближе к России. Мы никого не уговаривали. Командиры давно предпочитали иметь на борту меньше людей, лишь бы они были надежными.

 

7 декабря подводные лодки получили приказ перейти на рейд Мода. Французы хотели вести нас на буксире, но этому помешал густой туман, и в середине дня мы вышли под собственными машинами.

 

На рейде Мода мы перевели часть команды и всех пассажиров на пароход «Добыча». «Добыча» был старым турецким судном, захваченным во время войны, и казавшимся совершенно не пригодным для плавания в открытом море. Было страшно отправлять на нем в плавание своих близких. Но поскольку у нас не было выбора, пришлось собственными силами пароход отремонтировать. Через двое суток «Добычу» удалось привести в более-менее мореходное состояние.

 

Уход эскадры был назначен на 10 декабря. Французское морское командование выделило каждому кораблю все необходимое для дальнего перехода. Командир нашей флотилии капитан 1-го ранга Погорецкий отказался от командования и сдал его следующему по старшинству офицеру — капитану 2-го ранга Копьеву.

 

10 декабря по сигналу адмирала корабли стали сниматься с якорей. Погода была пасмурная, но безветренная. «Утка» и «АГ-22» шли своим ходом, поскольку машины на наших лодках были еще в полном порядке. Мы ничего не знали о том, что нас ожидает впереди, идя к далекой и неизвестной цели. Что еще готовит нам наша жестокая судьба? Никто не мог ответить на этот вопрос, но каждый задавал его себе.

 Утром мы вошли в Дарданеллы. Нам было приказано пройти пролив на максимальной скорости. Пока мы шли по проливу, почти рядом с моей «Уткой» из полосы тумана появилось французское авизо «Бар-ле-Дюк», конвоировавшее группу наших подводных лодок. «Француз» медленно обгонял нас, а мы с лейтенантом 3., стоя на мостике «Утки» и глядя на серый силуэт французского корабля, беседовали о тех опасностях, которые подстерегают моряков на каждом шагу. «Бар-ле-Дюк» так неожиданно вылез из тумана, что возьми руль на полградуса влево, то неминуемо врезался в наши подводные лодки. Беседуя таким образом, мы и не предполагали, что последний раз видим своего «конвоира», которому оставалось жить всего два дня.

 Вечером 12 декабря в Эгейском море поднялся сильнейший шторм, пришедший с северо-запада и перешедший в ураган. Пока еще были видны огни наших кораблей, становилось ясно, что волны и ветер рассеивают их по всему морю. Но вскоре все огни исчезли. Из-за сильного дождя нам не было видно проблесков огня маяка на мысе Фосса, указывающего вход в пролив Доро. Огромные волны перекатывались через лодку, обрушиваясь на мостик и накрывая его. Создавалось впечатление, что «Утка» уже поглощена морем и спасения нет.

 

Судя по месту на карте, мы должны уже были видеть маяк. Подход к проливу был полон рифов, а не видно ничего: ни маяка, ни береговых знаков, ни даже линии побережья. Я стал волноваться и, как всегда бывает в таких случаях, засомневался в правильности своих выкладок, подумав, что лодку, видимо, отнесло значительно вправо от курса. Я снова перепроверил место лодки. Ошибки не было. Наконец, около полуночи открылся маяк. Непроизвольно я вздохнул с облегчением. Только моряку знакомо это чувство облегчения, когда в кромешной тьме неожиданно увидишь проблеск маячного огня.

 

Это чувство можно сравнить только с пробуждением после кошмара, когда понимаешь, что это был всего лишь сон.

 

Позднее мы узнали, что в эту ночь «Бар-ле-Дюк», находившийся совсем недалеко от меня, наскочил на риф и затонул с большой частью своего экипажа. Он успел дать сигнал бедствия, но в такой шторм никто не мог оказать ему помощь. Вдвойне досадно было то, что «Бар-ле-Дюк» имел на борту значительное количество запчастей для наших подводных лодок, которые мы с большим трудом вывезли из Севастополя.

 Мы очень волновались о судьбе наших кораблей и прежде всего о старой «Добыче», на которой находились семьи морских офицеров.

 

Однако с рассветом мы увидели ее совсем недалеко от нас. Волны бросали старый пароход как мячик, кладя его с борта на борт. Я приблизился к «Добыче», пытаясь разглядеть, что творится у нее на палубе. Палуба была пустынна, но «Добыча» продолжала идти по курсу. В конце концов мы укрылись в подветренной бухте одного из островов, где постепенно собралась вся наша группа. Там нас отыскал французский крейсер «Эдгар Квин» и передал нам лоции прохода Коринфским проливом.

 Ионическое море также встретило нас плохой погодой. Корабли снова разбросало. 15 декабря у острова Занте на меня обрушился сильнейший зюйд-вест. Лодку валило с борта на борт.

 

Когда мы проходили такие славные исторические места как Занте и Кафалония, я невольно предался воспоминанием о прошлом. Более 100 лет назад эти воды бороздили корабли адмирала Ушакова и Сенявина, неся свободу угнетенным народам Греции и Италии. Пять лет подряд адмирал Сенявин победоносно противостоял флоту Наполеона. На островах Адриатики господствовал Андреевский флаг, а имя России произносилось порабощенными народами с надеждой и благоговением. На Адриатическом побережье, особенно в Далматии, до сих пор жива память об адмирале Сенявине...

 

Но все проходит и поворачивается колесо истории. И вот мы, которые 110 лет назад с триумфом бороздили эти воды, идем здесь сегодня, ища спасения в чужой стране, разбитые в неравной борьбе с врагами всего человечества большевиками-чудовищами, захватившими нашу страну. Франция, самоотверженно подавшая нам руку помощи и ныне благородно принявшая нас, все-таки до конца не понимала за что мы сражались и насколько опасен большевизм. Да и никто вообще в мире не понимал, что не ослабь мы, ценой собственной гибели, большевиков, эта зараза быстро бы распространилась по всей Европе, уничтожив навсегда мировую цивилизацию. Пройдут года, прежде чем народы мира и в первую очередь русские, поймут и оценят наш подвиг...

 А между тем, наш поход продолжался. Пережидая шторм в тихих бухтах и проводя необходимый ремонт, мы медленно продвигались вперед.

 

Только 26 декабря в 18:45 я пришел на внешний рейд Бизерты, где встал на якорь. На следующее утро лоцманский катер провел меня по каналу во внутреннюю гавань Бизерты, где уже стояли несколько наших кораблей.

 

Подводная лодка «Утка» прошла без ремонта и аварий 1380 морских миль, что делает честь ее офицерам и команде. Тогда мы все надеялись на скорое возвращение домой, всеми силами поддерживая наши корабли в боеспособном состоянии. Но судьба решила иначе. Почти 4 года простояли мы в Бизерте, а затем были вынуждены покинуть свои корабли...

 

Через три дня после того, как вся наша эскадра собралась в Бизерте, нашего командующего вице-адмирала Кедрова вызвали в Париж. Его преемником стал контр-адмирал Керенс. Согласно указанию французских властей, всякая связь с берегом была запрещена. Все наши корабли были объявлены на карантине. Всего на кораблях, включая детей и женщин, находилось 5600 человек. Теперь в первую очередь было необходимо как-то устроить семьи на берегу, оставив на кораблях только экипажи.

 В начале января наши семьи были отправлены на дезинфекцию во французский военно-морской госпиталь в Сиди-Абдалла, а затем распределены по специальным лагерям в разных местах Туниса. Было объявлено, что все, кто желают, могут вернуться в Константинополь и отправиться в Сербию. Около тысячи человек пожелали воспользоваться этим правом. Они уже разместились на транспортах, но тут разрешение на отъезд было отменено и всех отправили обратно в лагерь вблизи Бизерты.

 

В середине января посланные в Константинополь ледоколы привели в Бизерту на буксире эсминцы «Цериго» и «Гневный». Чуть позднее был прибуксирован в Бизерту броненосец «Георгий Победоносец», на котором в Галиполли были размещены армейские части. Теперь было разрешено разместить на бывшем броненосце офицерские семьи эскадры, для чего необходимо было переоборудовать жилые помещения и каюты старого корабля.

 

Морской корпус и его воспитанников, находившихся на борту линкора «Генерал Алексеев» разместили в форте Джебел-Кебир.

 

С начала февраля по 10 марта французские власти провели на всех кораблях дезинфекцию (черным газом). После этого большие корабли вернулись на рейд, а эсминцы, лодки и прочая «мелочь» встали в небольшой бухте Кебир. Затем подлодки были переведены на базу французских подводных лодок в бухте Понти.

 

Командир флотилии французских подводных лодок капитан 2-го ранга Фабре принял нас очень дружелюбно. Мы все были глубоко тронуты его участием и сердечностью. Через несколько дней французский адмирал, по согласованию с местными властями, разрешил всем желающим русским покинуть корабли и искать работу на берегу. Сначала ушло всего несколько человек, но когда начались полевые работы, ушли многие, несмотря на то, что предложенное им жалование было мизерным. В это же время мы освободились от случайных людей, примазавшихся к эскадре при эвакуации. Главным образом это был всякий темный сброд с преобладанием уголовных элементов, которые воровали на кораблях все, что попадало под руку и продавали краденое на берегу.

 

С оставшимися людьми мы по мере возможности пытались наладить на эскадре обычную корабельную жизнь с учениями, занятиями, ремонтом и пр. После завершения полевых работ сотни беженцев в поисках работы разбрелись по Тунису. Некоторые пытались вернуться на корабли, но мы приняли далеко не всех, отправив многих в беженские лагеря, где французские власти делали все возможное, чтобы предоставить беженцам работу.

 

Лагеря постепенно пустели. Вскоре в них остались лишь старики и больные. В пользу беженцев поступала из многих источников и гуманитарная помощь. На эскадре был образован «Комитет защиты интересов русских беженцев в Северной Африке», который занимался распределением всех видов поступающей помощи.

 

Дошедшая до нас весть о Кронштадтском мятеже взволновала всех. Мы очень надеялись, что Балтийский флот, восстав, сбросит со страны иго большевизма. С непередаваемым волнением и надеждой следили мы по газетам за событиями, происходящими в далеком Кронштадте. Но мятеж с неожиданной для нас быстротой был подавлен.

 

Между тем, мы пытались ввести жизнь на эскадре в более-менее нормальное русло. Офицерские семьи разместились на «Георгии Победоносце». Продовольствия, поставляемого нам французскими властями, хватало с избытком. Они также снабжали нас бельем и одеждой и даже (с июня) начали платить жалование. Оно было чисто символическим (командир корабля, например, получал 21 франк, матрос —10 франков), но все-таки хватало на табак и килограмм сахара.

 

В июле на плавмастерской «Кронштадт» произошла вспышка чумы. 8 человек скончались. Корабль срочно отправился в Сиди-Абдалла, в карантин. К счастью, на других кораблях ничего подобного не было.

 

Вскоре после этого «Кронштадт» ушел в Тулон, где был передан в распоряжение французского флота. «Кронштадт» был прекрасной плавмастерской, оборудованной по последнему слову техники. Ничего подобного у французов никогда не было, и они с удовольствием включили «Кронштадт» в состав своего флота. Мы же, оставшись без плавмастерской, стали просто бедствовать. Любой ремонт теперь приходилось делать с помощью имеющихся на борту средств, поскольку пользоваться французским арсеналом нам разрешалось только в случае крайней необходимости.

 

Однако жизнь на эскадре продолжалась. Для молодых офицеров были созданы артиллерийские классы и школа подводного плавания с тем, чтобы повысить их профессиональную подготовку. Продолжались занятия и в Морском корпусе. Чтобы воспитать у молодежи любовь к морю и держать ее в курсе развития морского дела в послевоенные годы, мы своими силами наладили выпуск журнала «Морское обозрение», который выходил ежемесячно в течение трех лет.

 

Эскадру все время будоражили слухи, приходящие из России, за которые мы жадно хватались, как утопающий за соломинку. Неожиданно пришло сообщение с Дальнего Востока о том, что все побережье, включая Владивосток, освобождено от красных и занято белыми. Все с нетерпением ожидали новых известий, всерьез подумывая о походе в освобожденный Владивосток. Все это кажется смешным, но любой, кому приходилось жить лишь надеждой, должен хорошо нас понять.

 

В октябре Морской Префект Бизерты получил приказ сократить численность личного состава нашей эскадры до 200 человек. Это означало конец всему. Согласиться с этим мы никак не могли, и после длительных переговоров нам удалось добиться, чтобы на кораблях оставили 348 человек. Причем, у нас даже появилась надежда вскоре увеличить эту цифру почти вдвое.

 

Однако 7 ноября Морской Префект снова получил директиву из Парижа немедленно сократить численность личного состава русской эскадры.

 

Это был жестокий удар по многим нашим надеждам. Не имея выбора, наш адмирал вынужден был отдать следующий приказ:

 

«Приказ Исполняющего Обязанности Командующего Русской Эскадрой

 N690

 На борту крейсера

 «Генерал Корнилов» Бизерта, 31 октября 1921 года.

 В связи с уменьшением бюджета Военно-морского министерства Франции, от которого мы зависим в настоящее время, Морской Префект имеет указание из Парижа сократить до предела численность экипажей кораблей нашей эскадры. Эти непредвиденные обстоятельства вынуждают меня уволить большую часть команд кораблей. Всем вам, принявшим участие с честью и самоотверженностью в деле сохранения для России ее национального достояния, каковой является наша эскадра, выражаю я свою глубокую признательность. Пусть вашей наградой будет сознание честно выполненного долга.

 Контр-адмирал Беренс».

 

К счастью, благодаря влиянию в Париже вице-адмирала Кедрова и нашего военно-морского агента капитана 1-го ранга Дмитриева, нам удалось тогда сохранить численность личного состава до 700 человек.

 

Но из Парижа нас уведомили, что если изменится политическая обстановка, то к апрелю 1922 года придется уменьшить численность личного состава эскадры до 350 человек. Радостных перспектив не было. Многие офицеры уходили на берег в поисках работы и уже не возвращались. Нам приходилось на все это смотреть сквозь пальцы.

 Многие кадеты и гардемарины отправились в Чехословакию, Сербию, во Францию и другие страны, где существовала возможность продолжить образование. Корабли ветшали. У нас еще была возможность их доковать, но из-за нехватки средств краску разводили мазутом. Корабли сильно ржавели, но должного ремонта мы им обеспечить не могли.

 

Квалифицированной работы найти было практически невозможно. Повезло лишь очень немногим. Большинство, если и устраивались, то только на тяжелую физическую и грязную работу, но все-таки предпочитали ее прозябанию в лагерях.

 Вскоре, правда, местные работодатели начали ценить русских в качестве специалистов, и наше положение стало постепенно улучшаться. В конце декабря из Марокко пришел запрос на русских специалистов, и туда отправились 113 человек. Все они устроились на работу инженерами, гидрографами, землемерами и т.п. В лагере Надор была построена школа для детей. Вторая школа действовала на «Георгии Победоносце». В самой Бизерте удалось открыть ресторан и создать нечто вроде кооператива, выручка от которых шла на поддержку эскадры.

 

В январе 1922 года осложнилась проблема с доками. Все они оказались занятыми французскими кораблями, и о регулярном доковании своих кораблей нам пришлось забыть.

 

В апреле французское правительство купило у нас суда транспорт «Дон» и танкер «Баку». Ходил слух, что будут проданы ледоколы и другие вспомогательные суда. В душе мы рассчитывали на это, так как полученные деньги давали нам возможность поддерживать в боевом состоянии ядро нашей эскадры.

 

В феврале Морской Префект письменно уведомил нашего адмирала, что к 1 апреля численность личного состава нашей эскадры должна быть сокращена до 311 человек.

 В это же время из Праги приехала специальная комиссия с целью отобрать молодых людей для продолжения их образования в чехословацких учебных заведениях. На 82 места было 800 желающих. В м.арте отобранные юноши уехали в Чехословакию. Многие другие отправились во Францию в поисках работы и удачи.

 

Численность экипажей наших кораблей стала столь низкой, что мы не могли и думать больше о ремонте. Не хватало людей даже для поддержания необходимого порядка и чистоты. Буквально на каждом почтовом пароходе во Францию отправлялись сотни русских людей.

 

Когда пришла зима, работать на кораблях стало невозможно из-за нехватки топлива. Особенно плохо обстояло дело с подводными лодками, так как для поддержания в исправном состоянии аккумуляторных батарей нужно было часто запускать моторы. А энергии не было.

 

Что касается морского корпуса, то занятия в нем продолжались. Гардемарины выпускного курса сдавали экзамены 1 марта, второго курса — 1 июня, а остальные — 1 ноября. В течение лета выпускникам предстояло плавание в прибрежных водах Бизерты на учебном судне «Моряк», после чего их произвели в корабельные гардемарины и распределили по кораблям.

 

Однако число воспитанников таяло, как таяли и лагеря с беженцами. Вскоре там не осталось даже женщин и детей, поскольку их мужья и отцы нашли работу в Тунисе или во Франции и вызвали семьи к себе.

 

В конце года французское правительство купило у нас часть вспомогательных судов и ледоколов: «Илью Муромца», «Добычу», «Гайдамака», «Голландца», «Китобоя», «Всадника», «Якута» и «Джигита». Был куплен и ряд транспортов, уже находящихся во французских портах.

 

Ожидание чуда на Дальнем Востоке, о котором я упоминал, сменилось горьким разочарованием. После ухода японцев малочисленная русская армия вынуждена была отойти к Владивостоку. Этой армии, равно как и Сибирской флотилии адмирала Старка, выпал такой же жребий, как и нам.

 

Но если мы нашли во Франции защиту и поддержку, наш небольшой дальневосточный флот, состоящий главным образом из вспомогательных судов, набитых женщинами и детьми, отбиваясь от кровожадных желтокожих пиратов, скитался от гавани к гавани, пока не нашел пристанища в далекой Маниле на Филиппинских островах под защитой правительства Соединенных Штатов. За это время флотилия потеряла посыльное судно «Лейтенант Дыдымов», погибшее во время шторма, и пароход «Аякс», разбившийся на камнях у острова Фишера. Эвакуация Владивостока оказалась еще более трагической, чем наша. Мы скорбели о судьбе наших братьев, столь несчастных, как мы, но помочь ничем не могли.

 

Так мрачно и монотонно прошел 1922-й год. В начале января 1923 года наши суда, оставшиеся в Константинополе, были переданы французскому командованию в Марселе, поскольку их положение в Константинополе становилось небезопасным. Поход этих судов под французскими флагами, но с русскими экипажами — это еще одна неизведанная страница истории русского флота. В одном итальянском порту, куда эти суда должны были зайти по дороге в Марсель, коммунисты и фашисты, очень мирно сосуществовавшие, убедили Муссолини, что русские белогвардейцы являются противниками его режима и их не следует пускать на берег.

 

Однако король Италии, напротив, хотел всячески помочь бывшим морякам своего несчастного кузена и приказал доставить офицеров к себе на прием. Сопровождаемые фашистско-коммунистическими демонстрациями протеста наши офицеры отправились на прием к королю.

 

Наша эскадра продолжала стоять в Бизерте. Монотонная жизнь временами прерывалась скандальными историями, будоража всех и напоминая о зыбкости и ненадежности нашего нынешнего существования. Как-то по эскадре прошел слух, что две наших канонерки -«Страж» и «Грозный» — будут проданы французам. Оба корабля не были военными в полном смысле этого слова, а всего лишь вооруженными пароходами. Французское правительство намеревалось их приобрести, чтобы покрыть расходы на содержание нашей эскадры.

 

В ночь с 26 на 27 февраля два молодых и не в меру эмоциональных мичмана открыли кингстоны канонерок и затопили их. Юные моряки хотели этим сумасбродным поступком выразить протест против самого факта продажи русских военных кораблей, считая, что таким образом они спасут честь русского флага.

 

Мичманов арестовали и отправили во французскую тюрьму. У французских властей сложилось впечатление, что оба офицера являются большевистскими агентами, а потому после расследования было решено выслать их из Франции как враждебных и опасных элементов.

 

Арестованных под конвоем доставили в Марсель, где было объявлено, что их обоих выдадут Советской России. Молодые офицеры решили предпочесть смерть попаданию в руки большевиков и сделали попытку вскрыть себе вены. К счастью их удалось спасти. После долгих месяцев проведенных в госпитале, французские власти, убедившись, что несчастные не являются большевистскими агентами, выдали им документы для выезда в Сербию.

 

Этот печальный случай лишний раз доказывает, что во главе эскадры не было настоящего руководства, способного сплотить вокруг себя молодежь и как-то повлиять на нее. А что видела наша молодежь в своей жизни? Кошмар революции, звериную жестокость гражданской войны и трагический исход с родной земли.

 Молодыми людьми никто не занимался, их судьба никого не интересовала, повсюду они натыкались лишь на холодное равнодушие. А ведь для них, даже при наших ограниченных возможностях, можно было сделать много, хотя бы организовать их переподготовку на гражданские специальности и подготовить их к будущей нелегкой жизни на чужбине. Ничего подобного сделано не было. Уходя с кораблей, молодые офицеры мыкались по всему свету, с трудом адаптируясь к новой жизни.

 

Через 14 дней «Грозный» подняли. Естественно, эти работы проводились за счет эскадры и обошлись в 10 тысяч франков. После продажи всех вспомогательных судов в Бизерте остались лишь боевые корабли. Туда же были переведены и подводные лодки. Подводная лодка «АГ-22» снабжала все корабли электроэнергией, выполняя эту задачу до самого последнего дня.

 

В 1923 году Польша хотела воспользоваться нашим положением и получить через посредство Франции несколько наших эсминцев и подводных лодок. Французы отказались даже вести переговоры на эту тему, заявив, что «старая Россия была честна с нами и мы хотим ей отплатить тем же».

 

Лето 1923 года прошло без особых событий, если не считать того, что экипажи наших кораблей постоянно уменьшались. На всех четырех наших подводных лодках осталось всего 8 человек, двое из которых были инвалидами войны, не пригодными для работы. Несмотря на это, «АГ-22» продолжала давать электроэнергию на все соединение, а машины других лодок находились в постоянной готовности к эксплуатации. Продолжал выходить «Морской Сборник», последний номер которого увидел свет в ноябре.

 

Из Парижа тем временем от нашего представителя капитана 1-го ранга Дмитриева приходили мрачные новости. Он предупреждал, что возможна смена французского правительства, причем новое правительство социалистов, вероятно, признает СССР. Это означало смертный приговор эскадре, а нам всем нужно было думать о собственном будущем.

 

По понятным причинам новый 1924 год мы встретили в самом плохом настроении, понимая, что он не сулит нам ничего хорошего. И не ошиблись.

 

В мае новое французское правительство начало переговоры с большевиками, а в ноябре Франция официально признала СССР.

 

Через два дня после этого Военно-морской Префект Бизерты адмирал Эксельманс приказал всем офицерам и гардемаринам эскадры собраться на борту эскадренного миноносца «Дерзкий». Его сообщение было кратким. Старый адмирал был расстроен, взволнован, и его глаза часто наполнялись слезами. Настоящий моряк, он понимал нас и делил с нами нашу боль. Но сделать он ничего не мог. Его долг офицера состоял в том, чтобы передать нам распоряжение правительства Франции: спустить Андреевские флаги, передать корабли французским уполномоченным, а самим сойти на берег... И мы это сделали...

 

6 ноября я в последний раз отдал приказ запустить машины на подводных лодках, чтобы показать французской комиссии, что лодки находятся в строю с исправными машинами и механизмами. Я стоял около динамо-машин, последний раз слушая их ровный гул, ощущая всем телом, как вибрирует корпус лодки, дрожа от запущенных машин, как боевой конь перед атакой...

 

11 лет своей жизни я провел на подводных лодках. Эти годы с днями, полными прекрасных надежд и горьких разочарований, быстро пронеслись перед моим мысленным взором.

 

Моя карьера морского офицера закончилась. Не об этом мечтал я в своей юности, выбирая жизненный путь. Я мечтал о далеких морях, о дальних походах, о радостных лицах друзей, о славе своей Родины и ее флота, о славе Андреевского флага.

 Но судьба распорядилась иначе.

 

В Бизертской бухте тихо и спокойно. Легкий бриз ласкает кормовой флаг эскадренного миноносца «Дерзкий». Пурпурный солнечный диск медленно опускается за африканские горы. Звучит команда: «Флаг и гюйс спустить!» Поют горны. С гафелей и кормовых флагштоков медленно скользят вниз Андреевские флаги.

 

Андреевский флаг спущен! Для многих из нас навсегда. Теплая звездная ночь окутывает своей тенью корабли, которые мы только что покинули. У меня на душе холодно и пусто. Теперь я окончательно потерял все, что мне было дорого...

 

Главная страница сайта.