ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Ю.С. МОРФЕССИ «ЖИЗНЬ, ЛЮБОВЬ, СЦЕНА. ВОСПОМИНАНИЯ РУССКОГО БОЯНА»

1935 г.

ЯРОСЛАВСКОЕ ВОССТАНИЕ. ОПЕРЕТОЧНАЯ ПРИМАДОННА

БАРКОВСКАЯ, ПРЕМЬЕР ЗАЙОНЧКОВСКИЙ, АРТИСТ ЮРЬЕВСКИЙ и ПОЛКОВНИК ПЕРХУРОВ

Я хочу рассказать о событии, в водоворот которого я был брошен слепым случаем, которое пережил во всех его потрясающих ужасах и которого вряд ли многим из нашей эмигрантской среды привелось быть свидетелем.

Событие это — знаменитое ярославское восстание. Прежде чем описывать его, замечу одно: ярославское восстание — наглядный и поучительный пример того, что могла сделать в борьбе с большевиками маленькая горсточка отважных бойцов, почти без артиллерии 22 дня выдерживавшая осаду громадных красноармейских скопищ, с десятками батарей легких и тяжелых орудий. Если бы таких восстаний, как ярославское, вспыхнуло бы одновременно хотя бы десяток в других городах России, неокрепшая советская власть растерялась бы окончательно и белые без особенных усилий свернули бы ей шею. Но в том-то и трагедия, что Ярославль, никем не поддержанный, был сломлен после трехнедельного героического сопротивления!

Начну по порядку. В Петербурге сидеть и бездействовать было и противно и голодно. И, кроме того, хотелось почувствовать себя опять человеком сцены, артистом. Я задумал дать ряд концертов в провинции, в приволжских городах, куда большевизм еще не успел докатиться во всей своей столичной мерзостности. Сопровождали меня — танцовщица Кожухова, пианист и управляющий, он же казначей и кассир.

Первым этапом наметили древний Ярославль с его такими же древними восьмьюдесятью храмами.

В нашем вагоне было много каких-то мужчин. Хотя они пробовали походить на самых обыкновенных пассажиров, но невольно угадывалась между ними какая-то конспиративность. В дороге я не придавал этому никакого значения, но уже на месте, в Ярославле, выяснилось, что все мои спутники были повстанческим ядром, спешившим «на работу».

Остановились мы в гостинице «Бристоль». Вначале все было тихо и мирно, и даже красное начальство держало себя довольно прилично, поскольку вообще это слово может вязаться с оголтелой советчиной. Мой управляющий уже снял на два концерта Волковский театр, названный так в честь первого русского актера.

Ближайшая ночь решительно ничего не предвещала, и мы безмятежно улеглись спать по своим номерам. Но далеко не безмятежно было наше пробуждение: мы повскакали с постелей от стрельбы, яростного крика, шума и гама.

Через улицу от нашего «Бристоля» помещались красные пулеметные части, и вот именно этим зданием в первую голову хотели овладеть повстанцы, и овладели, взяв двести пулеметов, что дало им возможность сделаться хозяевами положения и в городе, и на подступах к нему.

Надо ли говорить, что весь остаток ночи был полон тревоги и кровавых событий. Белые победители расправились с комиссарами и коммунистами и густо ощетинивали пулеметами старинные ярославские стены и башни...

В «Бристоле» имел жительство видный местный комиссар — не то Нахимсон, не то Натансон. Его арестовал и увел повстанческий патруль, а через полчаса он был расстрелян.

Его вдова убивалась страшно. Однако справедливость требует отметить, что, когда красные подавили восстание и овладели городом, она не проявила никакого желания мстить белым, да и во время самой осады в конфликтах наших с гостиничной прислугою она либо держалась нейтралитета, либо заметно склонялась на нашу сторону. А конфликты возникали на той почве, что бристольская челядь все время держала себя вызывающе, немилосердно хамила и грозила нам всевозможными карами, как только вернется «законная народная» власть. Эта плебейская наглость отравляла нам жизнь. Но челядь в конце концов получила заслуженный «урок» и внешне смирилась, запрятав поглубже свою ненависть и злобу... Этот «урок» заключался в следующем: в «Бристоле» неожиданно появилась молодая, красивая дама в офицерской форме и с револьвером у пояса. Выстроив весь штат прислуги и пройдя по «фронту», она заявила, хлопнув по кобуре с увесистым наганом:

- Послушайте, вы! Если на кого-нибудь из вас поступит хоть малейшая жалоба, я сама с ним расправлюсь! Помните это и будьте примерными слугами для тех, кто оплачивает вашу работу!

Челядь моментально притихла и до прихода красных была прямо шелковая...

Кто же эта интересная дама с офицерскими погонами? Она оказалась примадонной опереточной труппы Барковской, еще до нас выступавшей в Ярославле.

Мало того, премьер труппы Зайончковский и артист Юрьевский были главными участниками переворота. Душою же всего был полковник Перхуров, ставший исторической личностью. Благодаря его энергии, отваге и организаторским способностям Ярославль оказал беспримерное сопротивление громадным советским силам, стянутым из Петербурга, Москвы и из других центров.

Ярославская эпопея ждет еще своего летописца. Но и мои беглые впечатления воссоздадут картину исключительную.

Кромешные дни наступили, когда Ярославль, зажатый в кольцо большевистских полчищ, подвергся артиллерийскому обстрелу, денно и нощно долбившему по городу. Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего. Одни были разнесены так — не осталось камня на камне, большинство же пылало и сгорело дотла. Горели казенные учреждения, дома, тюрьма, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне, и, я думаю, пожар Москвы — бледное отражение того, что мы наблюдали в этом приволжском городе русских святынь...

Население дни и ночи проводило в подвалах и погребах. Я этого не делал, не в силу какой-нибудь необычайной храбрости, а потому, что верил в судьбу. Как и куда ни прячься, того, что назначено тебе,— не избежишь. Мой восточный фатализм, моя вера в «кисмет» — читатель сейчас увидит -не лишена основания.

Как мы проводили время?

Вначале все шло вверх дном, а потом притерпелись. Привычка делает обыденным и будничным самое невероятное. Так и мы свыклись с обстрелом, с ежеминутной опасностью, свыклись с пожарами, от которых ночью было светло, как в солнечный день. Чтоб отвлечься и развлечься, музицировали в определенные часы; для этого служил нам отельный зал с роялем. Пианист садился за рояль, я под его аккомпанемент пел.

Однажды в наши определенные часы и Кожухова и пианист зовут меня:

— Юрий Спиридонович, давайте послушаем вас!

— Нет настроения,— отвечаю я,— до завтра отложим.

Мое ощущение в действительности нельзя было назвать отсутствием настроения. Это было нечто более сложное и неопределенное. Меня куда-то тянуло, мне было как-то беспокойно и волнующе тревожно...

— Пойдемте гулять,— предложил я.

— Гулять? Что вы! Сколько народу так зря на улицах перебито...

— А я все же пойду,— упрямо настаивал я.

— Так и мы с вами,— неожиданно вдруг согласились танцовщица и пианист.

С час мы скитались по городу, вернее, по его развалинам. С отвратительным металлическим визгом проносились над нашими головами снаряды. В этих нестерпимо нарастающих звуках были и тоска, и угроза, и еще что-то, чего не выразишь словами...

А вернувшись в «Бристоль», мы увидели нечто чудовищное: в наше отсутствие тяжелый большевистский снаряд буквально разворотил в щепы зал, где мы только чудом не музицировали сегодня. Вместо рояля — груда обломков. Такую же груду костей и мяса представляли бы и мы, оставайся мы здесь и не вытяни меня на улицу какая-то неведомая сила...

Говорят — все имеет свой предел, только одна человеческая подлость беспредельна. Нет, в Ярославле я убедился в беспредельности силы артиллерийского огня.

Сначала казалось, что дальше уже некуда. Но вот город начал методически обстреливаться по «квадратам», немецкою системою. Да и вправду, большевикам пришли на помощь немецкие артиллеристы. Вот когда попали мы в самое пекло Дантова ада!

Это уже было начало конца. Сопротивляться дальше было выше сил человеческих. Жиденькие ряды защитников Ярославля с каждым днем таяли, а у красных и человеческий материал и все остальное возрастало в галопирующей прогрессии. Перхуровские пулеметы косили тысячи красноармейцев, а вместо них появлялось новое пушечное мясо III Интернационала! И тоже тысячами, полками, дивизиями.

Чем питались мы последнее время — лучше не вспоминать! И то мы, маленькая моя группа, находились в исключительно выгодных условиях. Повстанческий штаб, пока у самого не иссякли его скромные запасы, снабжал нас продуктами и минеральной водою. Обыкновенной воды не было — красная артиллерия разрушила весь сложный аппарат водопроводов.

Напоследок значительная часть населения не выдержала дьявольской бомбардировки. Не выдержали нервы, не говоря уже о физической опасности. Тысячи семейств, побросав дома и квартиры, под открытым небом разбили на берегу Волги какой-то исполинский табор цыган. Но это не был табор веселья и удалых песен,— это был табор голода, горя и слез...

И вот легендарное сопротивление сломлено. Полковник Перхуров со своим штабом и сотнею бойцов ночью бежал, с непостижимой ловкостью прорвав кольцо большевистских войск, обложивших город... А красные, пока еще ничего не зная, продолжали «крыть» нас снарядами не только полевых орудий, но и огнем нескольких бронепоездов. И только убедившись, что Ярославль упорно не отвечает огнем на огонь, затаившийся, вымерший, только тогда в разрушенный город стали с опаскою и с разведкою вливаться «победители».

Этот авангард состоял из каких-то уже совсем иррегулярных частей: какое-то юное, преступное хулиганье в шинелях!.. Советское командование, взбешенное большими потерями, умышленно бросило это хулиганье в первую очередь, дабы оно показало мятежному населению, где раки зимуют...

И показали!

Бесчинства, насилия, грабежи, убийства на улицах и в домах — все это повергло Ярославль в больший ужас, чем двадцатидвухдневный ливень снарядов.

В первый же день большевики расклеили декрет: в такой-то день, в такой-то час все мужское население должно явиться на вокзал. Ко всем уклонившимся будет применена «высшая мера наказания». В переводе же на их волчий язык — пуля в затылок.

Но даже и эта перспектива не подхлестнула меня пойти на вокзал. И я остался дома. И поэтому только остался в живых...

На вокзале творилось невообразимое, чудовищное. Мужчины с малейшим проблеском внешней интеллигентности сгонялись в одно стадо, а потом над этим стадом учинена была массовая бойня...

Я переждал несколько дней, дал красному зверю упиться вином победы и кровью побежденных и только тогда заявил о своем существовании.

Мне указали:

— Обратитесь к товарищу такому-то. Он все может...

Товарищ такой-то оказался хамом в кожаной куртке, и хамом довольно мрачного вида.

— Вам чаво?

— Я артист Морфесси.

— Так это ваши артисты сделали бунт? — обрадовалась кожаная куртка.— Так я вас, знаете...

Благодарю покорно, в повстанцы влетел!

Внутри и злоба на этого мужлана-головотяпа, и страх за себя. Но, внешне спокойный, отвечаю:

— Товарищ комиссар, артисты, которые сделали бунт, они уже далеко. Я же приехал в Ярославль за несколько часов до их выступления... Я приехал дать два концерта, а вместо этого сам выслушал двадцатидвухдневный концерт. Да такой — умирая не забуду!..

Кожаная куртка расплылась в улыбке. Так улыбается крокодил, но в тот момент я подумал одно: лед сломан! Поверил! Комиссар уже почти благосклонно:

— Стойте, стойте... Чи ж это ваш патрет на усех стенках порасклеенный?

— Мой...

— Так чево же вы от мене хочете?

— Хочу пропуска для меня и тех, кто со мною, на выезд из Ярославля. Мы потеряли около месяца и желаем наверстать упущенное несколькими концертами в приволжских городах...

Кожаная куртка не препятствовала нашему выезду. Во всеоружии соответствующих бумаг мы сели на пароход, спустились по Волге, но в силу целого ряда соображений отказались от дальнейших выступлений, и было решено вернуться в Петербург.

И когда через два-три дня мы возвращались через Ярославль, на железной дороге, за целую станцию до Ярославля, в каждый вагон вошло по два красноармейца. Они спустили занавески окон совсем наглухо, приказав еще вдобавок:

— Не сметь в окна глядеть. Перед собою гляди!

Мне все же удалось одним глазом, подсмотреть то, что красному командованию желательно было скрыть от проезжавших мимо Ярославля пассажиров. А скрыть им хотелось следующее: во-первых, груды хаотических развалин, в которые превращен был этот великолепный древний город, а во-вторых, скопление войск, понадобившееся для усмирения горсточки восставших белогвардейцев.

Действительно, войск было видимо-невидимо. Все запружено было пехотой, артиллерией, конницей, техническими частями и просто каким-то темным сбродом в кацавейках, пиджаках и пальто, но с винтовками на веревочках вместо ремней.

Таковы были мои последние ярославские впечатления...

Опубликовано: Морфесси Ю.С. Жизнь, любовь, сцена: Воспоминания русского бояна. Париж, 1935. С. 122—130. См. также публикацию: Волга (Саратов). 1993. № 2. С. 123-126.

На главную страницу сайта