Вечная слава и вечный покой бойцам 10-й роты 3-го Корниловско-го Ударного полка, погибшим в борьбе за Россию, и братский привет всем оставшимся в живых и сохранившим на чужбине безграничную любовь к родному полку, выраженную следующими словами державным поэтом К. Р.:

Наш полк, заветное чарующее слово

Для тех, кто смолоду и всей душой в строю.

Иным оно старо, для нас все так же ново

И знаменует нам и братство, и семью...

Вместе с родными корниловцами 3-го полка хочу вспомнить прекрасное прошлое, безгранично дорогое, особенно сегодня, в том возрасте, когда все чаще и неотвратимее возвращаешься к щемящим и сладостным воспоминаниям своих юных лет. Хочу вспомнить то полное надежд время 1919 года, когда русский богатырь, Вождь Добровольческой армии генерал Деникин отдал свой исторический приказ: “На Москву!” — и, выйдя на ее прямую и широкую дорогу, шли к Белокаменной бойцы-добровольцы вновь сформированного 3-го Ударного полка под командой одного из лучших корниловцев есаула Милеева, офицера 6-го Оренбургского казачьего атамана Нагого полка.

Николай Васильевич Милеев — кадровый офицер Оренбургского казачьего войска, человек с высшим образованием, умный и чрезвычайно храбрый, в бою всегда спокойный и решительный, весьма честный и заботливый в отношении своих подчиненных.

После напутственного молебна в Змиевских казармах прогремел Корниловский гимн, затрубили трубачи, и стройными рядами, весело и бодро двинулся полк Ударный по улицам еще спавшего Харькова. Лихо шагала 10-я рота. Образцовое равнение штыков, радостные и горделивые улыбки на молодых здоровых лицах и щемящие сердце прощальные взоры в сторону окон —

...а там, чуть подняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз...

Сколько уютного, прекрасного, чистого и непорочного осталось позади...

Старые песни... Мотивы забытые,

Снова звучите вы силой былой, —

Милого прошлого дни пережитые

Вы воскрешаете вместе с собой.

Пусть эта жизнь лишь мираж сновидений,

Пусть безвозвратно проходят года;

Счастья былого живые мгновенья

Живы в тебе и твои навсегда...

На Харьковском вокзале были уже поданы эшелоны... Погрузились и, быстро минуя станцию за станцией, по украинским бескрайним степям, мимо украинских сел с их белыми вымазанными хатами приближались к фронту. Из соседнего вагона доносилась чудная мелодия, кто-то исполнял ее на гитаре, и невольно вспомнил я, как незабвенный Роман Филиппович часто в Кубанском походе напевал под гитару печальную нежно-трогательную украинскую песенку:

Бабуся ридненька, ты всим помагаешь,

Яке в мене горе, ты, може, вгдаешь...

.

У всех тогда было одно желание, одно стремление — скорее встретиться с врагом, закалить новых бойцов в огне, влиться в общую фронтовую группу Цветной Дивизии, про которую была сложена песня:

С Иртыша, Кубани, Дона,

С Волги-матушки реки,

Развернув свои знамена,

На Москву идут полки.

Впереди на правом фланге

Красных шапок виден ряд:

То Корниловцы лихие,

То Корниловский отряд.

А у них на правом фланге

Черно-белый цвет видать:

Это их родные братья,

Это Марковцы спешат...

В Сумах разместились в здании Сумского кадетского корпуса. Отсюда полк получает первое боевое сложное задание. В боевую линию полк влился. Большевики в это время, оправившись после нанесенных им ударов, значительно пополнившись, направили свой главный удар в направлении Сум. Первая серьезная встреча с врагом, первый встречный бой...

— Корниловцы, вперед! — подал команду есаул Милеев, любимый всеми командир.

И, ощетинив штыки, корниловцы бросились вперед и обратили в бегство колонну большевистских солдат. Настроение бодрое и радостное.

Десятая рота выдвинута вперед. Идем на деревню Саевщину, Харьковской губернии. По дороге, на марше, я был вызван к командиру полка и получил приказание занять село. Подошли совсем в сумерках, и приблизительно верстах в трех от села я расположил роту биваком, решив атаковать деревню ночью.

Около полуночи тихой прекрасной августовской ночью я поднял солдат и направился к деревне. Чудесно было вокруг: пряный, особенный аромат созревших, местами еще не скошенных хлебов, далекое, едва слышное кукование кукушки — все это уносило далеко от действительности, в далекое детство, кода я гимназистом приезжал с родителями в Малороссию, недалеко отсюда.

Выслав вперед разведку, я приказал им подойти к окраине села, по возможности не ввязываясь в перестрелку, и, выяснив силы противника, захватить с собой проводника.

Ко времени подхода роты офицер, посланный с командой разведчиков (фамилии не помню), вышел из села мне навстречу и доложил, что с вечера село занято 4-м Лебединским пехотным полком, штаб полка расположен в здании волостного управления, обоз тут же на площади.

Экзамен ротой был выдержан блестяще — ни одного из “новых корниловцев” не пришлось записать в графу “без вести пропавших”.

В селе был назначен отдых до следующего дня. Наутро новый поход, преследование бегущего противника. Долго не расходились корниловцы 10-й роты по отведенным квартирам, радостнее было поделиться впечатлениями лихого ночного набега и радостными переживаниями от полученной похвалы любимого командира. Кто захватил адъютанта полка, кто тянул комиссара, кто складывал на повозки захваченные винтовки и патроны, а кто заботливо суетился по части баранов, и уже через полчаса свежее мясо кипело в ротной кухне. А кто-то из молодых с более нежной душой, оставшись небольшой группой у догорающего костра, нежно напевал:

Повий, витре, на Вкраину,

Де спокинув я дивчину,

Де покинув кари очи —

Повий, витре, у пивночи...

На другой день наступление на деревню Речки. Красные не выдерживают стремительного марша корниловцев, идущих во весь рост на их губительный пулеметный и ружейный огонь, и после упорного боя корниловцы захватили деревню, взяв богатую добычу. Помню, кому-то из офицеров, если память не изменила, капитану Буракевичу, сентиментальному блондину, командиру 2-й роты, достался мотоциклет, с которым он долго потом возился, прежде чем сделать пробег “Речки — Москва”.

Отсюда полк разделился на три группы: каждый батальон получал самостоятельную задачу, указывались разные участки и разные направления движений. Есаул Милеев оставался с нами, с 3-м батальоном.

Опомнившиеся большевики, подтянув значительные резервы — бригаду пехоты и бригаду Кубанской Черноморской красной конницы, — повели упорное наступление на Речки. Геройски отбивался 3-й батальон, но, видя превосходство красных, есаул Милеев решил оставить деревню, и мы вышли в поле для более выгодного маневрирования. Местность была весьма пересеченной. Большевики нас окружали. Нужно было пробиться к железной дороге и занять Белополье, где предполагалось соединение с 1-м и 2-м батальонами, которые были заняты ликвидацией другой группы красных.

Положение нашего участка было очень серьезным, кольцо окружения сужалось, было трудно, доставки патронов из тыла не было. Есаула Милеева можно было видеть бодрым и спокойным на всех направлениях и часто впереди цепей. Он воодушевлял всех нас своей беззаветной храбростью. Вот он дает указания и советы артиллеристам, то куда-то усылает конных. И в самый угрожающий момент, выдержанный и спокойный, он внушал веру в победу и, действительно, победу блестяще одержал. Из окружения мы вышли, понеся сравнительно небольшие потери.

10-я рота, уже хорошо отмеченная, получила приказание выдвигаться вперед и идти в авангарде на Белополье.

— Вот в этом направлении, — показал есаул Милеев рукою на север, — должно быть Белополье. Вперед, с Богом!

— Так точно, слушаюсь!.. — ответил я и стал подниматься на бугор. Поднявшись, рота сразу молча остановилась, и, казалось, каждый обдумывал про себя, что же дальше?

Шагах в трехстах против нас справа у опушки леса и слева значительно дальше стояла развернутым строем красная кавалерия. Продвинувшись чуть вперед, я тотчас же построил роту для встречи кавалерии: часть с колена, а часть, два взвода, стоя сзади; все молча следили за врагом. Слева от меня артиллеристы быстро снимали с передков орудие. Конница не шевелилась, видно было, как всадники сдерживали лошадей.

В это время я видел, что есаул Милеев что-то решал... Он вырвал инициативу у красных и, вскочив в пулеметную двуколку, на рысях направился к правой группе конницы. Быстро повернув двуколку, сам сел за пулемет... и пошла одна очередь за другой... Это и послужило как бы негласным приказанием...

— Десятая рота!.. по кавалерии... слушать мою команду... пли...

Из орудия блеснул первый выстрел, второй, беглый огонь!.. Красный командир повернул коня, и конница поскакала назад.

К вечеру входили в Белополье, и, несмотря на усталость после продолжавшегося весь день боя, несмотря на то что в роте пришлось по очереди нести на руках нескольких убитых, чтобы похоронить их в Белополье, рота, разместившись, в станционных постройках, снова собралась у костра, и снова бодро и весело поет юношество:

Марш вперед, Москва нас ждет,

Славный полк не победит

Советская Россия...

Впоследствии, сломленный морально, не пережив поражения Белой борьбы за наши же грехи, за наши же ошибки, уйдя после Новороссийской эвакуации в Кубанскую кавалерийскую часть, он в Крыму выстрелом из винтовки покончил с жизнью. Вечная память честному Белому Воину, прекрасному начальнику, доброму русскому человеку и хорошему другу.

Дальше победоносное шествие по линии железной дороги. 10-я рота впереди. Идем на станцию Коренево, для овладения которой были направлены две роты, 10-я и 12-я.

Разведка выяснила, что станция занята небольшим отрядом красных, а на входных путях с южной стороны стоит под парами их бронепоезд. Уже вырисовывались станционные здания. Чудны солнечный день, живописная Украина... как привольно, весело и безбедно жилось в этом краю раньше...

Из штаба полка догнал нас ординарец, привезший приказание, в котором указывалось: “Шт. капитану Реке, командиру 12-й роты, выйти в тыл станции Коренево и, взорвав железнодорожный путь, приостановить наступление. Командиру 10-й роты поручику Головань, наступая вдоль линии жел. дороги за посадками, атаковать станцию с фронта”.

Операция была блестяще выполнена, но дорого обошлась корниловцам: уже после того, как был 12-й ротой подорван путь, пал смертью храбрых командир их, капитан Реке. Броневик остался в наших руках.

Дальнейшее движение на Льгов. Большевики занимают укрепленную позицию у станции Артаково, что в 4 верстах от станции Льгов 2-й.

Братцы, вперед!.. Ура, 10-я рота!.. И после короткого боя станция Артаково занята. Двигаемся дальше.

В это время, тяжело пыхтя, влево от станции ползет красный бронепоезд и, выбрав позицию, открывает по роте частый огонь; к счастью, снаряды давали перелет. Наша артиллерия, то есть захваченные у красных впервые шестидюймовки, с которыми должен быть и командир полка, идущий с западной стороны на город, почему-то молчит. Но вот блеснули орудия, полетели наши снаряды и стали рваться по линии, по которой маневрировал бронепоезд, пытаясь уйти от обстрела. Но скоро судьба его была решена — корниловцы были уже со всех сторон...

Ура, родные!., и рота бросилась на вокзал, на запасных путях которого было захвачено до 50 груженых эшелонов. Начальникам хозяйственных частей было много интересной работы и богатой добычи.

К вечеру был занят и железнодорожный мост через Сейм, взят и город Льгов, при штурме которого был убит командир нашего 3-го батальона. На другой день, отдохнув, подтянувшись и почистившись, свободные от служебных нарядов добровольцы ходили по городу, ласково приветствуемые освобожденными жителями. Настроение радостное!

Три дня полк стоял в резерве, а затем был выдвинут на Орловское направление. Чарующая Украина, живописная, где все было так близко, так мило, так дорого, где впитал я простор привольных полей, живительный воздух родной земли, аромат лугов, красоту широких и прямых, как стрела, украинских шляхов времен Екатерины, обсаженных столетними высокими ракитами, патриархальность семьи и глубокую веру, где научился и познал жизнь крестьянскую, оставалась позади...

Помню, как на одном из привалов крестьянин, выехавший с полком еще из Харьковской губернии, типичный чумак-запорожец, рассказывал среди солдат о своей деревне, об укладе жизни, о быте и красоте жизни... “Минулось те”, — говорил он. Я остановился около повозки и слушал.

— А мий батько, було, як иде кудысь, то з вечера ще довго молиться усим святым, щоб помогли ему у дорози, боронили вид усякои напасти и допомгли б благополушно повернутись додому. И було и на мене малого находив такий настрий, що и я своим маленьким сердцем благав милосердного Бога... А вранци рано, ще досвита вставали, лагодились, запрягали и тихо выиздили з двору, перехрестившись. Нихто не гомонив... Рипить полегеньку добре помазаный виз, хвирка кобыла, а навкруги особлива предранишня тиша. Нишо не шововхне, иноди на-бижить легенький витрець, и зашелестить тай захитне верба. Де-нигде гуси обизвуться, та пивни спивают. А на сходи вже небо потроху зай-маеться зорею, червоние... уже де у який хати двери рипнули... Но, стара, веселий!.. Из торбы выймаешь хлиб та шматок сала... Пора сни-дати... О, сколько було поэзии у такий подорози! Як гарно, ласково було на сердци... Яки прости думки були... Минулось те... Ни кобылы, ни воза усе отняли бусурмане, ни Бога, ни сала нема! Молиться никому и ни-чого! И вот, рушаючи у дальну дорогу з вами билыми, думкою перекидаюсь у ваше Биле Вийско, де перебувае и мий любый сын. Чи буде ше на цим свити радисть побачитись, отыскать сердешного... Боже милостивый! Помилуй и сохрани! Може и вин, сердешный, десь без хреста схоронен...

Я обнял старика и поцеловал его седую голову... Полк выдвигался, и нужно было спешить к роте. Веселы добровольцы... Москва близка. Не выдерживая корниловского натиска, большевики бегут.

Два дня стоим в селе Сенькове. Красные успели в это время подвезти большое пополнение, состоящее из лучших коммунистических полков, латышских и китайских. Переходим снова в наступление. Красные бросаются в контратаку.

— Корниловцы, вперед!.. — слышна команда, и 10-я рота еще раз показала доблесть корниловскую.

И как хотелось тогда всем рассказать, а теперь вспомнить, как храбро, достойно корниловского имени дрались добровольцы 10-й роты, штыками прокладывая путь к Белокаменной, тяжело оплакивая возницу-“запорожца”, так поэтично рассказывавшего на привале о былой Украине, ушедшей теперь навсегда.

Он был убит во время подвоза патронов на своей повозке к передовой линии, не встретив случайно и не отыскав своего любимого сына. Сбылись слова песенки, которую он часто, в тяжелом раздумье, напевал:

Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю:

Чому я не сокил, чому ж не литаю?

Чому ж мени, Боже, ты крылець не дав?

Я б землю покинув, тай в небо злитав...