А.Т. Аверченко.

Падшая.

Это была восторженная девушка, чуткая ко всему прекрасному, поборница всеобщего счастья, защитница угнетенных. Ее увлекающаяся головка была полна мыслей о построении общественной жизни на новых началах, о мировой гармонии, о вселенской справедливости, о братстве, равенстве, свободе...

Появилась она в Петрограде в конце февраля 1917 года. Какова ее национальность трудно сказать. Некоторые считали ее одесситкой. Кое-кто уверял, будто она приходится свойственницей английскому послу сэру Бьюкенену. Раздавались, наконец, голоса и их было больше других, - что незнакомка - чистокровная немка, племянница начальника германского штаба Людендорфа. Все эти мнения сталкивались, смешивались, порождали массу сплетен и пересудов, но несомнено было, все-таки, одно: незнакомка лицом мало походила на русскую.

Первый, кто стал за ней официально ухаживать в столице, был смотритель Таврического дворца. Несмотря на свой тяжелый вес и одышку, почтенный смотритель сам, не замечая того, влюбился подобно юноше в восемнадцать лет едва увидевшему свет. Смотрителю нравилась в незнакомке и ее девичья свежесть, и невинные еще, но полные огня, глаза, и неразвитой бюст, сильно напоминавший Жанну L’Арк. Смотритель сильно краснел при виде красавицы, млел, терялся в ее присутствии и невпопад говорил «да», когда нужно было сказать «нет».

Впрочем, увлечение смотрителя было платоническим увлечением. Пока незнакомка только строила глазки, говорила намеками, очаровательно улыбалась, - смотритель таял. Но когда однажды в начале марта она явилась к зданию Думы и вызвала его для объяснений на тротуар Шпалерной улицы, возлюбленный вышел бледный, испуганный:

— Что вам, мадемуазель? - предчувствуя что-то неладное спросил он, из осторожности не выходя за ограду Таврического дворца и переговариваясь через решетку.

— Я люблю тебя...- страстно проговорила она. - Я люблю тебя... милый!

— Пес... Тес...- растерянно оглянулся смотритель - Ради бога, мадемуазель, не надо! Нас могут услышать...

— Я люблю тебя! Будь моим. Я вся твоя!

— Деточка, я стар, честное слово! И к чему этот разговор. Бросьте, прошу вас.

— Я не могу больше терпеть... Я исстрадалась... Родной мой!

— Ради создателя... Не говорите со мной на ты, мадемуазель. И какая мы пара, в самом деле? У вас бездна энергии, огонь, жар, а у меня одышка, ожирение сердца и, кажется, аппендицит. Нет, бросьте, дорогая. Пустое. Хотите пойдем лучше к Филиппову есть простоквашу? Это я могу.

На ней женился князь Львов. Откуда у него явилось столько прыти, сам Львов хорошо не знал. Друзья написали ему из Петрограда: «Милый князь, приезжай курьерским. У нас брюнетка, очаровательная. Не теряй минуты, а то Керенский отобьет». И князь приехал. От природы лорд, по воспитанию джентльмен, князь сначала

был с новой супругой изысканно вежлив. Ходил с ней по улицам всегда под руку, говорил ей «вы» и в минуты нежности деликатно предлагал¹^

— Прекраснейшая из прекрасных всех стран... Соединяйтесь!

Прожили они так около месяца. К сожалению, как человек изысканный, тонкий и знавший французский язык, что значительно углубляло его, князь не мог не заметить в своей законной половине значительной доли вульгарности и плохого тона. Проходя по улице, она грызла семечки, утирала нос рукавом, хлопала по плечу проходившего по улице кронштадтского матроса с одобрительными возгласами: «эх ты, красота моя». Уже во вторую неделю супружества Львов заметил так же, что жена часто проводит время с Керенским, о чем то шуткается с Чхеидзе в Таврическом дворце и даже заглядывается на рослого дворника дома, подметавшего двор. Прекрасное воспитание и ежедневное чтение «Русских ведомостей» выработали, конечно, в князе огромную выдержку. Но всему есть предел. Однажды у князя с красавицей произошло крупное объяснение:

— Милая моя, — сказал князь с достоинством. — Нас венчали не в церкви, это правда. Но раз мы соединены узами, я хочу твердо знать, как царь Федор Иоаннович: муж я или не муж?

— Отстань, - отрезала она.

— Ты сильно нервничаешь, дорогая, - грустно продолжал Львов. - Тебе нужен покой, полный покой. Не хочешь ли, пусинька, посидеть дома и почитать что-нибудь? Я тебе дам «Русские ведомости».

— Убирайся!

— Может быть, возьмешь книгу? Вот, посмотри, прекрасная вещь: «Цель в праве» профессора Иеринга. Или прочти Петражицкого «Об Эмоциях» Это успокаивает.

Она сбежала к Керенскому. Тот был вне себя от восторга. Целовал ее со всем пылом присяжного поверенного, обнимал, как только может обнимать эсер, плакал от радости, вытирал слезы красным платком.

— Ты веришь мне! - восклицал он, отступая от нее на шаг, разрывая на груди от наплыва чувств крахмальную манишку. - Если не веришь, что люблю - я застрелюсь!

— Верю... - шептала она. - Не стреляйся.

— Я всю жизнь отдам тебе! - продолжал кричать влюбленный. - Буду верен тебе до гроба, в гробу, после гроба. Я не изменю тебе никогда, ни в один день недели, ни в одно число месяца, ни в одно время года, ни в простом году, ни в високосном! Я весь твой, всегда твой, со всех сторон твой. Скажи, что веришь, или я сейчас же, сию минуту повешусь.

— Я верю, милый... Не вешайся.

— Веришь? Тогда долой веревку! Я для тебя сделаю все! Все что, возможно, что невозможно, что полувозможно! Скажи: «Мне нужна луна».. Я достану луну. Скажи: «Я солнечных протуберанцев» - я достану протуберанцев. Один взгляд твоих глаз для меня - закон. Прикажи мне завоевать Азию, Африку-я создам женский ударный батальон, и Африка-твоя! Только верь мне, любимая, верь. Если же нет... О! Если не веришь... О! Я сейчас же пойду в Зимний дворец и отравлюсь стрихнином!

— Верю, любимый... Не травись, прошу тебя.

Верность Керенскому продолжалась недолго. Очевидцы стали нередко встречать красавицу в обществе Чхеидзе, который ради нее начал аккуратно раз в месяц менять воротничок и подстригать вокруг глаз бороду, чтобы лучше видеть возлюбленную. Что хорошего красавица нашла в Чхеидзе, ни оскорбленный Львов, ни возмущенный Керенский не могли понять. Чхеидзе сладострастно проводил по ее телу рукой и говорил мокрыми от страсти губами:

— Ва!Ты мне, шеничириме, очень нравишься... Постольку-поскольку. И добавлял:

— Гулим джан, ты пока не понимаешь еще, какой я углубительный. Но Керенского знаешь! Так я в десять раз больше!

И она уходила по ночам от Чхеидзе утомленная, изнеможенная, пьяная от кахетинского вина, тяжелая от шашлыка с молодым луком. На Невском ее перехватывали матросы, уезжали с ней куда-то, а поздно утром, когда она валялась в постели с тяжелой головой, Керенский становился возле ее кровати и грозно восклицал:

— Не допущу! Не позволю! Дайте мне стол, чтобы я мог стукнуть по нему кулаком! Еще одна измена, - и я застрелюсь! Я непоколебим! Товарищ камердинер! Принесите мне военный сапог, чтобы я твердо топнул ногой!

К Бронштейну она попала уже потрепанная, грязная, с насекомыми в волосах, со скверной болезнью, вечно пьяная, крикливая, поющая непристойные песни, бранящаяся на перекрестках улиц словами, от которых качаются фонари. Бронштейн беспрепятственно отобрал ее на улице у Керенского, на углу Садовой и Невского, когда она, напившись, лежала в грязи и ругала Бога. Керенский бегал вокруг, угрожая, что застрелится, а когда Бронштейн поднял упавшую и ушел с ней, Керенский до Адмиралтейства бежал сзади и обиженно кричал:

— Мы еще увидим! Мы еще посмотрим! Я попрошу ударных женщин -они тебе покажут, погоди... Женщины, миленькие, вперед! Не бойтесь! Я за вами!

Бронштейн пришелся пьяной красавице по вкусу. Коммерческий, деловой человек из юго-западного края сразу определил, какую выгоду можно извлечь из такой красивой женщины при таком таком темпераменте.

— Слушай, цыпа, - сказал он. - Хотя я люблю тебя безумно как Ромео Джульетту, на я все-таки не буду тебя ревновать, ежели ты захочешь с кем-нибудь устраивать, знаешь, какие-нибудь фигли-мигли. Будь это матрос, ну что же-матрос. Будет мастеровой и мастеровой человек... Я тебя, цыпа, люблю, как Данте любил Беатриче, даже на двадцать процентов больше. Но что поделаешь, ежели тебе понравится председатель комитета крестьянской бедноты? Я умный человек, цыпа, я понимаю, что нельзя иметь тебя всю, как этого хотел Львов или Керенский. И не нужно. Мы лучше так с тобой договоримся, цыпочка: что ты заработаешь, половину давай мне. И тебе будет удовольствие и мне удовольствие. И тебе будет свободно - и мне свободно. А любовь-любовь наша останется. Она даже будет сильнее и крепче, как бывает, как бывает крепкая хорошая фирма, у которой товар не лежит даром, а идет в настоящий коммерческий оборот.

Опыт удался. Красавица жила с Бронштейном дольше, чем со всеми его предшественниками. Дав ей дворцы, автомобили, салоны, вагоны, тьму лакеев, поваров, - Бронштейн предоставил ей полную свободу проявлять темперамент. Не принуждал брать ванну, соблюдать чистоту, выражаться прилично, одеваться так, чтобы не конфузить встречных прохожих и, распустив нечесаные волосы, обнажив грудь, распевая непристойные песни, задрав ноги на переднюю спинку автомобиля, падшая прелестница мчалась в компании пьяных солдат и мастеровых по московским улицам, давя народ, а Бронштейн любовно смотрел на нее из окна, улыбался и, подсчитывая ожидаемую половинную выручку, радостно бормотал:

— Ой, и выгодная же это женщина - революция!

Сатирический журнал «Фараон» № 1, 18 ноября 1919 г.

К оглавлению.