На главную страницу сайта

К началу раздела

 

 

С избранными избран будешь,

а со строптивыми развратишься.

 

Мои записки - это материал исключительно исторически-бытовой. Не имея в своем распоряжении архива, я вынужден был пользоваться только своей памятью и сохранившимися у меня заметками. Поэтому возможны некоторые хронологические неточности. В остальном весь фактический материал излагается мною так, как он представлялся тогда штабу генерала Бредова1.

Поход - это яркий эпизод Гражданской войны, в котором величие духа переплеталось с темными его сторонами, доблесть со шкурничеством, а исполнение долга с полным его забвением.

В конце концов победили светлые стороны русской души. Твердость вождя и жертвенное служение войск преодолели все трудности и сохранили неомраченной честь, единственное наше достояние, в тяжелые дни всероссийского горя.

Находясь вне России, русские войска чрезвычайно ярко испытали на себе применение "реальной политики". На собственной судьбе мы увидели, как многогранна эта политика и как резко она изменяется в зависимости от международной обстановки.

Выйдя из России мечтателями, мы через семь месяцев вернулись в Крым холодными скептиками...

Б.А. Штейфон

 

Румыны

После эвакуации Киева, в начале декабря 1920 года2, войска Киевской области, усиленные частями Новороссийской группы3, медленно отходили вдоль правого берега Днепра в общем направлении к Одессе. Несмотря на предыдущие многомесячные бои и недостатки снабжения, войска сохраняли еще свой дух, а управление -свою твердость.

Значительные, однако, трения вызывала та двойственность подчинения, какая существовала тогда в группе Добровольческой армии4, действовавшей в районе Киева и на правом берегу Днепра. Войска Киевской области подчинялись генералу от кавалерии Драгоми-рову5, а части Новороссийской области - генерал-лейтенанту Шиллингу6.

В середине декабря, по мере оставления Киевской области, эта ненормальность была исправлена, и правобережная группа, объединенная под командой генерала Бредова, была тоже подчинена генералу Шиллингу.

Молодой еще, 46-47-летний генерал Бредов, солдат в лучшем значении этого слова, с большой волей и с редкой трудоспособностью, твердой рукой вел свои войска.

Удивительно скромный в частной жизни, генерал Бредов был чрезвычайно доступен и прост в обращении. Эта приветливость и не наигранная, а действительная готовность принять близко к сердцу интересы всякого создали в свое время, в Киеве, популярность молодому генералу.

Шаг за шагом, все время сдерживая натиск красных, отходила группа генерала Бредова к югу. Болезни и потери, в особенности тиф и дезертирство, медленно, но неуклонно сокращали число бойцов.

Дезертирство было "добровольческое": мобилизованные по мере продвижения Добровольческой армии к северу, в период успеха, люди охотно воевали, покуда их деревня находилась позади фронта. Как только родные места очищались войсками, там оставались и уроженцы очищенных мест. Борьба с этим злом была безрезультатна.

Части же, составленные из уроженцев отдаленных губерний, дезертирства почти не знали.

Железные дороги работали все хуже и хуже. Запасов топлива не было. Водоснабжение затруднялось или умышленной порчей или холодами. Паровозы от непосильной работы изнашивались, а личный состав, доходя до "своей" станции, зачастую тоже дезертировал.

Что происходило на главном - курском - направлении, мы не знали.

Изредка доходили известия: оставлен Курск, оставлен Харьков...

По мере приближения к Одессе связь с собственными войсками становилась труднее и сложнее.

Население чувствовало, что развязка приближается, и повстанцы стали более дерзкими и всячески портили телеграфную и телефонную сеть.

Около двух месяцев держались войска между Киевом и Одессой, отходя большей частью не под напором врага, а по соображениям общей обстановки: уходили к югу войска на левом берегу Днепра7, приходилось отходить и нам.

В этот период в Одессе для усиления фронта и для обороны города шли многочисленные формирования. Были отряды немцев-колонистов, В.В. Шульгина, "спасения Родины" и ряд иных. Большинство этих отрядов серьезного боевого значения не имели, а система формирования, когда принимали всякого желающего, вносила в части фронта только разврат.

Скверно одетый, голодный, истомленный фронт смотрел, конечно, с завистью на сытые, хорошо одетые "отряды". И всегда находились малодушные, желавшие перейти с фронта в эти хронически "формирующиеся" части, благо это не было сопряжено ни с каким риском.

В то время в Одессе образовался даже своеобразный промысел: люди шли и записывались в один из отрядов. Получали хорошее теплое обмундирование, сапоги, продавали немедленно полученные вещи на базаре и шли записываться в другой отряд.

В середине января линия нашего фронта приблизилась уже непосредственно к Одессе. Становилось ясным, что города нам не удержать, и он уже эвакуировался.

В войсках жадно ловили слухи об эвакуации города, и естественно, что у каждого зарождался вопрос, что же будет с ним.

Сведения из города шли неутешительные: пароходов мало, а те, какие и имеются на рейде, все уже заняты различными учреждениями.

К этому времени дух войск и их стойкость значительно упали. Следы крайней усталости и повышенной нервности проявлялись все чаще и чаще. Доклады начальников частей рисовали без прикрас тяжелую действительность. Войска явно разлагались.

Впереди - торжествующий враг8, позади - холодное, пустое море...

Одно время, когда наш фронт проходил еще на линии Вознесенска, верстах в ста пятидесяти от Одессы, в штабе генерала Шиллинга разрабатывался, по-видимому, проект отхода войск в Крым сухим путем. Генерал Бредов получил по этому поводу указания о подготовительных к этому движению мерах. Часть наших обозов была даже передвинута в район Николаева, и им удалось, в общем благополучно, пройти в Крым.

Правда, подобное движение в Крым требовало от командования большой решимости. Для спасения войск необходимо было заранее предрешать участь Одессы, ибо, сворачивая в направлении Крыма, группа генерала Бредова открывала свободный доступ к городу.

По тем или иным соображениям, но генерал Шиллинг отказался от этого плана, а с приближением фронта к Одессе возможность движения в Крым сухим путем уже отпала.

Генерал Бредов вполне ясно представлял создавшуюся обстановку. У него не было иллюзии о возможности эвакуации вверенных ему войск морем, ибо он знал, что свободных перевозочных средств нет.

Спокойно и твердо стоял он на своем посту.

26 января штаб генерала Бредова прибыл в Одессу. Вокзал был пустынен. В городе то в одном, то в другом месте возникала стрельба. Кругом встречались растерянные лица и чувствовался жуткий ужас, предшествовавший всякой эвакуации.

По прибытии в Одессу генерал Бредов со своим

начальником штаба отправился в штаб генерала Шиллинга.

В штабе генерала Шиллинга работа шла нормально. Не было заметно ни суеты, ни нервности. Только генерал Шиллинг имел сильно озабоченный вид.

Генералу Бредову объяснили обстановку. Она была немногословна: "Транспортных средств вывезти войска нет. Пройти в Крым сухим путем уже невозможно. В ближайшие дни Одесса будет оставлена. Единственная возможность спасти войска - это движение в Румынию. Представитель английских войск ведет переговоры с румынами о принятии ими группы генерала Бредова и гарантирует успех этого плана. У Тирасполя, где намечается переход румынской границы, имеются большие склады продовольствия и иных запасов, вполне достаточные для нужд войск".

Генерала Бредова снабжают 12 миллионами рублей! Это были "украинки"!9 За пределами Одессы, а тем более в Румынии, эти миллионы не имеют никакой ценности.

Обстановка для генерала Бредова была ясна. Он заботится только о чести армии и настаивает, чтобы англичане добились почетного для войск перехода румынской границы и скорейшей затем переброски наших войск опять в Россию для продолжения борьбы.

Еще несколько деловых вопросов, недолгие разговоры об общем положении Добровольческой армии, и генерал Бредов покинул штаб генерала Шиллинга.

Едва ли он подозревал, что, выходя из штаба, он вышел на тяжелый крестный путь!

Ясно было только одно: теперь нам предоставлено собственными силами разрешать все вопросы и осложнения, какие встретятся нам впереди.

Гарнизон Одессы и войска ее обороны включались в состав группы генерала Бредова. Эти части должны были прибыть к нам по указанию штаба генерала Шиллинга.

В течение ближайших часов были отданы все распоряжения. Войскам группы приказано было свернуть на запад и, прикрываясь арьергардами, стягиваться в район Тирасполя.

Известие о принятии нас румынами и о запасах у Тирасполя значительно подняло дух войск.

Положение выяснилось, и нас "не бросают...".

Отъезд штаба в Тирасполь был назначен ночью.

Около четырех часов дня в районе вокзала возникла и затем разгорелась перестрелка. Вначале казалось, что это одна из тех стрельб, какие весь день возникали в различных частях города.

Скоро огонь, однако, не только усилился, но и быстро приблизился к вокзалу.

Прибежали испуганные служащие, какие-то женщины:

"Большевики захватили вокзал".

Чины штаба покинули вагоны и выстроились с винтовками на перроне.

Через 15-20 минут перестрелка так же внезапно смолкла, как и началась. Кто, где стрелял - так и не разобрали.

"Это Одесса-мама прощается с нами", - шутит кто-то из офицеров.

Вечером опять стрельба. Офицеры штаба, ходившие в город за покупками, сообщают, что вокруг вокзала цепи неизвестных вооруженных людей. Стреляют из окон и чердаков. Недалеко от вокзала лежат убитые10.

Ночью трогаемся в Тирасполь. Эшелон двигается с мерами предосторожности, так как район уже занят красной конницей Котовского11 и повстанческими отрядами.

Во время остановки на какой-то станции в пути неожиданно связываемся телеграфом с... Котовским. Возникают разговоры и перебранка... Едем дальше.

По прибытии в Тирасполь выясняется, что там никаких складов продовольствия или иных запасов нет.

Железнодорожный мост у Бендер был взорван румынами еще в 1918 году, дабы прикрыть Бессарабию рекой Днестром.

Днестр, однако, замерз, и переправа не может вызвать особых затруднений. Обсуждаются лишь технические детали - выдержит ли лед артиллерию, обозы и т. п.

Находившиеся в Тирасполе русские пограничники докладывают, что о переправе наших войск в Румынию они ничего не слышали и никаких приготовлении на противоположном берегу не замечали.

Это несколько озадачивает генерала Бредова, но он остается спокойным, памятуя заверения об английских гарантиях, полученных им от генерала Шиллинга12.

Все же отсутствие интендантских складов и подозрительное спокойствие на румынском берегу являются сюрпризом неприятным.

Генерал Бредов идет к месту бывшего железнодорожного моста через Днестр и тоже узнает от румынского офицера, что никаких распоряжений о приеме русских войск не имеется.

В течение двух дней велись томительные, бесплодные переговоры. Телеграммы, адресованные генералом Бредовым румынским властям, вплоть до короля, остаются без ответа.

Ответ, впрочем, был, но малоутешительный: ночью румыны прорубили вдоль берега лед и, таким образом, достаточно надежно отгородились от нас водой.

Заметно было и усиление войск на противоположном берегу. На пустынных ранее дорогах появились разъезды и зачернели подозрительные точки: пулеметы.

Между тем, согласно приказанию, войска стягивались к Тирасполю и заполнили собою и своими обозами пространство, насколько можно охватить глазом. Бесконечной серой лентой вытянулись бронепоезда.

Известие, что румыны тянут переговоры и не дают своего согласия на переход через Днестр, варьируется на все лады.

Начинает ощущаться недостаток продовольствия. "Украинки" не в ходу, население их не берет. Нервность войска усиливается.

К вечеру 28 января положение становится грозным. Большевистское полукольцо все более сжимается. От всякого пустяка может вспыхнуть паника.

В войсках начинается брожение: "Завели в мешок, а теперь бросают...". Всей этой массе полуголодных, с расшатанными нервами людей надо найти "виновного".

Кто виноват? Конечно, начальники. Разве толпа разберется в том, что генерала Бредова самого послали на Голгофу?

Начальник штаба13 получает секретные сведения, что в частях обсуждаются предложения арестовать генерала Бредова, старших начальников, чтобы ценою выдачи их большевикам добиться милости у победителя.

Румынские офицеры заявляют, что им приказано никого на свой берег не пропускать.

Несколько человек в различных местах пытались перейти Днестр, но выстрелами румынского охранения были отогнаны назад.

Вечером 28 января генерал Бредов собирает совет старших начальников. Доклады последних рисуют настроение войск в мрачных тонах. Это, впрочем, так очевидно, что ясно и без докладов.

И в эти трагические дни сказывается вся сила воли генерала Бредова. Он сознает, что он искупительная жертва за чьи-то вольные или невольные грехи, но ни одного слова упрека или осуждения кого-либо не высказывается им. Он спокоен, ободряет и обнадеживает. Он не допускает мысли о бесславном конце своих войск. Из окон своего вагона он видит, что ему вручена судьба не только войск. Кругом масса женщин, детей и различного гражданского люда14.

Где-то в неизвестности находится семья генерала Бредова, и он... так нежно ласкает маленькую девочку, сидящую на повозке...

В войсках почему-то распространился слух, что румыны нас не принимают только потому, что требуют сдачи нами оружия, а "Бредов не хочет".

Когда один из старших начальников рекомендует "лучше сдать оружие, но сохранить жизни людей", спокойный и выдержанный генерал Бредов вспыхивает.

На военном совете генерал Бредов повторяет начальникам то, что он от них и раньше не скрывал: продовольствия нет, денег нет, положение тяжкое. Однако надо найти достойный выход.

После недолгих обсуждений, под гул уже близких орудийных выстрелов, принимается решение: 29 января начинать переправу на румынский берег, а если румыны будут препятствовать, то на силу ответить силой.

Решение это несколько подбадривает войска, но мало удовлетворяет и генерала Бредова, и наиболее энергичных начальников.

Генерал Бредов не мог не сознавать, что переправа, конечно, удастся, но произойдет с боем и войска ожидает уже позорный плен.

В его душе зрело, по-видимому, иное решение, ибо, оставшись после окончания совета наедине со своим начальником штаба, он стал рассматривать по карте пути вдоль Днестра на север, в сторону Польши.

О поляках у нас имелись тогда скудные сведения. Мы знали, что они воюют с большевиками, но где их войска, этого никто не знал.

И в этот памятный вечер в интимной беседе со своим ближайшим помощником генерал Бредов хранил и твердость духа и непоколебимую веру в милость Провидения.

Утром 29 января выяснилось, что большинство начальников всех степеней тоже не сочувствовали переправе. За эти дни в войсках создалось большое озлобление против румын.

Русские люди восприняли в те дни наглядный урок "реальной политики".

В течение утра 29 января резко проявилось стремление войск уйти в Польшу. "Польша", "поляки" все чаще и чаще упоминались в разговорах.

У кого и как зародилась эта мысль, сказать трудно.

Думаю, что она появилась одновременно в душах и вождя, и войск, и появилась потому, что поход в Польшу вновь давал место надеждам. Каким? Об этом реально тогда не думалось.

Это почти что стихийное стремление уйти в единственную щель, какая еще оставалась предположительно свободной в том полукольце, каким мы были окружены, было воспринято генералом Бредовым.

Он понял, что вера людей возрождается, а это уже обеспечивало половину успеха.

Мысль о переправе была оставлена, и войскам было приказано в ночь с 29 на 30 января двинуться на север, вдоль Днестра.

Генерал Бредов приказал взять с собой всех раненых и больных. Женщин и детей разместить на подводах.

Ввиду близости большевиков выступление отряда было назначено ночью, в полной тишине, с соблюдением всех мер охранения.

Бронепоезда необходимо было взорвать. Эти верные наши боевые соратники должны были погибнуть при всяком решении, так как железная дорога упиралась в Днестр.

Незабываема эта последняя ночь перед походом... Мало кто спал тогда. Сердце прощалось с родиной, а мысль тщетно старалась проникнуть в неизвестное будущее.

Штаб заканчивал последние распоряжения, разбирал свои бумаги. Наиболее важные брались в поход, остальное сжигалось.

Настроение, однако, не было приниженным. Принятое генералом Бредовым решение пробиваться в Польшу соответствовало общему желанию. Правда, Польша была где-то далеко и предстоящий зимний поход сулил немало лишений и опасностей, но зато он оставлял место надеждам, тем надеждам, которым еще вчера наступал, казалось, бесславный конец.

В эту ночь генерал Бредов был особенно серьезен и сосредоточен. Он понимал всю тяжесть задуманного похода, а его чуткая совесть сознавала, какую тяжелую нравственную ответственность он возложил на себя.

Но ни колебаниям, ни сомнениям места не было.

Части гарнизона Одессы и ее ближайших окрестностей, которые должны были войти в подчинение генералу Бредову, по причинам, мне неизвестным, не успели присоединиться к нашему отряду. На свой риск и страх они двинулись гораздо южнее Тирасполя отдельными, не связанными одним управлением группами, общей численностью, если не ошибаюсь, около трех тысяч человек. В состав этих групп входили кадетский корпус, бывший в Одессе, женщины и дети.

Судьба этих групп была печальна. Румыны не пустили их к себе, а когда они, теснимые большевиками, все же двинулись через Днестр, румынские войска стали расстреливать их ружейным и пулеметным огнем!

Тщетно плакали женщины и дети, моля о спасении. И на этот раз соображения "реальной политики" взяли вверх.

Много убитых и раненых осталось тогда на снегу, в пустынных плавнях Днестра. И среди них немало было детей-кадет.

Всякие попытки вынести раненых и убитых вызывали огонь с противоположного берега.

В итоге большинство из состава этих групп попало к большевикам, только незначительная часть все же просочилась в Румынию и немногие догнали наш арьергард.

ПОХОД

Около полуночи, тихо, без огней, стали выступать передовые части. Генерал Бредов решил сразу же возможно дальше оторваться от большевиков и делать форсированные переходы.

Поэтому в первые дни войска должны были проходить около 35 верст ежедневно.

Наши оперативные расчеты базировались как на выносливости войск, достаточно уже втянутых в походную боевую жизнь, так и на тех соображениях, что не менее нас утомленные большевики будут, конечно, всячески стремиться на юг, к морю, в надежде сбросить наших туда. Едва ли красное командование сумеет быстро разгадать наш план движения на север. А когда оно разгадает, мы будем уже далеко. Нам было известно, что в глубоком тылу у большевиков крупных резервов нет. Поэтому возможные столкновения с отдельными частями противника, а тем более с повстанцами, давали нам предположительно перевес в силах.

Жизнь показала, что решение пробиваться в Польшу и соображения генерала Бредова были единственно верными в тогдашней обстановке.

Войска отряда генерала Бредова двигались четырьмя колоннами: на правом фланге, составляя боковой авангард, шли конные части; в середине, по двум дорогам - пехотные дивизии и слева, непосредственно вдоль Днестра - обозы. Подобный порядок соблюдался в течение всего похода.

Ранним морозным утром 30 января части отряда вытянулись по указанным им дорогам, извиваясь бесконечными черными лентами среди снежного простора.

Около 6 часов утра, когда отряд отошел верст на восемь от Тирасполя, начались взрывы. Это умирали бронепоезда. И в туманной мгле январского утра все шире и выше стал подниматься дым над станцией Тирасполь.

Не без напряжения вглядывался я в ту сторону. Заботила мысль, успеет ли благополучно отойти наш арьергард. Наконец вдали показалась черная змейка, а от нее отделился скачущий верховой. Это ординарец с донесением. Читаю донесение: все окончилось благополучно. Впрочем, это и видно и слышно: арьергард двигается без выстрелов, в походной колонне.

В первый день движения погода была особенно благоприятна. Солнце не только светило, но и согревало. Снег притоптался, и идти было нетрудно.

После большого напряжения последних дней нервы отходили, и люди повеселели.

Отвечают бодро, открыто смотрят в глаза, улыбаются. Я смотрю на этих людей, и невольно появляется мысль: а ведь, пожалуй, эти самые "братцы" вчера еще хотели арестовать генерала Бредова. Вчера это были почти что враги, а сегодня - хорошие русские люди и прекрасные солдаты.

Какая сила побуждала этих простых деревенских людей покидать свою родину и идти куда-то в неведомую даль? Боязнь большевиков? Но ведь большевики им не страшны. Большевикам, как и нам, необходимы солдаты. Невозможность уйти от нас? Тоже неверно, ибо всякий, кто хотел, мог свободно уйти. Задержись в любой встречной деревне и иди затем на все четыре стороны...

Чем ближе к полудню, тем солнце пригревало все больше и больше. Было совсем тепло и хорошо.

Узлы каких-то платков, шалей, башлыков, что высились утром на повозках, незаметно исчезли, и вместо них по дороге шагали дамы в городских костюмах. Это все жены офицеров. Почти сплошь молодые, оживленные. Большинство в туфлях на высоких каблуках. Идут, беззаботно болтают с знакомыми.

Подъезжает генерал Бредов, он верхом, ему жарко:

- Хороший денек, вот если бы все время продержалась такая погода, - и он обмахивается своей папахой.

Неожиданно где-то справа раздаются выстрелы. Разговоры в рядах умолкают. Лица сразу делаются серьезными.

К 4 часам становится уже холодно. Поднимается ветер, и снежное поле становится мрачным и неприветливым.

На повозках снова появляются "узлы". Они уже не улыбаются. Лица усталые. Большинство подбилось. Высокие каблуки сбились, идти уже невозможно.

И это только первый день похода... А сколько таких дней еще впереди?

В сумерки отряд достигает намеченных по диспозиции пунктов ночлега. Деревни заполняются до отказа. В каждом уголке, даже и не теплом, но только укрывающем от ветра, - люди.

Серые фигуры копошатся; повсюду огоньки костров.

Жители хмуро-радушны. Они смущены нашим неожиданным появлением и не знают, кто мы - белые или красные. Скоро, однако, по погонам офицеров догадываются, что мы белые.

Начинаются расспросы, откуда и куда идем. И примечательно, что за все время похода я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь ответил на подобные расспросы, что идем в Польшу. Всегда и неизменно следовал ответ: "идем воевать" или что-либо в этом роде.

Никто не приказывал скрывать конечную цель нашего движения, но каждый инстинктивно сознавал, что не надо болтать лишнего, не надо раскрывать свои карты.

Обстановка не позволяла, конечно, высылать вперед квартирьеров. Обычно эти обязанности возлагались на авангарды колонн. Покуда авангард продвигался за места ночлегов и выставлял сторожевое охранение, подходили и главные силы, подходили и начальники колонн. Это сразу устанавливало порядок размещения.

Прежде всего отводились помещения для раненых и больных. Первых было сравнительно немного: легкораненые шли при частях, а тяжелые - остались в Одессе. Зато больных, в подавляющем числе тифозных, было много. К концу похода таковых насчитывалось до двух тысяч человек.

Подобная цифра причиняла, конечно, много хлопот и забот нашему командованию. К чести всех начальников и медицинского персонала надо отнести, что для больных делалось все, что позволяли наши скудные средства и походно-боевая обстановка. На совести отряда нет ни одного неподобранного раненого.

Тифозных везли на подводах, укрывая их, насколько возможно, одеялами, полушубками. Строгой изоляции, конечно, не было, да ее и невозможно было установить на ночлегах, где каждый аршин теплого места был дорог. Врачи и сестры милосердия работали так, как умеют и могут работать только русские врачи и сестры. Диета была "постольку-поскольку...". В медикаментах и в перевязочном материале ощущалась острая нужда. Правда, в аптеках тех немногочисленных городков, какие мы проходили, наши врачи доставали кой-какое пополнение своих запасов. Все же это были только крохи.

И несмотря на все тяжелые, подчас бедственные условия, в каких находились наши тифозные, смертность была минимальна. А когда мы были уже в Польше и больные находились в госпиталях, в нормальных условиях лечения, тиф унес много, много жертв.

Наиболее тяжелобольных везли в автомобилях, покуда позволяли дороги и покуда хватало бензина. Примерно через неделю похода все автомобили выбыли из строя и были уничтожены. Дольше всех продержался "мой" автомобиль. Он был, конечно, не мой: захвачен в Чернигове Белозерским полком, которым я тогда командовал.

Прекрасная погода первого дня, увы, редко повторялась. На второй день солнца уже не было, часто подымался ветер. В поле было неуютно и холодно.

"Высоких каблуков" уже не видно. Дамы достали у мужей, у знакомых сапоги, шляпки исчезли и заменились шалями, платками, башлыками. На многих дамах -защитные шинели.

Поход уравнял всех.

От холода и снега все мы сильно страдали. Благодаря прошлым недостаткам снабжения части были одеты плохо. Генерал Бредов был в обычной солдатской изношенной шинели, в папахе и случайно имел выданную еще в Новороссийске англичанами кожаную безрукавку.

У меня лично была только шинель солдатского сукна и защитная фуражка. И то и другое было сделано еще в 14 году, перед выступлением на войну. Положение спасал вязаный шарф: в большие холода я повязывал им уши. Сапоги были старые, но крепкие. Большинство было одето примерно так же.

После первых двух дней похода по вполне приличным дорогам наш путь стал постоянно пересекаться оврагами и ручьями, столь обильными в районе Днестра. Особенно тяжело было артиллерии, личный состав и лошади которой выбивались из сил. Погода была крайне капризной. Несколько раз попадали мы в снежные бури. Часто падал мокрый снег, затем поднимался резкий холодный ветер, и мы превращались в сосульки. Случаи обмораживания учащались, несмотря на принимаемые меры, и многим участникам похода по приходе в Польшу пришлось ампутировать пальцы на ногах и руках.

Отряд обычно выступал с рассветом и приходил на ночлег уже ночью. Многие бывали настолько утомленными, что не раздеваясь ложились на лавку, на пол -куда придется и засыпали не евши. Подобный сон не укреплял утомленного организма, а лишь скорее его изнашивал. Начальникам приходилось следить, чтобы люди ели, заставлять их есть.

Наше питание было скудным, и оно, конечно, только в незначительной мере восполняло тот расход сил, каких требовал от всех участников наш поход.

Обычно еду составляли чай, хлеб, иногда доставали сало, молоко или масло. Обед варился редко, так как не хватало сил и терпения ожидать, когда он будет готов: начинать приготовление обеда можно было ведь только на ночлегах.

Продукты доставали на местах. Платили теми единственными деньгами, какие были у нас, то есть "украинками". Фактически довольствовались бесплатно. Население, почти не испытавшее всех бед гражданской войны, как находившееся в стороне от всех очагов борьбы, было довольно зажиточным. "Жалость к солдатику", которая так свойственна деревенскому люду, побуждала крестьянок охотно и радушно давать хлеб, муку, молоко. Птицу, свиней, всю ту живность, какую особенно ревниво охраняют хозяйки, мы не трогали. Не трогали потому, что обычно она не была нужна. Курицу, гуся, поросенка -все это надо было поймать, зарезать и сварить, а времени хватало только на сон. К тому же наше пребывание в селах длилось одну ночь, и с рассветом мы шли дальше. В пути ели ту нехитрую снедь, какой запасались на ночлегах. Запасались, кто как мог и умел. Обычной едой бывали хлеб и сало. В тех краях в зимнюю пору сала было в изобилии во всех деревнях. Оно сильно поддерживало истомленный холодами и недоеданием организм.

С нашим приходом на ночлег оживала обычно тихая, уже засыпавшая деревня. Людской поток заливал все улицы и своими волнами захватывал всякий свободный уголок.

Шум, гам, крик...

Через 1-2 часа все затихало. И только кой-где в окнах светились огоньки. Это бодрствовала около тяжелобольного, зачастую умирающего, неутомимая сестра да работали штабы, рассылая приказания на завтра и ожидая донесений за истекший день. И надо было торопиться, забывать и свою усталость, и сон, и голод, дабы скорее разослать приказания. Его ожидают тоже усталые люди и тоже не спят.

А спать хочется так безумно.

И сколько раз, обсуждая движение следующего дня, генерал Бредов вдруг умолкал буквально на полуслове.

Посмотришь, генерал крепко спит, зажав в руке пенсне. И, глядя на его лицо, уже не управляемое волей, видишь, как бесконечно физически и морально устал этот человек.

Жаль будить, но надо:

- Ваше превосходительство, ваше превосходительство...

Работа продолжается.

Обычно через 3-4 дня бывала дневка. Для людей это был действительно отдых. Могли раздеться, умыться, сушились, ели обед.

Для начальствующих же лиц дневка отдыха не давала. Было слишком много хозяйственных, организационных и иных вопросов, требующих срочного разрешения.

По мере отхода добровольческих войск от Киева к югу, а в особенности в период сосредоточения отряда в районе Тирасполя, к основным частям, которыми командовал генерал Бредов (4-я стрелковая дивизия, Гвардейская дивизия, 4-я пехотная дивизия, 42-й пехотный Якутский полк - все части со своей артиллерией, 2-й конный генерала Дроздовского полк, саперный батальон и различные технические и вспомогательные команды), присоединились части войск Новороссийской области (основное ядро - 2-й армейский корпус), многочисленные отряды пограничной и государственной стражи, различные "вольные стрелки" и различные беженцы (семьи офицеров, чины гражданского ведомства и просто русские люди).

В период нахождения у Тирасполя все время подходили к войскам как отдельные группы, так и организованные части и отряды. Когда войска выступили в поход, все, что собралось у Тирасполя, потянулось, конечно, за войсками, выбирая по своему вкусу ту колонну, при которой им хотелось следовать.

В начале похода, до первой дневки, наш отряд являл собою воистину какое-то переселение народов. Шли войска, среди них вдруг оказывался какой-то допотопный дормез15, из которого выглядывали женские лица и кошка; среди артиллерии гарцевал на коне акцизный чиновник из Балты; откуда-то выскакивал конный отряд в белых папахах, и кто-то начальническим тоном кричал с высоты лошади: "Прими вправо..."

Все эти картины и явления, конечно, были нетерпимы, и на первой же дневке генерал Бредов энергично принялся за водворение порядка.

Еще по пути им были даны указания начальникам колонн, и часть отдельных команд и партий были приданы к тем или иным войсковым частям.

Очень ценный боевой состав получил наш отряд в лице команд бронепоездов. Их, конечно, не разъединяли и целыми дивизионами прикомандировывали к пехотным полкам, в которых они и составили отдельные роты.

Настойчивостью и энергией генерал Бредов скоро добился порядка. И дормез, и кошка, и акцизный, и полицейские стражи - все получили свои места, и им было указано, кто о них должен заботиться - кормить, отводить помещение на ночлегах и т. п.

Было нелегко привести в порядок этот людской поток. Надо отдать справедливость, что весь пришлый элемент охотно подчинялся дисциплине, и в течение всего похода я не запомню случая более или менее резкого нарушения порядка.

В интересах истины должен, однако, признать, что не всегда приказы генерала Бредова исполнялись так, как это надлежит в походной, боевой обстановке. Войска не всегда шли по указанным им дорогам, что приводило к скрещиванию колонн, вызывало путаницу и тормозило движение. Бывали случаи, когда ночлеги выбирались самовольно, в явное нарушение диспозиции, и тем нарушалась цельность охранения отряда.

И нарушителями обычно являлись старшие чины. С ними генералу Бредову приходилось подчас выдерживать большую борьбу.

Я затрудняюсь ответить, какими мотивами вызывались подобные грустные явления. Однако они были, и генералу Бредову не раз приходилось взывать к чувству долга и чести некоторых начальников.

Лично я склонен объяснять указанные выше печальные явления только нервностью и некоторыми свойствами характера отдельных лиц.

К чести командного состава отряда надо признать, что случаи нарушения дисциплины, неповиновения были единичны и вызывали безусловное осуждение всей остальной массы старших начальников.

Что же касается генерала Бредова, то он умел возвыситься над мелкими страстями отдельных лиц и продолжал твердой рукой вести отряд, спасая десятки тысяч жизней, которые вручила ему судьба.

Войска двигались в узкой полосе между железной дорогой Одесса-Жмеринка и Днестром.

Близость железной дороги давала большевикам возможность быстро подвезти свои силы в любой пункт и опрокинуть нас в Днестр. И эта угроза висела над нами в продолжение долгих дней похода. В полном смысле слова мы все время находились в мешке, в котором ограниченность места не допускала маневра, а несколько тысяч больных и беженцев сильно связывали боевые действия.

Много воли, много мужества и искусства требовалось от начальника, чтобы вывести свои войска из подобного положения.

И понятно, почему в подобной обстановке так чувствительны были случаи неповиновения.

Много седых волос дали они генералу Бредову!..

Положение становилось особенно серьезным, когда наши пути приближались к железной дороге.

В особенности много тревожных ожиданий вызывал переход железной дороги Жмеринка-Могилев, которая пересекала наш путь.

Переход был назначен в районе станции Рыбница.

Еще накануне войска были подведены к указанной железной дороге с расчетом, чтобы утром можно было, возможно неожиданнее, захватить станцию и прервать связь со Жмеринкой.

Генерал Бредов отказался от мысли занимать станцию с вечера, чтобы не вызвать у большевиков преждевременной тревоги и таким образом не дать им возможности в течение ночи подтянуть свои силы к месту нашего перехода.

Рано утром станция была быстро захвачена, и начался переход. Приходилось спускаться с горы вниз, проходить через мост и затем опять подниматься. Это крайне замедляло переход. К тому же наступила оттепель, что испортило дороги.

Положение осложнялось еще тем, что некоторые части не исполнили отданного накануне приказания о занятии одного важного пункта и не испортили своевременно и в должном расстоянии от места перехода железную дорогу на Жмеринку.

В итоге были лишние, ненужные жертвы.

С переходом железной дороги Жмеринка-Могилев мы все дальше и дальше отходили от железнодорожных путей, и положение наше становилось устойчивее.

Кроме большевиков, нашими врагами, больше неприятными, чем опасными, являлись и украинские банды, как пришлые из Галиции, так и местные. Они не рисковали, конечно, нападать на отряд, но охотились за отставшими людьми и повозками. Участникам нашего движения, вероятно, памятен печальный эпизод, имевший место в середине похода.

Помню, день прошел в общем спокойно, и мы подходили к месту ночлега. Несмотря на воспрещение, несколько офицеров и чиновников какого-то уездного казначейства опередили авангард и пошли вперед в надежде заблаговременно занять себе квартиры.

Когда авангард подошел к ночлегу, то нашел только изуродованные трупы неосторожных. Трупы были раздеты, оружие унесено. Живым случайно оказался офицер, который был ранен при начале нападения и притворился мертвым. Он рассказал, что их внезапно в самой деревне окружила и захватила какая-то украинская шайка. Вывела их на огороды, прикончила, обобрала и исчезла.

Все это разыгралось, можно сказать, на глазах авангарда, в течение какого-нибудь получаса ходьбы от авангарда до деревни.

Прошли пять дней похода, неделя, десять дней...

А отряд все двигался и двигался, замерзая, голодая и испытывая зачастую жестокие лишения. Сыпнотифозных становилось все больше и больше.

И шли мы в неведомую даль, оставляя за собой одинокие могилы.

О поляках сведений не было. Жители не знали, где польские войска и воюют ли они еще с большевиками.

С нами была радиостанция. Несколько раз пытались мы с ее помощью узнать, что делается вне отряда, но толка не получалось.

Наконец 11 февраля, придя на ночлег в местечко Вербовец, генерал Бредов получил от наших разъездов донесение, что ими был встречен польский разъезд. Это было первое сообщение о польских войсках.

В этот день мы ночевали в школе. Учителя не было, а его жена была или напугана, или действительно ничего не знала. Во всяком случае, она ничего путного не могла нам рассказать.

Скоро вернулся учитель и сообщил, что в их деревню попеременно наезжают верховые поляки и большевики, что за несколько дней до нашего появления польские войска были у Новой Ушицы, то есть за 20 верст, там ли они теперь, он не знает.

Генерал Бредов приказал с утра выслать дальнюю разведку, связаться с польскими войсками и предупредить их о нашем движении, дабы нас не приняли за большевиков.

Около 10 часов утра 12 февраля стали поступать донесения от наших разъездов, что они вошли в связь с польскими войсками и что в Новой Ушице расположен штаб начальника боевого участка.

Скоро показалась расположенная на горе Новая Ушица, были видны даже простым глазом польские солдаты.

Не буду описывать переживаний отряда. Они понятны...

Новую Ушицу занимал батальон, и мы случайно вышли на фланг польских войск.

Польские офицеры и солдаты, узнав еще от наших разъездов, что мы - части Добровольческой армии, встретили нас не только приветливо, но и радостно. В их глазах мы являлись лишь желанными резервами, так как, по словам командира батальона, занимавшего Новую Ушицу, участок у него был большой, а сил мало.

Польские офицеры пригласили генерала Бредова в свое походное собрание и радушно угощали, чем Бог послал. Их особенно занимал вопрос, окажет ли наш отряд им помощь в случае наступления большевиков против их участка. Утвердительное заявление генерала Бредова вполне удовлетворило наших хозяев.

По просьбе нашего командования командир батальона указал пункты для расположения частей отряда в тылу, снабдил проводниками и обещал оказать нам всяческое содействие в местах наших ночлегов.

С горы, на которой была расположена Новая Ушица, польский начальник мог лично наблюдать силы и состав нашего отряда.

Картина была действительно грандиозной.

Бесконечной лентой тянулись наши части: конница, пехота, артиллерия, снова пехота и артиллерия, обозы. Лица людей были оживлены сознанием, что цель достигнута; повсюду из рядов были слышны разговоры и смех.

Таким образом, не только своим числом, но и духом мы должны были произвести на поляков сильное впечатление.

Около 400 верст прошел отряд в 14 дней, прошел суровую зимнюю пору, окруженный постоянно врагами и везя с собой до двух тысяч больных и несколько тысяч беженцев16.

Непоколебимая воля начальника и доблесть войск преодолели все затруднения.

Много, однако, тяжких переживаний пришлось пережить всему отряду, прежде чем он снова увидел свою родину.

ПОЛЯКИ

Совсем ночью разместились мы на ночлег в деревне Сунборы. Впервые за много месяцев, еще с периода Киева и отхода к Одессе, мы спокойно укладывались спать.

Небольшая, грязная и холодная изба, в которой расположился генерал Бредов со штабом, была переполнена. Мы мечтали выспаться, а на завтра вымыться и переодеть белье.

Потушили огонь, но настоящего сна не было. Сказывался нервный подъем, каким мы жили так много дней. К тому же все на нас было полно насекомыми.

Только мы успели заснуть первым крепким сном, как меня разбудил дежурный офицер и доложил, что прибыл польский офицер и желает видеть генерала Бредова.

Разбудили генерала, привели себя немного в порядок и попросили ночного визитера.

Было около часа ночи.

Польский офицер вошел, извинился, что потревожил сон генерала, назвал себя командиром бригады и сообщил, что он прислан от командующего Польским фронтом.

Я невольно засмотрелся на вошедшего. Это была чрезвычайно импозантная фигура. Высокого роста, широкоплечий, с большими и пышными седыми усами. На нем была старопольского покроя шуба, отороченная мехом, в руках он держал какой-то "дедовский" меч и шапку.

Перед нами был "пан Заглоба".

К сожалению, это сходство с героем Сенкевича было только внешним.

- Пане генерале, - обращаясь к генералу Бредову, заявил прибывший командир бригады, - командующий Польским фронтом получил донесение о прибытии русских войск. Он не имеет еще от своего правительства полномочий вести с вами переговоры. В нашем районе довольно ограниченные запасы продовольствия, и командующий фронтом лишен возможности прокормить ваши войска. Поэтому командующий польскими войсками просит пана генерала завтра отойти за линию польских войск, расположиться по своему усмотрению в полосе между нами и большевиками и выждать там решение нашего правительства, которому сегодня отправлено сообщение о вашем приходе.

Подобное невозможное предложение явилось для генерала Бредова полной неожиданностью.

Около часа продолжались бесконечные переговоры. Генерал Бредов понимал, конечно, что прибывший командир бригады исполняет только лишь полученное им поручение. Однако, с полной искренностью обрисовывая свое положение, генерал Бредов желал, чтобы польский "посол" не только воспринял механически даваемые ему объяснения, но и проникся действительно бы тяжким положением нашего отряда, если бы он выполнил предъявленное отряду требование.

Указание на больных, на женщин и детей явно не трогало сурового посланца.

Генерал Бредов добивался только одного: он хотел, чтобы командир бригады доложил командующему фронтом все то, что "Заглоба" узнал о положении нашего отряда, и до выяснения результатов этого доклада вопрос о нашем переходе за линию Польского фронта оставил бы открытым.

- Если к шести часам вечера завтрашнего дня пане генерале не исполнит переданных ему указаний, то он будет заставлен силой исполнить это распоряжение.

Сказав это, "посол" чрезвычайно холодно поклонился и встал, давая понять, что он свою миссию исполнил.

Всегда спокойный генерал Бредов вспыхнул:

- У меня двадцать тысяч штыков. Если вы не желаете считаться с вопросами гуманности, то я сумею отстоять свои права на основании международного права.

Церемонный поклон "посла" - и он вышел.

Эти неприятные переговоры в сущности мало обеспокоили нас. Мы были уверены, что центральное польское правительство не пожелает поступить с нами столь жестоко и что суровая форма, в какой только что были переданы нам требования командующего фронтом, во многом утрирована личностью самого посла.

На следующий день, конечно, оставшийся на месте отряд наслаждался: мылся, переодевался, варил обед. Люди отдыхали.

Генерал Бредов сообщил старшим начальникам о полученных им требованиях и о своем ответе. Мнение генерала единодушно было поддержано всеми начальниками.

День был солнечный, теплый. Генерал Бредов осматривал, как разместились войска, и был поглощен текущими хозяйственными делами.

Со стороны местных польских властей мы встретили полную предупредительность.

После обеда была получена бумага: командующий фронтом просил генерала Бредова приехать на следующий день в штаб, дабы личными, непосредственными переговорами выяснить дальнейшую судьбу нашего отряда.

Общий тон этого письма был вполне доброжелательным.

На следующее утро вместе со своим начальником штаба генерал Бредов отправился в штаб командующего фронтом.

Штаб располагался от нас в часах двух езды, в местечке Дунаевцы. При въезде в месторасположение штаба нас остановил польский офицер и очень почтительно сообщил, что ему приказано встретить и проводить в штаб "пана генерала Бредова".

Немедленно мы были приняты командующим фронтом генералом Краевским.

Командующий фронтом, немолодой, бодрый генерал, встретил нас просто и приветливо. Он ни в какой степени не напоминал своего ночного посла.

Он участливо расспрашивал об отряде, о сделанном походе и чрезвычайно искусно, как будто и вскользь, но вполне определенно высказал, что не может быть и речи о нашем отходе за линию Польского фронта. Бранил большевиков, говорил о своем тяжелом положении, вспоминал Великую войну.

Попытка генерала Бредова обсудить переданный ему командиром бригады ультиматум не встретила сочувствия командующего фронтом, он быстро замял этот разговор и перевел его на общие темы. Ясно было, что и нам нет смысла возвращаться к нежелательной для него теме.

В середине разговора нас пригласили к завтраку, а затем беседа продолжалась.

Генерал Краевский сообщил, что о нашем прибытии он донес в Варшаву и что в ближайшие дни оттуда будут командированы делегаты, с которыми генерал Бредов и договорится по всем пунктам. Лично же командующий фронтом хотел бы, чтобы мы остались на его участке и были бы его боевыми соседями.

- Конечно, пан генерал был бы вполне самостоятелен, - добавлял он всякий раз, когда возвращался к этому вопросу, по-видимому, очень его интересовавшему.

Все просьбы генерала Бредова о больных, беженцах, о довольствии отряда были удовлетворены генералом Краевским, и он тут же при нас отдал своему штабу соответствующие приказания.

На прощание генерал Бредов просил командующего фронтом ускорить приезд уполномоченных из Варшавы, в чем встретил живейшее сочувствие генерала Краевского. Последнему, по-видимому, тоже хотелось возможно скорей оформить наше положение.

16 февраля из штаба фронта было получено сообщение, что утром 17 февраля в село Солодковцы прибывают уполномоченные из Варшавы, и генерал Бредов приглашался прибыть туда. Местом встречи был указан дом ксендза.

В назначенный срок генерал Бредов вместе со своим начальником штаба были в Солодковцах.

Ввиду значительного числа казаков в отряде генерал Бредов пожелал, чтобы при переговорах присутствовал представитель казаков, и таковым был командир Терской бригады генерального штаба полковник Бело-горцев.

Польская делегация была в составе четырех лиц. Возглавлял ее личный адъютант маршала Пилсудского (тогда начальника Польского государства) - ротмистр князь Станислав Радзивилл.

До революции князь Радзивилл служил в русской армии, если не ошибаюсь, в лейб-гвардии гусарском полку.

Это был еще молодой, очень привлекательный человек, чрезвычайно воспитанный. Мягко, но твердо отстаивая польские интересы, он в то же время с большим тактом упоминал, что он был тоже русским офицером, и с любовью вспоминал свой полк. Последнее обстоятельство нисколько не делало его меньше поляком, чем он был в действительности.

Мы приехали раньше польской делегации.

Войдя в столовую ксендза, в которой мы все собрались, и узнав по погонам генерала Бредова, князь Радзивилл обратился к нему:

Завязался разговор о прошлом времени, о войне...

Мы поняли, что назначение во главу делегации князя Радзивилла, бывшего русского офицера, отлично владеющего русским языком, не явилось случайным. Было ясно, что этим выбором глава Польского государства хотел выказать свое внимание русскому отряду и обеспечить доброжелательное отношение к нам при переговорах.

Недавно в газетах я прочитал, что маршал Пилсудский ездил в Несвиж и возложил военный орден на могилу своего бывшего адъютанта, который был убит в 1920 году во время войны с большевиками.

Мне припомнились подробности нашей встречи в Солодковцах, и я с искренней признательностью вспомнил князя Радзивилла.

Разговор велся на русском языке. Это давало возможность и генералу Бредову, и князю Радзивиллу понимать все оттенки условий и быстро разъяснять недоразумения.

Генерал Бредов и я ни в какой степени не считали себя дипломатами. По-видимому, и князю Радзвиллу было более по душе быть солдатом, и это обстоятельство внесло в наши переговоры доверие и доброжелательность.

Генерал Бредов без подходов, просто и кратко изложил свои требования:

- Мы желаем возможно скорее с оружием вернуться на родину и продолжать нашу борьбу. Просим польское правительство помочь нашему пропуску переговорами с дружественными державами. Просим оказать покровительство и помощь нашим больным и беженцам. Отряд готов, впредь до переезда в Россию, принимать участие в борьбе с большевиками на Польском фронте, сохраняя, однако, безусловно свою внутреннюю самостоятельность. Если же польское правительство признает необходимым нас интернировать, на что оно имеет право по законам международным, то мы желаем, чтобы нам было оказано все то, что знаменует собой сохранение военной чести: оставлено было бы оружие, сохранена дисциплина и так далее.

Слушая внимательно генерала Бредова, князь Радзивилл прервал речь генерала и с горячностью заявил, что не может быть даже мысли о покушении на честь русского отряда, добровольно пришедшего в Польшу и просящего гостеприимства у польского народа.

- Мы не связаны формальными договорами, - закончил князь Радзивилл, - но у нас общий враг - большевики.

Несколько раз в течение нашего разговора польские представители не решались принимать сразу тех или иных условий генерала Бредова. В таких случаях они обычно просили позволения обсудить вопросы в нашем отсутствии. После подобных обсуждений заседание возобновлялось, и мы всегда находили компромиссное решение, вполне удовлетворявшее обе стороны.

Вопросы санитарного положения наших войск и размещения наших больных по госпиталям были дебатированы с особым вниманием. Выяснилось, однако, что ни транспорт, ни состояние госпиталей не позволяют немедленно принять такую массу больных. Предварительно необходимо было подготовить и эвакуацию, и госпиталя.

Как временная мера решено было всех сыпнотифозных сосредоточить в отдельных селениях, добавить польский медицинский персонал, ежели таковой потребуется, и в спешном порядке отпустить медикаменты.

Большое внимание уделяла делегация вопросу о нашем конском составе.

Узнав, что у нас много лошадей, польские уполномоченные внесли следующее предложение:

- В случае интернирования отряда польскому интендантству будет слишком сложно содержать массу лошадей. Затем в случае переезда вашего к армии генерала Деникина ни одно государство, через которое вы должны будете следовать, не в состоянии дать вам нужного для лошадей подвижного состава. Наконец, если ваше пребывание в Польше почему-либо затянется, то корм лошадей обойдется дороже их стоимости. Поэтому польское командование предлагает приобрести лошадей отряда по существующим ремонтным ценам. Справочная цена интендантства - 3 тысячи марок за лошадь.

Вопрос этот вызвал продолжительные обсуждения.

Генералу Бредову очень хотелось сохранить лошадей, однако он понимал всю сложность этого, в особенности, если наше пребывание в Польше затянется.

Кроме этих соображений, генерала озабочивал и денежный вопрос.

Миллионы, данные в Одессе, были привезены, правда, почти не тронутыми, но они ничего не стоили. На скорую помощь генерала Деникина рассчитывать было трудно: слишком сложна связь, да и чувствовалось, что ему теперь не до нас. Между тем нужды отряда громадны.

Долго спорили мы о лошадях, но это оказалось единственным вопросом, в котором польские уполномоченные проявили упорство.

Князь Радзивилл вполне откровенно говорил, что если мы продадим своих лошадей интендантству, то это будет очень ценным приобретением для польской армии, которая, по его же словам, ощущает большую нужду в конском запасе.

Вопрос о справочных ценах, указанных польским интендантством, нами не обсуждался по той простой причине, что мы не имели решительно никакого представления о существующих ценах и, прибыв только что в чужую страну, совершенно не разбирались в новой для нас денежной единице.

Впоследствии, когда мы сориентировались, выяснилось, что польское интендантство, несмотря на свою молодость, все же прекрасно усвоило традиции интендантств всех времен и народов: своего не упустило и приобрело наших лошадей по ценам гораздо ниже рыночных.

Сознавая отчетливо свое положение, генерал Бредов после обсуждений должен был уступить в вопросе о лошадях.

Прежде чем приступить к составлению и подписанию договора, обе стороны решили прервать заседание и в частной беседе разъяснить и обсудить многочисленные нужды отряда.

Князь Радзивилл со свойственной ему прямотой, обсуждая наше возвращение на родину, настойчиво рекомендовал генералу Бредову самому ехать в Варшаву и там хлопотать:

- Как бы мы ни хотели скорее отправить вас к генералу Деникину, переговоры, конечно, займут много времени. Надо будет получить ряд согласий различных держав на ваш проезд. Это сложно и длительно, и необходимо все время вопрос подталкивать. Находясь в Варшаве, вы можете непосредственно вести переговоры с представителями иностранных государств, и это будет во всех отношениях удобнее для вашего дела.

Дальнейшие события вполне подтвердили этот практический совет.

- К тому же, - добавил князь, - вы, конечно, желаете вернуться с оружием, а это вопрос крайне деликатный, и лучше его обсуждать не в переписке, а личными переговорами. Мы, конечно, выпустим вас с оружием, но пропустят ли вас по своей территории другие государства, это вопрос сложный.

Во время этого перерыва по просьбе князя Радзивилла наш хозяин-ксендз накормил нас всех завтраком, после которого было приступлено к составлению договора.

Редакция каждого вопроса обсуждалась совместно, и надо признать, что со стороны польских уполномоченных не было ни мелочности, ни придирчивости.

Договор писался по-русски и после окончательного составления был переведен на польский язык.

При обсуждении договора обе стороны базировались на нормах международного права. И ротмистр князь Радзивилл, и его офицеры знали это право, впрочем, так же туманно, как и мы.

Около 5 часов вечера был подписан нижеследующий договор:

ДОГОВОР

17 февраля (1 марта) 1920 г., заключенный в Со-лодковцах между:

делегатами Главного Командования В. П.* (Войска Польского. (Здесь и далее примечания автора.) , уполномоченными доверительным письмом Главного Командования В.П. за № 9142/2, ротмистром князем Станиславом Радзивиллом, доктором майором Станиславом Рупертом, поручиком Тадеушем Кобылянским и поручиком Иосифом Мощинским, с одной стороны, и генерал-лейтенантом Николаем Бредовым, командующим Отдельной русской армией, составляющей часть армии генерала Деникина, начальником его штаба генерального штаба полковником Борисом Штейфоном и представителем казачьих войск полковником Владимиром Белогорцевым, с другой стороны.

  1. Армия генерала Бредова со всеми приданными ей учреждениями, находящаяся впереди оперативной группы В.П. генерала Краевского, полностью принимается на территорию, занятую польскими войсками.
  2. Главное Командование В.П. постарается сделать все возможное для возвращения всех солдат и офицеров частей этой армии, а также и семейств, находящихся при них, на территорию, занятую армией генерала Деникина. С этой целью примет все меры посредничества между генералом Бредовым и правительствами дружеских государств, от которых будет зависеть эта перевозка.
  3. Вследствие большого процента инфекционных больных (сыпной тиф) в армии генерала Бредова армия эта должна пройти карантин в санитарных пунктах, указанных Главным Командованием В.П.
  4. Для этой цели устанавливается как первый передаточный пункт - местечко Ярмолинцы, куда должна перейти вся армия генерала Бредова группами не более тысячи человек ежедневно*. Каждая из таких групп не должна иметь больше, чем триста больных**. (При выполнении цифра эта колебалась, дабы не дробить войсковые части. ** Пункт этот показывает, как была велика эпидемия.).
  5. Переход частей генерала Бредова до Ярмолинец производится с оружием в руках.
  6. Все оружие, которым владеет армия генерала Бредова, остается ее собственностью, однако на время нахождения этой армии на территории Польского государства или в областях, занятых польскими войсками, а также при прохождении через эти территории, Главное Командование В.П. принимает это оружие, а также все военное имущество, обозы и лошадей на сохранение за надлежащими квитанциями (которые в будущем будут служить основанием для расчета), по особым описям в склады, специально для сего назначенные. Взятое на сохранение оружие будет возвращено армии генерала Бредова в момент оставления ею польской территории, поскольку это оставление окажется возможным по международным условиям.

  1. Все офицеры армии генерала Бредова сохраняют при себе свое оружие (холодное оружие и револьверы).
  2. Во избежание осложнении во время пребывания в карантинах, а также во время перевозки армии оружие офицеров, занимающих должности ниже командиров батальонов, эскадронов (сотен) и батарей, должно быть сохраняемо в особых цейхгаузах под ответственностью и в заведывании старшего офицера данной части (полка, батальона и т. д.).
  3. Холодное оружие, составляющее частную собственность казаков, входящих в состав армии генерала Бредова, должно также отдельно храниться в цейхгаузах при данной части и перевозиться одновременно с эшелонами.

  1. Главное Командование В.П. покупает всех лошадей, составляющих частную собственность офицеров и казаков по ремонтной цене 3000 (три тысячи) марок за лошадь. Как основание устанавливается, что обер-офицеры могут иметь в пехоте и в вспомогательных войсках одну верховую лошадь, штаб-офицеры - по две верховых лошади, командиры частей (не ниже полка) – одну верховую лошадь и две упряжных лошади. Генералы - две верховых и две упряжных лошади. В конных полках все офицеры имеют по две верховых лошади. Правами, указанными в этом пункте, пользуются лишь те офицеры, которые исполняют офицерские обязанности и не занимают должности рядовых. Владелец лошади представляет об этом удостоверение командира полка или части.
  2. Канцелярии и архивы полков и частей, как и их знамена и штандарты, остаются на сохранении у командиров этих частей.

12. Во время отбывания армией карантина генерал Бредов сам или через своего уполномоченного будет вести переговоры с польскими властями и представителями иностранных держав в целях изыскания способов дальнейшего отправления его войск к армии генерала Деникина.

13. В случае, если вопрос об отправлении армии генерала Бредова (§ 2) не получит разрешения в течение времени нахождения в карантине, армия эта остается в дальнейшем в пунктах, указанных ей Главным Командованием В. П., и обязуется точно выполнять указания, получаемые от этого Командования, и сохранять свою воинскую дисциплину.

Настоящий договор составлен в двух экземплярах на польском и на русском языках, из которых один остается у Главного Командования В. П., а другой у генерала Бредова или его заместителя.

Оба экземпляра считаются как оригиналы.

Подписи.

На том же совещании в доме ксендза была разрешена и ближайшая судьба отряда.

Было решено, что русские войска теперь же займут участок на фронте, причем подробности должны быть установлены по соглашению с генералом Краевским.

При нахождении на фронте отряд сохраняет внутреннюю самостоятельность и сообразует свои действия с общими планами польского командования.

Генерал Бредов отлично сознавал, что, покуда оружие будет находиться в руках войск, до тех пор он сумеет отстаивать свои права и свое положение более надежно, чем ссылками на параграфы международного права. К тому же наше нахождение на фронте неминуемо увеличивало наш удельный вес в глазах польского командования.

Сами начальники, мы прекрасно понимали психологию начальника вообще: никто никогда на войне не отказывался от помощи войск, если они сильны и хорошо дерутся. А мы были сильны, воевать с большевиками умели и имели сильную конницу, каковой очень недоставало польской армии. Несомненно, что такой умный и многоопытный генерал, каким оказался генерал Краевский, быстро оценил бы все те преимущества, какие давало ему наше нахождение на его участке, и не пожелал бы добровольно расстаться с нами.

Не зная, что делается в Добровольческой армии, мы верили, однако, что произойдет перелом и генерал Деникин снова двинется вперед, снова наши войска займут Киев, и тогда наше возвращение на родину облегчится до крайности.

Однако человек предполагает, а Бог располагает!

Усилившаяся до размеров бедствия эпидемия сыпного тифа и, по-видимому, те соображения, о которых я буду говорить дальше, побудили польское командование ускорить наш отвод в тыл.

Через два дня после подписания договора отряд выступил на фронт.

Переговоры с генералом Краевским были закончены очень быстро и сводились, главным образом, к удовлетворению наших хозяйственных и санитарных нужд.

Наше пребывание на Польском фронте является лучшим временем, проведенным отрядом в Польше.

Нам был дан вполне самостоятельный участок, а польское командование с большим тактом сносилось с генералом Бредовым. Фактически наши взаимоотношения сводились к тому, что мы получали от польского штаба ориентировку и в свою очередь ежедневно сообщали о положении у нас. В случае нужды штаб фронта просил генерала Бредова о содействии русских войск.

С своей стороны польское командование в сильной степени облегчило положение нашего отряда. Прежде всего оно взяло на себя заботы о наших больных и беженцах.

Больные впредь до эвакуации в госпиталя были размещены в двух селениях позади нашего участка. Обслуживал их наш персонал, усиленный польским, и по мере возможности их снабжали медикаментами.

Беженцы впредь до эвакуации в глубь страны были тоже размещены в тылу.

Довольствие всех чинов и лиц, прибывших с отрядом, взяло на себя польское интендантство.

Артиллерийское снабжение, в случае нужды, было тоже обещано польским командованием.

Прокормить и устроить всю ту массу людей и лошадей, какая была у нас, являлось задачей нелегкой, тем более, что и само польское командование испытывало во многом нужду.

Последствия Великой войны сказывались на каждом шагу.

Население обеднело, железные дороги износились, и транспорт был далеко не налажен.

Тем с большей признательностью надо вспомнить заботы польского правительства и командования о нас.

Поднимался и был близок к разрешению даже вопрос о выплате нам жалованья применительно к нормам, установленным в польской армии. Однако генерал Бредов отказался от этого предложения. Он не хотел ставить русские войска в положение "наемников" и свою боевую помощь на фронте рассматривал, как идейное и фактическое продолжение борьбы с большевиками.

Взгляд на этот вопрос генерала Бредова был вполне разделяем чинами отряда, и национальная гордость в сущности нищих людей является лучшей характеристикой как самого генерала Бредова, так и духа его отряда.

Период нашего нахождения на фронте был в общем периодом затишья боевых действий. Главным образом этому способствовала наступающая весна, превратившая дороги в сплошные вязкие болота, до крайности затруднявшие всякое движение.

К тому же большевики быстро узнали о нашем появлении на фронте и, по-видимому, были осведомлены и о нашем скором уходе. По крайней мере с их стороны часто раздавались крики: "Эй, земляки, не стреляй, вам все равно скоро уходить, а мы вас не будем трогать".

- А ты, "товарищ", попробуй, тронь! - слышалось в ответ.

Начиналась перебранка и перестрелка...

Люди нежились в теплоте весеннего солнца, отсыпались и ожесточенно уничтожали "внутреннего врага"* (насекомых)..

Начальники частей устроили бани, но это, конечно, не достигало цели, так как белье и обмундирование оставались прежними, а дезинфицировать его в условиях боевой обстановки было невозможно. Камфара и иные паллиативы цели не достигали, и эпидемия сыпного тифа принимала характер настоящего бедствия. Смертность резко возросла.

Во многих частях половина состава была в различных стадиях тифа. Представляемые ежедневно отрядным врачом рапортички показывали, как грозно усиливалась и бушевала эпидемия.

Польское командование с тревогой следило за усилением болезни в нашем отряде, справедливо видя в этом грозную опасность и для своих войск, и для населения тем более, что и польские войска страдали от этой же болезни.

Необходимы были решительные меры, а таковыми являлись лишь отвод отряда в тыл, изоляция больных и серьезная дезинфекция здоровых.

Эти соображения, по-видимому, и ускорили наш уход с фронта. Во всяком случае, те, кто не болел, хранили дух бодрым. В войсках по собственной инициативе организовывались разведки и нападения на красных.

Составлялась обычно компания предприимчивых людей:

- Пойдем за курами к большевикам.

Это служило показателем, что энергия накапливалась и силы восстанавливались.

Понятно, что подобные настроения отряда делали нас желанными соседями как в глазах польского командования, так и в сознании польских войск. К тому же наши силы были достаточно внушительны.

Кроме пехотных дивизий с их прекрасной артиллерией в состав отряда входила многочисленная конница. Она состояла как из казачьих частей отличного состава, так и из полков регулярной кавалерии, среди которых находились такие блестящие боевые части, как Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии и 2-й конный генерала Дроздовского полк.

Конные части еще в походе были пополнены отрядами пограничников и конно-полицейской стражей, так что эскадроны зачастую имели более 100 шашек.

Кроме этих специально-конных частей, во многих пехотных полках были сильные конные команды разведчиков. Так, например, Белозерский полк имел таковую команду силою более 200 шашек.

Гвардейская артиллерия имела прекрасную пулеметную команду. Пулеметов у нас было вообще достаточно.

Генерал Бредов имел полное основание считать, что он располагает конными силами не менее корпуса (семь конных полков, не считая команд разведчиков, конвоев и прочего).

Конные части, объединенные энергичным генералом Скляровым17 (впоследствии умершим от тифа), привлекали особое внимание польского командования.

Ныне, когда совершавшиеся тогда события являются уже историей, можно с большой вероятностью разъяснить многие факты, казавшиеся в марте 1920 года и неясными и непонятными.

Не подлежит сомнению, что в период нашего пребывания на фронте в умах польского генерального штаба уже зародилась мысль о движении на Киев, и план этот энергично подготовлялся.

Польские войска, как всякая молодая армия, не имели достаточного числа конницы. Между тем это был их традиционный род войск. К тому же польское командование не могло не сознавать, что в своих предстоящих операциях к Днепру оно неминуемо встретит на своем пути многочисленную красную кавалерию.

Ясно, что в Варшаве прекрасно понимали всю необходимость спешного создания конницы, но знали в то же время, что конница быстро не создается. Наличие у нас сильной конницы открывало неожиданно новые и столь желанные горизонты.

В случае нашего интернирования польская армия получала громадный конский состав, каковой можно было немедленно поставить в строй. Правда, лошади были изнурены и подбиты, но это была уже деталь, легко исправимая в период формирования.

Еще в день заключения договора от нашего внимания не ускользнул тот интерес, который уделяли польские уполномоченные нашему конскому составу.

Я думаю, что все эти предположения в связи с развитием эпидемии и предопределили ближайшую судьбу нашего отряда.

Жизнь на фронте проходила довольно однообразно и разнообразилась только боевыми эпизодами.

В этот период нашей радиостанции удалось добыть кой-какие сведения из России. Сведения эти были кратки, разрозненны, но все же мы узнали, что Добровольческая армия отошла к Ростову и там как будто закрепилась.

Еще от князя Радзивилла генерал Бредов узнал, что в Варшаве имеется Российская дипломатическая миссия. Генерал также припомнил, что в Варшаве должен был быть наш военный агент.

Решено было отправить в Варшаву офицера, дабы связаться с теми российскими дипломатическими представителями, какие там окажутся.

Для этой цели был командирован корнет Циммерман. Несмотря на свой легкомысленный чин, корнет Циммерман был приват-доцентом, знал прекрасно языки, был чрезвычайно тактичен и обладал представительной наружностью. Общительный человек, он впоследствии установил хорошие отношения со многими иностранными миссиями и был очень полезен генералу Бре-дову при ведении переговоров о возвращении нас в Крым.

Корнет Циммерман состоял при штабе отряда и потому был достаточно ориентирован о нашем положении.

Эта командировка выяснила, что в Варшаве действительно имеется наш военный агент, которому корнет и доложил все, что ему было указано.

В числе различных просьб, обращенных к военному агенту, буде он находится в Варшаве, была и просьба генерала Бредова приехать к отряду и в непосредственной беседе обсудить многие важные вопросы.

Мы, впрочем, не сомневались, что военный агент, узнав о нашем прибытии, немедленно постарается приехать к отряду или прислать, хотя бы секретным порядком, какое-нибудь доверенное лицо.

Этого, к сожалению, не случилось. И только через месяц после нашего прибытия в Польшу, уже в Варшаве, генерал Бредов встретился с русским военным агентом.

Как было уже указано, жизнь на фронте проходила однообразно. Будущее было туманно, и неизбежность предстоящего интернирования удручала энергичного, всегда активного генерала Бредова.

В этот период у него зародилась и в интимных беседах обсуждалась мысль снова вернуться в Россию.

По нашим сведениям, Добровольческая армия отошла к Ростову и устраивается там. Мы верили, что с наступлением весны генерал Деникин снова перейдет в наступление.

Наш план сводился к тому, что, отдохнув, без беженцев и больных мы двинемся к Днепру, перейдем его у Кременчуга или южнее и в зависимости от обстановки двинемся или в Крым или в направлении Ростова.

План был смелый и рискованный, но опыт гражданской войны убеждал нас, что самые рискованные предприятия удавались, если они были ведены твердо и энергично. Мы надеялись на свои преимущества в маневре и знали, что если встретим сильное сопротивление красных, то найдем и немало сочувствующих на местах. Мы были убеждены, что по мере движения наши силы будут увеличиваться пополнениями. Что касается наших сил, то весною 1919 года генерал Деникин еще с меньшими силами начал свое движение из Донецкого бассейна на Харьков и имел успех.

Большим козырем в руках генерала Бредова была наша многочисленная конница. В условиях гражданской войны кавалерийский корпус - это большая сила!

Короче говоря, план имел много и за и против.

Самое слабое его место заключалось в том, что нам надо было спешить с его выполнением, ибо с каждым днем приближалось время нашего отхода в карантин.

Разработав в общих чертах намеченный план, генерал Бредов созвал военный совет.

Идея была одобрена всеми начальниками, но исполнение плана в ближайшие дни было признано невозможным.

Главное препятствие, что прежде всего и учитывали как генерал Бредов, так и все присутствующие, заключалось в непроходимости дорог. Весенняя распутица была так велика, что движение артиллерии было бы крайне затруднено, тогда как план генерала Бредова требовал маневра и больших переходов.

Затем генерал Скляров доложил, что конский состав еще сильно изнурен и ему необходимо не менее месяца, чтобы приготовить лошадей к столь сложной и длительной операции.

Пехотные начальники единогласно докладывали о развитии эпидемии, сократившей их части наполовину.

На совете решено было отказаться от предложенного плана за явной невозможностью его выполнить в ближайшее время.

Решение это было, впрочем, только официальным. В действительности план этот не был оставлен, и к нему в частях приготовления шли. Командиры наиболее сильных духом и числом полков получали секретные инструкции и проводили их в жизнь. Останавливали, главным образом, дороги. Волей-неволей надо было ожидать времени, когда они подсохнут.

Но в это время были получены сведения, что Добровольческая армия оставила район Ростова и продолжает свой отход к югу. Что же касается Крыма, то его занятие красными казалось нам уже вопросом предрешенным.

Сведения эти в корне колебали все расчеты генерала Бредова, и план похода был оставлен.

В двадцатых числах марта было получено сообщение от польского командования, что отряд генерала Бредова может приступить к карантину.

Войска подтянулись к местечку Ярмолинцам в порядке, предусмотренном параграфом 4-м договора.

Это был тяжелый период в жизни отряда. Надо было передавать на хранение оружие, имущество. Особенно тяжело было коннице расставаться со своим конским составом.

Более нервные и впечатлительные люди падали духом, сильные их поддерживали.

Только очень близкие к генералу Бредову люди могли подметить, как болела в эти дни его душа, но обстоятельства были сильнее нас. Бесконечной, казалось, вереницей тянулись повозки с сыпнотифозными. И когда все войска уже сменились с позиции, деревни, в которых находились наши больные, еще не были окончательно эвакуированы.

И последний день эвакуации принес немало волнений. Польские войска, сменившие нас на участке, были крайне слабого численного состава. Большевики, увидя, что наши последние части ушли и остались только польские, немедля перешли в наступление и сбили поляков. Видя отступление польских войск, в селениях, в которых находились наши больные, поднялась паника.

Перевозочные средства, доставляемые поляками, были недостаточны. Вокруг мест в телегах шла борьба. Медицинский персонал был бессилен успокоить многих полубезумных людей. Так, например, один больной, видя, что ему места на подводе нет, схватил попавшуюся ему на глаза кирку, ударил ею уже лежавшего на подводе тяжелобольного и сбросил затем его на землю. Проделывалось все это, конечно, в состоянии безумия, и тем не менее это нервировало других.

К счастью, нашим командованием предусмотрительно были оставлены в резерве части конницы. Им было приказано немедленно атаковать красных, и положение было восстановлено.

После этой чуть не разыгравшейся трагедии польским командованием были усилены перевозочные средства, и больные были благополучно вывезены.

В Ярмолинцах были образованы комиссии - русские и польские, - ведавшие сдачей и приемом имущества отряда. В Гусятине принимались лошади. Польское командование для этой цели командировало офицеров, знавших русский язык. Обычно это были ранее служившие в наших частях, знакомые с нашими порядками, терминами. Работа поэтому шла достаточно гладко, но самый характер работы, конечно, не способствовал успокоению нервов.

Грязное еврейское местечко юго-западного края, Ярмолинцы, было забито русскими войсками. Карантин сводился к изоляции больных и помещению их в отдельные дома, к довольно примитивной бане с теплой водицей и к попыткам дезинфицировать одежду и вещи.

Польское командование располагало тогда очень ограниченными средствами, и санитарная часть была бессильна организовать действительный карантин. В сущности говоря, все сводилось к формальности да к принятию некоторых полицейских мер, которые вносили излишнее раздражение, нисколько не помогая делу.

Благодаря тесноте изоляция совершенно не достигалась. В этот период эпидемия достигла своего развития. Временные госпитали были переполнены, и больные лежали вперемежку с здоровыми. Смерть буквально косила отряд. Среди жителей тоже началась эпидемия.

Помню, что когда в какой-то избе освобождали комнату для генерала Бредова и штаба, то на наших глазах вынесли оттуда сыпнотифного хозяина. Мы чем-то "покурили", больше, правда, папиросами и немедленно заняли избу. Всякие меры предосторожности в существовавших тогда условиях были бесцельны. Постоянно приходилось бывать на распределительных пунктах, в госпиталях. Медицинский персонал - врачи, сестры, санитары - таял с каждым днем. Это были незабываемые, кошмарные дни.

Весь поход стоил нам гораздо меньше жертв, чем ярмолинский период.

Генерал Бредов бывал повсюду. Глубоко верующий человек, он давно свою жизнь и судьбу вручил Провидению.

Каждый лишний день пребывания в Ярмолинцах ухудшал положение. И для нас, и для польского командования (чины польских комиссий, хотя и в несравненно меньшей мере, но тоже болели) становилось ясным, что борьба с тифом в Ярмолинцах бесцельна. Оставалось единственное средство - это перевозка войск в другие пункты, в которых гигиенические условия более способствовали бы борьбе с эпидемией.

Польское военное министерство решило перевести здоровых в лагеря, а больных спешно эвакуировать в постоянные госпитали. Однако расстройство транспорта и та централизация, какая тогда существовала, значительно тормозили дело.

Для русских войск были отведены три лагеря: Стржалково - около Познани, Пикулицы - около Перемышля и Дембия - около Кракова. В дальнейшем был образован четвертый - в Александрове.

Все это были лагеря, в свое время устроенные и оборудованные для военнопленных. В некоторых содержались и в то время интернированные украинцы и пленные большевики; из Пикулиц и Дембии они были уведены, а в Стржалкове оставались в том же лагере, куда направлялись и наши войска, но получили свой особый район.

Началась перевозка. Подвижного состава было недостаточно, железные дороги действовали неисправно. Благодаря последнему обстоятельству люди часто голодали, ибо поезда приходили с опозданием в те пункты, в которых приготовлялся обед и ужин. У большинства же ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать, не было. Эти обстоятельства еще больше ухудшали настроение войск18.

В этот период генерал Бредов в сопровождении своего начальника штаба и адъютанта отправился в Варшаву, дабы личным участием ускорить переговоры о нашем возвращении на родину и разрешить целый ряд неотложных нужд отряда. Наблюдение за перевозкой и непосредственное командование отрядом было возложено на командира 2-го корпуса генерал-лейтенанта Промто-ва19, а управление штабом - на полковника Збутовича.

В течение этой поездки мы наблюдали, как изношен и беден был подвижной состав польских железных дорог.

За неимением приличных классных вагонов комендант станции устроил нас в товарном, приспособленном для жилья вагоне. Там было, по крайней мере, тепло и свободно.

Нашим попутчиком оказался инженер путей сообщения. Он организовал чай, устроил освещение, и под монотонный стук колес завязалась интересная беседа.

Польское государство было молодым, и нас, конечно, интересовала его жизнь.

Инженер, большой патриот, красочно описывал, как быстро восстанавливает свое экономическое развитие Польша и как успешно залечивает она раны, нанесенные войной.

Он рассказал нам случай, как бастовавшие где-то рабочие немедленно приступили к работам и отказались от своих требований после того, как он обратился к ним с речью, напоминая, что они поляки и должны беречь свое молодое государство.

Мы, в свою очередь, рассказывали о российских настроениях и переживаниях. Упомянули случайно, что выступили из Киева.

- Как, вы из Киева? - обрадовался инженер. – Я долго там жил, у меня осталась там квартира...

Потекли воспоминания о Киеве, нашлись общие знакомые, и беседа стала совсем интимной.

И инженер поведал нам, но на сей раз уже искренно, о внутреннем положении Польши:

- Нас много наехало в Польшу, и все мы раньше в России были инженерами, врачами, чиновниками. Своим появлением мы создали перепроизводство интеллигенции. В то же время мы переживаем промышленный кризис. Наши фабрики вырабатывают только половину того, что вырабатывали они до войны... А рабочие, - продолжал инженер, - они все социалисты и совершенно не хотят считаться ни с состоянием государства, ни промышленности. Они требуют прибавки, а работают все меньше и хуже.

Много и интересно рассказывал инженер и, наконец, вздохнув, закончил:

- Да, одно - мечтать о самостоятельности, а другое - укреплять эту самостоятельность...

В Варшаву мы прибыли утром. Мы были в форме, и наше появление на перроне вызвало общее любопытство.

Прямо с вокзала отправились мы к нашему военному агенту. Его управление помещалось в центре города, в двух шагах от Краковского предместья, в "Саксонской" гостинице.

Военный агент, генерального штаба полковник Е.П. Долинский произвел на меня приятное впечатление. Его уверенный тон и упоминание имени военного министра и начальника генерального штаба создавали уверенность, что своими служебными связями и влиянием он окажет большую помощь отряду.

В прошлом генерал Бредов и полковник Долинский знали друг друга, и это сразу устанавливало близкие отношения.

Покуда мы умывались, был приготовлен завтрак, и возобновился разговор. Полковник Долинский любезно нас угощал и делился теми сведениями о России, какими он располагал. Связь с Екатеринодаром была сложна, ориентировка оттуда приходила редко. Во всяком случае, имелись сведения, что натиск красных продолжается, как продолжается и отход войск генерала Деникина.

Генерал Бредов, не любивший откладывать дела, наметил с полковником Долинским день, дабы посетить военного министра и начальника генерального штаба. Если не ошибаюсь, визит к военному министру был назначен на следующий день.

Мы познакомились также с чинами нашей дипломатической миссии, возглавлявшейся тогда господином Горловым, и встретили с их стороны полное желание всячески помочь отряду.

В дальнейшем и русский Красный Крест, и русская колония по мере своих скромных средств старались облегчить тяжелое материальное положение наших войск, посылая им белье, мыло, табак и прочее.

Издававшаяся в Варшаве эсеровская газетка в первые же дни прибытия генерала Бредова поместила "приветственную" статью под заглавием "Бредовые генералы". Содержание статьи было обычное для газеты подобного направления: русский народ любит только эсеров и не желает генералов.

На следующий день генерал Бредов со своим начальником штаба и с полковником Долинским отправились к военному министру.

Все трое были в русской военной форме, при оружии.

Военного министра в замке не было, и нас принял его помощник генерал Сосновский. И в дальнейшем в течение нашего пребывания в Польше мы имели дело только с генералом Сосновским.

Военный министр был, если не ошибаюсь, офицер русской службы, и возможно, что он умышленно уклонился, по тактическим соображениям, от непосредственного общения с генералом Бредовым.

Его помощник произвел на нас впечатление человека воспитанного и культурного. Он не получил специального военного образования и в прошлом был, если не ошибаюсь, адвокатом.

Он был в курсе дел нашего отряда и охотно пошел навстречу просьбам генерала Бредова.

Последнего же больше всего озабочивала мысль о скорейшей эвакуации больных и о должном устройстве войск в лагерях.

Генерал Сосновский беседовал с генералом Бредовым очень сердечно и, по-видимому, охотно готов был удовлетворить пожелания генерала Бредова. По крайней мере, он тут же призвал начальника отделения, в ведении которого состояли лагеря, и отдал ему соответствующие приказания.

Беседа продолжалась более часа. При прощании генерал Сосновский просил генерала Бредова обращаться лично к нему со всякими просьбами.

Общее благоприятное впечатление от этого визита несколько нарушил небольшой эпизод. Знакомясь с помощником военного министра, генерал Бредов представил и своего начальника штаба. При дальнейшем разговоре генерал Сосновский поинтересовался, кто такой и какую должность в штабе занимает наш третий спутник - полковник Долинский.

- Это полковник Долинский, российский военный агент в Варшаве, - ответил удивленный генерал Бредов.

Настала очередь удивляться и генералу Сосновскому:

- Как, разве в Варшаве есть русский военный агент? Я не знал. Вы, вероятно, недавно прибыли?

Выяснилось, что полковник Долинский уже несколько месяцев в Варшаве.

Визит к начальнику генерального штаба ограничился лишь обменом любезными фразами.

В ближайшие дни генерал Бредов был принят маршалом Пилсудским, тогдашним главой Польского государства.

Лично я не участвовал в этом приеме и потому воздержусь от передачи подробностей.

Со слов генерала Бредова знаю, что маршал произвел приятное впечатление своей простотой и твердостью характера, угадывающегося в течение разговора.

Что касается положения отряда, то начальник государства заверил о содействии в вопросе возвращения нас на родину.

В Варшаве генерал Бредов с находящимися при нем лицами поселился в небольшой гостинице на Маршалковской улице. Мы занимали на последнем этаже две небольшие комнаты. В одной помещался генерал Бредов с начальником штаба, в другой - корнет Циммерман с другим корнетом, адъютантом генерала.

Как установленное правило, не подверженное никаким изменениям, нашу дневную еду составляли: утром - один стакан чая и две кайзерки* (Маленькие булочки, настолько небольшие, что до войны их давали на копейку две штуки.), около часа обед из двух блюд и вечером тот же стакан чая и те же две кайзерки. Это было мало, в особенности для наших корнетов, но генерал был неумолим. За время не только похода, но и вообще гражданской войны, все мы отвыкли от закусок, от всяких вкусных вещей. В Варшаве всего было много, и соблазны встречались на каждом шагу. Однако они были не для генерала Бредова и не для нас. За все время ни генерал Бредов, ни я не были ни разу в ресторане, так как обед нам приносили в управление военного агента из ресторана "Саксонской" гостиницы.

Подобный режим был, конечно, тяжел. И смело скажу, что мало нашлось бы начальников, которые с такой величайшей щепетильностью относились бы к казенным деньгам, как это делал генерал Бредов. Ведь только от него одного зависело установление нашего суточного расхода, и он сделал его минимальным.

Обычно днем мы бывали заняты делами в городе 3-5 часов, а затем оба возвращались домой. Передавали друг другу впечатления дня, обсуждали программу на следующий день, писали распоряжения в лагеря, а остаток вечера занимались чтением. В Варшаве имелись русские библиотеки, и мы наслаждались. Между 10 и 11 часами ложились спать.

Никаких полицейских наблюдений мы за собой не замечали и пользовались полной свободой. Все четверо ходили в форме, и это было стеснительно только потому, что на нас все оборачивались. Из военного министерства нам были выданы именные удостоверения, что "такой-то" имеет право носить форму и оружие. За исключением официальных визитов, шашек мы не носили. Ни разу ни полиция, ни агенты не интересовались, почему мы ходим по городу в русской форме. И только раз меня остановил польский офицер и довольно резко спросил, почему я в форме. Я молча подал ему удостоверение военного министерства и, когда он прочитал, спросил его: "Пан офицер, вероятно, жандарм?".

Он сконфузился и быстро ушел.

Варшаву я знал, конечно, еще до войны. В 1920 году она во многом изменилась: улицы стали более грязными, толпа более серой. Зато поражало обилие форм. И кто только не носил ее: швейцары, мальчики, посыльные, газетчики, дворники, словом, самый разнообразный люд. Особая форма была создана даже для участников восстания 1863 года20!

Отдавая дань демократизму, польское правительство первоначально установило для своей армии довольно однотонную форму без резких отличий офицера от солдата. Но уже в 1920 году стала проявляться национальная особенность поляков - их склонность к пышному и красивому. Появились более яркие и нарядные формы, запестрели на груди различные значки, и старую форму уже только "донашивали".

Русского в Варшаве ничего не осталось. Нетерпимость доходила до того, что гимназия (около памятника Копернику), отделанная раньше в русском стиле, стояла с отбитой штукатуркой и выделялась, как грязное пятно, на фоне остальных зданий.

На улицах русского языка не было слышно, но в магазинах говорили охотно. Особенно евреи. Те неизменно вспоминали, как раньше было хорошо!

Во всяком случае, не зная польского языка, я совершенно свободно обходился русским.

Наша церковь находилась на узкой, невзрачной улице и помещалась во дворе. Пел прекрасный хор, и службы оставляли сильное впечатление. Много незабвенных часов провели мы в этой церкви.

Здесь же, во дворе, помещалась столовая русского благотворительного общества, выдававшая дешевые, а зачастую и бесплатные обеды.

В общем же в Варшаве все было чужое.

И только величественный, стильный собор еще горел тогда на солнце своими куполами и напоминал о былом величии царской России.

С первых же дней своего приезда в Варшаву генерал Бредов стал энергично стучаться во все иностранные двери, прося о содействии нашему возвращению на родину.

Побывали мы у англичан, французов, сербов, чехов... Обходили только румын, так жестоко встретивших нас в Тирасполе.

Все внимательно выслушивали генерала Бредова и обещали передать наши просьбы своим правительствам.

Английский военный агент возбудил особые наши надежды, так как с большими подробностями интересовался положением нашего отряда, просил несколько раз дополнительных сведений и очень скоро отправил своему правительству доклад в благожелательных для нас тонах.

Не менее обнадеживали нас и чехи. Они принципиально соглашались нас пропустить, и в середине апреля было даже решено образовать смешанную комиссию для разработки чисто технических вопросов, сопряженных с нашим выездом из Польши. Этого было, однако, недостаточно, ибо пропуск нашего отряда Чехией еще не разрешал вопроса.

Главная трудность заключалась в том, что каждое государство, не возражая против нашего проезда, требовало, чтобы мы предварительно заручились согласием его соседей. А так как каждый желал, чтобы сосед дал согласие на пропуск раньше, то получался заколдованный круг.

В этот период войска устаивались в лагерях. Как было уже сказано, это были старые лагеря для военнопленных. Они были обнесены проволокой, густо переплетенной, а находившиеся в них большевики и украинцы подвергались режиму, установленному вообще для военнопленных.

Подобный режим ни в каком случае не мог быть применен к нашим войскам. И когда генерал Бредов получил донесения, что польские коменданты лагерей подвергают наши войска незаконным стеснениям, противоречащим заключенному договору, он немедленно отправился к генералу Сосновскому.

Последний признал заявления генерала Бредова вполне справедливыми, обещал в тот же день послать соответствующие инструкции инспекции лагерей и предложил генералу Бредову выработать правила, какие русское командование признавало бы желательными для своих войск и какие способствовали бы поддержанию дисциплины.

В тот же день нами была составлена инструкция, регламентирующая как внутренний порядок в войсках, так и взаимоотношения русских войск с польскими комендантами*.

* В главных чертах эта инструкция содержала следующие положения:

  1. Русские войска, находящиеся в Польше, отнюдь не могут быть рассматриваемы, как военнопленные, и режим, установленный для последних, не может быть применяем к частям отряда.
  2. Исполняя общие правила, издаваемые военным министерством, русские войска сохраняют свой внутренний порядок.

  1. Получая продукты от комендантов лагерей, войска собственным попечением приготовляют себе пищу.
  2. Приведение в порядок бараков для жилья и устройство бань.
  3. Ввиду тяжелого санитарного состояния войск, в целях гигиенических и для поддержания дисциплины (§ 13 договора) ежедневно устраиваются гимнастика и строевые занятия.
  4. Необходимость в целях общего порядка более изолировать наши войска от большевиков, совместная жизнь с которыми по разности идеологии недопустима.
  5. Войсковые начальники, находящиеся в лагерях, и генерал Бредов сносятся между собой беспрепятственно.

Генерал Сосновский не имел никаких существенных возражений против предложений генерала Бредова. Были сделаны лишь незначительные изменения, главным образом, редакционного характера.

Инструкция была без промедления утверждена генералом Сосновским и разослана в лагеря как нашим начальникам, так и польским комендантам.

Вопрос был разрешен и полно, и к обоюдному, казалось, удовлетворению.

К сожалению, в действительности получилось иное.

Коменданты лагерей, опираясь на местные штабы, коим они подчинялись, внесли в жизнь наших войск массу осложнений и создали ряд совершенно ненужных трений, очень испортивших отношения.

В наши внутренние дела коменданты, правда, не вмешивались, но они окружили жизнь наших войск такими стеснительными мерами полицейского характера, что быстро возбудили к себе ненависть отряда.

Окруженные проволокой, массой часовых, с постоянными резкими окликами "nie wolno"21, войска чувствовали себя на положении военнопленных, и это являлось источником тяжелых душевных переживаний.

Вопросы довольствия осложнились. Казалось, что, передавая нашим начальникам заботы о довольствии, польские коменданты освобождались от сложного, хлопотливого и неблагодарного дела. В действительности коменданты стремились удержать в своих руках довольствие и передали его, наконец, русским начальникам только после повторных приказаний военного министерства.

Не подлежит сомнению, что в этом вопросе играли роль соображения экономии, "остатков" и т. п. Об этом проговаривались польские капралы и солдаты.

Команды польских войск, находившиеся в распоряжении комендантов лагерей, имели небольшой офицерский состав, поэтому в непосредственное общение с нашими войсками входили унтер-офицеры. Простые, малоинтеллигентные люди, они, как правило, переоценивали свое служебное положение и совершенно не разбирались в правовом положении русских войск.

На этой почве происходили постоянные столкновения, и жизнь в лагерях скоро приняла характер постоянной мелкой войны.

Коменданты также восстали против строевых занятий, и в итоге люди целыми днями слонялись без всякого дела.

Оружие, которое по договору было оставлено офицерам, отбиралось и отбиралось грубо, с насилием.

В конце концов солдаты были отделены от офицеров и совершенно изолированы от своих начальников.

Наши начальники слали донесения генералу Бредову, а местные штабы - военному министру. Обе стороны обвиняли друг друга.

Несколько раз дело чуть-чуть не дошло до вооруженных столкновений, и только авторитет наших начальников кое-как сдерживал страсти.

Энергичные протесты генерала Бредова не всегда достигали цели. Его слушали, часто соглашались, иногда возражали, ссылаясь на донесения комендантов, слали указания комендантам, война в лагерях как будто утихала, а затем через короткий промежуток времени снова разгоралась и с большей силой.

Многое зависело, конечно, от личности коменданта. Все лагеря управлялись одними и тем же правилами, и в то время, когда стржалковский комендант полковник Кевнарский (бывший русский офицер) пользовался всеобщей ненавистью и презрением, в Пикулицах, где был комендантом человек более тактичный, тоже бывший русский офицер, были более нормальные отношения.

Все старания генерала Бредова наладить в лагерях занятия, дабы освободить людей от тяготившей их праздности, встречали открытую оппозицию комендантов и равнодушие военного министерства.

В этот период уже началось наступление польских войск к Киеву и развивалось успешно.

И чем больших успехов достигала польская армия, тем более ухудшалось отношение к нам.

В лагерях появились объявления польских комендантов, что желающие могут переходить в украинские войска22, в различные вновь формируемые отряды и т. п. Чувствовалось вполне ясно, что чья-то злая рука определенно желает разложить наши войска.

Подобная нездоровая атмосфера еще более отравлялась слухами и сплетнями, царившими в самом отряде.

О чем только не говорили, какие фантастические слухи не ходили среди ничем не занятых людей!..

Начались побеги из лагерей. И, к сожалению, зло это коснулось главным образом офицеров. Бежали в Крым.

Фактически только единицы действительно пробрались в Крым, а остальные, лишенные средств и документов, или задерживались в пути, или прибыли в Крым уже после прибытия туда отряда.

Со всей энергией, свойственной ему, боролся генерал Бредов с этим явлением. Его солдатское сердце не могло понять, как офицер может покинуть свою часть в дни ее тяжелых испытаний и оставить своих подчиненных?

В своем приказе от 4 июля генерал Бредов писал:

"Грустные сведения доходят до меня: офицеры, забыв свой долг, бегут под разными предлогами из лагерей, бросая свои части, свои полковые семьи.

До сих пор русский офицер всегда был стоек и крепко держался своей части, несмотря ни на какие удары судьбы. И потому это были мощные русские полки, батальоны, эскадроны и сотни..."

Генерал Бредов глубоко верил, что мы вернемся на родину, и понимал, что наше возвращение будет ценным лишь тогда, когда мы вернемся организованными частями, крепкие духом, а не скопищем опустившихся людей.

К сожалению, не все офицеры и начальники понимали это. Находились даже старшие начальники, у которых обывательская психология брала верх над долгом.

К счастью, таковых было немного, и в своей главной массе отряд стойко сопротивлялся как разрушительным тенденциям комендантов, так и пораженческим речам своих малодушных сотоварищей.

На Страстной неделе я получил разрешение генерала Бредова съездить в Стржалков. Мне хотелось встретить Великий праздник вместе с Белозерским полком, которым я ранее командовал и с которым у меня сохранялись самые лучшие, я бы сказал нежные, отношения.

Военное министерство немедленно дало свое согласие и по моей просьбе любезно командировало со мной своего офицера.

В Страстную субботу прибыли мы в Познань и в ожидании поезда на Стржалков отправились в город.

Насколько в Варшаве было все польское и русского ничего не осталось, настолько в Познани все немецкое сохранилось.

Названия улиц, вывески, книжные магазины, объявления - все это пестрело немецкими названиями. Польская речь слышалась только изредка и совершенно тонула среди отовсюду слышавшихся немецких слов.

При мне высыпала на улицу из школы детвора. Я нарочно вмешался в их шумную, болтающую стаю. Все они говорили исключительно по-немецки.

Если бы не изредка встречавшиеся польские офицеры, можно было подумать, что я в Германии.

К довершению иллюзии по улице прошел отряд солдат. Они были одеты в немецкие шинели. Мой спутник объяснил, что это, вероятно, рабочая команда и, чтобы не портить своего обмундирования, им на работы выдают немецкое, оставшееся в городских складах от войны.

Я заходил в магазины, в ресторан. И повсюду, в каждой мелочи чувствовалось, что германская культура стойко сопротивляется польской.

В Стржалков мы прибыли около 6 часов вечера.

Покуда добрались до лагеря, был уже седьмой час. Комендант был в лагере, и мы отправились туда.

При входе встретились с комендантом лагеря полковником Кевнарским. Последнего я знал еще в Москве. Мы служили в одной и той же гренадерской дивизии23, в соседних полках. Тогда он командовал батальоном и имел за собою более 25 лет службы. Мы встречались на маневрах, занятиях, в собрании.

Встретившись с полковником Кевнарским, я сразу узнал его и с оживлением поздоровался и назвал себя.

- Нет, но сопровождающий меня офицер знает это.

Мой спутник, офицер военного министерства, подтвердил мои слова.

- Все равно этого недостаточно, - резко возразил Кевнарский и, чтобы показать, что больше нам не о чем говорить, подозвал какого-то польского солдата и стал ему что-то объяснять.

Столь невежливое обращение взорвало меня.

- Ну, что же, поручик, вернемся в Варшаву, - обратился я к своему спутнику, - и затем не откажите отправить телеграмму военному министру, что данное им мне разрешение оказалось недостаточным для коменданта лагеря.

Поклонившись полковнику Кевнарскому, я повернулся и пошел, пошел и растерявшийся сопровождавший меня молодой польский офицер.

Через несколько шагов нас нагнал Кевнарский и заговорил очень любезно с моим спутником. Я шел молча. Подойдя к канцелярии, комендант пригласил меня войти.

Оставшись со мной вдвоем, полковник Кевнарский, видя, что я действительно собрался писать телеграмму военному министру, изменил тон и стал рассказывать, как охотно он идет навстречу интересам русских войск. Мне было неприятно слушать этого человека, и я невольно проводил параллель между ним и благородным князем Радзивиллом...

Через несколько минут он дал мне разрешение на вход в лагерь.

Были уже сумерки, и осмотреть лагерь я не мог.

Посетив старших начальников, я узнал о нуждах наших войск, услышал их жалобы на нетактичность Кевнарского и в свою очередь рассказал все те новости, какие могли интересовать войска.

В 12 часов весь лагерь собрался к походной церкви, устроенной в одном из бараков. И трогательно молились русские люди, так далеко заброшенные от своей Родины.

Наутро я обошел лагерь, поздравляя войска от имени генерала Бредова и знакомясь с условиями жизни наших частей.

Меня сопровождал полковник Кевнарский. Входя в помещение солдат, он первый здоровался с ними, хотя со мной были три начальника дивизии, из коих один -генерал-лейтенант с орденом Св. Георгия 3-й степени. Это было нетактично и неумно!

Солдат полковник Кевнарский называл на "ты", в то время когда наши генералы обращались на "вы", как было установлено в Добровольческой армии.

Бесцеремонность коменданта задела меня, и я довольно резко указал ему на неуместность и незаконность его поведения.

Это произвело впечатление, и он больше не здоровался и с солдатами не заговаривал.

Пробыв два дня в Стржалкове, я вернулся в Варшаву.

В ближайшие дни после возвращения я посетил лагеря в Пикулицах и в Дембии. На этот раз я ездил в обществе инспектора лагерей, полного добродушного полковника, бывшего ранее на русской службе. Его поездка явилась следствием моих заявлений о недочетах Стржалковского лагеря.

Оба лагеря, и в Пикулицах (около Перемышля) и в Дембии, были более благоустроены, но общий их вид и режим оставляли желать много лучшего.

Пользуясь присутствием инспектора лагерей, войсковые начальники указывали ему тут же на месте все недочеты, и впоследствии это дало нам большой козырь в руки. Я и инспектор лагерей одновременно записывали замеченные недостатки, потом сверяли их, дабы убедиться в тождественности, и когда я передавал генералу Сосновскому свои впечатления, я мог все время ссылаться на инспектора лагерей. Это было тем необходимее, что обычно коменданты лагерей всегда старались опровергнуть наши жалобы.

Коменданты лагерей Пикулиц и Дембии были исполнительные служаки, а дембийский комендант даже достаточный бурбон, но они не были ни заносчивы, ни мелочны, то есть мало походили на Кевнарского. Поэтому настроение наших частей в Пикулицах и в Дембии было гораздо лучше, чем в Стржалкове.

Впечатления и факты, добытые мною при осмотре лагерей, давали генералу Бредову основание для настойчивого требования улучшения жизни наших войск. К сожалению, все эти настояния не достигали цели. Генерала Бредова слушали, обещали содействие, а порядки оставались прежние.

В это время польские войска успешно продвигались на восток, и ожидалось скорое занятие Киева. Чувствовалось, что военному министерству не до нас. К тому же шовинизм, столь свойственный полякам, охватывал все шире все слои армии и общества.

Газеты печатали победные сводки генерального штаба, в окнах магазинов были выставлены карты Польши с новой границей по Днепру, по улицам проводили пленных.

Как-то раз по Новому Свету вели партию пленных большевиков. Грязные, истомленные, многие без сапог. Такие, каких я видел тысячи. Все они, однако, были одеты в красные парадные доломаны24 лейб-гвардии гусарского полка. Где они их раздобыли, аллах их ведает, но впечатление на публику произвели. "Красноармейцы", -раздавалось повсюду.

И варшавяне искренно решили, что Красная армия, конечно, одета и в красные мундиры... Улица ликовала!

Эти настроения столицы передавались, естественно, и в провинцию.

Польские тыловые войска, обслуживавшие наши лагеря, тоже, конечно, переживали радость побед. Шла война с "москалями". Мы были ведь тоже "москали", сидели за проволокой. И зачастую не только польские солдаты, но и офицеры совершенно забывали наше особое положение и относились к нашим войскам грубо.

На этой почве было много столкновений. Так, например, в Стржалкове один из особенно наглых капралов в присутствии гвардейской артиллерии подполковника Э. резко стал отзываться о русских офицерах. Подполковник Э. потребовал, чтобы он замолчал, а когда в ответ услышал новые оскорбления, то размахнулся и ударил наглеца. Капрал с воплями бросился к коменданту, поднялась тревога, и через четверть часа польские войска заняли лагерь. Подполковник Э. был арестован и с уверениями Кевнарского, что его ожидает суровая кара, был отправлен в Познань, в штаб округа. К чести штаба надо сказать, что он беспристрастно разобрал дело, установил виновность капрала и отпустил подполковника Э.

Подобные столкновения, хотя и нервировали наши войска, однако имели и свою хорошую сторону: видя отпор с нашей стороны, лагерные команды присмирели, и грубость стала выводиться.

В Стржалкове наши части и украинцы были расположены в непосредственной близости друг от друга. На почве разности политических взглядов часто происходили перебранки и даже свалки, одна из которых окончилась для украинцев печально: были тяжелораненые и, кажется, убитый.

Кто бывал зачинщиком в этих столкновениях, разобраться бывало трудно. Думаю, что были виноваты обе стороны.

Тяжелые настроения царили в лагерях главным образом первое время, когда войска неожиданно для себя, вопреки договору, были посажены за проволоку и переведены на режим военнопленных.

В дальнейшем, однако, благодаря неутомимой энергии генерала Бредова в Варшаве и борьбе на местах многое сгладилось. А когда стали выдавать деньги за лошадей, войска повеселели, так как по приказанию генерала Бредова деньги передавались целиком в части.

В войсках появились газеты, книги, укрепилась связь с генералом Бредовым, и люди не чувствовали себя такими отрезанными от внешнего мира, как это было раньше.

Узнали о переменах командования в Добровольческой армии, о переезде армии в Крым и о том, что борьба продолжается. Это последнее известие сильно подняло дух отряда.

За полной невозможностью организовать строевые занятия пришлось ограничиться только "словесностью".

В каждом лагере издавали свои журналы, информационные листки. В большом ходу были карикатуры.

У меня сохранился альбом карикатур, составленный в Пикулицах и размноженный там же на шапиро-графе.

На обложке изображен офицер, с тоскою смотрящий сквозь густо переплетенную колючую проволоку.

Подпись: "В гостях хорошо, а дома лучше!"

Вот представлен элегантный, на пробор причесанный офицер, целующий ручку дамы.

Затем он же, сидящий на нарах в одной рубашке и с ожесточением уничтожавший насекомых.

От прежнего сохранился только пробор...

Подпись: "Кем ты был?! Кем ты стал?! И что есть у тебя?!"

Вот идет, опираясь на тросточку, больной ротмистр. Он хорошо одет, на рукаве три галуна, свидетельствующие о трех ранениях; пояс, ремень через плечо. Подпись: "Русский офицер до поступления в госпиталь".

На другой странице изображена изможденная фигура, на ней только совершенно рваная, в дырах шинель, надетая на голое тело. Ни фуражки, ни ботинок нет. В верхнем углу страницы - красный крест, перевитый большим вопросительным знаком.

Внизу пояснение: "Он же по выходе из него!"

Карикатура эта вполне соответствовала исторической правде; наши больные действительно обирались в польских госпиталях и зачастую выходили оттуда полуголыми.

Пропажа часов, колец, портсигаров и иных мало-мальски ценных вещей стала обычным явлением. Наши многочисленные жалобы оставались безрезультатными.

После моего возвращения в Варшаву скоро выехал для объезда войск и генерал Бредов. Его впечатления были однородны с моими.

В целях беспристрастия должен рассказать о печальном эпизоде, происшедшем в Стржалкове.

Когда вечером генерал Бредов зашел в барак, в котором жили начальник одной из дивизий и офицеры одной из частей, и беседовал с начальником дивизиона, офицеры, прикрываясь темнотой, устроили "кошачий концерт".

До сих пор не могу объяснить причин этой дикой, преступной демонстрации против своего начальника отряда. И должен добавить, что это совершили офицеры той части, которая всегда подчеркивала, как она бережно хранит былые традиции. Из уважения к славному прошлому этой части я не назову ее имени.

Эта кадетская выходка не смутила, конечно, генерала Бредова, но было бесконечно стыдно и за часть, и за ее офицеров...

Впрочем, если генерал Бредов и почувствовал себя оскорбленным, то прием, который ему оказали остальные войска, действительно верные долгу, мог вполне его успокоить.

После каждого объезда лагеря генералом Бредовым или мною подавалась военному министру сводка замеченных недочетов и просьба урегулировать жизнь войск в лагерях согласно общему смыслу заключенного договора.

Кое-что исправлялось, но главное оставалось - это тенденция разложить русские войска.

И генерал Бредов был прав, когда уже в июне писал в своем приказе, что "сейчас условия жизни в лагерях действительно как бы нарочно созданы для того, чтобы разрушать части. Ясно, что это делается с целью, во вред нашей Добровольческой армии".

Переговоры с представителями иностранных государств решительных результатов не давали.

Чувствовалось, что иностранные миссии с напряженным вниманием следили за исходом движения польской армии на Киев, и им передавалось то повышенное настроение, каким жила тогда Варшава.

А Варшава действительно в конце апреля 1920 года горела огнем ярких надежд.

Общее политическое положение, сложившееся накануне занятия Киева польскими войсками25, было для нас крайне неблагоприятно. Надо было искать какой-то выход, находить какие-то новые пути.

Необходимость этого в связи со сменой главнокомандующих в Добровольческой армии побудила генерала Бредова командировать меня в Крым.

Нам обоим представлялось, что наиболее удобный путь для возвращения нашего отряда лежит через славянские государства - Чехию, Сербию и Болгарию.

Русский военный агент в Чехии генерал Леонтьев, энергично хлопотавший о пропуске отряда через Чехию, заверял генерала Бредова в успехе этого плана.

Наиболее близкий и удобный для нас путь лежал, конечно, через Румынию, но этот вариант даже не был обсуждаем генералом Бредовым. Тирасполь был слишком еще памятен!

Решено было, что по пути в Крым я задержусь в Белграде и в Софии и там на месте поведу необходимые переговоры.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Снабженный инструкциями генерала Бредова и дипломатическим паспортом, я выехал в начале мая из Варшавы.

Мой путь был Вена-Белград-София-Константинополь.

В Белграде я побывал у нашего посланника господина Штрандмана и у военного агента генерала Артамонова.

Оба они имели солидные связи с сербскими правительственными кругами и обещали свое полное содействие. Они думали, что проезд нашего отряда через Сербию возможен, но требуется время для переговоров. К тому же верный друг русских Пашич26, насколько помню, отсутствовал, и желательно было отложить начало переговоров до его приезда.

Чтобы не терять времени, было условлено, что я поеду дальше, а господин Штрандман и генерал Артамонов подготовят почву ко времени моего обратного проезда.

Положение в Софии было несколько иным, чем в Белграде. В то время болгарское правительство не питало к русским особой симпатии, и, для того чтобы добиться пропуска, необходимо было давление англичан и французов.

Наш посланник в Софии господин Петряев очень сочувственно отнесся к моим просьбам, обещал свое полное содействие, но указал на неблагоприятные для русских настроения в Софии.

Имея "дипломатический" опыт в Варшаве, я загрустил, однако господин Петряев ободрил меня надеждами на свои личные, очень хорошие отношения с представителями иностранных миссий в Софии.

Как и в Белграде, решено было, что господин Петряев начнет переговоры, а я поеду дальше.

На пути Белград-София у меня произошла любопытная встреча. Со мной в вагоне оказался молодой человек явно беженского вида. Он заговорил со мной, и выяснилось, что мой спутник тоже "бредовец".

История его поездки - своего рода американский фильм.

Он был женат и, выступая в поход, разлучился с женой, которая была, кажется, в Одессе.

По приходе в Польшу этот офицер получил отпуск и решил ехать в Крым в надежде, что его жена из Одессы эвакуировалась туда.

Я посочувствовал его горю. Узнав, что я еду в Севастополь, молодой человек попросил меня, что если "быть может" я случайно встречу его жену, то чтобы сказал ей, что он ее ищет.

Просьба была, конечно, трудновыполнимая. Я невольно улыбнулся:

Я объяснил: дело было и очень просто и очень сложно. Как на чей вкус!

С войсками отряда в лагерях находились и дамы: жены, сестры милосердия, сестры, словом те, кто вышел из Тирасполя и почему-либо не захотел отделиться от войск.

Когда я объезжал лагеря, то ко мне обычно поступало много просьб узнать, где находится такой-то или такая-то. Я записывал имена и фамилии и когда бывал в лагерях, то наводил справки.

В одном из лагерей ко мне обратилась молодая дама и просила помочь ей разыскать ее мужа, который, по ее мнению, должен быть в отряде. Она рассказала, что, когда эвакуировали Одессу, она при содействии знакомых офицеров присоединилась к отряду, рассчитывая, что найдет там своего мужа. Шли мы, как известно, несколькими колоннами, располагались на ночлегах и на отдыхе в нескольких пунктах, и потому дама не могла найти своего мужа. К тому же муж ее служил не в основных наших частях, а был, кажется, или на этапе или в железнодорожной комендатуре. Поэтому жена и не знала, к какой части он присоединился.

Запомнил я эту даму среди сотни всяких иных встреч потому, что ее имя, отчество и фамилия (тоже совпадение!) напомнило мне одно мое увлечение молодости.

Не только обрадованный муж, но и я очень были удивлены всеми этими совпадениями.

В Софии я встретил его уже в посольстве, хлопотавшего о визах, а на обратном пути нагнал уже в Белграде. Визы доставались и тогда трудно, а денег у него не было...

Ехал я, в общем, хорошо, но досаждали частые границы и таможенные осмотры. Меня, как и всех едущих, конечно, проверяли и осматривали поляки, чехи, сербы, болгары, греки, чины оккупационной зоны и турки.

Поляки и чехи осматривали очень тщательно, интересуясь, не везут ли пассажиры золота. На польской границе каждого пассажира приглашали в особую комнату и там обыскивали. Узнав, что я русский, меня не захотели смотреть.

Было даже обидно!

Очень ретиво рылись в вещах и австрийцы.

Искушенный беженским опытом, я вез с собой все свои вещи. Их было, правда, немного, но со мной были секретные бумаги.

Когда я открыл ручной чемодан, австриец по таможенному обычаю запустил руку на дно и вытащил какой-то сверток.

- Что это?

Я искренно не мог ответить. Потрогал рукой - твердое.

Когда развернули, это оказалась колодка с орденами, давно и случайно мною положенными в чемодан. Около года я не разворачивал этого свертка и потому сам забыл о нем.

Увидя ордена, медали, австриец осведомился, мои ли они.

Узнав, что мои, еще раз посмотрел на них, аккуратно завернул, положил в чемодан, закрыл крышку чемодана, взял под козырек и ушел из купе...

Это трогательное внимание к боевым орденам русского офицера оказал недавний враг, по виду бывший солдат или унтер-офицер.

На турецкой границе мои вещи осматривал вежливый турок. Он тоже нашел пакет с орденами и стал их рассматривать.

Неожиданно через мое плечо (я стоял в дверях купе) протянулась какая-то рука, взяла у турка мою орденскую колодку, поднесла к глазам и затем бросила ее небрежно на сиденье.

Я обернулся. Позади меня стоял французский лейтенант, по-видимому, из состава оккупационных войск. Пустив мне дым в лицо своей папироской, он повернулся и развинченной походкой со скучающим видом пошел дальше.

Турок поцокал языком, покачал головой и больше вещей моих смотреть не стал...

Сербы и болгары оказывали русским всякое содействие, а по сербским железным дорогам можно было при желании ехать даже бесплатно.

В Константинополе я встретил своих друзей и от них узнал подробности ухода генерала Деникина, о реформах в армии и в Крыму вообще, об убийстве генерала Романовского в Константинополе и о многих других событиях. Узнал, что я сам уже давно произведен в генерал-майоры.

Естественно, что я горел желанием возможно скорее попасть на Родину, но это оказалось не так просто. Регулярного сообщения с Крымом не было, и наши транспорты ходили применительно к нуждам снабжения.

Очередной транспорт ушел накануне моего приезда, и следующая отправка ожидалась не ранее 7-10 дней.

Волей-неволей надо было ожидать.

К великой радости, наступил, наконец, день отъезда.

Крым в это время переживал период удач, и настроение там было приподнятое. Армия, только что пережившая тяжелую драму отхода от Орла на Кубань и эвакуацию Новороссийска, была реформирована и с бодрым духом воевала в Северной Таврии.

Крым я вспоминаю не сквозь призму прошедших лет, а по письмам, какие я писал своим друзьям в лагеря, вернувшись в Варшаву. Мои друзья сохранили эти письма и вернули их мне.

Тогда я писал, что "вывез самые бодрые впечатления. Генерал Врангель влил много свежего и нового в жизнь войск. Войсковой тыл в Севастополе не носит теперь былого вида тылов Добровольческой армии. В течение трех недель своего пребывания в Севастополе я не видел ни одного пьяного, ни одного безобразия. Жизнь начинается рано, и к полуночи все затихает..."

С генералом Врангелем я раньше не встречался, но хорошо знал его ближайшего помощника, генерала Шатилова, с которым довольно продолжительное время служил в штабе Кавказской армии. Кроме того, генералом для поручения при главнокомандующем был генерал Г., мой старинный друг. Это обстоятельство дало мне возможность не только при официальных докладах, но и в интимных беседах хорошо познакомиться как с военным, так и с политическим положением Крыма.

В день моего приезда главнокомандующий выехал на фронт, и мне было необходимо ожидать его возвращения, что и затянуло мое пребывание в Крыму.

Главнокомандующий и генерал Шатилов с небольшим штабом помещались отдельно от штаба. У себя они и столовались.

Я часто был приглашаем на обед, и это дало мне возможность познакомиться с многими лицами, приезжавшими тогда в Крым и бывавшими на завтраках или обедах.

Много раз мне приходилось встречаться с А.В. Кривошеиным. Он пользовался тогда большим влиянием в организационных вопросах гражданского управления Крыма. Привыкший к широкому масштабу государственной работы, мало приспособленный к новым для него условиям жизни, он производил впечатление усталого, больного человека, плохо верящего в светлое будущее.

Генерал Шатилов, пользовавшийся исключительным доверием главнокомандующего и облеченный большими его полномочиями, много помог мне в разрешении различных нужд отряда.

Он был осведомлен о тяжелой жизни войск в лагерях.

О моем прибытии в Севастополь очень скоро стало известно в Крыму. Ко мне обращались сотни людей - и лично, и письменно, - жаждавших узнать о судьбе близких им лиц, находившихся в отряде. Часто происходили тяжелые сцены...

Представляясь главнокомандующему, я только в самых общих чертах доложил ему о положении отряда: генерал Врангель встретил меня словами, что генерал Шатилов рассказал ему подробно о всех моих докладах, впечатлениях и планах.

Прося передать войскам его привет, главнокомандующий выразил свою уверенность, что скоро удастся вернуть отряд в Крым.

- Я уже приказал передать по этому вопросу мои указания нашим дипломатическим представителям, -добавил правитель Юга России.

Мои впечатления о пребывании в Крыму были особенно сильны и ярки. Я опять был на Родине, я опять был среди своих на русской земле, где весь уклад, быт, вся жизнь были знакомы, привычны. Я перестал быть изгнанником, и если на моих глазах не было слез радости, когда я вступил снова на русскую землю, то только потому, что я хорошо умел владеть собой...

И так не хотелось ехать опять в чужие края. И словно искушая меня, мне было сделано несколько предложений занять должности, которые меня привлекали...

Однако ехать было необходимо!

Уезжал я из Севастополя с заверениями генерала Шатилова о всемерной помощи нашему отряду. Перед отъездом он вручил мне предписание (№ 1660/ос), что "в случае, если генерал-лейтенант Бредов по каким-либо причинам должен будет оставить личное командование вверенными ему войсками", то в командование таковыми надлежит вступить мне.

Когда я на обратном пути после крымских впечатлений вернулся в Константинополь, то узнал, что генерал Лукомский, наш военный представитель в Турции, получил от русского военного агента в Бухаресте генерала Геруа сообщение, что румыны дали согласие на пропуск нашего отряда в Крым и что в ближайшее время начнется перевозка.

Это был действительно гром среди ясного неба!

Видавший всякие виды генерал Лукомский только посмеивался...

Попросив генерала Лукомского уведомить о решении румын наших дипломатических представителей в Софии и в Белграде, я, не останавливаясь в этих городах, поспешил в Варшаву, где от генерала Бредова узнал, что военным министерством уже отдано распоряжение о наряде подвижного состава для наших эшелонов и что в ближайшие дни начнется отправление наших войск.

Варшава была уже не та, какой я оставил ее, отправляясь в Крым. За время моего отсутствия Киев был оставлен поляками27, и польская армия, преследуемая большевиками, отходила к своим исходным позициям.

Столь резкое изменение стратегического положения внушало, по-видимому, польскому генеральному штабу серьезные опасения и передалось в Бухарест.

Наступавшие красные войска все время стремились охватить оба фланга польской армии. В случае своего успеха на юге большевики могли угрожать уже северным границам Румынии.

Для всякого мало-мальски разбирающегося человека было ясно, что, покончив с польской армией, красные войска немедленно обрушатся на изолированную Румынию.

Столь серьезно слагавшаяся обстановка побудила, по-видимому, и Польшу и Румынию обратить свое внимание в сторону Крыма, где реформированная Русская армия вновь начала свои действия против большевиков.

Хотя Крым был и далеко от польско-советского фронта, однако он оказывал существенное влияние на соотношение сил этих сторон.

Вновь ожившая Русская армия все более и более привлекала к себе внимание красного генерального штаба и побуждала его направлять свои резервы не на польский фронт, а против генерала Врангеля.

Эти обстоятельства, по-видимому, были учтены полностью Польшей и Румынией, и их генеральные штабы признали желательным для своих интересов усилить крымскую армию отрядом генерала Бредова.

Румыния, которая встретила нас пулеметами у Тирасполя, теперь охотно согласилась нас пропустить.

Как тогда, в январе, так и теперь, мы столкнулись опять с соображениями "реальной политики"...

Наш военный агент в Бухаресте генерал Геруа со свойственным ему тактом умело использовал румынские настроения, и перевозка нашего отряда была решена.

Положение войск в лагерях резко изменилось. Уже не было и речи о тех стеснениях и придирках, какие раньше так широко применялись комендантами. Стржалковский комендант Кевнарский проявлял исключительную любезность и, по-видимому, на всякий случай постоянно вспоминал свою прежнюю службу в Москве, недвусмысленно намекая, что он с удовольствием пережил бы опять это хорошее время.

Отправление наших эшелонов задерживалось неприбытием транспортов, и военное министерство постоянно осведомлялось, в каком положении этот вопрос.

Наконец были получены сведения о подходе транспортов, и эшелоны тронулись.

В польских вагонах без пересадок войска доставлялись в Галац, где немедленно железными дорогами перевозились в Рени. В этом последнем заботами генерала Геруа был оборудован отличный питательный пункт на две тысячи человек. На местах прибытия наших эшелонов находились офицеры генерала Геруа, встречавшие войска.

Сам генерал Геруа тоже посещал пункт прибытия и погрузки русских войск, приезжая для этого специально из Бухареста.

В Румынии отряд почувствовал, что там действительно есть русский военный агент.

Генерал Бредов выехал из Варшавы с первыми эшелонами, дабы принимать и устраивать части отряда по прибытии их в Крым.

Мне приказано было оставаться в Варшаве и руководить отправлением войск.

Мне запомнился разговор, происшедший у меня с генералом Бредовым накануне его отъезда. Разговор этот чрезвычайно характеризует личность моего начальника.

У генерала Бредова в Варне находилась семья, много и нежно им любимая. Он все время мечтал о встрече с ней. Среди офицеров отряда было несколько человек, семьи которых тоже были в Варне. Все эти офицеры просили у генерала Бредова разрешения по прибытии в Галац съездить в Варну, повидать своих близких и затем со следующим транспортом или самостоятельно прибыть в Феодосию. С полной охотой удовлетворил генерал Бредов эти просьбы.

С отъездом генерала Бредова, когда я остался единоличным ходатаем за отряд, я постиг всю тяжесть нравственной ответственности, которую так мужественно, твердо и безропотно нес генерал Бредов в течение многих месяцев.

В силу не выясненных мною обстоятельств в начале августа вдруг прервалась отправка эшелонов.

К этому времени положение на Польском фронте стало достаточно серьезным. Тяжелые бои шли уже на фронте Брест-Литовск-Броды.

Войска в лагерях снова стали нервничать, и начальники засыпали меня просьбами об ускорении отправки эшелонов.

Слухи снова росли. Мои настойчивые просьбы, обращенные к генералу Сосновскому, положение дел не изменяли.

В лагерях коменданты вносили еще большую путаницу, объясняя задержку эшелонов тем, что якобы румыны не принимают отправляемых эшелонов. Это последнее объяснение не соответствовало действительности, ибо генерал Бредов из Галаца и генерал Геруа из Бухареста слали мне телеграммы с просьбой ускорить отправку.

Генерал Бредов в начале августа писал мне, что встречает со стороны румын полную предупредительность, что румынские власти сами просят ускорить присылку эшелонов, опасаясь, чтобы наша перевозка, совершаемая негласно, не проявилась бы раньше времени и не стала бы предметом различных запросов левых партий.

Мне было, однако, известно, что генерал Сосновский не только давал мне обещания возобновить опять отправку войск, но и действительно отправлял соответствующие распоряжения. По-видимому, решение этого вопроса лежало вне власти военного министерства.

В целях беспристрастия надо признать, что страна переживала тогда большие потрясения. Необходимо было спешно эвакуировать много городов, подготовлялась эвакуация Варшавы, воинские перевозки требовали громадный подвижной состав, все это, вероятно, и создало кризис транспорта.

Как мог, я подбадривал войска, но понимал, что положение складывается тяжелое.

В это время начались разговоры о мире; к нашему благополучию, большевики, зная о тяжелом положении Польши, тянули переговоры. Польский министр иностранных дел господин Сапега объявлял, что "под разными предлогами советское правительство до сих пор отказывается войти в переговоры об условиях перемирия", и добавлял, что "несмотря на это, польское правительство не перестало и не перестанет делать всевозможные усилия, дабы заключить почетный мир".

Подобные заявления правительства, конечно, свидетельствовали об отчаянном положении Польши.

Я опасался, что, заключив перемирие, большевики могут потребовать прекращения перевозки наших войск, и тогда ни Польша, ни Румыния, конечно, не пожелают создавать какие-либо трения ради нашего отряда.

Вся совокупность обстановки побудила снова возбудить вопрос о возможности принятия нас Чехией.

4 августа наш военный агент в Чехии генерал Леонтьев телеграфировал на имя полковника Долинского, что "почва подготовлена".

Нашему военному агенту в Варшаве было, конечно, известно то сложное положение, в каком оказался отряд. И тем больше было мое удивление, когда я узнал, что полковник Долинский, не предупредив меня, внезапно эвакуировался в Познань, куда выезжали в то время иностранные дипломатические миссии.

Первоначально, когда мне доложил корнет Циммерман об отъезде полковника Долинского, я не поверил, тем более, что военные агенты различных держав и все польское правительство оставались еще в Варшаве.

Положение осложнялось еще тем, что генерал Геруа слал мне шифрованные телеграммы, а я не имел возможности разобрать депеши. Своего шифра в отряде не было, и мы обычно пользовались шифрами военных агентов.

Уехав в Познань, полковник Долинский увез и шифр.

В то время, в силу своей должности и полномочий, полученных в Крыму, я являлся старшим русским начальником в Польше, и это обязывало меня напомнить полковнику Долинскому об его обязанностях, что я и сделал, послав ему телеграмму в Познань.

Через несколько дней полковник Долинский прибыл в Варшаву.

Варшава в те дни являла собой необычную картину. По городу проходили постоянно обозы, войска, улицы и площади носили следы этого движения - было грязно, чувствовалась война.

От прежнего приподнятого настроения улицы не осталось и следа. Толпа была мрачна, и чувствовалось, что каждый озабочен своей личной судьбой. По ночам иногда раздавалась стрельба.

Министерства эвакуировались, однако польское правительство в полном составе оставалось в столице.

В военном министерстве отправляли архивы, какие-то ящики, но генерал Сосновский был по-прежнему спокоен и приветлив.

Польская армия неудержимо откатывалась к Варшаве и, конечно, все более и более разлагалась.

Отношение к русским войскам было иное, чем раньше. Генералом Врангелем и действиями армии в Крыму очень интересовались, и мы были, что называется, "в моде".

Помню, я проезжал в трамвае, и в это время проехал на извозчике офицер в фуражке лейб-гвардии Кексгольмского полка. Все в трамвае бросились к окнам, а какой-то пан объяснил, что это офицер русского гвардейского полка, который раньше стоял в Варшаве. Его сочувственно слушали. Повторялось имя Врангеля.

В магазинах меня встречали особенно приветливо, и хозяева неизменно расспрашивали о большевиках. В их словах чувствовался явный страх.

Наиболее робкие жители покидали город. Вокзал имел вид, столь знакомый нам при пережитых в России эвакуациях.

Моя работа осложнялась еще тем обстоятельством, что мне надо было получить от поляков то оружие, которое, согласно договору, было сдано им на хранение. Те склады, в которые мы сдали свое имущество, давно уже были заняты большевиками. Взамен этого пропавшего имущества военное министерство предложило мне принять в Кельцах и в Кракове оружие и пулеметы, находившиеся в польских складах, и для него требовался еще новый, дополнительный эшелон.

10 или 11 августа вновь возобновилась отправка русских войск из лагерей. Вместе с этим я добился и наряда вагонов под оружие и отправил в указанные мне пункты команды приемщиков.

Оставалось закончить еще одно дело: полк кубанцев, составленный из казаков, оставшихся на Кубани после новороссийской эвакуации и двинутый Москвой на Польский фронт, не пожелал воевать в составе Красной армии и сдался полякам. Еще во время пребывания генерала Бредова в Варшаве к нему явился командир этого полка и ходатайствовал взять полк с отрядом в Крым. Поляки не возражали против этого, но остановка была за вагонами. В конце концов удалось получить подвижной состав и для этого полка.

По справедливости надо признать, что генерал Сосновский решился на значительную жертву: в то время, когда от польских железных дорог требовалось величайшее напряжение, нам было дано около 600 вагонов, которые шли до Галаца. Таким образом, в самое напряженное время эта масса вагонов находилась в отсутствии и не была использована для непосредственных нужд государства в тот действительно грозный для Польши период.

По мотивам, однако, той же справедливости следует указать, что поляки не вернули нам полностью нашего оружия. Удалось получить только 282 пулемета, 18 орудий и кой-какую мелочь. Это являлось, конечно, лишь частью, и частью меньшей, сданного нами оружия.

Наши эшелоны двигались переполненными. Кроме войск и семей, бывших в лагерях, генерала Бредова и меня осаждала масса лиц с просьбой "довезти" их в Крым. Мы не считали возможным отказать русским людям в возможности вернуться на Родину.

К концу перевозки фронт придвинулся совсем близко к линии Львов-Черновицы, и эшелонам приказано было двигаться с соблюдением мер боевой готовности. Эта предосторожность не оказалась излишней, так как одному из последних эшелонов пришлось выдержать бой.

Моя последняя ночь в Варшаве была особенно памятна: электричество не горело, слышалась стрельба, по улицам двигались обозы и войска. Чувствовалась какая-то жуть...

На Венском вокзале творилось нечто невообразимое. Со всех сторон тянулся людской поток. Тащили узлы, теряли детей, бранились. На всех лицах ярко отражались растерянность и страх.

Генерал Сосновский остался любезным до конца: он приказал оставить мне место и дать на вокзал проводника-солдата из железнодорожной комендатуры. С великим трудом вывел меня солдат на перрон, но об "оставленных местах", конечно, и думать не приходилось. Я еле втиснулся в вагон, а вещи мне подали в окно.

Мы ехали на запад, а справа от нас полыхало зарево. Это двигались большевики...

Со мной в вагоне находился польский солдат-познанец. Он громко, не стесняясь, говорил, что они (познанские поляки) совершенно не желают защищать Варшаву. Был ли это большевик по убеждениям или здесь проявлялась та скрытая неприязнь, какая в то время существовала между "познанчиками", "пилсудчиками" и иными отрядами, сказать не сумею.

Во всяком случае, все слушали и молчали.

По прибытии в Перемышль, 17 августа, меня ожидало сообщение, что путь Станиславов-Черновицы прорван большевиками. Два эшелона, бывшие уже около Станиславова, вернулись в Перемышль. Третий был задержан в Перемышле.

Львов эвакуировался. В Перемышле, в штабе округа, не скрывали, что если наступление большевиков будет развиваться с той энергией, какая ими проявлялась, то эвакуация Перемышля - вопрос ближайших дней.

Я понимал всю серьезность положения наших войск, попавших случайно в чужую беду. Прежде всего я приказал оставаться в вагонах, справедливо полагая по опыту российских эвакуации, что, оставив вагоны, мы рискуем их затем не получить. Затем штаб округа обещал в случае приближения большевиков выдать винтовки нашим эшелонам. Польских войск в этом районе было, по-видимому, недостаточно, и наша помощь явно прельщала польское командование. Имея в своем распоряжении около 3 тысяч вооруженных людей, я мог уже не опасаться всяких случайностей.

В это же время я получил от своих приемщиков, посланных за оружием, донесение, что на складах имеется мало оружия и поляки предлагают брать всякий ненужный им лом.

Я приказал не брать негодного оружия и командировал 21 августа в военное министерство офицера с энергичным протестом и с заявлением, что не уеду со своими эшелонами, покуда не получу оружия. Это моя угроза, конечно, едва ли тронула бы военное министерство. Мой расчет базировался на иных основаниях: румыны, имевшие соглашение с поляками о перевозке наших войск, крайне были заинтересованы скорейшим окончанием этой перевозки и, не получая из Польши наших эшелонов, должны были со своей стороны оказать давление в Варшаве.

Отношение, которое встретил мой протест в военном министерстве, убедило меня, что задержка оружия не была виной министерства, а только следствием инициативы местных властей. Начальники складов, располагая малыми запасами, решили всунуть нам всякий хлам, полагая, вероятно, что мы не разберемся.

В конце концов и этот вопрос был разрешен. Правда, как указано было раньше, я получил только часть сданного нами оружия, но начальники складов решительно заявили, что "больше у них ничего нет". Мои приемщики подтвердили мне, что склады действительно пусты.

Прорыв железной дороги Станиславов-Черновицы и осложнения с оружием задержали у Перемышля наши эшелоны более двух недель. Это было тяжелое время!

К концу августа положение на юге улучшилось. Большевики были потеснены к востоку, и железнодорожное сообщение с Румынией восстановилось.

Подошли эшелоны с оружием, и 2 сентября мы покинули Перемышль.

Фронт был близко, и крутом все хранило еще следы недавней войны.

Переезд по Румынии совершился без задержек при полном содействии и военных, и железнодорожных властей.

Нас нигде не задерживали, не осматривали, и чувствовалось общее желание возможно скорее продвинуть нас в Галац. Мы встречали повсюду полную предупредительность.

По прибытии в Рени войска были накормлены и в ожидании посадки выкупаны в Пруте.

Началась посадка. Прошел день-другой, и последние эшелоны нашего отряда погрузились. Они были на русских транспортах. Это была уже русская территория.

Бредовский поход был окончен.

25 февраля 1922 года приказом главнокомандующего Русской армией "в воздание верности долгу и понесенных тяжелых трудов и лишений чинами частей отряда генерал-лейтенанта Бредова, с боями пробившимися в студеную зимнюю пору из Тирасполя в Польшу", был установлен для участников похода особый нагрудный знак на национальной ленте.

Скромный белый крестик с надписью: "Верные долгу".

Бредовский крест!