Р.Б. Хаджиев

 

Великий бояр.

 

Жизнь и смерть генерала Корнилова.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (продолжение).

 

 

ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

 

— Стой! — раздалась команда полковника Эргарта, ведшего три эскадрона за отсутствием командира полка, который с 4-м эскадро­ном должен был присоединиться позже.

Остановились мы в имении одного поляка, где должны были отдохнуть и покормить лошадей после продолжительной, трудной и бездорожной езды. Было девять часов утра. В этом имении мы встретили теплый, радушный прием. Верховный не показывал вида, что он устал после утомительного пути, и, обходя туркмен, говорил им, чтобы они лучше покормили лошадей и отдохнули сами, так как путь предстоит далекий и очень тяжелый. Обходя ряды туркмен и видя, что большинство из джигитов первого эскадрона и пулемет­ной команды очень легко одеты и мерзнут, он посоветовал им одеть­ся потеплее.

—А во что, бояр, мы оденемся, когда у нас, кроме того, что ты ви­дишь, ничего нет! — отвечали джигиты.

      Как так нет? И даже перчаток не имеете? — спрашивал пора­женный Верховный.

Возмущенный до глубины души таким халатным отношением к делу начальствующих лиц полка, он приказал тотчас же позвать полковника Эргарта.

Почему туркмены не получили теплых вещей? Ведь я же гово­рил об этом вам и командиру полка. Господа, нельзя же так относить­ся к делу. Пожалели бы хоть этих безмолвных: с чистыми душами людей. Вывели в такой сильный мороз почти голыми. Ведь вы, пол­ковник, знали, что предстоит зимний поход, почему вы не изволили исполнить мое приказание — снабдить людей теплой одеждой? Ви­дите, как вы меня подвели!

— Ваше Превосходительство! В полку не было достаточного ко­личества теплых вещей, — вздумал было возразить полковник Эргарт, но Верховный прервал его, сказав:

Если в полку не было, то почему мне не сообщили об этом сво­евременно. Кому-кому, а туркменам я достал бы из-под земли тре­буемое количество всего необходимого. Приказываю вам, полков­ник, где только возможно и каких бы денег это ни стоило, как можно скорее раздобыть для джигитов полушубки, перчатки и вообще все теплое. Имейте в виду, за исполнением этого следить буду я сам! — подчеркнул Верховный, отпуская полковника Эргарта.

Черт знает, Хан, какое у вас в полку начальство! И как этот полк существовал до сих пор при таком отношении господ офицеров к бедным джигитам — я понять не могу! Не мог же в самом деле я, сидя в Быхове и имея массу других забот, кроме ежедневного раз­бора ссор и сплетен офицеров вашего полка, заниматься одевани­ем и кормлением джигитов? Командир и все офицеры полка знали о предстоящем походе и обязанность каждого из них была узнать, есть ли у джигитов все необходимое, и если нет, то сообщить об этом мне. Они не сделали этого и вывели людей раздетыми! Это упуще­ние начальников я понимаю не как нежелание идти в поход, а как желание вооружить всех туркмен против меня, так как каждый из них может сказать мне: «Бояр, ты ведешь нас в такой сильный мороз совершенно раздетыми. Мы не можем идти дальше, а потому про­щай!» И конечно, они имеют полное нравственное право сказать и сделать это, а я ничего не могу возразить им благодаря преступ­ному отношению к делу этих господ, на которых когда-то я так на­деялся! — говорил Верховный, когда я принес ему чай. Я предложил чай Верховному.

      Ничего я не хочу, Хан, — отказался он от чая и, взявшись обеи­ми руками за голову, глубоко задумался.

Потом, как бы вспомнив что-то, он обратился ко мне:

Хан, голубчик, почему вы не предупредили меня об этом в Бы­хове? Разве вы не знали?

Ваше Высокопревосходительство, помните, в Быхове я доло­жил вам ответ командира полка, который говорил, что все необходи­мое для похода он достанет? Потом вы сами знаете, что было воз­ложено на меня. Дело снабжения полка вещами не входило совсем в круг моих обязанностей.

Да, да я вас понимаю, Хан, вы правы!.. Если бы это произошло в другое время, то всех этих господ я, не задумываясь, отдал бы под суд! — произнес, немного подумав, Верховный, не отрываясь от окна, через которое он видел джигитов, которые обмотав свои руки и шеи раз­ноцветными тряпками и платками, били друг друга по спинам кулаками и прыгали, желая согреться до костра, который еще не был зажжен.

— Ваше Высокопревосходительство, я надеюсь, что джигиты не оставят вас, несмотря на все тяжелые условия. Скорее они оставят виновников их плачевного состояния. Они верят вам и любят вас! — сказал я в ответ.

      Знаю я, Хан, что они мне верят и любят, но мне-то стыдно перед ними, — произнес Верховный, все глядя в окно.

Надо заметить, что, начиная от командира и кончая младшим офицером полка, конечно, за исключением всего второго эскадрона и офицеров-мусульман, никто не хотел этого похода и не готовился к нему, думая, что он не состоится вследствие нежелания джигитов. Один только второй эскадрон был готов к походу в полном смысле этого слова. При моих разговорах с полковниками Эргартом и Кюгельгеном относительна предстоящего похода они мне говорили:

      Неужели твой генерал серьезно решится на такой рискован­ный шаг? Тогда полк погиб!

Такая неуверенность, халатное отношение к своим обязанностям и незнание настроений и психологии своих подчиненных и были причиной гибели джигитов славного Текинского полка.

Вошел хозяин имения и принес завтрак. Верховный поинтересо­вался, сколько верст отсюда до Могилева.

      90 верст! — ответил хозяин.

Попрощавшись и расплатившись с гостеприимным хозяином, мы двинулись дальше. Проехав без остановки весь день, до заката солн­ца, приблизительно в пять часов вечера мы остановились в одной деревне на ночлег. В деревне нас встретили радушно и приняли нас за черкесов. Приехали мы измученные, мокрые и голодные, так как пройденный путь был очень тяжелый. В одном месте в лесу мы встретили огромное торфяное болото, затянутое льдом. Верховный провалился вместе с лошадью, желая проехать через него, и остался жив лишь потому, что мощный жеребец вынес его на другой берег. После этого Верховный приказал рубить лес и проложить мост через болото, по которому все прошли, намокнув, однако, до костей.

Разместившись по хатам в тепле после тяжелой дороги, мы по­чувствовали себя счастливыми. Пока одежда Верховного сушилась у растопленной печи и вскипал самовар, я пошел к джигитам, чтобы побеседовать с ними и посмотреть, как они разместились. В одной из хат за самоваром я застал мирно беседующих джигитов, пригласив­ших меня пить с ними чай.

      Бэ, бэ, ну и холод был сегодня! Да переход тоже хорош! Таких переходов мы и на войне не делали! — проговорил один из джигитов.

  Ай, чего жаловаться, скоро у всех будут теплые вещи, бояр приказал покупать нам полушубки. Ведь это правда, Хан Ara?! спросил другой.

  Бояру стоило взглянуть один раз на нас, чтобы узнать, что нам холодно. Это не Кюгельген и не Эргарт! — добавил третий.

Хозяин хаты, пожилой мужик, радушно угощавший джигитов чаем, очевидно, наскучив слушать туркменскую речь, прервал нас вопросом:

  Откедова и куды путь держите, добрые молодцы?

  Не ходят железные дороги, а чтобы долго их не ждать, сели на своих лошадей и давай домой! — отвечал кто-то на плохом русском языке.

  Аи да молодцы, аи да молодцы! Ну, что таперича, видать война-то окончена? — интересовался старик.

  Да какая теперь, отец, война, когда сам видишь, что мы воз­вращаемся домой.

  Так, так, — покачал головой старик. — А вы, робята, Ляксандра Дерюгина небось не слыхали? Он что-то тоже в ваших краях воевал?

  Нет, не слыхал... Ты лучше, отец, давай-ка нам молока, а то мы голодные! — просили джигиты старика.

  Молока? — широко открыв глаза, переспросил дед. — Не знаю, есть ли оно у нас. Анюта, посмотри, есть ли молоко? Если есть, то тащи сюда!

Пока Анюта принесла молоко, самовар вскипел второй раз.

  Кушайте, робята, кушайте на здоровье! Чай, проголодались, — гостеприимно угощал дед джигитов.

  Анюта, сделай им еще вареники, да не жалей сала. Пусть они увидят твое мастерство, — сказал старик, обращаясь к своей дочке.

  Да с чего я сделаю, тятя, когда нету сала, — ответила стоявшая у печки краснощекая Анюта.

  Как нету? Пойди попроси у Семёныча!.. Скажи ему, что зав­тра вернем... А то эти молодцы голодны, надо их хорошенько накор­мить! — распорядился старик. — Помнишь, наш Ляксандер писал о ихнем гостеприимстве. Наверно, он тоже сейчас сидит в гостях у этих косматых молодцов, — говорил дед вслед уходившей Анюте.

  Мой сын писал нам, что народ ваш последнее со своего отдает нашим солдатам. Больно русских уважают, лучше, чем турок, — го­ворил дед, наливая чай и закрывая самовар, успевший нагреть еще сильнее и без того теплую хату.

  Твой сын тоже солдат, что ли? — спросил кто-то из джигитов.

  Да, мой сын солдат. Он дерется на Кавказе. Как это место-то называется? Эх, память-то моя... — дед начал вспоминать города на турецком фронте.

  Микулич, подь сюды! — позвал появившийся на пороге хаты мужик с окладистой бородой в черных валенках и в полушубке.

  «Чаво тебе надобно? Подь ты сюды, да откушай с нами чай­ку! — пригласил пришедшего хозяин, не двигаясь с места.

—Да нету !.. Я не хочу чаю !.. Подь сюда, до тебя есть важное дело! — опять позвал Микулича пришедший, оставаясь на своем месте.

  Вечно, брат Семёныч, у тебя дела! — произнес недовольный Микулич, направляясь в сени.

  Э, брат, не все благополучно обстоит с этими-то дьяволами! — донесся до меня громкий шепот Семёныча.

  А что? Да ты говори погромче, они все равно ничего не пони­мают и по-русски плохо говорят, — сказал Микулич.

  Эти дьяволы везут из тюрьмы своего главаря разбойника Кор­нилова, который, говорят, нашего Царя сместил. Помнишь, Царя нашего, Николая-то? За это Керенский посадил яво в тюрьму, а эти дьяволы освободили яво и везут в свои края, чтобы потом в Рассей устраивать бунты да смуты.

Мне было больно и интересно слушать их разговор, на который туркмены, занятые едой, не обращали внимание.

  Да что ты брешешь, Семёныч! — возразил Микулич.

  Ей-ей, вот тебе святая икона, Микулич!

  Кто тебе об этом сказывал, Семёныч?

  Да наши русские солдаты, которых они забрали в неволю и вязут их к себе, чтобы потом продавать туркам!

  А я-то сдуру делю с ними последнее! — протянул Микулич.

  Солдаты говорят, — продолжал Семёныч, — что завтра при­едут гонцы ловить эту шайку, тогда уж нас не поблагодарят за наше гостеприимство.

  Да как же таперича быть, Семёныч?

  Ты как хош, Микулич, а я сейчас уезжаю из села... Подальше от греха. Недаром наш Петрович запряг своих лошадей в сани да уехал, — говорил Семёныч, — лучше подальше быть. Если какое следствие начнется, то меня дома не было и я знать ничаво не знаю! Ты, Микулич, им ничего не отпускай, а если будут просить — говори «нима». Будут деньги предлагать, не бери — оне у них все фальши­вые, об этом их невольники-солдаты сказывают. Ну, прощай, Мику­лич!

  Прощай, Семёныч! А ежели еще чаво у тебя будет новаго, то извести —- спасибо свое скажу! — ответил Микулич вслед выходив­шему из сеней Семёнычу.

  Куда делись домовладельцы? Нам нужно сено. Не хочется, Ага, ломать замки сеновала! — спрашивали меня туркмены после долгих поисков хозяев, не понимая причин их исчезновения.

Возвратись к Верховному, я застал его сидящим у стола над кар­той.

      Ну хорошо, что вы пришли. Мне хочется чаю, но я ждал вас. Давайте выпьем чайку. Что нового? — спросил Верховный, когда я приготовлял все к чаю.

Я передал все, что слышал в хате Микулича.

      Эх, какие негодяи эти солдаты... Боже, какая темнота... Надо принять меры против этих негодяев! Оказывается — мы сами везем большевиков! — проговорил Верховный, тяжело вздыхая.

В это время хозяин хаты принес кипящий самовар. Верховный предложил ему выпить с нами чаю.

— Да, да, господин генерал, теперь очень трудненько будет со­бирать православный народ, так как он не был подготовлен к рево­люции, которую устроила кучка негодяев без согласия и совета де­ревни, — ответил хозяин хаты, когда Верховный спросил его мнение относительно текущих событий.

  Вы не слышали о выступлении большевиков и много ли в ва­шей деревне сочувствующих им? — спросил Верховный хозяина, заметив, что он более или менее толковый мужик.

  Да ребятишки что-то говорили вроде того, как говорите, о вы­ступлении. Но я думаю, едва ли здесь найдется кто-нибудь, как вы изволите говорить, сочувствующий. Здесь у нас все больше землев­ладельцы, собственники, а вольно-шатающихся мы не уважаем. Эти-то приезжие элементы, у которых нет ни кола, ни двора, болтают, что большевики им дадут землю и сравняют с нами.

  Как вас зовут? — спросил Верховный, вызывая на разговор мужика.

  Василич, — ответил он.

  Вы сами-то понимаете ли о большевизме, что он такое, откуда и куда ведет народ? — задал вопрос Верховный.

  Как же, как же, мне сын мой писал, что эта штука не из важных, да и сам я немного читал по этому делу. Мы народ темный, да к тому же земледельческий, и многое не понимаем и что не понимаем, спра­шиваем у старосты. Он нам толково объясняет все непонятное.

  А он откуда знает? — спросил Верховный.

  Видите ли, у него есть сын студент, который посылает отцу много газет, книг и писем, да очень наказывает ему в каждом письме. «Ты, — говорит, — читай все, что я тебе присылаю, а я когда приеду, то сделаю тебе экзамен».

  А ваш сын где? — спросил Верховный разговорившегося му­жика.

  Мой сын у коменданта в Казани служит писарем. Тоже об­разовался, не желает сюда ехать. «Уж больно вы темные люди, — говорит он, — скучно с вами!» Он тоже много пишет и горюет, что Рассея разваливается и что надобно, говорит в своем письме, челове­ка, как Николай Николаевич, чтобы башку свернул этой сволочи — говорунам-то!

  Откуда он Николая Николаевича знает? — спросил Верхов­ный.

  Как же не знать, он служил у него на Кавказе. Мой сын все жалуется на Керенского, больно не уважает его. «Какой-то адвокатишка — царем сделался!» — говорит.

В это самое время в окно хаты кто-то постучал и, услышав окрик парных часовых, быстро отошел. Василич вышел и больше не вер­нулся. Услышав стук, я тут же подумал, что и этот, рассуждающий более или менее толково, так же убежит из деревни, зараженный стадным страхом за свою шкуру, забыв все свои рассуждения. Ведь, в сущности, вся Россия состоит из Микуличей, Семёнычей и Василичей. Разве они понимают генерала Корнилова, его идею об армии и т.д. Темнота кругом, и темных людей можно легко сбить с толку!

До нашего отъезда мы больше уже не видели ни Василича, ни его жены. В пять часов утра Верховный, выпив две чашки чаю и съев два яйца всмятку, приготовленных мною, собирался было выходить, чтобы ехать дальше, когда пришел Эргарт и доложил, что все вые­хавшие с нами из Быхова солдаты обоза с денщиками офицеров (та­ких было не больше 20 человек), забрав лучших запасных лошадей, обобрав офицеров и захватив все инструменты и некоторое необхо­димое в походе имущество, ночью сбежали.

  Даже мой эскадронный трубач, прослуживший в полку более 15 лет и пользовавшийся всеми привилегиями, и тот сбежал! — за­кончил Эргарт.

  Я был подготовлен и хотел сегодня принять меры. Хан мне вчера докладывал об их агитации среди жителей деревни... Я очень рад, что избавились от этой нечисти. Но, с другой стороны, очень жаль, что мы остались без подков и инструментов! — говорил Вер­ховный, пораженный новой неприятной вестью.

Несмотря на его спокойный вид, я все же заметил, что новая не­приятность сильно огорчила Верховного.

 

У  ЕВРЕЯ

 

Спустя шесть часов после выступления из той деревни, отку­да сбежали обозники, к нам присоединился полковник Кюгельген с четвертым эскадроном. Он подъехал к Верховному, чтобы доло­жить о своем прибытии. Выслушав его рапорт, Верховный спросил:

  Вам известно, что сегодня ночью из полка убежали кузнецы и денщики, захватив вещи своих офицеров, лошадей и инстру­менты?

Так точно, Ваше Превосходительство. Мы имеем кузнецов из туркмен, но у них теперь нет ни подков, ни инструментов, — доло­жил Кюгельген.

  Так, полковник! Значит, мы в дальнейшем остались без под­ков и инструментов, а путь тяжелый и продолжительный. Придется все время ведь ехать по мерзлой земле, через замерзшие болота и реки. Черт знает, что вы за люди, господа, и как вы командовали текинцами до сих пор при таком отношении, я никак не понимаю! Ведь вы, полковник, знали о походе? Почему же у вас все в таком беспорядке и полк совершенно не подготовлен к зимним походам? Времени для подготовки полка у вас было хоть отбавляй. При первой возможности — подковать лошадей, потерявших подковы и как можно скорее одеть людей! Я приказал полковнику Эргарту сделать все это, но повторяю еще раз вам. Суммы для этой цели будете получать у казначея капитана Попова (георгиевец)! — за­кончил Верховный.

Проехав с четырех часов утра до пяти вечера (третий день пути), Верховный решил дать полку дневку, и для осуществления этого ре­шения были высланы вперед квартирьеры. На этот раз Верховному была отведена хата одного еврея. Хозяин, седой старик, очень ра­душно встретил нас и усадил на почетное место. Появившаяся из кухни старуха-хозяйка дряхлыми руками накрыла стол чистой белой скатертью. Верховный со мной вышел посмотреть, как разместился полк. Убедившись, что джигиты хорошо и тепло устроились, он вер­нулся в свою хату.

  Откуда и куда путь держите, господин генерал, в такое тревож­ное время, если это не секрет? — спросил старик еврей, когда его жена удалилась на кухню.

  Домой едем! — ответил, как бы нехотя, Верховный.

  Домой? Это хорошо! Это очень хорошо! — одобрил старик.

  Скажите, какие новости доходят до вас из Могилева? — спро­сил Верховный.

          —Какие новости? Кровавые, кошмарные! — ответил старик. Верховному интересно было узнать, занят ли Могилев большеви­ками, и вообще всякие сообщения о Могилеве интересовали его.

      Говорят, что позавчера матросы убили генерала Духонина! — поразил нас старик.

Перекрестившись, Верховный произнес:

      Мир праху твоему, Николай Николаевич! Дождался-таки! Не слушался меня, а ведь я его предупреждал об этом. Жаль, хороший генерал был! — закончил Верховный и глубоко вздохнул.

В это время из кухни показалась дочь хозяина, очевидно, помо­гавшая матери в приготовлении обеда. Она была до такой степени красива, что я буквально окаменел от восхищения и пришел в себя лишь от громкого голоса Верховного, говорившего:

  Довольно, Хан, довольно есть ее глазами!

  Вы едете из Быхова? — спросила она, поднося Верховному тарелку хорошего борща.

  А вы откуда знаете, что я еду из Быхова? — удивленно спросил ее Верховный.

  Вы — генерал Корнилов, если не ошибаюсь? — спросила она, прямо глядя ему в глаза и не отвечая на вопрос.

  Нет! — ответил Верховный, подмигивая мне и ожидая, что скажет она дальше.

  Нет, вы тот генерал Корнилов, который невинно пострадал и был заточен Керенским в тюрьму, — твердо произнесла она.

  Нет, сударыня, вы ошибаетесь! Я только начальник отряда. От­куда вы изволили взять, что я генерал Корнилов? — шутил Верхов­ный.

  Нет, генерал, я вас хорошо знаю, — сказала она, с радушием угощая нас.

  Откуда же вы все-таки меня знаете? — поинтересовался Вер­ховный.

  Вот откуда я вас знаю! — сказала она, подавая Верховному фо­тографическую карточку, где он был снят на вокзале во время своего приезда на Московское совещание. На этой фотографии корниловцы несли Верховного на руках.

  О, она у нас молодчина! Все знает! — говорил старик, любуясь дочерью.

  Теперь нужно сознаться, ибо доказано документально, что я Корнилов, — улыбнулся Верховный.

— Сперва у меня над головой в спальне висел портрет Керенско­го, но после того, как он вас заточил в Быховскую тюрьму, вы заняли его место.

  Ах, вот как! А чем же объяснить такую перемену? — спросил Верховный.

  Он предал вас, а вместе с вами и нас!

  То есть кого «нас», барышня? — удивился Верховный.

  Нас, бедный люд! — ответила она.

  Соня, ты лучше сыграй им что-нибудь, а то ты опять начнешь увлекаться своими героями! — вмешался отец.

— Ах, папа, вы всегда не даете мне возможности вдоволь наго­вориться с людьми, которыми я дорожу. Их у нас так мало всегда бывает! — рассердилась Соня.

      Ну, не злись! Я только боюсь, что ты со своим разговором утомляешь господина генерала, а он и без того устал! — возразил отец.

— Вы, господин генерал, нас извините за нашу хату: мы люди бедные. Здесь есть хаты богаче, но все хозяева сбежали, узнав о при­ходе вашего отряда. Кто-то из деревни в деревню передает, что едет главарь шайки Корнилов, бежавший из Быховской тюрьмы, который забирает богатых купцов, чтобы потом взять с них богатый выкуп. Вот все и разбежались. Когда приехал ваш офицер для подыскания квартир отряду, то я послал Соню сказать ему, чтобы он для вас взял квартиру у нас.

  Да, да! Я об этом просила вашего офицера! — поддержала отца Соня.

  Господи, если бы все русские так понимали, как они! — тихо проговорил Верховный и, взявшись обеими руками за голову, заду­мался над картой.

Через некоторое время пришел командир полка, чтобы получить маршрут движения на следующий день и для посылки квартирьеров на те места, которые намечал Верховный. Желая отвлечь внимание Сони, которая засыпала его вопросами, мешая разговору с Кюгельгеном, Верховный обратился ко мне:

      Хан, дорогой, спойте что-нибудь барышне!

Соня, ухватившись за данную мысль, начала также просить меня спеть что-нибудь. Сначала я удивился просьбе Верховного, понимая его просьбу в буквальном смысле, так как никогда в жизни ни на чем не играл и не пел, но, задумавшись на мгновение о просьбе Верхов­ного, я сразу понял, о каком пении он меня просил. Уютно устроив­шись с Соней на диване, мы так увлеклись разговором, что не заме­тили, как Верховный, окончив свою работу, подошел к нам.

 

  Ну, барышня, нравится вам пение моего Хана? — спросил Верховный Соню, глядя на нее с улыбкой.

  О да, генерал, он удивительно живо и красиво умеет рассказы­вать! — ответила Соня.

Хорошо отдохнув и вдоволь поевши, мы собирались выступить дальше, когда симпатичный и гостеприимный старичок, подойдя к нам, передал мне какой-то сверток со словами:

  Это господину генералу и вам от Сонечки!

  Как жаль, что вы так скоро уезжаете и как счастливы мы были принять в нашем доме такую великую личность, как вы, господин генерал! — говорил старичок еврей, провожая нас.

Проехав верст тридцать и развернув сверток во время привала, я нашел в нем большую жирную курицу, вкусно приготовленную с чесноком, шесть яиц, хлеб и даже соль, положенную заботливой рукой Сони. Подарок пришелся нам кстати, и мы уничтожили его дочиста, благодарно вспоминая Соню.

 

ХИТРЫЙ КУПЕЦ

 

Чем дальше мы ехали, тем больше встречали недружелюбие со стороны жителей деревень, через которые приходилось проезжать. Все жители шарахались от нас, не желая давать ничего, даже за день­ги. Как только мы выезжали из какой-нибудь деревни, так из нее сей­час же передавали в другие деревни о том, что едет шайка Корнило­ва, которой не надо ничего давать, а всячески ей препятствовать во всем. При въезде в деревню мужики безмолвно и злобно исподлобья смотрели на нас, толпясь по обеим сторонам улицы, и большинство из них даже не здоровалось с нами. На их лицах я читал: «Поезжай­те, такие-сякие! Все равно далеко не уедете. Вот на днях вас всех переловим, и эти жеребцы, которые сейчас так танцуют под вами, будут пахать нашу землю, а ваши ятаганы пойдут на серпы!»

Молча и злобно смотрели мужики, тая ненависть к нам. Через два дня езды после деревни, где нас так радушно встретил еврей, мы остановились на дневку в новой деревне, жители которой при на­шем появлении большей частью убежали. Быстро соскочив с лоша­ди, я отправился отыскивать хату, предназначенную для Верховного. Хата была большая, но нетопленная. На мой вопрос, где хозяин, жена его ответила, что он уехал по делам в Сураж. Пришлось самому растопить печку, и когда вошел Верховный, я, поставив парных часо­вых, сам побежал искать провиант, чтобы приготовить еду, ибо что бы я ни спросил у хозяйки, она отвечала отказом.

После долгой и утомительной дороги голодные и измученные джигиты, встретив такой прием, выходили из себя. Пришлось соб­ственными силами носить воду, добывать Бог ведает откуда дрова, готовить самим обед, да, еще заботиться о размещении лошадей в те­пле и приискании для них корма. Вся эта бестолковщина и суета не­рвировала людей, и без того усталые нервы остро реагировали на всякий пустяк. Люди ссорились из-за мелочей. Видя недружелюбное отношение населения, халатность начальствующих лиц полка к сво­им обязанностям, холод и голод, причиненные этим для джигитов, Верховный начал тяжело задумываться. Каждый день он узнавал о том, что джигиты начали отставать от полка. То оказывалось, что в полку много лошадей с набитыми спинами и потерянными подко­вами, которые не могут идти дальше, то жители не хотят продать ни за какие деньги нужных вещей, лошадей, провиант как для людей, так и для лошадей. Все это сильно отражалось на Верховном, и он уже не надеялся при таких обстоятельствах добраться с полком на Дон.

В те дни, когда второй эскадрон шел в головном отряде, Верхов­ный несколько успокаивался, ибо видел и людей хорошо одетых, и хорошую внешность лошадей, и все это было благодаря заботам не на словах, а на деле командира эскадрона ротмистра Натензона. Джигиты его эскадрона имели все необходимые теплые вещи, вклю­чительно до бурок и перчаток. Будучи всегда сытыми и тепло одеты­ми, они чувствовали себя довольными и любили и гордились своим командиром. Когда кто-либо из джигитов жаловался на то, что сегод­ня они выступили без чая, то другие говорили ему:

— Что ты, чернолицый, разве в Ахале мать тебя каждый день белым хлебом кормила? Ты забыл, что твой отец выезжал в долгий путь, в аламаны, с горсточкой пшеницы в кармане?! Не забывай, что ты сын туркмена и находишься сейчас в походе. Если ты один день нашел что-нибудь съестное, то благодари Аллаха за это три дня. Вспомни нашу пословицу, говорящую: «Мучения путника равно­сильны мучениям грешника в аду, как бы путь ни был легок».

Если кто-либо из джигитов других эскадронов обращался к свое­му вахмистру за чаем, сахаром или табаком, то тот отвечал ему:

      Ты что воображаешь! Что твой командир — Натензон?
Несмотря на тяжелую в общем обстановку, туркмены не теряли
бодрость духа и верили Уллу бояру.

      Это, Хан, ничего, что дорога тяжелая, — говорили они, когда я приходил побеседовать с ними. — Потерпим еще несколько дней, довезем бояра благополучно на Дон, а там Аллах даст и мы уедем в Ахал. Только бы довезти его благополучно, больше нам ничего не надо.

То же самое туркмены говорили и Верховному, когда он сам раз­говаривал с ними.

После таких разговоров настроение Верховного улучшалось, и он говорил мне:

      Хан, если бы у меня была дивизия таких джигитов, конечно, не с такими начальниками, как Кюгельген, Эргарт и К°, то я бы мог многое сделать!

Но эти хорошие минуты быстро улетучивались с появлением Эр-гарта или Кюгелыена. Оба эти господина портили настроение Вер­ховному — каждый по-своему. Кюгельген раздражал Верховного, как плохой командир полка, но и только, в то время как Эргарт изво­дил его своей назойливостью и сплетнями.

  Хан, если бы вы знали, как мне надоел Эргарт! Вместо того, чтобы быть возле своих людей в такое тяжелое время и исполнять добросовестно свои обязанности, он вечно приходит ко мне, мешая мне работать. Мне крайне неприятно его присутствие, но еще не­приятнее указать ему его место, отослав в эскадрон. В конце концов я должен буду сделать ему замечание, но не понимаю, как он сам об этом не может догадаться! — раздраженно говорил мне Верховный, выведенный из себя назойливостью полковника Эргарта.

  Хан, я не понимаю нахальства Эргарта! Он то и дело просит меня доложить о нем Верховному, а часто, обходя меня, сам стучится к нему, не давая бояру абсолютно покоя! — говорил поручик Бровчинский, офицер 2-го эскадрона, беспредельно преданный Верховному, услышав однажды разговор Верховного со мной в его присут­ствии.

Действительно, Эргарт все время надоедал Верховному частым своим посещением по мелочам. Но Эргарт этими посещениями хо­тел показать полку, что он очень близок к Верховному и что тот во всем советуется с ним. Однажды Эргарт даже попытался позондиро­вать почву и подготовить Верховного к тому, чтобы тот назначил его по прибытии на Дон командиром полка. Но Верховный резко обо­рвал его словами:

Полковник, сейчас не время заниматься праздными разгово­рами!

  Почему, Хан, ты не хочешь сказать Эргарту, чтобы он сократил свои посещения Верховного? — спрашивал, злясь, Бровчинский.

  Если я скажу об этом Эргарту, то он подумает, что лично мне неприятно его присутствие у Верховного, и сделает из этого лишь новую сплетню! Лучше будет, если сам Верховный об этом ему ска­жет, когда придет время! — ответил я Бровчинскому.

  Нам всем хорошо известно, почему Эргарт торчит все время здесь, а не в своем эскадроне. Эргарту стыдно смотреть в глаза джи­гитам после того, как Верховный разнес его, что он вывел своих лю­дей в поход раздетыми. Эскадроном фактически управляет поручик Конков, который постепенно одевает людей. К тому же Эргарт боит­ся джигитов! — говорил Бровчинский.

Политика Эргарта напомнила мне один восточный рассказ. Герой этого рассказа — купец, желая добиться популярности среди народа и добившись этого, решил, что он теперь может выгодно обделывать свои коммерческие дела, и стал придумывать способы, как этого луч­ше достичь. Однажды его осенила блестящая мысль. Взяв большой бриллиант, он пошел с ним к царю и поднес ему этот бриллиант. Вос­хищенный царь спросил, что хочет купец получить за свой подарок.

      Мне ничего не нужно, но если вы, ваше величество, хотите сделать меня счастливым, то на завтрашнем празднике, когда вы выйдете к народу, позовите меня из толпы к себе и скажите мне что-либо на ухо.

Не поняв значения просьбы и удивившись, царь согласился. На другой день, при громадном стечении народа, царь приказал своим придворным отыскать купца, и когда тот явился, царь, не зная, что сказать, спросил его на ухо:

      Как ты поживаешь?

Сделав серьезное лицо и пожав плечами, купец так же на ухо от­ветил царю:

  Благодарю, ваше величество!

  Теперь ты удовлетворен? — спросил царь. Купец важно кив­нул головой и отправился на свое место. При его появлении толпа шарахнулась в сторону, давая ему дорогу, так как видела его интим­но разговаривавшим с царем.

В этот же день он получил все свои долги от людей, которые ра­нее не хотели вернуть ему, и сделал столько выгодных сделок, что он во много раз окупил подаренный бриллиант. Таким образом, хитрый купец добился того, чего хотел.

Но Верховный оказался умнее царя: он сразу понял замысел хи­трого купца полковника Эргарта.

 

АРАБ

 

Отъехав верст пять от нашей последней стоянки, Верховный по­звал меня и сказал:

      Полковник Эргарт доложил мне, что в имении, где он ноче­вал вчера, есть чистокровный араб, которого хозяин-немец хочет продать за 1500 рублей, не желая, чтобы конь этот попал в руки большевиков. Имение это в пяти верстах от нашей последней сто­янки. Поэтому прошу вас получить у казначея требуемую сумму, взять несколько джигитов, поехать в имение и, купив этого коня, привести его сюда.

Взяв шесть человек джигитов, получив деньги и расспросив о до­роге в имение, я отправился. Имение это не было так близко, как об этом говорил Эргарт, — оно лежало в десяти верстах. Пришлось ехать по крайне враждебно настроенным местам. Заблудившись в лесу, через который лежал путь, голодные, холодные, в три часа пополудни мы приехали в имение.

Окружившие нас мужики начали спрашивать, что нам нужно здесь и где наш отряд, о котором они слышали. Уклоняясь от ответа, поставив часовых у лошадей и приняв все меры предосторожности, я, по приглашению хозяйки-немки, вошел в старинный барский дом с роскошной обстановкой и весьма богатой библиотекой. Хозяйка была настолько любезна, что угостила меня вкусным и сытным обе­дом со старым вином. Джигиты тоже получили от нее хлеб с маслом и молоко. Прекрасное большое имение стояло запущенным, так как мужики со дня «свободушки» не хотели работать и насильно уводи­ли из имения то коров, то лошадей.

Я не хочу, чтобы -эта лошадь попала в руки хамов и только поэтому ее продаю. Пожалуйста, господин офицер, берегите ее! — говорила хозяйка плачущим голосом, когда из конюшни выводили купленную мною лошадь.

Хан Ага, и это араб? — спросил один из джигитов, понимав­ший толк в лошадях, сделав большие глаза при виде «араба».

Если, Ага, этот конь араб, то мой вдвойне араб! — говорил джигит, смеясь над выбором полковника Эргарта. — Жаль, что здесь нет самого бояра: он никогда бы не заплатил эти деньги, да, навер­ное, и не купил бы эту лошадь, так как, я думаю, он понимает толк в лошадях.

Лошадь эта была серой масти в яблоках, роста маленького, но жирная, что, очевидно, и привлекло внимание полковника Эргарта. Пока лошадь выводили и разыскивали попону, чтобы покрыть ее, я пошел в дом, чтобы расплатиться с хозяйкой и получить расписку. Не успел я войти в дом, как туда же пришли и мужики.

Дозвольте к вам войтить и побеседовать с новоприбывши­ми! — сказал один из мужиков, стоя у порога столовой.

— Господи, когда мне будет покой от этих дураков? — шепотом сказала хозяйка, идя к ним.

— Что вам надобно от меня? Почему вас интересует мой дом во­обще в последнее время?

Нам надобно узнать об этих господах, которые, говорят, едут и грабят мирных жителей по дороге. Это правда, хозяйка? — спро­сил стоявший впереди мужик.

— Господа, да это совсем не они, а большевики, которые успели проникнуть во все деревни! — ответила хозяйка.

Желая узнать, в чем дело, и я подошел к пришедшим.

— Нам надобно узнать, что вы за люди и куды путь держите? — спросил меня тот же мужик.

— Мы казаки Дикой дивизии. Сейчас за нами движется сюда со­рок тысяч казаков. Им нужны квартиры и фураж для лошадей. Я, как квартирьер, еду вперед, чтобы приготовить квартиры и все необхо­димое для дивизии. В доме этой дамы я отвожу квартиру для моего начальника дивизии.

Сколько вы говорите? Сорок тысяч? Боже мой, как много! И все сюда едут? — перебил меня пораженный мужик, которого на­чал тащить за полушубок стоявший сзади его товарищ, как бы гово­ря: «идем отсюда поскорее, это не они».

Заметив это движение, я, повысив голос, приказал:

— Идите сейчас же в вашу деревню и передайте старосте, чтобы он немедленно явился сюда ко мне. Я хочу ему отдать распоряжение относительно приготовления квартир и корма для дивизии. Да пусть поторопится. Наш начальник дивизии — злой. Если к завтрашнему утру не будет все приготовлено, то он старосту может повесить!

Спроси, Иваныч, зачем их сюда несет?! — просил какой-то старик с рыжей бородой разговаривавшего со мной мужика.

Последний поспешил заявить, что староста он и что постарается приготовить поскорее все требуемое.

А нам передали иначе... Стало быть, это неправда! Говорили, что Корнилов, атаман шайки, убежал из Быховской тюрьмы и что надобно его поймать, а если нельзя, то его банде всячески мешать, не давая им ни корма, ни ночлега. А ежели кто окажет сочувствие, то тому смерть.

Наша дивизия-то и идет ловить его! — сказал я.

Ежели это так, то надобно помочь, робята. Когда, говоришь, барин, ваши-то приедут? — И, узнав, что завтра, староста поспешил в деревню.

Воспользовавшись уходом мужиков, я хотел поскорее уехать, но не мог, так как лошадь оказалась не подкованной. Пока нашли куз­неца, пока уломали его, пообещав пять целковых, и пока подковали передние ноги, стало садиться солнце. Когда все было готово, в име­нии опять появился какой-то тип, по виду бывший солдат, который мне заявил:

      Вы отсюда не уедете, так как по всем признакам и по тому, что передали нам по телефону, вы принадлежите к отряду Корни­лова, бежавшего из тюрьмы. Староста с мужиками сейчас придут сюда.

Предвидя, какой разговор предстоит мне со старостой, я, быстро попрощавшись с хозяйкой, приказав джигитам садиться и захватить купленного коня, сказав пришедшему: «Я сам поеду к твоему старо­сте!» — и пустив лошадей рысью, мы направились к мосту, который отделял деревню от леса.

      Стой! Староста — направо! — кричал нам вслед пришедший, но мы, не обращая внимания, продолжали путь в том же направле­нии.

Спускались сумерки. Мороз с каждой минутой становился силь­нее. Снег комьями летел из-под копыт лошадей.

      Стойте, дьяволы! Стрелять будем! — раздались голоса справа у моста, где виднелись какие-то фигуры, шедшие, очевидно, аресто­вать нас или захватить мост, чтобы пресечь нам дорогу.

Вместо ответа, пришпорив сильнее коней, мы помчались стрелой по плохому деревянному обмерзшему мосту. Сзади нас раздалось два выстрела. Какие трудности мы преодолели с арабом в эту ми­нуту, одному Аллаху известно! Услышав выстрелы, он заметался из стороны в сторону, то порываясь вперед, то пытаясь вырваться, то становясь на дыбы.

      Мамет, держи крепко! За рекой мы спасены! — кричал я джи­гиту, увидя эту картину.

Туркмен, обмотав обе руки веревкой, на которой он вел араба, выпустив поводья своего коня, мчался за мной, таща изо всей силы обезумевшего от страха араба.

Проскочив мост, мы скрылись в лесу, где поехали шагом.

  Бэ, Ага, какой неприятный день для нас. Хорошо, что ты сразу догадался, в чем дело. Не догадайся во время ты, и мы бы оставили в имении и наши головы, и араба. Наше счастье, Ага, что они плохо были вооружены. Как-то мы теперь перескочим через деревню, что впереди?! Тут все — враги! — говорили джигиты, немного успоко­ившись.

  Ничего, джигиты! Аллах с нами. Проскочим! — ответил кто-то.

Зная Верховного как человека, никогда и ничего не жалевшего для близких ему людей и очень скупого в отношении себя, я пораз­ился его прихоти купить за такие большие деньги коня в то время, когда надо было беречь каждую копейку. Кроме того, не видя и не зная этого несчастного араба, он поверил человеку (Эргарту), ко­торого, как говорил, хорошо знал. Зачем ему надо было покупать этого «араба»? Для себя? Едва ли, ибо все кони полка были в его распоряжении, да и он терял уже надежду доехать на Дон верхом. Для полка? Тогда зачем же тратить столько денег и вести араба за собой на поводу?

      Это, Ага, не конь, а ишак! Если бы у него было хоть немно­го чистой крови, то он, почуяв опасность, был бы послушным, как и наши, а этого он не понял, испугался и начал беситься! — заметил один из джигитов, как бы прочитав мои мысли.

Было уже совсем темно, когда мы подъехали к какому-то хутору, где решили подождать восхода луны, чтобы при свете ее отыскать следы прошедшего вперед полка.

  Ага, полк прошел здесь! Посмотри, это все следы лошадей нашего полка! — сказал следопыт, при лунном свете отыскавши на мерзлой земле следы подков.

  Не пропускай эти следы, веди по ним! — приказал я следо­пыту, ехавшему впереди нас, так как дорога разветвлялась во все стороны.

В три часа утра мы увидели вдали большие огни, которые то вспыхивали, то потухали.

  Это наш полк! — крикнул радостно следопыт.

  Кто едет? Стой! — послышался оклик по-русски. Этот был окрик поручика Раевского. Увидев меня, он, подойдя ко мне и здо­роваясь, сказал:

  Знаете, Хан, если бы вы еще через полчаса не вернулись, то генерал послал бы меня на розыски вас. Слава Богу, все благопо­лучно? Привели араба? Где он? Дайте, Бога ради, взглянуть на него. Ну, знаете, и идиот же этот Эргарт, рекомендовавший эту покупку! Разве генерал лошадей не знает? Ну, слава Богу, голубчик, что вы живы и здоровы вернулись, это самое главное! Я очень рад видеть вас, и генерал также будет рад, что вы возвратились невредимы. Он раскаивался потом, что послал вас за этой лошадью. «Как бы его не убили, бедняжку!» — говорил он вчера нам.

На мой вопрос, что тут делают люди, поручик ответил, что полк переходит реку и что Верховный с эскадронами уже на другом бере­гу, а сейчас переходит пулеметная команда. Подъехав к реке, я уви­дел следующую картину: человек тридцать туркмен были заняты на берегу разбором ветхих и брошенных домов. Их крыши и деревян­ные стены шли на постилку по льду. Нетолстый лед гнулся под нога­ми людей и лошадей.

      Больше соломы! Соломы давайте, а то лед не выдержит! — кричали джигиты.

Огни, которые мы видели издали, служили освещением переправы.

      Веди поскорее! Не задерживайся! Веди, веди, не бойся! — слышались голоса джигитов.

Вот дошла и до меня очередь переправляться с диким арабом, который то становился на дыбы, то лягал подходивших.

      Побольше соломы тащите, а то опять вода появилась над льдом! — слышал я, когда, читая молитву, шел по льду, держа за трензель свою лошадь.

Под ногами лед поддавался и трещал. Сквозь солому выступала вода. «Булдых!» — услышал я сзади, и через мгновение послыша­лись душераздирающие крики:

      Тащи!.. Остальные назад! Подожди!.. Тащи!.. Не выпускай поводья!.. Течение уносит!.. А ты куда прешь?! Назад!.. Ну, слава Богу!.. Вытащили. Да... да!

Я вышел благополучно на другой берег. Оказалось, что прова­лился один из моих джигитов. Стоял предрассветный час. Звезды на небе, потеряв свой волшебный блеск, собирались исчезнуть. Восток слегка румянился. Везде иней... на полях, деревьях, людях, лошадях. Люди усталые, измученные, без сна, но вид у них бодрый. Не слыш­но ни слова ропота. Лошади стоят и спят. С высокого холма следил за переправой усталыми, но все еще горящими и пронизывающими глазами сам Уллу бояр.

      Ну что, дорогой Хан, все благополучно? А я уже раскаивался,
что послал вас! Где араб? — спросил Верховный.

Подвожу.

— Да это ведь не араб! — произнес разочарованный Верховный, глядя на лошадь. — Прикажите отдать ее моему конюху, чтобы он накрыл толстой попоной и вел за нами! — полусердитым тоном про­изнес он.

Переправа закончилась в пять часов утра, и мы без сна, еды и от­дыха тронулись дальше.

 

ЧУТКИЕ ДУШИ

 

Проехав безостановочно целый день после ночной переправы, мы вечером остановились в имении помещика Катрожникова. Здесь Верховный дал полку четвертую дневку и приказал перековать ло­шадей. Целый день он был занят осмотром полка, хотя это было дело полковника Кюгельгена. Беседуя с туркменами, Верховный спраши­вал, многие ли из них еще не получили теплые вещи и много ли не­годных к дальнейшему пути лошадей? Узнав, что полк еще далеко не одет и количество отстающих джигитов все растет и растет, он страшно разозлился. В этом имении им было приказано бросить не­сколько аргамаков, которые не были в состоянии преодолеть даль­нейший путь. В числе брошенных оказался премированный краса­вец серый жеребец поручика Нейдгарта.

Наконец терпение Верховного лопнуло. Раздраженный беспоряд­ком в полку и назойливым торчанием полковника Эргарта у него, Верховный, позвав командира полка, приказал передать офицерам, чтобы они все находились на своих местах и занимались своим делом, вместо того чтобы беспокоить его и мешать ему работать. И только после этого приказания Верховный немного отдохнул от бесцеремонных посетителей.

Хозяин имения встретил нас очень радушно и приветливо. Обра­довавшись прибытию столь высокого гостя, он устроил роскошный обед и ужин, к которым были приглашены из ближайших имений даже дамы. Забыв тяжелый путь, вечером, под звуки грамофона мы все танцевали, отдыхая в этой уютной обстановке, были счастли­вы и довольны. Все неприятности и усталость были разом забыты. Перед отъездом из имения помещик предупредил Верховного, что большевики, узнав от бежавших солдат нашего полка, что генерал Корнилов едет на Дон, начали сосредотачивать свои силы на узло­вых станциях, чтобы поймать его. После этого сообщения Верхов­ный, задумавшись, начал что-то отмечать на карте красным и синим карандашами.

      Это сообщение, Хан, голубчик, не из приятных. Банда эта не была бы страшна, если бы полк находился в других руках, — сказал мне Верховный, узнав от командира полка, что в полку нет ни одно­го золотника взрывчатых веществ, никаких инструментов для порчи железнодорожных мостов, путей, телеграфных линий и никаких ме­дикаментов на случай боя.

Верховный был мрачен и задумчив.

Выступив из имения перед рассветом и проехав верст сорок, мы подъехали к городу Суражу. Перед мостом Суража, приняв все меры на случай встречи с большевиками, мы с заряженными винтовками в руках въехали в город. Было около десяти часов утра. Несмотря на то, что солнце ярко светило, было очень холодно. Граждане города, высыпавши на улицы, приветливо кланялись и крестили нас, когда мы проезжали мимо них. Отъехав приблизительно версты три от Суража, мы остановились в одном бедном селе, совершенно непохожем на те, которые встречали до сих пор. Жители его не бежали от нас, так как до них, очевидно, еще не дошло сообщение о чудовищном атамане шайки — Корнилове.

Верховный вошел в первую попавшуюся избу.

      Хан, передайте полковнику Кюгельгену, что мы через два часа выступаем и чтобы люди не особенно разбредались! — приказал мне Верховный.

Исполнив приказание, я возвратился в хату и застал Верховного разговаривающим с мужиком, хозяином хаты.

  Что ты скажешь о появлении большевиков у Клинцов? Может быть, знаешь, зачем они там появились? — спросил его Верховный.

  Не смогу доложить! Пущай являются — значит, есть дело, коли их привязли туда! — ответил мужик и, помолчав немного, спро­сил: — А вот вы мне скажите, куда вы путь держите?!

  Домой! — ответил Верховный.

  Домой? А где ваш дом-то?

  На Кавказе!

  Вот что! А почему верхами, а не по железке?

  Потому что железка занята!

  На Кавказ... Вот что! ! ! — протянул мужик.

  А что? — поинтересовался Верховный.

  Да ничаво! — и опять немного помолчав, добавил: — Едва ли вы доедете!

  А почему бы нам не доехать? — удивился Верховный.

  Да уж больно у людей и у лошадей вид-то измученный. Да к тому же и зима-то суровая, а путь далекий, да и тяжелый! — сказал мужик, прищурив глаза и доставая из кармана махорку.

Верховный глубоко вздохнул, вынул карту и погрузился в думы.

Действительно, вид лошадей и людей за шесть дней тяжелого пути от холода, голода и бессонницы сильно изменился. С каждым днем число отстающих от полка джигитов все увеличивалось. Они отставали пачками — по два-три человека вследствие болезней, да и оттого, что лошади их хромали, потеряв подковы, или, просто от­став, попадали в руки враждебно настроенных мужиков, которые их убивали и обирали. Таким образом, и без того далеко не пол­ный полк, состоявший из четырех эскадронов, из которых каждый имел не больше 70—80 человек, по мере движения вперед все таял и таял.

  Эй, дядя, свари-ка нам картошки! — обратился Верховный к мужику, как бы очнувшись от глубокого сна и на мгновение ото­рвавшись от карты.

  Почаму бы и нет, коли она есть! — промолвил мужик, выходя в сени.

Верховный сидел молча, задумавшись над картой. Мужик принес картошку и поставил ее вариться. Солнце скрылось за тучами, подул ветер и пошел снег. За самоваром в теплой хате было так хорошо и уютно, что клонило ко сну. Самовар равномерно шипел на столе, обдавая всех присутствующих паром. Была тишина, нарушаемая бурлением воды, кипевшей в горшке, в котором варилась картош­ка. Вдруг на дворе перед окном, где сидел Верховный, послышались детские голоса, спрашивающие, где хата генерала Корнилова. Желая выйти, чтобы узнать, в чем дело, я открыл дверь хаты и на пороге столкнулся с маленьким кадетом, спрашивающим разрешения войти. Получив разрешение и войдя в хату, он обратился к Верховному со словами:

      Ваше Высокопревосходительство! Узнав, что Вы проехали из Быхова до Суража благополучно, мы пришли от души поздравить Вас и пожелать Вам дальнейшего счастливого пути. Наши родители не могли это сделать, так как Вы безостановочно проследовали через город.

Широко открыв глаза от удивления и выслушав до конца малы­ша, Верховный, улыбнувшись, спросил:

  Вы что, одни сюда пришли? И откуда вы узнали, что я остано­вился здесь?

  Я узнал от Ваших людей, что Вы остановились здесь, и сюда пришел не один, а с другими. Разрешите и им войти?

  Конечно, конечно! — ответил Верховный, улыбаясь, все еще не приходя в себя.

Вся изба вмиг наполнилась детьми, одетыми по праздничному и с цветами в руках, которые они по очереди подносили Верховному. Тронутый этим, Верховный, поцеловав кадета и одну маленькую де­вочку и посадив их к себе на колени, спросил:

  Откуда вы узнали, что я — Корнилов?

  Узнали мы об этом от своих родных, и кроме того, в доме каж­дого из нас есть Ваша карточка! — отвечали они.

  Вас Керенский посадил в карцер? — спрашивала одна девочка и, не успев получить ответ, задавала другой вопрос: — А зачем Вы сели?

  Ведь Вы больсой! — удивлялась другая.

Верховный, краснея, хохотал и, обернувшись в мою сторону, ска­зал:

  Слышите, Хан?! — и немного погодя, лаская кадета, вздохнул и с влажными глазами добавил: — А он с Юрика будет, Хан?

  Нет, а Вы сказите, поцему Вас «он» посадил в карцер? — на­стойчиво повторяла девочка, не получив ответа на прежде заданный вопрос.

— А потому, что я не выучил свой урок! — ответил Верховный.

      А зачем Вы не приказали Вашему денщику выпороть Керен­ского? — спрашивала другая.

Услышав это, Верховный расхохотался.

  Фу, как я не люблю Керенского! — надув губки, произнесла девочка, интересовавшаяся арестом Верховного.

  Бог его накажет за это! — произнес серьезно кадет.

  Дай Бог, дай Бог! — повторили хором дети, складывая ручонки как бы перед молитвой.

За разговором с детьми мы не заметили, как прошло время, на­значенное для отдыха. Не допив чая и положив горячие картошки » карманы, простившись с детьми, мы двинулись дальше.

      Счастливого пути, счастливого пути! — кричали дети нам вслед, махая ручонками и платками.

      Какие прелестные создания! Как легко становится на душе по­сле беседы с этими чуткими и чистыми созданиями! — сказал в пути Верховный, поворачиваясь ко мне.

Долго он не мог забыть светлую минуту прихода детей, поняв­ших своей чистой детской душой незаслуженные страдания велико­го патриота.

Отъехав немного от последней остановки, Верховный приказал командиру полка выслать разъезд к железнодорожной станции Унеча с целью выяснить, есть ли там какие-нибудь воинские эшелоны, если же их там нет, то отвести на станции квартиры для полка.

По назначению командира полка в Унечу должен был поехать с двумя взводами совсем неопытный в военном деле брат начальни­ка пулеметной команды, прапорщик Рененкампф. Вызвав его к себе, Верховный приказал:

      Прапорщик Рененкамф, по приезде в Унечу вы немедленно до­несите мне, есть ли там воинские части, и если есть, то когда они прибыли. В случае отсутствия частей отведите там квартиры для полка. Кроме того, заняв станцию, порвите телеграфные провода и на всех перекрестках дорог поставьте маяки.

Маяки эти должны были быть поставлены для того, чтобы мы могли, не прибегая к посторонней помощи в разыскивании доро­ги, свободно ехать. Предполагалось, что к Унече мы подойдем уже поздно.

День клонился к вечеру. Дул пронизывающий сильный северный ветер, бросая в лицо путникам тучи снега. Желая согреться, люди слезли с лошадей и пошли пешком. Верховный и я, слезши с лоша­дей и повернувшись боком к ветру, тоже пошли пешком. Идя, заго­ворили мы о Юрике, о семье и о жизни в Быхове и вообще говорили обо всем, чтобы, как говорят туркмены, «резать дорогу». Пройдя пешком версты три-четыре и съев по две картошки, мы решили сесть на лошадей. Остановились. Верховный, глядя вдаль и как бы вспом­нив что-то забытое, сказал:

      Одно меня беспокоит, Хан, благополучно ли доехал генерал Деникин на Дон? Очень будет жаль, если он попадет в руки боль­шевиков.

На усах висели ледяные сосульки.

      Ничего, Ваше Высокопревосходительство, даст Аллах — он благополучно доберется на Дон. Уехал он не в такой обстановке, в какой изволите ехать Вы. В общей массе незаметно проехать — легко, тем более что все внимание большевиков сосредоточено на нас! — ответил я.

Оглянувшись назад, я увидел редкую картину, на которую тотчас же обратил внимание и Верховного, собиравшегося сесть на подве­денного Тиллой жеребца.

      Посмотрите, Ваше Высокопревосходительство, какая редкая картина! Жаль, что у нас нет фотографического аппарата, чтобы за­печатлеть эту картину похода из Быхова на Дон! — сказал я, обращая внимание Верховного на виденное мною сзади.

Полк спускался с холма. Фигуры джигитов в бурках и в шине­лях, в больших черных папахах, все как один облепленные снегом и с ледяными сосульками в бородах и усах, с шеями и руками, об­мотанными разноцветными тряпками, ведя на поводьях своих из­нуренных лошадей, боком двигались против ветра. Усталые бое­вые соратники их, верные друзья, свидетели лихих атак на полях Червонной Руси — аргамаки, печально опустив головы, покорно двигались за своими хозяевами туда, куда вела их эта маленькая незаметная фигура человека, прозванного ими же Великим бояром. Глядя на эту картину, я невольно вспомнил картину отступления Наполеона из Москвы.

Стало темнеть, когда мы въехали в лежавшее недалеко от Унечи село Красновичи.

По улицам села Красновичи навстречу нам попадались мужи­ки, которые смотрели на нас злобно исподлобья. Большая часть из встреченных с нами не здоровалась, а на наш вопрос, проехали ли сегодня здесь солдаты в больших папахах, они отвечали, протягивая каждую букву:

      Про-е-ха-ли!

Впереди полка, слегка покачиваясь, ехал Верховный.

  Далеко ли до Унечи и как туда проехать? — спросил он у одно­го мужика, переходившего нам дорогу.

  Недалече... Езжай так, прямо, впяреди тебя будет лес, лесок-то проедешь, а там уже до Унечи рукой подать! — ответил, высморкав­шись и одевая рукавицы, мужик.

Верховный расспрашивал мужиков о дороге потому, что прапор­щик Рененкампф не оставил нигде ни одного маяка, да и вообще не исполнил приказания.

Поехали по направлению леса, стоявшего впереди громадной и неприступной горой.

      Хан, голубчик, вы едете рядом со мной и никогда не хотите спросить у встречных, куда и как нужно ехать. Все я должен расспра­шивать! — заметил Верховный, подозвав меня к себе.

      Ваше   Высокопревосходительство,   отец   мой   и   старики-туркмены учили меня следующему: «Никогда не езди в то место, куда ты не знаешь дорогу. Если же тебя заставляет нужда ехать туда, то бери проводника, которому ты веришь. Сделав семь шагов от своего дома, ты уже находишься всецело в руках своего проводника! Едучи по враждебной земле, никогда не спрашивай дорогу у встречных, так как эти люди могут указать тебе неправильное направление!» — от­ветил я.

  Отчасти, Хан, это правда, но все же для того, чтобы проверить дорогу по карте, надо их спрашивать! — сказал Верховный.

  Ваше Высокопревосходительство, если вы хотя каплю дове­ряете мне, то прошу вас не возлагать на меня эту обязанность, так как им я не верю, а если мы заблудимся, то вся вина тогда ляжет на мою совесть, — просил я Верховного. — Вот этот мужик указал нам дорогу, и мы не проверили, правильно ли он нам указал ее, — за­кончил я.

      Хорошо, хорошо, Хан, если не доверяете, то лучше не спра­шивать их! — сказал Верховный, а немного погодя, вынув карту и складывая ее, добавил: — Я хотел было проверить путь по карте, но нельзя, темно.

Стало совсем темно, когда мы подъезжали к лесу.

— Ваше Высокопревосходительство, если вы хотите знать мое мнение, то я посоветовал бы Вам сегодня остановиться на ночлег в селе Красновичи! — сказал я, подъехав к Верховному.

      Почему, Хан, вдруг такое предложение? — удивился Верхов­ный. — Ведь мужик сказал, что за этим лесом будет Унеча!

— Худа мы приедем поздно ночью, и будет тяжело найти людям квартиры, а вернувшись в Красновичи, они легко их найдут не толь­ко для себя, но и для лошадей. Мы так быстро ехали, что люди и ло­шади измучились, устали и промерзли! — сказал я.

      Ничего, Хан, пусть люди немного потерпят! Приедем в Унечу и отдохнем. В Красновичи возвращаться не хочется, так как мы уже его проехали. Не стоит терять времени! — проговорил Верховный, когда мы въехали в лес.

Через громадный темный лес пролегала небольшая и узкая до­рога. В лесу лежал глубокий снег, что дало нам возможность ясно отличать дорогу, вившуюся среди него резко-черной лентой. Огром­ные столетние деревья, покрытые снегом, стояли молчаливо, не ше­велясь. Кругом была зловещая тишина. Вокруг ни души. Тишину эту нарушил Верховный, который не мог забыть халатности прапорщика Рененкампфа.

—Черт знает что за господин этот Рененкампф?! Почему он здесь не оставил маяка, я же приказал! Нет, это безобразие!.. Да! — вздох­нул он, заметив в лесу другую дорогу, шедшую влево. — Вот теперь узнай, куда надо ехать!.. Нет, это полное безобразие! Черт знает что такое! — добавил он, направляя своего коня прямо, не сворачивая влево.

Стало еще темнее и с трудом можно было различать предметы. Только сверху была видна полоса уходившего куда-то вдаль неба, на­поминавшая собою реку. Измученные люди стали нервничать и ру­гать Рененкампфа за то, что он не поставил маяки. Были слышны отдельные голоса среди джигитов, говорившие, что бояр слишком мягок с офицерами полка и что он должен был прибрать их к рукам сразу, как только сел на лошадь. Назначать же офицеров в таких слу­чаях должен был он сам, а не поручать командиру полка, с которым никто не хочет считаться.

      Не забывайте, что Уллу бояр наш гость и поэтому он не желает распоряжаться чужой кухней! — успокаивал я нервничавших, подъ­езжая к ним.

Проехав два часа, мы заслышали впереди стук колес.

  Стой! Кто едет? — спросил Верховный, остановив ехавшего.

  Я — батюшка из села Красновичи! — был ответ.

— Батюшка, скажите, пожалуйста, как надо ехать на Унечу? — спросил Верховный.

  В Унечу? — удивленным голосом переспросил батюшка. — Вы уже давно проехали ту дорогу, которая ведет в Унечу! — ответил батюшка.

  Как проехали? — в свою очередь удивился Верховный.

  Да так! Ведь вы, наверно, заметили дорогу, идущую влево в начале леса? Да? Вот это и есть дорога на Унечу! — пояснил ба­тюшка и, попросив разрешение, поехал дальше на своей паре по на­
правлению Красновичей.

Возмущенный до глубины души распущенностью прапорщика Рененкампфа, не говоря ни слова, Верховный приказал командиру полка повернуть полк назад. Проехав назад два часа, ровно в десять мы поехали по дороге, идущей влево и указанной батюшкой. Ехать по этой дороге было почти невозможно, так как она была очень узкая, да к тому же она скоро прекратилась, и мы двинулись вперед на авось. Лошади проламывали лед и начали проваливаться в воду. Оказалось, что мы ехали по болоту, покрытому льдом и снегом. Люди спешились и, проваливаясь в воду, которая через мгновение превра­щалась в ледяную кору на их одеждах, двигались вперед. Наконец, после тяжелой часовой ходьбы, мы влезли в такую чащу, что дви­нуться вперед не было никакой возможности. Верховный, поручики Конков, Салазкин и я, пошли вперед со спичками искать дорогу, но не найдя ее, через некоторое время возвратились.

      Назад! — раздраженно приказал Верховный и сам пошел впе­ред.

Повернув лошадей, мы с трудом возвращались по уже пройден­ному кошмарному пути, пока, наконец, вновь выбрались на главную дорогу. Было около 12 часов ночи.

      Хан, поезжайте в Красновичи и привезите из первой попав­шейся избы мужика! — приказал Верховный.

После часа езды я с четырьмя джигитами приехал в село Красно­вичи, которое, погруженное во мрак, спало мертвым сном. Собаки с лаем набросились на нас. Я постучал в дверь хаты, стоявшей на самом краю деревни.

  Кто там? — послышался сонный и недовольный мужской го­лос.

  Мы! — ответил я.

  Кто же это «мы»? — спросил тот же голос.

  Открывай, есть к тебе дело!

  Какое там дело ночью? Кто вы такие?

  Открывай же, а то взорвем твой дом, черт тебя возьми! — крикнул я ему, выведенный из терпения.

Мужик немедленно открыл.

  Ну, чаво вам надобно? — произнес он, почесывая затылок.

  Садись скорее на лошадь. Поедешь с нами показать дорогу на Унечу. За это получишь пять целковых! — обещал я мужику.

— Нету! Я не поеду, и денег мне не нужно!

Не успел он произнести эти слова, как два туркмена, схватив его, посадили на лошадь. Увидя это, его жена заплакала и притащила ему полушубок и шапку с рукавицами, который на него одели туркмены.

Не доезжая до леса, мы встретили Верховного, возвращавшегося с полком в Красновичи.

  Везите, Хан, его обратно! Мы будем ночевать в Красновичах! — приказал Верховный, увидев меня с мужиком.

  Слышь, земляк!.. — взмолился мужик, когда я собирался было ехать обратно.

  Что тебе нужно? — спросил я его.

  Прикажи этим дьяволам, чтобы они мои ноги-то развязали. А то больно веревка-то режет...

Оказалось, туркмены, посадив его на лошадь, успели связать ему ноги под брюхом лошади, чтобы мужик не соскочил.

      Мы, Хан Ага, с ним поступили, как с персом! — пояснили мне джигиты, смеясь.

Мужика мы везли с собой. Завидя дом, он, набравшись смелости, обратился ко мне:

      А что же пять целковых-то, барин?

Получив деньги, он успокоился и, лишь посматривая на джиги­тов, говорил:

      Эй вы, дьяволы, а как ловко посадили меня-то на лошадь!
Войдя в избу и увидя, что жена его все еще плачет, он, успокаивая
ее, говорил:

      Ну, чаво, дура, плачешь? Разве не видишь, что я вернулся?! Получи деньги, да сосчитай!

Верховный решил остановиться у священника. Войдя в дом, он начал укорять священника за то, что тот направил нас по ложному пути, и рассказал, как было. Священник, широко открыв глаза, уве­рял Верховного, что это был не он.

      Нет, я никуда не ездил. Я весь вечер был дома! Быть может, это был священник из другого села или наш дьяк? А ну-ка, пойди узнай, дома ли он? Если дома, то позови его сюда. Скажи: «Вас батюшка просит!» — добавил он, посылая сына за дьяком.

Пока Верховный разговаривал с пришедшим дьяком, я, все еще не веря священнику, побывал в его сарае, где стояли дрожки, оказав­шиеся совершенно чистыми и сухими. А придя в конюшню, я убе­дился, что лошади и попоны тоже были сухие. Обо всем этом я до­ложил Верховному, успокоив этим и его. Выпив по чашке чаю в три часа ночи мы с Верховным улеглись в одной комнате.

 

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

 

Верховный имел обыкновение выступать не позже пяти часов утра, а иногда и в четыре. Джигиты в Красновичах не успели отдо­хнуть. Пока они находили квартиры для себя, помещение и корм для лошадей, наступило утро, когда не приходилось уже думать о сне или отдыхе, а надо было выступать.

Верховный приказал командиру полка в четыре часа утра послать двух туркмен к прапорщику Рененкампфу, чтобы узнать у него, в каком положении находится порученное ему дело и может ли полк идти в Унечу. О результатах немедленно сообщить ему.

Напившись чаю, Верховный пожелал проехать в полк, который ждал его в пешем строю за деревней в открытом поле. В этот день, 26 ноября, Верховный хотел поздравить полк с праздником Св. Георгия.

Лошади уже не играли и не танцевали на месте, как это бывало в первые дни выезда из Быхова, а стояли хмуро, лениво открывая и закрывая свои глаза и поджимая хвосты. Их хозяева, стоявшие воз­ле них, были бодрее. Мороз давал себя чувствовать, и джигиты, что­бы согреться, прыгали и били друг друга по спине. Место, где был построен полк, было заметно издали — над ним от дыхания стояло большое облако пара.

      Бяшим, хозяйка в хате, где ты остановился вчера на ночлег, кажется, была молодая и красивая. Разве тебя она не согрела? Что ты дрожишь, как голодная борзая?! — заметил кто-то из джигитов, увидев дрожавшего от холода Бяшима, моего вестового.

— Какой черт может думать сейчас о красоте и о женщине, когда я уже третий день не сплю, потому что останавливаемся очень позд­но и выступаем очень рано. От холода и усталости мой собственный нос мне кажется тяжелым. А ты, Сарик, толкуешь о женщине! — от­ветил Бяшим.

  Подожди, Бяшим, если Аллах будет нашим спутником, то, приехав благополучно с бояром на Дон, отдохнем как следует. А там отправимся в Ахал, где тебя с нетерпением ждет твоя невеста! — успокаивал Бяшима Сарик.

  Дай Аллах, дай Аллах поскорее доехать благополучно. А то мы сейчас как затравленные в степи волки. Русские не только не хотят нам помочь, а даже продавать ничего не хотят за наши день­ги. Все прячут. Я никак не могу понять одного: почему жители всех деревень относятся к нам так враждебно. Ведь мы же везем не те­кинского Хана, а их же Верховного Главнокомандующего, русского человека! — вмешался кто-то.

  Эй, пусть один Аллах будет нашим другом, а что эти люди от­носятся к нам враждебно, это ничего! — ответил Сарик.

Я доложил Верховному, что полк построился, и мы, попрощав­шись с батюшкой, поехали к полку.

      Полк, смирно! Господа офицеры! — раздалась команда коман­дира полка, когда Верховный подъезжал к полку.

Спешившись и приняв рапорт от командира полка, поздоровав­шись с ним и с полком, Верховный произнес приблизительно сле­дующую речь:

      Славные туркмены! Поздравляю вас с праздником Св. Георгия. Вы покрыли себя славой, оставшись верными заветам своих слав­ных предков, в дни тяжелых испытаний нашей Родины. Я знал вас как верных сынов России по прежней моей службе в Средней Азии. Окруженный такими соратниками, я не боюсь никакой опасности со стороны тех, которые избрали путь неправды и преступления. Не­годяй Керенский, не считаясь с переживаемыми Родиной испыта­ниями, создал такую обстановку, из которой верным сынам России трудно найти выход. Этот выход я надеюсь найти только с оружием в руках, а не словами. Может быть, мне придется перенести еще гор­чайшие испытания, но опираясь на таких верных молодцов, как вы, туркмены, я уверен, что преодолею все препятствия. Я верю, что, собравшись с силами на Дону, мы твердо пойдем против предателей и врагов Родины. Поздравляю вас с Георгиевским штандартом, кото­рый вы давно заслужили! Низкий поклон вам, мои верные текинцы! Пройдут годы и придет время, когда вас будет благодарить вся Рос­сия. С нами Бог!

Полк, затаив дыхание, молча выслушал речь Верховного. По ли­цам туркмен можно было прочесть, что их очень мало трогает Геор­гиевский штандарт и будущие планы бояра. Их интересовало не это, а как бы поскорее довезти бояра, куда он стремится, и затем с раз­решения его уехать домой.

  Объясните мои слова туркменам! — приказал Верховный ко­мандиру полка, закончив свою речь, а сам отошел в сторону.

  Хан Ага, переведи точно, что сказал бояр! — кричали джиги­ты из строя.

Услыхав это, командир полка приказал мне перевести речь Вер­ховного, Войдя в гущу джигитов, я перевел ее. Не успел я закончить перевода, как окружавшие меня джигиты заговорили:

      Эй, бояр, бояр, ты говоришь о Георгиевском штандарте, геор­гиевских крестах. Пусть все это останется у тебя. Сердце туркмена крестами не украсишь и штандартом не укроешь. За твой низкий по­клон мы отвечаем тебе тем же. Ты один только понял нас, и лишь ты обращал на нас внимание во все время похода. Мы поняли тебя и знаем, что ты переживаешь и как болеешь за нас душой. Нам ниче­го не надо! Дай Аллах, чтобы мы добрались, куда ты хочешь, а там ты нас отпустишь в наш родной Ахал. А если вздумаешь ехать с нами дальше, милости просим, будешь нашим желанным гостем. Ты это, Хан Ага, передай нашему бояру.

      Хорошо, Хан, по приезде на Дон я их отпущу с радостью. Они имеют на это полное право и требовать от них больше того, что они сделали, я не вправе. Я искренно признателен за их честную службу общему делу и благодарю за их приглашение. Вы это им передайте, пожалуйста, Хан, при удобном случае, а сейчас вперед! — сказал Верховный, намереваясь сесть на лошадь.

В это самое время, откуда я не знаю, к нам подошел мужик в но­вом полушубке желтого цвета.

— Здравствуйте, господин генерал! — обратился он к Верховно­му, сняв шапку.

  Здравствуй! Ты кто, большевик? — спросил Верховный.

  Я простой мужик, но у меня от всех этих разговоров и вопро­сов идет кругом голова. Один приходит — хвалит большевизм, а дру­гой — меньшевизм. Я не понимаю ни того ни другого, а поэтому не знаю, как и быть.

  М-м... Из какого ты села? — спросил Верховный.

  Здешний! — ответил мужик и добавил: — Больно вы, госпо­дин генерал, сладко давеча говорили своим солдатам. Действитель­но, язви его, Керенский убежал, да говорят еще, в одежде сестры, — засмеялся мужик, прищурив глаза и вытирая иней с усов.

  А, сладко! — повторил Верховный, садясь на лошадь и слегка улыбаясь.

  Господин генерал, кажется, вы едете в Унечу и заблудились. Дорога до Унечи очень короткая. Разрешите мне проводить вас крат­чайшим путем. Кстати, мне нужно там быть по одному делу, но мне не хотелось бы идти пешком! — говорил мужик уже севшему на ло­шадь Верховному.

      Ты знаешь кратчайшую дорогу?.. Полковник, дайте ему ло­шадь! — приказал Верховный командиру полка.

Мужику моментально была подана лошадь, и Верховный, а за ним и весь полк двинулись вперед.

Было около восьми часов утра. Все кругом было покрыто тол­стой пеленой ослепительно белого снега. Солнце уже несколько поднялось. Прозрачный и чистый воздух легко вдыхался легкими, а пробегавшая по спине волна холода заставляла ежиться все тело и еще плотнее кутаться. Полк двигался длинной лентой по необъ­ятному для глаза полю. Сонные джигиты очень лениво отвечали на задаваемые им вопросы, ежеминутно сладко зевая. Лошади, как бы очнувшись от тяжкой думы, пройдя некоторое расстояние, разо­шлись. Из-под копыт лошадей летели твердые комья хрустящего снега. Второй эскадрон шел головным. Когда я, исполнив просьбу Верховного о передаче благодарности джигитам, возвращался на свое место, меня подозвал к себе ротмистр Натензон и просил меня передать Верховному, чтобы тот приказал реквизировать чай в Унече для джигитов, если таковой там найдется.

      У меня истощается запас, и вы сами понимаете, как тяжело джигитам выступать по утрам без чая. Я надеюсь, Хан, что вы сумее­те доложить Верховному! — закончил он.

От села Красновичи мы отъехали не больше пяти верст. Мужик вел нас по совершенно новой дороге. Я подъехал к Верховному, что­бы передать просьбу Натензена. Не успел я открыть рот, как откуда-то раздался выстрел. Услышав выстрел, мужик рванулся вперед и, отъехав на небольшое расстояние, соскочил на ходу с лошади и лег на землю. После первого выстрела, очевидно служившего сигна­лом мужику, которого, кстати сказать, я успел, кажется, прикончить из маузера, начался беспрерывный пулеметный и ружейный огонь с трех сторон, косивший наши ряды. Произошел такой кошмар, кото­рый до сих пор не может изгладиться из моей памяти. Здесь суждено было лечь костьми многим славным сынам Ахала в неравном бою с предателями.

«Пах... пах... пах!..» — слышались залпы из леса, расположенно­го в виде подковы, в которую полк почти въехал. Вмиг лошадь Вер­ховного, поднявшись на дыбы и опустившись, круто повернула и, как стрела, помчалась назад, перепрыгивая через трупы лежавших, как скошенные снопы, людей и лошадей.

      Дорогой Хан, удержите мою лошадь! — крикнул Верховный, когда я нагнал его.

Схватив за повод с левой стороны, я начал осаживать взбесивше­гося жеребца. Примчавшийся без папахи ротмистр Натензон схватил лошадь Верховного с правой стороны, боясь, что она вырвется из моих рук.

  Много ли убитых, Хан? Много ли? — отрывисто спрашивал Верховный, желтый, как лимон, с неестественно расширенными зрачками. В эту минуту он был страшен. Мне казалось, что его бро­ви и усы стояли дыбом.

  Ах, мерзавец! Негодяй! Предал нас! — повторял он. Глядя на Верховного, у меня мелькнула мысль: насколько прав был ста­рый Курбан Ага, назвавший в Быхове Верховного соколом. Он дей­ствительно был похож на него даже и в том, что, кидаясь на самом близком расстоянии на жертву, сокол бывает слеп и совершенно не замечает присутствия над ней сети, раскинутой для ловли его са­мого. При сильном ударе по жертве колья, поддерживающие сеть, вместе с нею падают на сокола, и он остается в плену. Так и здесь. Сидя в Быхове, Верховный знал о намерениях немцев на Западном фронте, о предательстве большевиков, о том, что ожидает Россию, а физиономию предателя, стоявшего перед ним, он не мог разгадать, и какому-то ничтожному мужику он доверил самое дорогое — свою жизнь и жизнь тех, кто безропотно шел за ним, веря в его гений.

  Ротмистр Натензон, передайте командиру полка, чтобы он не­ медленно собрал полк!.. Хан же останется со мной! — приказал Вер­ховный, мчась под градом пулеметных и ружейных пуль вперед.

Проскакав немного, мы с Верховным спустились в лощину, где было как бы мертвое пространство.

      Хан, и вы поезжайте к командиру полка. Передайте ему, чтобы он как можно скорее собрал полк, так как нас могут сейчас окружить и тогда отсюда не уйти! — сказал Верховный, оценив позицию боль­шевиков.

Поднявшись наверх и проехав под беспрерывным огнем немного вперед, я увидел следующую картину: на всем поле смерти лежали убитые джигиты и их лошади, кругом валялись бурки и папахи. Мно­го лошадей без седоков, со съехавшими седлами, носились по полю с громким ржанием. Мулы пулеметной команды, сбросив с себя пу­леметы, мчались в сторону села Красновичи. Крики джигитов, сто­ны раненых, ржание лошадей и беспрерывные залпы, трескотня пу­леметов — все это создавало кошмарную картину.

      Мою лошадь убили! Где Верховный? — спросил командир полка, подбегая ко мне.

Указав место, где находился Верховный, и передав приказание его, я ускакал обратно. Прибывшему командиру полка Верховный повторил приказание:

  Соберите немедленно людей, полковник Кюгельген!

  Ваше Превосходительство! Нет трубача. Он убежал к боль­шевикам, а люди разбрелись во все стороны! — ответил командир полка.

  Я вам приказываю во что бы то ни стало собрать полк! — су­рово приказал Верховный.

Джигитов, которые спасаясь помчались было к селу Краснови­чи, встретили залпами, и большинство из них погибло, а уцелевшие прискакали потом к нам. Там же был растерзан и поручик Раевский, храбро защищавшийся от большевиков. Оказалось, как я потом узнал в Клинцах, встреченный нами вчера ночью батюшка был комиссар. Направив нас по ложной дороге, он успел перебросить в Красновичи роту солдат, которые ночевали вместе с нами в одном селе. Не трога­ли же они нас лишь потому, что их было меньше. Утром же, когда мы попали в засаду, они начали обстреливать нас в спину.

Проезжая через поле «сражения», я увидел моего вестового, кра­савца Бяшима, лежавшего ниц и державшего свою голову обеими руками. Рядом с ним лежала, тоже убитая, его лошадь. Снег вокруг их был пропитан кровью. Какая ирония судьбы! Ведь всего час тому назад красивый и жизнерадостный Бяшим мечтал довести своего бояра на Дон, а потом самому помчаться к своему родному Ахалу, где нет лжи, предательства, измены, где под чистым лазурным небом расстилаются необъятные степи, в которых бродят стада баранов и верблюдов, где царица природа так ласкова, так близка ему. В этих родных степях он любил носиться, как вихрь, на своем неутомимом аргамаке, в малиновом халате, покоряя сердца молодых текинок. Молодой, сильный джигит, с кипучим сердцем, как бурлящая дарья (река), был уверен в своей силе и непобедимости, думая, что лихо­му джигиту ничто в мире не страшно, когда он имеет сердце, ята­ган и верного аргамака. Ведь его предки, да и он сам, этому учились с ранних лет. У них в Ахале говорили: «Сперва подвиг, а потом — сын! Ищи подвигов, красивых, достойных тебя самого, и если их найдешь — имей сына, чтобы было что ему рассказать и требовать от него то, что имеешь ты сам!»

Тогда ему в голову не могло прийти, что в мире существует не­что, что сильнее его могучих рук, острее его ятагана и быстрее его скакуна, нечто, могущее. безвременно свалить его, как молодой тополь, и ни одному лихому джигиту не устоять перед этим. Это нечто — гнусное предательство, от которого свалился и лежит он теперь неподвижно, залитый кровью, не успев даже обнажить свой ятаган, подарок деда, не раз защищавший его, а рядом и его вер­ный конь. Убили его предательски из-за угла, когда он этого не мог и ожидать, пустив в спину пулю, те жалкие трусы, которые боялись встретиться с ним, когда Бяшим имел в руках свой крепко сжатый ятаган.

Итак, Бяшим убит! За что? За то ли, что он любил и верил в свое­го Великого бояра? За то ли, что когда кругом расцвела гнусность, предательство и обман, он подал бояру руку и сказал: «Аллах хо­чет послать великое несчастье твоим соотечественникам. Он отнял у них разум, и они ослепли. Они могут убить тебя, нашего Уллу боя­ра. Уйдем отсюда»? За то ли, что он после пятимесячной тяжелой ответственной службы, полной издевательства со стороны обезу­мевших людей, теперь бережно вез бояра, несмотря на стужу, голод и усталость, день и ночь охраняя его от тех же русских людей, со стороны которых он ежеминутно должен был ждать предательства? За то ли, что когда кругом шла продажа совести, чести и самого до­рогого — Родины, он остался неподкупным и своего бояра не продал за презренный метал? За то ли, что он, услышав голос всей России, обращенный к бояру — «Спаси!», вез его теперь для будущей Рос­сии? За то ли, что все трусы бросили бояра в тяжелую минуту его жизни и спрятались, а Бяшиму сказали: «Ты спаси бояра!» Вот этот-то Бяшим, крепко сжав поводья своего друга, носившего его не раз на немецкие пулеметы, теперь лежит бездыханный. Наверно, Все­вышнему Аллаху, Создателю мира, было жалко разлучить друзей и Он решил взять их к себе обоих.

Умолкнут выстрелы, наступит тишина и из леса выйдет двуно­гий зверь, оберет убитого догола и бросит его. Наступит ночь, взой­дет луна, и из лесу выйдут на смену двуногим звери четвероногие и раздерут на части заледенелое тело и, облизав свои окровавленные морды, тоже уйдут. А там?.. Забушуют ветры, падет опять снег и не останется не только следа от пролитой здесь крови, но даже следа от самого Бяшима.

А в Ахале старушка-мать Бяшима долго и напрасно будет ждать его и расспрашивать о сыне свидетелей дня предательства и горько плакать. Но я верю, что память о нем не умрет, как и не простится невинно пролитая кровь его. Прольют предатели за кровь Бяшима свою, если не в лесу, то во дворцах, в домах, в хижинах, в степях и вообще повсюду, где бы ни появились они, пролившие кровь не­винных людей. Только Всевышний Аллах может распоряжаться жиз­нью людей, потому что Он их создал и Он их хозяин, а потому же­стоко накажет Он воров, посмевших отнять чужую жизнь. Да будут прокляты все предатели и люди, содействовавшие этому в лихолетье нашей Родины! А тебе, Бяшим, слава! Слава и всем тем джигитам, кто остался верен до конца своему Великому бояру!

Пройдут годы, а быть может века, но придет тот день, день че­ствования памяти Великого бояра, патриота Русской земли, когда вспомнят подвиги и жертвы его соратников и верных сынов Роди­ны — туркмен, кровью запечатлевших свою верность Уллу бояру!

От меня же примите теперь братский низкий поклон все джигиты славного Текинского полка, а в особенности те, кто нес свою службу Великому бояру со мной с июля 1917 года. Вы честно и бескорыстно несли ее в самые тяжелые дни жизни Родины, оставаясь послушны­ми моему голосу, совету и данному вами слову. Вы предпочли уме­реть, но не нарушить его. Слава и мой низкий поклон и вам, мои дорогие и добрые друзья, понявшие и от чистой души помогавшие мне словом и делом в дни моей тяжелой службы у Великого бояра: вам — Сердар Ага, Натензон, Бек Уваров, Раевский, Кишин Казиев, Танг Атар Артыков, Баба Хан Менглиханов, Курбан Кулы, Мистул бояр, Ата Мурадов, Силяб Сердаров и Коч Кулы!..

...Итак, командиру полка было приказано собрать полк, и мы с Верховным поехали в направлении леса. Увидев нас, уцелевшие постепенно начали присоединяться к нам.

      Что с вами, капитан? — спросил Верховный подъехавшего к нам капитана Попова, который с раздробленной ногой, истекая кровью, молил перевязать его. Но... не было ни врача и ни едино­го бинта, да нужно было спасать Уллу бояра, и капитан Попов, как и другие раненые, был оставлен на произвол судьбы.

Кое-как собрав 100—150 человек, мы тронулись по другой доро­ге тем же лесом, все еще обстреливаемым со всех сторон.

 

ГИБЕЛЬ ПОЛКА

 

Въехав в лес, мы вышли из сферы губительного огня. Здесь уже не было полка, а был настоящий аламан после набега. Ржание лоша­дей, искавших своих хозяев, оставшихся на поле брани, голоса лю­дей, звавших по именам своих друзей, чтобы удостовериться, живы ли они, стоны раненых и, наконец, отчаянная брань по адресу пре­дателей наполняли воздух. Проехав немного, мы остановились на 10 минут, чтобы привести себя в порядок. Верховный, отъехав в сторону, остановился. Он был молчалив и мрачен. Видя всю эту картину и потеряв окончательно надежду доехать с полком на Дон, а главное, очевидно, сознавая свою ошибку в выборе проводника-предателя, благодаря которому было потеряно так много людей, он сильно нерв­ничал и никого не замечал, сосредоточенно глядя в землю. Не заме­тил он даже и меня, подъехавшего к нему вплотную, и очнулся лишь тогда, когда услышал мою просьбу подтянуть ослабевшую подпругу его лошади. Верховный слез с коня и тихо сказал:

      Хан, передайте, пожалуйста, командиру полка, что надо торо­питься. Нам еще предстоит сегодня переход через железную дорогу, да скажите также, чтобы он послал в дозор более опытных офице­ров.

Передав приказание, я вернулся к Верховному, и мы тронулись. Люди, потрясенные только что пережитым кошмаром, неожиданным предательством и потерей своих товарищей, понемногу начали при­ходить в себя. Сначала на взмыленных и изнуренных лошадях все ехали молча, но потом мало-помалу начали друг с другом разгова­ривать. Жалели и плакали о своих родных и друзьях, оставшихся на поле «брани». Настроение было тяжко-подавленное.

  Вот до чего довела излишняя доверчивость нашего бояра. Бла­годаря ей погибло так много людей, которые в будущем очень бы пригодились ему самому! — произнес кто-то.

  Эй, бояр, сердар и полководец, что случилось с тобой, что ты был сегодня так неосторожен?! Ты ведь хорошо знал, в каких руках находится полк? Почему не вел его сам и заранее не принял мер пре­досторожности? Кроме того, ведь тебе вчера было известно о при­сутствии врага в Унече и в Клинцах, а ты, отдав себя и нас в руки первого встречного мужика, повел на смерть. Ведь ты же знал со дня отъезда из Быхова, что мы окружены предателями, и от них ты должен был ждать предательства каждую минуту! — говорил один из джигитов, потерявший двоюродного брата.

  Эй, Хан, сегодня джигиты в ловушке зря погибли. Жаль, Ага, этих молодых тополей, которых так безжалостно срубила рука пре­дателя! — отвечали некоторые, когда я пытался их утешить.

  Жаль, что бояр не бросил нас в атаку на эту дрянь! — говорили другие.

— Нет, Хан, я не мог дать боя по трем причинам: во-первых, на лес в атаку нельзя идти в конном строю; во-вторых, вообще вести с ними бой мы не можем, так как это отняло бы много времени и больше­вики, воспользовавшись этим, подвезли бы свои силы с ближайших станций и не выпустили бы из нас ни одного отсюда, и, в-третьих, нам еще предстоит переход железной дороги, где может опять прои­зойти столкновение с большевиками, а для этого необходимо беречь силы, которых у нас не так уж много. Хан, я отлично понимаю со­стояние полка сейчас, но принять бой было невозможно! — сказал мне Верховный тихим голосом, услышав жалобы джигитов.

Узнав, что дозоры еще не высланы, Верховный на сей раз сам их выслал. Было выслано три дозора: вправо — дозор с поручиком Конковым, влево — с поручиком Бровчинским и вперед с корнетом Силяб Сердаром.

Часов в одиннадцать утра к полку присоединился и прапорщик Рененкампф со своими людьми. Увидя его, Верховный, нервничая, спросил:

      Где вы изволили пропадать, прапорщик? Где маяки, кото­рые я вам приказал выставить вчера? Почему не донесли о том,  что дорога на Унечу занята большевиками и что творится в самой Унече? Вы видите, что осталось от полка благодаря халатности и недобросовестному отношению вашему к делу. В другое время я поступил бы с вами, господа, иначе, но... теперь... уходите с глаз моих, чтобы я вас больше и не видел! — говорил раздраженный Верховный.

Около двух часов дня мы увидели высокую железнодорожную насыпь.

      Железная дорога! Железная дорога! — послышалось среди джигитов.

Каждый видел в ней свое спасение. Только бы перейти ее — и мы спасены! Выехав из леса, мы вплотную подъехали к высокой желез­нодорожной насыпи. Справа, в верстах полутора от нас, показался длинный товарный поезд. Увидя его, Верховный приказал взобрать­ся как можно быстрее на насыпь и перейти железную дорогу и сам первый рванулся вперед.

  А не лучше было бы, Ваше Высокопревосходительство, подо­ ждать в лесу до ночи и, воспользовавшись темнотой, переехать же­лезную дорогу! — сказал я Верховному.

  Нет, Хан, большевики до вечера могут окружить нас. Сейчас одного паровоза с пулеметом достаточно, чтобы отрезать нам доро­гу! — ответил он.

  Скорее, скорее! — торопил Верховный джигитов.

Вдруг шедший поезд остановился и паровоз начал выпускать клубы пара. В это самое время Верховный и я с неимоверными уси­лиями начали карабкаться вверх по крутой и мерзлой насыпи. Вые­хав раньше других на насыпь, я увидел Силяб Сердарова, махавшего платком, а влево — поручика Бровчинского, махавшего своей белой папахой и кричавшего:

      Назад, Ваше Высокопревосходительство! Назад, бронепоезд приближается!

Верховный сосредоточил все свое внимание на товарном поез­де и ничего другого не видел. Часть джигитов уже были на насыпи, а часть еще карабкалась на измученных аргамаках.

  Ваше Высокопревосходительство! Бронепоезд идет! — крик­нул я, оторвав его внимание от товарного поезда.

  А! Где?

Не успели мы повернуть своих лошадей, как броневик, заметив нас, развил полный ход и через минуту, очутившись в шагах двух­стах от нас, на ходу начал обстреливать нас в спину из двух пулеме­тов и двух орудий.

      Назад! — крикнул Верховный и бросился с лошадью с насыпи.

        В беспорядке, сломя голову, мы летели вниз. Убитые люди и лошади катились с насыпи. Неподкованные лошади скользи­ли и падали, увлекая с собою и всадников. Сила огня была на­столько велика, что впереди стоявший молодой лесок был ско­шен в одно мгновение. Упавшие деревья и ветки затрудняли нам движение.

      Хан, я падаю! — крикнул мчавшийся впереди Верховный, под которым убили в это время лошадь.

Мощная рука джигита подхватила Верховного и унесла его впе­ред. Мой жеребец, взбесившись от творившегося ада, несся, как стрела, и удержать его было невозможно, ибо сзади неслись другие. С этой минуты я больше не видел Верховного до нашей встречи на Дону.

Под пулеметным и орудийным огнем мы мчались по молодому лесу кто куда. Люди кричали, падая с лошадей, лошади ржали, сна­ряды рвались и пули, как пчелы, жужжали вокруг нас.

  Хан, я ранен... поддержите!.. Удержите лошадь!.. — кричал мчавшийся рядом со мной прапорщик Рененкампф.

  Если можете, то постарайтесь удержаться в седле до той хаты, — ответил я ему, держа направление к одиноко стоявшей впе­реди нас хате, так как остановиться не было возможности, как я уже сказал, вследствие того, что сзади мчались другие.

Нас нагнал полковой адъютант. За хатой мы слезли. Над нашими головами то и дело еще пролетали пули, пронизывая остроконечную соломенную крышу хаты. За нами сюда же прискакало и девять человек джигитов во главе с вахмистром 2-го эскадрона Черкесом, из коих один джигит был ранен и один болен.

— Гельди Мурат, поезжай и разыщи местонахождение Верховно­го и сообщи нам! — приказал я унтер-офицеру 2-го эскадрона.

Гельди уехал и не возвращался. Подождав около часа и видя, что Гельди не возвращается, а между тем наступает темнота, мы решили идти к деревне Павловичи, где по приказанию Верховного должен был собраться полк, в случае если ему придется перейти железную дорогу по частям. Тут мы услышали и ружейные выстрелы больше­виков, очевидно, шедших к месту боя на помощь своему бронепоез­ду «ловить» туркмен. Услышанные выстрелы еще больше укрепили наше решение выбраться отсюда как можно скорее. Проехав некото­рое время и видя, что по лесу нет никакой возможности продвигаться верхом, мы решили проститься с нашими товарищами-аргамаками, носившими нас до сих пор, и идти пешком. Слезши с лошадей, мы начали быстро снимать с себя погоны, спарывать канты с шинелей, бросать ятаганы, револьверы, уничтожать документы. Я уничтожил и все письма Верховного, которые писал он мне из Быхова в Мо­гилев с разными поручениями. Пришлось бросить все серебряные и золотые вещи, одним словом, все, что могло бы соблазнить боль­шевиков. Сняв верхнюю часть папахи, т.е. мех, мы натянули на свои головы остроконечное их основание из войлока. Грязные, худые, не­бритые и измученные, в этих фантастических шапках мы были похо­жи скорее на китайцев или на корейцев, но не на туркмен. Прощаясь с лошадью, я поцеловал ей морду. Аргамаки стояли смирно и не по­дозревали даже, что мы, люди, бросаем так предательски их голод­ными в лесу на произвол судьбы. Кругом стоял еще гул от орудий­ных выстрелов и трескотня винтовок. Мы двинулись вперед, но не успели сделать и двадцати шагов, как за нами вереницей потянулись и наши лошади. Глядя на них, некоторые из джигитов плакали. Моя лошадь шла, шла и застряла между двумя деревьями. Она смотрела на меня, как бы прося освободить ее. Я подошел, еще раз поцеловал и поспешил нагнать своих спутников.

Красноармейцы шли по следам полка, грабя убитых, убивая жи­вых, обирая их папахи, ятаганы, лошадей, одним словом, все вплоть до нижнего белья. Стояла вакханалия мародерства. Вот одна из сце­нок, свидетель которой остался случайно жив.

Вечер... В лесу стоит мертвая тишина, которая изредка прерыва­ется лишь выстрелами — это добивают туркмен. По мере наступле­ния темноты снег кажется еще белее. Столетние деревья, свидетели людского безумия, стоят молчаливо, тая в себе стоны мучеников, убиваемых людьми-зверями.

  Вы чаво, такие-сякие, везли Корнилова, а? — задал красноар­меец вопрос, поймав отставшего раненого туркмена.

  Ми...

  Да, такой-сякой, конечно, ты, а не мы! Зачем он нам? — пре­рвал джигита красноармеец, держа на перевес винтовку и глядя в упор ему в глаза.

  Ми бизом (везем) твой яранал, он рускэ человэк!

  А, так на тебе, яранал! — ударил красноармеец в грудь тур­кмена.

  Ванька, чаво ты царамонишься, дурак! Пырни ему в пузу да обирай поскорее добро, а то сзади идут товарищи. Поздно будет! — советовал находившийся тут же рослый детина, примеряя сверх одежды бриджи, вытащенные из куржума только что приконченного им джигита.

— Вынимай-ка деньги да скидывай с себя все! А где серебряный пояс, вот к этому! — показывал товарищ на ятаган непонимавшему туркмену.

— Нэту! — отвечал тот, разводя руками.

  Ты, такой-сякой, наверно, зарыл в снег? Я тебя заставлю найтить... Стой! — говорил красноармеец, обшаривая куржум своей жертвы.

  Твоя говорит «дэнэг нэту»! — говорил он, продолжая смотреть в глаза жертве и держа винтовку перед самой грудью.

Туркмен стоял почти голый на снегу, так как шинель, гимнастер­ка, сапоги и папаха были с него уже сняты большевиком.

  Нэту!.. Тивоя бизял бсё! Болшэ нэту! — отвечал туркмен.

  Что ты, дурак Ванька, до сих пор разговоры разговариваешь! Пырни, да и баста! — повторил опять рослый детина, показывая товарищу красное сукно джигита, подаренное в Могилеве Верховным полку для бриджей.

Ванька, увидев у приятеля красное сукно и взбешенный, что больше ничего не может получить от своей жертвы, выругавшись трехэтажным словом, всадил штык в грудь джигита.

      Вай, Алла, Алла, эй! — вскрикнул тот и побежал, оставляя на снегу длинную полосу крови.

Ванька же со своим товарищем сейчас же бросились в другую сторону на розыски новых жертв.

Как только они скрылись в глубь леса, пришла новая партия крас­ноармейцев.

  Фу ты, все почему-то голые попадаются мне... Как будто кто сидит в лесу и обирает их! — произнес один из новоприбывших, здоровенный рыжий детина, ударив ногой по голове умирающего туркмена.

  А ты знаешь, Федорыч, что я достал? — похвастался боро­датый красноармеец, показывая неудачнику серебряную портупею с камнями от ятагана. — Это, брат, богатство. Ведь все это серябро, да камни какие красивые! По теперешнему времени это много сто­ит! — закончил он.

  Вишь, как тебе повезло! — говорил завистливо Федорыч, взглянув на портупею и принимаясь осматривать старый куржум, только что ограбленный Ванькой и брошенный за ненадобностью.

  И здесь ничего нет! — ругался рыжий Федорыч. — А как же ты его... того?! — поинтересовался он, оглядывая портупею, кото­рую примерял бородач.

  Да это было так: стою я этак за деревом и вижу, один из этих диаволов слез недалече от меня с коня. Я выскочил и стал пред ним, как перед медведем, и говорю: «Давай все, что есть у тебя, а то за­колю!»

  На! — говорит тот, вытаскивая из кармана деньги и стаскивая переметную суму с лошади.

  Нет, — говорю, — давай это!.. — показываю на пояс.

  Нэт, эта мой баранчук (сын), моя кибитка пойдет, — отвечает этот дьявол.

Я заставил его снять все, а потом говорю: «Давай твой пояс с шашкой!», а он все знай твердит: «баранчук, да баранчук», но, видя, что я от него не отстану, он вытащил свою шашку и, поставив перед собой, начал этак подниматься и опускаться (совершал пред­смертную молитву). Мне стало холодно, да и не было времени ждать его царамонии, и я его этак пырнул штыком в спину. Он, схватив свою шашку, бросился на меня. Я дал по нему два выстрела в упор, чтобы свалить его с ног. Он упал. Когда я подошел к нему, то он, дер­жа сломанную шашку в руках, уже здыхал. Я, как дал ему прикладом по черепу, он сейчас и здох, так и не отдал шашку! Сломал ее, а не дал мне! — закончил бородач.

      Какой крепкий народ эти азиаты! — проговорил Федорыч и, услышав вдруг ржание брошенных лошадей, побежал в глубь леса.

Так суждено было умирать сынам Ахала в лесах Черниговской губернии!

В этот день погиб наш полк, за исключением 1-го эскадрона, сдавшегося большевикам с тремя офицерами во главе: поручиками Конковым и Захаровым и корнетом Салазкиным, да около семиде­сяти пяти человек с ранеными и больными, находившимися с Вер­ховным.

После пережитого кошмара в группе оставшихся с Верховным произошла следующая сцена:

      Наш полк погиб благодаря излишней доверчивости и расте­рянности бояра. Надежды, что он нас доведет на Дон, нет никакой! А потому пусть лучше каждый из нас постарается найти себе дорогу, а Уллу бояр пусть едет один! — закончил свою речь Баллар Яранов, старший унтер-офицер 4-го эскадрона.

Два-три человека из джигитов поддержали его, а остальные сво­им молчанием соглашались с говорившим, подбодренные к тому же и штабс-ротмистром Фаворским, который не постеснялся тоже под­держать оратора.

Услышав это, Верховный, вскочив на пень, обратился к джигитам со словами:

      Значит, вы хотите выдать меня большевикам? Нет! Лучше вы своими руками, руками туркмен, застрелите меня!

Джигиты опустили головы, и наступила тишина.

      Ваше Высокопревосходительство! Садитесь на лошадь! Джи­гиты! Не забывайте, что вы туркмены, а не предатели. Весь позор вашего поступка ляжет на ваше потомство! За мной! — закричал, ма­хая рукой, ротмистр Натензон, с непокрытой головой, вовремя учтя настроение туркмен.

Тронулись опять за своим бояром, но уже со слабой верой в него.

      ...Мы шли за ним лишь, чтобы не быть предателями и довести его, куда он хотел, а прежней веры у нас уже не было — она была поколеблена! — говорил мне Баллар Яранов, когда приехал в Новочеркавск к Верховному, чтобы попрощаться с ним и получить его разрешение ехать домой, в Ахал.

После этой сцены, проехав еще некоторое расстояние с джигита­ми и убедившись, что с ними пройти на Дон нет никакой возможно­сти, Верховный принужден был пробираться дальше один. Обо всем этом он рассказал мне сам, когда мы встретились на Дону.

 

МЫТАРСТВА

 

Темная ночь. Мы в дремучем лесу. Кругом тишина и везде снег больше аршина. Холодно, голодно и без сна. Наша будущность представлялась мне в виде этой ночи. Как идти, куда и зачем? Эти вопросы сжимали сердце, но вера, вера сильная в пророка, застав­ляла встряхиваться. Некоторые еще не могли прийти в себя от толь­ко что пережитого. Джигиты шли и все спрашивали меня, не по­пал ли бояр в руки большевиков? Шли без остановок и отдыха всю ночь и, подойдя к железной дороге, усталые, голодные, замерзшие, почти бессознательно свалились в одну из находившихся здесь ям, чтобы отдохнуть хоть пять минут перед переходом железнодорож­ной линии. Яма, в которой мы лежали затаив дыхание, находилась в десяти шагах от линии. Лежа здесь, мы слышали беспрерывные глухие выстрелы из орудий. С неба падал не то снег, не то дождь, так что мы и без того мокрые, промокли окончательно. Ноги ко­ченели. Начало светать. Заслышав грохот приближавшегося поез­да, мы притаились. Мимо нас медленно, пыхтя, прошел броневик, выбрасывая клубы огня, освещавшего далеко вперед рельсы. Дула орудий и пулеметов мрачно глядели, готовые ежеминутно послать смерть.

      Хан Ara, это он нас ищет? — спрашивали шепотом джигиты, глядя вслед уходившему броневику.

Пропустив поезд, мы быстро перешли железную дорогу и, очертя голову, бросились через реку, не разбирая, крепок лед или нет. Прой­дя ее по пояс в снегу, мы подошли к одной деревне. Деревня спала мертвым сном. Усталые, голодные, с окоченевшими ногами мы еле шли, боясь спросить дорогу к той деревне, куда мы должны были идти для сбора.

      Кто вы такие? — раздался голос со стороны одной хаты уже при нашем выходе из деревни.

Ничего не отвечая, мы прибавили ходу и через несколько минут опять очутились в лесу. Здесь туркмены обратились ко мне с прось­бой передать Нейдгарту и Рененкампфу, чтобы те не обращались к мужикам ни с какими вопросами и просьбами.

      Вся эта сволочь на сто верст в окружности знает, что мы при­надлежим к «шайке Корнилова». Лучше умрем с голода или замерз­нем, чем попадем им в руки! — говорили джигиты.

Найдя по пути стог сена, мы все зарылись в него. Сначала было тепло, но потом мы почти окоченели от холода. Все же отдохнув в сене около двух часов, мы отправились дальше. Пройдя безостано­вочно до 12 часов дня, мы наткнулись на дом у берега реки, оказав­шийся брошенным. Вошли туда с тем, чтобы сделать перевязку пра­порщику Рененкампфу и раненому джигиту. Задержавшись в этой хате до пяти часов вечера, мы отправились дальше. Всю ночь опять провели в лесу без еды и крова. Случайно в кармане одного из джи­гитов оказалось шесть кусков сахара, которые он разделил между нами. Сося каждый свой кусок, мы старались этим обмануть голод. Утром, на общем совещании было решено, что, пройдя еще верст десять, мы спросим у мужиков дорогу в село Павличи. Если село находится близко, то пойдем туда, если же нет, то днем будем скры­ваться в лесу, а по ночам, придерживаясь железнодорожного пути, идти в Киев.

      Уж больно ваши лица обращают на себя внимание жителей. Нам ничего, мы — белобрысые и можем сойти за русских, а вот вам трудно! — начали говорить два наших спутника, Нейдгарт и Рененкампф, которых начинало тяготить наше присутствие и которые не раз поговаривали между собой о том, что будет лучше, если они пой­дут одной дорогой, а туркмены другой.

Мне было очень тяжело слышать эти разговоры, но я молчал, ибо, не имея карты, не знал местности, где мы находились, да и думал, что на людях и смерть красна...

  Ага, они нам совершенно не нужны, и мы не нуждаемся в них. Пусть идут куда хотят. С нами да будет сам Аллах! — говорил Чер­кес, услышав разговоры двух бояров.

  Что же, Хан, долго еще мы будем возиться с раненым и боль­ным? Ведь они идти не могут, да и стоны больного действуют на нервы. При первой возможности надо их оставить! — сказали од­нажды наши спутники.

По дороге, зайдя в хату лесника, мы принуждены были оставить здесь больного туркмена, дав хозяйке ее сто рублей на его лечение. Тяжело и грустно было прощаться с ним. Он через нас посылал при­вет всем родным и знакомым в Ахал, говоря:

  Передайте, джигиты, матери, чтобы она больше не расходова­ла денег на невесту, так как Аллаху было угодно, чтобы я ее больше не видел. Передайте ей и всем вообще мой последний силам (при­вет) и скажите, что я погиб при переходе бояра из Быхова на Дон.

  Ну, что ты дурака валяешь! Выздоровеешь, Аллах даст, и при­едешь в Ахал! — старались успокоить все его.

  Нет! Нет! Видите, вон там стоит топор? Меня обезглавит им хозяин дома, как только вы выйдете отсюда. Я это чувствую! Кому я нужен больной? Даже вы, туркмены, и то бросаете меня, вашего брата! — плакал джигит, когда мы собирались уходить.

  Кто вы такие будете? — злобно спросил, войдя в хату, хозяин, детина огромного роста с рыжей бородой, исподлобья глядевший на происходившее.

  Мы — китайцы. Наш товарищ заболел и ты, пожалуйста, при­смотри за ним! — говорили мы, всовывая ему в руки сто рублей.

Наши остроконечные шапки, грязные обросшие лица, ввалив­шиеся глаза, придавали нам вид не только китайцев, а каких-то вы­ходцев с того света.

      Знаем, какие вы китайцы! Вас много валяется там, по ту сто­рону реки! Не из шайки ли Корнилова вы будете? — говорил лесник нам вслед.

Выйдя из хаты, мы слышали стоны больного, звавшего Аллаха, чтобы Он поскорее взял душу его, всеми брошенного, всеми забы­того.

Несмотря на наше решение не заходить в деревни, трехдневный голод заставил нас все же зайти в одну из деревень. При входе в де­ревню мы встретили ту же вражду и ненависть мужиков. При виде нас они шарахались в сторону, крестясь и галдя. Нам было это те­перь безразлично, так как единственная мысль, занимавшая нас те­перь, где бы достать поесть. Войдя в первую хату, мы попросили есть. Хозяин, испуганный нашим внезапным появлением, не знал, что делать, а мы, завидев на столе горшок горячего картофеля, броси­лись на него и без соли, хлеба, с шелухой принялись не есть, а прямо глотать. Хозяин с перепуга убежал из хаты. Через некоторое время после его ухода стали появляться мужики, засыпавшие нас вопро­сами: кто мы, откуда, куда и зачем идем и есть ли у нас документы? Когда мы уничтожили весь картофель, то Нейдгарт наконец ответил им, что он и Рененкампф инженеры, а мы их служащие — китайцы, поправляем железную дорогу. На наш вопрос, что за стрельба была дня два-три тому назад, мужики ответили, что это их товарищи раз­громили шайку Корнилова, который с остатком своих разбойников проехал в направлении села Павличи.

  Казаки Корнилова и их лошади были ранены и здорово потре­паны нашими молодцами! — говорили они с довольным видом.

  Вы не из шайки ли его случайно? — неожиданно задал нам вопрос один из мужиков.

— Нет, мы китайцы! — снова ответил Нейдгарт.

Недоверчиво покачивая головами и гладя бороды, мужики шепта­ли между собою, и до нас доносились лишь отдельные фразы и сло­ва: «Может быть и изменники!.. Вястимо... Староста... Документы...» Утолив голод и услышав долетавшее до нас, мы поспешили скорее выбраться из хаты. У дверей галдели мужики.

      Надобно их отправить к начальству. Может, они и есть из шай­ки Корнилова... Надобно выяснить!..

      Мы сами идем к вашему начальству! — отвечали мы и быстро зашагали по направлению леса.

Войдя в лес, мы начали совещаться, как нам быть теперь. Если Верховный проехал в Павличи вчера, то сегодня его уже там нет и нам нечего идти туда. Поэтому мы твердо решили, придерживаясь железной дороги, идти в Киев. Узнав, что их Уллу бояр жив, джиги­ты очень обрадовались.

      Эй, Хан Ага, бояр не из тех генералов, которых мы виде­ли в Быхове. Скорее вое большевики пропадут, чем он сдастся им в руки. Если он, как ты рассказывал нам, австрийцев надул и убежал от них, то с этими свиньями, он может сделать все, что захочет! — говорил Черкес.

После целой ночи скитания по лесу мы на рассвете увидели стан­ционные огни, но не знали, какая это станция: Унеча или Клинцы. Решили идти на авось. Обойдя станцию и не зная, в какой стороне находится Киев, мы взобрались на железнодорожную насыпь и пош­ли вперед. Ночь была холодная. Луна, своим ярким светом заливав­шая весь мир, собиралась уходить на покой. Близился рассвет, и мо­роз давал себя чувствовать еще сильнее.

      Здравствуйте! — отвечали нехотя на наше приветствие какие-то встречные типы.

Узнав от них, что взятое нами направление правильно, мы про­должили свой путь. Пройдя еще немного, мы решили свернуть от железнодорожного пути вправо с тем, чтобы, зайдя в деревню, до­стать хлеба.

 

К оглавлению.