Елисеев Ф.И.

С КОРНИЛОВСКИМ КОННЫМ

 

 

ТЕТРАДЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Наступление на Кормовое

 

В полночь на 27 апреля три полка нашей дивизии, с генералом Бабиевым, из села Приютного выступили куда-то на северо-восток. Впереди полков шел Бабиев. За ним Корниловский полк, потом 1-й Кавказский и последним 2-й Полтавский. Перед рассветом — уперлись в болотистую речку, где нас ожидал 8-й пластунский батальон бригады Ходкевича. Перейдя вброд эту речонку, Бабиев круто повернул свой маршрут на запад. Батальон пластунов должен следовать за конницей.

Полки шагом шли по сухой проселочной дороге. Справа тянулся очень глубокий овраг с крутым южным берегом; северный же берег — полого шел к высокому перекату возвышенности, простираясь версты на две вдаль. Левее дороги к югу, параллельно нашему движению, — тянулся невысокий перекат. Что за ним — нам не было видно.

Уже светало, когда голова колонны подошла к Кормовому с востока. До него было версты две. На противоположном пологом берегу оврага, верстах в двух от нас к северу — мы увидели простым глазом бивак красной конницы до 500 лошадей, спавший под открытым небом и нас не заметивший.

Бабиев остановил колонну, вызвал полковника Орфенова, рассказал ему обстановку и бросил его с 1-м Кавказским полком на север, чтобы разгромить эту красную конницу. Молодецкие кавказцы, посотенно в одну линию, круто повернули направо и “скатились” с крутого берега в овраг на глазах всех.

Бабиев, как всегда — и бодр, и весел, и нетерпеливый по горячности своего характера — он не дождался момента атаки кавказцев. И когда последние, перейдя русло оврага, широкой рысью стали подниматься на уклон и по изгибу местности еще не могли видеть противника, Бабиев вызвал два горных орудия Кубанской батареи и открыл шрапнельный огонь по спящему биваку. Нам было весело и смешно видеть, как красный бивак, расположенный четырехугольником, от неожиданности — бросился к своим лошадям, и в мгновение ока как попало, безо всякого строя — бросился на север во всю мощь своих лошадей. Фактически — эта конница находилась в глубоком тылу своих войск, своей пехоты, и совершенно не ожидала появления казаков здесь.

Кавказцы, разбросавшись сотнями — перешли в широкий намет и вскоре и красная конница, и казаки скрылись от нас за высоким перекатом, подгоняемые удачными разрывами наших шрапнелей. Следом, вразрез кавказцев и села Кормового — он бросил 2-й Полтавский полк полковника Преображенского, который также вскоре скрылся за далеким от нас перекатом.

Для обеспечения своего левого фланга — он приказал мне выбросить туда, на юг, за невысокий перекат местности, две сотни. Брошены были 5-я сотня сотника Гурбича и 6-я хорунжего Яковенко. Для разведки села Кормового, которое находилось в двух верстах западнее нас и которое очень хорошо было видно, были брошены 3-я сотня сотника Литвиненко и 4-я сотника Ростовцева. И когда подошел к нам 8-й батальон — он бросил меня с двумя сотнями и полковой пулеметной командой — вслед за полтавцами.

Я совершенно не понимал, что делает Бабиев? В особенности, когда он послал меня с остальными сотнями разбросанного Корниловского полка вслед далеко ушедшим кавказцам и полтавцам, скрывшимся от нас за далекими буграми. Видимо — он хотел обогнуть село Кормовое с севера, полагая, что в нем сосредоточены все силы красных. Я впервые вижу, что Бабиев разбросал по частям всю свою конницу и теперь оставался только со своим очень небольшим штабом и ординарцами от полков.

Свалившись с крутого южного берега, достиг дна оврага. Овраг оказался очень глубоким и предательским. Весь его южный склон был очень бугорчатым, с кустарниками мелкого хвороста. Казаки-пулеметчики соскочили со своих линеек и поддерживали их руками, чтобы они не перевернулись. По дну оврага протекал мелкий ручеек, покрытый также кустарниками. И только что сотни перешли его и стали подниматься на противоположный пологий берег овра-га, как прискакал ординарец со словесным приказанием от Бабиева — “как можно скорее вернуться к нему!”

Круто повернув на 180 градусов, окунувшись вновь в овраг, сотни тяжело карабкались вверх. И, выбравшись на простор, наметом шли к Бабиеву. Наш путь пересекает казак-корниловец, скачущий на восток.

— Ты куд-да? — кричу ему громко, думая, что он прячется в тыл.

— Я раненый... господин полковник! — криком отвечает он и, в доказательство, приподнимает свою гимнастерку ниже пояса. И у него напористо брызнула фонтаном густая темно-красная жидкость, накопившаяся выше пояса. Махнул рукой, — чем сказал, — скачи дальше, в тыл...

Мы приближались к Бабиеву. После ночного перехода верст в двадцать пять, теперь два раза преодолев глубокий овраг и идя на подъем к Бабиеву, — наши лошади изнемогали от усталости. Пулеметные линейки по буеракам — едва поспевали вслед.

Увидев приближающиеся мои сотни, Бабиев зычно, нетерпеливо пронизал воздух только двумя словами: “Елисеев!.. В атаку!” — и порывисто ткнул рукою куда-то на юго-запад. Это означало, что положение очень серьезное и разговаривать нет времени. Поджав хвост, под ним нервничал его конь...

 

Золотая атака корниловцев

Не видя ничего перед собой из-за переката местности, сотни, как шли в колонне по шести, так сразу же переведены были мной в широкий намет, насколько позволяли силы лошадей, скачущих на подъем. И когда мы поравнялись с Бабиевым, стоявшим верхом на пригорке, — перед нами, во все стороны, представилась исключительно ясная картина расположения войск — и красных, и казаков...

Внизу, поднимаясь по пологому склону, навстречу нам скорым шагом двигались три густые длинные цепи красной пехоты, на расстоянии каких-нибудь пятисот шагов. Не было сомнений, что они уже знали, что конница казаков зашла им в глубокий тыл, и они, отступая — должны пробиться. Шли уверенно, твердо и в полном боевом порядке. Меж цепей шло до двух десятков тачанок с пулеметами. На их правом фланге отступления (на восток) — конная группа человек в сто пятьдесят — сдерживала натиск двух сотен корниловцев, 5-й и 6-й, общей численностью чуть свыше 70 шашек. Две сотни корниловцев, 3-я и 4-я, разрозненно маячили восточнее села Кормового, поражаемые откуда-то шрапнельным огнем красных. Их сила была также чуть свыше 70 шашек.

Далеко-далеко позади отступающих цепей красной пехоты, вне досягаемости орудийного огня — виднелись три линии “маленьких точек”: это наступали последние два батальона пластунов генерала Ходкевича. Там где-то должен быть 1-й Черноморский полк полковника Малышенко, но его не было видно.

Так неожиданно столкнувшись лицом к лицу с главными силами красной пехоты, мои 1-я и 2-я сотни есаулов Твердого и Друшлякова, с растянувшейся пулеметной командой есаула Мартыненко — как шли-скакали в колонне по шести, так и без слов команды — ринулись за своими офицерами вперед, в сокрушающий карьер...

Неизбежность атаки... захватывающий душу порыв... жажда боевой схватки да еще на глазах самого Бабия... Благоприятный уклон местности и необъяснимая уверенность в удаче — все это вместе взятое — дало сильнейший порыв в атаке.

Ни малочисленность 1-й и 2-й сотен перед грозной и наглядной силой врага, ни звук жестоко свистящих и цокающих пуль, готовых, казалось, снести целиком голову с плеч, ни чувство страха смерти — ничто уже не волновало... все отлетело прочь! И расстояние до врага в каких-нибудь пятьсот шагов, разделявших нас, — показалось так близким, близким...

Увидев порыв своих сотен при штабе полка — фланговые сотни всегда дружных и сплоченных кровью корниловцев — как стаи голодных и озлобленных волков, бросились в поддержку со своих противоположных флангов. 3-я и 4-я сотни храбрых и гордых офицеров Литвиненко и Ростовцева, которые были гораздо дальше от противника, чем остальные четыре сотни полка, — они, разрозненно, без всякого строя, карьером бросились с возвышенности, чтобы не опоздать к моменту “удара на шашки”. Впереди всех, с поднятыми вверх шашками, блестя клинками на утреннем солнце, давая пример своим подчиненным казакам, — скакали командиры сотен.

Было яркое теплое солнечное весеннее утро. То утро, когда проснувшийся жаворонок начинает виться в воздухе на одном месте и петь песнь свою... И когда в природе чувствуется еще ночная тишина и разряженность...

В такое мягкое доброе упоительное весеннее утро — малочисленные сотни Корниловского полка — неслись на смерть...

Тихо-тихо было кругом... И только топот бешено скачущих коней по мягкому грунту, поросшему молодым ковылем, да жестокий короткий визг смертоносных пуль навстречу — нарушал чьи-либо предсмертные секунды... Казаки даже не кричали “ура”... Словно оно и не нужно было или было еще рано... Общий порыв захлестнул всех!

Моя рослая кобылица Ольга, гораздо сильнее казачьих лошадей и к тому же совершенно без вьюка на седле, — она неслась впереди всех, просто по признаку превосходства своей физической силы, но отнюдь не от храбрости своего седока. За мной скакал мой помощник, скромный есаул Марков. За ним ординарцы. Потом есаул Твердый со своей сотней. Дальше есаул Друшляков с незамаевцами и калниболотцами своей сотни. Двенадцать полковых пулеметов на линейках есаула Мартыненко, растянувшись в длину, вперемежку со своими урядниками и нумерными казаками, — также неслись в конную атаку, усиливая наглядно, численно, боевую мощь полка. Блеск выхваченных из ножен шашек — окрылил всех. Все были во власти бешеной стихии атаки... Впереди была победа или, для некоторых, смерть. И при неудаче — остановиться, повернуть назад, скрыться — было уже нельзя...

Красные цепи остановились и стоя открыли жестокий огонь по казакам. Такого огня я не ощущал, не видел ни в Великой войне на Турецком фронте, ни в гражданской. Здесь — словно разверзлась пасть зверя, и он своим предсмертным рычанием выплюнул на нас все свое смертоносное зло и яд в две тысячи с лишним винтовок и свыше десятка пулеметов. Мне казалось, что разверзлось небо, и весь запас свинца лился именно на нас. Но мы неслись вперед... Слышал я позади себя короткий возглас-стон тяжело раненного есаула Твердого. По разрозненному строю пронеслось еще несколько стонов тяжело раненных казаков. Видел я мельком, как на нашем левом фланге 5-я и 6-я сотни с блеском шашек рванулись вперед, во фланг красной пехоте и как командир 6-й сотни хорунжий Яковенко, выделившись вперед далеко от казаков на своем прытком гнедом кабардинце — свалился неожиданно с коня. Что-то дернуло меня в левое плечо. Потом общий блеск шашек в воздухе, неистовые клики победного “ура!” и потом... потом как-то все смешалось и... смолкло. Словно кто дохнул, — затушил свечу. Красноармейцы бросили винтовки на землю и подняли вверх руки...

Вся атака продолжалась столько времени, сколько потребовалось для преодоления карьером расстояния в пятьсот шагов.

Правее нас, полным карьером, удирали на запад все конные красных, силой до 150 человек. Преследовать их было и некогда, и некому. Казаки, разбросавшись в этой массе красных солдат, в десять раз превышающих их численность, гнали группы пленных на восток, стараясь как можно быстрее оттеснить их от брошенных на землю винтовок. Некоторые казаки отбирали у пленных кошельки...

Со штабом полка я врезался (случайно) прямо в четыре полевые орудия, брошенные на дороге “без упряжки”. Уносы пушек, сбросив сбрую, ускакали вместе с конницей и комиссарами, т. е. ускакало 12 пар артиллерийских лошадей. Бой окончен. Красноармейцы изолированы от своих винтовок, но неожиданности всегда могут быть. Надо как можно скорее привести в порядок полк.

“Соберитеся, всадники ратные...” — запела сигнальная труба, и сотни, на широких рысях, стекались к победному полковому флагу войскового цвета, на котором по диагонали сверху вниз, от древка легла широкая черная траурная полоса в одну треть ширины флага. На ее черном фоне при колыхании свежего весеннего утреннего ветерка красноармейцы могли прочесть слово, написанное крупными белыми буквами, — “КОРНИЛОВСКИЙ”. Флаг развевался на высоком древке, поверх которого колыхался пышный черный конский хвост как эмблема легкой казачьей конницы.

Пулеметчик, хорунжий Семен Дзюба, летит к полку на пулеметной тачанке красных, запряженной тремя дивными караковыми, донской породы лошадьми в богатой сбруе “в бляхах”, явно парадный выезд какого-то донского богача-коннозаводчика. Он веселый, радостный, сам сидит на козлах, привычно упираясь на вожжи своими сильными руками. Рыжий, крупный, некрасивый, добряк и храбрец — он смотрит на меня, улыбается, и глаза его говорят мне: “Смотри, что достал я для полка сам!”

Было тихо кругом, словно и не было атаки. Перед выстраивающимся полком стояли новенькие четыре полевых орудия и тринадцать пулеметов на тачанках, в запряжке по три дивных лошади, словно приготовленные для свадебного путешествия.

Я быстро рассматриваю пушки и упряжь для “уносов” (унос — не менее одной пары лошадей для запряжки в орудие). Сбруя для упряжки артиллерийских лошадей была мной еще не виденная. Это были широкого сыромятного ремня “немецкие шлеи”, через которые, по сторонам, вместо постромок — проходила сплошная цепь на три пары лошадей в упряжке для орудия. Легкая и удобная упряжь. Поэтому ездовые артиллеристы, расцепив “шлеи”, сразу же сбросили Их с лошадей и... ускакали. На лафетах и на зарядных ящиках много солдатских парусиновых сумок защитного цвета. Они набиты чем-то, как бы спресованным. Казаки подумали, что это деньги. Быстро разрезали их шашками, но оказалось, это были много сотен пар красных погон с белой выпушкой по краям. Зачем они возили “подгоны белогвардейцев” — мы так и не узнали, да и некогда было расспрашивать пленных, так как издали показался генерал Бабиев, шедший к полку легким наметом.

— Корниловский полк... сми-ир-но!. Гос-спода оф-фи-цер-ры! — командую ему и лечу с рапортом, докладывать о трофеях полка и о потерях в офицерском составе.

Наповал, в грудь, почти в упор — убит храбрый командир 6-й сотни хорунжий Яковенко и тяжело ранен в левую руку, продольно от кисти до локтя, с раздроблением кости, командир 1-й сотни есаул Твердый. Мне особенно жаль было хорунжего Яковенко. Он был уже пожилой человек, мобилизованный на Великую войну со льготы — наш старый кавказец. Широкоплечий, скуластый, определенно храбрый, всегда впереди казаков — он был тихий, скромный и послушный. И как бы стеснялся меня, старшего офицера-кавказца, боясь уронить себя. Среди казаков заметно, что офицеры и казаки одного и того же отдела — чувствуют себя ближе друг к другу. Так вот было у меня и с хорунжим Яковенко.

— Спасибо, орлы, за победоносную атаку! — громко выкрикнул Бабиев, подскакав к полку и остановив своего коня. Он был один, без штаба. Штаб, видимо, уже подсчитывал число пленных.

Поблагодарил полк, а сам, как мне показалось, как-то недоброжелательно и ревниво посмотрел на трофеи. И не взглянул на меня, и ни слова командиру тех, кто это сделал... Я был удивлен и обижен. “Что с ним? — думаю я. — Боевая ревность? Что это не он вел полк?”

И в довершение всего этого, словно чтобы полк не участвовал в приятном осознании своей победы, — он резко, досадливо приказывает мне с полком преследовать отскочившую на северо-запад конницу красных, численностью приблизительно в 150 коней — видимо, “дивизийную конницу” ординарцев, комиссаров и 12 пар уносов от орудий, которая далеко была на горизонте и была, конечно, небоеспособна.

1-я и 6-я сотни вернулись после боя без своих сотенных командиров. Чувствовались сильные потери в конском составе, так как полк, как-то очень заметно, поредел. Потом уже подсчитали, что из строя выбыло убитыми и ранеными до 50 казаков и до четверти состава лошадей. Для полка в двести с лишним шашек в строю, без пулеметной команды — это были очень большие потери.

Собрав все сотни и тут же назначив новых командиров сотен вместо выбывших из строя, — широкой рысью двинулся на северо-запад, оставив Бабиеву подсчитывать трофеи полка и чинить суд и расправу. Кроме тринадцати пулеметов, захваченных в этой атаке, все трофеи полка были оставлены на месте, и каковы они были — мы потом и не поинтересовались. В Корниловском полку была гордая чистота. И после двух атак на Маныче, где была захвачена пехота красных, — полк продолжал скакать вперед, даже и не поинтересовавшись точной численностью пленных. Но полк был счастлив тем, что имел теперь 25 действующих пулеметов и массу патронов к ним и к винтовкам. Опытный и распорядительный начальник пулеметной команды есаул Мартыненко сразу же нашел в сотнях необходимых казаков к ним, и командиры сотен с удовольствием отпустили своих казаков к нему.

Пройдя на запад версты две, полк уперся в топкую заводь, через которую пролегала узкая земляная гребелька для движения в один конь, да и та развалившаяся. Дальше тянулась водяная полынья “озеро Голое”. Спешенная конная группа, переправившись здесь, заняла ближайшие бугорки. Я нашел, что незачем полку переправляться, нести ненужные потери, так как к вечеру красные все равно уйдут дальше. Да и казакам надо дать отдых. Одна спешенная сотня вела с ними совершенно незначительную перестрелку, а остальные сотни, расбросавшись, — в поводу пасли своих лошадей подножным кормом. Казаки же закусывали тем, что у кого было в сумах. Надо было подсчитать потери после столь кровавой атаки. К тому же — всем приятно было быть вдали от глаз высшего начальства и отдохнуть после ночного похода и бессонной ночи.

В атаке что-то “дернуло” меня в левое плечо. Тогда я не обратил на это внимания. Теперь я почувствовал неприятный зуд в плече. Ночь и утро были холодные. Все казаки и офицеры были в кожухах. На мне, нараспашку, шуба-черкеска. Сняв ее, черкеску, бешмет, рубаху — обнаружил под ними кровь. Оказывается, пуля чиркнула в мякоть плеча ниже ключицы, кровь уже высохла и “мулила” рану. Полкового врача Александрова не было с нами. Фельдшер продезинфицировал рану спиртом, наложил пластырь, и все обошлось благополучно.

В штабе дивизии, видимо, забыли о нас. Красные отошли от гребли куда-то на запад. Не получая приказания — с сумерками, собрав полк, двинулся на ночлег в Кормовое, где явился к Бабиеву и доложил о потерях полка. Он был очень доволен атакой полка и сообщил, что была захвачена в плен полностью 32-я красная пехотная дивизия, свыше двух тысяч штыков, четыре полевых орудия и 13 пулеметов на тачанках. Бабиев очень сожалел о сильных потерях полка. Когда я доложил о своем ранении — он, как мне показалось, завистливо посмотрел на меня, но поздравил и пожал руку, когда я сказал, что останусь в строю. Это было четвертое ранение в храбром Корниловском полку. В этот день, в приказе по дивизии, было указано, что совершил полк для всего отряда.

Генерал Деникин в своем труде (Очерки Русской Смуты, т. 5, стр. 83) написал следующее: “В боях у сел Приютное, Ремонтное и станица Граббевская — Улагай разгромил до основания всю Степную группу красных 10-й красной армии, взяв в плен шесть полков 32-й пехотной стрелковой дивизии, штабы, обозы, свыше 30 орудий”.

Читая воспоминания генералов Деникина и Врангеля о тех боях, где участвовал наш полк, вначале в 1 -и Конной, а потом в 3-й Кубанской казачьей дивизии, находишь многие неточности. В данном случае, главный и самый удачный бой не корпуса генерала Улагая, а только трех полков 3-й дивизии генерала Бабиева, а еще точнее — одного Корниловского полка, силой чуть больше двухсот шашек — разыгрался у села Кормового Астраханской губернии. И здесь именно была захвачена в плен 32-я пехотная стрелковая дивизия красных. Полку неизвестно, что было захвачено в конной атаке между Астраханским мостом через Маныч и селом Приютным 21 апреля. Под селом Ремонтным совсем не было боя, и дивизия вошла в него, нигде не обнаружив противника. Под станицей Граббевской, как пишет сам генерал Деникин, у Улагая был бой “с шестью полками лучшей конницы Думенко”. О пехоте же ничего не сказано, значит, ее там не было. Ничего не сказано о числе захваченных пулеметов, но слишком сгущена цифра захваченных орудий. Все это получается оттого, что старшие начальники “обобщают” успех боя и в своих донесениях указывают, что — “захватил корпус, или дивизия — столько-то”, когда в действительности это сделал какой-либо полк в отдельности.

Еще один случай с Бабиевым

Утром 26 апреля дивизия Бабиева выступила дальше в глубь Астраханских степей. Так было приятно идти победно вперед. Стояла дивная погода. Кругом тишина. Вся степь покрыта свежей травой. Вся природа улыбалась казакам. Красные же как в воду канули. До следующего села Крестового, на северо-восток от Кормового — полки не встретили противника и остановились в нем на ночлег. На завтра объявлена в нем дневка. Село богатое, раскинуто в лощине.

Под вечер второго дня, как часто я делал на других стоянках полка, — без вестового выехал за село “промять” свою кобылицу и “наломать” в манежной езде.

Вернувшись домой — я не нашел ни одного офицера при штабе полка. Дежурный по полку офицер доложил, что генерал Бабиев вызвал за село всех офицеров, вахмистров и взводных урядников “на угощение за позавчерашнюю атаку”. Услышав это, я почувствовал, что во мне словно “остановилась кровь”, и я побледнел.

— Как же это офицеры уехали без моего разрешения? — строго спросил дежурного по полку офицера, но он ничего не мог мне объяснить, сознавая сам всю эту ненормальность.

“Почему он, дежурный по полку офицер, не послал конных казаков разыскать меня?.. Ведь я был только за окраиной села! Мы находимся в боевой обстановке! Всегда можно ожидать нападения красных, и полк остался без своих начальников, вплоть до взводных урядников!” — строго читаю я ему уже ненужную мораль за воинское преступление, сделанное им. Но он, сознавая все это, вновь доложил, что — “приказал сам лично Бабиев и... как же можно было ослушаться начальника дивизии?”

— В какую сторону уехали офицеры? — спросил его коротко и, не слезая с лошади, один, без вестового, поскакал в ту сторону, куда уехал Бабиев, “чтобы угостить офицеров за молодецкую атаку полка 27 апреля”.

Я скакал так, как скачет человек, у которого может случиться большое несчастье, которого надо избежать и которое может быть предотвращено только личным вмешательством, присутствием.

Скачу, а мысли бушуют в голове: “Как мог Бабиев, генерал, начальник дивизии, позволить такой произвол в одном из своих полков — через голову командира полка извлечь всех офицеров, вахмистров и взводных урядников для личного удовольствия и утехи, да еще при тревожной походной обстановке? К тому же тот Бабиев, который очень тонко знает всю воинскую субординацию, любит ее и проявляет всегда сам во всяких и любых случаях! Да еще со мной, с его “младшим братом”, самим им названным?” Этот случай был совершенно ненормален и недопустим в воинской части.

За селом на юг, в версте расстояния — длинной линией сидел на траве весь командный состав моего полка, т. е. свыше двадцати офицеров, семи вахмистров и около тридцати взводных урядников, считая и пулеметную команду; всего свыше 50 человек. В стороне держат лошадей в поводу вестовые офицеров, вахмистров и взводных урядников — еще около 50 казаков. Итого, из полка извлечено до одной сотни боевых шашек. Рядом стоят подвода и тачанка. Бабиев сидит не на земле, а на каком-то стуле. Он, как всегда, без своих штабных офицеров.

Скачу и думаю, — как же ему доложить, представиться? И что будут чувствовать мои офицеры, главным образом, храбрые командиры сотен, когда я сойду с седла? Все они люди умные, но как офицеры военного времени — тонкостей военной этики не совсем понимают. Как-то, еще в селе Киевском, они попросили меня рассказать, объяснить им — как в мирное время жили офицеры? Какие были их права, взаимоотношения и прочее. Многое я рассказал тогда им. Но одного рассказа мало, если нет настоящего образования и того воинского воспитания, которые даются в военных училищах мирного времени.

Одно можно точно сказать, что — кадровые офицеры подобного шага не сделали бы, считая его совершенно недопустимым без ведома и через голову своего командира полка. Здесь же, в полку, не было и одного кадрового офицера.

Воинский устав внутренней службы говорит, что “все воинские чины, в присутствии старшего начальника — не командуют и не отдают честь при приближении своего непосредственного начальника, если он младший в чине присутствующего”. Но, когда я подскакал к биваку, — все они встали на ноги и взяли руки под козырек. Бабиев сидел ко мне боком, чуть склонившись вперед. Он был грустен и не посмотрел на меня. Против него, на бурке с напитками и явствами, сидела молоденькая сестра милосердия, которую я вижу впервые.

Глянув строго на всех своих подчиненных, подхожу к Бабиеву, взял под козырек и представляюсь-докладываю, стараясь ясно и точно выразить ему свою мысль, не задевая ни его личную гордость, ни его начальственное надо мной положение:

Ваше превосходительство... не опасно ли, что Вы обезоружили весь Корниловский полк, пригласив сюда всех офицеров, вахмистров и взводных урядников?

— Я за все отвечаю, — спокойно говорит он, оставаясь сидеть. Этим он показал мне, что ведет со мной частную беседу, не больше. И добавляет уже совсем по-дружески: — Вон видишь?.. Прибыл из Святого Креста бочоночек вина... вот я и хочу распить его с корниловцами за молодецкую атаку под Кормовым. А теперь, Джембулат, садись рядом с сестрой милосердия. А то она почему-то очень грустная.

Все это было сказано им так просто, что мне нечем было и реагировать. Да и бесплодно. Кроме того, он просит меня рассадить офицеров вперемежку с урядниками. Это — для большего единения и неофициальности веселия. И так как все это было сидя на бурках, и офицеры отлично знали своих молодецких урядников, да и большинство из них сами стали офицерами из урядников — то это нисколько не нарушало прочно создавшегося взаимоотношения в полку офицеров с казаками.

Я отлично знал и понимал, что Бабиев, вне Корниловско-го полка, не мог найти полного духовного удовлетворения своей широкой мятущейся душе. Здесь, в кутеже, он мог позволить многие вольности, чего он не мог сделать в других полках, как и мог откровенничать в разговорах, словно в родной семье. К тому же здесь он мог петь песни и танцевать лезгинку, чего в другом полку было бы почти недопустимо.

Веселие было хотя и не так веселым, но непринужденным. Бабиев почему-то грустен, но хотел забыться в песнях. Потом он вспомнил “о скачках” в Дивном. Я считал этот вопрос забытым, но его не забыл он. Бабиев хочет скакать, хоть завтра, но обязательно “на пари”.

— На какое? — спрашиваю, шутя, его.

Я отдам тебе своего Калмыка, если он придет вторым... но от тебя ничего не требую, — сказал он, так как и не представляет, что моя кобылица опередит его коня. Не придавая всему этому никакого значения, считая все это шуткой — мы весело заключили пари скакать завтра же...

Бабиев входит в азарт веселья, чего раньше я в нем не видел. Его “волнует близостью” сестра милосердия... Она краснеет и не знает, как реагировать своему высокому начальнику? А когда Бабиев понесся в лезгинке, она быстро говорит, прося дать ей казаков, чтобы они сопроводили ее в штаб дивизии на тачанке, стоявшей здесь.

Я знаю, что этого сделать “открыто” совершенно невозможно. Я еще знаю, что совершенно невозможно “кому бы то ни было” прекратить и это веселье, если только его не захочет прекратить сам Бабиев. Уже вечерело. Наступала темнота. Вообще — надо было кончать этот байрам. И когда Бабиев бросился вновь в лезгинку, мои казаки подали тачанку, сестра быстро вскочила в нее, но... Бабиев, увидев это, как и понял, что все делалось по моему приказанию. Резко, приказом, остановил моих казаков с тачанкой, потребовал своего коня, вскочил в седло и с немногими ординарцами сопровождал сестру в свой штаб дивизии. Мы же, все оставшиеся, немедленно двинулись к себе в полк. Все это, вместе взятое, оставило очень нехороший осадок в душе.

Утром следующего дня ко мне прибыл из штаба дивизии хорунжий Ишутин и предупредил, что он получил от генерала Бабиева приказание “расставить на выгоне “вехи” на две версты по дистанции, так как у него будут скачки со мной”.

Ишутин наш старый корниловец. Он начальник саперной команды штаба дивизии и обер-офицер для поручений у генерала Бабиева. Со мной он очень откровенен. Хотя мы посмеялись с ним над затеей Бабиева, но в душе это меня возмутило: как может так поступать начальник дивизии в боевом походе?

Но вызов я решил принять. Скакать же не пришлось. Неожиданно получено было распоряжение генерала Улагая — дивизии выступить немедленно в село Ремонтное, что в 35 верстах севернее нас.

Казак Курочкин. Случай с калмыками

Полки выступили. Кругом простиралась широкая ровная степь. Полки шли “вольно”, не соблюдая между собой особых дистанций. Свернув с дороги и построив полк в линию взводных колонн, вызвав всех офицеров к себе, — позволил казакам идти “вольно”, курить и мурлыкать песни, кто хочет. Я чувствовал, что на душе у всех было хорошо, легко и приятно. После каждого боя полк еще более крепчал своей полковой спайкой. И горделивое достоинство заполняло, казалось, душу всех чинов полка. И даже то, что генерал Бабиев навесил черный конский хвост на свой флаг штаба дивизии, т. е. перенял его от нашего полка, говорило о том, что это наше нововведение — оригинально и интересно.

Бабиев хотел сшить для себя флаг “георгиевского полотна”, как имеющий орден Святого Георгия, но начальник штаба внушил ему, что этого права он не имеет.

“А почему георгиевский флаг имел генерал Юденич?” — попечаловался он мне по-дружески еще в Дивном, ругая начальника своего штаба. Я не стал говорить ему, что — “он не есть Юденич”.

В Сарыкамыше я видел, как над зданием командующего Кавказской армией, где жил генерал от инфантерии Юденич, развевался большого размера флаг цвета георгиевской ленты. Его, конечно, видел и сотник Коля Бабиев и теперь, став генералом, — хотел иметь и себе такой же...

В Ремонтное полки прибыли вечером, но ни по пути, ни в селе — противника не обнаружили. В селе нашли только нескольких оставленных раненых и отсталых красных солдат. Противник ухрдил от нас куда-то в степи. Все это показывало, что под Кормовым была полностью ликвидирована их пехотная группа. Это сделал Корниловский полк своей “золотой атакой”.

На второй день дневка. У нас в полку удивлялись, что, ликвидировав красных под Кормовым, — мы двигаемся вперед медленно, делая даже дневки, когда надо было гнать противника без задержки, не давая ему отдыха. Как писал раньше, полки не имели сводок ни о своих соседних частях, ни о противнике. Мы думали, что станица Великокняжеская уже давно в наших руках! Мы думали, что если корпус Улагая перешел Маныч, полностью разбил красных и прошел “за Манычем” около ста верст, — то это же совершили и главные силы, сосредоточенные у станции Торговой! Но, оказалось, там только готовятся к операции.

Я стою на парадном крыльце дома, смотрящего прямо в привольную травяную равнину. Надо мной реет полковой флаг. К крыльцу подъехала какая-то “беда” (тележка) на двух колесах из-под плуга. В нее была впряжена лошаденка. С этой “беды” слез какой-то мужичонка в картузе и странном костюме, подходит ко мне и произносит:

Здравия желаю, господин полковник!

Сказал, а сам так радостно улыбается и словно хочет заплакать.

— Здравствуй... — отвечаю ему. — Ты кто же такой? — добавляю.

Да казак 1-й сотни Вашего полка!.. Наш разъезд красные захватили у села Кистинского... Урядника зарубили, а нас увели в плен... Ну вот я у них и служу в обозе... и все высматриваю — неужели не придут наши? А потом услыхал от жителей, что идут казаки... Я и поехал сюда, в Ремонтную, как будто на мельницу. И вот — ну, слава тебе Господи — вырвался, наконец! Видите, господин полковник, какой “картуз” я себе приобрел?.. Чтобы под них подделаться... Да и анучи накрутил мужичьи, кацапские... — так просто и бесхитростно рассказывал казак свою печальную эпопею, претерпев более полутора месяца в плену у красных.

Я с любопытсвом слушаю и смотрю на него и действительно — в его костюме, в его образе — ничего не было казачьего. Настоящий и очень простой захудалый мужичишка. Но разговор, речь, выражения — наши, казачьи.

— Какой же ты станицы, братец? — спрашиваю его, а сам прямо-таки хочу обнять и расцеловать этого молодца-казака, не растерявшегося в плену, у людей-зверей.

Да Тихорецкой!.. Казак Курочкин, господин полковник! — отвечает он и совсем не по-воински.

— Семейный? — спрашиваю, а сам так любовно смотрю на него и думаю — какую бы ему оказать свою “начальницкую милость”?

— Ну, а как же!.. И жена, и дети есть!.. Да и родители! — отвечает.

— Сколько же тебе лет? — смотрю я на этого рыжеватого, заросшего, настоящего русского мужичка.

Да под тридцать будет, господин полковник!

Давно дома был?

Да с полгода...

А домой хочешь?

— Хто ж не хочет домой, господин полковник? — весело отвечает он.

— Так вот что, братец! — говорю ему серьезно. — Во-первых, стань смирно!

При этих словах — он изумленно посмотрел на меня, вытянулся в воинскую стойку и сразу же стал серьезным. Он, видимо, подумал, что будет арестован мной и наказан “за плен”. Но я, все так же серьезно, продолжаю:

— Во-вторых, — поздравляю тебя в младшие урядники! В третьих, — дарю тебе эту лошадь, что ты привел от красных. В четвертых, — даю тебе месячный отпуск... забирай этого коня к себе в хозяйство и езжай в свою станицу. Согласен? — закончил я.

Жалкий ты мой брат-казак!.. Видели бы посторонние люди, сколько было радости и счастья в его глазах! Он буквально растерялся и не верил, — правду ли я ему говорю или нет? Но я ему подтвердил это тем, что — в тот же день отдал пространный приказ по полку с пояснением его пленения при гибели разъезда, — где и когда? Потом о его возвращении-бегстве из красного плена и о производстве в младшие урядники. В тот же день был приготовлен и выдан ему отпускной билет, на имя “младшего урядника Курочкина”. Была выдана и “литера” для провоза его лошади по железной дороге от Торговой до Тихорецкой.

Наученный горьким опытом, смертью доблестного есаула Васильева, кстати сказать, его командира сотни — я приказал ему выехать в отпуск немедленно же.

Судьбе было угодно, чтобы такое благодеяние я сделал маленькому человеку, для которого оно было очень большим и бесконечно приятным. И сделано было именно тогда, когда я оказался и сам буквально накануне крушения своей власти командира полка. И оно оказалось моим последним деянием в родном Корниловском конном полку.

...Есаул Козлов остался “за Манычем”, где готовил фураж для полка. Старый хозяйственный вахмистр оказался и здесь на высоте своей должности заведывающего хозяйством полка.

В калмыцких селах Дербетовского улуса Ставропольской губернии он нашел достаточно сена. И вот, вслед за полком, проделав около 150 верст, — он прислал десять подвод фуража. Это было большое богатство для полка. Фураж привезли калмыки на своих “железных ходах”, упряжкой в две лошади. Две подводы с сеном я уступил штабу дивизии, остальное сено приказал сложить, как резерв, в “полковой стожок”.

За все сено Козлов уплатил на месте, я же дал калмыкам “на магарыч”, чем они были очень довольны. Я впервые вижу калмыков в их хозяйственном быту. Калмыки уже собирались возвращаться к себе домой, как в полк прибыл Бабиев, чтобы посмотреть на “сенное богатство” полка. Приехал и увидел, что у калмыков хорошие лошади в упряжи. “Хорошие”, конечно, относительно.

“Обменять!” — приказал он своему офицеру-ординарцу. Тот поскакал в штаб дивизии. Не прошло и десяти минут, как чины его штаба привели своих худых лошадей и, не рассуждая, немедленно лее забрали у калмыков подходящих под седло лошадей, а им бросили у подвод своих.

Бедные калмыки! Их доводы мне, что их там “наняла адна афицера-казак вазить сена белм (белым)” — конечно, не имели никакого успеха у Бабиева. Вначале я и сам старался разъяснить ему, что это грабеж! И грабеж своих же верных союзников-калмыков. И каково будет положение есаула Козлова, когда эти ограбленные калмыки вернутся в свои села? И что после этого никто из калмыков не повезет сюда сена!

Все это мной сказанное даже озлобило Бабиева. Мне стыдно было смотреть не только что на этих несчастных калмыков, но и на свет Божий! На последней пирушке, при всех, совершенно открыто, он произнес, словно девиз, слова: “Это Астраханская губерния... Здесь еще нет губернатора, а потому — все позволено!”

Мой старший брат, “Хаджи Мурат” Коля Бабиев, стал меняться.

Произвол власти

В полк, в село Ремонтное Астраханской губернии, из отпуска вернулся есаул Трубачев. Я о нем уже и забыл. Пробыв недолго в полку, 3 февраля он выехал из села Дивного в месячный отпуск, но пробыл в нем ровно три месяца. Все это было очень странно и совершенно недопустимо в Императорской армии, но теперь, в гражданской войне — многое было иначе... Я и не предполагал, что его прибытие связано с продуманным планом Бабиева. Его я назначил первым помощником по строевой части, а есаула Маркова — вторым.

Где был противник, полкам не было известно. Они отдыхают в богатом селе третий день. 2 мая, после полудня, я выехал за село промять свою кобылицу. Вернувшись часов в пять -— я не нашел в штабе полка никого из офицеров. Со мной жили — Трубачев, Марков и за полкового адъютанта хорунжий Андрей Бэх. Отсутствие всех меня удивило. К тому же в штаб полка всегда приходили командиры сотен, чтобы узнать новости, да и скоротать время. Я приучал всех “не бежать от штаба полка”, как от “внутреннего врага”, а наоборот — приходить в него, чтобы обо всем переговорить, все выяснить, а нет, то просто — на чай. Привыкнув к этому, я удивился пустоте в нем. “Ну, может быть, куда вышли?” — думаю я.

Минут через пятнадцать — вдруг в штаб вошли все офицеры.

— Где Вы были, господа? — весело спрашиваю их, но больше смотрю на есаула Маркова, как на долгого своего помощника. Но вижу, что все пасмурны и словно стесняются смотреть на меня. Вошли, заняли места у окон, стоят молча.

— Что с Вами, господа? — допытываюсь у них. Но — все молчат.

— Да где же Вы были?.. Что случилось? — уже удивленно спрашиваю и обвожу всех глазами. Все продолжают молчать.

— Вот что, господа! — вдруг выступает вперед командир 3-й сотни сотник Литвиненко. — Мы как военные ничего не должны скрывать... и в особенности от своего командира полка. И так как старшие офицеры молчат, словно боятся чего-то, то я, хотя и младший в чине — я скажу все...

И, повернувшись ко мне лицом, начал:

Господин полковник! Мы только что были у генерала Бабиева. Вы выехали верхом, он прислал за нами... Мы, ничего не зная и думая, что Вы там — пошли. Бабиев встретил нас очень сердито... не позволил сесть и сразу же спросил почему-то:

Вам нравится Ваш командир полка полковник Елисеев?

Мы, совершенно не ожидая такого вопроса, — стоим и молчим. Он строго смотрит на нас и вновь спрашивает:

Почему Вы молчите? Боитесь, что ли? Я Вас спрашиваю — нравится ли Вам полковник Елисеев, как командир полка?

Мы вначале не понимали — к чему этот вопрос? Да и можем ли мы критиковать своего командира? Думаем... лично я думал, что здесь что-то неладное. И так как все молчали, как вот и сейчас молчат — я, зная хорошее расположение к себе генерала Бабиева, — спрашиваю его:

Почему Вы задаете нам такой вопрос?

— А потому, — отвечает Бабиев, — что до меня дошли слухи, что вы недовольны!.. Да и к тому же — есть распоряжение от Походного атамана генерала Науменко — полковника Елисеева откомандировать в распоряжение войскового штаба.

Тогда я, не спрашивая никого, отвечаю генералу Бабиеву:

Если есть такое распоряжение, то зачем же вы нас спрашиваете? Мы не вправе критиковать — ни волю начальства, ни своего командира полка.

Вот и все, что я ему ответил. Бабиеву этот ответ, видимо, не понравился. Он хотел, чтобы мы осудили вас.

— Никто больше ничего не скажет? — спросил Бабиев вновь. Все мы молчали.

— Ну тогда можете быть свободны. И я сам поступлю так, как мне будет угодно... — закончил Литвиненко слова генерала Бабиева.

Я молча, с бледным лицом и с оскорбленным чувством выслушал этот нескладный монолог самого смелого на слово и самого храброго офицера, поверив в его искренность. Все офицеры Корниловского полка стояли тут же и глупо, убого молчали... И я точно представил себе, что они вот так же робко стояли и молчали перед властным и не терпящим противоречий генералом Бабиевым. И мне стало стыдно за них, за таких доблестных офицеров в боях, но не имевших гражданской мужественности перед Бабиевым, своевольный характер которого хорошо знали.

Возможно ли было подобное молчание среди кадрового офицерства!? Да еще после таких победных дел полка? Да ник-когда бы!

Конечно, — я не нуждался в заступничестве своих офицеров. И если бы это случилось, то я был бы зависим от них. Но все же высказать свое мнение они должны были бы. Я оскорбился за их человеческие души. И мой труд в развитии у них офицерского и человеческого достоинства — оказался проделанным впустую. Объясняться и говорить с ними о заявлении Бабиева — считал излишним.

— Идите, господа, по домам, — сказал им.

Оставшийся есаул Марков полностью подтвердил слова Литвиненко. И добавил, что все офицеры не только удивлены, но и огорчены этой какой-то каверзной неизвестностью. Я же не понимал — что хочет Бабиев? И как он мог вызывать моих офицеров, чтобы вырвать у них какой-то протест против своего командира полка?!

Это был столь недопустимый случай в организации и психологии всякой армии, что я отказывался понять Бабиева. Но пока мы говорили с Марковым, буквально минут через пятнадцать после ухода офицеров — из штаба дивизии прибыл ординарец и вручил мне пакет, на котором было написано: “Срочно. Лично. Полковнику Елисееву”.

Вскрываю при Маркове пакет, вынимаю две бумажки и читаю: “1. Согласно телеграммы Походного Атамана генерала Науменко — приказываю Вам сдать полк есаулу Трубачеву и выехать в Екатеринодар, в распоряжение Войскового штаба.

2. Предъявитель сего есть полковник Кубанского казачьего войска Феодор Елисеев, что подписью и приложением печати удостоверяется.

Начальник 3-й Кубанской казачьей дивизии, генерал-майор Бабиев”.

Свершилось... Свершилась затаенная месть за сопротивление своевольной власти Бабиева в полку. И я не только понял, “за что именно”, но этого и ждал. Началом было, конечно, эти его “три искусственных ранения в полку”. А потом сопротивление тому, что он генерал и начальник дивизии — не вникал бы в полк, которым командует уже другой. Но Бабиев хотел командовать и дивизией, и Корниловским полком. Этого, конечно, ни один новый командир полка не допустил бы. Не допускал и я этого, но старался делать в мягкой форме, всегда считаясь с ним, как со старым командиром полка и долгим личным другом. Ничего не говорило о таком исходе! И так коварно... чисто по-персидски! Молча, в тыл, без объяснений, за глаза... Да еще после таких молодецких конных атак, с такими богатыми трофеями! И с такими большими кровавыми потерями полка! За три атаки, в течение двух недель потерять убитыми двух офицеров — командиров сотен и семь ранеными... в том числе раненым был и сам командир полка — увольняемый... И за эти три атаки захватить пять полевых орудий, 15 пулеметов и целую дивизию красной пехоты.

Объяснения с Бабиевым я считал излишними. Я сразу же “закусился”. Может быть, Бабиев был храбрее меня? Может быть, он был авторитетнее меня в полку? Может быть, лучше меня представлял тип кубанского казака? Может быть, лучше меня сидел в седле? Может быть, сильнее меня любил Корниловский полк?..

Его любовь к полку лучше, глубже всех охарактеризовал как-то все тот же остроумный и смелый на слово сотник Литвиненко, сказавший: “Як бы Бабиев мэньш любыв наш полк — нам було б лэхчэ”...

Возмутительно было еще то, что в дни главных боевых операций всего фронта, чтобы отбросить красных от границ Кубани, когда, казалось, нужно было “все тыловое” насильно выбросить на фронт, в строевые части, — одного из командиров полков “отзывают” в тыл, в распоряжение Войскового штаба.

Меня возмутило и то, что в “удостоверении о личности” — он указал, что я есть “просто” полковник Кубанского Войска. Для исправления этого я тут же написал ему частное письмо, подчеркивая, что я являюсь “командующим Корниловским конным полком” и как таковой — откомандировываюсь в распоряжение Войскового штаба.

Бабиев не заставил долго ждать и скоро прислал “новое удостоверение о личности”, в котором не указал “командующий полком”, но проставил — “полковник Корниловского полка”. Не желая “раздувать эту историю” — я уже не протестовал. И выехать в Екатеринодар решил завтра.

Мы обносились. Плохо дело было с обувью. Скота было много. Он был калмыцкой породы, буро-красный. Я приказал в сотнях шить “выворотные чевяки”, шерстью наружу, как шили себе когда-то наши пластуны “постолы” и какие носили турецкие солдаты, татары и курды Закавказья. Они были мягки и удобны в сухую погоду, а в седле тем более. Сшил таковые и себе.

По воинскому положению — всякий офицер, прибывая или убывая из части, должен представиться своему непосредственному начальнику. Таковым для меня был генерал Бабиев. Утром 3 мая я выехал в штаб дивизии. Через офицера-ординарца доложил о себе Бабиеву.

— Войдите! — громко ответил он на мой стук в дверь.

В гимнастерке, при кинжале и револьвере и в папахе — стоял он в просторной комнате, в противоположном углу. Он всегда был в папахе в комнате. Не снимая папахи и взяв руку под козырек, твердо рапортую ему, остро смотря ему в глаза:

Ваше превосходительство! Командующий Корниловским конным полком, полковник Елисеев представляется, по случаю откомандирования в Екатеринодар, в распоряжение Кубанского Войскового штаба!

Бабиев немедленно же взял левую (здоровую) руку под козырек и серьезно выслушал рапорт. Он всегда был отчетлив. Первый его взгляд был на мои рыжие чевяки-постолы с острыми носами, по-восточному загнутые кверху. И я заметил, как у него дрогнули глаза. К тому же — на мне истрепанная черкеска, потертая небольшая, коричневого каракуля, папаха, туркменский кривой “клыч” в кавказских ножнах с легкой отделкой серебра “с подчернью”, длинный кинжал в черных ножнах с таким же скромным серебром, как и шашка. В общем, вид почти абрека, что всегда нравилось Бабиеву. И все это “резнуло” по сердцу Бабиева. Я-то хорошо знал Бабиева, в особенности выражение его серых глаз.

Конечно, он знал, что я должен ему представиться. И к этому приготовился, встав в самый дальний угол большой комнаты, чтобы не подать мне руки, якобы “за дальностью расстояния”. И не подал... Да это было уже излишним. Объяснений быть не могло. У него все было подготовлено заранее для моего увольнения, он, видимо, ждал дня прибытия есаула Трубачева, лабинца и молодого корниловца, которому хотел вручить полк.

Отрапортовав, я опустил руку. Он стоял молча, не подошел ко мне и даже не сказал “здравствуйте”. Мы оба стоим и молчим. Думаю, что он сознавал и стыдился своего решения. Не только раньше, когда он был командиром полка, но и теперь, будучи генералом и начальником дивизии, а я три месяца командиром полка и его подчиненным — он ни разу не сделал мне и одного замечания по службе или неудовольствия. Так в чем же дело? — невольно навязывается вопрос. Значит, он не прав?

— Вы, Джембулат, на меня не сердитесь... так все случилось... но я знаю, что и в другом полку Вы будете отличным офицером, — наконец, выдавил он из себя, “Юпитер”...

Я на это ничего ему не ответил. И чтобы окончить этот ненужный разговор и показать, что я его выслушал, — взял руку под козырек, давая понять, что хочу уходить. Я чувствовал себя зло и грустно. С отъездом из полка — я терял очень много не только в своей военной карьере, но я чувствовал банкротство в человеческой правде. Я чувствовал, что я “смят, разбит и почти что уничтожен”. Убери открыто! Вызови к себе! Выцукай! Но так коварно...

Видимо, и он переживал подобное и понимал “все это”. Он подошел ко мне, протянул руку, поцеловал в губы и пожелал... счастливого пути. Еще одна незабываемая и горестная страница перевернулась в моей личной жизни.

Утром 3 мая 1919 г. вся дивизия выступала дальше на север. Полк был выстроен у моей квартиры. Я выехал к нему, чтобы попрощаться навсегда. Есаул Трубачев скомандовал “встречу”. Тихо, рысью, спокойно подъехал я к тому полку, к которому подлетал раньше, словно на крыльях своей нарядной кобылицы. “Что говорить?.. К чему говорить?.. И как говорить?.. И как здороваться с полком?” — неслась мысль. Бодро говорить — не могу. Грустно говорить — не к чему. И я не поздоровался с полком, так как моя душа была наполнена одной печалью.

Было тихо-тихо кругом. Дышали, может быть, только лошади, для которых было все равно — в природе, в полку, в людской ли ссоре. Мой прощальный приказ был уже прочитан в сотнях. Что же еще сказать? Я нисколько не сомневался в полном сочувствии офицеров, но для казаков, может быть, это было “все равно”?

— Я уезжаю из полка по воле начальства... Оставайтесь, братцы, все такими же храбрыми и молодецкими, которыми были всегда. Кубань родная — вас возблагодарит. Прощайте! — закончил я.

— Покорно... Рады стараться... Счастливо!.. — все это перемешалось в ответах казаков, так как мой минорный тон речи и сама речь были таковы, что казакам понять было трудно, — как ответить?

Козырнув офицерам и поворотя свою кобылицу, крупной ускользающей рысью шел я к воротам своего былого штаба полка. Корниловский конный полк —- оставался в гробовом молчании. И свой родной, кровный полк — я встретил ровно через год, на Черноморском побережье в 1920 г., в трагические дни Кубанской армии, когда он вошел в состав 2-й Кубанской казачьей дивизии, которой я командовал тогда.

В тот же день я выехал в тыл, в Екатеринодар. На второй день мы проезжаем места боев, где обильно была пролита кровь полка в конных атаках. Следующая ночевка в Дивном. Много разгороженных дворов: это полки разобрали доски на постройку гробов погибшим казакам, отправляя их на Кубань, в свои станицы...

На вокзале села Петровского неожиданно встречаю полковника Камянского, того старого корниловца, которого Бабиев не принял в полк, куда он вернулся после болезни.

— Куда и как?.. Где дивизия? — забросал он меня вопросами. Я пояснил ему, “где дивизия”, и сообщил по-дружески, что “отстранен по Войску”.

— Как, т. е.? — недоуменно спрашивает он.

— Не подошел Бабиеву... — поясняю ему.

— Да, такому человеку трудно подойти, понравиться, — смеется он. — И я очень рад, что еду к своим, в свой 1-й Полтавский полк. А вы еще послужите, вы так еще молоды. Это мы, старики... — смеется он, добряк. Этому “старику” тогда было не больше 38 лет.

Встречаю старшего полкового писаря, вахмистра Александра Шарапова, казака станицы Ильинской, сослуживца по Турецкому фронту.

Слышали?.. Георгий Константинович перевернулся ведь! — кричит он мне.

— Где?.. Когда? — с горестью спрашиваю его.

— Да на Маныче!.. Под Великокняжеской! — отвечает он.

Это был убит мой долгий командир сотни по мирному времени и Кавказскому фронту, теперь полковник и начальник 1-й Кубанской казачьей дивизии, Маневский. Производство в генералы застало его в гробу. От такой жуткой новости — гибели этого выдающегося кубанского штаб-офицера — мое личное горе сжалось в маленький комочек.

Финал

Я в Екатеринодаре. Иду в Войсковой штаб. И только что стал подниматься по лестнице на 2-й этаж, — как навстречу мне спускается Походный атаман Кубанского Войска, генерал Науменко. Отступив назад, — рапортую:

Ваше превосходительство! Командующий Корниловским конным полком полковник...

Я не договорил рапорта, как генерал Науменко быстро обнимает меня за плечи и со своей подкупающей улыбкой, с веселым видом, перебивает меня словами:

Елисеев... выбирайте любой полк на штаб-офицерскую вакансию, но в Корниловский полк Вы не можете вернуться, — и добавляет: — Против Вас здесь есть недовольные и в тылу...

Но это было уже возмутительно, безосновательно и недопустимо. Во время Великой войны на Кавказском фронте офицеры нашего полка, да, думаю, и всех остальных полков войска — всякое распоряжение Войскового штаба (фактически Кубанского Наказного атамана), назначенного Императором, — считали справедливым, почти священным. Воспитанный и привыкший так мыслить — теперь я усомнился в этом, так как исключительная любезность Походного атамана и его слова ясно говорили мне, что генерал Бабиев условился с генералом Науменко лично, чтобы он “отозвал” меня с фронта, но не Бабиев “уволил” меня. И главное, безо всяких причин — ни со стороны начальника дивизии генерала Бабиева, ни со стороны Походного атамана генерала Науменко.

Единоначалие во всякой армии необходимо. Это есть тот основной стержень, на котором она держится. Но надо быть очень честным и благородным “в верхах”, чтобы армию не расшатывать пристрастием, протекционизмом, дружеством, кумовством и вообще разным произволом. Я был жертвой всего перечисленного.

Я не знаю других полков, Ваше превосходительство, почему и назначайте меня сами, куда угодно... Мне все равно, — ответил я генералу Науменко.

Я был взволнован. Чуткий Науменко, конечно, все знал и понял меня. Он остановился, немного подумал и говорит:

Хотите к полковнику Гамалию? Он в станице Екатерининской формирует 3-й Уманский полк. Вы знаете его? Он, кажется, однокашник с Вами по военному училищу?

“К Васылю!.. К юнкерскому защитнику всех сирых и обиженных... к кубанскому герою и богатырю-казаку?” — думаю я. И тут же дал согласие. Науменко был очень рад такому быстрому исходу, поднялся наверх и приказал написать мне соответствующее предписание.

СПИСОК

офицерам Корниловского конного полка Кубанского войска, убитым и раненым с 13 сентября 1918 г. по 3 мая 1919 г., за время моего пребывания в полку, что точно известно мне, как происшедшее на моих глазах.

Убиты:

  1. Полковник Федоренко, командир полка — убит под станицей Михайловской Лабинского отдела 13 сентября 1918 г.

  1. Есаул Удовенко, полковой адъютант — убит под станицей Курганной Лабинского отдела 18 сентябя 1918г.
  2. Прапорщик Шевченко — убит под хутором Абдурахмановым Лабинского отдела 15 октября 1918 г.
  3. Зауряд-хорунжий Корякин — убит у станицы Урупской Лабинского отдела 18 октября 1918г.
  4. Сотник Поляков, командир сотни — убит у Соленых хуторов Ставропольской губернии 12 ноября 1918 г.
  5. Сотник станицы Михайловской Лабинского отдела (фамилия забыта) — убит у села Константиновского Ставропольской губернии 15 ноября 1918г.
  6. Есаул Васильев, полковой адъютант — убит у Макинских хуторов Ставропольской губернии 13 апреля 1919г.
  7. Хорунжий Яковенко, командир 6-й сотни — убит у села Кормового Астраханской губернии 27 апреля 1919г.
  8. Ранены:
  9. Полковник Бабиев, командир полка — легко ранен у станицы Урупской Лабинского отдела 13 октября 1918 г., остался в строю.
  10. Сотник Васильев, командир 1-й сотни — тяжело ранен у хутора Абдурахманова Лабинского отдела 15 октября 1918г.
  11. Полковник Артифексов, помощник командира полка — тяжело ранен у хутора Стасикова Лабинского отдела 16 октября 1918г.
  12. Подъесаул Черножуков, командир 4-й сотни — тяжело ранен у хутора Стасикова Лабинского отдела 16 октября 1918г.
  13. Сотник Мишуров, командир сотни —- тяжело ранен у станицы Урупской Лабинского отдела 18 октября 1918 г.
  14. Подъесаул Елисеев Феодор, командир дивизиона — ранен у станицы Убеженской Лабинского отдела 24 октября 1918г.
  15. Прапорщик Хлус — ранен у станицы Убеженской Лабинского отдела 24 октября 1918 г.
  16. Сотник Друшляков, командир 2-й сотни — тяжело ранен под Ставрополем в начале ноября 1918 г.
  17. Прапорщик Тюнин — ранен у села Константиновского Ставропольской губернии 10 ноября 1918 г.
  18. Подъесаул Елисеев Феодор, вр. полковой адъютант — контужен в правый глаз у села Константиновского Ставропольской губернии 10 ноября 1918г., остался в строю.
  19. Хорунжий Литвиненко, командир 3-й сотни — ранен у села Константиновского Ставропольской губернии 10 ноября 1918г.

  1. Сотник Демяник, командир 5-й сотни — ранен у хутора Соленого Ставропольской губернии 12 ноября 1918 г.
  2. Сотник Зеленский, командир 3-й сотни — ранен у хутора Соленого Ставропольской губернии 12 ноября 1918 г.
  3. Подъесаул Лопатин, командир 4-й сотни — ранен у села Константиновского Ставропольской губернии 15 ноября 1918 г.
  4. Одновременно ранен хорунжий 4-й сотни (фамилия забыта), казак станицы Михайловской Лабинского отдела.

  1. Подъесаул Елисеев Феодор, помощник командира полка — тяжело ранен у села Спицевка Ставропольской губернии 21 ноября 1918 г.
  2. Хорунжий Елисеев Георгий — тяжело ранен под селом Большие Айгуры Ставропольской губернии в январе 1919г.
  3. Сотник Литвиненко, командир 3-й сотни – ранен под селом Приютным Астраханской губернии 21 апреля 1919г., остался в строю.
  4. Хорунжий Сердечный, пулеметчик — ранен под селом Приютным Астраханской губернии 21 апреля 1919 г.
  5. Есаул Кононенко (большой), командир 5-й сотни - ранен у села Кормового Астраханской губернии 23 апреля 1919г.
  6. Хорунжий Бэх (большой), офицер 5-й сотни — ранен тогда же и там же.

  1. Сотник Степаненко, командир 4-й сотни — ранен тогда же и там же.
  2. Есаул Твердый, командир 1-й сотни — тяжело ранен у села Кормового Астраханской губернии 27 апреля 1919г.
  3. Полковник Елисеев Феодор, командир полка — легко ранен у села Кормового Астраханской губернии 27 апреля 1919 г., остался в строю.

25. Хорунжий Шеховцов, командир 5-й сотни — тяжело ранен у села Кормового Астраханской губернии 26 февраля 1919г.

О потерях полка после 2 мая 1919г. — мне ничего не известно. Но известно, что погибли, в том числе в боях в Таврии и в десанте на Кубань в 1920 г. следующие офицеры:

  1. Сотник (поручик) Дубовик — под Царицыном в 1919г.
  2. Есаул Елисеев Георгий (младший брат) — в Таврии.
  3. Есаул Марков и 4. Есаул Клыгин — в десанте на Кубань.

5. Полковник Литвиненко, последний командир корниловцев — погиб на Перекопе, в последней атаке полка на пехоту красных, смертельно раненный в живот. Погиб в Таврии и генерал Бабиев, замкнув свой долгий молодецкий круг казачьей доблести.

Потери полка были исключительно большие, и за отсутствием полкового архива — точность их не может быть выяснена.

К оглавлению

На главную страницу сайта