Э.Н. ГИАЦИНТОВ

Верность присяге (1917)

Воспоминания

 

Публикация осуществлена по оригиналу авторской рукописи с  заменой

старой орфографии на современную без каких-либо купюр и изъятий (ЦГАОР

СССР. Ф. 5881. Оп. 2. Д.  309. 75 лл.). Рукопись была названа  автором

"Воспоминания". Вышеприведенное название принадлежит публикатору.

   

    ПОСЛЕДНИЕ годы  унесли с  собой  много русских  жизней.  Пролилось

целое море крови в междоусобной войне. Волею судеб мне пришлось еще до

начала гражданской войны,  в то  время когда  генерал Лавр  Георгиевич

Корнилов, будучи  Верховным  Главнокомандующим[1]  ,  делал  последние

попытки спасти русскую  честь, быть одним  из главных действующих  лиц

кровавой драмы, происшедшей в районе Броды - Тарнополь. Э.Н. Гиацинтов

1917 г.

    Событие, которое  я описываю  ниже,  до сих  пор не  пре  давалось

огласке. Временное  правительство,  сидящее  между  двух  стульев,  по

вполне понятным соображениям  не могло  огласить его, так  как это  бы

вызвало большое неудовольствие Советов рабочих и солдатских депутатов.

Единственная заметка, появившаяся  в газете "Киевская  мысль" в  конце

июля 1917 года,  совершенно не  давала ясного  представления обо  всем

происшедшем. Там  было  сказано  приблизительно  следующее:  16  июля*

расположение *-й пехотной дивизии, отказавшейся выступать на  позицию,

было оцеплено отрядом кавалерии и артиллерии. Батарея *-й гренадерской

артиллерийской бригады выпустила  по дивизии три  шрапнели на  высоких

разрывах, после чего все полки дивизии изъявили согласие на выполнение

боевого приказа[2] .

    На самом деле было выпущено не три снаряда, а восемьдесят  четыре,

и не на  высоких разрывах, о  чем свидетельствуют потери  бунтовщиков,

сто  пятьдесят  четыре   человека,  из  коих   сорок  восемь   убитых.

Обстреливалась не  вся  дивизия,  а только  О(строленский)  полк,  при

котором не было офицеров и который в этот период отличался  наибольшим

буйством[3] . Видя решительные меры правительственных войск, остальные

полки  взбунтовавшейся   дивизии   изъявили   покорность,   не   желая

подвергаться участи О(строленского) полка.

    В своих воспоминаниях я счел нужным, раньше чем перейти к описанию

самого  печального  события,  в  общих  чертах  обрисовать   состояние

батареи, в которой я служил, и окружающих ее частей. Фамилии  офицеров

и названия частей  не называю,  дабы не  навлечь ни  на кого  карающей

десницы советской власти.

    * Здесь и далее все даты приводятся по старому стилю.

    Всю зиму 1916-1917  годов наша батарея[4]  простояла на позиции  в

Шельвовском лесу  Волынской губернии.  Окопы нашей  и немецкой  пехоты

находились очень  близко друг  от друга.  Местами сближение  достигало

восьми шагов,  так  что проволочные  заграждения  были в  этих  местах

общие. Позиция была не из  спокойных. По ночам перебрасывались  минами

из минометов,  которые,  разрываясь,  производили  оглушающий  грохот.

Пехотные  части,  как  наши,  так  и  противника,  благодаря  сильному

сближению очень  нервничали  и  часто  вызывали  заградительный  огонь

артиллерии. Таким образом, по ночам то тут, то там вспыхивала довольно

оживленная перестрелка. Батареи наши были обильно снабжены  снарядами,

и  мы,  не  стесняясь,  расходовали  их.  На  наблюдательных   пунктах

выслеживали  германские   батареи,   которые   после   пристрелки   мы

обстреливали удушливыми  снарядами.  Наша позиция  была  очень  хорошо

укрыта  от  взоров  противника,   и  нащупать  нас  немецкой   тяжелой

артиллерии не удавалось. Благодаря  обилию лесного материала  землянки

солдат были отлично оборудованы. Лошади стояли под навесом; у передков

была устроена прекрасная  баня; словом, устроились  на славу, со  всем

возможным комфортом. Солдаты были почти все старые, и отношения  между

ними и офицерским  составом были  такие, лучше которых  и желать  было

нельзя. С января месяца начали поговаривать о наступлении, готовящемся

с  нашей  стороны.  Все  говорило  за  это,  в  особенности  настоящая

бомбардировка различными  запросами из  тыловых учреждений  о  наличии

боевых припасов, сапог, шинелей, сухарей и так далее. И обо всем  надо

было доносить "срочно", "секретно" и не менее чем в трех  экземплярах.

Младшие офицеры батареи, не разгибаясь, чертили разные кроки и  схемы,

а заведующий  хозяйством составлял  самые разнообразные  ведомости.  В

феврале соседний с  нашей дивизией  участок посетил  главнокомандующий

Юго-Западного фронта генерал Брусилов[5] и долго осматривал подступы к

позициям противника.  Это  последнее еще  более  укрепило нас  всех  в

мысли, что готовится большое наступление.

    Все  мы   верили,   что  результатом   этого   наступления   будет

победоносное окончание  войны.  Политикой  никто из  нас  особенно  не

интересовался.  Правда,  все   были  радостно  взволнованы   убийством

Распутина[6] ; вообще ругали  тыл и, в  частности, Протопопова[7] .  В

этом и выражалось все наше участие в политической жизни страны.

    Первого марта  вечером дошли  до  нас первые  вести о  событиях  в

Петрограде[8] . Впечатление было ошеломляющее.  До сих пор верилось  в

здравый смысл руководителей  политической жизни, казалось,  что у  них

хватит все-таки патриотизма  для того, чтобы  отложить свои  партийные

счеты до окончания войны. Однако действительность показала противное.

 В первый момент на всех нас нашло самое мрачное отчаяние, так

как никто не думал, что правительство без всякого сопротивления отдаст

власть. Ясно  было, что  внутренние беспорядки  отзовутся гибельно  на

состоянии фронта, значит, сорвется наступление и еще затянется  война.

Никто, конечно, не мог себе  представить иного окончания войны,  кроме

победного.

    Через два дня пришел Манифест Государя Императора об отречении  от

престола  и  манифест  великого  князя  Михаила  Александровича[9]   .

Командир батареи[10] , не будучи в силах читать эти манифесты солдатам

сам, поручил это сделать мне. Прочтя оба манифеста перед строем, я  от

себя добавил, что 304  года тому назад первый  Царь из дома  Романовых

Михаил Федорович спас  Россию[11] ,  и теперь ее  спасет его  правнук,

тоже Михаил. Никаких  сомнений в том,  что Михаил Александрович  будет

просить Учредительное собрание  отдать власть  в его руки,  у меня  не

было. Не  только мы,  но  и солдаты  наши в  то  время не  могли  себе

представить Россию республикой. Солдаты молча выслушали оба манифеста.

Никто  из  них  никаких  восторгов  не  выражал.  Первое  время  после

переворота позиционная  жизнь протекала,  как всегда,  без  каких-либо

изменений; только почту ожидали с еще большим нетерпением, чем обычно.

Все с жадностью накидывались на газеты, которые каждый день  приносили

все более и более мрачные новости. С величайшим удивлением узнали мы о

существовании Совета рабочих и солдатских депутатов[12] , но  никакого

значения ему не придали.

    Отношения между  нами и  солдатами  не изменились.  Перемена  была

только внешняя: мы старались  им говорить "вы",  а они тоже  старались

вместо "ваше благородие" называть нас по чину[13] .

    Чтобы чем-нибудь оттенить революцию, солдаты решили устроить общее

собрание. Как  первое  собрание, так  и  все последующие  проходили  в

полнейшем порядке. Обычно председателем этих собраний бывал я, если же

меня  не   было,   то   какой-нибудь  младший   офицер,   старший   из

присутствовавших. Никто к этому  солдат не принуждал,  а они сами  так

решили.  Если  во  время   собраний  приходил  командир  батареи,   то

председатель  командовал:  "Встать,  смирно".  Командир  здоровался  с

"молодцами", которые, как обычно, отвечали: "Здравия желаем,  господин

полковник". Обыкновенно на собраниях читали газеты, иногда  кто-нибудь

из офицеров  читал и  разъяснял программу  какой-либо партии,  причем,

конечно,  все  социалистические  программы  подвергались   жесточайшей

критике. Кое-кто  из доморощенных,  к  тому времени  уже  объявившихся

социалистов пытался возражать, но офицеру, конечно, не стоило  особого

труда разбить его. Эти  новоявленные "сознательные", по большей  части

мастеровые из обоза, все

    время пытались внести  раздор в нашу  тесную батарейную семью,  но

все их попытки ликвидировались самими же солдатами.

    К сожалению,  в  эту зиму  на  нашем фронте  было  довольно  много

заболеваний цингой, и потому у нас  была сильная нехватка в людях.  Со

дня на  день мы  ожидали пополнения  из тыла.  Пополнение это  прибыло

приблизительно в середине  марта. Новоприбывшие,  за исключением  двух

бывших  городовых,  сразу  же   произвели  на  нас  очень   неприятное

впечатление. Их тон совершенно не подходил к нашей батарее.  Городовых

наши старые батарейцы приняли хорошо, и они быстро освоились со  своим

новым положением. Один из них был недели через две после прибытия убит

при очередном обстреле участка, и солдаты искренне жалели его.

    Дня через  два после  прибытия пополнения  была назначена  присяга

Временному правительству. Наша  и третья батарея  присягали вместе  на

нашей  позиции.  Начальство  собралось  в  нашей  землянке,  когда  по

телефону доложили, что люди построены. Старший офицер третьей батареи,

мой  товарищ  по  училищу  штабс-капитан  Г(альстер)[14]  и  я   пошли

осмотреть людей.  Подходя к  позиции, издали  заметили сквозь  деревья

какие-то красные пятна. Подойдя ближе,  мы увидели на флангах  батарей

красные знамена и  у некоторых  солдат прикрепленные  к груди  красные

банты.  Все  это  было  сделано,  конечно,  под  влиянием   прибывшего

пополнения. Подойдя  к своим  батареям, мы  приказали убрать  знамена,

затем  обошли  фронт  и  собственноручно  поснимали  со  всех  красные

украшения.

    Церемония  присяги  прошла  совершенно  гладко.  Впечатления  она,

однако, ни на кого не произвела. Отсутствие креста и евангелия  делали

всю эту церемонию ненужной и бутафорской[15] . После прочтения  текста

присяги все расписались, и на этом все было кончено.

    Вскоре после присяги  я уехал  в отпуск, оставив  все наши  боевые

части в полном порядке. Чем дальше я отъезжал от позиции, тем более  и

более поражался распущенности тыла.  Встречающиеся солдаты все реже  и

реже отдавали честь. Подъезжая к Луцку[16] , я встретил какую-то орду,

не имеющую, кроме  одежды, ничего  общего с  воинской частью.  Солдаты

шли, очевидно, на  какую-то саперную  работу, так  как несли  шанцевый

инструмент - лопаты  и кирки.  На груди  у каждого  из них  красовался

красный бант, многие  шли с папиросами  в зубах. Я  уже было  собрался

остановить их и подтянуть как следует, но, с изумлением заметив понуро

плетущегося около команды офицера, молча проехал мимо.

    По улицам  Луцка бродило  множество солдат  самого гнусного  вида.

Почти никто из них не отдавал честь. Вначале я пробовал цукать их, но,

видя всю бесполезность такого

    занятия, проходил  мимо, не  обращая внимания.  На вокзале  вместо

расторопного, чистого  и  хорошо  одетого  жандарма,  всегда  идеально

знающего расписание поездов  не только  своей ветки, но  и соседних  с

ней,   увидел   какое-то   недоразумение   в   обмотках,   именующееся

милиционером, которое ни  на один  из вопросов  не ответил.  Очевидно,

этот сознательный  гражданин  прогуливался по  платформе  только  ради

собственного  удовольствия.  Картина  развала  армии  по  мере   моего

продвижения в тыл становилась все ярче и ярче.

    Заплеванный  семечками  и   загаженный  Петроград,   переполненный

праздношатающимися солдатами и декольтированными матросами,  превзошел

самые мрачные ожидания[17] .  За время своего  пребывания в отпуске  я

вполне насладился тыловыми картинами и возвращался обратно в  батарею,

как к себе домой.

    На позиции жизнь текла,  как и прежде,  без всяких перемен.  Новым

был только недавно образовавшийся  батарейный комитет. Состав его  был

вполне хороший: председателем  был избран  прапорщик Л(укьянов)[18]  и

секретарем вольноопределяющийся  Ф(укс)[19]  .  Естественно,  что  они

направляли  всю  работу  комитета,   которая  не  выходила  из   рамок

артельного хозяйства.  Старый  наш  командир батареи  уехал  в  другую

бригаду, где  он  принял  дивизион,  а  к  нам  был  назначен  капитан

П(розоровский)[20] . Он совершенно не  знал людей батареи, так как  до

сего   времени   командовал   артиллерийским   парком;   ввиду   этого

сталкиваться  с  солдатами  по   различным  вопросам  большей   частью

приходилось мне[21] .

    Вскоре  после  моего  приезда  мы,  посоветовавшись  с  командиром

батареи, отправили  в бессрочный  отпуск старого  фельдфебеля  батареи

подпрапорщика Медведева.  Многие  солдаты  имели зуб  против  него,  и

началась  травля  старого,  честного   и  заслуженного  солдата.   Для

Медведева батарея  была родным  домом. Пятнадцать  лет тому  назад  он

начал в ней службу  молодым солдатом, остался  по окончании службы  на

сверхсрочную и  весь  отдался интересам  батареи.  Менялись  командиры

батареи, старшие и младшие  офицеры, он же знал,  что кончит службу  в

своей батарее. В 1915 году он был ранен в ногу с раздроблением  кости.

Батарея была  в  очень  тяжелом  положении, и  его  надо  было  спешно

эвакуировать. Несмотря на сильную боль, он ни разу даже не поморщился,

но  когда  его  усадили  в  командирскую  коляску  и  мы  все  подошли

попрощаться с ним, силы  ему изменили и его  лицо залилось слезами.  В

первый раз за всю свою службу ему приходилось покидать батарею, да еще

в очень  тяжелый момент  ее  существования. Через  три месяца  еще  не

вполне оправившись  от  ранения,  он  вернулся  обратно,  и  снова  на

коновязи и у орудий  раздавались его покрикивания,  и не было  уголка,

скрытого от его зоркого взгляда. Конечно, он мог свободно

    остаться в тылу, так как нога плохо срослась и он навсегда остался

хромым. Но никакая хромота не  могла ему помешать вернуться обратно  в

батарею  и  снова  приняться  за  работу.  Можно  смело  сказать,  что

наибольшая часть черновой  работы лежала на  нем. Солдаты боялись  его

пуще огня и не любили. Самые лентяи и вообще никуда не годные солдаты,

которым главным образом и доставалось от него в прежнее время,  теперь

вымещали свою злобу  различными насмешками  и издевательствами.  Ничей

авторитет не  мог  избавить Медведева  от  незаслуженных  оскорблений,

поэтому мы  и решили  расстаться с  верным и  ценным работником.  Этим

бригаде наносился большой ущерб как  боевой единице[22] . Насколько  я

знаю, и в других частях произошло приблизительно то же самое.

    В то время как у нас в артиллерии положение еще сохранялось вполне

терпимым, в пехотных частях разложение шло усиленным темпом. Благодаря

колоссальным потерям, понесенным на протяжении всей войны[23] , старых

солдат и  офицеров  в полку  почти  не  было; все  же  новые  солдаты,

прибывавшие   из   тыла,   были   развращены   агитаторами   различных

социалистических партий  и совершенно  чужды славным  традициям  наших

боевых полков.

    Однажды, в  то  время  как  наша  батарея  вела  огонь  удушливыми

снарядами по одной из батарей противника, на позицию явилась  какая-то

компания вооруженных пехотных солдат  и потребовала прекращения  огня.

Фланговый наводчик моментально  повернул орудие в  сторону негодяев  и

пригрозил  им  картечью.  Миротворцы  немедленно  смылись,  и  батарея

продолжала вести  огонь. В  другой  раз такая  же команда  явилась  на

наблюдательный  пункт   и  поставила   часового  около   трубы   Цейса

(наблюдательный  прибор)  с   тем,  чтобы  он   не  подпускал  к   ней

артиллерийских офицеров.  Мотивировали  они  свой  поступок  тем,  что

теперь революционная  демократия скоро  заключит  мир без  аннексий  и

контрибуций, так что стрелять больше не надо, а так как все офицеры  -

контрреволюционеры, то они этого замирения не хотят и поэтому стреляют

по немцам. Никакие  доводы не  могли разубедить их,  и они  продолжали

стоять на своем. По счастью, немецкая батарея вскоре после их  прихода

начала обстреливать район  наблюдательного пункта. Один  за одним  они

начали  исчезать  с  пункта.  Оставшись  в  одиночестве,  поставленный

часовой  махнул  рукой  и,  выругав  немцев,  поспешил  нагнать  своих

товарищей. Подобные  эпизоды все  более  и более  обостряли  отношения

между  артиллерией  и  пехотой,  которые  до  революции  были  у   нас

отличными. Много раз мы выручали друг друга из тяжелого  положения[24].

    Недалеко от  нашей позиции,  на  опушке леса,  помещался  полковой

резерв. Наш наблюдательный пункт находился в

    полуверсте впереди батареи. Подход к нему был открытый, и там  был

прорыт ход  сообщения.  Этим  ходом  сообщения  мы  почти  никогда  не

пользовались, так как со стороны противника он был прикрыт гребнем.  С

некоторых пор  по  офицерам-артиллеристам,  идущим  на  наблюдательный

пункт на дежурство,  из резерва,  с опушки  леса, стали  постреливать.

Наши же солдаты проходили совершенно спокойно; стоило только появиться

офицеру, как начинали  свистеть пули.  Офицеров легко  было узнать  по

темно-зеленым брюкам, поэтому  граждане-солдаты никогда не  ошибались.

Пришлось  пользоваться  ходами  сообщений,  но  уберегая  себя  не  от

противника, а от своих же. Не  думаю, что в какой-нибудь другой  армии

возможно было что-нибудь подобное. Зато  мы могли похвастаться, что  у

нас солдаты  - граждане,  что наша  армия -  самая свободная  из  всех

существующих.

    Из тыла  же  тем временем  приходили  все более  и  более  мрачные

новости.  "Душка  Керенский"  продолжал  сыпать  цветами  красноречия,

покоряя  сердца  истеричных  дам.  Уже   он  был  военным  и   морским

министром[25] , а армия и флот, возглавляемые им, неудержимо  катились

в бездну. Это было ясно для всех нас, но бороться с этим мы не  могли,

так как всякая власть над солдатами у нас заблаговременно была изъята.

Оставалось   только    моральное   воздействие,    которое    всячески

парализовывалось   умелой    агитацией   с    тыла   при    преступном

попустительстве того, кто  называл офицеров сердцем  и мозгом армии  и

ничего не сумел сделать для поддержания их авторитета.

    С течением времени  и в нашей,  батарее все более  и более  начало

сказываться  влияние  прибывшего  пополнения  и  посещения   различных

депутаций из  тыла для  ознакомления с  положением армии  на местах  и

поддержания в ней угасающего духа. Всякое такое посещение почти тотчас

же сказывалось на  отношении к  нам солдат.  Они все  больше и  больше

сторонились  своих   офицеров,  появилась   какая-то  враждебность   и

недоверие.

    В особенности  испортилось  их  отношение ко  мне,  так  как  мне,

исполнявшему в  то  время обязанности  старшего  офицера,  приходилось

поминутно  сталкиваться   с   ними  главным   образом   по   различным

хозяйственным вопросам. Вдохновителей и руководителей  антиофицерского

движения было  трое. Один  из  них, бомбардир-наводчик  Трубкин[26]  ,

именовал  себя   старым  партийным   эсером.  На   солдат   производил

впечатление своими  речами,  которые уснащал  различными  иностранными

словами, значение которых для  него самого было абсолютно  неизвестно.

До революции был вполне исправным солдатом. Другой, поляк Мотыцкий[27],

 был гораздо умнее, а потому и опаснее. В 1914 году он  дезертировал.

Вскоре его поймали и присудили к нескольким годам каторжных работ.  До

окончания войны его оставили в бригаде с тем, что отбывать наказание он

будет после заключения мира. Командир батареи, видя его старание заслужить

прощение, перевел его из команды нестроевых в строй. В конце 1915 года

в одном из боев он был ранен, но до конца боя оставался при орудии, за

что  и  получил  Георгиевский  крест.  Как  Георгиевский  кавалер   он

автоматически переходил  из  разряда штрафованных  и  освобождался  от

несения наказания.  С самого  начала  революции он  принял  деятельное

участие во  всех  комитетах,  но  никогда  лично  не  выступал  против

офицеров, предпочитая  науськивать  других.  Третий -  Харлашкин  -  с

самого начала вел  большевистскую пропаганду,  но до  поры до  времени

проделывал  это  тайно.  Офицерский  состав  всей  бригады  вел   себя

единодушно. Никто  с  солдатами  не заигрывал,  и  все  стремились  по

возможности сохранить  боеспособность  части.  Единственным  печальным

исключением был  командир 3-й  батареи полковник  К(аретин).  Кадровый

офицер,  двадцать  два  года  прослуживший  в  бригаде,   Георгиевский

кавалер, он со дня на день ожидал назначения к утверждению в должности

командира 1-го дивизиона нашей  бригады. Ожидая получения приказа,  он

оставался при  своей  батарее  и своим  поведением  создал  совершенно

невыносимое  положение  офицерам.  Тогда   как  все  офицеры   бригады

совершенно не изменили  своего отношения к  солдатам после  революции,

полковник К(аретин) грубо заигрывал с ними. Никто из нас при обращении

к солдатам не употреблял слова "товарищ", не здоровался с ними за руку

и не украшал себя различными  "эмблемами свободы". Все это  проделывал

полковник К(аретин), и это  страшно импонировало солдатам.  Результаты

сказались очень быстро: на  одном из общих  собраний 3-й батареи  была

вынесена  резолюция  с   требованием  удаления   всех  офицеров,   как

контрреволюционеров и врагов народа. В постановлении этом была сделана

оговорка, что это совершенно  не касается истинного защитника  свободы

полковника К(аретина). Такое настроение могло перекинуться и в  другие

батареи, а поэтому нами решено было принять самые решительные меры для

ликвидации пагубного влияния революционно настроенного  штабс-офицера.

Взялись за это дело два самых старых офицера бригады, которые передали

полковнику просьбу всех офицеров бригады не принимать дивизион у  нас,

а похлопотать в Ставке о назначении в какую-нибудь другую бригаду.  На

другой же день после этого он выехал в Ставку, и больше никто у нас  о

нем ничего не слыхал[28] . Вновь назначенному из другой батареи  нашей

же бригады  командиру  3-й  батареи[29] стоило  больших  трудов  снова

создать терпимое положение.

    После знаменитого  наступления 18  июня[30] нашу  дивизию сняли  с

позиции. Нас перекидывали на Юго-Западный фронт

    не то  для развития  успеха,  не то  просто для  усиления  резерва

армии[31] .  Успех сразу  же показался  нам весьма  сомнительным,  ибо

наряду с  восторженными реляциями  были сведения  об отказе  некоторых

частей выступать  на позиции.  Во всяком  случае мы  должны были  идти

довольно спешно, так как для приведения в порядок всего обоза и отдыха

частям было дано  только три  дня. Во время  этой трехдневной  стоянки

ярко бросалось  в  глаза  отсутствие  недремлющего  ока  подпрапорщика

Медведева. Все было не то: уборка лошадей делалась довольно  небрежно,

на водопое не  было того  идеального порядка, какой  был прежде,  люди

ходили без поясов, и так  далее. Вообще виделось отсутствие надзора  и

постоянного подтягивания  солдат.  Постоянное  наблюдение  осуществимо

было только введением в армии сверхсрочнослужащих. Это был  совершенно

незаменимый элемент  в  армии, на  который  и обрушился  первый  шквал

революции. Это относится только  к артиллерии и  кавалерии, так как  в

пехоте сверхсрочные были выбиты в начале войны, а уцелевшие к  моменту

революции были уже давно офицерами. У нас в батарее заменить Медведева

было некем. Оставшийся  вместо него был,  во-первых, слишком молод,  а

во-вторых, вступил в  должность фельдфебеля  во время  революции и  не

чувствовал под ногами твердой почвы.

    После трехдневной стоянки мы выступили в направлении на Тарнополь.

Шли очень  спешно,  без дневок[32]  .  По дороге  революционная  армия

совершено разоряла мирное население. Солдаты ловили кур, разбирали  на

дрова заборы  и форменным  образом  уничтожали встречавшиеся  по  пути

фруктовые сады. При этом совершенно  не принималось во внимание,  кому

этот  сад  принадлежит:  ненавистному  буржую,  помещику  или  бедному

крестьянину. Никто  при этом  не  давал себе  труда обрывать  плоды  с

веток, а просто обрубал целые  ветви. Наши батарейцы в этом  отношении

вели себя  безукоризненно.  Один  из  молодых  обрубил  большую  ветку

черешни,  но  сейчас  же  был  остановлен  и  сильно  обруган  старыми

солдатами.

    5 июля мы заночевали  в одном переходе от  цели нашего движения  -

Тарнополя, верстах  в 15-ти,  в тылу  позиции[33] .  На участке  прямо

перед нами стояла третьеочередная дивизия, сформированная только  этой

зимой[34] . "Солдатский  вестник" сейчас  же сообщил, что  в одном  из

полков  этой  дивизии  на  днях  был  растоптан  на  митинге  командир

полка[35]  .  Пехотные  полки  нашей  дивизии[36]  ночевали  в  другой

деревне. Около часа ночи  на фронте прямо  против нас начался  сильный

орудийный огонь. Стрельбу начали батареи противника. Около трех  часов

утра  огонь  достиг  апогея[37]  .  Стало  очевидным,  что  на  фронте

происходит  что-то  серьезное.  Представить  себе,  что  революционные

солдаты, топчущие насмерть своих  командиров за призыв к  наступлению,

атакуют противника, было

    очень  трудно.  Значит,  это  немцы  предприняли  наступление,  и,

следовательно, нам придется влезать в эту историю.

    В ожидании получения приказа  мы поседлали и заамуничили  лошадей.

Около четырех часов утра был  получен приказ немедленно выступить,  не

ожидая подхода своих  полков, на участки  полков, занимающих  позиции.

Как оказалось впоследствии, двигаться без своих полков мы должны  были

ввиду  того,  что  они  митинговали:  идти  им  на  позицию  или  нет;

начальство в  ожидании окончания  митинга  решило, не  теряя  времени,

усилить по крайней мере артиллерию нашего участка, не зная того, что к

этому времени позиция  уже была брошена.  По получении приказания  все

шесть батарей бригады вытянулись по  своим направлениям[38] . Едва  мы

вышли из деревни в  которой ночевали[39] , как  огонь на фронте  сразу

стих.  Сильный  гул  сменился  жуткой  тишиной...  Объяснение   причин

наступившей тишины не замедлило явиться перед нами в лице показавшихся

беглецов. Вид у них  был гнусный и  отвратительный. Все, конечно,  без

винтовок, а некоторые  и без сапог.  Не обращая внимания  на них и  не

расспрашивая, мы двигались дальше.

    Уже было совершенно светло. Впереди,  над деревьями, к которым  мы

подходили, повалил дым. Кучка беглецов, встречавшихся нам, становилась

все гуще  и гуще.  Вид у  всех был  растерзанный. Наконец,  количество

бегущих настолько  возросло, что  возникал уже  вопрос, есть  ли  хоть

какие-нибудь части впереди нас. На наши вопросы беглецы только  махали

руками и  говорили,  что  все  погибли и  все  пропало.  Втягиваясь  в

деревню, мы попали в  самый центр паники.  По улицам метались  обозные

солдаты  и  интендантские  чиновники,  пытаясь  запрягать  подводы   и

нагружать их всяким добром: сапогами, шинелями, банками с консервами и

так далее. Не  успевала такая подвода  тронуться с места,  как на  нее

налетала кучка  бежавших с  фронта, скидывала  весь груз  и,  неистово

нахлестывая лошадей, уносилась в тыл. Ругань и крик стояли в  воздухе.

Бежавшие все прибывали и прибывали.  Кое-где уже пылало пламя. Но  вот

над деревней появились  два немецких аэроплана  и начали  обстреливать

деревню пулеметным  огнем.  Суматоха поднялась  страшная.  Теперь  уже

просто выпрягали лошадей из  подвод и удирали  верхом. Кто не  успевал

захватить лошадей,  скидывал  сапоги, если  они  еще у  него  были,  и

бросался бежать босиком.

    Положение нашей батареи было  отвратительное, так как  обезумевшая

от страха толпа могла броситься на наших лошадей. Командир скомандовал

"рысью", и  мы,  разгоняя все  встречавшееся  нам по  пути,  вышли  из

деревни. На  краю  деревни, где  народу  было гораздо  меньше,  к  нам

подбежал интендантский чиновник и просил  взять у него из склада  все,

что нам нужно, так как все равно он все будет сжигать.

    Командир оставил подпрапорщика, строго-настрого приказав не  очень

перегружать повозки  и  взять  только самое  необходимое.  Отъехав  от

деревни несколько  саженей, мы  встретили группу  пехотных офицеров  и

солдат с  винтовками в  руках. Вид  у них  был донельзя  измученный  и

понурый. Посмотрев на нас  удивленными глазами, они предупредили,  что

никого впереди уже нет. Мы находились  в это время примерно верстах  в

полутора от реки Серет.

    Идти дальше было  явным безумием, да  и не имело  смысла, так  как

никакого боевого  участка уже  не  было. В  ожидании нашей  пехоты  мы

решили встать на позицию.

    Солдаты  беспокойно   посматривали  назад,   откуда  должны   были

появиться цепи наших полков. Вот  и последние отступающие скрылись  из

глаз, а нашей пехоты все нет и  нет. Только вправо и влево видно,  как

становятся на  позиции наши  батареи.  Я был  вместе с  командиром  на

наблюдательном пункте,  находившемся  несколько впереди  и  в  стороне

батареи. От нас был  хорошо виден весь  противоположный берег и  мост,

соединявший  оба  берега.  После  получасового  ожидания,  в   течение

которого не было заметно никакого движения ни на берегу противника, ни

на  нашем,   из-за   пригорка   появилась   голова   колонны   немцев,

направляющаяся к мосту. Колонна шла, имея перед собой головную заставу

с дозорами не больше, чем  в полуверсте. Очевидно, аэропланы  донесли,

что все  бежали за  реку  и переход  свободен.  Наших батарей  они  не

заметили, так как  в момент  ведения разведки  мы были  в деревне.  По

телефону с наблюдательного  пункта командира дивизиона,  с которым  мы

только что успели связаться, передали - открыть огонь по колонне в тот

момент, когда она достигнет  дороги, пересекающей главную. Этот  рубеж

отстоял  от  моста   приблизительно  на  версту.   На  батарее   взяли

приблизительное направление  и приготовились  к немедленному  открытию

огня.

    Мучительно проходили минуты ожидания. Я оглянулся еще раз назад  в

надежде увидеть наши цепи. Никого.  Вот голова колонны противника  уже

подходит к намеченному рубежу. Мы даем пристрелочный выстрел.  Облачко

шрапнели поплыло немного  вправо и  не долетело  до противника.  Почти

одновременно с нами дают пристрелочные выстрелы еще три батареи  нашей

бригады.  Немцы  остановились,  и  видно  у  них  некоторое  смятение.

Очевидно, совершенно не ожидали такого приема. Не давая им опомниться,

сделав поправку,  мы открываем  огонь почти  всей батареей.  Справа  и

слева. Грохочут другие батареи, и немецкая колонна застилается пылью и

дымом. Немцы  моментально  рассыпались  в  цепи  и  залегли.  Началось

правильное продвижение цепей вперед, прерываемое нашим огнем. Конечно,

совершенно остановить противника

    без пехоты мы не могли, а могли только временно задержать его, что

и исполнили, не имея  у орудий даже прикрытия.  Что делалось справа  и

слева, мы совершенно не знали, так как ни с кем не были связаны. Минут

через десять после открытия нами огня на горизонте сзади нас появились

пехотные цепи. В первый момент невольно возник вопрос: наши или немцы?

    Посмотрели в бинокль - слава Богу, наша пехота[40] . Солдаты  наши

заметно повеселели,  и  посыпались  обычные прибаутки,  как  во  время

удачного боя. Цепи прошли мимо нас и залегли у берега реки. Оказалось,

что наши  пехотные полки,  получив  приказание выступить  на  позицию,

замитинговали  и  после  ожесточенных  дебатов  постановили  исполнить

приказание. Приказ был исполнен очень несвоевременно, и если бы  немцы

были более энергичны и не наткнулись  бы на наши батареи, переправы  к

моменту подхода  нашей пехоты  были бы  уже заняты.  Что бы  из  этого

вышло, гадать не  приходится. Конечно, для  революционной армии и  то,

слава  Богу,  что  хоть  поздно,  но  все-таки  постановили  исполнить

приказание. Другая же дивизия нашего  корпуса митинговала до вечера  и

постановила приказание  не исполнять.  Из  одного полка  этой  дивизии

офицерам удалось, захватив знамя,  уйти от своих солдат-граждан.  Этот

"полк" в составе 60 офицеров  и 12 унтер-офицеров вечером прошел  мимо

нас и занял участок, предназначенный для полутора тысяч штыков[41] . В

остальных полках этой дивизии офицеры были задержаны.

    После этого для меня  уже не было сомнений,  что если не  случится

какого-нибудь переворота,  который  сметет революционных  болтунов  и

демагогов,  то  война  бесповоротно  проиграна.  Всем  нам   дивизия,

отказавшаяся идти на позицию, была известна как очень хорошая, имевшая

в  течение  этой  войны  много  славных  дел  за  собою.  Сегодня  она

отказалась идти в бой, завтра откажется наша. Все зависит от  ловкости

и умелости агитаторов.

    Таким образом,  пехоте  нашей  дивизии  пришлось  занять  участок,

предназначенный для целого корпуса. Немцы особенного стремления вперед

не проявляли[42] . Несколько раз  пытались как будто переходить  реку,

но,  встречаемые  огнем  пехоты  и  артиллерии,  быстро   откатывались

обратно. Видно было, что противник располагает ничтожными силами. Если

бы на этом участке с нашей стороны стояли части менее разложенные,  то

с такой легкостью ему никогда бы  не удалось сбить нас с позиции.  Под

вечер верстах в пяти от  нашего расположения поднялся громадный  столб

дыма и  раздался  оглушительный  взрыв. Это  взорвали  огромный  склад

огневых боеприпасов, боясь,  что он попадет  в руки противника.  Склад

этот был заготовлен  ввиду предполагавшегося  наступления недалеко  от

основной позиции. Вместо наступления револю-

    ционная армия, численностью превосходящая во много раз противника,

снабженная всяким боевым матерьялом сверх всякой меры, постыдно бежала

с фронта, предпочитая  бесчинства и грабежи  мирного населения  защите

пресловутой  "свободы".  О  родине  демократические  вожди  ничего  не

говорили; зато  много  говорили  о  правах,  совершенно  умалчивая  об

обязанностях.  Результат   такого  перевоспитания   старых  солдат   и

воспитания молодых сказался очень  быстро и оказался вполне  достойным

нового  неожиданного  вождя  армии  -  присяжного  поверенного  А.  Ф.

Керенского.

    С наступлением сумерек  нам пришлось переменить  позицию, так  как

артиллерия противника хорошо пристрелялась  по старой. Ночевали  прямо

под открытым небом все вместе, держа  при себе передки и лошадей,  ибо

никакой уверенности  в  ближайшем  будущем  не  было:  подтянут  немцы

артиллерию, и опять все может побежать в паническом ужасе. В этот день

мы снова очень сблизились  с солдатами. Они  увидели в офицерах  своих

боевых товарищей,  подвергающихся  тем же  опасностям,  что и  они,  и

переносящим вместе с ними боевую  страду. На ночлеге они окружили  нас

таким вниманием  и  заботливостью,  к  которой  их  никто  никогда  не

принуждал и которые мы всегда видели до революции. Каждое орудие звало

к себе пить чай, открывали консервы, подстилали сиденья, и так  далее.

После утоления голода начались  обычные разговоры. Прежде всего  хором

все ругнули интендантство, так как сегодня  в первый раз за всю  войну

мы ели великолепные рыбные консервы.  Получили мы их только  благодаря

тому, что все склады бросались и сжигались. Очевидно, до этого времени

ими пользовались  только избранные,  к числу  которых не  принадлежали

боевые части. Уж если  не получала ничего  подобного артиллерия, то  о

пехоте и говорить нечего.

    Вспоминая события минувшего дня,  солдаты с пеной  у рта ругали  *

(46-ю пехотную)  дивизию,  отказавшуюся  выступить  на  позицию,  и  с

гордостью говорили, что  наши не подкачали.  Случай был очень  удобный

для прояснения солдатских мозгов, чем мы и поспешили  воспользоваться.

Никто не возражал  против того,  что нельзя вести  войну, если  всякое

приказание будет обсуждаться целым полком. Наиболее ярые последователи

углубления революции глубокомысленно молчали.

    Ближайшие за  этим  дни  прошли спокойно,  в  обычных  работах  по

устроению позиции[43] . Немцы вели себя тихо и никаких поползновений к

дальнейшим активным действиям не проявляли. Большой неожиданностью для

всех нас  было  известие  об  открытии нового  фронта  в  нашем  тылу.

Известие это привезли из обоза второго разряда. Оказалось, что отка-

    завшаяся  исполнять   приказание   *  (46-я   пехотная)   дивизия,

расположенная в трех  деревнях, ни  на какие уговоры  и увещевания  не

поддавалась. О(строленский) полк, из  которого офицерам удалось  уйти,

избрал  новый  командный   состав  и   выставил  самые   разнообразные

требования, вплоть до заключения  мира. Начальство решило принять  все

зависящие меры для  их укрощения и  перестало доставлять им  провиант.

После  уничтожения  всех  запасов  они  начали  грабить  население   и

организовали целые отряды, которые  захватывали проходящие мимо  обозы

чужих  частей.  Таким  образом,  всем  повозкам,  подвозящим  что-либо

частям, находящимся на позициях,  приходилось издали объезжать  район,

занятый  мятежниками.   Вскоре,   однако,   и   эта   мера   оказалась

недействительной, так  как целые  отряды отходили  довольно далеко  от

своего расположения  и нападали  на  отдельные повозки.  Пришлось  все

обозы соединять  вместе  и  отправлять под  охраной  кавалерии.  Такое

положение  нарушало  правильное  питание  фронта  всем  необходимым  и

отрывало от фронта целую дивизию кавалерии.

    Неизвестно, как долго  бы еще нянчился  с бунтовщиками  Керенский,

но, на счастье, в это  время главнокомандующим был назначен  Корнилов,

который сразу же отдал приказ о введении смертной казни в прифронтовой

полосе[44] . Блеснул луч надежды на то, что еще не все пропало.  Вслед

за этим приказом был получен еще один - о необходимости вести  занятия

с солдатами на тех участках, где это позволяет боевая обстановка.  Так

как наша стоянка принимала характер позиционной войны, мы не замедлили

этим воспользоваться и начали вести занятия пешим строем, что наиболее

способствует подтягиванию  солдат.  Комитетчики наши  очень  неприятно

были поражены таким оборотом дела, а солдаты, почуяв, что их  вольнице

приходит конец, заметно  подтянулись. 12  июля рано утром  у нас  была

слышна орудийная стрельба  с тыла.  Приехавшие в тот  же день  обозные

рассказали, что * (46-я пехотная) дивизия окружена кавалерией и  утром

по О(строленскому) полку, расположившемуся в роще, стреляла  гаубичная

батарея[45] .  После нескольких  выстрелов, произведенных  на  высоких

разрывах, батарея  отказалась  продолжать огонь.  На  бунтовщиков  эта

стрельба не  произвела никакого  впечатления, и  грабежи и  бесчинства

продолжались по-старому. По-прежнему обозы сопровождались кавалерией и

позицийные части или  получали все не  вовремя, или оставались  долгое

время без  хлеба.  Такое  положение  сильно  озлобляло  солдат  против

мятежников[46] .

    Около 12  часов  15  июля  из  управления  бригады  было  получено

приказание немедленно выслать орудие при одном офицере в  распоряжение

командира бригады[47] . Как орудие, так  и офицер должны были идти  по

жребию. Кроме командира батареи у нас было налицо три офицера. Я подошел

тянуть жребий первым  и сразу же вытянул бумажку с  крестом. В орудии,

вытянувшем жребий, наводчиком был эсер  Трубкин. Через три часа я  уже

подвел орудие к управлению бригады, где увидал уже стоящие орудия двух

других  батарей.  Оказалось,  что   все  батареи  получили  такое   же

приказание и теперь ждут сбора всех шести орудий. Старший из прибывших

офицеров[48] будет назначен командующим батареи и получит задание.

    В ожидании  прибытия остальных  трех орудий  мы строили  различные

предположения. Старались как-нибудь выведать  у адъютанта[49] , но  он

сам ничего не знал. Наконец, все шесть орудий были собраны. Старшим из

офицеров оказался я. Адъютант доложил обо мне, и через минуту я  стоял

перед командиром бригады. Генерал был сильно взволнован. Прежде  всего

он меня предупредил,  что задача, исполнение  которой выпало на  меня,

необычайно трудная и щекотливая. Дело в том, что терпеть у себя в тылу

взбунтовавшуюся  дивизию  совершенно  невозможно,  и  поэтому   решено

ликвидировать мятеж вооруженной  силой. Ни на  какие уговоры и  угрозы

бунтовщики не поддаются. Стрельба гаубичной батареи благодаря тому что

велась  неэнергично  и  на  высоких  разрывах  не  произвела  никакого

впечатления. Поэтому вызвана легкая батарея от нашей бригады,  которая

должна  поступить  в  распоряжение  командующего  карательным  отрядом

полковника Т(опилина) (генерал Т(опилин) зарублен большевиками в Крыму

в 1920  году)[50]  .  Мне надлежало  немедленно  отправиться  в  район

расположения отряда  и  явиться к  полковнику  Т(опилину);  ликвидация

мятежа назначена на завтра.

    Так как главные дороги заняты мятежниками, идти надо было в обход,

по боковым дорогам.  По прямому  направлению до деревни,  в которую  я

должен был вести батарею, было верст десять, но мне надо было  сделать

не меньше пятнадцати,  чтобы обойти все  описанные места. Пожелав  мне

удачи, командир  бригады отпустил  меня. Выйдя  из избы,  я  рассказал

офицерам все, что  узнал сам, а  затем, собрав людей,  сказал им,  что

идем в карательным отряд  и поэтому я их  предупреждаю, что не  только

неисполнение приказания, но  даже всякая заминка  будет мною  караться

беспощадно.

    Выступили мы из  деревни, в  которой собрались  все орудия,  около

семи часов вечера. Идти пришлось очень осторожно, чтобы не встретиться

с  бунтовщиками,  поэтому  я  выслал  разъезды  вперед  и  в   сторону

новоявленного противника. Уже  стемнело, когда на  дороге впереди  нас

показались всадники. Это были казаки, высланные командиром отряда  для

встречи  батареи.  Через   полчаса  я   уже  отрапортовал   полковнику

Т(опилину) о прибытии. Нас ждали с большим интересом, так как все -

    и офицеры, и  казаки -  страшно томились  несением такой  странной

службы.

    Отряд  состоял   из  двух   конных  казачьих   донских  полков   и

С(андомир)ского конно-пограничного  полка[51]  .  Дисциплина  во  всем

отряде была образцовая.  Озлобление против  бунтовщиков было  большое.

Кавалерии приходилось  нести оцепление  всего  района и,  кроме  того,

охранять обозы.  И люди,  и  лошади были  страшно измотаны;  при  этом

каждый отлично сознавал всю уродливость и ненормальность  создавшегося

положения. К  нам,  артиллеристам,  отношение  на  первых  порах  было

определенно   недоверчивое.    Этому    мы    были    обязаны    своим

предшественникам, после первого выстрела отказавшимся стрелять дальше.

    Командир отряда просил меня действовать решительно, не стрелять на

высоких разрывах,  так как  такое запугивание  совершенно не  ведет  к

цели. План  ликвидации мятежа  был таков:  конница к  рассвету  должна

закончить   окружение    тесным   кольцом    О(строленского)    полка,

расположенного в небольшой роще.  Батарея с рассветом открывает  огонь

по роще и ведет его  до тех пор, пока  мятежники не выйдут оттуда  без

оружия. О(строленский) полк  был избран как  наиболее отличившийся  за

эти дни бесчинствами[52] .  Кроме того, стреляя  по роще, мы  избегали

неизбежных жертв  среди мирного  населения  и ни  в чем  не  повинного

офицерского состава, так как во всех остальных полках дивизии  офицеры

были задержаны. Так как роща  была расположена на виду всех  остальных

полков, то  последним  после ликвидации  О(строленского)  полка  будет

предложено сдаться во избежание подобной же участи. Условившись о часе

выступления, все полегли спать.

    Перед рассветом  я  в  сопровождении  молодого  казачьего  офицера

выехал на рекогносцировку позиции. Мы подъехали почти вплотную к самой

роще, не встретив никакого охранения.  Это ясно показывало на то,  что

солдаты в  полной мере  наслаждались  плодами достигнутой  свободы,  а

кроме того, совершенно не боялись  возможного наказания и не верили  в

решительные действия правительства, которыми им угрожали столько  раз.

Пугание выстрелами  гаубичной батареи  только укрепило  их в  сознании

своей безопасности.

    Выбрав открытую позицию приблизительно в версте от рощи, я  послал

донесение командиру  отряда и  приказание  старшему офицеру  на  рысях

вести батарею. Светало. В роще не было заметно никакого шевеления.  На

лугу перед рощей мирно паслись спутанные лошади мятежного полка. Когда

подошла батарея,  было  совсем  светло. Указав  каждому  орудию  точку

наводки, я приготовился к открытию огня. Минут через десять к  позиции

подъехал полковник Т(опилин) в сопровождении сотни казаков и эскадрона

кавалерии. Я  доложил  ему,  что  все готово.  Мятежники  нас  еще  не

заметили и продолжали спать мирным сном. Было 5 часов 20 минут, когда

полковник Т(опилин) приказал мне открыть огонь.

    Подавая команды, я  наблюдал за  солдатами. Они  работали, как  на

учении, только лица у всех  крайне напряженные. Я скомандовал  правому

орудию огонь. Наводчик зажмурил глаза и дернул за шнур. Почти вслед за

выстрелом перед рощей поплыло белое облачко разрыва. Прибавив  прицел,

я дал выстрел вторым  орудием. Снаряд разорвался  на самой опушке.  Не

давая времени  опомниться  ни своим  солдатам,  ни мятежникам,  я  дал

очередь (каждое орудие стреляет по одному разу одно за другим, начиная

с какого-нибудь фланга). Разрывы пришлись по палаткам. В один миг  вся

роща ожила. Суматоха поднялась невероятная; кто хватался за  винтовку,

кто просто под влиянием панического  ужаса метался от одного дерева  к

другому без всякого толку. После первых выстрелов я уже не сомневался,

что батарея будет стрелять до тех пор, пока я этого захочу. За  первой

очередью я начал  обстреливать всю  рощу, причем  три орудия  стреляли

гранатами, а  три -  шрапнелями. Из  рощи начали  доноситься  ружейные

выстрелы. В одном месте затарахтел пулемет. Над нами засвистели  пули.

Я усилил  огонь,  начав стрелять  беглым  огнем (все  орудия  стреляют

вместе). Огонь  моментально стих.  Из  рощи стали  выбегать  отдельные

группы,  но  так  как  они  были  с  винтовками,  их  загонял  обратно

пулеметный  огонь  спешенной  кавалерии.  Номера  у  орудий  до   того

увлеклись стрельбой, что, как видно, совершенно позабыли, по кому  они

стреляют. В человеческих фигурах, бегающих между деревьями, они видели

только мишень для  стрельбы. Предвидя  это, я с  тревогой ждал  только

первых выстрелов,  отлично  зная,  что потом  солдаты  будут  увлечены

стрельбой с открытой позиции.

    Минут через пять после открытия огня полковник Т(опилин)  приказал

мне прекратить стрельбу. Он решил дать десятиминутную передышку.  Если

же в течение этих 10 минут  не будет выкинут белый флаг или  мятежники

не выйдут  из  рощи без  оружия,  то обстрел  возобновится.  В  случае

открытия второго обстрела решено было  продолжать его без перерыва  до

сдачи. Некоторое время после прекращения  огня в роще не было  заметно

особого оживления. Люди стояли и  лежали за теми прикрытиями,  которые

нашли во  время  огня.  Чтобы  Дать им  понять,  что  огонь  на  время

прекращен, я отвел номера от  орудий, оставив у каждого орудия  только

наводчиков.  Это  было  моментально   замечено,  и  бунтовщики   стали

собираться в кучки; через некоторое время эти кучки начали  сплываться

в двух определенных  местах. Вскоре ясно  обозначились две толпы,  над

которыми  на  каких-то  возвышениях  появились  ораторы.  Как   видно,

начались митинги. Командир  отряда Держал перед  собой часы.  Минутная

стрелка медленно подвигалась к назначенной  цифре. У моих солдат  лица

были оживленные, даже можно сказать веселые. Они с интересом  ожидали

исхода дела. До десяти  минут оставалось только  две. Я скомандовал  -

"номера к орудиям". Со стороны рощи этот подход к орудиям был встречен

гулом голосов.  Раздалось  несколько ружейных  выстрелов.  Три  первых

орудия я навел по правому митингу, а три левых - по левому. Все орудия

на этот раз были заряжены гранатами.  Из рощи не могли не видеть  этих

грозных приготовлений, однако  они все еще  не хотели сдаваться,  хотя

уже знали,  что на  этот раз  их не  пугают и  не уговаривают.  Десять

минут, данных  на  размышление,  истекли.  Шесть  орудийных  выстрелов

слились в один,  и район  митингов окутался дымом  и пылью.  Мгновенно

люди  разбежались  и  стали  прятаться  за  деревьями.  Как  уже  было

условлено раньше, батарея обстреливала рощу непрерывным беглым  огнем.

Только после седьмой очереди  перед рощей появились первые  выбежавшие

без оружия. Я моментально скомандовал батарее - "стой".

    Через  минуту   все  поле   было   усеяно  бегущими   без   оружия

бунтовщиками. Со  всех сторон  на них  галопом шла  кавалерия и  стала

собирать их и строить в колонну. Из ближайшей деревни по направлению к

роще на рысях выехал санитарный обоз. Я приказал сосчитать  количество

выпущенных снарядов. Оказалось,  что мы  выпустили восемьдесят  четыре

снаряда. Полковник Т(опилин) послал в деревни, в которых расположились

другие  полки  *  (46-й  пехотной)  дивизии,  приказание  всем  полкам

немедленно  выстроиться  на  околице  деревни  без  оружия.  В  случае

неисполнения этого приказания  они предупреждались, что  с ними  будет

поступлено так же,  как с  О(стролен)ским полком.  Я поручил  старшему

офицеру отвести батарею в деревню и накормить людей и лошадей; сам  же

поехал   вместе   с    полковником   Т(опилиным)   к    выстроившемуся

О(стролен)скому   полку.   Солдаты   О(стролен)ского   полка   стояли,

построенные в две  шеренги. Командир отряда  скомандовал "смирно".  Мы

немедленно проехали по фронту. Вид у мятежников был очень испуганный и

жалкий. Несколько  человек стояло  с  перевязанными руками:  это  были

легкораненые.  Выехав  перед  серединой  фронта,  полковник  Т(опилин)

приказал в течение  трех минут выдать  зачинщиков. Фронт  зашевелился,

послышались выкрики, и через минуту  перед фронтом стояло уже  человек

пятнадцать, вытолкнутых руками своих  товарищей. Их сейчас же  окружил

взвод казаков  и  отвел  в  сторону.  Среди  зачинщиков  не  оказалось

выбранного командира  полка,  так как  он  был убит  одним  из  первых

выстрелов[53] .

    Дальнейший ход дела мне представлялся весьма просто: будет  сейчас

же составлен  военно-полевой  суд, и  дня  через два,  самое  позднее,

зачинщики будут  расстреляны. Остальные  же в  зависимости от  степени

вины понесут различные нака-

    зания. Далее полк должен быть  расформирован, и солдаты по  частям

вольются в другие полки,  причем их, конечно,  надо как можно  сильнее

распылить. Того же,  что случилось  на самом  деле, предположить  было

совершенно невозможно.

    А случилось вот  что: только  что были отделены  зачинщики, как  к

фронту подъехал  какой-то штатский  господин верхом  на сером  коне  в

сопровождении целой  свиты  офицеров  и  солдат.  Оказалось,  что  это

армейский  комиссар[54]  .  С  нами  он  поздоровался  очень   угрюмо.

По-видимому,  он  считал  нас  палачами.  Узнав  от  командира  отряда

подробности подавления мятежа,  он не счел  даже нужным  поблагодарить

его. После этого  полилась речь,  в которой говорилось  очень много  о

революционном правосудии,  измене  революции,  революционном  долге  и

защите завоеваний революции, о том, что правительство с болью в сердце

должно было отдать распоряжение  о подавлении бунта вооруженной  силой

и, наконец,  о  надеждах  на  то,  что  теперь  мятежники  постараются

загладить свою  вину и  исполнят долг  до конца.  Слушая эту  речь,  я

тщетно ожидал  услышать  хоть  что-нибудь  о  России  и  необходимости

защищать ее,  об  этом  не  было  сказано  ни  слова.  Нужно  все-таки

заметить, к  чести комиссара,  что он  ни разу  не назвал  бунтовщиков

своими товарищами. В конце концов он заявил им, что в самом  ближайшем

будущем вся * (46-я пехотная)  дивизия будет послана на позиции.  Надо

быть совершенно безграмотным в военном деле, чтобы отважиться  ставить

мятежные части в полном составе на ответственные участки фронта. И вот

такие невежды с легким сердцем  взяли в свои руки управление  армиями,

считая, что опыт и  знания - вещи второстепенные  и могут быть  вполне

заменены тюремным стажем.  Так как остальные  полки * (46-й  пехотной)

дивизии безоговорочно  исполнили все  требования полковника,  то  есть

построились без оружия и моментально выдали зачинщиков, наша роль была

закончена.  Простившись   самым   сердечным  образом   с   полковником

Т(опилиным) и его офицерами, я повел батарею обратно. Командир бригады

поблагодарил весь  личный  состав  за  твердость  и  решительность,  с

которой батарея  исполнила  возложенную  на  нее  задачу,  и  приказал

каждому орудию идти на присоединение к своей батарее[55] .

    В ближайшие после этого дни меня вызывали несколько раз в суд  для

дачи показаний. Состав суда  был не из  революционной демократии, и  в

первые же дни было вынесено несколько смертных приговоров. Привести  в

исполнение, однако, удалось только два, так как самый демократичный во

всем мире министр и чуть-чуть не президент республики А. Ф.  Керенский

поспешил для  остальных  прислать  помилование.  Смертная  казнь  была

заменена каторгой, причем осужденнные до окончания войны  возвращались

в строй[56] . Результат такого  гуманного отношения к преступникам  не

мог не сказаться. Как только с должности главнокомандующего был смещен

генерал Корнилов и Керенский, выпустив свой знаменитый  провокационный

приказ  об   "изменнике"  Корнилове,   поспешил  занять   остававшееся

свободным  в  течение  почти  двух  месяцев  место  главнокомандующего

армии[57] , *  (46-я пехотная)  дивизия разложилась  одной из  первых.

Остальные части тоже шли по наклонной плоскости, но все же не с  такой

головокружительной быстротой.

    У нас в батарее разложение  тоже шло полным ходом. Солдаты  встали

уже на  явно  враждебную  позицию по  отношению  к  офицерам.  Всякие

приказания исполнялись крайне  неохотно. Все чаще  и чаще  приходилось

подчеркивать комитету, что такое-то распоряжение боевое и  обсуждение

не входит в  компетенцию комитета.  У меня отношения  с солдатами  все

ухудшались и ухудшались. Меня обвиняли в наложении позорного пятна  на

бригаду моими действиями в карательном отряде.

    В середине  сентября я  уехал  в отпуск  и вернулся  только  через

месяц. Командующий батареей капитан П(розоровский) по моем возвращении

сдал мне батарею  и поехал в  отпуск[58] . За  время моего  отсутствия

солдаты еще более распустились, так что в распущенной банде, ничего не

желающей делать, трудно было узнать когда-то дисциплинированную часть.

Никакие усилия  офицеров поддержать  порядок и  дисциплину не  вели  к

желаемым результатам. Разложение дошло уже до кавалерии и артиллерии и

шло  быстро   к  неизбежному   концу  -   гибели  армии.   Эксперимент

демократизации армии заканчивался.

    Старых солдат уже никого я не застал. Уезжая в отпуск, они обратно

в батарею не возвращались.  Не то было прежде.  Не было случая,  чтобы

бывший в отпуску или на излечении солдат батареи не вернулся  обратно.

Даже тогда, когда их из госпиталей назначали в другие части, хотя бы и

запасные, они  всеми  правдами  и  неправдами  добивались  возвращения

обратно. Иногда приходилось  им даже дезертировать  из других  частей,

чтобы вернуться в  свою родную  батарею. Таких  беженцев мы,  конечно,

всегда принимали  и оставляли  у  себя. Теперь  они просто  не  видели

смысла в сидении на позиции, в то время как все ясно свидетельствовало

о неминуемом крушении.

    С молодыми солдатами, побывавшими в разных запасных частях, ладить

было очень трудно. Большую часть дня они проводили за игрой в карты  и

никаких других занятий  знать не желали.  Караулы и дневальство  несли

крайне небрежно.  Однажды, придя  на  позицию, я  не нашел  ни  одного

дневального у орудий. Вызвав дежурного фейерверкера, я узнал, что двое

дневальных ушли на заседание бригадного комитета, будучи его  членами.

Вызвав из  землянок всех  номеров и  построив их,  я объявил  им,  что

впредь без разрешения дежурного офицера никто от орудий отлучаться  не

может. До революции мы никогда такого распоряжения не отдавали; так как

никогда никто бы не отлучился не вовремя, а тем более во время несения

службы. Теперь,  конечно, все  было  возможно, и  поэтому  приходилось

принимать весьма  крутые  меры.  Отдав это  распоряжение  и  не  желая

входить с кем бы  то ни было  в его обсуждение,  я круто повернулся  и

пошел  в  офицерскую   избу,  расположенную  от   позиции  саженях   в

полутораста.

    Вечером того же дня мне передали по телефону, что солдаты  требуют

меня на позицию. Такая форма "приглашения" меня страшно взорвала, и  я

передал, что  приду только  в в  том случае,  если вся  батарея  будет

выстроена и старший из орудийных фейерверкеров, а не какой-нибудь член

комитета, мне  доложит, что  батарея просит  меня прийти  на  позицию.

Минут через десять  меня опять  попросили к  телефону, и  подпрапорщик

Сморкалов[59] , лихой  старый фейерверкер,  смущенным голосом  доложил

мне, что батарея готова.

    Я пошел на позицию вместе с прапорщиком К(ованько), только недавно

приехавшим в бригаду из училища.  Батарея была выстроена, и при  нашем

приближении подпрапорщик Сморкалов  подал команду  "смирно". Не  давая

"вольно",  я  совершенно  спокойным   голосом  заявил  солдатам,   что

распоряжение не уходить с позиции без разрешения дежурном офицера есть

боевое, а поэтому по ныне действующим законам обсуждению не  подлежит.

Из  задних  рядов,  очевидно   пользуясь  уже  наступившей   темнотой,

раздались крики: старый режим, монархист.  Я крикнул "молчать", и  все

стихли, но очень ненадолго, так как крики опять повторились, и в  один

момент я  оказался  окруженным  со  всех  сторон  протянутыми  ко  мне

кулаками и разъяренными лицами. Все что-то кричали, и кольцо сжималось

все теснее и теснее.  Я уже решил, что  настала моя последняя  минута,

как вдруг кольцо, смыкавшее меня,  раздалось, и чьи-то дружеские  руки

извлекли меня из толпы и втолкнули в землянку телефонистов. Оказалось,

что прапорщик  К(ованько), увидя,  что дело  принимает очень  скверный

оборот, собрал фейерверкеров и нескольких старых солдат и с их помощью

вытащил меня из толпы.

    Около землянки шла ожесточенная  ругань между моими спасителями  и

наиболее агрессивно настроенной частью солдат. По моему адресу неслась

площадная ругань  вперемежку с  эпитетами  "монархиста" и  "палача"  *

(46-й  пехотной)   дивизии.   Когда  все   немного   успокоились,   я,

поблагодарив  своих  спасителей,  вышел  из  землянки  и  без   всяких

столкновений Дошел до офицерской халупы.

    Придя  домой,  я  позвонил  по  телефону  командующему  Дивизионом

подполковнику  Р(одзянко)[60]   и   попросил  его   разрешения   сдать

командование батареей старшему из офицеров.

    Он попросил меня ничего не предпринимать до свидания с ним, обещав

завтра утром заехать ко мне.

    Рано утром  он приехал  ко  мне и,  выслушав всю  историю,  вполне

согласился со  мной в  том,  что после  всего происшедшего  не  только

командовать батареей, но даже вообще оставаться в бригаде, хотя бы и в

другой батарее, мне  невозможно. Мы немедленно  собрались и поехали  к

командиру бригады. Пока мы говорили с командиром бригады,  происходило

заседание бригадного  комитета, на  котором было  постановлено, как  я

узнал  позже,  арестовать  меня  и  отправить  в  армейский   комитет.

Обвинялся я в монархизме и в расстреле * (46-й пехотной) дивизии.

    Постановление это, однако, меня уже в бригаде не застало, так  как

командир бригады, снабдив меня  медицинским свидетельством о  болезни,

спешно на своем экипаже отправил меня в тыл. Ни в одном  промежуточном

госпитале я не задерживался, так  как всюду заявлял докторам, что  мне

необходимо  как  можно  скорее  выбраться  из  расположения  армии  по

политическим соображениям[61] .

    К вечеру я уже добрался до станции железной дороги и сел в вагон с

выбитыми стеклами. Спутниками моими  оказались офицеры, в  большинстве

покидающими армию по тем же соображениям, что и я. После  трехдневного

путешествия мы прибыли в Киев, где узнали, что в Москве уже  четвертый

день идет  бой между  большевиками и  белыми[62] .  В свою  батарею  я

больше никогда  не  возвращался. Впоследствии  я  узнал от  одного  из

офицеров, встретившись с ним в Добровольческой армии, что по  введении

большевиками выборного  начала  мало кто  из  офицеров был  избран  на

командные должности.  Бригада  в  январе  попала в  плен  к  немцам  и

бесславно закончила свое существование[63] .

    Штабс-капитан Эраст ГИАЦИНТОВ

    Прага, июль 1926 года

   

    Публикация осуществлена по оригиналу авторской рукописи с  заменой

старой орфографии на современную без каких-либо купюр и изъятий (ЦГАОР

СССР. Ф. 5881. Оп. 2. Д.  309. 75 лл.). Рукопись была названа  автором

"Воспоминания". Вышеприведенное название принадлежит публикатору.

 

    [1]Корнилов Лавр Георгиевич (1870-1918) - генерал от  инфантерии,

один  из  наиболее  авторитетных  военачальников  русской  армии,   из

сибирских казаков, ветеран русско-японской  и Первой мировой войны.  В

1914-1915 гг. командовал 48-й пехотной  дивизией, был ранен и попал  в

плен. После побега  из австрийского  плена назначен в  январе 1917  г.

командиром  25-го  армейского   корпуса,  в  марте-апреле   командовал

Петроградским военным округом. С мая 1917 г. - командующий 8-й армией,

которая под его началом добилась впечатляющих успехов в ходе июньского

наступления войск Юго-Западного фронта.  С 8 июля -  главнокомандующий

Юго-Западным фронтом (вместо А.  Е. Гутора), а с  19 июля -  Верховный

Главнокомандующий (вместо А. А. Брусилова) . 27 августа в  результате

конфликта с Временным правительством смещен  с должности и заключен  в

Быховскую тюрьму по обвинению  в попытке государственного  переворота;

19 ноября вместе с группой арестованных генералов и офицеров  совершил

побег и добрался  до Новочеркасска, где  принял активнейшее участие  в

создании  Добровольческой   армии.   Осуществлял   военно-оперативное

руководство Добровольческой армией в ходе ее Первого Кубанского  (или

Ледяного) похода; убит под Екатеринодаром 31 марта 1918г.

    [2]Речь идет о пространной статье в "Киевской мысли" от 5  августа

1917 г. под заголовком "Усмирение полка (от нашего корреспондента)". В

ней говорилось, однако, что 16  июля было дано тринадцать  шрапнельных

очередей, от которых погибло 11, умерло от ран 4 и ранено 40 человек.

    [3]Здесь и далее  речь идет  о 181-м  пехотном Остроленском  полку

46-й  пехотной  дивизии,   в  состав  которой   входили  также   182-й

Гроховский, 183-й Пултусский  и 184-й Варшавский  полки. Еще 27  марта

1917 г. командир Остроленского полка  полковник М. Д. Райский  сообщал

по команде,  что  "полк  твердой  боевой силы  теперь  в  сущности  не

представляет и  что  при  нынешнем  его  состоянии  за  добросовестное

выполнение им  боевых  задач поручиться  не  могу". Однако  в  рапорте

командира 25-го армейского корпуса генерала  Болотова от 14 июня  1917

г.  отмечалось,  что  "полк   в  отличном  состоянии.  Своим   бодрым,

молодецким видом  полк  произвел  отличное  впечатление...  Любо  было

смотреть на доблестных остроленцев"  (ЦГВИА СССР. Ф.  2375. Оп. 2.  Д.

194. Л. 32 об; Ф. 2228. Оп. 1. Д. 307. Л. 165). Кризис, как мы  увидим

позже, наступил в результате провала июньского наступления и успешного

контрнаступления противника.

    [4]Автор всю  войну  прослужил  во 2-й  батарее  3-й  гренадерской

артиллерийской бригады 3-й гренадерской дивизии. В описываемое  вре-мя

бригада  входила  в  состав  25-го  армейского  корпуса  Особой  армии

Румынского,  а  затем  Юго-Западного  фронта.  Архивный  фонд  бригады

сохранился (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 1-2).

    [5]Брусилов  Алексей   Алексеевич   (1853-1926)   -   генерал   от

кавалерии, ветеран  русско-турецкой  войны  1877-1878  гг.  С  начала

Первой мировой войны командовал 8-й армией,  а с февраля 1916 г.  стал

главно-командующим Юго-Западным фронтом, войска которого в мае-августе

осуществили знаменитый прорыв австро-германского фронта, названный  по

справедливости его именем.  С 22 мая  по 19 июля  1917г. -  Верховный

Главнокомандующий, затем советник при Временном правительстве. В  мае

1920  г.  возглавил  Особое  совещание  при  Главнокомандующем  всеми

вооруженными  силами  Советской   республики,  которое  обратилось   с

воззванием к бывшим  офицерам с призывом  добровольно вступать в  РККА

для  защиты  Родины  от  польских  интервентов.  В  дальнейшем  -   на

военно-инспекционной и военно-педагогической работе.

    [6]Убийство Распутина  17 декабря  1916г. нашло  широкий отклик  в

различных   кругах   общества,   особенно   в   кадровом   офицерстве,

справедливо  считавшем,  что  он  своими  действиями   компрометирует

русскую государственность в разгар ожесточенной войны.

    [7]Протопопов  Александр  Дмитриевич   (1866-1918)  -   симбирский

помещик, октябрист,  депутат  III  и  IV  Государственных  Дум.  С  16

сентября 1916г.  министр внутренних  дел, последний  в  императорской

России. Позднее расстрелян по приговору ВЧК.

    [8]Речь идет о событиях Февральской революции, начало которым было

положено массовыми  выступлениями  петроградских рабочих  23  февраля,

переросшими к 25-му  во всеобщую  политическую стачку.  27 февраля  на

сторону революции стали переходить солдаты Петроградского  гарнизона,

был  образован   Временный  исполнительный   комитет  Совета   рабочих

депутатов и Временный комитет Государственной Думы.

    [9]Манифест об отречении  Николая II  от престола  был подписан  в

Пскове в 3 часа дня 2 марта 1917г. Его текст гласил:

    "В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года

поработить нашу  родину, Господу  Богу угодно  было ниспослать  России

новые тяжкие  испытания.  Начавшиеся  внутри  народа  волнения  грозят

бедственно отразиться  на  дальнейшем ведении  упорной  войны.  Судьба

России,  Честь  Геройской  нашей  Армии,  благо  народа,  все  будущее

дорогого нашего  Отечества требуют  доведения войны  во что  бы то  ни

стало до победного конца. Жестокий враг напряг последние усилия, и уже

близок час, когда  доблестная армия наша  совместно с славными  нашими

союзниками может окончательно сломить врага.  В эти решительные дни  в

жизни России сочли  мы долгом совести  облегчить народу нашему  тесное

единение и  сплочение  всех  сил народных  для  скорейшего  достижения

победы и  в согласии  с  Государственной думой  признали мы  за  благо

отречься  от  престола  Государства  Российского  и  сложить  с   себя

верховную власть.

    Не желая расстаться  с любимым  сыном нашим  Мы передали  наследие

наше  брату   нашему   Великому   князю   Михаилу   Александровичу   и

благословляем его на  вступление на  престол Государства  Российского.

Засоветуем брату  нашему править  делами государственными  в полном  и

неразделимом  единении  с  представителями  народа  в  законодательных

учреждениях на тех началах, которые  будут ими установлены, принеся  в

том ненарушимую присягу  во имя горячо  любимой Родины. Призываю  всех

сынов верных Отечества  к исполнению  своего святого  долга перед  ним

повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь  ему

вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь

победы, благоденствия и славы.

    Да поможет Господь Бог России.

    Подписал:   Николай"   В   Манифесте   великого   князя    Михаила

Александровича, подписанном  3  марта  в  Петрограде,  подчеркивалась

особая роль  будущего  Учредительного  собрания  в  определении  формы

государственной власти в России:

    "Обуреваемый со всем народом мыслью,  что выше всего благо  родины

нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную

власть, если  такова будет  воля великого  народа нашего,  которому  и

надлежит  всенародным  голосованием   через  представителей  своих   в

Учредительное собрание  установить образ  правления и  новые  основные

законы Государства  Российского. Призывая  благословение Божие,  прошу

всех граждан державы Российской подчиниться временному  правительству,

по почину Государственной думы возникше-му и облеченному всей полнотой

власти впредь  до того  как созванное  в возможно  кратчайший срок  на

основе всеобщего прямого, равного и тайного голосования Учредительного

собрания, своим решением об образе правления выразит волю народа.

    Подписал: Михаил"

    [10]Смирнов  (Смирнов-Угрюмов)  Виктор   Алексеевич  (1884  ?)   -

полковник, кавалер  ордена Св.  Георгия  4-й степени  и  Георгиевского

оружия.  "Характера  горячего,  но  сдержанного.  Очень  неискренен  и

заискивающе держит  себя с  нужными людьми.  Медлителен, а  потому  не

сразу  принимает  должное  решение.  В  боевой  обстановке   несколько

преувеличивает события. Стрельбой  руководит хорошо",  - отмечалось  в

его служебной аттестации (ЦГВИА СССР. Ф. 2158. Оп. 2. Д. 197. Л. 97).

    [11]Михаил I (Михаил Федорович Романов) (1596-1645) -пер-вый  царь

династии Романовых; избран на престол Земским собором 1613г. в тяжелую

для России годину Смутного времени после трехлетнего правления  бояр.

Воцарение Михаила  объективно во  многом способствовало  консолидации

национальных сил и постепенному возрождению Российского  государства.

Великий князь Михаил Александрович (1878-1918), родной брат императора

Николая II, был прямым потомком Михаила Федоровича в девятом колене.

    [12]27   февраля    1917г.   было    объявлено   об    образовании

Петроградского совета рабочих депутатов (фактически его исполкома) во

главе с  лидером меньшевистской  фракции  Государственной Думы  Н.  С.

Чхеидзе. В  число 15  членов  исполкома вошли,  в основном,  эсеры  и

меньшевики, а  также  два  большевика  - А.  Г.  Шляпников  и  П.  А.

Залуцкий. 1 марта в исполком было избрано 10 представителей от  солдат

и матросов - таким образом образовался Петроградский Совет рабочих  и

солдатских депутатов. 2 марта Петросовет одобрил решение исполкома  о

предоставлении   формирования   правительства   Временному    комитету

Государственной Думы.

    [13]1 марта 1917г. был принят знаменитый Приказ №1 Петро-совета по

Петроградскому  гарнизону,  но  на  практике  имевший   всероссийское

значение. В соответствии с  ним узаконивались самочинно возникавшие  в

армии  солдатские  комитеты,   нижние  чины  наделялись   гражданскими

правами, ставились в равное с офицерами положение вне службы и  строя.

Кроме того, отменялось вставание во фронт и отдание чести вне  службы,

а также титулование офицеров.

    [14]Гальстер Карл-Люциан (Георгий  Александрович) (1895  г. р.)  -

штабс-капитан, кавалер  пяти  боевых  орденов,  однокашник  автора  по

Константиновскому артиллерийскому училищу в Петербурге. В декабре 1917

г. в ходе выборов командного состава бригады был избран командиром 3-й

батареи, по сведениям на июнь 1918 г. проживал в Киеве.

    [15]Трудно  сказать,  почему  в  3-й  гренадерской  артиллерийской

бригаде во время церемонии присяги отсутствовали крест и евангелие  -

соответствующих распоряжений  командования  на этот  счет  никаких  не

было. Текст принимаемой присяги гласил:

    "Клянусь честью офицера  (солдата и гражданина)  и обещаюсь  перед

Богом и своею совестью быть  верным и неизменно преданным  Российскому

Государству как  своему Отечеству.  Клянусь служить  ему до  последней

капли крови,  всемерно  способствуя славе  и  процветанию  Российского

Государства.  Обязуюсь  повиноваться  Временному  правительству,  ныне

возглавляющему Российское Государство,  впредь до установления  образа

правления  волею  народа   при  посредстве  Учредительного   Собрания.

Возложенный на меня  долг службы буду  выполнять с полным  напряжением

сил, имея в помыслах исключительно интерес Государства и не щадя жизни

ради блага Отечества. Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною

начальникам, чиня  им полное  послушание во  всех случаях,  когда  это

потребует мой долг  (офицера, солдата,  гражданина) перед  Отечеством.

Клянусь быть честным, добросовестным,  храбрым офицером, солдатом:  не

нарушать своей  клятвы  из-за корысти,  родства,  дружбы и  вражды.  В

заключение  данной  мною  клятвы  осеняю  себя  крестным  знамением  и

нижеподписываюсь". (Подчеркнуто мною. - В. Б.)

    [16]В г. Луцке Волынской губернии располагался штаб Особой армии.

    [17]Весьма сходную картину российской столицы того времени  рисует

И. А. Бунин в "Окаянных днях":

    "Последний раз я был в Петербурге в начале апреля 17 года. В  мире

тогда уже произошло  нечто невообразимое: брошена  на полный  произвол

судьбы - и  не когда-нибудь,  а во  время величайшей  мировой войны  -

величайшая на  земле  страна...  Невский был  затоплен  серой  толпой,

солдатней  в  шинелях   внакидку,  неработающими  рабочими,   гуляющей

прислугой и всякими  ярыгами, торговавшими  с лотков  и папиросами,  и

красными бантами, и  похабными карточками,  и сластями,  и всем,  чего

просишь. А на  тротуарах был  сор, шелуха подсолнухов,  а на  мостовой

лежал навозный лед, были горбы и ухабы" (Даугава. 1989. №4. С. 81).

    [18]Лукьянов  Григорий  Григорьевич  (1894  г.  р.)  -  прапорщик,

впоследствии (здесь и  далее -  до 25 октября  1917г.) подпоручик,  из

мещан; кавалер ордена Св. Анны 4-й степени с надписью "За  храбрость".

Входил позднее  в состав  бригадного  комитета, в  декабре 1917  г.  в

результате  выборов  командного  состава  был  избран  командиром  2-й

батареи. В июне 1918г. проживал в Москве.

    [19]Фукс   Яков    Альбертович    -   младший    фейерверкер    из

вольноопре-деляющихся, впоследствии  прапорщик.  Входил  и  во  второй

состав батарейного комитета, избранный в мае 1917г., в декабре  избран

взводным командиром 2-й батареи. В июне 1918г. проживал в Москве.

    [20]Прозоровский Леонид Георгиевич - капитан, бывший командир 2-го

парка 3-й гренадерской парковой бригады; прибыл в батарею 8 марта 1917

г. Он так и оставался командующим батареей (то есть не был утвержден в

должности командира)  вплоть  до 26  октября  1917 г.,  когда  убыл  в

отпуск, из  которого  "по  состоянию  здоровья"  в  бригаду  более  не

возвращался.

    [21]Автор являлся  старшим  офицером батареи,  имевшим  по  уставу

весьма широкий круг обязанностей,  приходилось ему нередко и  временно

командовать батареей. Он пользовался  в описываемое время  несомненным

авторитетом среди нижних чинов, о чем говорит его избрание в мае  1917

г. товарищем  председателя батарейного  комитета.  Кроме того  он  был

избран   членом    бригадного   суда,    рассматривавшего    различные

дисциплинарные   проступки   и   конфликты   между   начальниками    и

подчиненными.

    [22]Дело подпрапорщика Михаила Медведева рассматривалось бригадным

комитетом 30  апреля  1917 г.,  принявшим  решение отстранить  его  от

должности и произвести  дознание, так  как он  "по своим  нравственным

качествам  не   может   занимать  должность   фельдфебеля".   Временно

Командовавший бригадой полковник К. Н. Гринев утвердил отстранение "по

болезни",  распорядившись  провести  дознание  штабс-капитану  В.   С.

Карабуту. В  июне 1917  г. Медведев  был отправлен  в командировку  по

хозяйственной  надобности,  в  августе  его  дело  было  возвращено  в

бригадный суд, но никакого нового решения принято не было (ЦГВИА СССР.

Ф. 3675. Оп. 1. Д. 2. Л. 5, 97-97 об).

    [23]С начала мировой войны офицерский корпус русской армии за счет

потерь сменился на  7/8! В пехотных  частях сменилось от  300 до  500%

офицеров, в кавалерии и артиллерии - от 15 до 40%.

    [24]11 мая 1917 г. бригадный комитет принял постановление:

    "Всех солдат,  появляющихся  на  позиции батарей  с  просьбой  или

требованием прекратить  огонь,  задерживать и  по  выяснению  личности

передавать в полковые комитеты" (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 1. Д. 2.  Л.

101 об).

    [25]Керенский  Александр  Федорович  (1881  -  1970)  -  присяжный

поверенный, член партии трудовиков (с  марта 1917 г. - эсер),  депутат

IV  Государственной   Думы,  масон.   В  первом   составе   Временного

пра-вительства - министр юстиции. В  мае-сентябре 1917 г. - военный  и

морской министр, с 8 июля - министр-председатель, а с 30 августа еще и

Верховный Главнокомандующий. В конце 1917г. - первой половине 1918  -

на нелегальном  положении,  затем  с эмиграции.  Имя  Керенского  было

чрезвычайно непопулярно  среди значительной  части командного  состава

армии, особенно  офицеров-фронтовиков. Именно  ненависть к  Керенскому

была основной  причиной  помощи,  оказанной  Советскому  правительству

многими   офицерами   в    ликвидации   контрреволюционного    мятежа

Керенского-Краснова в ноябре 1917 г.

    [26]Трубкин  Иван  -  рядовой;  осенью  1917  г.  вошел  в  состав

бригадного комитета  от 2-й  батареи,  был делегирован  в  дивизионный

комитет.  4  декабря  1917  г.  бригадный  комитет  вынес  "порицание"

Трубкину, который  ввел в  заблуждение своих  товарищей,  инспирировав

заявление за  120  подписями с  необоснованными  обвинениями  офицеров

бригады "в контрреволюции" и требованиями отстранения их от  должности

(ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 1. Д. 2. Л. 37-38).

    [27]Мотыцкий   Иосиф   Томашевич   (1891   г.   р.)   -   рядовой,

бомбардир-наводчик. Впоследствии вошел  в состав бригадного  комитета.

23 сентября  1917  г.  был командирован  на  двухнедельные  курсы  по

подготовке инструкторов к выборам в Учредительное собрание.

    [28]Каретин Алексей Никанорович (1874 г. р.) - полковник; служил в

бригаде с 12 июля 1895 г., а 3-й батареей командовал с 18 июля 1914 г.

Был награжден семью  орденами, в том  числе четырьмя боевыми,  включая

орден Св.  Георгия 4-й  степени. "Характера  спокойного, мягок.  Очень

доверчив к подчиненным. Действует в бое решительно, хорошо разбирается

в обстановке", - говорилось в его служебной аттестации. Ходатайство  о

назначении Каретина командиром дивизиона было отправлено 4 марта  1917

г., затем он был командирован в  Ставку "по делам службы"; 29 июня  он

был назначен  дивизионным командиром  53-й артиллерийской  бригады,  а

затем командиром тяжелого дивизиона Киевской офицерской артиллерийской

школы. По данным на 18 июня 1918 г. проживал в Архангельске. Тот факт,

что Каретин лишился уважения офицеров бригады, подтверждался  пометкой

ветерана бригады полковника А. М. Вейсбаха на составленном им в Москве

в июне  1918 г.  предполагаемом списке  офицеров, предназначенным  для

приглашения  на  сформирование  бригады  для  Красной  Армии:  "Вполне

желателен для службы в другой бригаде" (ЦГВИА СССР. Ф. 3657. Оп. 2. Д.

447. Л. 4).

    [29]Шуваликов Владимир Васильевич - штабс-капитан; был официально

утвержден в должности командира батареи лишь 17 октября 1917 г. Входил

в состав дивизионного комитета от бригады. Не был избран на  командную

должность в декабре 1917 г. и с января 1918-го находился в отпуске "по

болезни"; в апреле 1918 г. проживал в Ростове Ярославском.

    [30]В июньском наступлении русской армии основную роль должны были

сыграть войска Юго-Западного фронта под командованием генерала А.  Е.

Гутора (затем - Корнилова)  силами 11-й и 7-й  армий в направлении  на

Львов, а 8-й армии - на Калуш и Болехов. Войска Северного,  Румынского

и Западного фронтов  осуществляли вспомогательные удары.  Наступление

11-й и 7-й армий, начавшееся  18-19 июня успеха не  имело и к 20  июня

было прекращено. Наступление 8-й армии Л. Г. Корнилова было успешным и

привело к занятию Станислава, Галича  и Калуша, выходу на р.  Ломница.

Потери во всех трех армиях от этого наступления к концу июня составили

1222 офицера и 37500 солдат, то есть 14% всего личного состава.

    [31]Особая армия  должна была  сковать  действия противника  и  не

допустить переброски его сил на Львовское направление.

    [32]В начале  июня  2-я батарея  3-й  гренадерской  артиллерийской

бригады обстреливала  противника  химическими снарядами  в  районе  д.

Шельвов. Как отмечалось  в журнале военных  действий, 10 июня  батареи

1-го дивизиона прибыли в с. Белосток, где расположились по квартирам и

находились до  18 июня.  В  ночь на  19 июня  перешли  в лес  и  стали

биваком,  22-23-го  вели  обстрел   аэропланов  противника,  а   затем

располагались  в  местечке  Михайловка,  деревнях  Курсина-Середине  и

Ледухове (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 2. Д. 364. Л. 1 - 1 об).

    [33]3 июля  2-я батарея  выступила из  Ледухова и  перешла в  дер.

Подлипки, где стояла биваком до 6 июля (там же. Д. 370. Л. 1 ).

    [34]Речь  идет  о  6   гренадерской  дивизии,  включавшей   21-и

гренадерский  Румянцевский,  22-й   гренадерский  Суворовский,   607-й

пехотный Млыновский и 608-й пехотный Олыкский полки.

    [35]4 июля  1917  г.  толпой  солдат  был  убит  командующий  22-м

гренадерским Суворовским полком подполковник Рыков, уговаривавший полк

идти на позицию.

    [36]9-й гренадерский Сибирский, 10-й гренадерской  Малороссийский,

11-й  гренадерский  Фанагорийский  и  12-й  гренадерский  Астраханский

полки.

    [37]В журнале военных действий Управления бригады отмечается,  что

артиллерийский огонь противника начался в 2 часа ночи (ЦГВИА СССР.  Ф.

3675. Оп. 2. Д. 355. Л. 1).

    [38]В штабе армии приказ идти  на помощь 6-й гренадерской  дивизии

5-го Сибирского корпуса был получен в 9 часов утра, а в 12.30  батареи

выступили в  поход. 1-й  дивизион (1-я,  2-я и  3-я батареи)  получили

задачу сохранять переправу у д. Ратынице, Чистопады, и Заложице, а 2-й

дивизион - уд. Подбережице и Колтуны.

    [39]Деревня Подлипки.

    [40]9-й Сибирский гренадерский полк.

    [41]Речь  идет   о  46-й   пехотной  дивизии   и  181-м   пехотном

Остроленском полку.

    [42]Вот как  описываются эти  события в  журнале военных  действий

батареи:

    "В 18 ч. батарея под огнем  противника встала на позицию к  северу

от  Гае  за  Рудом,  выделив  вперед  для  обстрела  переправ   взвод,

связавшись с подходящим к тому времени Сибирским полком и выслав  двух

офицеров передовых наблюдений, батарея  открыла огонь по переправам  у

д. Заложцы, а также  по д. Чистопады и  Дзичка. Как батарейные, так  и

отдельный  взвод   вели   огонь  под   огнем   противника.   Передовым

наблюдателям приходилось корректировать огонь из наших пехотных цепей.

Противнику не удалось переправиться на  левый берег р. Серет".  (ЦГВИА

СССР. Ф. 3675. Оп. 2. Д. 370. Л. 2).

    [43]Эти работы 8-11 июля сопровождались взаимным обстрелом позиций

(там же. Л, 3).

    [44]Уже в день  своего назначения главнокомандующим  Юго-Западным

фронтом Л.  Г. Корнилов  отправил телеграмму  командующим корпусами  и

армиями:

    "Самовольный  уход  частей  я  считаю  равносильным  с  изменой  и

предательством,  поэтому  категорически  требую,  чтобы  все  строевые

начальники в таких  случаях не колеблясь  применяли против  изменников

огонь пулеметов и артиллерии.  Всю ответственность за жертвы  принимаю

на себя, бездействие и колебание  со стороны начальников буду  считать

неисполнением их служебного долга  и буду таковых немедленно  отрешать

от командования и предавать суду. 8 июля 1917 г." Через три дня Л.  Г.

Корниловым  был   подписан  приказ,   который,  учитывая   традиционно

искажаемое его толкование в литературе, необходимо привести полностью:

    "Получив донесение командарма 11 о том, что солдаты вверенной  ему

армии позволили себе при оставлении нами Тарнополя грабить  имущество,

насиловать женщин  и детей,  убивать мирных  жителей и  друг друга,  я

отдал приказ расстреливать подобных  негодяев без суда. Во  исполнение

этого моего приказа  9-го сего  июля назначенными  для сего  командами

расстреляно 14 подлецов на месте совершения ими преступления. Объявляя

об этом армиям вверенного мне  фронта, добавлю, что мною отдан  приказ

без суда  расстреливать  тех,  которые  будут  грабить,  насиловать  и

убивать как мирных жителей, так и своих боевых соратников, и всех, кто

посмеет не  исполнять  боевых приказов  в  те минуты,  когда  решается

вопрос существования Отечества, свободы и революции. Я не  остановлюсь

ни перед  чем  во имя  спасения  Родины от  гибели,  причиной  которой

является подлое поведение предателей,  изменников и трусов.  Настоящий

приказ прочесть во  всех ротах и  батареях. Генерал Корнилов".  (ЦГВИА

СССР. Ф. 2228. Оп. 2. Д. 307. Л. 222-223).

    [45]Речь идет о действиях батареи 25-го мортирного артиллерийского

дивизиона в роще у д. Мильно. В публикации "Киевской мысли" 5  августа

1917 г. эти события отнесены к 14 июля.

    [46]"Не признавая никого  и ничего они  в течение нескольких  дней

массами бродили по окрестным деревням, воровали, грабили,  насиловали,

возбуждая  к  себе  страшное  озлобление  как  со  стороны  охваченных

анархическими настроениями солдат, так  и со стороны местных  жителей"

(Киевская мысль. 1917. 5авг.).

    [47]Командиром  бригады  был  генерал-майор  Николай  Валентинович

Орловский (1872 г. р.). Управление бригады получило около 18 часов  15

июля из штаба корпуса "приказание выделить батарею для усмирения  46-й

дивизии. Была выделена сводная батарея по 1 орудию от каждой батареи".

В журнале военных действий 1-го дивизиона подчеркивается, что  сводная

батарея   выделена   была      карательный   отряд   для   усмирения

взбунтовавшейся пехотной дивизии" (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 2. Д. 355.

Л. 3; Д. 362. Л. 4).

    [48]В соответствии с порядком старшинства старшим при равенстве  в

чине считался  офицер,  который  более  длительное  время  пребывал  в

настоящем чине, а если  и здесь было равенство  - в предыдущем чине  и

так далее.

    [49]Райне Павел Адольфович - поручик, впоследствии штабс-капи-тан;

инженер по образованию, призван на фронт из запаса. В сентябре 1917 г.

как  специалист   был   откомандирован  в   распоряжение   заведующего

автомобильной частью Северного фронта. По сведениям на 18 июня 1918 г.

проживал в Ярославле.

    [50]Полковник Владимир Иванович Топилин  в 1917 г. был  командиром

29-го  Донского  казачьего  полка.  В  середине  октября  1920  г.   в

результате  рейда   5-й  кавалерийской   дивизии  красных   по   тылам

врангелевской армии  генерал-майор  Топилин  был захвачен  в  плен  на

станции Большой Токмак, а затем  "зарублен на дороге" при  возвращении

красной конницы (см.: М. В.  Фрунзе на Южном фронте (сентябрь-  ноябрь

1920 г.). Сборник документов. Фрунзе, 1988. С. 137, 145).

    [51]29-й  и  33-й  Донской  казачьи  полки  и  15-й   Сандомирский

конно-пограничный полк.

    [52]Остальная часть  полка  с 11  июня  находилась на  позиции  во

временном подчинении командующего 6-й Финляндской стрелковой  дивизией

генерал-майора Бредова. Однако на  17 июля в  ротах полка налицо  было

лишь 562 человека... (ЦГВИА СССР. Ф. 2795. Оп. 2. Д. 74. Л. 33-34).

    [53]Иное описание  событий  дает  газета  "Киевская  мысль"  от  5

августа 1917  г.: "В  10 часов  утра по  роще была  открыта  стрельба

очередями на  высоких  разрывах. Стрельба  велась  следующим  образом.

После первой очереди пауза в 20 минут, потом сразу две очереди и опять

пауза в 20 минут, затем  с небольшими перерывами еще девять  очередей.

По сведениям, поступившим позднее, * цы после первой очереди  пытались

собрать митинг,  но следующая  очередь  его разогнала.  После  третьей

попытки они хотели  скрыться в большой  лес, расположенный южнее  дер.

Мильно, но были немедленно остановлены заградительным пулеметным огнем

со стороны пулеметчиков *-ского полка... После двенадцатой шрапнели  *

цы сдались. Всех арестованных собрали в одно место и около 2 часов дня

послали ультиматум в * ский и  * ский полки с требованием  построиться

без оружия. Требование было немедленно исполнено..." В архивных фондах

удалось разыскать лишь крайне  лаконичное описание карательной  акции:

"В 46-й дивизии полки отказались выполнять боевые приказания, а  затем

Гроховский  и   Пултусский  полки   повиновались  и   выдали   главных

зачинщиков,  к   другим  двум   полкам  было   применено   вооруженное

воздействие. После обстрела части сдались, главные виновники  выделены

и преданы военно-полевому суду", - говорилось в сводке о настроениях в

армии, направленной в Ставку. (ЦГВИА СССР. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 411.  Л.

105).

    [54]Речь идет о помощнике армейского комиссара Николаеве.

    [55]"16 июля.  Около 20  часов батарея  из карательной  экспедиции

вернулась. Дивизия  усмирена. Положение  тревожное,  -- верстах  в  20

правее нас идет бой",  - записано в  журнале военных действий  бригады

(ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 2. Д. 355. Л. 3).

    [56]Первоначально  в  соответствии   с  распоряжением   Временного

правительства был  учрежден  Военно-революционный  суд  46-й  пехотной

дивизии   под   председательством    штабс-капитана   Попова.    Число

арестованных только в  Остроленском полку доходило  до 700 человек,  к

суду, однако,  привлечено было  69. 29  июля из  24 подсудимых  184-го

Варшавского полка  трое  были приговорены  к  смертной казни,  8  -  к

бессрочной каторге, 13 - к 15-ти, a 1 - к 20-ти годам каторжных работ.

А тремя  днями  ранее  был  расстрелян  "за  преступную  деятельность"

рядовой того же полка П. П. Ударцев. Вскоре, тем не менее, выяснилось,

что    совершенные     преступления    не     подлежат     компетенции

Военно-революционных судов, так как приказ об их создании был  получен

в 46-й  дивизии лишь  17  июля утром.  Поэтому  дела были  переданы  в

Соединенный суд корпусов  Особой армии для  рассмотрения в  ускоренном

порядке. Осужденные ранее к смертной казни П. Емельянов, П. Конашенков

и М. Кук по ходатайству комиссара Верховного Главнокомандующего М.  М.

Филоненко  были  помилованы.  Дела   Соединенного  суда  корпусов   за

соответствующий период не сохранились (ЦГВИА СССР. Ф. 2376. Оп. 2.  Д.

643).

    [57]26 августа  А.  Ф.  Керенскому через  беседовавшего  с  Л.  Г.

Корниловым в Ставке в Могилеве В. Н. Львова, члена IV  Государственной

Думы,  передано  было   требование  передачи  ему   "всей  военной   и

гражданской власти".  На  следующий  день  в  Ставку  была  отправлена

телеграмма Корнилову с требованием немедленно сдать должность генералу

Лукомскому и немедленно прибыть в  Петроград. 28 августа в  телеграмме

губернским и областным комиссарам  Корнилов был объявлен мятежником  и

изменником, а  29  августа  объявлено об  отчислении  от  должности  и

предании суду  за  мятеж генералов  Корнилова,  Деникина,  Лукомского,

Маркова  и   Кислякова.  А   30  августа   Керенский  стал   Верховным

Главнокомандующим, начальником штаба при  нем был назначен генерал  от

инфантерии М. В. Алексеев.

    [58]15 сентября 1917  г. в  управление бригады  поступил запрос  о

командировании Э. Н.  Гиацинтова в Петроград  в качестве кандидата  на

должность     младшего     строевого     офицера     Константиновского

артилле-рийского училища. 17 сентября он выехал в отпуск, а 26 октября

в  связи  с  убытием   командующего  батареей  вступил  во   временное

коман-дование (ЦГВИА СССР.  Ф. 3675. Оп.  2. Д. 132.  Л. 362, 366;  Д.

426. Л. 911-913).

    [59]Подпрапорщик Сморкалов в декабре  1917 г. был избран  взводным

командиром 2-й батареи.

    [60]Родзянко  Владимир  Андреевич  -  подполковник,  командир  1-й

батареи  и  временно  командующий  1-м  дивизионом.  Входил  в  состав

бригадного комитета, однако в  ходе выборов в декабре  1917 г. не  был

избран на должность  командира дивизиона, уступив  после второго  тура

голосования капитану В. В. Шуваликову. По сведениям на 18 июня 1918 г.

проживал в Архангельске.

    [61]Бурные события во 2-й батарее происходили 30 октября 1917 г. в

м. Подбережье. 31 октября в рапорте по команде Э. Н. Гиацинтов  писал:

"Сего числа я заболел и отправился на излечение в перевязочный пункт".

В медицинском  свидетельстве,  подписанным  врачом  Н.  А.  Галашиным,

отмечалось, что  "штабс-капитан  Гиацинтов вследствие  болезни  катара

толстых кишек сего числа отправлен  в Перевязочный отряд". А 2  ноября

он, судя по документу 54-го  тылового эвакопункта, "был эвакуирован  в

город Киев... для дальнейшего лечения" (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 2. Д.

132. Л. 366-385).

    [62]Речь  идет  об   установлении  Советской   власти  в   Москве,

вооруженные столкновения  в которой  происходили с  27 октября  по  3

ноября  1917   г.  Уже   в  эти   дни  по   отношению  к   противникам

красногвардейцев  и  перешедших  на   сторону  революции  войск   стал

употребляться термин "белая гвардия"  (так назывался отряд  полковника

Л. Н. Трескина).

    [63]Товарищ автора  по  Добровольческой  армии  явно  ввел  его  в

заблуждение. В ходе  выборов 14  и 24 декабря  1917 г.  действительно

офицеры-командиры не сохранили свои прежние должности, однако  избраны

на них  были, в  основном, также  офицеры, а  на должности  командиров

батарей и выше - одни офицеры. Судя по делопроизводственной переписке,

датированной апрелем, бригада вовсе не закончила своего  существования

в  январе  1918  г.,  а  дислоцировалась  в  месте  своего  довоенного

квартирования  -  в  Ростове-Ярославском.  18  июня  1918  г.  А.   М.

Вейсбахом, выборным командиром бригады, а  в то время -  председателем

ее  Военно-исторической  комиссии,  был  подготовлен  "Именной  список

воинов 3-й  гренадерской  артиллерийской  бригады,  предназначенным  к

приглашению на  сформирование  бригады    первую,  вторую  и  третью

очередь)". Среди  первоочередников  значился  и  штабс-капитан  Э.  Н.

Гиацинтов, проживавший тогда в Москве (ЦГВИА СССР. Ф. 3675. Оп. 2.  Д.

447.  Л.   2).  Как   известно,  регистрация   бывших  офицеров   была

организована там из рук вон плохо, выливалась нередко в оскорбление  и

унижение дорожащих своей честью людей  (см.: Кавтарадзе А. Г.  Военные

специалисты на службе Советского  государства 1917-1920 гг. М.,  1988.

С. 98-99).