Тхоржевский И.И.

 

А. И. ГУЧКОВ И ЕГО ПОРТРЕТЫ

 

После недавней (14 февраля 1936 года) смер­ти Александра Ивановича Гучкова — вот уже три ярких статьи о нем! Три больших, во весь рост, портрета. Подписаны они крупными именами: Н. В. Савича («Возрождение»), П. Н. Милюкова («Последние новости») и А. Ф. Керенского («Совре­менные записки»). Все три автора дают любо­пытнейший исторический материал. Но рисуют они — три совершенно несхожих между собою портрета.

Так бывает. Портретист, а особенно портретист с именем, всегда видит по-своему, невольно подбав­ляет к изображению свои собственные душевные черточки. Но тут, в сложном и противоречивом об­лике А. И. Гучкова, трактовка портретов уж черес­чур различна.

Уловлено, подчеркнуто ли главное? Основное, не­общее выражение политического лица — то выра­жение, с которым А. И. войдет впоследствии в рус­скую музейную галерею?

Окончательное решение гучковской загадки от­кроется нам, вероятно, только тогда, когда будут напечатаны воспоминания самого Александра Ива­новича. Но вот, на скорую руку, несколько штри­хов. И несколько необходимых поправок.

Страстная преданность родине, ее военной мощи, быту старой и богатой Москвы... При столь же страстной ненависти к Государю. Вот основ­ной узел в сердце А. И. Гучкова.

На его безмерную, исключительную по силе и искренности любовь к родине Россия так никогда не ответила ему взаимностью. Так никогда и не полюбила его по-настоящему.

Зато — в ответ на ненависть к трону — ответная ненависть у Государя и, в особенности, у императ­рицы, создалась прочная. Перечтите письма царицы в Ставку! Гучков, Гучков — чудится везде и всюду; это он — главный враг, он — олицетворение рево­люционных козней. Его зловещая тень заставляет не любить Москву, отворачиваться от Кривошеина и Самарина... Точно предчувствие, что именно этот коварный враг приедет требовать отречения.

В рассказе Шульгина о поездке во Псков с Гуч­ковым есть признание: как он, Шульгин, внутренне боялся: а вдруг Гучков скажет Государю что-нибудь тяжелое, злое, обидное... Конечно, этого не случи­лось. Это было бы недостойно Гучкова. Но самый факт приезда именно А. И-ча за отречением — был уже излишней тягостью для Государя. Морально — как раз Гучкову ехать во Псков не следовало.

Н. В. Савич в своей искусной и обстоятельной защите памяти Гучкова предпочел вовсе не упо­минать об этой поездке. Он выгораживает память А. И-ча (правда, с оговоркой — «насколько я знаю») и в другом отношении: «прямого участия в революции не принимал». Увы, с осени 1915 года принимал — и прямое. Тому теперь категорическое подтверждение в признаниях П. Н. Милюкова и А. Ф. Керенского. Да иначе — как и попал бы А. И. Гучков в военные министры Временного пра­вительства?

Но как раз тогда, когда А. И. Гучков достиг, казалось бы, двух главных целей своей жизни: 1) Государь отрекся и 2) именно он, Гучков, полу­чал в свои руки русскую армию, — тут-то и ждала катастрофа.

Старая, дорогая московскому сердцу Гучкова Россия — без Государя не просуществовала и суток! Суток не просуществовала и эфемерная военная власть самого Гучкова. «Приказ № 1», изданный помимо него совдепом, сразу же разрушил призрачный сон министра. Оказалось — как это с выпуклой яркостью очертил в своем некрологе Гуч­кова А. Ф. Керенский, — что вне небольшого круж­ка штабных военных, сотрудничавших с Александ­ром Ивановичем еще в доброе царское время, н и -кому, решительно никому в русской революцион­ной армии этот штатский военный министр, «барин в теплом пальто и с палкой», — не нужен! Спра­ва и слева Гучкова окружили ненависть, недоверие, глухая стена злобы.

Смертельно раненный революцией, Гучков ушел из Временного правительства с надрывным криком: «Россия гибнет!» — но и со щемящей внутренней болью, что именно он, он сам — один из виновных.

Гучков скоро отрекся от власти и от революции. Когда арестованный Государь узнал от Керенского об этом отречении и падении своего врага, он не только не испытал какого-либо злорадства, но при­шел в искренний ужас, что вот и Гучков затрав­лен — слева, совдепом! Надвигается какой-то уже беспросветный мрак... «Что еще готовит Провидение нашей несчастной родине!» — вот крик, вы­рвавшийся в дневнике из царского сердца, несчаст­ного сердца, слабого, но несравнимого по благород­ству — с «подданными».

После первой революции 1905 года Гучков от­крыто встал на сторону правительства. Он уже и тогда отрицательно относился к династии и ее ти­тулованному окружению, он питал и весьма «кислое расположение» к автору манифеста 17 октября, гра­фу Витте (слова самого Сергея Юльевича, платив­шего Гучкову злобой и презрением), но Александр Иванович верил тогда в самого себя и, еще больше, в Столыпина.

Гучков стал душителем революции, — пишет Ке­ренский. Искренний конституционалист пошел на сотрудничество с сомнительным,— пишет Милюков.

Слово «сомнительный» — не подходящее к Сто­лыпину. Но и по существу: А. И. Гучков был кон­ституционалистом примерно того же жизненного, а не бумажного склада, что и Столыпин. Как раз Гучков и подсказал Столыпину (как правильно ут­верждает Керенский) «переворот 3 июня», то есть убедил Столыпина, после неудачного опыта с двумя первыми, революционными Думами, изменить оп­рометчивый избирательный закон Витте, пожерт­вовать формой законности для спасения идеи Думы и конституции.

За новый избирательный закон ответил перед рус­ским левым общественным мнением С. В. Крыжановский. Но политическим автором его был Гучков.

А. И. Гучков и в самой Думе был неизменным союзником и суфлером Столыпина, советчиком его по части разной «хитрой механики», в которой покойный А. И. был так силен. Недаром граф Витте в своих воспоминаниях негодует на «подделку» рус­ской свободы, объявленной «его» манифестом, и всюду изображает Гучкова и Столыпина как двух по­литических Аяксов. Так оно и было довольно долгое время. Гучков разошелся со Столыпиным незадолго до смерти Петра Аркадьевича. Но после этой смерти он вернулся к мысли, что только столыпинский путь был спасительным для России. У меня есть несколь­ко писем А. И., написанных уже в эмиграции, где он убежденно исповедует столыпинский символ веры.

Жалеть о сотрудничестве со Столыпиным А. И. Гуч­кову, во всяком случае, не приходилось. Время тре­тьей Думы — не только блестящая страница его, гучковской, биографии, но и одна из самых блес­тящих страниц русской истории, время расцвета. Народное хозяйство России, ее просвещение, воен­ная оборона, крестьянское дело — все это только выиграло от сотрудничества царского правительства с Думой, пусть и Думой укороченного образца.

На чем же оборвалось быстрое восхождение Рос­сии кверху? Только на войне. Не на политических настроениях. При императоре Николае II шла ки­пучая, шибкая деловая работа во всех областях рус­ской жизни.

Плохой Государь? Но какое плодотворное царст­вование! Какой — даже и политически — огромный скачок вперед! Сколько было сделано и сколько еще могло быть сделано, останься Россия под властью Го­сударя. Да, колеблясь, уступая, беря назад, но все-таки в целом — как двигала царская власть Россию!

Гучкову, да и многим в страстном их нетерпении представлялось, будто Государь — «основное препятствие к осуществлению их политических требо­ваний» (выражение П. Н. Милюкова). Бесспорный патриот Гучков бросился, в разгар войны, в самую гущу военного бунта... Он погубил этим не только Царское Село, но и дорогую ему Москву.

В его оправдание можно привести многое. Бес­спорно, царская власть отклонилась в последние годы от правильного столыпинского пути. Унизи­тельное влияние Распутина разрушало, подрывало монархию. Вмешательство императрицы («ее» само­державие) принимало порой безумные формы, без всякой нужды обостряя злобу, ставило в безвыход­ное положение лучших слуг трона.

И все-таки! Необходимо было дотянуть до воен­ных успехов (к чему уже дело и шло). Военное сопро­тивление немцам было все-таки гораздо возможнее при старом строе, нежели после его крушения. А со штатскими — пускай необходимыми — переменами следовало потерпеть.

Распутин был уже убит. Болезненное состояние Государыни вскоре потребовало бы, вероятно, лече­ния. И, во всяком случае, лишь в состоянии край­него нетерпения, даже идя внутренне на дворцовый переворот, думские политики должны были бы со­знавать, что взбунтовать — для сведения политиче­ских счетов с монархией — тылового неизвестного солдата, попросту не желавшего воевать, было с их стороны безумием. Непростительной переоценкой собственных сил.

Любой министр и общественный деятель мог быть семи пядей во лбу. Мог быть (и бывал!) куда умнее и энергичнее Государя. Мог он, допустим, и выходить из себя иной раз, при соприкосновении с царским двором...

Но все-таки! Надо же было сознавать, что «мис­тики», окружавшей историческую царскую власть, за несколько месяцев не создашь! И уж никак не заменишь личной, собственной талантливостью.

Когда свергли царскую власть, некому стало не только служить, но некому и быть в оппозиции. Гениальные общественные деятели и министры по­летели — все! — от пинка солдатского сапога.

А. И. Гучков политически погиб в тот самый день, когда осуществились его политические идеа­лы, когда устранилось мнимое к ним основное пре­пятствие.

Но если таково было его политическое предвиде­ние, можно ли объявлять его, хотя бы и в некроло­гах, «большим человеком»? Только не давала, мол, ему ходу все та же узкая, проклятая русская жизнь.

При Государе А. И. Гучков участвовал все же в устроении русской жизни. Пусть участвовал не так, как ему хотелось, но все же участвовал и в Думе, и в Государственном Совете, и в Военно-промыш­ленном комитете — с немалым влиянием! С нема­лым блеском! Зачем же было губить монархию?

«Большой человек», — твердит П. Н. Милюков. И ссылается при этом на пьесу «Большой человек» г. Колышко, где «герой» был якобы «прозрачно за­гримирован под А. И. Гучкова». На деле герой этой (неважной) пьесы был и впрямь большой человек, граф С. Ю. Витте. А про Гучкова можно сказать многое. Сильный человек. Замечательный человек. Большой ум. Большой — властный и упорный ха­рактер при внешней чарующей, бархатной мягкости обращения... Но «большой человек»? Для этого Гуч­кову не хватало внутренней цельности подлинного вождя. И при всем моем уважении к памяти Алек­сандра Ивановича скажу: не хватало калибра.

Показательная черта: обычное предпочтение А. И. Гучковым тайных ходов — открытым. Страсть к партийной игре, к заговорам, к политической и военной интриге. Искусство организовать — да! Ус­пехи и торжество за кулисами. Но при выходе на политическую авансцену — проигрыш, проигрыш, проигрыш!

Тяжелая, несчастливая была рука — у властного, умного, серьезного Александра Ивановича!

Многие ли помнят его в выигрышной роли пред­седателя Государственной Думы? Даже демонстра­тивная отставка — после того как Столыпин, рас­пустив на три дня Думу, провел по 87-й статье закон о западном земстве — как-то слабо дошла до общественного сознания. Она была заслонена тогда личной сенсацией Трепова-Дурново и охлаждением Государя к Столыпину. Председателем Думы оста­лись в нашей памяти: Муромцев, Головин, Хомя­ков, Родзянко. А Гучков помнится скорее главным думским воротилою, лидером партии октябристов и мастером думской политической кухни. Одно вре­мя всех вообще думцев дразнили «гучковскими мо­лодцами». Но сам-то Гучков предпочитал действо­вать за кулисами.

Его умение влиять было огромно. Еще недавно, на одном полуполитическом обеде в Париже, Алек­сандр Иванович на похвалы его ораторскому талан­ту шутливо — и умно, как всегда, — заметил: «Да, в Государственной Думе слушали внимательно. Но это лишь потому, что за каждым моим словом сто­яло не менее 160 голосов...»

Оратором, как и политиком, А. И. Гучков был прирожденным. И любил самое ремесло политики. Любил даже слишком! Увлечение «ремеслом» затем­няло порой даже его ясную голову.

В разгар революции, уже уйдя из министров Вре­менного правительства, Гучков приехал как-то к А. В. Кривошеину (близкому для него человеку — и по Москве, и «по Столыпину») с просьбой помочь в составлении программы «русской либеральной партии». Он хотел ее основать взамен партии ок­тябристов, ибо «партии 17 октября» уже не могло быть — без Государя и в преддверии «ленинского октября».

— Да, но какие же шансы на успех может иметь такая партия теперь, когда поднялись низы, нена­видящие буржуев?

Ответ был дословно:

— Кадетам выгодно иметь на политической арене хоть какую-нибудь партию правее себя. Они будут ее, конечно, чернить, но зато уже обещали, втайне, уступить часть мест, поделиться... А у кадет при вы­борах в Учредительное Собрание все же кое-какие голоса будут...

Большой ли человек говорил эти слова?

Чистый политик и стратег, А. И. Гучков был вообще как-то мало чувствителен к социальным во­просам, к реальной подоплеке политики. Умом он, конечно, понимал все. Не прочь был и порисоваться: «мой дед был крепостным». Но инстинктом он был за «имущих». Вопросами земельным, рабочим ин­тересовался больше теоретически...

 «Барин в теплом пальто...»

Другая черта, которая также несколько мельчит Гучкова. Беспокойная страсть к ощущениям, к авантюре, к переодеваниям. Будучи штатским, он всерьез и упорно, без конца, работал над вопросами военной обороны. Но трудно отрицать, что, кроме дела, тут была и отрава. Заодно вербовались в воен­ной среде личные приверженцы.

«Бутафорный военный» (словцо Витте) Гучков был, конечно, куда серьезнее военного Сухомли­нова. Но в нем сидел и военный авантюрист. Во­лонтер в бурскую войну, чин харбинской погранич­ной стражи, задира-дуэлянт, вечно искавший, с кем бы «сосчитаться». Как мог он все-таки избрать ми­шенью — Государя?

Лучшее доказательство, что настоящей, стихий­ной, «почвенной» цельности у него не было. Основ­ной политический инстинкт был неверен.

П. Н. Милюков вспоминает теперь сказанные ему слова А. И. Гучкова: «Вы сильны наукой и книгами, а я — коренным, стихийным чувством московского купца, который безошибочно подсказывает мне в каждую данную минуту, что именно я должен де­лать».

Да, Гучков притязал на русскую цельность. Но — если бы это было так! На самом деле в нем бы­ла беспокойная внутренняя непримиримость. И она очень часто подталкивала его — на ошибки.

Около имени Гучкова всегда возникал раздор. Еще на днях, в Белграде, произошла из-за него снова бурная перепалка. На этот раз — между В. В. Шуль­гиным и П. Б. Струве. В их политическом споре трудно не стать на сторону Струве.

Все мы в эмиграции — и Струве, должно быть, первый, — встречаясь с А. И. Гучковым, преклоня­лись перед его неутомимой, несравненной энергией. Он как никто преследовал большевиков, травил их в иностранном общественном мнении... Все мы под­падали, при встречах, и под обаяние ума, силы Гуч­кова, его спокойной, любезной внимательности к людям, его огненной верности России. Но разве это устраняет и отменяет наш повелительный полити­ческий долг: в спорах о Гучкове - деятеле (человеком он был, вне спора, хорошим) искать только правды?

А правда — то, что Гучков ошибся, бро­сившись в военную революцию. И к этой ошибке он шел давно.

В воспоминаниях Витте, врага Гучкова, но врага, умершего задолго до революции, в 1914 году, зна­чится еще под 1909 годом такая запись (сделана эта запись, правда, без ручательства за достовер­ность, но сделана для себя и взволнованно). Летом 1909 года Гучков сделал якобы одному русскому, жившему тогда во Франции, следующую неосторож­ную «конфиденцию»: «В 1905 году революция не удалась, потому что войска были тогда за Государя. Теперь нужно избежать ошибку, сделанную вожа­ками революции 1905 года, в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войска были на нашей стороне. Поэтому я исключительно зани­маюсь военными делами, желая, чтобы в случае нужды войска поддерживали более нас, нежели цар­ствующий дом».

В жутком свете событий 1917 года эта, может быть, и апокрифическая, запись Витте 1909 года приобретает трагический, для нас и для Гучкова, смысл. Она еще теснее сближает его имя с именем другого, только что скончавшегося иностранного по­литического деятеля — Венизелоса.

Не то ли же основное, и очень редкое сочетание? Патриотизма, личного благополучия — и ненависти к родной монархии. Сочетание штатской хитрости и военной интриги. Страсть к заговорам, неодолимая тяга к политике, при малой чувствительности к со­циальным противоречиям. Та же партийность и «ли­беральность». Та же изумительная, беспокойная и сравнительно мало созидающая энергия. И почти тот же хмурый, внешне подслеповатый, но внутренне зоркий, острый взгляд за очками.

Конечно, Венизелос был гораздо удачливее. Он несколько лет все-таки правил Грецией, стал меж­дународной знаменитостью, хотя и при помощи анг­личан и на небольшой сцене. Совершенно иною бы­ла и развязка его спора с монархией.

В мрачной русской трагедии погибают все.В Греции — наоборот — примирение, чуть ли не идиллия! Но при моральном торжестве короля над Венизелосом. Этот исход знаменует торжество без­личной, но глубоко исторической традиции над лич­ным талантом и честолюбием. Венизелос умер — «да здравствует король!»

В нашем политическом сознании русский Вени­зелос — А. И. Гучков — также побежден и, думаю, навсегда, отрекшимся, замученным императором.

Но тени их когда-нибудь примирятся. А вина Гучкова давно искуплена. Жгучей — всю жизнь! — любовью к родине. И предсмертной, выше сил, борь­бой — за ее свободу.

 

1936

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта.