ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ РУКОВОДИТЕЛЯ ТВЕРИЦКОГО
УЧАСТКА ОБОРОНЫ ЯРОСЛАВЛЯ ГЕНЕРАЛА К. ГОППЕРА «ЧЕТЫРЕ КАТАСТРОФЫ»
ЯРОСЛАВЛЬ
Телеграммы из Ярославля мне пришлось ждать
целый месяц. Это время я провел у своей семьи в Сызрани. Я был бесконечно
доволен этим месячным отдыхом от напряженного и кошмарного
настроения в Петрограде и в Москве. Целый месяц я занимался возделыванием огородов. Жена
на случай голода выпросила у двух домохозяев
пустующие и совершенно запущенные дворы.
Раскопав эти дворы и сделав грядки, мы насадили картофеля, капусты и всяких овощей в достаточном количестве, чтобы
не нуждаться в этих продуктах целый год. Как я потом узнал осенью — они очень
хорошо удались, но, к сожалению, не
мне пришлось их использовать, так как семье пришлось бежать дальше.
Сызранские совдепщики больше были заняты своими личными делами и спекуляцией
и не представляли такого сплошного ужаса для обывателей, как
это было в Москве. Только в последние дни моего пребывания
там, по директивам центра, была учреждена чрезвычайка, которая начала свою деятельность с обхода
квартир буржуазии и интеллигенции, производила ни с того ни с сего
аресты или ограничивалась одними угрозами, если своевременно получала выкуп. Три таких бандита с
револьверами в руках явились и ко мне на квартиру, но, к счастью, у меня уже
была в руках телеграмма от военного руководителя из Ярославля,
которая произвела свое желательное действие.
В Сызрани я произвел еще маленькую разведку в офицерской среде.
Оказалось, что тут осело довольно много (до
500) офицеров, но никакой организации среди них не было. Сравнительная
дешевизна съестных продуктов не заставляла очень бедствовать; офицерство
— как это бывает в небольшом провинциальном
городе, знало друг друга, и в случае надобности их можно было бы соорганизовать
очень быстро. Создавать же организацию заранее было далеко не безопасно, так как все, что совершалось в городе,
немедленно знал весь город. Эти
данные я сообщил в Москву, но ответа не получил, а 1-го или 2-го июня я выехал
в Ярославль...
События в Ярославле разыгрались иначе, чем я
предполагал, собственно говоря, они разыгрались слишком поспешно, благодаря
выступлению чехов в Самаре. По своем прибытии в Ярославль я отыскал комокруга генерала Ливенцова,
который жил в вагоне на вокзале. Он был рад моему прибытию, сказал, что о моем назначении начальником
дивизии он говорил в штабе формирования в Москве и там это одобрили,
велел потом подать на его имя заявление и
высказал надежду, что дня через два-три я буду утвержден приказом и смогу приступить к формированию штаба и частей
по уже выработанному плану. Я желал быть поскорее
утвержденным, чтобы, заняв легальное положение, иметь возможность,
не вызывая никаких подозрений, сноситься с нужными мне лицами под
видом приглашения их на службу.
Однако прошла неделя, и о моем утверждении не
было и речи. На вопрос мой по этому поводу генерал Ливенцов ответил, что этого утверждения
не желает окружной комиссар. Этим комиссаром был некто Аркадиев, о котором я не имел ни малейшего понятия и который, по-моему, решительно
ничего не мог иметь против меня. Тем временем я уже успел собрать справки о месте жительства некоторых своих
старых сослуживцев и знакомых, находившихся кроме Ярославля преимущественно в
Костроме, Шуе и в Рыбинске, и которых мне надо было повидать; кроме того, необходимо
было съездить в Москву, чтобы восстановить оборванные связи и подробно ориентироваться в настоящем положении
нашего союза.
Поэтому я попросил у ген. Ливенцова
выдать мне хоть временное удостоверение личности, вплоть до моего утверждения.
Запасшись этим удостоверением,
я собрался было прежде всего поехать в Москву, но
неожиданно приятно был
поражен, встретив в Ярославле на бульваре д-ра Григорьева вместе с капитаном Скраббе,
бывшим начальником хозяйственной части 2-го Латышского Стрелкового полка,
который еще летом 1917 года так энергично боролся с большевистскими ораторами на собраниях полковых
комитетов. От них я узнал много новостей, еще более поразивших меня, которые в общем сводились к следующему: Союз
за последние месяцы сильно
вырос, преимущественно за счет провинциальных городов. Чудодейственную силу
оказали также средства, полученные Савинковым в достаточном количестве. По
словам Н.С. (Н.С.
Григорьев), в союзе в
настоящее время числилось
до 3000 организованных офицеров. Я этим цифрам особенно не верил, так как Москва меня уже
научила, что далеко не все, числящиеся на бумаге, могут считаться за настоящую боевую силу, а
точной проверки, особенно
в провинции, конечно, никто не производил. От деятельности в Москве союз окончательно отказался — к
этому решению пришли после провала нашего штаба на Молочном переулке, где было
арестовано в мае месяце
несколько близко к штабу стоящих офицеров, в том числе мой бывший помощник кап. Рубис и деятельный член организации шт. кап. Пинка — тоже 2-го Латышского Стрелкового
полка. Одновременно с провалом нашего штаба был арестован также генерал Довгерт, стоявший во время моего пребывания в Москве во
главе одной из самых сильных организаций, с которым мы поддерживали связь, но которого отчасти побаивались,
подозревая его также в базировании на немцев, так как не могли никак выяснить,
откуда эта организация берет средства, в которых она видимо не нуждалась. Теперь же, как нам
сообщил Н.С., ген. Довгерт, отпущенный большевиками,
сидит в штабе у графа Мирбаха. Прекращая деятельность в Москве, союз эвакуировался в Приволжские
города и постановил, в связи с выступлением чехов, в самом близком времени
произвести восстание
одновременно в целом ряде Приволжских городов: образовать таким образом Поволжский фронт, облегчая тем самым
движение чехов вдоль
Волги и французского десанта из Архангельска. На этот последний возлагались большие надежды, и
самое решение о таком спешном выступлении было принято под диктовку французских властей. Большая часть союза во главе с генералом Рычковым, принявшим на себя командование всеми вооруженными силами
союза, эвакуировалась в Казань. Часть Московской организации и Калужский отряд во главе с полк. Перхуровым эвакуировались в Ярославль.
Небольшая группа во главе с полк. Бредисом — в Рыбинск. Часть Московской
организации во главе с д-ром Григорьевым — в Муром. Не выработанными остались еще планы относительно Костромы, Вологды, Шуи и Иваново-Вознесенска, где также предполагались восстания, но где еще не были созданы
местные организации. Такое решение было вынесено уже окончательно и, как мне
потом говорил Б.В. Савинков, в связи с
решением объединившихся политических партий. Следовательно, оставалось
напрячь все силы, чтобы обеспечить успех в рамках этого плана. Времени для
этого оставалось немного, так как
выступление предназначалось в конце июня. Этим и объяснялся приезд Н.С. в Ярославль, так как надо было
посвятить во все это представителей Ярославской организации и
приступить к выработке предварительных соображений
и планов выступления, а А.П. Перхуров сам приехать не мог. С тем же самым Н.С.
должен был ехать еще в Кострому, а А.П.
Перхуров в Вологду. Так как Н.С. нашел меня в Ярославле, то часть этих
поручения я взял на себя и в этот же вечер отправился в Кострому, чтобы войти в связь с местной Костромской
организацией по данному адресу и паролю.
В Костроме я первым делом разыскал своего
старого боевого товарища подполк. Калпака, впоследствии погибшего геройской смертью в Латвии.
Калпак также недавно вернулся с Румынского противогерманского фронта, где этот фронт все-таки держался
вплоть до самого Брестского мира. Ни о каких офицерских организациях в Костроме
он ничего не знал. Переночевав у него, я на следующий день отправился
по данному адресу. Я позволю рассказать себе маленькую
подробность, чтобы показать, как легко неопытному в
конспиративных делах нарваться иногда на гибельные неприятности. Дверь
в означенной квартире открыл мне седой старичок, который на мой вопрос,
здесь ли живет шт.-кап. П.,
провел меня через гостиную и указал на дверь, причем предупредил,
что, может быть, П. еще спит. Я постучался и, получив разрешение
войти, действительно нашел П. еще в кровати. Поклонившись,
я назвал пароль, но П. удивленно спросил, что это значит. Я повторил
пароль еще явственнее, но П. только пожал плечами и ответил, что ничего
не понимает. Только тогда я догадался спросить, действительно ли он
П., на что он ответил, что он поручик С. Тогда я, досадуя, что мне дали
неверный адрес, извинился за беспокойство и хотел было
удалиться, но поручик С. сказал, что в этой же квартире
живет еще один офицер и, может быть, тот и нужен мне. Действительно,
так и оказалось. Квартирный хозяин сдал две из своих комнат квартирантам,
фамилии которых сам не помнил. Слава Богу, что недоразумение не повлекло за
собой никаких дурных последствий, что так легко могло случиться в
то время. Шт.-кап. П., с
которым, как оказалось, я был знаком еще на фронте, мало мог
мне сообщить утешительного. Организация, которой он являлся представителем,
состояла всего из 8 человек, — сила, которую, понятно, нельзя было и во
внимание принимать при серьезных намерениях. Тогда я решил сделать попытку создать
в Костроме что-нибудь на скорую руку. Через некоторых своих знакомых мне
удалось нащупать еще одну организацию и познакомиться с двумя представителями
ее, но и эта организация была незначительна и насчитывала всего около 20
человек членов. Обе эти организации стояли вне всяких политических
платформ и готовы были работать под флагом ген. Алексеева, но об активном
выступлении в ближайшее время не помышляли без солидной
посторонней помощи. Последняя из организаций была хорошо осведомлена
о силах красных в Костроме, их настроении и о боевых запасах с оружием.
В Костроме в это время был один советский полк,
но очень слабого состава, так как он был послан на Екатеринбургский фронт,
потерпел ужасное поражение от чехов и разбежался. Остатки его,
собравшись на другой день после сражения, по своей инициативе
выехали поездом обратно в Кострому. Мой приезд в Кострому
совпал как раз с возвращением этого полка. Была довольно жалкая и комическая картина. Полк
в составе около 150 штыков по прибытии на
ст. Кострому не пожелал оставить вагоны, пока ему не привезут фуражек и мундиров, так как храбрые воины
растеряли эти вещи на поле сражения. Кроме того, они потребовали на вокзал
музыку. Когда все это было
исполнено, полк во главе с оркестром музыки торжественно проследовал со станции в казармы.
Кроме этого полка в Костроме грозной опорой
большевизма были организованные коммунисты, состоявшие по большей части из
рабочих двух эвакуированных с бывшего фронта фабрик. По сведениям, имевшимся в
организации, они могли выставить до 600 штыков и, кроме того, в их распоряжении
находилась единственная в городе артиллерия — один тяжелый дивизион.
Батареи были поставлены против города на правом берегу Волги, недалеко
от станции, где была расположена одна из эвакуированных фабрик. В
костромских складах было много разного оружия и очень много снарядов и
ружейных патронов. Обо всех этих припасах в организации имелись подробные
ведомости.
Представители обеих костромских организаций,
которых я свел вместе, обещали приложить все свои усилия для
развития численного состава организации, я со своей стороны
обязался позаботиться о денежных средствах и с этими результатами
вернулся в Ярославль. Д-ра Григорьева я в Ярославле уже
не застал. Все, что ему нужно было передать мне (адреса, пароли и часть денег),
он передал уже капитану Скраббе, а в Вологду послал
молодого офицера Березовского.
На следующий день Березовский вернулся из
Вологды и привез еще более печальные сведения. Офицера, которому было поручено
проявить там инициативу и создать организацию, он совершенно не нашел, удалось
ему лишь собрать справки, что этот офицер из Вологды выехал,
но куда, неизвестно.
По сведениям, полученным из Рыбинска, там
дело обстояло гораздо лучше
и там имелась хорошая офицерская организация во главе
с капитаном Г. (я его
знал лично), которая бралась совершить в Рыбинске переворот без посторонней
помощи, имея в виду, что в Рыбинске в данное время почти не было
большевистских воинских частей. Там же была сосредоточена в большом
количестве артиллерия, которой не было ни в одном из приволжских городов.
Команда и офицеры, обслуживавшие эту артиллерию, были настроены
против большевиков и некоторые из них входили в состав нашей организации.
По всем данным, успех в Рыбинске считался обеспеченным и, кроме
того, можно было рассчитывать, что рыбинская
артиллерия подаст помощь Ярославлю. Я лично не был в Рыбинске и не имел
возможности проверить эти данные, которые привожу здесь со слов Б.В.
Савинкова, полк. Бредиса и полк. Перхурова, с которыми
я неоднократно встречался до ярославского выступления.
Обстановка в Ярославле была следующая. В
городе в здании кадетского корпуса был расквартирован один советский полк, в составе 4-х
рот, общим числом штыков около 600. Три
роты считались малостойкими. И в них
были ставленники из организаций, которые утверждали, что эти роты едва ли даже попытаются оказывать сопротивление.
Одна же рота, притом самая
многочисленная, состояла из мадьяр и считалась стойкой. В центре города,
в особняке, был расположен особый коммунистический отряд в двести штыков,
считавшийся самой надежной опорой большевиков. Кроме того, был отряд в 30—40 человек конной полиции, который по настроению
можно было считать на нашей стороне. Наконец, автопулеметный
отряд, состоявший из двух броневиков, и
пяти пулеметов. Вся команда этого автоотряда — 25 человек — состояла из офицеров, входивших в
нашу Ярославскую организацию, а ее
начальник — поручик С[упонин]
— являлся одним из деятельных членов офицерской организации и
одновременно пользовался большим доверием и
даже авторитетом в военных делах у большевиков,
они приглашали его на все важнейшие заседания и не имели от него почти
никаких секретов.
Офицерская организация Ярославля, во главе с
полк. Л., насчитывала до 120 членов, не считая автопулеметчиков.
Члены организации были разделены
на отделения по 5—6 человек, отделения сводились в 2 батальона, и во главе стоял полковник И. Большинство из
членов состояли на службе у
большевиков, преимущественно в различных артиллерийских, инженерных и интендантских складах, поэтому через
них были собраны самые подробные
данные обо всем военном материале, имевшемся в распоряжении большевиков.
Учитывая силы обеих сторон, можно было надеяться на некоторый успех в случае
переворота, особенно если он будет произведен вполне внезапно,
и имея в виду, что будет оказана помощь присылкой
отрядов из Москвы и Калуги, а также впоследствии и из Рыбинска.
Все приведенные данные мы имели в руках в 20-х числах июня. За все
это время я посещал и большевистский штаб
формирования. Прошло уже 3 недели со
дня подачи мною заявления в этот штаб, но моего утверждения все еще не было. В настоящее время я и не желал
его, т.к. в нем не было уже никакого смысла. Впрочем, теперь я уже понял
истинную причину этого, как думал, уже
полного отказа. Я узнал, что окружной комиссар Аркадьев, выбранный на эту должность местным советом, имеет
еще помощника, назначенного
московским народным комиссариатом, а этим помощником оказался Нахимсон, бывший в свое время
фактическим редактором «Окопной правды» и душой всего дела разрушения
Рижского противогерманского фронта, а в конце 1917 года самозванно
назвавшийся избранным представителем латышских стрелковых полков в исполком
12-й армии, будучи сам евреем и никогда не служивши в
латышских частях. Несомненно, что он отлично помнил меня по 17-му году в Риге,
почему я, конечно, ничего хорошего для
себя не мог ожидать тут. Генерал Ливенцов, впрочем,
обнадеживал еще меня, говоря, что им, помимо комиссара, послана еще телеграмма
в Москву, где он настаивает и т.д. Однако через
несколько дней был отчислен от должности и сам
генерал Ливенцов, будто за слишком категорическое
требование утверждения
представленных им проектов, а на его место был назначен начальник его штаба генерал Зайченко.
После этого я уже совершенно перестал этим штабом интересоваться и
заходил туда только изредка, для отвода
глаз, причем иногда мне удавалось по документам и по приказам штаба проверить те данные о силах нашего
противника, которые имелись у нас. В
конце июня переехал совсем в Ярославль А.П. Перхуров, назначенный
командующим Ярославским отрядом. С его приездом устроено было два общих заседания нашего штаба, где были еще
детально проверены силы обеих
сторон, разработан план выступления и составлен приказ о выступлении. В первых числах июля приехал Б.В. Савинков,
от которого зависело определить точно день выступления. В эти же дни, поодиночке,
прибывали из Москвы и Калуги члены
нашей организации, которых ожидалось около 200 человек.
При перечислении наших сил я не упомянул о солидной поддержке, которая нам была обещана и которая, по моему
мнению, должна была лечь в основание
нашего выступления, а именно поддержка со стороны рабочих. Недовольство большевистским режимом среди
рабочих в Ярославле было большое. По сообщенным нам данным, рабочие
железнодорожных мастерских были поголовно готовы выступить против
советов. Почти такое же настроение было
среди рабочих фабрики Карзинкина. В разговоре с Б.В., который кстати остановился у меня, я
пытался выяснить подробнее этот
вопрос и настаивать на том, что рабочие в деле выступления должны подать инициативу, а наша организация явиться
только поддержкой им и главной боевой
силой. Если будет наоборот, то в итоге получится тот же результат, какой был
уже в Тамбове и Пензе, то есть избиение офицеров и интеллигенции, оставленных в критическую минуту
широкими массами. Б.В. по существу
согласился со мной, но указал, что это практически невыполнимо, т.к. за
рабочими слишком сильная слежка со стороны рабочих же большевиков и что
организовать их для выступления нет никакой возможности. Во время своего
пребывания в Ярославле он беспрерывно совещался с видными и влиятельными
представителями рабочих, которые в конце концов гарантировали, конечно, только —
«словом» — свою помощь в следующем
виде: через полтора часа после нашего выступления присоединятся к нам
150 человек рабочих одной железнодорожной мастерской,
через 4 часа прибудет еще 300 человек, а к вечеру того же дня еще 300 человек железнодорожников. Кроме того,
еще надеются, что на следующий день
присоединятся и рабочие фабрики Карзинкина, а рабочие остальных фабрик, если и не выступят на нашей
стороне, то во всяком случае останутся
нейтральными и ни в коем случае не выступят на стороне красных.
Днем выступления было определено 5-ое июля.
Накануне этого дня еще раз собрался наш штаб в номерах, в
комнате Перхурова для окончательного принятия плана и выяснения
могущих встретиться вопросов и недоразумений. При окончательном подсчете наших
сил для начала выступления выяснилось, что имеется всего 300,
вместо ожидаемых 400 офицеров, т.к. не все ожидаемые прибыли.
Приехало 30 чел. калужцев,
12 чел. костромичей и только около 50 чел. москвичей. (Моя
вторая поездка в Кострому выяснила невозможность что-либо предпринять в настоящее время
в Костроме, почему и было решено костромичей привлечь также для Ярославля.) Приходилось удовлетворяться этими 300
чел., которых было решено разбить на 3 отряда.
Половина, то есть 150 чел., при двух орудиях должны
были разоружить советский полк в кадетском корпусе, 80 человек с броневиками
разоружить и арестовать коммунистический отряд и запереть его в большом театре. Остальным 70 чел. захватить большевистский штаб в доме губернатора,
почту, телеграф, радиостанцию, казначейство и выставить там караулы. После
этого два первых отряда должны выделить заставу
за город, а в городе штаб приступает к немедленному формированию
отрядов. На сборный пункт собраться к первому часу ночи, т.к. по случаю белых
ночей в Ярославле в это время почти до 12 часов еще светло. Место сборного пункта — кладбище в одной
версте от северо-западной окраины
города, поблизости от которого находились склады оружия и патронов, нападением на которые и должно было
начаться выступление.
На этом последнем заседании начальник автоотряда поручик С., о котором
я выше уже говорил, сообщил нам интересную новость, — что на бывшем в этот день заседании
в совдепе обсуждался вопрос о немедленном аресте
нашего штаба, причем было названо пять фамилий: 3 полковников: Перхурова, моя и Масло, подполковника П., и
капитана С., но что ему, поручику
С., удалось уговорить отложить этот арест до более удобного момента, когда
можно будет захватить весь штаб полностью. Очевидно, им недоставало Б.В. Савинкова. Эта новость нас, конечно,
поразила. Мы никак не могли ожидать
такой осведомленности большевиков. Но с другой стороны, мы также не могли
сомневаться в достоверности сообщенного, т.к. С. видел на этом заседании меня и
Перхурова в первый раз и, по крайней мере, моя фамилия ему не должна была быть
известна. Во всяком случае, это не должно
было повлиять на решение о выступлении в завтрашнюю ночь, условлено только было еще перед вечером зайти в столовую
общества официантов около 17 часов,
но заговорить между собою только в том случае, если у кого-нибудь явится какой-нибудь важный вопрос. В эту столовую на следующий день
кроме меня пришли только двое: капитан С., занявший место отказавшегося от
командования полком полковника И., и начальник автоотряда
поручик С. Последний, посидев несколько времени за своим столиком, подошел ко
мне и обратился с вопросом, почему на вчерашнем совещании не было ничего
сказано о том, что будет предпринято против эшелона красных, стоявшего в поезде на вокзале. Ни я, ни
кто-нибудь другой из членов штаба не имели ни малейших сведений о каком-то
эшелоне, поэтому я удивленно спросил, что это за эшелон и почему об этом он не
сообщил на вчерашнем заседании. С.
ответил, что он был убежден, что про это уже нам известно, т.к. эшелон
стоит уже 3-й день и отдано уже распоряжение о приискании для него квартир. На вокзале, собственно, не
один, а два эшелона: один из 470 штыков пехоты, а другой в 280 чел. конницы. О цели прибытия этих войск
он не знал.
Меня это известие окончательно ошеломило:
это была такая сила, с которой мы справиться не могли. Отложить выступление без ведома Перхурова мы не были вправе,
поэтому решили разыскать последнего. В ожидании А.П. я сидел на бульваре,
и тут произошла еще одна неприятная для меня
встреча: за месяц времени я вообще успел присмотреться к Ярославской бульварной публике, но за самые последние
дни появились на бульварах совершенно новые для меня лица, преимущественно
молодые люди, элегантно одетые. Я
подумал, что это, быть может, члены нашей прибывающей организации. На этот раз, когда я сидел сильно взволнованный в ожидании А.П., вдруг подошел ко мне один из таких
молодых людей, безукоризненно одетый и заговорил со мной по-латышски, извинившись за беспокойство, он спросил, разве я его не узнаю, так как он служил когда-то писарем в моем штабе на фронте. Далее он
высказал удивление по поводу того, что видит меня в Ярославле, тогда как он
читал будто в газетах, что я уехал и поступил на
службу к чехам. Я в свою очередь удивился и заметил, что, вероятно, это
написано про кого-нибудь другого, так как навряд ли газеты могут мной интересоваться. Тогда он вытащил из кармана номер «Советских Известий» и показал мне статью
про чехов, где между прочим говорилось, что
контрреволюционные офицеры проникают через фронт
к чехам, как, например, латышский полковник Г. уехал из Москвы и поступил на чешскую службу. У меня сразу
возникло подозрение, что вижу перед
собой агента красной контрразведки. В дальнейшем разговоре он, узнав, что я занят формированием в Ярославле
дивизии, просил, не могу ли я
определить в какую-нибудь должность его брата, бывшего студента Рижского
политехникума, который также приехал с ним сюда. Когда я это обещал, он далее спросил, когда может с
братом прийти ко мне и, если я позволю, адрес моей квартиры. На вопрос,
давно ли он в Ярославле и что делает, он
ответил, что приехал только что из Москвы с целью закупить кожу — как раз тот
самый повод, который выставляли многие наши офицеры как причину приезда в Ярославль. Я не сомневался более, что за
каждым моим шагом снова следят, и даже боялся теперь встретиться с Перхуровым, почему ушел с бульвара.
В моих глазах эшелоны на
вокзале явились слишком серьезным препятствием, чтобы его игнорировать; с
другой стороны, я не решался без ведома Перхурова изменить принятые уже
решения, а отлагать решение еще далее уже нельзя было, так как не успели бы известить
всю организацию о том, что выступление
откладывается. Через полчаса офицер, посланный на розыски
А.П., вернулся ни с чем, так как Перхурова нигде не нашел. Тогда мы решили
все-таки немедленно дать приказ, что сегодня выступление не состоится. Это
было уже около 8 часов вечера и распоряжение отчасти
запоздало, так как не всех удалось оповестить, и все-таки
около 60 человек явились в эту ночь на сборный пункт, прождали
там до рассвета, а потом разошлись.
На следующее утро я был вызван в условленное
место, где я встретил полковника Бредиса, который сообщил мне
следующее: он приехал из Рыбинска ночью и уже виделся с Перхуровым, который вчера не показывался нарочно, имея основание предполагать, что
будет схвачен. Эшелоны на вокзале
хотя и серьезное препятствие, но уже изменено ничего быть
не может. В Рыбинске все готово и ждут только Ярославского сигнала.
В следующую ночь начался Ярославский кошмар:
беспрерывный бой продолжался шестнадцать суток и днем, и ночью. Большевики,
очевидно, что-то узнали и приняли меры
предосторожности, так как по всей окраине
города были расставлены посты и по городу разъезжали конные дозоры. Это
обстоятельство помешало многим членам организации прийти на сборный пункт. Я
направился туда вместе с офицером из Московской латышской группы, поручиком Бирк. Для
предосторожности мы отправились окружным путем мимо Земской больницы,
но на окраине города за земляным валом мы
наткнулись по очереди на три дозора. От первых двух мы отделались
большими обходами, но третий, конный, заметив нас, выслал в нашу сторону всадника, который двигался на некотором расстоянии за нами и таким образом заставил вернуться в
город; вступить с ним в
объяснение было бесполезно рисковать, а нападение могло испортить все дело. Мы вернулись в город и присоединились к
отряду, только когда последний, уже захватив склады оружия, пришел в город, что
было около 5 часов утра. Оказалось,
что на сборном пункте собралось всего 100 человек, которые под командой
полковника Перхурова и выступили. Но это число было слишком
недостаточно, чтобы справиться со всей задачей, которая требовала
внезапности и одновременности. Был полностью разоружен и арестован коммунистический отряд, захваченный после короткого
боя с караулами; заняты все советские штабы; захвачены на квартирах некоторые
комиссары. В том числе и Нахимсон, которого немедленно на улице же прикончили; но не доставало сил для разоружения советского полка. Поэтому Перхуровым было отдано
распоряжение вступить с ним в переговоры о добровольной сдаче и
временно занять оборонительное положение
против них в сторону реки Которосль, отделяющей пригород,
в котором находится кадетский корпус, от города. Переговоры сначала давали было
надежду на добровольную сдачу полка, но когда полк. Перхуров потребовал их разоружения, тогда они ответили нежеланием, пока они не выяснят, станут ли на нашу
сторону рабочие. Но не прошло и двух
часов, срок слишком недостаточный, чтобы выяснить этот
вопрос, как со стороны их были открыты активные действия. С этого момента и начался настоящий бой.
Я постараюсь, по возможности, не касаться
внешней стороны этих боев и всех ужасов, творившихся в то время в Ярославле,
так как об этом уже много было написано в периодической печати,
а попробую только осветить весь ход этого дела с точки зрения наших
интересов и целей.
Все наши наличные силы были двинуты маленькими
заставами по всем улицам в сторону кладбища и железной дороги,
ведущей на железнодорожный мост. Не успели заставы дойти до окраины
города, как встретились с наступающими красными со стороны
железной дороги. Это обозначало, что эшелоны, бывшие на разъезде,
при разветвлении железной дороги на Бологое и на Вологду, вступили в действие.
Во что бы то ни стало надо было выдержать этот напор. Наше положение, хотя в данный момент и критическое, мы все-таки не
считали плохим по следующим соображениям: 1) жители ликовали, с самого утра целые толпы осаждали наш штаб с целью записаться в организующиеся отряды, и можно было
надеяться составить из них довольно
солидную силу; 2) в течение дня мы ожидали прибытия 700—800 рабочих;
3) можно было рассчитывать на помощь из Рыбинска; 4) большевикам неоткуда было
ждать скорой помощи, так как дорогу на Петроград заграждал
Рыбинск; дорогу на Москву взялись испортить железнодорожники, взорвав
мост в районе Ростова; из Костромы они ничего не могли взять, т.к. могли
ожидать восстания и там. Не могли также и предполагать, чтобы они могли
что-либо снять с чешского фронта и привезти по Вологодской железной дороге.
Поэтому первый, второй и отчасти третий дни восстания были наполнены
радостными надеждами. Но уже вечером первого дня нас постигло
первое огорчение: рабочие не явились, но надежда на них еще не была потеряна,
т.к. мы узнали, что между ними все еще продолжаются совещания и прения, но зато
прибыло с утра 80 человек железнодорожников. Прибывшие
ждали до вечера и, увидя, что товарищи не приходят,
стали постепенно исчезать, а вечером ушли все.
Следующий день в этом вопросе не принес
ничего нового, определенных сведений мы не имели, но ходили слухи, будто
рабочие на митинге вынесли постановление оставаться нейтральными.
К вечеру второго дня пришла делегация от
крестьян двух Заволжских волостей просить оружие для принятия участия в
перевороте. Эта весть нас сильно обрадовала. Условились, что
крестьяне соберутся в селе Яковлевском — в верстах 3—4 за Волгой, а оружие
будет привезено для них в Тверицу —
Заволжскую часть города. На следующий день в Яковлевское
были направлены офицеры-инструктора и нашли там собравшихся крестьян
около 800 человек. Это комплектование уравновесило бы потерю стольких же рабочих, но в
моральном отношении не было бы равноценным приобретением, т.к. не произвело бы
должного впечатления на красные войска. Но
и здесь постигла нас неудача. Крестьяне категорически отказались принять
участие в боях в Ярославле, а требовали только оружия, чтобы очистить
от большевиков свои деревни. Когда в этом им было отказано, то они разошлись, и только человек 60—70
вступило в наши ряды. Мы, впрочем, не потеряли еще надежды
составить из крестьян отряд для активных
действий, особенно рассчитывали на Толгскую волость, где один энергичный прапорщик из бывших сверхсрочно служащих фельдфебелей по своей инициативе уже сформировал отрядик в 30 человек, по количеству найденного им же в
деревнях оружия, и оказал нам услугу, помешав красным переправиться через Волгу
в районе Толги.. Мы
отправили агитаторов в
две ближайшие волости, которые всех навербованных должны были направлять в село Яковлевское,
в распоряжение назначенного туда офицера.
Эта мера начала приносить уже результаты, т.к. дня через 2—3 снова в Яковлевском
собралось человек 200—300 крестьян, для которых уже начали отправлять
туда оружие. Но тут случился совершенно неожиданный налет красных со стороны Вологды, о котором
скажу ниже. Чтобы не возвращаться больше к вопросу о попытках организовать
крестьян, отмечу только, что все
попытки в этом отношении не увенчались успехом, несмотря на настроение
крестьян, бывшее в нашу пользу. Для этого необходимо было более
продолжительное время и спокойствие. Сделать же это почти под выстрелами и наспех — дело невозможное.
Я упомянул, что уже с самого утра первого
дня восстания наш штаб осаждала толпа желающих записаться в наши
ряды. Выпущенные в первый же день воззвание и приказ о призыве
всех офицеров оказали свое действие, и запись шла весьма успешно. Я упомянул
также, что спешно сформированные маленькие отряды отправлялись немедленно,
чтобы занять заставами все улицы на
окраинах города. Для этого требовалось немало сил, но этим нельзя было
ни на шаг продвинуть вперед наше дело. Обстановка
требовала разбить бывшие налицо большевистские войска, пока их немного, а для этого нужно было иметь
хотя бы небольшой отряд для активного действия. Красные, окружавшие нас
тонкой линией, не были сильны и безусловно не имели никаких резервов. Отряд в 200—300 человек, напав на какой-либо из их флангов и окружив
его, мог легко повернуть все дело в
нашу пользу. Ввиду этого все усилия штаба были направлены к созданию такого отряда, но
увы — оказались тщетными. Первые дни я лично был занят этим
формированием, но ни разу не удалось сформировать
более 50 человек, как поступали с фронта такие категорические требования
о присылке поддержки, что нельзя было отказать. Это объяснялось двойного рода
причинами: среди добровольцев было много элементов, ни разу не нюхавших
пороху, которые уже простой артиллерийский
обстрел принимали за наступление и поэтому страшно грешили в своих
донесениях. Главная причина состояла в том, что большинство явившихся на регистрацию, очевидно, полагали, что
переворот уже кончен, но, когда увидели, что приходится еще драться,
постепенно исчезали по своим домам, вместе
с оружием, и уследить за ними в уличных боях не было ни малейшей
возможности. Вместе с подчиненными исчезали иногда и начальники застав и десятков, обнажая
таким образом целые улицы и
кварталы. Вот на затычку таких дырок и уходили положительно все силы, какие только удалось сформировать. Надо
отдать справедливость красным
командирам, что они своими непрекращающимися ни днем, ни ночью яростными
нападениями обеспечили себя от возможности с нашей стороны атаковать их. Раз не удавалось сформировать
отряда для активных действий из
добровольцев в городе -- мы возлагали надежды, что это
удастся сделать из крестьян либо
рабочих, если они изменят свою тактику, но, как выше уже было сказано, усилия
в этом направлении не привели ни к
чему. Такое — уже почти безнадежное положение и выяснилось на 4-й либо 5-й день восстания. Верные принятому
на себя долгу офицеры и добровольцы оставались на позициях и оказывали
очень часто геройскую стойкость и выдержку,
но не могло же это положение длиться без конца, так как усталость от
страшного напряжения давала себя чувствовать.
Тогда было созвано совещание для обсуждения вопроса, что предпринять
нам дальше. На совещании с достаточной ясностью обрисовывалась необходимость эвакуироваться из города, пока
не поздно, хотя были и голоса против. Эти
последние все еще возлагали надежду на Рыбинск и на обещанную помощь десанта союзников из Архангельска. На десант лично
я никаких надежд не возлагал, так как помощь эта фактически не выполнима вследствие громадной отдаленности. Я в
то время еще не терял надежды на возможность организовать крестьянские отряды
в Толгской волости, которые,
переправившись через Волгу в районе старого лагеря, могли бы напасть на
красных с тыла. Решение было принято не окончательное. С одной стороны, решено
было сделать все подготовительные
распоряжения для эвакуации, а с другой, усилить деятельность по созданию крестьянских отрядов.
Мне памятно из этого заседания еще одно
обстоятельство. Как меру против постоянной «утечки» нашего фронта, благодаря
чему таяли все наши с большим трудом образованные резервы, я предложил
немедленное проведение на фронте же строгой военной организации,
без которой вообще немыслимо управлять участками. Уже в это время
было пять участков с их начальниками, но сражающиеся на этих
участках офицеры и добровольцы не были разделены на отделения,
взводы, роты и т.д. Не было установлено никаких наружных знаков
принадлежности к данному участку, люди между собой друг друга,
конечно, мало знали, вследствие всего этого практиковались самовольные переходы
с участка на участок, часто самовольные уходы, начальники участков не могли
организовать отдыха, путем образования резервов и производства
поочередных смен отделений на более трудных местах. Штаб также не имел возможности регулировать силы, занимающие участки, по степени их важности. Эта
элементарная мера диктовалась крайней необходимостью, между тем, предложение ее встретило довольно
упорные возражения со
стороны двух присутствующих на заседании офицеров генерального штаба — уже не в молодых чинах.
Эти офицеры генерального штаба появились у нас не добровольцами, а вследствие приказа о призыве на
службу всех офицеров, а
до этого времени состояли на службе в красном штабе. В то время я не обратил почти никакого внимания на этот
мелкий случай, но теперь, когда в течение
двух лет у меня подобных фактов накопилось довольно много, у меня сложилось
убеждение, что это была не случайность, а то, что эти офицеры работали не в нашу пользу, — почему я и упоминаю здесь об этой подробности.
Упомянутую меру мне все-таки удалось провести
в жизнь. На участках были составлены списки, сделаны
соответствующие подразделения, организованы смены, начальники
участков наделены правами командиров полков — все это сразу
придало стойкость нашему фронту, и штаб только с этого времени начал
иметь возможность сколько-нибудь учитывать наши собственные силы. На 6 или 7 день
восстания у нас на всем фронте под ружьем было около 700 штыков, что
сравнительно с числом выданного оружия было
очень немного, так как зарегистрировано и отправлено на фронт было более 2000 человек. Приблизительно в
это время случился третий, уже
более серьезный налет красных на Тверицу со стороны
Вологды. По нашим сведениям это была пулеметная команда 1-го Латышского
Стрелкового полка, поддерживаемая отрядом коммунистов города Данилова. Свой
первый налет они сделали тремя днями раньше. Приехали они поездом, в составе
которого были две бронированные платформы с двумя орудиями и несколькими
пулеметами. В первый раз они ограничились захватом Филино
и ограблением деревни Яковлевской, где разогнали собравшихся
крестьян, а затем уехали обратно. До этого времени у них на восточной
стороне Волги были только заставы у деревни Савино, у
станции Филино,
ст. Урочь и у железнодорожного моста. После этого мы
усилили наши силы у ст. Филино, образовав
целый новый участок фронта. Немного спустя красные повторили свой
набег, во время которого пострадала одна наша застава, составленная из группы
латышских офицеров. На этот раз
удалось прогнать красных благодаря движению начальником участка небольшого резерва в тыл красных, через лес
южнее Филино. В этот же день красным удалось овладеть западным концом железнодорожного моста, где они установили пулеметы и угрожали нашему
сообщению через Волгу. Переезжая в
этот день через Волгу вместе с полковником Масло и капитаном Скраббе, мы подверглись обстрелу пулеметом с конца моста,
причем смертельно был ранен капитан Скраббе — один из
самых деятельных участников Ярославского восстания.
Свой третий налет на Тверицу
красные произвели, как видно, уже с большими силами; они
вытеснили наших из ст. Филино и заняли также одно
время ст. Урочь почти у самого берега Волги. Это было
уже слишком опасное положение, так как Тверица
была единственным путем нашего отхода из Ярославля и с
занятием красными Тверицы у нас уже обрывалась всякая
связь с внешним миром и прерывалась вся работа по организации крестьян, на которых мы
возлагали свои последние надежды. В то время, как было получено это сообщение в нашем штабе,
меня не было там. Я как раз объезжал
весь наш фронт, с целью выяснить более пассивные участки, с которых можно было
снять часть сил, для начала эвакуации. Когда я уже вернулся вечером в штаб, то застал там всех в
полном переполохе. Полковник
Перхуров поставил под ружье почти весь штаб до писарей включительно, а равно и телефонистов, присоединив к ним все
сформированные в последние дни
резервы, в общем собралось около 150 человек. Эту роту
он поручил генералу Л. с приказом двигаться в Тверицу
и восстановить прежнее положение. Но
генерал Л. отказывался, ссылаясь на то, что он как артиллерист недостаточно опытен, чтобы справиться с этой
тяжелой задачей. Тогда Перхуров
поручил это дело полковнику А. — пехотинцу, но и этот отказался. После этого
Перхуров поручил это дело мне. Я не возражал и отправился, конечно, не ручаясь за полный успех.
Переправившись тогда через Волгу, мне уже не
пришлось вернуться ни разу в Ярославль. Последние 5 дней, которые
длился бой в Тверице, я мало знал
положение, которое было в городе после моего отъезда. Прежде чем рассказывать
дальнейшие события в Тверице, я вкратце упомяну о
том, в каком положении я оставил город.
Наш фронт в городе тянулся от устья реки Которосль по берегу этой реки. На высоте Сенной площади он
поворачивал к этой площади, пересекал ее и
выходил к земляному валу западнее губернской земской больницы. Земская
больница, как находившаяся за городской чертой, находилась между фронтами. Оттуда наша линия раньше тянулась к железнодорожной линии и мосту через Волгу, но в последние
дни фланг был откинут назад и находился на
высоте сожженного здания городского водопровода.
Кварталы к западу от Сенной площади были по большей части сожжены, т.к.
красные по ночам подползали и, обливая керосином дома, поджигали их, чтобы заставлять нас этим путем осаживать. Кварталы поблизости
водопровода были сплошь сожжены артиллерийским огнем. Все лучшие дома в городе
начиная с Демидовского лицея и фабричные дома были также разрушены либо сожжены артиллерией красных. Несмотря на сильное
разрушение кругом, защитники города чувствовали себя
довольно бодро и уверенно. Когда до них
дошли сведения о предполагаемой эвакуации города, то большинство
заявило, что они ни за что не оставят города,
т.к. не могут бросить здесь свои семьи и родных. Более пассивный фронт со стороны реки Которосль
можно было значительно ослабить, усилив соответственно район Сенной
площади и район городского водопровода, где
красные производили беспрерывные атаки. На каждом из наших четырех боевых участков
было в среднем около 6 пулеметов. В винтовках недостатка не было, но начинал ощущаться недостаток в патронах, поэтому
предполагалось перевооружать участки по очереди японскими винтовками, которых в складе было достаточно, с
достаточным количеством патронов, оставшиеся же к этому времени
ружейные патроны оставлялись исключительно
для пулеметов. Общим резервом для всех участков служил единственный
броневой автомобиль (было в начале два, но один испортился), который всегда
появлялся там, где положение стало критическим и, надо отдать справедливость,
своими действиями всегда восстанавливал положение. В этом положении остался
город, когда я отправился в Тверицу.
Не знаю, вследствие ли переправы нашего отрядика через Волгу либо по какой-нибудь другой
причине, но красные опять оставили занятые ими места в Тверице
и уехали на своем поезде в сторону Данилова. Мы воспользовались
этим, чтобы восстановить здесь наше положение. Но сил было
слишком мало, чтобы весь большой фронт от
железнодорожного моста на Филино и далее к деревне Савино
занять сколько-нибудь устойчиво, — из всего бывшего
тут отряда около 180 человек мне удалось набрать всего лишь человек 40, к которым я прибавил прибывших со мной
150. Поэтому я иначе распределил
расстановку наблюдения, ставя заставы в наиболее опасных направлениях,
в верстах 2—3 впереди станции Филино велел разобрать
рельсы, на расстоянии хорошего обстрела от разобранного места
укрыл в двух направлениях, в замаскированных окопах по
одному отделению с пулеметами, которые воспрепятствовали бы
исправлению пути. Оставшуюся роту, силою около 80 человек,
держал в кулаке, для активных действий, пользуясь местными
укрытиями, которых тут было в изобилии. При себе на станции Урочь оставил в виде общего резерва остаток
Калужан — около 20 человек, нуждавшихся в передышке после упорных боев.
Такая готовность гораздо
более соответствовала обстановке и такую на самом деле приняли на
следующий день. Однако к вечеру генерал Л., который по своему желанию был оставлен командиром
этой роты у станции Филино, без моего ведома, распорядился иначе, даже не донося мне об
этом. Он снял две заставы,
наблюдавшие разрушенный путь, присоединил их к себе и растянул всю роту по широкому фронту в лесу впереди
станции Филино. Утром рано он за это был
наказан, т.к. красные нагрянули сосредоточенным кулаком и наша редкая цепь, хотя и встретила их огнем, не могла выдержать их
напора и отступила. Насилу, при
помощи моего резервика,
удалось остановить отступающих уже на самой окраине Тверицы,
и тут начался снова бой, продолжавшийся еще 4 суток.
Уже с самого начала этого периода боя я
видел бесполезность такой обороны, если не будут приняты другие
меры. Сносясь по телефону с полковником Перхуровым, я настаивал, чтобы весь отряд был переброшен в Тверицу, и, освободив путь на Данилов, отходил в этом
направлении, с целью соединиться с
французским десантом, двигающимся из Архангельска, но в штабе этого не
пожелали, ссылаясь все на новые надежды на помощь рабочих двух небольших заводиков в городе, с которыми будто идут успешные переговоры.
Мой отряд таял прямо-таки по часам, много выбывало ранеными; многие оставляли
свои места самовольно, видя безнадежность положения и чувствуя страшную усталость. В
конце второго дня у меня осталось не более
80 человек бойцов. Тогда Перхуров обещал мне помочь «с другой стороны» своими силами, как он выразился по телефону. Из туманных пояснений я понял, что он намерен
выехать ночью на пароходе с отрядом
вверх по Волге и, пополнив свои ряды крестьянами, напасть на тыл
красных в Тверице. Благодаря белой ночи, мы сами
убедились, что, действительно, пароход
отчалил и благополучно проехал под мост,
а затем скрылся в потемках. Всю ночь и весь следующий день, отчаянно борясь со слишком
превосходным противником, мы поджидали обещанной помощи «с другой стороны», но напрасно. В конце следующего дня генерал
Карпов, вступивший после выезда Перхурова в командование Ярославским отрядом,
на мое донесение о безвыходности положения убедил меня продержаться еще сутки, т.к. Перхурова могло, может быть, задержать какое-либо неожиданное обстоятельство, а в
случае, если до вечера следующего
дня ничего не последует, остаткам моего отряда переправиться обратно в город. На мое заявление о бессмысленности такого обратного переезда он напомнил нашу прежнюю
совместную службу, где он был моим начальником на западном фронте, и я
повиновался. Еще он пояснил, что он
переходит на инженерную оборону.
Прождавши опять напрасно весь день, мы вечером стали уже
дожидаться прибытия за нами парохода — перевоза. В час ночи отчалил пароход с
того берега, и, когда он стал приближаться к
нашему берегу, я со своим адъютантом
побежали, чтобы снять посты. Когда я вернулся с последними бойцами с постов и приближался к берегу, пароход отчалил,
несмотря на наши крики подождать нас.
Пароход находился под пулеметным огнем со стороны ст. Урочь и, очевидно, не мог больше ждать. Мы остались 16
человек в беспомощном положении на берегу, остальные, с постов, более близких
к берегу, успели сесть на пароход. В последний день у нас осталось бойцов
человек 35—40 и
кроме того — человек 10 — заботившихся по хозяйству и разносивших патроны. Каждую минуту красные, заметивши наш
отход, могли подойти к берегу и нас захватить. Мы стояли на месте, не зная,
что предпринять. Более спокойная часть нашего участка была к югу, со стороны
деревни Савино, откуда сегодня, почти весь день, не
было стрельбы. Мы направились берегом в ту сторону. Но не отошли мы еще 300
шагов, как заметили, что с того берега снова отчаливает пароход, на этот раз
другой, поменьше. Мы побежали навстречу. Осталось между нами уже не
более 30 саженей, как по пароходу красные
снова открыли сильный пулеметный огонь, почему пароход повернул обратно, и мы
очутились в еще более худшем положении, т.к. красные,
заметив нас, направили свой огонь вдоль берега. Тут уже приходилось бежать под
свистом пуль, беспрестанно запутываясь в телефонную проволоку, сброшенную
разрывами снарядов со столбов. Скоро, однако, складки берега нас прикрыли от пулеметного огня, и мы
могли более спокойно продолжать свой путь, и так дошли берегом, а иногда и
развалинами домов до деревни Савино, где, прикрывшись
в маленьком овраге, произвели разведку,
как незамеченными пройти от берега в лес. Застава красных,
бывшая в Савино,
либо спала, либо была снята, так что нам удалось благополучно достичь громадного леса — болота, тянувшегося на
несколько верст вдоль и от берега
Волги. Тут мы
почувствовали себя временно спасенными и задавались уже целью приискать
сухое место для отдыха — ночлега. Еще в течение
2-х дней после этого мы старались установить связь с Перхуровым, но когда и это не удалось, то пришли к необходимому
выводу — распрощаться с Ярославлем.
***
Вспоминая теперь Ярославские события, мне
приходят на память много подробностей, интересных встреч и разговоров,
вспоминается много старых боевых товарищей, впоследствии павших
жертвой большевистской расправы в городе, и теперь снова ощущаю
жуткость многих минут, но все это уже не имеет отношения к целям моих
воспоминаний. Я вспомню здесь только о двух случаях, оставшихся до сего времени
для меня не совсем понятными. В первые дни восстания наш штаб наводняла целая
масса разных лиц по всевозможным поводам и справкам: не было никакой
возможности отделаться от этой толпы, ответить на все вопросы и справки.
Пользуясь этим, в наш штаб, конечно, проникали красные лазутчики,
которые пристраивались даже на должностях в штабе. Один из них,
ходивший все время обвешанный ручными гранатами,
револьверами и кинжалами, случайно потом был изобличен и расстрелян. Но приходили и такие лица, целей посещения которых мы не понимали. Почти два дня провел в нашем штабе генерал В. Я не был с ним знаком и даже
не знал, что он генерал. Как-то, когда я выбрал свободную минуту напиться чаю, он подошел ко мне, отрекомендовался
казачьим генералом В. и председателем Петроградского
союза георгиевских
кавалеров. Сначала я подумал, что он предложит свои услуги в нашей работе, и начал
придумывать, как отнестись к этому. Но он начал разговор совершенно на другую тему — о бывших делах
на фронте и о том, что делается в Москве и Петрограде, немножко
поинтересовался нашими намерениями и
положением дел в Ярославле, но затем перевел разговор на то, что ему, как
представителю Георгиевского союза, очень хорошо известно настроение офицеров в Петрограде, где в настоящее время несколько десятков тысяч офицеров, из которых будто [бы] 90% придерживаются германской ориентации. Далее он опять незаметно перевел разговор на свои личные дела, рассказывая, что он тут в Ярославле остановился случайно, проездом на Дон, что он человек материально
независимый, что хотел бы иметь компаньона для поездки туда сейчас, и
два раза упомянул о том, что у него сейчас
при себе 30 000 совершенно свободных денег. Меня вызвали по делам, разговор оборвался, и я почти забыл о
нем, только впоследствии в разговоре с А.П. я вспомнил о нем и узнал от А.П.,
что генерал В. -человек
определенной германской ориентации, деятельно работающий в этом направлении.
Другой случай, о котором я хочу тут
вспомнить, — это встреча тут же в штабе в эти самые дни с
двумя французскими летчиками. Они явились к нам в штаб во французской
форме, чтобы осведомиться, что вообще делается в Ярославле и
могут ли они выехать из города. Они говорили довольно хорошо
по-русски. Рассказывали, что они приехали из Москвы и теперь не могут
выехать обратно. Когда полковник Перхуров начал их
расспрашивать, не имеют ли они каких-нибудь
сведений о десанте союзников в Архангельске, и намекнул на наше желание поскорее встретиться с этим десантом, они хотя и ничего не могли сообщить нам об этом
десанте, но выразили готовность вместо
Москвы, куда теперь пробраться трудно, ехать в Архангельск, и если будет возможно, то чем-нибудь нам
помочь. Так как у них были и документы, то
сомнений у нас не возникло, и полковник Перхуров предложил им автомобиль до Данилова,
откуда они поездом смогут проехать дальше.
Так и было сделано, и этот случай забылся, как и многие другие, среди напряженной работы. Но вот
много времени спустя, я встретился уже на
территории Сибири с французским полковником, занимавшим летом 18-го года высокую должность во французской
военной миссии в Москве, и спросил его, не знает ли он судьбу этих летчиков и
благополучно ли последние вернулись во
Францию. Полковник,
расспросив ближе обстоятельства дела,
выразил большое сомнение в подлинном существовании таких летчиков, т.к.
летчики, бывшие в России, а в особенности в Москве, ему известны, и между ними не было говорящих по-русски.
Если я теперь сопоставляю время отъезда этих летчиков в Данилов, обещанное ими
нам содействие и время налета красных из Данилова на Тверицу,
то сомнения французского полковника
кажутся мне еще более обоснованными, тем более что у большевиков Ярославля не было ни телеграфной, ни какой-либо другой связи с Даниловом.
Мне хочется отметить еще одно обстоятельство,
поразившее нас в свое время в Ярославле: это необыкновенно точная,
меткая и планомерная стрельба большевистской артиллерии по
городу. У большевиков в то время не было почти никаких, тем
более опытных, артиллеристов. В этом планомерном искусном разрушении всех
промышленных сооружений была видна очень опытная и умелая рука.
Меня иногда мучают угрызения совести за эти
страшные и ненужные жертвы, принесенные на алтарь Ярославля, и я нахожу некоторое
утешение только в том, что я не был
инициатором этого дела, а лишь исполнителем,
не бывшим в состоянии изменить хода событий. Но нельзя отрицать и того, что Ярославское восстание послужило
большим стратегическим плюсом для чешского. Ярославль почти в течение месяца сковывал у большевиков
руки в важном стратегическом узле, притягивая их слабые в то время силы. Несомненно
положение чехов в Екатеринбурге сильно облегчалось Ярославлем, а также облегчалось и развитие движения народной
армии из Самары. Нас, уцелевших участников Ярославских событий, эти последние заставили изменить свои взгляды на
многие факты и явления, которые мы раньше неверно оценивали, но об этом
скажу впоследствии, при случае. О том, как кончилась Ярославская трагедия, я слышал уже впоследствии в Уфе и в Сибири от товарищей, которым
удалось уйти из Ярославля уже после его сдачи и которые отчасти были свидетелями ужасов, творившихся там красными, вопреки данным
обещаниям и гарантиям при условиях о
сдаче.
Публикуется по: Ген.
К. Гоппер. Четыре катастрофы: Воспоминания. Рига.
[Б.г.] С. 30-66.