Часть
вторая
КОГДА
ФРОНТ РАЗВАЛИВАЕТСЯ
Глава
1
РИЖСКИЙ ПЕРЕДОВОЙ ОТРЯД
Осенью, 29 сентября 1916 года, Ксения Исполатова и я были
назначены в Рижский передовой отряд Красного Креста, в Галицию.
Отряд мы нашли в Монастержиске. Встретили нас
хорошо, и мы быстро со всеми подружились. Совсем случайно мы узнали,
что недалеко от отряда стоял авиационный дивизион, которым
командовал двоюродный брат Ксении — Ильин, а одним из летчиков
был его брат. Мы сейчас же отправились туда, решив, что
обязательно будем летать. Ксения до того затормошила Ильина,
что он сказал, что ничего не хочет знать об этом, не имеет права разрешить нам
летать, и уехал.
На другое утро мы явились очень рано, и один
из летчиков нас по очереди «покатал» на малюсеньком открытом
аппарате. Нас крепко прицепили ремнями, и мы как бы повисли в
воздухе. Страшно не было, переполняло только чувство гордости — быть выше всех
и смотреть на маленькие домики и автомобили как на букашки.
Вскоре после нашего приезда в отряд его
перевели в Киев; стояли мы в лагере на Сверце, жили по две в
маленьких офицерских домиках. Так как отряд носил имя Государыни Императрицы
Марии Федоровны, нам пожаловали ее вензеля. Мы, сестры, носили
на левом рукаве серебряный шитый вензель на малиновом сукне. В это время
Государыня была в Киеве и сообщила, что
приедет осматривать отряд. Началась лихорадочная подготовка к параду; наконец состоялась генеральная
репетиция, все было замечательно красиво и торжественно: начальник отряда, князь Кропоткин, скакал на белом коне! Проходили
конные летучки, лазарет, два автомобильных транспорта. Все заново отремонтировано, везде вензеля. Радовались и
волновались, в ожидании самого
парада. Но Государыня заболела, и парад не состоялся.
Перед Рождеством мы обе и часть отряда были
спешно отправлены в Румынию, в Текуч. Рождественскую ночь мы
провели, сидя в тесном купе вагона, у окна стояла елочка,
которую мы взяли
из Киева.
Мы приехали в Текуч в самый разгар
отступления румынской армии. Когда мы со станции добирались к
месту нашего жительства, навстречу шли толпы солдат, ехали офицеры, многие из них сидели на возах с мебелью и вещами, ничего
общего с военными не имеющими. Многие кричали, чтобы мы бежали!
На другой день мы начали помогать в одном
русском госпитале, переполненном ранеными. Ходить было довольно
далеко. Жидкая грязь заливала улицы, и мы могли пробираться только благодаря большим
сапогам, а сестру Мару Сильвень санитары перетаскивали на руках, так как у нее
не было сапог. Проработали мы там всего
несколько дней, а затем нам сообщили, что приходит с фронта санитарный
поезд и мы должны перейти на него. Это
оказался румынский санитарный поезд «Trenul Sanitar Trizeccinove» (Санитарный
поезд трезвости (румын.).) — одни теплушки без печек, дачный
вагон-кухня и два классных для персонала: один дальнего следования, но со всеми
разбитыми окнами, конечно, без отопления, и другой — маленький, дачный, с
открытыми площадками, без уборной и, конечно, совсем холодный. 31
декабря все было приготовлено к отправке на поезд: чемоданы уложены, все в
пальто, елочка на столе. Стоя дождались 12
часов ночи, выпили по стакану вина и пошли
грузиться.
В это время нагрянули морозы. Поезд, который пришел с фронта, был переполнен ранеными, исключительно
русскими, лежащими прямо на полу. Их
не сопровождал даже санитар!
Работать начали дружно: первое — это убрали
умерших от ран
и замерзших; доставали и подкладывали солому, постепенно поставили печки, делали нары... Рейсы были очень тяжелые: сильнейший
мороз, часто пути заносило снегом. Спали, не раздеваясь, в спальных мешках. Воду для умывания оттаивали на примусе. Часто бывали крушения, но, слава Богу, небольшие: рвался поезд, скатывался вагон под
откос, в последний момент останавливались перед провалившимся мостом... Но
всегда все кончалось
благополучно. Больше всего пережили во время рейса Текуч — Галац — Рени и обратно по Серету вдоль
линии фронта, где мы
должны были подбирать раненых. На обратном пути, между Рени и Галацом, попали под страшный обстрел
из тяжелого немецкого орудия. Поезд шел совсем медленно по насыпи, с двух сторон болото. С левой
стороны, за болотом и рекой, горы, откуда стреляли немцы. Мы им были хорошо
видны. Каждый раз, как
днем проходил поезд, его обстреливали. Накануне был разбит паровоз, и мы видели его лежащим
под насыпью и рядом убитого
человека, которого еще не успели убрать. Снаряды рвались то с одной, то с другой стороны
полотна. Громадные столбы воды и грязи
взлетали кверху. Мы, сестры, все трое сидели вместе. Было жутко, но красиво! Санитары, румыны, все убежали под насыпь, и многие на поезд больше не вернулись.
Наша кухонная команда, русская, лежала под плитой с кастрюлями на головах!!! Один снаряд разорвался на самой насыпи, и
осколками убило одного и ранило
другого пассажира, которые ехали на площадке «зайцами». Проехав опасное место,
мы вздохнули, но на вокзале Галаца,
который все время обстреливался, было «жарко»: пробило одну теплушку.
Мы, три сестры, были представлены к
Георгиевской медали. Начальник отряда через некоторое время
нас поздравил, сказав, что на днях получим бумаги, но из-за
начавшейся революции мы их не получили.
Вечером мы двинулись дальше, так как вдоль
фронта надо было проехать ночью. Но среди ночи наш сестринский вагон, с
Длинными ступеньками вдоль всего вагона, зацепился за снег и оторвался от передней
части состава, который без нас укатил Дальше.
Волнение, конечно, страшное: полпоезда стояло в беспомощном состоянии, а утром
должен был начаться обстрел, но машинист
на какой-то станции узнал о своей потере и успел вернуться за нами.
В начале февраля 1917 года Ксения и я
заболели сыпным тифом. Лежали в Яссах — в
Евгениевском госпитале, в отдельной комнате,
за нами ухаживали наши сестры и мать Исполатовой, приехавшая из Петербурга. Тиф был не тяжелый. Больными, в полусознательном состоянии, мы узнали об
отречении Государя. Были очень
подавлены, плакали. Ксения все вскакивала, становилась на колени и твердила: «Боже, спаси Государя!» Все в отряде были убиты этим известием, одна
только сестра, Ася Языкова, казанская
помещица, пришла от него в восторг, спорила со всеми, очень скоро бросила отряд и уехала к себе в имение — «делить землю».
Мы начали поправляться. Революция еще не
чувствовалась. Наш отряд стал тут же, в Яссах, где его силами формировался прекрасный санитарный поезд, из пульмановских и
международных вагонов. Старшей
сестрой должна была быть Великая Княгиня
Виктория Федоровна, сестра румынской королевы. Нас обеих из госпиталя перевели
в поезд, и каждый день на двуколке мы уезжали
за город в Соро, где стояла одна из летучек. Там мы набирались сил, дышали чудным воздухом и запахом
сирени, которой было множество.
Кроме поезда, отряд организовал около вокзала питательный пункт для румынского гарнизона: все солдаты там голодали, тиф свирепствовал и смертность была
ужасающая. Мимо нашего поезда каждый
день проходил грузовик с трупами солдат.
Питательный пункт был устроен в двух
громадных палатках, в которых стояли столы со скамейками. Пища варилась в поезде — жирный густой суп с куском мяса, каша,
хлеб.
На открытие прибыла сама королева со всей
свитой. Одета очень скромно, во все черное. Но офицеры свиты произвели
ужасное впечатление: затянутые в корсеты, напудренные и даже
с подмазанными губами!
Пищу разливала я: все было приготовлено прекрасно, но забыли длинную разливательную ложку (черпак),
поэтому я черпала кастрюлей,
вследствие чего первые солдаты получили довольно жидкий суп.
Королева немного опоздала, и, когда я ей дала
пробу, у нее оказался чудный густой суп, который она очень похвалила.
Потом обошла столы, внимательно рассматривая, и, когда
вернулась ко мне, смотрела, как я разливаю. Наконец улыбнулась и
сказала: «Теперь я поняла — у вас нет разливательной ложки!»
Говорила она с нами по-французски. На другой день ложку
достали!
На Св. Пасху наш отряд был приглашен в собор
на королевскую заутреню. Весь собор был заполнен войсками. Публики
не было. В первом ряду перед румынскими
солдатами стояли мы. Перед
нами — большое пространство, где по бокам на возвышении стояли: налево — королева,
принцессы и ниже ряд придворных дам; направо — король, министры и придворные. На одном клиросе — представители всех
союзников, а на другом — наши русские офицеры. Служба была очень торжественная, но больше напоминала театр. К кресту король
не подошел, а все духовенство
торжественно подошло к нему, и митрополит или епископ (не помню) дал королю
приложиться, передал ему другой крест и подошел к королеве. Потом все придворные и офицеры-союзники гуськом прошли по середине церкви, останавливаясь и кланяясь королю и королеве, подходили к королю,
и он давал им целовать крест. Ни мы,
ни солдаты к кресту не прикладывались.
У нас у всех создалось впечатление, что служба не Богу, а королю.
Вскоре после этого в отряде начались
беспорядки, появился какой-то комиссар, прапорщик Куровский, грозил арестами.
Все же мы двинулись в Марашешты, ехали в
новом санитарном поезде, погода была чудная, почти всю дорогу сидели
на крыше вагона, куда санитар нам раз подал чай. Правда, ехали
медленно. Думали работать, но дела становились все хуже и хуже.
Постепенно все начали разъезжаться. (Ксения уехала раньше,
вскоре после выздоровления, — 30 апреля 1917 года.) Я же — с
одной из последних групп. Очень трудно было расставаться с
родным РИЖОТом (Рижским передовым отрядом), который мы так любили
и где так дружно жили и работали.
Глава
2
С ВОЕННО-САНИТАРНЫМ ПОЕЗДОМ
По возвращении в Петербург (9 мая 1917 года)
вскоре мы обе с Ксенией получили назначение в госпиталь на
Васильевском острове в помещении Патриотического или Елизаветинского (забыла) института. Жили мы там, у нас была хорошая
отдельная комната. Сначала и работа, и наша жизнь шли довольно
нормально. В это время «царил» Керенский, он
говорил речи о продолжении войны,
призывал всех идти на фронт!
Все больные и раненые госпиталей, которые
могли ходить, устроили грандиозную манифестацию, дефилировали по улицам
в сопровождении своих сестер. Много плакатов с надписями: «Залечим свои
раны и вернемся на фронт!» Публика вокруг смотрела с
восторгом и умилением: давали папиросы, деньги, которые сестры
собирали в фуражку. Каждая из нас шла сбоку, около своих больных,
шедших рядами. Но очень скоро после этого начался развал:
сестер стали притеснять, кормить отвратительно, вследствие чего
Ксения заболела дезинтерией. Ее увезли домой. Я оставаться одна была не в
состоянии, ушла тоже (27 сентября 1917 года), но скоро получила
назначение в 604-й военно-санитарный поезд, бывший Великой Княгини
Марии Павловны-младшей; надпись была замазана краской, но просвечивала на всех
вагонах.
Меня назначили перевязочной и операционной
сестрой и поместили жить в перевязочный вагон, прекрасно оборудованный. Весь громадный вагон
был занят перевязочной, и только с одной
стороны — маленькая стерилизационная, а с другой — мое полуторное купе и моя
уборная. Против моей двери в коридоре — телефон: в вагон команды и персональский. Я была полная хозяйка в своем вагоне и совсем одна, чему страшно
радовалась. Персонал поезда был мне
совсем незнаком, все они сжились между
собой, и общего у меня с ними ничего не было. Мое купе я очень уютно устроила и любила там сидеть. Только
когда немного позже к нам назначили
Юлю Думитрашко (двоюродную сестру
Ани Думитрашко), она часто приходила ко мне. В персональский вагон я заходила только для того, чтобы
поесть. Даже не помню сестер. Старший
врач — еврей Цацкин, прекрасный врач, очень
энергичный, и с ним приятно иметь дело. Он часто приходил в
перевязочную, работал быстро и умело. Был требовательный, но у нас с ним были прекрасные отношения. База нашего поезда
была Великие Луки: стоянка унылая! Станция далеко от города, который был больше похож на большое селение. Дороги до города во время дождей почти непроходимы. Мы
редко выходили из поезда, часто
сидели без дела, ожидая вызова.
Боев почти не было: фронт разваливали! Когда нас вызывали
грузиться, мы получали очень легко раненных, а больше всего симулянтов. Рейсы
совершали от Режицы, немного дальше и
обратно в Петербург, через Псков, или на Москву.
Раз в Москву прибыли на другой день после
большевицкого переворота. Мы ничего не знали. Разгрузились и
пошли гулять. Мы знали, что накануне были стрельба, беспорядки, но не
обратили на это никакого внимания. Я, как всегда, пошла одна.
Решила посмотреть Кремль. Прошла Красную площадь, вхожу в ворота, меня
останавливает часовой и спрашивает пропуск, которого у меня, конечно,
не было, да я и не поняла, в чем дело. Объяснила человеку, что я
приехала с санитарным поездом и хочу осмотреть Кремль, поэтому
прошу меня пропустить. Солдат оказался симпатичным, на мое
счастье. Он мне ответил: «Сестрица, впустить-то тебя я впущу, а
оттуда тебя не выпустят. Уходи-ка лучше поскорее!» Тут только я начала
соображать, что дело неладное, и поторопилась уйти.
После большевицкого переворота в команде
стало неспокойно: санитары отказывались работать, возражали, предъявляли
требования, многие просто уезжали. Старший врач не потерялся,
он предложил всем недовольным уехать, а на их место тут
же, в Великих Луках, нанял вольнонаемных баб: желающих оказалось
много. Их поселили в командный вагон, надели на них белые
халаты, повязали головы белыми платками и распределили
по работам. Платили и кормили хорошо, но доктор заставил их подписать условие:
за первые два проступка — выговор и штраф, а за третий—
высаживание из поезда на ближайшей станции, в какой бы части
России это ни случилось. Строг был Цацкин с ними очень: гонял и
заставлял работать.
Но когда одна из баб решила выйти замуж за
санитара, свадьбу отпраздновали пышно: все в санях ездили в церковь, а затем в пустом вагоне было угощение и даже «бал»!
Оркестром была я, с моей балалайкой. Провинностей
почти никто не совершал, кроме одной
бабы, которую в конце концов оставили на какой-то станции, далеко от Великих Лук. После этого была жизнь и Божья
благодать.
В начале 1918 года наш поезд вызван был в
Петербург, для обмена военнопленных инвалидов. В Петербурге мы погрузили австрийцев,
венгров и несколько турок. Мне дали вагон с офицерами,
но их из-за предосторожности всех поместили в отдельный
солдатский вагон, а в офицерский положили тяжелых лежачих
инвалидов.
Работы было мало, но, проводя весь день в
вагоне, я привыкла к раненым и со многими даже подружилась. Особенно
симпатичная была венгерская компания: венгры много говорили
о событиях в
России, ничего хорошего не предвидели, и некоторые из них дали мне адреса,
говоря, что, когда у нас будет совсем
плохо, я могу к ним приехать и они мне помогут. Тогда я всему этому не
верила еще, но правы оказались они.
Поезд наш пустился в путь под датским
флагом, и с нами ехал атташе датского посольства. Обмен должен был произойти в
Бродах, на границе Галиции. Выехали мы очень довольные, думая сделать приятное
путешествие и вернуться обратно недели через две. Но не тут-то
было! Только до Брод мы ехали ровно месяц! Само путешествие в
прекрасном поезде при нетрудной работе было одно удовольствие. Но разруха в
стране, разные фронты, перерезанные пути
доставляли нам много волнений и даже
жутких моментов.
До Москвы мы доехали благополучно и
собирались таким же образом следовать дальше, но оказалось,
что прямой дорогой на Киев по каким-то причинам ехать нельзя.
Стали искать окольные пути. Наконец двинулись, стремясь на
Киев. Ехали долго, застревали на станциях, много раз пытались
боковыми дорогами свернуть на нужный нам путь, но нас каждый
раз возвращали обратно. Что происходило, никто не знал. Наш датчанин посылал
телеграммы, хлопотал, но и его хлопоты оставались безуспешными, однако из
неприятных положений он несколько раз нас
выручал. Питались мы неважно, только запасами поезда, так как нигде ничего достать было нельзя. После
тщетных попыток добраться до Киева, ползая вперед и назад, было решено
оставить его в стороне и ехать просто на
юг. Добрались до Елизаветграда.
На вокзале грязь и беспорядок страшные! Везде разбитые ящики, бумаги, обломки. Вид у всех растерянный!
Оказалось, что накануне сделала налет
на станцию Маруся Никифорова со своей шайкой. Разграбили что могли!
Дальше Елизаветграда нас отказались
пропустить. День был солнечный, весенний; мы, сестры и санитарки-бабы, высыпали на платформу, гуляли, грелись на солнце. Вдруг на
второй путь подошел поезд с
красноармейцами, шумными, нахальными. Увидев нас, они немедленно отправили делегацию к старшему врачу
С требованием передать им половину сестер:
они идут в бой умирать за родину и т.д., а у нас такое количество
сестер (они сосчитали и санитарок, одетых в белые халаты).
С большим трудом Цацкин всех
нас отстоял, велел немедленно запереться по своим купе и не высовываться из
окна. Запер он и вагоны. Так просидели мы довольно долго, пока
красноармейцев не увезли.
Цацкин и датчанин, не переставая, хлопотали,
чтобы нам дали паровоз и разрешили ехать дальше, но им отвечали, что недалеко
фронт, что наступают немцы и ехать нельзя. Все же, в конце
концов, кажется, через сутки, нас пропустили, взяв обещание
немедленно вернуться обратно, если увидим, что немцы приближаются.
Все обещания были даны, и мы двинулись;
ехали медленно. Остановились у какого-то полустанка. Пришел
встречный эшелон с красноармейцами. Их начальник сейчас же потребовал от Цацкина
объяснения, почему мы тут, и приказал немедленно пятиться обратно, сказав, что
они уходят последними и что дальше немцы. Стал угрожать и
заявил, что если мы немедленно не поедем за ними в Елизаветград, то пришлет за
нами и расправится как с изменниками. Никакие объяснения ни
доктора, ни датчанина не действовали. Спасло нас то, что сами красноармейцы были
в страшной панике и торопились удрать, предварительно повторив
угрозу. Доктор же Цацкин решил не двигаться и ждать немцев.
Мы остались одни, но вскоре прибежала группа
китайцев, страшно испуганных: они подбежали к доктору и больше
жестами, чем словами, объяснили, что надо бежать, что если мы останемся,
то нам отрубят головы. Цацкин, который всегда находил выход
из положения, страшно пожалел «бедных китайцев», предложил
им сесть на наш паровоз и удрать, что они и сделали. За ними
снова появились красноармейцы в поезде, снова крики, угрозы и
требования немедленно отступить. Доктор им объяснил, что
мы без паровоза, который ушел за водой, и что мы страшно волнуемся и не
понимаем, почему он за нами не вернулся. Начальник красноармейцев
заявил, что он за нами вышлет паровоз, а если мы не явимся, будет плохо. Тут началось
мучительное ожидание. Боялись увидеть
паровоз, ждали немцев и боялись их! Подняли
над поездом большой флаг Красного Креста, из
всех окон вывесили простыни и полотенца. Местность была холмистая. Мы стояли на возвышении, и нас издали было видно. Вдруг справа спереди мы заметили какое-то
движение. Далеко из-за холмов
показались люди, они то приближались, то скрывались за холмами, то
вновь появлялись.
Наконец мы различили небольшую группу немцев.
Они приближались медленно и осторожно. Наши инвалиды, все, кто
мог ходить, высыпали из поезда и начали махать полотенцами.
Вдруг мы увидели пушку, которую немцы стали устанавливать
против нас. Все стали неистово махать, чем могли. Выстрела не последовало,
и мы заметили, что по ложбине к нам приближаются два человека,
оказалось — разведка. Все начали кричать и махать еще больше.
Доктор бросился бежать им навстречу и объяснил, кто мы
такие. Они дали сигнал остальным, которые вскоре все подкатили
к нам. Они объяснили, что боялись обмана, что большевики часто
броневые поезда камуфлируют под Красный Крест. Они думали,
что мы тоже на броневике.
Когда все окончательно разъяснилось, они
обещали сейчас же прислать за нами паровоз и уехали.
Паровоз наконец появился и довез нас до
станции Винница, где нас ждали уже с чудным обедом для инвалидов и для нас. Дальше
мы поехали спокойно. Поразило нас обилие продуктов, чистота,
порядок на станциях.
Предвидя возвращение в голодный Петербург, мы
стали закупать все, что могли, — муку, сахар, крупу, а позднее
яйца и масло. Все это каждый прятал в своем купе. Моя койка
поднималась, и под ней было нечто вроде ящика, во всю длину и
ширину кровати.
Там я устроила свой склад.
После Винницы путешествие было спокойное и
ехали быстрее. Но все же почему-то в один прекрасный вечер мы
оказались в Одессе. К сожалению, уже утром нас двинули, и города мы не видели.
И вот мы в Бродах. Тепло распрощались с
нашими инвалидами, с которыми провели месяц в разных передрягах. Их
перегрузили в австрийский поезд, и они уехали.
К нашему большому удивлению, наших русских
инвалидов еще не было. Пришлось ждать три дня в Бродах. Провели мы
их хорошо. Нам была дана полная свобода: мы гуляли, ходили даже в
кинематограф и, конечно, все время были в форме. Чувствовали себя странно во
вражеской стране, окруженные австрийцами в форме.
Наконец пришел поезд с нашими. Впечатление
тяжелое: сравнить их с австрийцами и венграми было нельзя — худые,
изможденные и страшно нервные. Но чисто и хорошо одеты. Сразу
же у нас с ними стали натянутые отношения, и возникало даже
немало недоразумений. Нам тяжело было сознание, что мы не
можем их встретить ни радостно, ни торжественно, как это бывало
до революции, когда их встречали с музыкой, обедами и проч.,
а повезем их в полную неизвестность, в разруху и голод. Они
знали о революции в России, были до некоторой степени распропагандированы,
и даже офицеры выражали свою радость.
На перроне, когда подошел их поезд, стоял
только наш персонал. Думая о том, что их ожидает, мы не
могли бурно выразить нашу радость.
Они сразу же стали рассказывать обо всем,
что пережили в плену, как голодали. Они привезли, чтобы показать, дневную порцию хлеба, а мы, вместо того чтобы им
сочувствовать и возмущаться
жестокости немцев, молчали: ведь мы везли их в Петербург, где они получат в
четыре раза меньше хлеба, да еще с соломой
и отрубями.
Наше такое «бесчувствие», конечно,
оттолкнуло их от нас! А когда мы стали их перегружать в свой поезд
и офицеров поместили, как и австрийцев, в отдельный солдатский вагон, началось открытое возмущение, несмотря на то что мы
всеми силами старались им внушить,
что это делалось для их сохранности! Но они не понимали и были уверены, что едут в счастливую Россию! Я опять была в офицерском вагоне. Понемногу
они успокоились, но, как только мы поехали обратно и доктор Цацкин пришел
к ним и очень деликатно, стараясь объяснить положение, попросил снять погоны, поднялась буря негодования: они ни за что не соглашались. Оскорблены и возмущены были
до глубины души и пришли к заключению, что мы не только их враги, но и враги России, провокаторы и т.п. Все же они
послушались: я проводила с ними
целые дни, старалась постепенно им открыть глаза. Мы очень скоро подружились, и они стали нам доверять. Но самого приезда в Петербург, а путешествие длилось
две недели, многого они понять не могли и еще многому не верили. Мы же прекрасно знали, что ожидает офицеров в
Петербурге, поэтому старший врач
стал хлопотать, чтобы их оставить на юге России. Ему удалось получить такое
разрешение, но только для одних
украинцев. Мы решили, что под видом украинцев мы сможем оставить и желающих с севера.
Но мои офицеры приняли это не так: не только северяне решили ехать с нами, но и украинцы тоже. Билась я
с ними несколько дней, чтобы уговорить остаться, и только очень немногие
согласились. Большинство же решило ехать в Петербург — получить пенсию, протез, лечение и т.д. Они не
могли поверить, что, кроме голода и страданий, их ничего не ждет.
Обратно мы ехали вдоль западной границы. Путешествие прошло спокойно, если не считать серьезного
осложнения в Ровно, от которого нас
спас наш датчанин: город Ровно в этот момент был занят германцами. Вскоре
после того, как мы остановились на
вокзале, пришел от немцев приказ: в 24 часа сдать кассу, оставить поезд, взяв с собой только по
небольшому чемодану, и отправляться
на все четыре стороны.
Ни то, что это санитарный поезд Красного
Креста, ни то, что он везет инвалидов из плена, не принималось во внимание, и, не будь с нами датчанина, — все бы мы оказались
на рельсах!
Дальше ехали уже без приключений, пока было
возможно, закупали
продукты. Обратный путь длился ровно две недели.
Глава
3
ОТКОМАНДИРОВЫВАЮСЬ ДОМОЙ
В Петербурге на Варшавском вокзале сдали инвалидов и узнали, что
наш поезд отбирается от Красного Креста и переводится в Красную армию. Я сразу
же заявила, что больше работать не буду (откомандировалась 15 апреля 1918 года)
и что хочу ехать к родным.
Но надо было из поезда перебраться домой.
Кроме вещей, у меня были продукты: по пуду муки, сахару,
немногим меньше пшена, масло, яйца, творог... Наша квартира была на Суворовском
проспекте, в противоположном конце Петербурга. В это тревожное
время она стояла закрытая. Я решила остановиться у моей
тети Кобылиной, служившей во Вдовьем доме, около Смольного,
недалеко от Суворовского. У нее была квартира в две комнаты и кухня, и она с
радостью меня приняла.
Трамваи ходили редко и не везде. Тетя дала
мне в помощь свою горничную, верную девушку, и начались наши «хождения по
мукам»! Личные мои вещи доставить было легче, так как не страшны были обыски;
мы, где могли, садились на трамвай, но путешествий сделали несколько. А когда
начали носить продукты, дело пошло хуже. Складывали их в чемодан
и, делая вид, что они легкие, шагали сперва от вокзала по
железнодорожным путям, так как поезд загнали очень далеко, а затем через весь город. В трамваи садиться боялись и почти всю дорогу
шли пешком. Но обе были молоды, и желание сохранить продукты давало нам силы.
Почти все я отдала тете, у которой
кормилась, только небольшую часть разделила между остальными
своими тетями: они уже так изголодались, что плакали, получая
от меня по нескольку яиц, немного муки, сахару. Питались мы с тетей тем, что
на нас отпускал Вдовий дом. Ужасная бурда, и очень мало, хлеба малюсенький
кусочек, с соломой и совершенно неудобоваримый. Но, благодаря моим
продуктам, не голодали.
Я приехала перед Пасхой. Ради праздника всем жителям Петербурга дали по селедке! А я привезла немного
творогу, так что у нас был настоящий пасхальный стол.
Как только я поселилась у тети Мани, сразу же
решила, что надо ликвидировать квартиру и ехать к родителям в Туапсе. Ни совета,
ни разрешения от папы и тети Энни я получить не могла. Уже более полугода я не
имела от них вестей и решила все взять на себя: я видела, что
революция углубляется, ни о каком возвращении в Петербург не
может быть и речи. Начались обыски, реквизиции или просто грабежи. К тому же
летом кончался контракт на квартиру, а возобновлять его и платить
было некому. Поэтому я решила раздать на хранение всем родственникам
ценные и памятные вещи, остальное продать и деньги отвезти
в Туапсе,
правильно предполагая, что наши там нуждаются.
У меня работа закипела. Одновременно с
ликвидацией квартиры стала узнавать, каким путем можно
добраться до Туапсе и как получить право на выезд из Петербурга.
Тогда разрешали выезжать только детям и старикам. Мне удалось
узнать, что мои инвалиды помещены в Царскосельском лицее, в
Пушкинском зале, где устроили госпиталь. Я поехала их навестить. Как
грустно и тяжело было входить в наш дорогой Лицей и видеть, во что его
превратили!
Мои инвалиды мне очень обрадовались и все
наперебой стали
рассказывать про свои несчастья. В госпитале их приютили временно, а дальше, по-видимому, ими не собирались
заниматься: ни пенсий, ни пособий — никакой помощи. Они были совершенно
потеряны. Спрашивали совета, но что я могла им посоветовать?
Я им рассказала про свои хлопоты, и многие из
них стали приходить на нашу квартиру на Суворовский и по мере сил
помогали мне.
Знаю, что кое-кому удалось уехать в провинцию, что стало с другими — не известно. Беготни и хлопот было
много. Я узнала, что армянам и
грузинам разрешают ехать на родину и даже дают поезда. Пыталась устроиться с
ними, под видом, что я с Кавказа. У меня были знакомые армянские семьи. Сначала
я думала, что удастся, но потом
отказали, и надо было снова что-то искать.
Поезда ушли, но потом я узнала, что их останавливали по дороге, грабили
и многих расстреляли.
Неожиданно встретилась со знакомой барышней,
нашей дальней соседкой в Туапсе, Верой Безкровной, она тоже
стремилась уехать. Хотя мы мало знали друг друга, мы решили
действовать совместно и ехать вместе. Наконец мне повезло: я в каком-то военном
учреждении получила, как сестра, бумагу о демобилизации (это
было очень модно и даже почетно) и разрешение ехать на родину
на Кавказ. Вере тоже удалось достать какую-то бумажку. Так что с этим было
покончено. Теперь надо было найти способ, как ехать: никто не знал,
что делается на юге России, а тем более на Кавказе. Слухи ходили
самые невероятные: говорили о каких-то фронтах, боях, о том, что
там немцы, австрийцы, турки.
Я обегала почти все посольства, стараясь узнать что-либо более определенное. Но и там никто мне ничего
сказать не мог. Тети мои пришли в неописуемый ужас и уговаривали не делать этого
безумия и никуда не ехать. Но я ни минуты не колебалась и с еще большей энергией бегала и хлопотала. Но при всем желании ни Вера, ни я не могли узнать, что нас
ожидает в дороге и каким путем
ехать. Все, что нам удалось выяснить, это то, что прямой дороги на юг нет и единственный способ
ехать — это по Волге и что до Царицына мы, очевидно,
доедем, а дальше, если все
будет благополучно, можно поездом, через Тихорецкую, доехать и до Кавказа. Если поезда не
ходят, то придется идти степями пешком на Ставрополь и дальше. Или спуститься по Волге до Астрахани, и там два пути: при
удаче пароходом по Каспийскому
морю к кавказским берегам — Петровск, Баку, если нельзя, то на Красноводск и оттуда искать пароход на Кавказ. Нас ни
одна из этих перспектив не испугала: обе
любили путешествия и походы, и мы... поехали!
Глава 4
ДОРОГА
НА КАВКАЗ
Вещей взяли мало, чтобы они не мешали и с
таким расчетом, что если придется от Царицына идти пешком, то оставить себе небольшой мешок за спиной, а остальное распродать.
Выехала я с деревянным солдатским
сундучком, чтобы можно было на нем сидеть.
Ехала я в форме, как демобилизованная.
Деньги, вырученные за продажу мебели, зашила
в свой красный крест вместо картона и, как полагается, приколола
английскими булавками на передник. В общем, везла их на самом
видном месте.
На вокзале с боем втиснулись в поезд. Сначала
ехали на площадке, конечно, стоя, потом нас новые пассажиры
протолкнули дальше. Ехать было ужасно. Стояли придавленные друг
к другу. Окна все разбиты, грязь, руготня...
Наконец мы добрались до Казани и там сели на
пароход. Предварительно в городе купили себе по две пары лаптей, в
помощь нашей обуви, если придется идти пешком; вообще же я ехала
в высоких сапогах. Запаслись провизией, купили спиртовку.
На пароходе мы получили каюту, но она, как и
все на пароходе, была в самом жалком состоянии: все, что можно было содрать, унести, — все было
унесено! В каюте были две жесткие пустые
койки и больше ничего. Но мы были счастливы, что так устроились. Питались в каюте, готовя пищу на
спиртовке, которая стояла на полу
между койками. Народу ехало немного, и почти все пассажиры разместились по каютам.
Но вот на какой-то остановке на пароход
ввалились красноармейцы, вооруженные до зубов! Они
моментально, самым нахальным образом, угрожая винтовками, выгнали всех пассажиров на палубу и забрались в каюты. Когда они стали
стучаться к нам, я, хоть и с большим
страхом, открыла дверь, вышла в полной форме и объявила, что я
демобилизованная и еду на родину с фронта.
Моя бумага с печатями какого-то военного учреждения из Петербурга производила
впечатление: нас оставили в покое и
относились ко мне с уважением! Так мы доехали до Царицына, где должна
была решиться наша дальнейшая судьба.
Сразу же побежали за справками и узнали, что поезда не ходили в
течение трех недель, так как пути были перерезаны «бандами Корнилова», что их отогнали и вечером отойдет первый поезд на Тихорецкую. Мы понятия не имели, что
такое «банды Корнилова». Но одно нам было ясно — что мы едем! Сбегали на базар, заваленный продуктами, купили себе еды
на дорогу и отправились на вокзал. Там творилось что-то ужасное: за три недели набралось невероятное количество народа.
Все это сидело, лежало на полу, в грязи и тесноте, ожидая возможности выехать. Мы сразу же узнали, на каком пути стоит
эшелон, и побежали туда. Не знаю почему, но многие из ожидающих туда не пришли — не знали? Не верили или боялись? Так что
народу грузилось хоть и много, но без боя!
На нас сразу же обратили внимание два
молодых, прилично одетых солдата (тогда это было редкостью) и
предложили нам помочь — найти место и нас устроить. Состав
состоял из теплушек. Солдаты, которых люди побаивались, с
геройским видом заняли нары, достали сена, и мы вчетвером прекрасно устроились. Кто-то еще попал на
нары, а остальные сидели на своих вещах или просто на полу.
Оба солдата очень заботились о нас, взяли под
свое покровительство, и потому никто не смел нас ни обидеть, ни даже
потеснить. Ехали довольно долго, кажется, двое суток. Раза два
или три были обыски, и тогда наши солдаты брали у нас и
прятали к себе такие вещи, как мое единственное кольцо, наши
золотые изделия с крестами и деньги. Красный крест с передника я,
конечно, не снимала, и никто и не думал о том, что там вместо
картона деньги, и немало! Под нами сидел очень приличный
господин средних лет, они взяли у него револьвер и положили в
карман.
По дороге мы много с ними разговаривали, и
они сказали, что они музыканты и едут на Минеральные Воды, где думают
устроиться в оркестр. Тогда мы ничего не знали о том, что делается
на юге, и думали, что это так и есть. Видели, что оба солдата не
простые, и наивно верили, что они из музыкантов какого-нибудь полка. Только
потом я сообразила, что это, вероятно, были два юнкера или молодые офицеры и,
очевидно, они пробирались в Добровольческую армию. Приличный
господин с револьвером, конечно, был офицер, может быть, они друг
друга знали, иначе не могу понять, как произошла история с
передачей револьвера. Обыски были строгие, все перерывали, очень грубо и
нахально. Мой сундучок, который стоял внизу, тоже хотели открыть,
но наши покровители не позволили, сказав, что он демобилизованной
сестры. В общем, все обыски, по крайней мере в нашем вагоне, прошли
благополучно.
Наши спутники покинули нас раньше Тихорецкой,
не помню, как они это объяснили, так как, чтобы добраться до
Минеральных Вод, надо было ехать до Тихорецкой. Это
впоследствии меня
еще больше убедило, что они искали Корнилова.
В Тихорецкой мы выгрузились, и поезд ушел, не
знаю куда — мы остались на пустой станции. Там мы узнали, что никаких
поездов на Кавказ нет. Было обидно: мы застряли уже
недалеко от цели. Но нам и тут повезло! Совершенно неожиданно появился состав
пустых цистерн, идущих в Баку. Никого не спрашивая, мы забрались на тормоз
одной из них и покатили. Погода была чудная, весна, запах зелени,
красиво и даже весело. Так доехали до Армавира, где нашли
пассажирский поезд, который и довез нас до Туапсе. Каким образом я
добралась до Москалевки — не помню. Очевидно, нашла попутчика:
почтовых лошадей мы не брали.
Глава
5
В РОДНОЙ МОСКАЛЕВКЕ
Дома меня никто не ждал: они ничего обо мне
не знали и очень волновались. Теперь вся семья была в сборе.
Брат Петя приехал раньше меня с большими трудностями, но более прямой дорогой,
после того, как был закрыт Морской корпус (против которого был Патриотический
институт).
Кроме того, в Москалевке, кроме нашей семьи,
жила сестра тети Энни, Нина Романовна Княжецкая с мужем, военным врачом
в чине генерала, и их сын Юрик, четырех лет, учительница и привезенные
из Петербурга три прислуги. Наша старая кухарка Настасья,
поступившая в дом молоденькой девушкой, всегда отказывалась
ездить с нами на юг — когда она была молодой, она ездила
в глубь Кавказа с семьей дяди и однажды была там так напугана,
что не могла этого забыть.
Папа и тетя Энни жили в Москалевке с начала революции; только осенью 1917 года они приехали в Петербург
узнать, что там делается и можно ли возвращаться туда на зиму, как всегда. И
сразу же увидели, что это рискованно. Они взяли с собой все серебро,
драгоценности, меха, ковры, белье. В Москалевке все, кроме драгоценностей и серебра, запрятали на плоскую крышу, которая за время войны стала протекать и была
покрыта временной деревянной
крышей, очень плохой, без окон и снаружи не имела вида чердака.
Единственная маленькая дверь в верхний коридор
была заставлена шкафами. Драгоценности и серебро папа довольно неостроумно закопал в винном погребе в железном ящике:
он боялся, что, если он будет зарывать в саду или в лесу, его могут увидеть. Вскоре у них стало
тревожно: то там, то здесь под видом
обысков начались грабежи. Опасно стало в погребе иметь вино, и папа спешно его распродал. Вся округа знала, что у
нас делалось вино, и уже стали приходить какие-то личности за ним. Но продали его вовремя: иначе
начались бы попойки, а за ними
грабежи, поджоги и т.п.
Наши местные крестьяне довольно долго держали
себя спокойно,
пока не начали прибывать с фронта дезертиры и вести пропаганду.
Глава 6
ОПАСНЫЕ
ВИЗИТЫ
В нашей деревне Небуг за семь верст
образовали комитет и председателем выбрали или, вернее, выбрал себя сам совсем молодой Мишка Коваль, который вернулся с фронта,
напичканный множеством лозунгов.
Связи не только с Петербургом, но ни с каким
крупным центром не было. Каждое местечко, каждое селение устанавливало свою власть и издавало свои законы. Так
было и с нашей деревней Небуг.
Как только там был образован комитет, он
начал действовать. Стали обходить все дачи и имения. Пришли и к
нам! В первый раз отобрали маленький револьвер и плуг. Но во
второй раз, почувствовав свою безнаказанность и силу, они
объявили, что все народное, и потребовали, чтобы вся наша семья
освободила дом и имение, что они дадут участок где-нибудь в
горах, в лесу и там папа может начинать снова хозяйничать.
Держали они себя нахально, но все же с ними кое-как сговорились.
Они разрешили остаться
в доме за плату, которую папа и внес за месяц вперед. А потом, сообразив, что наше имение им ничего не дает, так как народ там ленивый, привык ничего не делать, а
чтобы имение дало доход, то надо
работать по-настоящему, они заявили, что они папу уважают, доверяют и оставляют его управляющим и
что семья может работать и получать
жалованье из доходов, можно держать и
рабочих. Это было уже милостиво и всех немного успокоило. Но когда была
окончена эта деловая часть, они вспомнили про винный погреб и пошли за вином, но, найдя пустые бочки, они стали рыть
землю и нашли ящик с драгоценностями и серебром. Они его принесли на каменную
лестницу балкона и с жадностью раскрыли. Глаза их разгорелись, когда они
увидели большое количество бумажных денег, находившихся сверху. Мишка Коваль
схватил их и начал считать. Все остальные его обступили и смотрели не отрываясь. Бумажек было много, но сумма
небольшая, так как это были мелкие
ассигнации.
Под деньгами находились драгоценности,
завернутые пакетиками в газетную бумагу. Но они их не
заметили. Тетя Энни, стоявшая за их спинами, стала вынимать одну вещь
за другой и, не двигаясь, передавала их своей сестре, Нине Романовне, та Ане, учительнице,
которая их как-то прятала. Таким образом все было спасено.
Оставались только мамины золотые массивные часы с крышкой,
купленные за границей, и потому не имели пробы, кроме того,
они были испорчены и не ходили. Тетя Энни подумала, что, если мужики заметили
блеск золота в ящике, не найдя ничего другого, они начнут искать и
найдут все, поэтому часы им оставила.
Когда деньги были пересчитаны, комитет снова
занялся ящиком. Сразу же увидели часы и их схватили, но тетя Энни
стала просить их отдать, говоря, что это память покойной матери
детей, что часы давно испорчены, не ходят и что они не золотые, другими
словами, от них нет никакой пользы и цены они не имеют.
Мишка Коваль и вся компания стали проверять
— пробы не нашли, часы не ходили, и они «милостиво» их возвратили. Дальше
лежало серебро, которое мужики забрали, сказав, что пошлют на
Монетный двор. На самом деле они поделили между собой, конечно.
Когда на время Туапсе заняли белые, мы кое-что нашли
в деревне. Деньги комитетчики не взяли, так как они объявили, что берут, если
их больше девяти тысяч, а было гораздо меньше.
Они все же старались действовать «законно»,
по закону, написанному
ими самими! После этого случая все драгоценности
были завернуты в клеенку, положены в большой молочный горшок и зарыты в лесу, за крокетной площадкой,
далеко от дома. Нина Романовна своих
не дала, решив, что гораздо безопаснее держать их в ночном столике, а когда
придут грабители или с обыском, она
их в мешочке даст своему маленькому Юрику, которого никто не тронет. А когда пришла шайка настоящих разбойников
и всех построили в одной комнате, направив винтовки, — все, что у нее хранилось, было унесено (как это произошло, я расскажу позже).
Впоследствии, когда я приехала еще раз, мы
вынули из земли все жемчуга, так как они ночами теряют цвет от
сырости, и заделали их в стену кладовки.
Положение делалось все хуже и хуже: в Туапсе
начались аресты,
людей свозили на баржу в порту, расстреливали и бросали в море.
В Москалевке тоже стало неспокойно: стали
появляться какие-то подозрительные личности, искали оружие, деньги
и, конечно, вино. Несколько раз требовали папу и хотели его
увести. Раз даже пришла группа матросов. В этих случаях выходила
тетя Энни, и всякий раз ей удавалось папу спасти. Один раз он
лежал в постели, другие разы уходил и прятался далеко в лесу, так как звук автомобилей, на
которых приезжали эти «народные представители»,
был слышен издалека.
Кроме того, в горах появились зеленые. Они
иногда выходили в поисках пропитания и частенько грабили и убивали.
Пришли и к нашим!
Вот как этот случай описывает папа в своих
записках: «Однажды поздно вечером зеленые пожаловали и к нам! Обеспокоенный
садовник, живший по соседству с нашим домом, прибежал сказать, что какие-то
люди приехали с гор и требуют меня для переговоров. Я был
болен, лежал в постели и не мог выйти. Вместо меня пошла жена,
которая всегда, опасаясь, что меня арестуют, старалась скрыть меня
при подозрительных посещениях. Выйдя в сад, она увидела оставшуюся нам верной
до самого нашего отъезда за границу кухарку Иванову, которая сообщила
дрожащим голосом, что прибыло пятнадцать человек солдат с
требованием выдать имеющийся, по их сведениям, у нас запас
ружей, бомб и пулеметов. В противном случае угрожали взять
с собой
адмирала. Моя жена, не терявшаяся во все эти тяжелые минуты жизни, объявила, что пойдет сама с ними разговаривать. Была дивная лунная ночь, которые так торжественно
хороши у нас на Кавказе. Воздух благоухал отцветающими осенними розами. Во всей этой красоте так чувствовалось
величие Бога!
Красота природы всегда особенно влияла на
жену, она всегда говорила, что в ней чувствуется существо Бога и, проникнутая
этой верой в Бога, в Его помощь, бодро шла навстречу опасности.
Скоро она рассмотрела группу солдат, которые направили
на нее ружья и держали их наготове, не зная, кто к ним выйдет. Она сейчас же
попросила опустить ружья, сказав, что она безоружная,
и спросила, что им угодно. Ответ был: "Выдайте оружие или мы берем с собой
адмирала!" У жены навернулись слезы на глазах, она стояла бледная,
но не растерялась и сказала пришедшим:
"Господа, я вас не понимаю, что спрашиваете? Посмотрите вокруг себя,
взгляните на это величие природы: как здесь
все красиво, как великолепно! Неужели вы думаете, что мы приехали сюда, чтобы делать какие-то склады
оружия и проливать чью-либо кровь?
Мой муж уже пятнадцать лет в отставке и
не участвовал ни в одной войне. Мы живем здесь, занимаясь мирным трудом — хозяйством и его улучшением, стараемся
жить со всеми в мире, восхваляя и ценя то, что Бог нам дал! Почему вы не делаете того же? Бросьте ваши ружья,
займитесь вашими семьями и хозяйством, и вы поймете, какое счастье жить
в таком дивном крае, как наш Кавказ!"
Жена очень волновалась, но, увидев перемену выражений лиц, была счастлива, что
они вслушиваются в то, что она им
говорит. "Сударыня, — сказал стоящий
впереди солдат, — еще никто так с нами не разговаривал, мы перестали верить всем, но вы так говорите, что
мы верим, что неправды вы не сказали нам. Пусть будет по-вашему! Прощайте, спите спокойно!" Уходя, они сказали, что были
бы рады не знать ружья, но что их
заставляют обстоятельства: большевиков они не признают, участвовать в войне, где идет брат против брата, — не желают, и ушли в горы. Ушли они от нас, не
сделав нам никакого зла!!!»
Глава 7
СПАСАЯСЬ
ОТ КРАСНОЙ АРМИИ
К весне 1918 года наступило некоторое
успокоение. Добровольческая армия начала крепнуть. В Туапсе
пришли небольшие воинские части, часто казаки. Приблизительно в
это время я и приехала туда.
После тяжелых переживаний зимы в Москалевке
жизнь потекла,
как прежде: те же хозяйственные заботы, та же красота, воздух, море...
Но это лето Аня и я стали работать по-настоящему. Петя много помогал. Делал это главным образом из-за
комитета Небуга, на тот случай, если он снова появится, потребует отчета и будет отбирать доход. Тогда можно будет выписать
наши жалованья, как было условлено с комитетом.
Мы взяли на себя все виноградники — всю
работу, за исключением цапанья, которое делали рабочие. Мы подвязывали,
общипывали и провели все с начала до конца. Петя опрыскивал серой.
Определенных рабочих часов у нас не было, но
нужное количество мы вырабатывали. Аня предпочитала вставать раньше
и раньше кончать. Я — позже. Все же успевали и купаться, и
поиграть в теннис. Работали с удовольствием. Урожай как винограда,
так и фруктов предвиделся прекрасный.
В начале августа приехал перс для покупки урожая садов. Из
винограда должны были, как всегда, делать вино.
Жили и не предвидели надвигающейся грозы.
Работы по имению шли по-прежнему. Ту часть фруктов, которую не продали персу,
мы сами собирали, укладывали в ящики и отправляли оптом на базар
в Туапсе. Всегда ездил один из рабочих.
17 августа должны были отправить новую
партию. Накануне все приготовили и нагрузили на дилижанс
(парная дышловая телега с высокими бортами) сорок пудов фруктов, как это делали
всегда. Воз получился громадный. Мы с Аней никогда не вмешивались
в папины распоряжения, но в этот день — это было чудо, спасшее всех
нас, — мы стали доказывать папе, что надо послать кого-нибудь
другого, что этот рабочий продает плохо или удерживает деньги. Папа не
соглашался, но мы настаивали. Тогда папа, который никогда не
сердился, сказал, что если мы не доверяем рабочему, то можем ехать сами.
Мы согласились, несмотря на то что никогда
этим не занимались. Лошадьми правили хорошо, ничего не боялись и
решили ехать. Женя (брат) попросил, чтобы пустили и его: ему было двенадцать
лет, и для него это было громадное удовольствие. На нашей даче, на другом
участке, жили дядя Коля Москальский и Ваня Кобылий, с женами.
Узнав, что мы едем в город, дядя Коля попросил, чтобы взяли и его — он хочет
посмотреть, что делается с банком, где он был директором. Папа этому очень обрадовался, так как боялся, как мы, две девицы и
мальчик, поедем одни. Выезжали
обыкновенно до рассвета и возвращались уже в темноте.
Наше имение находилось между морем и шоссе,
которое тянулось от Новороссийска до Туапсе и дальше на Сочи. От
шоссе шла прямая и довольно крутая дорога к дому, обсаженная
кипарисами. Шоссе извивалось по склонам гор, причем были только
спуски и подъемы. С одной стороны дороги были обрывы, часто
заросшие колючкой, а иногда и большие кручи, с другой — крутые скаты гор или
отвесные стены. Все кругом было покрыто дубовым лесом, где росло
множество кустов азалий. Весной запах был одуряющий! В
балках, среди зарослей граба, орешника и держидерева, встречались
старые одичавшие фруктовые деревья, обвитые лианами и ежевикой.
Всего до Туапсе от Москалевки было двадцать
шесть верст, в сторону города до деревни Небуг в семи верстах было
несколько имений и дач, и там кое-где была видна культура.
Только в два имения постоянно летом приезжали владельцы, и там
производились работы, как у нас. Другие же были заброшены;
кое-где жили сторожа, а во многих все постепенно разрушалось и
покрывалось
буйной растительностью.
Сама деревня Небуг находилась в версте выше
шоссе, которое по длинному железному мосту переходило на другую
сторону долины, по которой зимой во время дождей бешено
неслась река и разливалась широко, а летом бежал тихий ручеек; все
кругом было покрыто галькой.
Дальше подъем в горы: лес, заросли на
протяжении восемнадцати верст до пригорода Туапсе, Паук. Эта
часть была совершенно безлюдна, не было ни одного дома, ни
одного места, где бы притрагивался человек. Только по обе
стороны перевала были два «фонтана», где поили лошадей.
Езды по шоссе почти не было: редко-редко
встречались подвода или почтовая пара. Тишина была изумительная! Только трещали
цикады и чирикали птицы. За несколько верст была слышна встречная телега,
которая громыхала на спусках. Потом тишина,
когда она поднималась, и снова грохот, уже громче, когда она опять спускалась. Еще реже проходил
автомобиль. Часто, за весь путь в город и обратно, проезжали благополучно, не
видя этого «пугала» наших поездок:
боялись их очень! Автомобили на нашей
дороге гудели все время, и благодаря тишине и поразительно чистому
воздуху слышно его было издалека.
Тогда поднималась страшная тревога: моментально
останавливали лошадей, брали их под уздцы и ставили мордами к стене. Кто-нибудь
бежал навстречу автомобилю и, стоя посреди дороги, отчаянно
махал руками и останавливал его, обязательно со стороны обрыва. В этом случае
не существовало ни правой, ни левой стороны. Тогда шарахающихся
лошадей осторожно проводили мимо и уезжали. Автомобиль трогался лишь
тогда, когда лошади уже отъехали, чтобы не пугать их шумом
мотора. Только этой встречи и боялись на нашем дивном и диком
шоссе.
За все двадцать шесть верст было только две
проселочные дороги, отходившие в горы. Одна — в деревню, а другая в
аул. Были кое-где тропинки сокращения на перевалы. Ехали от
нас до города обыкновенно четыре часа. Поэтому 17 августа
мы, чтобы
успеть на базар, выехали в 4 часа утра, еще до рассвета, как это делалось
всегда.
Правили по очереди Аня и я, так как помимо опыта и знания шоссе с его крутыми поворотами, нужно было и
большое физическое усилие. У нас ездили в
гору шагом, а под гору — рысью. Тормозов не имелось. Лошади бежали под гору с
тяжелым возом, сдерживая
его на ходу, они иногда буквально вылезали из
хомутов. Чтобы им помочь — не дать им упасть, надо было их держать на вожжах, накручивая их на руки; особенно трудно было
на большом перевале — шесть верст. Перед этим спуском на самом перевале всегда
давали лошадям отдохнуть после тяжелого подъема. Обыкновенно люди его
проделывали пешком, кое-кто
поднимался по сокращению и приходил гораздо раньше лошадей.
Вид на перевале изумительно красив! Бесконечное синее море, с его мысами, и цепи зеленых гор! Ведь у нас
не знали, что такое пыль: все чистое, яркое, красочное!
Приехали мы в Туапсе вовремя. Дядя Коля ушел
по своим делам и должен был встретиться с нами только в момент отъезда, в 5
часов.
Мы распрягли лошадей, поставили их на
постоялый двор и начали торговать. Продавали оптом, выкриками! Когда успешно все продали, пошли
исполнять поручения — покупать продукты и
т.д.
Пообедали и около 3 часов решили побродить по
городу до 5
часов, когда полагалось ехать обратно.
К этому времени лошади уже отдохнули, жара спадает и хорошо ехать. На главной улице мы зашли в лавку,
где продавалась местная газета. Там увидели довольно много взволнованных людей, обсуждавших события. Прислушавшись, мы
узнали, что добровольцы заняли
Новороссийск и что вся Красная армия, находившаяся там в количестве семи
тысяч человек, отступает по единственному
свободному пути — нашему шоссе на Туапсе, сметая все на своей дороге. Нам сразу стало ясно, какой страшной
опасности подвергаются все наши в Москалевке, и особенно папа, Петя и Ник. Ник. Княжецкий: два генерала
и кадет. Они ни о чем не могли знать,
мирно поджидая нас, и готовились на Другой день праздновать Анино рождение.
На наши вопросы, где сейчас большевики,
далеко ли, — никто не мог ответить. Не теряя ни минуты, ни о
чем не думая, как только успеть спасти своих, мы понеслись
запрягать лошадей. Женю послали искать дядю Колю, который еще
ничего не знал. Слава Богу, Женя его скоро нашел и привел на
постоялый двор. Мы уже собирались уезжать, как нам кто-то сказал, что ввиду опасности комендант города запретил кому бы то ни
было выезжать в нашем направлении и что нас не выпустят. Мы карьером понеслись
к коменданту. Аня, как более бойкая и настойчивая, пулей влетела к коменданту.
Что она ему говорила, как настояла, не
знаю, но очень скоро выбежала обратно, имея пропуск в руках. Комендант вышел за ней на крыльцо и смотрел
вслед нашему несущемуся дилижану,
который громыхал своими железными
ободами по камням.
Первую версту мы прокатили быстро, но вот
начался бесконечно долгий подъем на большой перевал. Лошади пошли медленным
шагом. Хоть мы и очень волновались и знали, что каждая минута дорога, мы не
потеряли головы и берегли лошадей: ведь они не достояли своего отдыха, выехали мы
еще в жару, и на перевале пекло вовсю. Если
бы мы их погнали, то вообще могли
бы не доехать. К тому же мы не забывали, что если успеем доехать, то на тех же лошадях, не дав им
передохнуть, надо сделать снова
этот же путь обратно, имея груз всей нашей большой семьи и сзади угрозу
идущих по пятам большевиков.
В этот день мы надели наши любимые русские
костюмы — вышитые
рубашки, передники, бусы... Женя тоже в вышитой рубашке. Сидя на сене на дне
дилижана, мы стали, насколько возможно,
упрощать наш вид. Бусы, передники, шелковый Женин пояс — зарыли в сено. Платки на голове завязали «по-бабьи», рубашки вытянули поверх юбок.
Все равно никто бы нас за баб не принял, но
все же в таком виде мы меньше бросались в глаза. При виде
наших переодеваний дядя Коля, который всегда был нервный и экзальтированный, страшно заволновался, стал срывать с себя
воротничок, галстук, запонки и
бросать в заросли около дороги. Кончилось тем, что он схватил свои золотые часы и приготовился и их швырнуть за борт. Мы вовремя их схватили и сунули тоже в
сено. Дядя Коля пришел в полное
исступление, начал кричать, готов был сорвать с себя все! Мы пытались его
успокоить, говоря, что никакие переодевания не помогут, если мы
столкнемся с красными. Но он не унимался и
стал с нами спорить, выкрикивая: «Вам хорошо,
вы переоделись бабами, а меня расстреляют; всякий узнает, что я директор банка!» Наконец он затих и
сидел как убитый. Но не долго. Он
вдруг заметил, что мы едем шагом. Возмутился
страшно и стал требовать, чтобы мы гнали лошадей. Никакие наши объяснения до него не доходили. Он дошел
до того, что стал кричать, что мы
едем нарочно медленно, чтобы погибла его жена! Наши слова, что мы не меньше его волнуемся, что папе и тете грозит гораздо большая опасность, чем
Елизавете Ивановне, что мы торопимся за ними, — не имели никакого действия. Он все больше и больше волновался и имел вид
безумного. Пытался даже вырвать у
нас вожжи. Когда это ему не удалось, он выскочил из дилижана и бегом понесся вперед. Мы продолжали медленно
подниматься и вдруг за одним из поворотов увидели сидящего на камне дядю Колю. Он едва дышал, пот
градом катился по его красному,
распухшему лицу. Когда мы с ним поравнялись, он медленно взобрался к нам, и долго его не было слышно.
Так добрались мы до перевала, где увидели
заставу. Навстречу нам вышел офицер и заявил, что дальше
ехать нельзя. Мы показали пропуск. Но он нам стал объяснять,
что за это время положение настолько ухудшилось, что, как только
вернется высланный им разъезд, он со всей своей частью
отойдет до Туапсе. О нашем проезде ему звонил по полевому телефону комендант,
и они решили, что ехать нам дальше невозможно!
Мы выскочили из дилижана и стали объяснять,
почему мы обязательно должны ехать, и как можно скорее. Главным
образом напирали на папу и Петю. Дядя Коля бросился нас перебивать,
говоря о своей жене. Он так мешал, что мог испортить все дело.
Мы в горячке разговора как-то его осадили, возможно не очень вежливо, и он
умолк.
Офицер начал входить в наше положение и нам
объяснять, что за разъездом идут большевики, на каком расстоянии, неизвестно,
но что им больше ничто не преграждает путь до самого Туапсе.
Видя, что мы, несмотря ни на что, хотим ехать дальше, от
стал расспрашивать, хорошо ли мы знаем дорогу и, главное, окружающую
местность, где мы могли бы спрятаться, и сможем ли мы пробраться без
дорог.
Местность мы знали прекрасно, недаром с самого детства нашим любимым занятием было лазать по горам,
кручам без каких бы то ни было
тропинок, и открывать новые места, давать названия горам и балкам. Мы это все
объяснили офицеру, и тогда он нас
пропустил, сказав, что до встречи с.разъездом мы можем ехать спокойно, но потом все время должны
прислушиваться и при первом подозрительном звуке бросить лошадей и уходить
в лес. Мы вскочили на дилижан и тронулись. Вся застава вышла на нас смотреть. Офицер сказал: «С Богом!» — и издали нас
благословил.
Мы быстро скатились с перевала и вскоре,
приблизительно на полдороге от дома, встретили разъезд. Они
нас остановили и, получив объяснение, пропустили, но сказали,
что нам нужно быть очень осторожными. Где большевики, они не знали. Версты за три до деревни Небуг мы встретили две повозки, на
которых бежала семья Еремеевых. Их имение на четыре версты от нас ближе к городу. Их кто-то успел предупредить. Мы им
передали Женю, наши покупки, деньги и лишние вещи.
Таким образом, за Женю мы были спокойны, и
стало одним человеком меньше на обратный путь. Еремеев сказал, что
большевики где-то близко и возможно, что уже в Москалевке.
После этой встречи мы быстро скатились до
широкой долины Небуга, подъехали к мосту, видному со всех сторон, и остановились,
чтобы обсудить положение. Дядя Коля, поездке в город
которого папа радовался, думая, что в случае нужды он нам поможет,
ни слова не говоря, выскочил из дилижана и быстро скрылся.
Уже наступили сумерки. Мы с Аней остались одни! До дома, переехав мост,
оставалось семь верст. На каждом шагу мы могли наткнуться на красных, а если бы и доехали
до ворот, то не знали бы, что делается в
доме и можно ли спускаться.
Ехать все это расстояние надо было шагом,
чтобы все время прислушиваться, и на это уйдет много времени. Совещались
недолго: решили, что Аня, как более ловкая, поедет одна, будет ехать медленно,
все время прислушиваясь, и при малейшем подозрительном звуке бросится в
заросли. Я же, как более сильная и выносливая, побегу пешком
по берегу моря и тропинкам и буду дома гораздо раньше Ани.
Если все благополучно, я выведу всех на шоссе, навстречу Ане, если нет, то я успею ее
предупредить.
Я выскочила из дилижана и побежала наискосок,
по гальке через долину, перебралась через ручей, добралась до
моря. И дальше бежала уже по скалистому берегу. Тропинки никакой не было. Пока еще не
совсем стемнело, было нетрудно бежать,
огибая скалы и прыгая по камням. Но ночь у нас наступает быстро, и стало темно. Мне помогало то, что
солнце зашло за мыс впереди меня, небо было еще светлое, и на фоне его
выделялись очертания скал. Вдруг я увидела силуэт бегущего навстречу человека и сразу же присела под скалу. Но
человек этот, увидя меня, сделал то же самое. В первый момент я
подумала, что это большевик, но сразу же
сообразила, что большевику, да еще
одному, незачем бежать по пустынному берегу моря. Я вскочила и понеслась дальше. В этот же момент
поднялся и неизвестный и побежал мне навстречу. Мы бежали, не останавливаясь, и только, когда я пробегала мимо
него, он крикнул: «Вы одна из
барышень Варнек? Я — Грязнов! (полковник Грязнов, имение которого верст шесть дальше нашего). У нас в имении
грабят большевики! Торопитесь предупредить ваших. Может быть, еще успеете!»
Морем я бежала до балки Глубокой. Там свернула на тропинку, поднялась вдоль балки и, то поднимаясь
вверх, то спускаясь в новую балку и
опять наверх, добралась до нашей границы, перелезла через забор из колючей
проволоки и садами добежала до фермы.
Там я остановилась, но не от усталости: я ее
не чувствовала, но стало жутко. Я вглядывалась в темноту и
прислушивалась. Но на ферме была полная тишина и, очевидно,
все уже спали. Я осторожно ее обогнула, пробежала по дороге
до дома и там остановилась. Тишина была полная, оба окна в
кухне открыты и освещены. Я подползла к одному из них и
заглянула.
Картина мне представилась самая мирная.
Кухарка что-то жарила у плиты, горничная шла с блюдом. Тогда
я вошла в кухню. Узнав, что все на балконе, начинают ужинать, я сказала горничной
незаметно позвать тетю Энни в кухню, не говоря, что я там, чтобы не испугать
папу. Как только тетя Энни пришла, я взволнованно и быстро
сказала, в чем дело и что надо немедленно уходить, осторожно
предупредив папу. Все было так неожиданно, что тетя Энни не
могла мне поверить. Правда, до моего появления приходил какой-то человек и сказал, что
идут большевики, но они не придали этому
значения. А мой дикий вид после пробега из Небуга не внушал ей доверия.
Она стала мне говорить, что я слишком
увлекаюсь слухами, что не может быть никакой немедленной опасности. Ехать ночью
всей семьей — безумие, и что мы можем подождать до утра и все хорошо разузнать.
Я страшно возбужденно доказывала свое и
спорила. Наконец тетя Энни уступила, но, как она потом говорила, сделала
это только потому, что видела мое состояние
и боялась взрыва с моей стороны.
Тетя Энни пошла осторожно предупредить папу
и остальных. Тогда показалась я и сказала папе, Пете и Николаю
Николаевичу Княжецкому, чтобы они немедленно уходили из дома и спрятались
в лесу около других наших ворот, на шоссе, за версту ближе к
городу. Они должны были там сидеть и ждать, чтобы мы, проезжая обратно, их взяли.
Они сразу же ушли через сад.
Я поднялась в свою комнату, схватила плед
(который еще и сейчас существует) и завязала в него по
смене белья Ане, мне и мальчикам, кое-какие фотографии, думки (Маленькие
подушки под голову). Затем спустилась вниз,
хотела взять еще кое-какую посуду, ложки и т.д., но тетя Энни, которая все еще
не верила в опасность, сказала все оставить говоря, что я делаю
беспорядок и что все равно завтра мы вернемся.
Тогда я в кухне схватила большой мешок и
стала, к ужасу кухарки, упихивать в него все, что попадалось
под руку: летели туда кочны капусты, какие-то консервы, хлеб,
зарезанная на завтра индейка и Анин крендель. Тетя Энни с собой ничего не
взяла.
Скоро услышали звук дилижана и появилась
Аня. Она сразу же повернула лошадей, чтобы ехать обратно.
В последнюю минуту мы вспомнили про жемчуг в
кладовке и с
Аней побежали, вынули его, заложили себе в прически, повязав головы крепко платками. Тетя Энни была этим очень недовольна, говоря, что в кладовой он в сохранности,
а в дороге ночью мы можем все
потерять, а если нападут разбойники, то его у нас отнимут.
До шоссе мы все шли пешком и в этот момент
думали только о том, как мы все поместимся в дилижане и довезут ли
лошади. Ведь нас было шестеро взрослых, пятнадцатилетний
Петя и маленький Юрик. Но нам повезло: у ворот мы столкнулись с
персом, который арендовал наши сады. Он возвращался в
Туапсе к себе
домой на маленькой тележке в одну лошадь и предложил кого-нибудь подвезти.
Кажется, семья Княжецких села к нему. Подъехав по шоссе к другим воротам, мы
забрали наших мужчин и пустились в путь.
Ехали очень медленно. Когда стали приближаться к Небугу, мы очень испугались, что если в деревне уже
знают о приближении большевиков, то Мишка Коваль со своим комитетом смогут нас задержать у моста и не пропустят дальше.
Опасения оказались напрасными: все было спокойно — в деревне, очевидно, спали и ничего не знали.
У самого моста мы, к большому нашему
удивлению, увидели матроса, который нас окликнул и сказал, что на берегу, в
бухте, стоит моторный катер: его комендант города прислал за
папой! Как
мы все обрадовались! Матрос сказал, что катер большой и может взять и всех остальных. С папой пошли Петя и семья Княжецких. Мы с Аней остались с лошадьми,
чтобы их довести до Туапсе. Тетя
Энни тоже поехала с нами, так как она не переносит моря.
Теперь ехать было уже легче, и за мостом,
казалось, не так опасно. Перс уехал вперед, пригласив всех нас остановиться у него.
Мы медленно поползли дальше. На всех подъемах Аня и я шли
пешком. Перед большим перевалом — в долине — мы с Аней решили
остановиться и покормить лошадей.
Свернули в долину и поставили дилижан так,
чтобы его не было видно с дороги. Дали лошадям сена из телеги, а сами прилегли
в траве. Мы сообразили, что большевики, наверное, где-нибудь заночевали и до
рассвета не двинутся дальше. Но все же все время прислушивались.
Как только начало светать, мы тронулись снова и прибыли
благополучно в Туапсе после 6 часов утра.
При въезде в город нас встретил Женя и
сказал, что все остальные у перса и нас ждут. Приняли хозяева
нас очень гостеприимно, старались как можно лучше устроить и
накормить. Мы дали хозяйке наши индейки, она их зажарила,
достали Анин крендель.
В это время в Туапсе пришли части грузинской
армии. Папа пошел
в штаб узнать о положении. Там его успокоили, сказав, что несколько частей уже
пошли на перевал и большевиков до Туапсе не
допустят. К вечеру стала слышна отдаленная стрельба. Мы переночевали у перса. На другой день папа
снова ходил в штаб, и ему повторили, что бояться нечего и что перевала не сдадут. Но днем стрельба приблизилась, а к вечеру уже
разорвалось несколько шрапнелей
около самого города.
Дом перса был на окраине и на горе, и
поэтому мы решили перебраться в самый город. В этот день из
Туапсе на Сочи пошел пароход. И многие, в том числе и дядя Коля,
успевший вывезти своих, уезжали на нем.
В городе мы встретили кого-то из
многочисленных Черепенниковых, который сказал, что все они спаслись: старшие приехали лошадьми, а молодежь пришла пешком. От них
до города было больше сорока верст.
Все они уезжали пароходом и предложили нам
свой дилижан и верховую лошадь. Теперь мы были богаты
перевозочными средствами и предложили генералу Безкровному и его сыну
присоединиться
к нам. Их усадьба была около Черепенниковых, и они выбежали из нее без ничего,
когда в ней уже хозяйничали большевики.
Молодой Безкровный — симпатичный молодой человек, тихий, но совсем не развитой — это был ребенок. Отец должен был все время за ним следить и не отпускал
от себя.
Мы перебрались в город, в помещение,
оставленное Черепенниковыми. Это был пустой домик. Папа снова
пошел в штаб. Начало уже смеркаться, когда он вернулся,
совсем успокоенный. Ему сказали, чтобы он не волновался, что дела
идут хорошо и, если будет что-либо новое, ему сейчас же сообщат.
Но мне вид города не нравился: шли обозы, скакали верховые,
ехали беженцы.
Я уже четыре года находилась почти все время
на фронте, и
то, что я сейчас видела, было отступление! Папа, как человек чести и долга, не мог поверить, что грузинский
генерал его обманул, и со мной не
соглашался, тогда я и кто-то еще предложили сбегать в штаб.
Когда мы туда пришли, то увидели темную
пустую гостиницу. Генерал и его штаб — убежали!
Надо было немедленно уезжать на Сочи.
Грузины ушли все. Оставались русские части, казаки, артиллерия;
была ли пехота — не знаю! Вообще, точно, кажется, никто не знал,
какие и откуда пришли войска. Во всяком случае, их было очень мало. Итак, мы
снова пустились в путь. Правили на обоих дилижанах Аня и я. Верхом, кажется,
ехал Петя. Столпотворение в городе было невероятное: каждый старался выбраться
скорее. Обгоняли друг друга, телеги
цеплялись, люди кричали, размахивали кнутами...
Мы обе действовали не менее энергично, удачно лавировали, не отставая одна от другой, и наконец пробрались к выходу из города.
Наши два дилижана привлекали внимание
окружающих, и слышались насмешливые, но добродушные возгласы: «Ишь, девок
за кучеров посадили и едут!» Но «девки» не осрамились и благополучно
выбрались на шоссе. Там ехать было уже легче. Мы
остановились в восьми верстах от города в имении барона Щтейнгеля. Была уже ночь, и мы решили там дождаться
утра и, в зависимости от обстановки, действовать дальше. Лошадей отпрягли, но не снимали сбруи и привязали их к
дилижанам, в которых примостились сами — кто как мог. Но перед самым рассветом проскакал мимо казак и сказал, что надо
уходить, так как большевики входят в
город, что большая часть войск уехала поездами, а по шоссе отходят артиллерия и казаки, но их очень мало.
Мы сейчас же двинулись дальше. На сорок
восьмой версте остановились в имении Пестржецких, друзей тети Энни. Их самих
там не было, но кто-то из служащих впустил нас в дом, и мы решили
там остановиться: там мы могли и питаться, и было все необходимое
для лошадей. Хорошо переночевали, но на другое утро мимо нас стала
проходить отступающая артиллерия, и офицеры подтвердили, что Туапсе
занят и что оставаться нам очень опасно. Ничего не
оставалось делать, как ехать снова.
Через десять верст доехали до большого селения Лазаревка, где остановились наши русские части. Грузины
благополучно укатили дальше.
Нам посоветовали не оставаться в Лазаревке, так как туда выходит с гор проселочная дорога и есть
опасность, что на ней могут
показаться большевики. Так что мы проехали еще пятнадцать верст и остановились в большом недостроенном
доме — он стоял на поляне, окруженной лесом, и через нее бежал ручеек. Так что вода, дрова и корм для лошадей были под
рукой. Когда мы приехали, дом был
пустой, но потом там поселилось большое армянское семейство.
Мы заняли две большие комнаты, принесли сена
и расположились. Лошадей стреножили и пустили пастись. Каждый из
нас был назначен на определенную работу: обе дамы вели хозяйство, готовили
на костре и смотрели за маленьким Юриком, генерал Безкровный с сыном доставляли
дрова, папа и Николай Николаевич Княжецкий ходили к местным жителям
в поисках продуктов, мы четверо караулили лошадей: ночью по
очереди Аня, Петя и я, а днем Женя. Следили, чтобы лошади не
ушли далеко и чтобы их не увели. Сидишь ночью на крылечке и слушаешь, как они едят
или перескакивают стреноженными ногами; если покажется,
что они удаляются, идешь проверить и подогнать поближе. Петя
днем из консервных банок мастерил посуду. Все по очереди
ходили к ручейку, раздевались, стирали свое белье и, высушив его, одевались. С
продуктами было труднее всего. Денег у нас почти не было, у
местного населения продуктов было очень мало, особенно не хватало
хлеба, был только кукурузный. Все же папа никогда не
возвращался с пустыми руками. Многие давали даром что могли, и мы кое-как
питались. Изредка кто-нибудь ездил в Лазаревку узнать о положении.
Так мы прожили около двух недель. Наконец нам
сообщили, что большевики, разграбив Туапсе, ушли по
направлению на Майкоп и Армавир с целью пробиться к своим
главным силам. Мы поехали обратно!
Глава
8
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В МОСКАЛЕВКУ. ЖИЗНЬ СНАЧАЛА
В Лазаревке нам повезло: нас взял воинский
поезд, погрузив и повозки, и лошадей. Таким образом мы без
усталости и быстро доехали до Туапсе.
Город был разграблен и страшно загрязнен! Мы
зашли в банк дяди Коли: двери настежь открыты, все перевернуто, все
бумаги разорваны на мелкие куски, брошены на пол, и их слой доходил нам выше
колен. Переночевав в городе, мыс волнением поехали домой.
Что там нас ожидало? Мы ни от кого узнать не могли.
Шоссе, после прохода целой армии с
многочисленными обозами и беженцами, сильно пострадало: щебенка была выбита
проходом такого множества телег и лошадей. Грязь ужасная.
За перевалом стали встречаться разломанные телеги и убитые
лошади. В двух местах были небольшие воронки от снарядов.
Ашейский мост был сожжен, и нам пришлось пробираться по
долине и искать место, чтобы перебраться на другую сторону.
Небуговский мост уцелел. После него мы стали приближаться к
жилым местам. Мы никого по пути не встретили и ничего не знали, что у
нас делается. Но на шоссе начали появляться все больше и больше разные
обломки мебели, разорванные книги, тряпки и т.д. Чем дальше
мы ехали, тем больше видели следы разорений и грабежей.
Мы ясно понимали, что нас дома ждет что-то ужасное!
Недалеко от Москалевки все шоссе было
усыпано разломанными рамами из ульев. Значит, пчельник был
уничтожен. Очевидно, кто мог, вытаскивал из ульев соты и ел
по дороге. Где-то в кустах блеснула медная ступка.
Уже въезжая в ворота, мы увидели, что у нас
побывало множество народа и лошадей. Весь лес был вытоптан,
загрязнен, и везде виднелись остатки костров, где еще торчали
недогоревшие ножки
стульев и столов.
Дилижаны услышали наши служащие и вышли нас
встретить. Они не позволили нам ехать прямо в дом и попросили
свернуть на ферму. Нам объяснили, что в доме полный разгром и что жить там нельзя!
Ферму же не тронули, и наши служащие
предложили пока остановиться у них, что мы и сделали. Пришли туда и учительница,
и прислуга, которые оставались жить в доме. Они много пережили, но в конце
концов их не тронули.
Вещи свои они сохранили и припрятали к себе
кое-что из нашей
посуды. Вот что все они нам рассказали.
Большевики пришли к нам с рассветом 18-го,
то есть рано утром после нашего бегства: задержала их темнота, и они заночевали
в нескольких верстах от нас, что нас и спасло и дало возможность
убежать. Первое, что они спросили, это: «Где генерал и его семья?» Не найдя
нас, они схватили нашего старого рабочего Фурсова и расстреляли на глазах его
жены и дочери, обвинив в том, что он нас предупредил. Он в этот
день по своим делам поехал за сорок верст в деревню Тангинку
и там неожиданно наткнулся на большевиков. Поняв, какая
опасность нам угрожает, он тропинками побежал обратно, чтобы нас предупредить,
и опередил большевиков часа на два, но, когда пришел в Москалевку, нас уже не было.
У него было много врагов, так как знали
кругом о его отрицательном отношении к большевикам. Возможно,
что кто-нибудь, кто видел его в Тангинке, придя к нам, его
узнал, и этого было достаточно, чтобы его расстрелять.
Похоронили его во фруктовом саду. Но на этом расстреле убийцы не
успокоились: они вытащили из карманов фотографию какого-то
незнакомого генерала и хотели прикончить кухарку, говоря, что она генеральская мать и похожа на фотографии. С большим трудом
удалось доказать, что она прислуга,
то же самое было и с ее дочерьми — горничными, которых обвиняли, что они
генеральские дочки. Но их тоже спасли.
Наше имение очень понравилось штабу, который
там и устроился. Большой, благоустроенный дом, полная чаша
всего: бассейн с питьевой водой, сад, огород, сено, дрова и вся
живность. Кроме штаба, по всему имению останавливались
проходившие части, обозы, беженцы...
Штаб простоял у нас несколько дней. Когда
все свиньи, птица были съедены, на огороде не оставили
ничего, он двинулся вперед!
В доме тогда было еще относительно все цело.
Но после ухода штаба через дом прошли многие сотни людей. Каждый забирал
с собой что только мог. Дрова кончились, рубить новые было лень,
и стали жечь на кострах мебель.
Петербургские сундуки на плоской крыше стояли
благополучно почти до самого конца, и, только когда появились обозы с беженцами и бабы
бросились грабить, они разбили временную крышу
веранды и нашли все. Пошла вакханалия! Через крышу вытаскивали ковры,
белье, меха. Начались драки!.. И большая часть вещей тут же раздиралась на
части: рвали дорогие меховые манто,
скатерти, ковры...
Потом в лесу мы находили куски материй и
меха. Когда уже нечего было грабить, стали разбивать все,
что не могли унести. Нашим служащим удалось спасти одну корову и пару свиней, сказав, что это их собственные. На винограднике
не осталось ни одной ягодки. В садах
все же осталось кое-что. Главным образом груши и яблоки зимних сортов, которые в августе были совершенно
зеленые, но на нижних ветках и они были сорваны. Огород и бахча имели самый жалкий вид, все
потоптано, поломано и уничтожено!
Узнали мы и о судьбе тех помещиков, которые
не успели убежать. Ближайшие наши соседи, профессор Филиппов с женой, бежали, а сыновья,
юноши, ушли в горы, в лес и прожили там все
это время. По ночам они спускались к себе на огород и в сад за пищей. Но
все остальные, не уехавшие, были расстреляны
— военный врач Протасов, Кравченко, Марков и Яковлев — старик из
разбогатевших крестьян. Он жил безвыездно в своей усадьбе, семьи у него не было. Большевики нашли, что он похож на какого-то генерала, и на всякий случай его
расстреляли. Даниловы в это время не
жили у себя в имении. Их чудный дом с колоннами
был разграблен, а затем сожжен до основания.
Мы переночевали на ферме, где наши служащие
постарались устроить нас как можно лучше. А на другой день мы
пошли в дом. Картина представилась нам ужасная: окна все были выбиты, зеркала
разбиты вдребезги, мебель, которую не сожгли, была порублена
шашками, все обивки, занавески сорваны. В кабинете все книги,
журналы, документы, фотографии были разорваны на мелкие клочки, и ворох
разорванной бумаги толстым слоем покрывал пол.
Рвали книги в поисках денег. У пианино были отрублены все молоточки, и оно было набито тухлыми
помидорами. На стенах всевозможные
безобразные надписи и рисунки, в углах комнат... уборные!
Трудно себе представить картину, которую мы
увидели! Вокруг дома все было вытоптано и... поломано!!!
В кладовке стены были все исковерканы, и,
если бы мы не взяли вещей с жемчугом, — все бы пропало! Небольшое
количество денег, которые папа зарыл за беседкой, исчезло — большевики копали
вокруг дома в поисках клада и, конечно, наткнулись на эти деньги. Но
драгоценности, которые были зарыты далеко в лесу, остались целы.
Положение наше было отчаянное, но выбора не
было. Хотя все было разорено, урожаи почти полностью пропали, мы
остались почти без денег и вообще без ничего, единственная
возможность как-то прожить была — оставаться у себя, приводить все в порядок
и начинать все сначала.
Здесь, по крайней мере, была крыша над
головой и мы были у себя. Мы сразу же начали очищать дом.
Перебрали все разорванные бумаги и книги в поисках документов и
фотографий, кое-что находили, подбирали и склеивали,
несколько кусков фотографий нашли в помойной яме. Из запасных стекол починили окна,
а другие забили досками. Удалось починить кое-что из мебели,
кровати, матрасы. Все надо было как следует вычистить, вымыть.
Это заняло дней пять, и мы перебрались к себе. Кухарке удалось припрятать
кое-что из посуды, а некоторые служащие
получили в подарок от большевиков кое-какие наши вещи, которые они нам вернули.
Все это была капля в море, но позволяло нам как-то обернуться.
Мы стали ходить по имению и искать брошенные
и потерянные грабителями вещи. Так, я нашла свой кожаный несессер,
в котором остались некоторые предметы — мыльница, щетка...
Нашли два куска от папиного бобрового воротника его николаевской
шинели, из которых мы с Аней смастерили себе шапки. В общем, все, что
находили, чистили, мыли и приспосабливали к употреблению. Несколько вещей нам вернули
крестьяне из Небуга, сказав, что это им
подарили. Может быть, это и так, а может быть, и сами грабили.
Комендант Туапсе прислал нам большой кусок
суровой бязи с красными полосками — из нее было сшито каждому из членов семьи
по одной вещи: я получила платье, тетя Энни — блузу и т.д.
Труднее всего было с питанием.
Особенно трудно с хлебом, так как муку можно было достать с
большим трудом, и все меньше и меньше, — наше побережье своей муки
не имело, а все запасы были увезены большевиками. Не было ни мыла, ни сала.
Подвоза же не было никакого. Железная дорога была
перерезана, там шли бои, а пароходы не ходили.
Во всей губернии начинался голод. Наше
положение становилось безвыходным: денег почти не
оставалось. Правда, предвиделась продажа оставшихся недозрелых
фруктов, но этого, конечно, было недостаточно, да и надо было ждать, пока они
поспеют к сбору. Других доходов не было никаких, а жило
нас, кроме нашей семьи и семьи Княжецких, еще учительница и три
прислуги: всех надо было накормить, одеть и снова
налаживать хозяйство. Кроме того, надо было Пете учиться дальше. Женя
еще был маленький и проходил все с учительницей. Все,
конечно, волновались, но ничего придумать не могли: ведь мы были
отрезаны от всего мира.
Но вдруг один раз утром мы услышали на шоссе
несмолкаемый грохот телег и сейчас же пошли посмотреть, что там
происходит.
Перед нами по всему шоссе тянулась вереница
пустых подвод, едущих по направлению к Новороссийску. После
расспросов оказалось, что крестьяне, да и все, кто имел лошадей, решили ехать за мукой в
Кубанскую область.
У папы сейчас же созрел план, и мы решили
сделать то же самое и одновременно узнать о положении и попытаться
как-нибудь наладить и нашу судьбу.