ЗА КУБАНЬЮ

Итак, Вооруженные Силы на Юге России очутились за Кубанью, где, по планам командования, предполагалось отдохнуть, привести в порядок дезорганизованные воинские части, пополниться путем мобилизации, выждать окончательного перелома настроения на Кубани, а затем, форсировав реку, идти снова на север. Но вера в свои силы была окончательно подорвана общим характером отступления, происходившего в последние дни, и той обстановкой, которая создалась во время оставления Екатеринодара.

Даже оптимисты и те говорили:

— После сдачи Екатеринодара и того зрелища, которое можно было наблюдать на железнодорожном мосту, вряд ли приходится думать, что мы устоим за Кубанью.

Удержимся ли мы на переправах и если не удержимся, то куда будем отходить - вот два вопроса, которые стояли перед каждым из отступавших. Третий больной вопрос - это был вопрос продовольственный. За Кубанью армия вступила уже в бесхлебную местность, которая не только не могла прокормить прибывших, но и сама в нормальное время питалась хлебом, привезенным из богатых в продовольственном отношении районов Кубанской области.

В Новороссийске тем временем шла лихорадочная эвакуация. Съехавшиеся со всего юга России беженцы садились на пароходы, уезжая в Константинополь и далее. Эвакуировались англичанами на Принцевы острова, в Сербию, Болгарию семьи военнослужащих, раненые, больные. Удирали в чужие страны спекулянты, мародеры тыла, всевозможные “осважники”, тысячи лиц, облепивших Добровольческую армию, присосавшихся к идейной по первоначальному характеру борьбе, наживших миллионы и теперь стремившихся поскорее очутиться в безопасных местах.

Гнусное зрелище представлял в это время из себя панический Новороссийск, где за спиной агонизировавшего фронта скопились десятки тысяч людей, из которых большая часть были вполне здоровы и способны с оружием в руках отстаивать право на свое существование. Тяжело было наблюдать этих безвольных, дряблых представителей нашей либеральной и консервативной, совершенно обанкротившейся интеллигенции. Неприятный осадок на душе оставляли все эти растерявшиеся перед крушением их чаяний и надежд помещики, представители потерпевшей полное поражение нежизнеспособной буржуазии, десятки и сотни генералов, тысячи стремившихся поскорее уехать здоровых офицеров, озлобленных, разочарованных, проклинавших всех и вся.

На фронте после сдачи Екатеринодара как будто бы наступила передышка. Всем хотелось верить, что после столь продолжительного весеннего победоносного наступления большевики должны дать себе отдых, тем более что разливавшаяся многоводная Кубань со взорванными мостами казалась весьма существенной преградой, оборону которой можно вести без особых затруднений с незначительными силами.

Левый фланг нового фронта Вооруженных Сил на Юге России занимал, как и раньше, Добровольческий корпус, затем расположилась Донская армия. На правом фланге, в районе Усть-Лабы, находились разрозненные, не имевшие связи ни со ставкой, ни с Донским штабом части сильно пополнившейся за последние дни Кубанской армии.

Георгие-Афипская, где разместился штаб Донской армии, составлявшей главную массу Вооруженных Сил на Юге России, была расположена в предгорной равнине. Совсем близко от нее уже начинались черноморские горы, хозяевами которых были “зеленые”.

Наступила хорошая погода. В нежном, слегка туманном весеннем воздухе отчетливо выступают седловины, хребты и остроконечные вершины. На земле еще кое-где виднеется быстро таявший снег. Вокруг станции вся равнина покрыта обозами беженцев и воинскими частями. Казаки, офицеры, солдаты - все отдыхают после многодневного отступления. Тут же на солнышке многие снимают с себя белье и ловят паразитов, которые в период отступления заедали и войска, и беженцев. Станция загружена тифозными, брошенными прямо на грязный каменный пол. Между ними попадаются и мертвые. Здесь же, возле станции, расположились вылетевшие из Екатеринодара аэропланы. В течение всего дня они то взлетают на воздух, то снова опускаются целыми десятками. По равнине тянутся на юг обозы беженцев. Особенно тяжело смотреть на калмыков, буквально до последнего человека ушедших с родины от большевиков. В свое время их резали большевики. Беспощадно расправлялись с большевиками и калмыки. Теперь эти мирные люди имели перед собой только один, им самим не известный выход.

В малиновых, красных и черных халатах бродят калмыки по станции, с растерянным видом чего-то ищут. Здесь и женщины с грудными детьми. Здесь и дряхлые старики и старухи. Бегают за ними детишки. Калмыки ищут хлеба, а достать его здесь очень трудно.

Настроение у всех весьма неопределенное. Все сознают тяжелую безвыходность положения, а потому никто не знает, куда будут отступать (в этом уже не сомневались), что будет с ними через день, через два. Одни говорят, что отступать будут в горы к морю; другие утверждают, что отходить нужно на Таманский полуостров; третьи настаивают, что нужно направляться сначала в хлебный Майкопский отдел Кубанской области, а затем в Грузию. Но в общем все почему-то апатично спокойны, что являлось, по-видимому, следствием отхода не только вооруженных сил, но и поголовного ухода с ними населения. Казалось, что вся эта масса людей не может погибнуть и что такой или иной выход будет найден.

В Афинскую же прибыла и донская фракция Верховного Круга вместе с некоторыми из членов Донского войскового Круга. Они уже после разговора председателя фракции с Сидориным и Кельчевским раскаивались в том, что вынесли опрометчивое постановление о разрыве с главнокомандующим, тем более, что никто из войсковых начальников, за ничтожными исключениями, не допускал даже мысли о возможности в такой критический момент провести в жизнь постановление Круга. Здесь же выяснилось, что инициаторы этого постановления спровоцировали остальных членов Круга, сообщив им, что генерал Кельчевский как военный министр Южнорусского правительства согласен руководить вооруженными силами.

Кончилось это тем, что раскаявшиеся члены донской фракции Верховного Круга вынесли постановление об аннулировании резолюции Верховного Круга относительно разрыва.

Представители Кубани в лице атамана Букретова, правительства, Рады с входившей в ее состав кубанской фракцией Верховного Круга отступали вместе со своей армией за Кубань. Они решили игнорировать Новороссийск и главное командование. Но, не говоря уже о том, что командующий Кубанской армией Улагай пробирался в своем поезде в Новороссийск, начальники кубанских частей, за малыми исключениями, были настроены против разрыва и, оставшись без своего командующего, весьма неохотно подчинялись Букретову, реагируя в общем на разрыв так же, как и представители донского командования.

В общем кубанские власти, видимо, решили действовать совершенно самостоятельно, склоняясь к мысли идти в Грузию, где и переждать острый период борьбы, если не удастся войти в соглашение с большевиками на основах признания независимости казачьих областей как Советской Россией, так и союзниками.

Этот вопрос усиленно обсуждала Кубанская Рада.

После сдачи Екатеринодара внимание правителей военного командования было направлено на то, чтобы наметить пути дальнейшего отступления. Донцам было предложено из Георгие-Афинской в случае отхода двигаться на Джубгу и Геленджик. На Добровольческий корпус, который был выделен из состава Донской армии и подчинен непосредственно главнокомандующему, была возложена защита участка от устья Кубани до Оль-гинской, включая в этот участок и переправу у станицы Варенниковской. Кубанцы же, повторяю, действовали самостоятельно.

А между тем большевики не дремали и начинали форсировать такую большую реку, как Кубань, не давая своему противнику буквально ни одного дня для настоящей передышки. Они переправлялись ниже Усть-Лабы. Одновременно с этим шла переправа на главном направлении - против Екатеринодара.

В результате двум ротам большевиков удалось закрепиться на левом берегу Кубани против Екатеринодара. 6 марта спасал положение бронепоезд “Атаман Самсонов”, которым лично руководил инспектор артиллерии генерал Майдель. Начальники частей, охранявших Кубань, спохватились, бросились исправлять ошибки, но было уже поздно.

7. марта большевики уже чинили мало разрушенный, как теперь выяснилось, деревянный мост. Было ясно, что переправа останется за противником.
8. течение последнего месяца все планы и расчеты как высших, так и низших чинов армии, а также и беженцев строились, главным образом, на отходе за Кубань. Такая неутомимость, энергия и высокая активность большевиков были для всех совершенно неожиданными. Строя и обсуждая планы дальнейшего отхода, никто не предполагал, однако, что противник переправится через Кубань чуть ли не на следующий день после взятия Екатеринодара.

На командный состав все это произвело потрясающее впечатление. Раз две роты переправились через многоводную реку, охраняемую силами почти двух корпусов, то тем самым подрывалась окончательно последняя надежда на возможность продолжения борьбы с большевиками на юго-востоке и Кавказе.

Итак, 7 марта переправа у Екатеринодара была окончательно у красных. Противник форсировал реку, и бои шли у аула Тахтамукая. Контратаки донцов были неудачны, а потому можно было опасаться, что противник прорвет фронт между 4-м и 2-м Донскими корпусами и расколет Донскую армию на две части.

Итак, перед голодной армией и беженцами во всей своей остроте встал вопрос об отходе по местности, лишенной каких бы то ни было продовольственных запасов. Настроение войсковых частей быстро падало. Уже поступали сведения о разговорах на тему об уходе к “зеленым” в горы, о возможности переговоров с большевиками и т. д.

“Куда отходить?” - вот проклятый вопрос, который неотвязно стоял перед всеми, ибо уже были получены сведения о взятии Армавира красными, о том, что Майкоп занят “зелеными”, что “зеленые” в горах определенно враждебно настроены против отступавших. Казалось, что остается только два выхода: или уйти на Новороссийск, или на Таманский полуостров.

Что касается дорог через горы на Туапсе, то, не говоря уже о том, что лежащие на этих путях станицы были переполнены “зелеными”, путем разведки выяснилось также, что этот путь чрезвычайно трудно проходим. Казалось несомненным, что армия потеряет остатки артиллерии, обозы, а люди и лошади очутятся в катастрофическом положении благодаря полному отсутствию продовольствия в этой бесплодной местности.

Вот условия, которые ставились Деникину ввиду опасений, возникавших в связи с приближавшейся эвакуацией.

Когда генерал Кельчевский сообщил о посылке такой миссии, главнокомандующий был этим страшно возмущен.

— Да, - ответил ему Кельчевский, - так как вам не докладывают об истинном положении вещей, а извращают факты. Вы истины в полной мере не знаете, и у нас имеются вполне серьезные опасения, что донские части будут поставлены в чрезвычайно тяжелое положение. Мы просим, чтобы наши представители были здесь и следили за всеми эвакуационными мероприятиями, дабы мы находились в курсе всего того, что здесь происходит.

Кельчевский, по его словам, телеграфировал о своем разговоре с Деникиным Сидорину, который от себя послал главнокомандующему телеграмму с указанием, что миссия выезжает и что он настоятельно просит предоставить ей право непосредственного доклада, а не через начальника штаба.

Когда Кельчевский сделал свой доклад, Деникин выразил большое удовлетворение по поводу того, что в Донской армии все согласились идти на Тамань. Главнокомандующему здесь же было указано на необходимость немедленно послать на Тамань огромные инженерные средства, приспосабливать суда не только паровые, но и буксирные для перевозки людей и лошадей, устраивать приспособления для посадки лошадей, оборудовать пристани и т. д.

После этого разговора, по словам Кельчевского, главнокомандующий начал торопить его с обратным возвращением в донской штаб и обещал ему дать паровоз и броневую площадку на случай нападения “зеленых”, так как Кельчевский вез около трехсот миллионов денег для Донской армии.

— Поезжайте поскорее, - заявил на прощанье Деникин, - сообщите об окончательном решении отходить на Тамань и о моральном состоянии войск, то есть в какой мере они способны выполнить этот приказ.

А на фронте шли бои за Кубанью, причем 8 марта противник занял аул Тахтамукай. Донская армия была разрезана на две части: от главной массы был отрезан лучший и самый многочисленный “мамонтовский” 4-й корпус. Начальник конной группы Секретев в это время находился в отпуску. Его заменил генерал Коновалов, а в командование 4-м корпусом вступил генерал Стариков.

Каковы же были настроения войсковых частей в эти дни?

Среди кубанцев все чаще и чаще поднимались разговоры о необходимости вступить в соглашение с большевиками. Центром таких разговоров была Кубанская Рада, откуда исходили все слухи о возможности такого соглашения. Для добровольцев было ясно, что в самом ближайшем времени большевики сбросят корпус в море, что нет никаких надежд на спасение и что нужно во что бы то ни стало поскорее добраться до Новороссийска и грузиться на пароходы.

Но здесь возникали страшные вопросы.

А что же там действительно происходило?

— 9 марта, - как рассказывал мне генерал Кельчевский, юридически бывший в то время военным министром Южнорусского правительства, - я выехал из Новороссийска в Крымскую, рассчитывая, что там будет находиться штаб Донской армии. Около станции Тоннельной броневая площадка, на которой я ехал, сошла с рельс благодаря тому, что навстречу шел огромнейший обоз бригады Барбовича, входившей в состав Добровольческого корпуса. По нашим расчетам эта бригада должна была находиться у переправы через Кубань, расположенной возле станицы Варенниковской, а между тем она двигалась уже через Тоннельную. Это означало, что переправа никем не защищалась, что фактически добровольцы не защищали участка, который был им дан, и находились далеко в тылу, двигаясь вместе с громаднейшими обозами беженцев. Я ехал 9 и 10 марта, причем мимо меня на Новороссийск промчался грандиозный поезд командира Добровольческого корпуса генерала Кутепова, который везли четыре паровоза. Тут я вспомнил те “сплетни”, которые передавали мне в Новороссийске в поезде донского атамана, что генералу Деникину представителями частей Добровольческого корпуса был предъявлен ультиматум, сущность которого сводилась к тому, чтобы нога начальника штаба главнокомандующего генерала Романовского не ступала на Крымский полуостров, чтобы главнокомандующий последним покинул Новороссийск, чтобы всем чинам Добровольческого корпуса была обеспечена посадка на суда... До сих пор остается невыясненным, предъявлялся ли такой ультиматум. Бывший в то время генерал-квартирмейстером ставки генерал Махров утверждает, что о каком бы то ни было ультиматуме ему ничего не известно.

Генерал Деникин на это ответил:

“Сплетни”, о которых говорит Кельчевский, как будто бы подтверждаются и следующим рассказом генерала Махрова:

В это время вошел Хольман, но начальник штаба, несмотря на доводы английского генерала, дал ему такой же ответ, как и Махрову.

Ко всему этому Махров добавляет, что благодаря принятым им мерам не увенчалась успехом попытка корниловцев заменить английские караулы, охранявшие в Новороссийске у цементного завода пристань и находившиеся возле нее поезда со штабом главнокомандующего.

В ЧЕРНОМОРСКИХ ГОРАХ

В период эвакуации и оставления Екатеринодара повстанческое движение на Черноморском побережье приняло весьма серьезный характер. Зеленоармейцы -это не были уже, как раньше, только дезертиры или грабители. Являясь результатом сложного психологического процесса, происходившего в народных низах, зеленоармейщина теперь выкристаллизовалась в определенное политическое движение, в основе которого лежал чисто народный протест против Гражданской войны. Хотя среди именовавших себя зеленоармейцами и встречались в большом числе шайки грабителей, однако в центре зеленоармейского движения уже возникали ячейки, которые пытались направить это повстанческое движение в определенное политическое русло.

Под влиянием политического сдвига в народных массах, связанного с общим ходом событий, “зеленые” быстро возрастали в численном отношении и уже представляли из себя значительную силу, с которой ввиду ее специфических особенностей приходилось серьезно считаться. Наиболее организованными из различных зеленоармейских групп, действовавших в горах Черноморского побережья, являлись группы сочинская и так называемые пилюковцы. Последняя группа состояла из перекочевавших в горы после сдачи Екатеринодара кубанских казаков, во главе которых стоял член Рады Пилюк, о котором мне уже приходилось говорить в предыдущих главах.

Когда штаб Донской армии находился еще в Екатеринодаре, то ввиду серьезного характера зеленоармейского движения в штабе решено было выдвинуть в горы партизанский отряд под командой полковника Ясевича. Задача, возложенная на эту авангардную горную экспедицию, заключалась в том, чтобы дипломатическим ли путем, вооруженной ли силой содействовать благополучному продвижению Донской армии через зону “зеленых”.

Дабы избежать вооруженной борьбы с оперировавшими в горах повстанцами, за подписью полковника Ясевича к ним было выпущено особое воззвание, в котором указывалось, что Донская армия и беженцы состоят не из реакционеров, не из помещиков и представителей буржуазии, а из народных масс, из людей, которые ведут борьбу с большевиками под лозунгами широкого народоправства.

Благоприятных результатов эта экспедиция, равно как и воззвание, не дали, и как только воинские части и беженцы подошли к горам, участились нападения на них со стороны “зеленых”. Помимо того что нападения эти приносили весьма ощутимый материальный вред, они были тем более опасны, что воинские части переживали тяжелый период упадка духа. Зеленоармейское движение, развивавшееся уже под определенными лозунгами “Долой Гражданскую войну!”, “Борьба с коммунистами и монархистами”, носило весьма заманчивый характер, особенно если принять во внимание безвыходность и неопределенность положения, которую все ощущали в весьма сильной степени.

Уже через несколько дней после отхода армии за Кубань “зеленые” в одном месте увели в горы батарею, в другом захватили денежный ящик... Пленных и добровольно начинавших уходить к ним офицеров, казаков и солдат они охотно принимали и зачисляли в свои ряды. Тяга в горы усиливалась с каждым днем.

Ввиду того что “зеленые” определенно заявляли о своей одинаковой ненависти и к красным, и к белым и что казаки заняли пассивно выжидательную в отношении них позицию, командный состав Донской армии решил использовать все средства, чтобы обезопасить тылы для отхода как воинских частей, так и беженцев. Из Георгие-Афипской в штаб “зеленых”, который был расположен верстах в десяти, в горах, в станице Ново-Дмитриевской, в качестве делегата был послан начальник политической части штаба Донской армии сотник граф Дю-Шайла.

В сопровождении двух офицеров, двух пленных зеленоармейцев-проводников и четырех казаков выехал парламентер к “зеленым”. На окраине горной станицы Ново-Дмитриевской парламентера задержали часовые-зеленоармейцы, которые, выяснив, в чем дело, провели его к Пилюку. Вместе с Пилюком находился и бывший судебный следователь Савицкий, член Верховного Круга, товарищ председателя Кубанской краевой Рады. Савицкий исполнял функции помощника Пилюка по политическим и гражданским делам. Представители зеленоармейского командования очень любезно приняли делегата, накормили и напоили его. Завязалась оживленная беседа, во время которой присутствовали и представители других оперировавших в горах зеленоармейских групп. Между прочим парламент поинтересовался, какое символическое значение имеют ленты зеленого и малинового цветов с изображенным на них, как у горцев, полумесяцем, которые некоторые из зеленоармейцев носили на своих фуражках и папахах.

По словам Пилюка и Савицкого, политическая платформа зеленоармейцев сводится к следующим положениям.

Гражданская война закончилась не в нашу пользу. Она проиграна. С другой стороны, казаки не могут примириться с коммунизмом. Еще во время своего пребывания в Екатеринодаре, как рассказывали Пилюк и Савицкий, они через посредство членов нелегальной северокавказской организации коммунистов вошли в связь с большевиками и выяснили путем переговоров с политическими советскими кругами, что за последнее время большевики правеют с каждым днем и будто бы совершенно не желают вводить коммунизма в казачьих областях, которые нужны только для вывоза из них сырья в центральную Россию.

Когда разговор перешел к вопросу о цели поездки делегации, Пилюк, Савицкий и другие представители “зеленых” оказались великолепно осведомленными о состоянии Донской армии.

— Сил у вас несколько десятков тысяч человек, - говорили они, - но ведь силы эти дезорганизованы. Иметь вооруженные столкновения с нами вам будет весьма невыгодно. И не так легко вам пройти через горы. Там придется вести борьбу с тремя врагами: во-первых, с горами, которых вы совершенно не знаете; во-вторых, с населением, которое будет относиться к вам скорее враждебно, чем нейтрально, и, в-третьих, с голодом.

— Мы знаем, как велика у вас разруха, - добавил Савицкий. - При оставлении Екатеринодара в городе осталась даже прислуга из поезда командующего армией.

— Представители командования, - уклончиво ответили зеленоармейцы, - могут ехать за границу. Пусть уезжают подобру-поздорову. Мы же, “зеленые”, вообще против пролития крови, против Гражданской войны в особенности...

О штабе Донской армии зеленоармейцы отозвались как о наиболее демократичном. О Деникине зеленоармейцы отозвались с необычайным озлоблением за то, что он, по их мнению, для достижения своих личных целей погубил казаков, бывших для него пушечным мясом.

Что касается грабежей, производимых зеленоармейцами, то Савицкий по этому поводу заявил:

— Кстати, - ядовито добавил Савицкий, - можете переговорить, если хотите, со всеми пленными. Если пожелают они, то могут ехать вместе с вами обратно. Но, - усмехнулся он, - смею вас уверить: они не захотят...

В общем, из переговоров выяснилось, что “зеленые” не хотят насиловать волю казаков, считая, что наличие боеспособной, хотя и враждебной им, армии облегчит зеленоармейцам ведение переговоров с большевиками.

Переговоры не дали, да и не могли, как выяснилось, дать значительных результатов, потому что, кроме кубанской группы “зеленых”, возглавляемых Пилюком, группы наиболее организованной, с определенной политической идеологией, в горах оперировали многочисленные, не связанные друг с другом отдельные повстанческие группы.

Кубанская армия и 4-й Донской корпус уже совершали свой горный поход. Донская армия под натиском большевиков отходила к Ильской, Абинской, Крымской. Туда же двигались и беженцы.

Помню первый переход от станции Афинской до станции Ильской, помню этот серый, пасмурный день. Иногда начинался дождь. Поезд шел черепашьим шагом: нельзя было продвигаться быстрее, потому что вся линия железной дороги была запружена сплошной массой телег, пешими и конными людьми. Ехать по грунтовой дороге возле железнодорожной линии было почти невозможно, так как липкая, засасывающая грязь быстро обессиливала лошадей. Паровоз то и дело издавал предупредительные свистки. С крутой насыпи телеги сворачивали направо и налево. Многие не могли свернуть и, съезжая с рельс, тут же останавливались, несмотря на поезд. То и дело поезд цеплялся за телеги. То и дело раздавался сухой треск: это вагоны цеплялись ступеньками за телеги, которые ломались, крошились, переворачивались...

Поезд продвигается вперед. На большой телеге, в которую запряжено четыре лошади, лежат несколько больных, очевидно, тифозных. Несмотря на долгие, неоднократные свистки паровоза, телега идет вплотную с рельсами, потому что свернуть с насыпи в грязь не решается; нельзя объехать и шедшие впереди запряжки. Лошади начинают биться, телега опрокидывается, больные раскатываются с высокой насыпи в разные стороны. Дышло ломается пополам.

Кто может передать, какие страдания переживают эти несчастные беженцы! Что думает эта женщина с детьми, возле которой на телеге лежит труп мужчины, очевидно мужа? Телега опрокидывается. Женщина и детишки беспомощно стоят возле нее.

Куда ни посмотришь - беженцы и беженцы... Они растянулись на много десятков верст.

И ведь все это голодные люди, так как хлеба достать вот уже в течение недели нельзя. У поезда на стоянках то и дело являются голодные и умоляют дать им хоть кусок хлеба.

Поезд обгоняет большая эскадрилья наших аэропланов. Все они доживают свои последние часы, падают, рассыпаются вдребезги, взрываются. Летчики беспомощно стоят около остатков своих аэропланов, а потом махнув рукой, закидывают за плечи заранее заготовленную винтовку и... по шпалам идут в Новороссийск.

На дороге постоянно попадались брошенные, поломанные телеги, кибитки. Их хозяева, не исключая женщин и детей, ехали на неоседланных лошадях. Валяются полузасосанные грязью лошади, верблюды. Так как обозы шли не по дороге, а по рельсам, то в особенно затруднительное положение попадали беженцы, когда нужно было переезжать через железнодорожные мосты. Они выходили из этого положения довольно оригинальным путем: покрывали шпалы на мосту деревянными щитами и досками, которые для этой цели везли с собой, и быстро устраивали импровизированный мост.

И все же в этой кошмарной картине была и утешительная сторона. Ведь все эти люди могли давно уже остаться и многие повернули, в особенности от Екатерино-дара, к северу. Но масса шла с армией... Это не была инерция толпы. Беженцы предпочитали всякие мучения, всякие страдания, сопряженные с отходом, власти большевиков. Население, решившееся на это, тем самым доказывало, какая жизненная сила и энергия имеется в нем. Масса шла за своими вождями. Она верила в них. В эти тяжелые дни совершенно не было выступлений против офицерского состава, который стоял далеко не на высоте своего положения и был, в сущности, гораздо более дезорганизован, чем рядовая масса. Низы в эти тяжелые времена оказались более стойкими, более выдержанными, и та дезорганизация, которую можно было наблюдать в массах, носила, в сущности говоря, лишь чисто внешний, поверхностный характер.

10 марта донцы вели бои у станции Ильской. Из штаба главнокомандующего в это время не поступало никаких сведений, хотя провода работали и связь была. Никакой ориентировки, директив и приказаний из ставки не поступало. Начальник штаба Кельчевский был еще в пути, и все полагали, что отход на Тамань будет производиться по тому плану, который спешно разрабатывался.

Следовательно, как утверждают Сидорин и Кельчевский, весь день 10 марта в восьмидесяти верстах от Новороссийска Донская армия вела бои в то время, когда 10 же марта была занята большевиками Анапа и все части Добровольческого корпуса отходили в Новороссийск. Когда штаб Донской армии находился в Георгие-Афипской, все нижнее течение Кубани, участок Добровольческого корпуса, было форсировано большевиками, и в то время, когда на вопросы Кельчевского в ставке ему говорили, что переправа через Кубань у станицы Варенниковской занимается частями генерала Барбовича, в это время части Добровольческого корпуса, в том числе и бригада Барбовича, уже подходили к Новороссийску.

Начиная от станции Ильской, Донская армия оказалась со всех сторон окруженной “зелеными”. Рассчитывая на полную безнаказанность, “зеленые” действовали весьма смело и решительно. В связи с этим обстановка менялась чуть ли не через каждый час. То и дело поступали сведения о том, что отдельные люди, а иногда и части, переходили к “зеленым”, возвращались от них, захватывались в плен, уходили из плена. Смелость и предприимчивость “зеленых” доходили до того, что, например, в двух верстах от штаба армии семь зеленоармейцев встали на дороге, где проезжали обозы и даже части, и начинали разоружать проезжавших, отправляя их к себе в горы.

Многие беспрекословно подчинялись этому требованию и покорно уходили по указанию зеленоармейцев в горы.

Атмосфера сгущалась. Уже в офицерской среде усиленно обсуждался вопрос о необходимости сорганизоваться на тот случай, если придется пробиваться одним офицерам к морю. Положение осложнялось еще сознанием его безвыходности, полным отсутствием планов и перспектив.

Тревожную ночь на 10 марта переживали донцы в Ильской. Большевики находились верстах в десяти. Можно было их ожидать с часу на час. С рассветом было приказано отправлять поезд штаба в центр зелено-армейского движения, на станцию Абинскую. Но утром выяснилось, что паровоз испортился. А выстрелы слышались все ближе и ближе, уже верстах в пяти, уже отчетливо слышна была пулеметная и ружейная стрельба. Штаб находился в довольно критическом положении, так как большевики стали обходить Ильскую. Наконец подали паровоз и поезд был готов к отправлению. Командующий со своим конвоем остался в Ильской и выехал на позиции, чтобы лично руководить боем. Он приказал арьергардным частям перейти в наступление. Выехав на передовую линию, он остановил бронепоезд и, очутившись на нем, стал руководить боем, что несколько задержало большевиков.

Обстановка 9 и 10 марта носила чисто майнридовский характер. Кругом происходила страшная путаница, виновниками которых были “зеленые”. Политическая физиономия многочисленных зеленоармейских групп, в особенности их взаимоотношения с большевиками, по-прежнему оставались недостаточно выясненными.

Помню, 9 марта возле штаба я встретил офицеров и казаков, которые явились сообщить о том, что их Черкасский полк, расположенный в Холмской, недалеко от штаба, стоявшего в Линейной, перешел на сторону “зеленых”. Казаки рассказывали, что зеленоармейцы пришли в Черкасский полк и заявили:

Но нет худа без добра, и уже находились оптимисты, которые говорили:

Штаб Донской армии так же, как и каждая воинская часть, был со всех сторон окружен “зелеными”, а потому к штабному поезду в Линейной прицепили с двух сторон броневые площадки с орудиями и пулеметами, после чего поезд ввиду того, что большевики уже находились в нескольких верстах, перешел на следующую станцию - Абинскую.

Эта станция всегда была наиболее опасной для поездов, курсировавших между Екатеринодаром и Новороссийском. Сама местность возле Абинской точно природой была приспособлена для зеленоармейцев. Верстах в двух от станции железной дороги тянулись горные цепи. Предгорная же равнина, на которой были расположены маленькие хутора и селения, была покрыта густыми высокими кустарниками.

Рано утром 11 марта чины штаба были разбужены пулеметной стрельбой, раздававшейся с поезда, и ружейной перестрелкой. Все вскакивают, наскоро одеваются, хватают заблаговременно приготовленные винтовки и выбегают из поезда. Штаб обстреливается ружейным огнем. С броневой площадки отвечает пулемет. Через несколько минут раздался и первый орудийный выстрел. Юнкера и стрелки, расположившиеся в коридорах и на крыше штабных вагонов, уже рассыпались цепью. Меры к охране на случай внезапных нападений были приняты заблаговременно, и это спасло штаб.

В ответ на выстрелы “зеленых” затрещали винтовки стрелков и юнкеров, заработали пулеметы, тяжело загрохотали орудия. Словом, завязался настоящий бой.

Для “зеленых” такой ожесточенный отпор был, видимо, полной неожиданностью. Они залегли в кустах, откуда продолжали обстреливать поезд.

Из-за поезда на рысях уже выходила конвойная сотня 3-го Донского корпуса, ночевавшая в Абинской. Она пошла в атаку на “зеленых”, которые быстро побежали к горам, продолжая отстреливаться на ходу.

Из Абинской 11 марта штаб перешел в Крымскую, где к нему и присоединился ехавший из Новороссийска генерал Кельчевский.

В Крымской пути отхода последних частей Добровольческого корпуса и Донской армии совпадали.

Вся станция была забита обозами, частями. Кого тут только не было! Офицеры, солдаты, казаки, расположившись между телегами и вагонами, отдыхали и грелись на солнышке, искали и били у себя паразитов, кипятили чай, что-то жарили, варили. Станция была переполнена вагонами до такой степени, что для продвижения и маневрирования поездов приходилось специальными приспособлениями опрокидывать сотни вагонов с пути. Вообще эта мера в последнее время на линии Екатеринодар - Новороссийск практиковалась в больших размерах.

В Крымской командующий Кубанской армией Улагай, который все еще никак не мог добраться до Новороссийска, обратился к Сидорину с просьбой ориентировать его в происходящих событиях, так как он решительно ничего не знает. В Крымской же в Донском штабе была получена короткая телеграмма из ставки. В телеграмме глухо говорилось о том, что “ввиду изменившейся обстановки на фронте отход на Тамань невозможен”. Нужно было направляться на Новороссийск.

В Крымской выяснилось, что пребывание в горах самым тяжелым образом отразилось на Донской армии. Проходя через зону “зеленых”, армия оказалась окруженной со всех сторон. Где были большевики, где “зеленые” - трудно было разобрать. “Зеленые” расслоили. Донскую армию, окончательно дезорганизовали ее тыл. Воинские части, потерявшие надежду уйти от большевиков, то переходили к “зеленым”, то оказывали им пассивное сопротивление, то снова уходили и двигались на Новороссийск. Одно время казалось, что главная масса Донской армии превращается в “зеленых”. В Крымской, например, командир 2-го корпуса генерал Сутулов официально доложил, что две бригады его корпуса перешли к “зеленым”. Потом выяснилось, что так оно и было, но, побывав у “зеленых”, переговоривши с ними, ознакомившись с обстановкой, бригады снова ушли вслед за войсками. Осталась весьма незначительная часть, о чем и было сообщено в штаб главнокомандующего.

Часам к 4 дня 11 марта на станции Крымской были получены точные, верные сведения о положении на фронте. Из переданного ставкой по телеграфу приказа командира Добровольческого корпуса генерала Кутепова штаб Донской армии узнал о форсировании большевиками всего нижнего течения Кубани, о занятии ими Анапы, о стягивании частей Добровольческого корпуса на фронт Тоннельная - Абрау-Дюрсо. Противник, таким образом, находится в глубоком тылу Донской армии. По словам Сидорина, менять направление движения армии было уже невозможно. Последний путь через горы, которым могла воспользоваться Донская армия, шел от Абинской на Шапсугскую и Геленджик. Но части, получившие директиву идти на Тамань, миновали эту дорогу. Теперь путь на Тамань был отрезан. Приходилось двигаться только на Новороссийск.

Крымской угрожали и красные, и “зеленые”. Огромный штабной поезд, который ввиду гористой местности могли везти только четыре паровоза, прицепленных с обеих сторон, двинулся на станцию Тоннельную. Были приняты все меры предосторожности. На случай внезапных нападений на крышах вагонов цепью залегли стрелки. Кроме броневых площадок, входивших в состав поезда, впереди шел бронепоезд, расчищавший рельсы от лавины обозов и отступавших частей. Здесь уже, кроме донских беженцев, шли обозы и части Добровольческого корпуса.

Снова пришлось наблюдать картину тяжелого отхода. Снова ребром встал вопрос: а что же будет с армией и с этими несчастными беженцами через день, через два, когда эта лавина вольется и затопит Новороссийск и когда перед нею будет море? Здесь все, казалось, почувствовали, что катастрофа уже наступает, что наступает последний акт тяжелой народной трагедии, что мы подходим к той исторической драме, имя которой - “Новороссийск”.

Молча смотрели все на картину стихийного движения, которая развертывалась перед глазами.

Тихий весенний вечер. Горы окутаны нежной туманной дымкой. Кругом - дивный горный пейзаж, на фоне которого странным, диким, кошмарным казалось то, что происходило перед глазами. Все ущелье между горами, по которому был проложен железнодорожный путь, было затоплено грандиозным потоком людей, лошадей, верблюдов, мулов, всадников, пеших, бесконечной вереницей обозов. Уже значительная часть калмыков, побросав телеги и кибитки со своим скарбом, едут с женами и детишками на лошадях, за которыми волочатся обрубленные постромки. Некоторые калмычки ехали верхом, имея на руках по одному, по два и даже по три ребенка. Вот едет сморщенный старик-беженец. За ним на исхудалом одре - десятилетний мальчик. Два калмыка гонят стадо верблюдов, от которых лошади испуганно шарахаются во все стороны. Все еще своими станичными таборами идут донские беженцы. Сильно поредели их ряды за последние дни. Вот и сейчас на телеге везут двух больных или умерших - не разберешь. Исхудалые волы и коровы плетутся возле телег. С ожесточением режет постромки беженец, у которого сломалась в телеге ось. Мертвые лошади... Одна, другая, третья... Сколько их - не счесть...

Поезд обгоняет обоз Добровольческого корпуса. По рельсам двигается масса повозок с семьями офицеров. Вот идет группа израненных старых полковников и генералов. Вот шагает офицер с женой. Другая супружеская чета отдыхает, сидя на камне. На лицах их тяжелая, безнадежная тоска и апатия. Едут верхом на мужских седлах изящные женщины. Шагом продвигается экипаж с генералом. За ним - семья донского казака с телятами и детьми на телеге, за которой идут волы. Обоз корниловцев... Офицеры сами правят лошадьми...

И у каждого, находившегося в этом потоке, в этой лавине, неотвязно стоял один вопрос: а что же будет с нами в Новороссийске?

НОВОРОССИЙСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Новороссийская трагедия происходила в течение нескольких дней. Главные события стали развертываться начиная с 12 марта.

День был серый, ветреный, дождливый. Город, куда со всех сторон стекались десятки тысяч голодных, измученных, озлобленных людей, находился уже в состоянии паники. На станции царили хаос и полная растерянность. Огромная, стоверстная вокзальная железнодорожная сеть была вплотную заполнена поездными составами, которые были свезены сюда в течение нескольких месяцев и теперь бросались со всем своим содержимым на произвол судьбы.

Паника разрасталась.

К этому добавляли, что в городе находится много строевых частей, что между ними начинаются уже вооруженные столкновения за пароходы, которые в незначительном количестве стоят на рейде.

Вокзал быстро освобождался от всех, в нем находившихся. Каждый начинал думать только о том, как бы ему одному попасть на пароход, считая, что настал момент, когда начинает доминировать лозунг “Спасайся кто может”.

Все подозрительно следили друг за другом, боясь упустить удобный случай к погрузке.

В разговоре то и дело мелькала фраза:

Кто кого довел - об этом не говорили. В сущности каждый отлично понимал, что сейчас уже винить некого, а если кого и нужно винить, то в первую очередь необходимо начать с самих себя.

Характерно, что поисками виновников и попреками в их адрес казаки и рядовые чины Добровольческой армии почти не занимались. Казалось, что даже в этот момент они думают, как и раньше: “Мы вам доверились. Мы шли за вами туда, куда вы нас вели. Мы и сейчас верим, что так или иначе, а вы найдете выход из создавшегося положения...”.

Если принять во внимание всю кошмарную обстановку, то нужно признать, что строевые части не вышли из рук нерастерявшихся начальников даже в этот период.

Положение было действительно отчаянное, особенно после того, как было получено сообщение: “Для Донской армии имеется сорок пять мест на "Вальдеке Руссо". Все пароходы заняты ставкой для частей Добровольческого корпуса. Надежды на приход пароходов очень слабые. Англичане умыли руки”.

Побывавшие на пристанях рассказывали:

Самым спокойным местом в Новороссийске была территория цементного завода и находившаяся там пристань. В этом районе, обнесенном проволочными заграждениями, стояли поезда ставки с Деникиным во главе и поезд донского атамана. Хозяевами здесь были англичане, которых на весь Новороссийск было теперь не более батальона.

Здесь решалась судьба Донской армии.

Еще утром 12 марта, когда Сидорин прямо с бронепоезда (который был прислан Деникиным в Тоннельную), ехал на автомобиле к главнокомандующему, он, по его словам, обратил внимание на стоящие у пристани корабли, охраняемые караулами от различных дивизий Добровольческого корпуса. Обратил он также внимание на толпы военных перед этими кораблями, строящих баррикады, преграждая подступы к судам. Баррикады защищались пулеметами, охраняемыми часовыми. Все это его сильно обеспокоило.

В 8 часов утра командующий Донской армией прибыл к Деникину, подождал, пока он не встал, а затем вместе с главнокомандующим начал обсуждать положение сначала вдвоем, потом подошел начальник штаба генерал Романовский.

— Но я сам видел, что происходит на пристанях: пароходы захватываются добровольцами...

Только что Сидорин вышел из вагона Деникина, как его встретила донская миссия: генерал Майдель, два генерала братья Калиновские и полковник Добрынин. Миссия имела наряд на перевозку почти ста тысяч человек, считая пятьдесят тысяч строевых и около пятидесяти тысяч беженцев. Инспектор донской артиллерии генерал Майдель заявил Сидорину:

Тем временем в Новороссийск прибыл поезд со штабом Донской армии. Сидорин и Кельчевский, сильно обеспокоенные и возмущенные всем происходившим, пошли к главнокомандующему. Оба они считали, что все происходящее является форменным предательством в отношении Донской армии. К ним вышел генерал Романовский, на которого оба представителя Донской армии обрушились с упреками, обвиняя ставку в предательстве. Генералу Романовскому был ребром поставлен роковой для донцов вопрос:

— Корабли вовремя прибудут, Владимир Ильич, они ожидаются с часу на час, - успокаивал Сидорина Романовский.

Романовский тогда указал, что уже и сейчас для Донской армии имеется сорок пять мест на “Вальдеке Руссо”.

В таком же резком тоне говорил Сидорин и с Деникиным. Особенно резкий разговор вышел за обедом, в поезде донского атамана, где Сидорин прямо назвал предательством поведение главного командования в отношении Донской армии. Деникин возмутился, не закончив обеда, встал из-за стола и ушел в свой поезд. После новых переговоров Деникин заявил, что в 6 часов вечера будет происходить заседание особой комиссии по вопросу о распределении транспортных средств между различными частями.

На этом заседании полностью выяснилось, что все пароходы заняты добровольческими частями, причем для донцов предоставлялись лишь пароходы “Россия”, “Аю-Даг” и “Дооб”. “Россия” уже пришла и была перехвачена донскими казаками. “Дооб” был занят командующим Кубанской армией генералом Улагаем со своими частями. “Аю-Даг” был занят генералом Кутеповым. Этот пароход не достался донцам, несмотря на настояния Сидорина перед Деникиным, который неизменно отвечал:

Таким образом, донцам была предоставлена одна “Россия”, на которую погрузилось около четырех тысяч. Пароход загрузили до крайних пределов, так что он совсем накренился в одну сторону.

Уже наступал вечер. Ветер затих. Было сумрачно. По небу ползли непроницаемые клубы тумана, который окутывал сплошным покровом горный кряж, отвесной стеной окружавший котловину, где был расположен мятущийся в панике, клокочущий от людского моря Новороссийск.

Ночь с 12 на 13 марта мне пришлось провести на английской пристани у цементного завода... Темнело. Из города доносился глухой рокот, точно шум морского прибоя. Звонил колокол на английском пароходе. Торопливо проходили хладнокровные, спокойные англичане, которые грузили на пароходы склады с различным имуществом. Что им до нас?..

Лавина беженцев уже докатилась до Новороссийска. Несмотря ни на какие кордоны и заграждения, калмыки первыми бросились к морю. Даже на английской пристани можно было наблюдать душераздирающую картину, когда группа верховых калмыков, имея впереди калмычку с двумя ребятами на руках верхом на неоседланной лошади с болтающимися постромками, подъехала к морю. Здесь стоял английский гигант “Ганновер”. Калмыки остановились, потом послезали с лошадей и стали, молча с мольбой глядя на пароход. Оборванные, в грязных пестрых лохмотьях, калмыки всем своим видом свидетельствовали о пройденном ими тяжелом тысячеверстном крестном пути. Эти наивные, добродушные дети донских и астраханских степей слышали, что в Новороссийске есть пароходы, на которых можно уйти от беспощадного, как они думали, для них врага, а потому прямо поехали к морю. Их, конечно, быстро удалили.

Засыпая на пристани, я слышал тихий разговор двух командиров полков. Речь шла о том, как отбить пароход и погрузиться на него.

— Иначе погибнем, - говорил один командир полка другому. - Начальство растерялось, да и ничего оно сейчас не может сделать. Каждый думает только о себе...

Затем они, тихо переговариваясь, начали вырабатывать план атаки и защиты захваченного парохода.

Положение остатков Вооруженных Сил на Юге России, сосредоточивавшихся в Новороссийске, казалось трагически безвыходным. По последним сведениям, Новороссийск был уже как будто бы окружен большевиками со всех сторон. Уже поступили сведения, котировавшиеся как официальные, что Туапсе отрезано конницей Буденного; Сочи находится в руках не то красных, не то “зеленых”; Анапа и Геленджик заняты большевиками. Тем не менее, несмотря на безвыходность положения, у всех почему-то была твердая уверенность, что в конце концов как-нибудь удастся погрузиться на пароходы. Все отгоняли от себя мысль о возможности другого исхода. Пароходы должны прийти, они придут... Но здесь же возникали опасения, как бы на эти пароходы не ринулась толпа озверевших людей, как бы не разыгралась страшная катастрофа, когда и при наличии пароходов нельзя будет на них погрузиться.

Вопрос о погрузке сильно беспокоил командный состав, и эта тяжелая, неблагодарная задача в Донской армии была возложена на одного из наиболее энергичных представителей командного состава - генерала Карпова. Англичане также приняли ряд предосторожностей: приготовили танки, пулеметы и с утра расставили на путях к пристани усиленные караулы.

На рассвете 13 марта штаб Донской армии получил из ставки приказание выдвинуть на фронт учебную бригаду, состоявшую из юнкеров, пулеметчиков и стрелков, находившуюся под командой генерала Карпова. Так как в силу целого ряда условий на учебную бригаду нельзя было возложить выполнение этой задачи, то таковая была возложена на Донскую Сводно-партизанскую дивизию.

Фактически в это время - как утверждают представители донского командования - добровольческие части на фронте почти не дрались и все отходили и грузились, так что погрузка охранялась почти исключительно донскими частями.

Отсутствовала и надежда на помощь англичан, которые, казалось, ко всем относятся в общем корректно, но с леденящим равнодушием. По-видимому, они считали, что миссия их на юге России заканчивается и что им ничего другого не остается, как уезжать к себе на родину. Представителям Антанты чуждо и непонятно было все происходившее. Отдельные английские офицеры в разговорах с русскими офицерами прямо высказывали свое недоумение по поводу того, что они видели: “Почему вы бежите? Почему такие огромные силы не могут удержать самой природой укрепленного, в сущности неприступного Новороссийска?”.

Что им можно было на это ответить? Как англичане могли понять психологические переживания отступавших, когда сами отступавшие не могли уяснить себе смысла того, что происходило, и в частности своего душевного состояния. Все чувствовали, что они не могут уже бороться, что опустились руки, что надвигается фатальный, как казалось, неизбежный конец двухлетней борьбы. Бесконечная усталость от мировой и Гражданской войн переплеталась с чувством горькой обиды и разочарования в том, что в борьбе жертвы были напрасны, что окончательная победа над большевиками, в чем раньше все были уверены, превратилась в катастрофическое поражение. Здесь было и сознание того, что все к лучшему и, быть может, для нас самих же выгодна победа большевиков, которая окажется для них пирровой победой. Целый ряд причин, одним словом, создавали такое психологическое настроение, при котором совершенно нельзя было рассчитывать на боевую стойкость частей.

В городе шел погром. Громили магазины, громили и расхищали громадные склады с продовольствием и английским обмундированием, которые за недостатком времени и пароходов нельзя было эвакуировать. По улицам валялись ящики с консервами, кожаные куртки, шинели... Всюду рыскала местная беднота, стараясь утащить домой все, что можно было.

Время шло. С каждым часом сгущалась атмосфера. Перед пристанью бушевал людской поток, угрожая снести все и английские, и русские караулы. Заволновались и англичане. Тяжело пыхтя, с грохотом на поддержку караульной цепи выполз огромный танк, который наставил на толпу грозные дула своих пулеметов, готовый каждую минуту пустить их в дело... Загрохотало одно, другое, третье орудие. То были первые выстрелы английской эскадры, стоявшей на рейде. Эти выстрелы сделаны были лишь для успокоения толпы.

Огромная масса людей глухо волновалась. Казалось, что вот-вот плотина, отделявшая пристань от людского моря, будет разрушена и тогда произойдет нечто ужасное. Но опасения эти были преувеличены. Части Добровольческого корпуса были уже в массе погружены. Что же касается донцов, то казаки оказались в этот критический момент достаточно дисциплинированными, чтобы исполнять приказания тех, кто под руководством генерала Карпова занимался погрузкой. Даже и здесь солдаты и казаки оказались более выдержанными, чем офицеры. Правда, в Новороссийске это в значительной мере объяснялось тем, что оставшемуся офицеру грозили суровые репрессии от большевиков, а казаки и солдаты могли рассчитывать на лучшее.

А ставка и штаб Донской армии переживали свою трагедию.

13 марта Деникин по настоянию Сидорина выдал ему записку, согласно которой все приходящие суда предназначались исключительно для Донской армии. Копии этой записки были выданы Сидориным командирам корпусов с приказанием немедленно захватывать все приходящие суда... Однако пароходов прибывало очень мало. Но, несмотря на приказ Деникина, даже вновь приходящие суда продолжали захватываться добровольцами. Так, например, принадлежавший Парамонову донской пароход “Дунай” был перехвачен Кутеповым, который посадил числившихся в Добровольческом корпусе лейб-казаков вместо 18-го Донского полка, который должен был на этот пароход погрузиться.

В это время далеко не все донские части подошли к Новороссийску. Многие из них оставались на позициях. Но и у тех, которые подходили, не было никаких моральных сил, чтобы двигаться на Геленджик. Не было к этому фактической возможности, так как вся дорога была забита беженцами, завалена телегами, разным скарбом. Нельзя было провезти ни артиллерии, ни чего-либо другого. Это были, в сущности, утопические мечтания. Если это и было возможно, то только при том условии, что и добровольцы пойдут по этой же перерезанной большевиками дороге.

В этот день Сидорин вместе с начальником штаба и донским атаманом несколько раз были у Деникина, но, кроме бессодержательных ответов вроде: “Неужели вы думаете, что можно было бы всем погрузиться?”, других ответов не было. Во время этих разговоров Деникин, между прочим, заявил Сидорину:

— Вы же сами сказали, что вам нужно перевезти всего пять тысяч человек.

На это Сидорин ответил:

И снова видно было, что ставка чувствовала себя в состоянии полной растерянности, не отдавала никаких распоряжений и предоставила все фатальному течению событий.

Новороссийск агонизировал. Общая картина, которую я наблюдал примерно в первом часу дня на пристани у цементного завода, никогда, вероятно, у меня не изгладится из памяти. Прямо перед пристанью стоял огромный “Ганновер”, на который грузились англичане. Цепь из английских солдат охраняла “Ганновер”. С хладнокровным спокойствием наблюдали англичане за тем, что творилось на пристани, и не пропускали, несмотря на всякие резоны, к пароходу никого, кроме англичан. За английской цепью расположились поезда с учреждениями ставки, поезд донского атамана, всевозможные штабы и учреждения Донской армии, отдельные, проскользнувшие за стоявший впереди кордон, лица. Здесь были навалены горы вещей, винтовки, сумки, седла. Все стараются казаться спокойными, но это плохо удается... Здесь же англичане, погрузив часть складов, раздают желающим то, что нельзя было погрузить. Здесь же идет и распродажа вещей, которой занимаются и русские, и англичане. Возле наших цепей - бесконечная толпа. Все рвутся вперед. Жены теряют мужей. Плачут дети, потерявшие родителей. Бьются в истерике женщины. Здесь все думают об одном: о своем спасении. На этой почве разыгрываются тяжелые сцены.

Вот, например, сквозь кордон прорывается на пристань офицер, умоляющий всех и каждого взять его на пароход.

— Ни одной лошади, ни одного лишнего человека, - отдают распоряжение англичане.

Редкие выстрелы из английских орудий от времени до времени покрывали собою шум и гул толпы, скопившейся на пристанях.

— Зачем деретесь, дело ваше проиграно, сдавайтесь!..

Дивизия рассеялась, побросав оружие. Часть алексеевцев направилась в Новороссийск. Один полк сдался целиком. Несмотря на это, Коноводов доложил, что настроение в частях хорошее и он ручается, что удержит за собой позиции. Но казаки все же волнуются и заявляют:

Им ответили, что эти части могут взять первый пароход для эвакуации. Коноводов уехал...

Таким образом, фактически к вечеру 13 марта на фронте, как утверждают представители донского командования, находились донские части, а именно: 8-я дивизия, 6-я дивизия, 1-я конная бригада, Сводно-партизанская дивизия. В распоряжении генерала Кутепова находилась также 1-я казачья дивизия, часть которой, именно Лейб-казачий полк, была погружена на пароход. У Добровольческого корпуса фактически оставались на фронте только часть из Корниловской дивизии и полк дроздовцев.

Сгущается туман, окутывающий непроницаемым облаком вершины гор... Постепенно опускается он все ниже и ниже... Апатичное спокойствие и слепая покорность судьбе начинает преобладать у многих над всеми другими ощущениями...

Казаки, ожидающие погрузки, никак не могут примириться с потерей лошадей.

— Четырех коней оставил, — со слезами рассказывает старый казак.

С других пристаней доходили все новые и новые слухи о душераздирающих картинах, которые можно там было наблюдать.

Выясняется, что сейчас начинается погрузка на огромный итальянский, зафрахтованный главным командованием, пароход “Барон Бек”.

Проходят на пароход больные и раненые. Затем начинают проходить к пристани через рогатки и караулы штабы и отдельные воинские части. Строжайший контроль проверяет всех проходящих. Одиночным людям, не принадлежащим к составу частей и учреждений, приходится плохо. Они мечутся, умоляют взять их... Перед пароходом выстраивается огромная очередь. Погрузкой лично руководят начальник английской миссии генерал Хольман и генерал Карпов. Погрузка поэтому проходит в образцовом порядке. Видя перед собою огромное количество людей, англичане решают, что седла нужно бросить на берегу. С каким-то остервенением с размаху отбрасывали седла в сторону казаки. А многие тут же бросали и свои вещи.

Наконец и я очутился на борту парохода. Все отдуваются, испытывая невероятное облегчение после пережитого кошмара. Уже с любопытством начинают наблюдать за тем, что происходит на пристани.

Выглянуло солнце. Вершины гор, окружающих бухту, покрыты сплошными клубами густого тумана. На рейде стоят нарядные английские суда. Вдали видны перегруженные до последних пределов корабли.

Глухо волнуются оставшиеся на берегу. Погрузка уже прекратилась. Прямо к толпе подползает танк и загораживает дорогу к пристани.

Что должны переживать остающиеся? Придет ли еще пароход...

Одна-другая пуля прожужжала над палубой.

— Смотрите на дорогу, - перебивает стоящий рядом со мною генерал Калиновский, - какие большие отряды все идут и идут на юг!

Снова выстрелы.

— Ну, разбежаться не успеют, как их заберут чеченцы. Прямо подскакивают и выхватывают лошадей из рук.

Пароход отваливает от пристани. Казаки крестились. У многих на глазах стояли слезы.

А кто же и как в это время сражался на фронте?

Я не имел возможности по этому поводу беседовать с генералом Кутеповым, который должен был руководить обороной Новороссийска... Но в моем распоряжении имеется официальный документ, который, по-видимому, с исчерпывающей полнотой отвечает на поставленный вопрос и довольно детально обрисовывает, в какой обстановке происходила сдача Новороссийска. Это рапорт начальника Донской партизанской дивизии полковника генерального штаба Ясевича.

Сводно-партизанская дивизия, находившаяся с 10 марта в арьергарде Донской армии, сохраняя боеспособность, успешно прошла через зону “зеленых”, со станции Тоннельной двинулась через перевал и 12 марта расположилась в районе разъезда Гайдук. Здесь начальник дивизии впервые ознакомился с обстановкой и узнал о наступлении большевиков от Раевской, о занятии ими Абрау-Дюрсо и деревни Борисовки, находившейся уже в тылу у дивизии. Узнал он здесь также и о том, что его дивизия подчинена генералу Кутепову.

Утром 13 марта с 11 часов Ясевич предполагал атаковать большевиков и занять деревню Борисовку. Во время приготовления к этой операции к железной дороге подошли незначительные части Корниловской дивизии, начальник штаба которой прибыл в деревню Ки-рилловку.

Не имея точного представления об обстановке, Ясевич послал Кутепову донесение и просил точно узнать задачу и соседей справа и слева, равным образом ориентировать в вопросе об эвакуации в Новороссийске и посадке Донской партизанской дивизии на суда.

“Таким образом, - пишет Ясевич, - картина обмана и предательства стала ясной. Я собрал командиров полков и ознакомил их с положением. После короткого обмена мнений решено было вести полки и грузить, где будет возможно. Затем я поехал в Мефодиевку, где стоял мой штаб, отдав распоряжение о движении головной части дивизии на Новороссийск на Эстакадную пристань под командой полковника Абрамова. После этого, взяв с собой начальника штаба капитана Смирнова и нескольких казаков и офицеров из штабов полков, отправился к генералу Кутепову. Кутепов сообщил мне, что получил мое донесение и знал о действиях дивизии, но что никаких транспортных средств для дивизии не имеется, ибо даже больные и часть Добровольческого корпуса не могут быть погружены полностью. Почти одновременно посланному в штаб Донской армии моему начальнику штаба капитану Смирнову генерал Кислов заявил, что никаких распоряжений Сводно-партизанская дивизия от начальника штаба Донской армии не получит, ибо дивизия передана в Добровольческий корпус, от коего она должна получать указания. Я обратился тогда по телефону к генерал-квартирмейстеру ставки Махрову и просил помощи, напомнив, что дивизия является прекрасной и твердой частью, дошедшей в порядке последней. Генерал Махров дрожащим голосом объявил, что ничего сделать не может, потому что судов нет, так как погрузка произошла гораздо раньше, чем было предложено планом эвакуации. Я возвратился снова к генералу Кутепову, который посоветовал мне обратиться к начальнику Корниловской дивизии, у которой, быть может, найдутся места и что, быть может, ночью подойдет транспорт за моей дивизией. С невероятным трудом удалось добраться мне и офицерам до исполняющего должность начальника Корниловской дивизии полковника Грузинова, до парохода "Корнилов", причем пришлось бросить лошадей. На пароход пустили лишь меня с начальником штаба и ординарцем. Начальник Корниловской дивизии заявил, что, может быть, после погрузки останутся места, и просил подождать выяснения этого вопроса. Около 6 часов вечера выяснилось, что у пристани еще остались корниловцы, что толпа перед пароходом до того уплотнилась, что пробиться к судну не было никакой возможности Еще меньше возможности было пробиться назад, ввиду чего мне пришлось остаться на пароходе и в довершение всех испытаний оказаться фактически бросившим свою дивизию начальником дивизии.

Пока разыгрывались все эти события, взаимоотношения ставки и представителей Донского командования обострились до последних пределов.

— Я говорил на основании заявления Кутепова, - ответил Деникин, - сейчас я еще не знаю, в чем дело, и поеду к нему выяснить обстановку (Кутепов в это время находился на миноносце).

Сидорин, находясь в крайне возбужденном состоянии, не обращая внимания на присутствие генерала Хольмана, обращаясь к Деникину, крикнул:

Обращаясь затем к Дьякову, он заявил:

Дьяков на это ответил:

— Вы слышали мой разговор с этим генералом, - указывая на Деникина, продолжал Сидорин. - Вы видите, что я бессилен что-нибудь сделать с ним. Нас предали. Конечно, сейчас же садитесь на коней и уезжайте.

Генерал Дьяков со своей дивизией отправился на Геленджик.

Между тем Хольман, видя, в каком состоянии находится Сидорин, подошел к нему и стал успокаивать, говоря:

— Разве так можно говорить с главнокомандующим?

Хольман продолжал успокаивать, причем заявил:

Здесь снова в разговор вмешался Хольман, который отвел Сидорина в сторону и сказал:

Хольман уехал. Вопрос о погрузке пока оставался неразрешенным.

В шестом часу вечера погрузился на пароход “Цесаревич Георгий” донской штаб. На этом же пароходе эвакуировался штаб Деникина и донского атамана.

Тем временем прибыл транспорт “Николай”, который причалил к пристани у цементного завода. Так как, согласно записке Деникина, каждый приходящий пароход должен был быть предоставлен Донской армии, то к транспорту была вызвана дивизия генерала Коноводова, но туда же прибыли уцелевшие части Алексеевской дивизии. Выяснилось, что Деникин приказал грузить алексеевцев, а не донцов. Донцы уже начали погрузку, и казалось, что заставить их уйти с парохода нельзя было никакими средствами. Однако Хольман, которому Деникин сказал, что транспорт этот предоставлен для добровольцев-алексеевцев, видя погрузку донцов, запротестовал и стал кричать:

Это заставило Сидорина отдать приказание о прекращении погрузки, что и было беспрекословно исполнено. Потом Сидорин принес Хольману записку Деникина о том, что все приходящие пароходы предоставлялись для Донской армии, и сказал Хольману:

Хольман согласился с доводами Сидорина и разрешил погрузку донцов. Пароход был занят наполовину алексеевцами, наполовину донцами.

Приближался конец новороссийской трагедии.

Стемнело. Над Новороссийском, там, где вокзал, разгорается темно-багровое зарево. Это пылают нефтяные склады. Черные тучи покрывают небо. Близко, совсем близко от Новороссийска на высотах идет бой. Ухнуло одно, другое орудие. Глухой отзвук взрыва донесся со стороны пылающего зарева. Новороссийская трагедия заканчивалась. Ночь окутывала своим черным покровом клокочущий, переполненный панически настроенными людьми и лошадьми, доживавший свои последние часы город...

Но агония продолжалась и ночью. Исполняя свое обещание, Хольман разыскал в толпе, скопившейся на пристани, Сидорина, Карпова, бывших с ними офицеров и сообщил, что когда он переговорил с адмиралом, то решено было сажать донцов на военные корабли. Это спасло многих и многих.

В темноте началась спешная погрузка. Несколько миноносцев грузили донские части, заставляя бросать седла и даже оружие. На берегу оставались винтовки, пулеметы. На военные корабли совершенно не принимали вооруженных людей. Грузились донские части и на транспорты, которые подошли и стали на рейде. И все же оказалось, что всех частей, находившихся на берегу, погрузить нельзя. 1-я дивизия, Сводно-партизанская дивизия, часть 7-й конной бригады были направлены на Геленджик с тем, чтобы они пробились туда, и им было обещано немедленное прибытие миноносцев для погрузки на них. Части так и сделали.

Новороссийск уже занимался большевиками. С рейда уходили последние суда. Уже уехал на английском миноносце Деникин. Уезжал утром 14 марта на “Пегасе” и Сидорин. На прощание генерал Хольман условился с ним и руководившим погрузкой в Новороссийске генералом Карповым о том, чтобы немедленно по прибытии в Феодосию с английскими миноносцами возвратиться в Геленджик для спасения оставшихся.

С “Цесаревича Георгия” Сидорин вместе с Хольманом и генералом Карповым пешком отправились на “Ганновер”, с которого они хотели пробраться на английский крейсер. Попросив обождать своих спутников на “Ганновере”, Хольман отправился к адмиралу Сеймуру.

Сидя на “Ганновере”, Сидорин увидел на пристани группу офицеров во главе с начальником 1-й дивизии генералом Дьяковым.

По словам Дьякова, согласно полученному им распоряжению, части 1-й дивизии выступили из Новороссийска в 11 часов утра 13 марта.

Противник был встречен недалеко от Новороссийска у Кабардинки. Вместе с 1-й дивизией действовал Черкесский полк. От “зеленых” черкесы узнали, что к Кабардинке подошла со стороны Геленджика, занятого советской пехотной дивизией, бригада большевиков. Сначала бой был удачен. Кабардинка была занята казаками. Но черкесы скоро убежали из Кабардинки и внесли этим значительное расстройство. Часть партизанской дивизии, полк дроздовцев, который не успел погрузиться, стали отходить. К району боя в это время подошел русский миноносец. Находившиеся на берегу, видя, что они со всех сторон окружаются красными, стали кричать, махать руками, чтобы установить с миноносцем связь. Однако, дав четыре выстрела, миноносец повернулся и ушел. Потом подошли французские миноносцы. Тогда Дьяков вместе с командирами полков, в том числе и Дроздовского, на шлюпках, которые были спущены с миноносцев, поехали туда, чтобы переговорить с французами о том, нельзя ли помочь находившимся на берегу частям и погрузить их. Французы встретили начальников частей очень любезно и начали на шлюпках перевозить сначала черкесов, потом офицеров, а потом понемногу и казаков. Так как погрузка шла чрезвычайно медленно, то черкесы возмутились и стали открывать по своим же шлюпкам, перевозившим казаков, огонь. К этому времени к берегу стала подходить Донская конная бригада Старикова, в которой начались митинги на тему об обратном возвращении в Новороссийск, о выдаче офицеров и т. д. Несмотря на желание командиров частей возвратиться на берег, французы их не пустили и, после того как с берега открылась стрельба, когда казаки и офицеры стали бросаться в море, стараясь доплыть до миноносцев, прекратили посадку, захвативши около ста человек раненых, преимущественно черкесов и дроздовцев, а также командиров полков, начальника дивизии и часть офицеров, а затем отправились в Феодосию. Части, оставшиеся на берегу, стали прорываться горными проходами на Шапсугскую, чтобы оттуда идти в Грузию. Ввиду невероятной трудности этой задачи части стали переходить к “зеленым” и сдаваться большевикам.

Дьяков доложил Сидорину, что он и другие офицеры явились на французский миноносец с просьбой ехать к Геленджику и прилегающим пунктам и спасти тех, кто уцелел.

Около 12 часов Хольман наконец вернулся от Сеймура и передал, что адмирал заявил: “Раз русские военные суда стоят в Феодосии и не желают выходить в море, не желают помогать своим же, то я также не пошлю в море ни одного английского миноносца”.

Действительно, он опять поехал. Сидорин и офицеры продолжали ждать результатов. От Сеймура Хольман поехал снова к Деникину. Вернулся в два часа и говорит:

Сильно сконфужен был Хольман тем, что не удалось ему настоять на своем перед Сеймуром, который категорически заявил:

Сидорин еще раз поблагодарил Хольмана:

Дьяков отправился к Деникину, и наконец в 9 часов вечера получено было согласие на выступление миноносца. Однако капитан 1-го ранга Тихменев, к которому отправились донцы, снова заявил, что миноносец в море не пойдет, потому что ему, Тихменеву, не дали команды для погрузки угля суток на двое, на трое. На миноносце же такой запас, что он может простоять у берегов побережья часов 6—7.

Дьяков тогда заявил:

Но и на это от Тихменева был получен ответ:

Тогда ночью Сидорин снова обратился к Деникину, и в 11 часов от главнокомандующего была получена записка с приказанием миноносцу немедленно выйти в море.

В ночь на 16 марта миноносец вышел. 16 марта Дьяков вернулся обратно и сообщил, что они подобрали 32 человека раненых, преимущественно дроздовцев, которые и показали, что Атаманский полк и остальные ушли частью к “зеленым”, частью в горы, стараясь пробраться горными тропинками. То же сделала и Сводно-партизанская дивизия, большая часть которой рассеялась.

Так погибли части Донской армии и остатки Добровольческого корпуса. Чтобы закончить эту главу и дать последние пояснения для характеристики обстановки, в которой происходила сдача Новороссийска, я приведу заключительную часть рапорта начальника донской Сводно-партизанской дивизии:

Если по условиям обстановки вызывалась необходимость пожертвовать Сводно-партизанской дивизией как арьергардом, выиграть время и погрузить прочие части армии, то неужели допустимо не поставить об этом в известность начальника этого арьергарда? Неужели допустимо не дать ему ясной и определенной задачи? Насколько мне известно, ни военная история, ни тактика не рекомендуют применять обман начальника арьергарда. Между тем, не будь этого обмана, то есть знай я, что судов для дивизии нет, я остался бы с дивизией в Кирилловке и, безусловно, продержался бы весь день 14 марта, если при мне остались бы бронепоезда. Наконец, самый факт обмана в бою, то есть заведомое сокрытие боевой обстановки со стороны старшего начальника, действует на обманутую часть настолько разлагающим образом, что вести ее еще раз в бой и ждать успеха едва ли будет разумно...”.

ОТГОЛОСКИ НОВОРОССИЙСКА

Успевшие эвакуироваться добровольцы и казаки находились уже в Крыму в то время, как в черноморских горах, по дороге в Сочи и Туапсе, бесконечной вереницей тянулись кубанцы и донцы. Это была целая конная армия, состоявшая из небоеспособных, думавших только о собственном спасении людей, которых инстинкт самосохранения неумолимо толкал к обетованным берегам Черного моря у Сочи и Туапсе. В этой армии число кубанцев с беженцами превышало 40 тысяч человек. Двигавшийся вместе с кубанцами 4-й Донской конный корпус увеличился благодаря беженцам и обозам, как я упоминал, до 20 тысяч всадников.

Несмотря на все бесплодные разговоры о возможности соглашения с большевиками, кубанцы решили отходить по единственному пути на Туапсе, не считаясь с тем, что в горах хозяйничали “зеленые”, надеясь на то, что, быть может, обстановка изменится и, в крайнем случае, удастся заключить какое-либо соглашение с Грузией и выйти из безвыходного, казалось, положения. Донцы же во главе с генералом Стариковым торопились пройти в Туапсе и Сочи, чтобы поскорее восстановить разорванную связь со штабом и войти в соприкосновение с Донской армией, шедшей тогда по линии Екатери-нодар - Новороссийск.

Из Екатеринодара кубанский атаман, правительство и Рада через аулы Тахтамукай и Шенджий направились в станицу Пензенскую, а оттуда в станицу Саратовскую. Здесь на совещании членов Рады было вынесено пожелание о необходимости заключения мира с большевиками, если Советская Россия и Антанта признают самостоятельность казачьих областей.

Разговоры о мире с большевиками, происходившие в Раде, нашли живейший отклик в войсковых частях. Среди офицеров и казаков шли толки о том, что, мол, большевики за последнее время значительно поправели и с ними можно говорить о мире. Естественно, что, когда кубанцы столкнулись с “зелеными”, смелые нападения последних на войсковые части, захват орудий, пленных - все это не встречало должного отпора.

В станице Линейной атаману и правительству стало известно, что командиры кубанских корпусов и начальники дивизий - Науменко, Шифнер-Маркевич, Бабиев, Муравьев и другие - направляются на Туапсе и, считая командующим армией Улагая, будут выполнять только его приказания. Среди офицерства, опасавшегося репрессий со стороны большевиков, началось брожение. Офицеры возмущались, что Рада собирается вести мирные переговоры с большевиками и тем самым рискует их головами. Члены Рады, после того как против мирных переговоров резко высказался генерал Букретов, спохватились, и председатель Рады Тимошенко прямо заявил, например, на вопрос рассказывавшего мне об этом члена Рады Назарова:

А разговоры о мире с большевиками продолжались. Правительство в это время перестало выполнять правительственные функции, и члены его вошли в состав членов Рады.

Из Линейной кубанцы и донцы пошли на станицу Хадыженскую. Здесь отряд генерала Морозова занял линию по железной дороге и стал прикрывать отходящие части и обозы. Из Хадыженской члены Рады и Букретов опередили войска и уехали вперед на Туапсе. Туда же через Апшеронскую двинулись и воинские части после недельного отдыха в Хадыженской. Главные боевые действия происходили в этот период в районе станицы Тверской.

Десятидневный переход через горы совершался как донцами, так и кубанцами при необычайно тяжелой обстановке. Особенно трудно приходилось донцам, у которых не было ни обозов, ни каких бы то ни было продовольственных запасов. Сзади была конница Буденного, правда, в количестве ничтожном, не превышавшем дивизии. Но казачьи войска были совершенно небоеспособны. Впереди - совершенно незнакомые степнякам горы с засевшими в них “зелеными”. Население редких станиц встречало незваных гостей враждебно, тем более, что никаких продовольственных запасов, необходимых для отступавших, у жителей не было. Голодали люди, тысячами падали от бескормицы лошади, так как ранней весной подкармливать их на подножном корму было невозможно. Умирающие с голода люди отбирали последние, ничтожные запасы у населения. Питались кукурузой и мясом. Ели, пока было что есть, скот беженцев. Но скоро запасы мяса истощились. Кукурузы не хватало. Тогда стали собирать в лесу прошлогодние лесные груши, которые ели в вареном и сухом виде. Голод усиливался. Появились умершие голодной смертью. Офицеры и казаки исхудали к концу перехода так, что остались в буквальном смысле кожа да кости. Груш не хватало. Питались чем попало. Появились умершие от заражения трупным ядом. Еле плелись люди. Еще труднее приходилось лошадям. Конечно, крыш, которые сдирали казаки несмотря на протесты жителей, не могло хватить надолго. И тысячи лошадиных трупов устилали путь казаков.

Легче приходилось кубанцам, которые успели запастись продовольствием. Но кубанские запасы скоро истощились, и кубанцы начали испытывать такие же муки голода, как и донцы.

Кончился переход. Войска уже в Туапсе, совершенно лишенном продовольственных запасов. Муки голода продолжаются. Разрастается холерная эпидемия, эпидемия сыпного тифа, тысячами дохнут лошади...

Положение огромных воинских масс, сосредоточенных в районе Туапсе, было крайне неопределенным. Кубанцы в лице своих высших органов власти - атамана, начавшего кое-что делать правительства и Рады - совершенно не имели никаких ясных планов относительно дальнейших действий. Единственным выходом казался путь в Грузию, с правительством которой и начались оживленные переговоры, ибо путь к переговорам с находившимся в Крыму Деникиным был отрезан. Кубанские части не то подчинялись своему атаману, генералу Букретову, не то командиру 4-го Кубанского корпуса генералу Писареву, объединявшему по приказу Деникина и Улагая войска, расположенные в туапсинском районе, а в сущности каждый из начальников фактически был независим друг от друга. В Туапсе Букретов склонялся к мысли защищать четырехугольный плацдарм Туапсе, Сочи, Индюк, Гойты, Красная Поляна.

— Из Грузии, - отвечал без всяких к тому оснований атаман.

Перебравшись из Туапсе в Сочи, Букретов жаловался своим друзьям на те трения, которые у него возникают с Радой и правительством. Его, Букретова, обвиняют в отсутствии какого бы то ни было продуманного плана действий, в том, что он подвержен случайным, безответственным влияниям.

Так как и атаман, и правительство, и Рада находились в полной растерянности, то кубанские войска в сущности совершенно не имели руководящего центра. Переговоры с Грузией пока не давали никаких результатов. Рада и правительство определенно высказались против перевозки кубанцев в Крым. В такой обстановке проходила вторая половина марта.

Когда произошла смена главнокомандующего, Букретов быстро собрался и вместе с председателем правительства Иванисом неожиданно уехал из Сочи в Севастополь.

Гораздо более трагичным было положение донцов с генералом Стариковым во главе, подчинившимся генералу Писареву. Они шли по горам, думая как можно скорее вступить в связь с Донской армией. Каково же было их разочарование, когда, очутившись в Туапсе, они узнали о новороссийской трагедии. Обстановка была совершенно неясной.

Стариков собрал командиров полков, которым и сообщил о телеграмме. Негодованию не было пределов. Даже у такого спокойного и выдержанного человека, как Стариков, сорвалась фраза:

После совещания Стариков посылает донскому атаману донесение, в котором говорит, что телеграммой Деникина корпусу отрезан путь в Крым: “Мы брошены, мы голодаем, у нас нет денег, мы не знаем, где штаб, где донское правительство... Что делать нам - неизвестно...”. А между тем к Туапсе приближались уже большевики, и воинские части из этого голодного района передвинулись в не использованный в продовольственном отношении район Сочи. Здесь Стариков получил от атамана Богаевского письмо, в котором было указано, что телеграмма Деникина о прекращении погрузки была дана с ведома его, донского атамана.

“Не знаю, что лучше, - писал генерал Богаевский, - перевозить ли ваш корпус в Крым или с остатками Донской армии переезжать к вам на побережье”.

Такая мысль первоначально была и у командующего Донской армией. Необходимость обратной перевозки мотивировалась неустойчивым положением Крыма, развалом ставки, а главное - ненормальными взаимоотношениями между ставкой и донским командованием, сложившимися в Новороссийске, а также в Феодосии.

Все жили здесь кошмарами и отголосками Новороссийска.

На улицах Феодосии происходили столкновения между донскими и добровольческими офицерами. Донским частям отказывали в квартирах, даже для представителей высшего командования.

В непривычном пешем строю, с громоздкими седлами за плечами и на плечах, теперь только приходя в нормальное состояние, проходили по улицам Феодосии голодные донские части (части Добровольческого корпуса перевозились в Ялту, Севастополь и концентрировались в Симферополе). В городе был продовольственный кризис, и изголодавшиеся казаки и солдаты не могли нигде достать еще не подвезенного хлеба. Но, глубоко потрясенные пережитым, терпеливо и безропотно переносили казаки все невзгоды.

А возле гостиницы “Астория”, где размещались штабные учреждения, митинговали десятки генералов, резко критиковали командование, предсказывая неизбежную скорую агонию Крыма, говорили, что нужно немедленно уезжать за границу, что казаки разложились окончательно, что быстрому процессу разложения подвергаются добровольческие части и т. д.

Положение главного командования было критическим. Оно теряло опору во всех слоях армии, не исключая и Добровольческого корпуса.

15 марта в Феодосии состоялось совещание, в котором кроме Деникина и чинов ставки участвовали представители донского штаба, командиры корпусов и другие.

Ввиду этого Деникин решил немедленно грузить донцов на пароходы и отправлять их в Евпаторию для размещения на отдых в этом хлебном районе.

В общем, после совещания все ушли неудовлетворенными. Никто по-прежнему не знал, что делать в Крыму, какой план намечен для будущих действий.

В последний раз перед отъездом из Феодосии Сидорин, говоря с Деникиным, обратил его внимание на то, что теперь чрезвычайно трудно будет заставить казаков идти вместе с добровольцами.

Лишь в Евпатории, в этом благодатном уголке Крыма, куда из Феодосии перевезены были остатки Донской армии, казаки впервые после многих и многих месяцев могли вздохнуть свободно.

Отдых, впрочем, был весьма короток, потому что немедленно же по прибытии в Евпаторию началась самая кипучая работа, чтобы скорее привести части в боеспособный вид...

— Из очень многих источников, в том числе и от генерала Деникина, - рассказывал мне председатель Южнорусского правительства Мельников, - мы были осведомлены, что к нам в Крыму относятся очень недружелюбно и даже враждебно. Недоброжелательное отношение наблюдалась не только в кругах военных, но и в кругах, близких нам по духу, что объяснялось местным составом членов Южнорусского правительства и отсутствием в нем представителей Крыма.

Ввиду этого правительство еще в Новороссийске обсуждало вопрос о своем дальнейшем существовании, и Мельников довел об этом до сведения главнокомандующего.

Деникин несколько замялся, но потом решительно заявил:

Члены правительства согласились с Деникиным и выехали в Севастополь.

Незадолго до приезда в Крым членов Южнорусского правительства в Севастополе был раскрыт заговор местных большевиков. Дело разбиралось в военно-полевом суде, причем пять из обвиняемых были оправданы, а пять были приговорены к различным наказаниям. Приговор этот как слишком мягкий до глубины души возмутил генерала Слащева, который из своей резиденции - станции Джанкой - приехал в Севастополь, забрал десять человек судившихся, несколько несудившихся, увез их с собой обратно в Джанкой, где вторично, не считаясь с элементарными юридическими нормами, предал их военно-полевому суду.

Все это страшно взбудоражило как местную общественность, так в особенности рабочих. Все ожидали, что джанкойский военно-полевой суд вынесет арестованным смертный приговор. Рабочие же - те прямо опасались, что их расстреляют без суда и следствия.

Как только члены Южнорусского правительства 12 марта прибыли в Севастополь, их стали осаждать делегации от рабочих, и правительству сразу же пришлось окунуться в это дело.

Правительство, поставленное перед фактом вопиющего нарушения закона, должно было так или иначе реагировать на все происходившее.

Когда Мельников вместе с министром внутренних дел Южнорусского правительства Зеелером уходили с телеграфа, вся лестница входа в здание была заполнена представителями рабочих, ожидавшими результата переговоров. Можно себе представить, как они были поражены таким исходом дела.

В ответ на расстрел рабочие Крыма ответили трехдневной забастовкой.

Между тем после разговора со Слащевым, смысл которого я передал со слов Мельникова, в правительстве возник вопрос, нужно ли этот разговор предавать гласности.

На следующий день после этого главноначальствующий генерал Шиллинг сообщил через газеты, что он признает действия Слащева совершенно правильными. Это было уже открытое выступление против правительства. Министр внутренних дел Зеелер, которому Шиллинг был подчинен, как главноначальствующий, спросил у него по прямому проводу:

Шиллинг на это ответил:

Факт открытого выступления высших представителей местной военной власти против Южнорусского правительства совершенно подорвал его престиж как в войсках, так и среди населения.

Между тем представители крымской общественности уже переменили свое отношение к правительству. Представителями крымских городов и земств и различными общественными организациями совершенно определенно ставился вопрос о пополнении правительства представителями Крыма, что принципиально было еще решено в Новороссийске.

Но когда крымские общественные и политические деятели явились с этой целью к членам правительства, то узнали ошеломившую их новость: Южнорусское правительство уже не существует.

Не менее их были ошеломлены и сами члены правительства.

Прошло с полчаса. К аппарату вместо Деникина вдруг подходит находившийся в Феодосии министр финансов профессор Бернацкий и говорит Мельникову: “Главнокомандующий очень занят военными срочными делами и не может прибыть к аппарату. Он просил меня узнать, в чем дело. Кстати, сообщаю вам, что только что подписан приказ о расформировании совета министров Южнорусского правительства”.

В 7 часов вечера в этот день назначено было заседание правительства. За час до этого, в 6 часов, уже расформированное правительство уезжало из Севастополя на “Виктории” в Феодосию. Мельников и Чайковский отправились к Бернацкому.

На вопрос бывших министров о причинах расформирования Бернацкий, видимо, о многом умалчивая, рассказал, что расформирование произошло без ведома и согласия правительства ввиду чрезвычайно острой обстановки.

Бернацкий затем предложил Мельникову вступить в “деловое учреждение” в качестве министра юстиции, а Чайковскому - уехать в Париж в качестве министра иностранных дел.

— Что это за правительство, что за “деловое учреждение”? - спросил у Бернацкого Чайковский.

Бернацкий начал объяснять и в конце концов сказал:

Бернацкий не стал настаивать. Когда затем бывшие министры явились к Деникину, то застали его в очень подавленном настроении.

Деникин на это ответил:

На это Деникин ответил, что он всегда придерживался демократической программы и, конечно, если будут военные успехи, то демократическая линия, раз принятая, будет проводиться совершенно последовательно.

Когда заканчивалась беседа, то Чайковский от себя предложил Деникину такой вопрос:

Деникин сразу насторожился:

В тот же день бывшие члены Южнорусского правительства выехали на “Виктории” за границу.

Что касается причин неожиданного расформирования, то, несомненно, главную роль здесь играли добровольческие части, представители которых и после эвакуации в Крым предъявляли, по-видимому, главнокомандующему ряд резких, ультимативных требований, что каждый раз лишь подчеркивало их недоверие к генералу Деникину.

Под влиянием всего пережитого, в особенности в Новороссийске, под влиянием тягостной обстановки, создавшейся в Крыму, под влиянием крайне неприятной для Деникина закулисной работы некоторых из наиболее видных военных начальников у главнокомандующего назревало весьма характерное решение. Окончательным толчком к этому послужил, по-видимому, разговор с командиром Добровольческого корпуса генералом Кутеповым, после которого Деникин немедленно написал и разослал в различные штабы секретную телеграмму следующего содержания:

20 марта в Севастополь съехались почти все из участников военного совещания, которое состоялось во дворце командующего флотом на Чесменской улице. Настроение участников совещания было нервное, приподнятое. Дворец охранялся усиленными офицерскими караулами с пулеметом у входа в здание.

Совещание открылось речью генерала Драгомирова, который охарактеризовал в черных тонах общую обстановку и закончил свою речь предложением выбрать нового главнокомандующего.

Горячо запротестовал против этого генерал Сидорин, который заявил, что донцы принципиально высказываются против проведения в жизнь пагубного во всех отношениях выборного начала в армии. Вместе с тем он выразил протест против того, что Дон и на этот раз обидели: от Добровольческих частей на совещании присутствует сорок человек, от донцов - шесть.

Против выборов высказался и генерал Слащев, который после своего выступления немедленно выехал на фронт.

Не имели успеха представители Добровольческого корпуса, высказавшиеся в том смысле, что добровольцы по-прежнему готовы считать своим главнокомандующим генерала Деникина, которому они доверяют, как доверяли и раньше.

Несмотря на неоднократные настояния Драгомирова, участники совещания единогласно высказались против выборного начала и некоторые из них, в порядке частных разговоров, заявили председателю, что у главнокомандующего есть иные выходы из создавшегося положения, например назначение себе преемника.

22 марта на английском дредноуте “Император Индии” из Константинополя прибыл генерал Врангель, которому незадолго до этого Деникин через английскую военную миссию предложил выехать за границу ввиду того, что вся открытая и закулисная оппозиция сосредоточивалась вокруг Врангеля и эта группа как и раньше, так и в особенности теперь вела энергичную работу против ставки.

Врангель прибыл в Севастополь с сенсационным ультиматумом, в котором великобританское правительство предлагало Деникину свое посредничество с целью прекращения междоусобной войны, предупреждая, что в случае несогласия на это главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России оно лишит его всякой помощи и слагает с себя в этом случае всякую ответственность за последствия.

— В момент получения ультиматума, - рассказывал мне Врангель, - я жил как частный человек в Константинополе и, желая принести посильную помощь родине, должен был ехать в Сербию с тем, чтобы заняться там устройством беженцев. В день моего отъезда я получил от начальника английской военной миссии генерала Хольмана телеграмму, которую мне передал верховный политический комиссар в Константинополе адмирал де-Робек. Хольман передал мне просьбу генерала Деникина прибыть на военное совещание в Севастополь, где должна была произойти смена главнокомандующего. Одновременно с этим мне был передан ультиматум англичан. Учитывая всю обстановку, я видел, что предо мною встала задача: взять ли в свои руки дело, которое казалось безнадежно проигранным и, борясь все время против большевиков, принять на себя позор соглашательства, потому что положение казалось безвыходным. Мои друзья отговаривали меня, указывая на то, что Деникин привел армию к поражению и что я должен испить чашу, налитую чужими руками... Но я заявил им, что с армией я делил славу побед, а потому не могу отказаться испить с нею горькую чашу тяжких испытаний, и выехал в Севастополь. Участники совета отказались от выборов, не желая создавать опасного прецедента и оказывать давление на волю главнокомандующего. Однако моя кандидатура не встречала возражений.

Я спросил Врангеля:

Главнокомандующий ответил:

Во время дневного совещания 22 марта Врангель, вопрос о назначении которого на должность главнокомандующего казался предрешенным, откровенно заявил членам военного совета, что он не видит выхода из создавшегося положения и что, совершенно исключая возможность непосредственных переговоров с большевиками, нужно возложить на авторов ультиматума всю нравственную ответственность за последствия предпринятого шага.

После этого выступления Врангеля члены военного совета пришли к заключению, что именно такой, а не иной ответ нужно дать великобританскому правительству. Кроме того, на этом же совещании определенно выяснилось, что лицом, которое может выполнить тяжелую и неблагодарную задачу по ликвидации остатков Вооруженных Сил на Юге России, является именно генерал Врангель. Его кандидатура на пост главнокомандующего не встречала возражений, о чем председатель совещания и сообщил в Феодосию генералу Деникину.

Между тем среди некоторых из участников совещания по инициативе Драгомирова был поднят вопрос о том, что постановление военного совета по поводу английского ультиматума должно быть оформлено в виде соответствующего акта, подписанного всеми участниками совещания.

Такого рода предложение встретило и весьма настойчивые возражения. Начались споры. Одни высказывались за, другие - против.

Мысль о необходимости составления акта нашла энергичного сторонника и в лице Врангеля, который заявил, что, если под зафиксированным постановлением не будет подписей присутствующих на совещании, он уезжает за границу.

Здесь выступил Сидорин и заявил, что генерал Врангель не менее нас, если не более, ответствен за все происшедшее, а потому, если вопрос ставится генералом Врангелем в ультимативной форме, он, Сидорин, под этим актом не подпишется.

После обсуждения вопрос о необходимости составления акта был решен в положительном смысле. Документ составлялся, и редактировался, и подписывался членами военного совета уже во время вечернего совещания, когда между Деникиным и Драгомировым произошел следующий разговор по телеграфу:

“Приехал ли генерал Врангель?” - спросил Деникин.

“Приехал”.

“Присутствовал ли генерал Врангель на заседании в 12 часов дня и осведомлен ли он о политической обстановке?”

“Был осведомлен. Сейчас прибыл на совещание, начавшееся в 6 часов вечера”.

“Благословляю генерала Врангеля на его трудный путь”, - телеграфировал Деникин.

Быховский узник, начальник штаба генерала Корнилова, его ближайший друг и соратник, главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России, заместитель Верховного правителя адмирала Колчака генерал Деникин ушел со своего поста. Оставил армию самый крупный человек этого периода, вынесший на своих плечах тяжесть почти трехлетней Гражданской войны, который, несмотря на все свои огромные ошибки, как монумент, возвышался и возвышается над всеми, его окружавшими.

Главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России стал генерал Врангель, который, предоставив представителям Англии вести переговоры с Советской Россией, вопреки своему заявлению о безнадежности положения, высказанному на совещании в Севастополе, не теряя бодрой уверенности в возможности окончательной победы над большевиками, занялся энергичной работой: военной - по реорганизации армии, гражданской - по созданию в Крыму базы для дальнейшей борьбы.

А генерал Деникин после назначения преемника немедленно выехал из Феодосии в Англию, в Лондон. В этот день Деникин, никому не говоря о своем отъезде, простился со штабом, трогательно распрощался со своим конвоем и с конвойной офицерской ротой. Участники “Ледяного похода” - старые добровольцы - со слезами провожали своего вождя, старейшего из уцелевших добровольцев. После этого генерал Деникин возвратился к себе, в номер гостиницы “Астория”, а оттуда на автомобиле поехал на английский корабль вместе со своим бывшим начальником штаба генералом Романовским и адъютантами - уже генералом Шапроном и сотником Гришиным, начальником караула, когда-то охранявшего Корнилова, Деникина и других в быховской тюрьме.

В Константинополе, в здании русского посольства, Деникин, прибывший туда вместе с Романовским, лишился своего главного помощника, с которым его связывали узы теснейшей дружбы.

Романовский был убит успевшим скрыться русским офицером.

КАПИТУЛЯЦИЯ КУБАНСКОЙ АРМИИ У ГРУЗИНСКОЙ ГРАНИЦЫ

Пока в Севастополе происходила смена главнокомандующего, для кубанцев и донцов, находившихся теперь на маленьком клочке черноморского побережья в районе Сочи, наступал критический момент. Безвыходность положения ощущалась всеми. Офицеры и казаки нервничали, волновались и горячо обсуждали создавшееся положение. Кубанский атаман Букретов и председатель кубанского правительства Иванис в это время находились уже в Севастополе.

Длительное отсутствие атамана и председателя правительства, о которых не было никаких сведений, способствовало тому, что на побережье все упорнее и упорнее стали говорить о мире. Среди казаков разносилась определенная молва о том, что Букретов поехал, мол, в Крым подписывать мир с большевиками. В то же время в грузинских газетах, печатавшихся на русском языке, появились сообщения об английском ультиматуме и о том, что большевики-де вошли в переговоры с главным командованием Добровольческой армии по вопросу о заключении мира.

Ввиду отсутствия точной информации казаки все это принимали на веру. Положение офицеров, которые старались разубедить их и доказать всю нелепость всех этих слухов, становилось необычайно тяжелым, так как в войсках начинала укрепляться версия, что этот мир с большевиками выгоден для казаков, но невыгоден для офицеров. В частях шло разложение, а в наиболее устойчивых частях укреплялась мысль о том, что, вопреки желаниям кубанских властей в лице атамана, правительства и Рады, необходимо эвакуироваться в Крым и уже оттуда продвигаться на Кубань. Рада и правительство в это время в общем бездействовали. Представителем гражданской власти был член кубанского правительства Белашев, замещавший уехавшего Иваниса.

Во время отсутствия Букретова в Сочи приезжал из Севастополя командующий Кубанской армией генерал Улагай, он назначил своим заместителем генерала Шкуро, а сам, ознакомившись с положением, выполняя, как он заявил некоторым членам Рады, свою программу, возвратился в Крым.

Какую программу выполнял вот уже второй месяц Улагай, никому, по-видимому, не было известно.

К началу апреля в Севастополе собрались атаманы всех казачьих войск: генерал Богаевский от Дона, генерал Букретов от Кубани и генерал Вдовенко от Терека. Ввиду необходимости так или иначе урегулировать вопрос о взаимоотношениях нового военного командования с казаками и принять те или иные меры в отношении войск, находившихся на восточном побережье Черного моря, под председательством генерала Врангеля состоялось несколько совещаний, в которых, кроме атаманов, принимали участие помощник главнокомандующего Шатилов, командующий Кубанской армией Улагай, управляющий морским ведомством адмирал Герасимов, Стариков и другие.

Старикову удалось убедить представителей главного командования, что 4-й Донской корпус вполне боеспособен, что никаких митингов в корпусе нет и что нет разговоров о сдаче большевикам. Это было необходимо потому, что слухи о разложении донского корпуса упорно циркулировали в Крыму, в частности в Севастополе, причем в значительной мере это объяснялось антагонизмом между находившимися на побережье донцами и кубанцами. Немалую роль здесь играли и слухи, распространяемые некоторыми из кубанских генералов о небоеспособности донцов, о полной дезорганизации частей донского корпуса, о необходимости спасать в первую голову находившихся якобы в полном порядке кубанцев. К тому же кубанцев совсем нет в Крыму, тогда как донцов туда перевезена не одна тысяча. Эта своеобразная агитация имела успех, тем более, что Врангель как бывший командующий Кавказской армией был теснее связан с кубанцами, чем с донцами.

Казалось бы, что тех и других ввиду наличия в крымских портах большого количества русских и иностранных судов можно было бы своевременно вывезти всех без исключения. Но главное командование почему-то медлило. И хотя на совещании, в котором принимал участие и Стариков, решено было перевозить 4-й Донской корпус, однако никаких конкретных мер к проведению этого решения в жизнь не было принято.

Когда принципиально был разрешен вопрос о донцах, Букретову был также поставлен вопрос, согласен ли он на перевозку кубанцев. Кубанский атаман ответил, что по этому поводу он опросит казаков.

— Но это митинг! - возмутился Врангель.

В конце концов Букретов резко и определенно заявил Врангелю:

Заявление Букретова, о желании которого стать во главе Кубанской армии было определенно известно главному командованию, произвело на Врангеля и присутствующих сильное впечатление. Врангель не доверял Букретову, и его опасения нашли как бы подтверждение в поведении кубанского атамана.

После категорического заявления Букретова, естественно, возник вопрос, в какой мере желательно дальнейшее присутствие его на совещании и вообще в Крыму.

Здесь же, в присутствии кубанского атамана, Врангель отдал управляющему морским отделом адмиралу Герасимову распоряжение о том, чтобы ни под каким видом не перевозить на восточное побережье Черного моря Букретова.

В том же духе высказались донской и терский атаманы, которые, ссылаясь на краевые конституции, заявили, что атамана нельзя подвергать аресту.

Однако в конце концов Врангель решил не разрывать с Букретовым и даже согласился назначить его командующим Кубанской армией. Тогда Шатилов во время заседания поехал к Букретову и привез его обратно. Врангель извинился перед кубанским атаманом за свою горячность.

Улагай, таким образом, перестал быть командующим армией и все генералы, находившиеся в оппозиции к Букретову, - Науменко, Бабиев, Муравьев и другие - стали отчисляться от своих должностей и переезжать в Крым.

Казалось, что все насущные вопросы, касавшиеся казаков, разрешены. Однако в действительности положение продолжало оставаться весьма неопределенным...

— Никаких распоряжений и указаний свыше мы не получали, - рассказывает Дрейлинг. - По словесному распоряжению Улагая наша задача заключалась в том, чтобы держать за собой плацдарм на черноморском побережье. Для какой цели мы должны были это делать - для планомерной эвакуации войск или же для развития наступательных операций? - нам не было указано. В воинских частях в это время наблюдалась страшная дезорганизация. Не было денег, продовольствия, свирепствовала эпидемия, войска занимались грабежами. Нужно было употреблять колоссальные усилия, чтобы бороться со всеми этими дефектами.

Слухи об английском ультиматуме получают, таким образом, официальное подтверждение, что еще более понижает боеспособность войск. Донцы в массе определенно высказались против мира. В кубанских же частях начался раскол: одни настаивали на заключении мира с большевиками, другие категорически высказывались против мира.

9 апреля в Сочи прибыл на “Аяксе” адмирал де-Робек, по инициативе которого было устроено совещание с участием Шкуро, начальника его штаба Дрейлинга и приглашенного Шкуро из селения Хоста командира 4-го Донского корпуса Калинина.

На это де-Робек, по словам Дрейлинга, ответил, что генерал Врангель, как видно из полученной на его корабле радиограммы, не желает смещать Шкуро и предлагает ему оставаться на своем посту. Во-вторых, насколько ему известно, никакого ультиматума Врангелю Англия не предъявила.

На такого рода вопросы де-Робек, по словам Дрейлинга, ответил, что, насколько ему известно, никакого ультиматума предъявлено не было. Такого ультиматума он не передавал. Но ему также известно, что лорд Керзон обратился к советскому правительству и Врангелю с одинаковым предложением о необходимости прекращения вооруженной борьбы. Если обе стороны согласны на это, он, лорд Керзон, предлагает свои услуги в качестве посредника.

— Насколько мне известно, - добавил де-Робек, - ни от советского правительства, ни от генерала Врангеля ответа на это предложение не последовало. Поэтому я считаю, что борьбу необходимо продолжать, так как обстановка не изменилась.

По просьбе Шкуро адмирал сделал такое же заявление перед специально привезенным для этого на корабль заместителем председателя кубанского правительства Белашевым.

Белашев с этим согласился. Де-Робек, приказав сгрузить для казаков корабельные продовольственные запасы, уехал.

Врангель и атаманы, однако, не прибыли. Числа 13 апреля во второй раз на побережье приехал командующий Кубанской армией Улагай, который, по словам Дрейлинга, узнав о переговорах с де-Робеком, упрекал Шкуро за слишком откровенный разговор об ультиматуме и о тяжелом положении армии. Он привез с собой приказ о том, что, по распоряжению Врангеля, отчисляются от должностей и назначаются в распоряжение главнокомандующего кубанские генералы Шкуро, Науменко, Бабиев и Муравьев. Сделано это было по ходатайству генерала Букретова. Так как отчисленные генералы в течение почти трех лет возглавляли кубанских казаков в борьбе с большевиками, то уход их весьма болезненно отразился на настроении воинских частей. Среди офицеров и генералов начались разговоры о том, что, как только приедет Букретов, нужно уезжать в Крым, так как атаман будет мириться с большевиками.

Непосредственно после Улагая на пароходе “Бештау” из Крыма приехали Букретов, Иванис и Стариков. Букретов вступил в командование Кубанской армией и войсками, находившимися на побережье. Оппозиционно настроенные генералы стали уезжать в Крым, весьма довольные своим отчислением. За ними самовольно начали отъезжать и многие из офицеров. Даже начальник штаба армии Дрейлинг, считая, что вступление в командование войсками ставленника Кубанской Рады Букретова является окончательным разрывом с главным командованием, просил, по его словам, Букретова разрешить ему уехать в Крым.

По словам члена Рады Назарова, стоявшего весьма близко к атаману, Букретов тотчас по приезде заявил, что Крым - ловушка, что недели через две он будет взят большевиками и что кубанцы будут отступать к грузинской границе.

Уход популярных кубанских генералов и общая напряженная атмосфера, создавшаяся в связи с приездом Букретова, произвели гнетущее впечатление на донцов, а потому Стариков, обсудив положение с Калининым и другими представителями донского командования, выехал обратно в Севастополь, чтобы настаивать перед главным командованием на скорейшей перевозке донских частей.

Однако на этот раз Старикову, по его словам, в Севастополе был оказан весьма сухой прием. Ему говорили, что донцы уже перевезены в Крым в значительном количестве и что политические соображения требуют, чтобы теперь было перевезено как можно больше кубанцев, за которыми решено было послать четыре русских парохода и английские военные суда.

В своем донесении донскому атаману Стариков сообщает, что он сделал доклад об обстановке на Черноморском побережье генералу Шатилову, который поставил об этом в известность генерала Врангеля.

Противник приближался с каждым днем. У казаков уже укреплялась уверенность, что начались переговоры с Центральным Исполнительным Комитетом и Советом Народных Комиссаров и что воевать поэтому не придется. В связи с английским ультиматумом вопрос о мире в таком же смысле трактовался и в офицерской среде.

Командир 4-го Донского корпуса Калинин определенно уже не доверял Букретову, особенно после того, как атаман в разговоре с ним высказался в том смысле, что перевозить части в агонизирующий Крым - это преступление, так как из крымского “мешка” никто не выедет. Вместе с тем Букретов весьма резко охарактеризовал Калинину генерала Врангеля, назвав его авантюристом.

В половине апреля большевики перешли в решительное наступление, форсировали реку Шахе, оттеснили кубанцев и заняли Сочи. Букретов со штабом переехал в Адлер и 15 апреля на английском миноносце (два-три английских судна все время находились у побережья) вместе с Дрейлингом отправился в Гагры для переговоров с грузинами. Переговоры велись с начальником грузинских войск, находившихся у границы, генералом Артмеладзе, который по каждому вопросу запрашивал Тифлис. Грузины давали уклончивые ответы и, по выражению Дрейлинга, “кормили завтраками”, а потому кубанцы, не добившись определенно результата, вернулись обратно.

Возвратившись из своей поездки, генерал Букретов, по словам Калинина, сообщил ему, что Грузия, ссылаясь на свой нейтралитет, на тяжелое продовольственное положение и, по-видимому, опасаясь репрессий со стороны большевиков, отказывается пропустить через свою границу и кубанцев, и донцов.

— Я нарочно вызвал вас к телефону, - заявил Егоров Морозову, - чтобы указать на безнадежность вашего положения. Выхода вам нет. Во имя чего же и мы, и вы льем сейчас русскую кровь, когда вопрос о прекращении Гражданской войны - вопрос самого близкого будущего? Мне кажется, что нам пора войти в переговоры. Во всяком случае, я вам делаю это предложение.

Букретов и начальник штаба его Дрейлинг в это время ожидали с часу на час, что грузины разрешат переходить через границу, и Дрейлинг, по его словам, разрабатывал технические детали перехода (нужно было через один пограничный мост пропустить около шестидесяти тысяч кубанцев и донцов, которые по фронту занимали пространство от Сочи до Романовска, верст на пятьдесят).

Во время доклада пришел председатель кубанского правительства Иванис и заявил:

Как раз в этот же день и от представителя английского командования было получено новое подтверждение тому, что, если казаки грузинскую границу будут переходить силой, с оружием в руках, они, англичане, лишат казаков всякой помощи. Но если грузины добровольно пропустят казаков, то англичане и тем, и другим окажут свою поддержку.

Однако участники совещания высказались против того, чтобы, защищая самостоятельность Грузии, русские совместно с грузинами дрались бы против русских, хотя бы и большевиков.

В конце концов после обсуждения положения вопрос о необходимости вступить в переговоры с большевиками был решен в положительном смысле. Несколько иную позицию занял командир 4-го Донского корпуса генерал Калинин.

Для участия в переговорах Калинин назначил генерала Голубинцева, которому, по его словам, приказал присутствовать во время переговоров исключительно с информационными целями. Сам же отправился к англичанам и обратился к ним с просьбой дать ему миноносец для поездки в Грузию. По дороге он встретился с начальником Черкесской дивизии генералом Султан-Келеч-Гиреем. Оба генерала ввиду того предательства, которое, по их мнению, совершал Букретов, решили ехать в Грузию, и если переговоры не увенчаются успехом, то пройти границу силой.

Тем временем отчисленный от должности генерал Шкуро, предчувствуя с каждым часом надвигающуюся катастрофу, выехал уже из Севастополя, где получил тоннаж для погрузки кубанцев, и теперь на английском миноносце спешил в Сочи. Миноносцы, на которых ехали Калинин и Шкуро, встретились, и Шкуро, после того как Калинин обрисовал обстановку и сообщил о цели своей поездки в Грузию, показал ему предписание, полученное им из ставки.

В предписании указывалось, что генерал Шкуро будет руководить эвакуацией, что нужно сажать на пароходы кубанцев и лишь в последнюю очередь донцов. На пароходы предполагалось грузить только вооруженных людей.

(Когда через несколько дней после всех этих событий я беседовал с главнокомандующим и между прочим задал ему вопрос, чем объясняется такое предвзятое отношение главного командования к донцам и почему было приказано их грузить в последнюю очередь, генерал Врангель ответил:

Сообщение Шкуро произвело на Калинина потрясающее впечатление.

В отношении черкесов вопрос, впрочем, разрешился благоприятным образом, так как их согласились приютить у себя абхазцы, считавшие черкесов родственным народом. Что же касается донцов, то грузины категорически отказались открыть границы Грузии.

Грузия в это время уже вела секретные переговоры с большевиками. Такие же переговоры вели некоторые члены Верховного Круга, входившие в состав донской фракции. Когда Калинин, находясь в Гаграх, разговаривал по прямому проводу с представителем грузинского правительства Жордания, то последний предложил командиру корпуса выяснить все вопросы, касающиеся донцов, совместно с находившимся в Тифлисе бывшим министром земледелия Южнорусского правительства, членом Донского и Верховного Кругов Агеевым и другими членами Круга. Как раз в последнее время они обратились к представителям Советской власти с предложением прекратить Гражданскую войну на основах признания казаками этой власти в смягченном виде (без комитетов и чрезвычаек). Большевики должны были разрешить донцам беспрепятственно возвратиться на родину после того, как они с разрешения грузинского правительства интернируются в Сухумском округе.

По словам Калинина, который случайно узнал о том, в каком направлении вел работу Агеев, он заявил Жордания, что категорически отказывается вступить в какие бы то ни было переговоры с Агеевым и теми, кто вместе с ним именовали себя представителями донского правительства, так как донские министры частью эвакуировались в Константинополь и на Принцевы острова вместе с главной массой членов Донского Круга, частью же находились при донском атамане в Севастополе и стоят на точке зрения непримиримой борьбы с большевиками.

Миссия Калинина не увенчалась успехом. Напрасно также в последние дни и часы умолял грузин о пропуске через границу и член кубанского правительства Белашев. В конце концов определенно выяснилось, что грузины категорически отказываются пропустить через свою границу казаков ни с оружием, ни без оружия. Исключение в этом отношении они соглашались сделать лишь для кубанского атамана, членов Верховного Круга - донцов и кубанцев, членов Рады, кубанского правительства и прочих стариков кубанских станиц.

Тем временем начались уже переговоры о перемирии. Председателем комиссии, куда вошли председатель кубанского правительства Иванис, начальник штаба командующего войсками полковник Дрейлинг, представитель донцов генерал Голубинцев, Букретов назначил генерала Морозова.

За подписями Букретова как атамана и командующего войсками Кавказского побережья и генерала Болховитинова как члена кубанского правительства по военным делам уполномоченные для переговоров получили соответствующие удостоверения и вечером 16 апреля на автомобиле выехали на позиции в штаб генерала Морозова, который находился верстах в семи южнее Сочи. Морозов по телефону сообщил в Сочи большевикам о прибытии парламентеров Букретова. На это был получен ответ, что уполномоченные советского командования будут находиться на железнодорожном мосту, расположенном между позициями большевиков и кубанцев.

Уже стемнело, когда делегаты с фонарем и белым флагом отправились к мосту, находившемуся верстах в четырех от Сочи. В этот день по немому соглашению никаких боевых действий не было. На всякий случай по распоряжению Морозова на железнодорожном полотне у моста расположились казаки с пулеметом.

Члены комиссии подошли к мосту и остановились.

— Кто идет? - послышался окрик со стороны высланного большевиками дозора.

Через короткий промежуток времени с другой стороны моста из группы находившихся там большевиков отделились четыре темные фигуры с флажком и фонарем в руках и подошли к делегатам. Это были представители командования 50-й советской дивизии. Самого Егорова не было: он уехал в штаб 9-й армии, находившейся, по-видимому, в Туапсе.

В числе делегатов был командир полка, на участке которого происходили переговоры, политический комиссар, заместитель Егорова и начальник его штаба.

На это, по словам Дрейлинга, они ответили большевикам:

— Мы пришли вести переговоры не о признании Советской власти, а о перемирии, чтобы не ухудшать своего тяжелого положения излишними потерями. Когда мы будем говорить о мире, тогда будет идти речь и о признании Советской власти.

Во время дальнейшего разговора большевики были весьма любезны, генералов титуловали “господин генерал” и даже “ваше превосходительство”, генералы же пользовались термином “товарищ”.

Первые переговоры не дали конкретных результатов, так как представители большевиков заявили, что не имеют соответствующих полномочий.

На следующий день, 17 апреля, члены комиссии, за исключением находившегося на позициях Морозова, собрались и составили одобренный Букретовым текст первого письменного предложения большевикам в таких выражениях, чтобы при его обсуждении выиграть больше времени. Условия перемирия, подписанные Иванисом, Дрейлингом, Голубинцевым и Морозовым, без всяких подписей были переданы большевикам. Они заключались в следующих положениях:

1) Прекращение враждебных действий и заключение перемирия впредь до подписания мирного договора.

2) В основание при выработке условий перемирия, а впоследствии мирного договора должны быть поставлены следующие идеи:

а) обе стороны должны смотреть друг на друга как на части одного великого народа и не стремиться к уничтожению или унижению противника, как то бывает при внешних войнах. Сторонам надлежит думать лишь о светлом общем будущем;

в) для достижения целей, указанных в первых двух пунктах, необходимо принять во внимание особый уклад казачьей жизни и казачьего быта.

3) Почти трехлетняя Гражданская война создала атмосферу взаимного недоверия, подозрительности, непримиримости. Поэтому при ведении переговоров необходимо проявлять и подчеркивать особое доверчивое отношение сторон друг к другу.

4) Условия перемирия:

Подписаны были эти условия командующим 9-й советской армией Василенко, членом военно-революционного совета Онучиным. Передал условия военный комиссар 50-й дивизии Рабинович.

Об условиях капитуляции, по словам Дрейлинга, были немедленно поставлены в известность начальники частей, а через них казаки и офицеры.

Ультиматум начал бурно обсуждаться как в командном составе, так и в частях. Снова Белашев делает последнюю попытку уговорить грузин пропустить войска через границу и... снова безуспешно.

Для окончательного разрешения вопроса об ультиматуме и разъяснения некоторых неясных пунктов, в особенности пункта об “уголовных преступниках”, в Адлере под председательством Букретова состоялось совещание, на котором присутствовали начальники кубанских частей и другие. На этом совещании генерал Морозов заявил, что с частями Кубанской армии, находившимися в его распоряжении, он не может дать отпор большевикам. Ввиду этого вынесено было принципиальное решение принять ультиматум и вместе с тем запросить большевиков, кого они разумеют под “уголовными преступниками”', а также выяснить смысл неясных пунктов.

Так как в это время уже производилась погрузка на “Вампоа”, “Бештау” и другие корабли, то делегаты, по словам Дрейлинга, старались путем длительных переговоров выиграть как можно больше времени.

— Мы видим из предложенных нам письменных условий, что вы патриотически настроены, - заявил в начале переговоров Сутин. - Выход вашему патриотическому чувству будет дан на польском фронте. В данный момент Советская Россия ставит своей задачей восстановление единой, великой России. В этой работе офицерство, понятно, сыграет огромную роль, и ему будет дана полная возможность послужить идее великой России, но, понятно, только в рядах советских войск.

— Вы, - говорил затем Сутин, - предполагаете договариваться через посредство англичан. Мы, соблюдая русские интересы, это отклоняем, ибо они, как маклера, выторгуют себе что-либо. С англичанами вы ведете хлеб-соль, а мы отнимаем у них Баку и бакинской нефтью снабжаем Волгу, которую вы два года оставляли без возможности обслуживать десять русских губерний. Мы и теперь защищаем русские интересы, а вы нам мешаете...

Во время дальнейшего разговора Сутин подчеркнул, что самый факт переговоров с теми, кто поднял оружие против Советской власти, доказывает добрые намерения большевиков.

— Мы, - рассказывает Дрейлинг, - указали Сутину, что большевикам, стремящимся, по их словам, к образованию единой великой России, придется вести борьбу с Грузией...

Получивши устные ответы на все вопросы, делегаты разъехались. В ночь на 19-е от большевиков были получены те же ответы в письменной форме, причем второй ультиматум заключал в себе следующие пункты:

1) Все, совершавшие расстрелы без суда и следствий, грабежи, насилия, а также офицеры, бывшие в составе советской армии и добровольно перешедшие в войска командования Юга России, считаются “уголовными преступниками”. 2) Всем, добровольно сложившим оружие, гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 2 условий, продиктованных военно-революционным советом 1 мая (18 апреля старого стиля). 3) Третий пункт остается без изменений, согласно тем же условиям. 4) Кинжалы, серебряные шашки, дедовское оружие остаются на руках при условии круговой поруки в том, что это оружие не будет обращено против Советской России. 5) Пятый пункт остается без изменений. 6) Все собственные вещи, деньги офицеров, казаков не подлежат отобранию, кроме приобретенных нелегальным путем.

Срок ответа на предъявленные условия не может быть изменен. Согласно указанию военно-революционного совета от 1 мая (18 апреля старого стиля) в четыре часа пятнадцать минут утра 2 мая (19 апреля старого стиля) должен быть дан окончательный ответ.

Еще до получения второго ультиматума, во время обратного возвращения членов комиссии в штаб Морозова, последний, по словам Дрейлинга, высказался в том смысле, что положение безнадежное, а потому требования большевиков придется принять условно, хотя бы для того, чтобы во время всяких формальностей дать возможность уехать как можно большему числу казаков и офицеров.

Когда ночью с 18 на 19 апреля был получен второй ультиматум, Букретов вызвал к себе Дрейлинга и в три часа ночи приказал передать следующую телеграмму Морозову:

“Передайте за своей личной подписью следующий ответ начальнику 50-й советской дивизии: "Принципиальных возражений нет. Необходимо казаков, вернувшихся в станицы, считать на равных правах со всеми гражданами. Хотя мною и отдано распоряжение о невыезде в Грузию и Крым, но ответственности за исполнение распоряжения принято быть не может, так как уходят самовольно. Благоволите прислать документ с подлинными вашими условиями за соответствующими подписями на мое, генерала Морозова, имя. На сообщение и разъяснение этих условий частям войск ввиду их разбросанности потребуется 2-3 суток. Морозов". Букретов”.

Этим переговоры, в сущности, и закончились.

— Приедет ли комиссия или нет? - спросил снова по телефону Морозов.

А в войсках уже царил хаос. В полках, бригадах и дивизиях бурно обсуждался ультиматум. На улицах Адлера была страшная сумятица. Все суетились, бросались друг к другу с расспросами. Никто толком не знал, в каком положении находятся мирные переговоры. В некоторых частях начинались аресты офицеров, которые бросались в горы, к морю... Раздавались одиночные выстрелы...

Генерал Калинин после безуспешных переговоров возвращался из Гагр в свой корпус, в Новый Городок. На грузинской границе он увидел массу беженцев, отдельных казаков, а также небольшие части кубанцев, терцев, астраханцев.

Возвратившись из Грузии, Калинин сообщил Букретову, что выходит из его повиновения. Некоторые из представителей кубанского командования, в том числе военный министр кубанского правительства Болховитинов, ввиду разыгравшихся событий также подали в отставку и получили ее.

Пока в кубанских частях происходила сумятица, Калинин, по его словам, уже занимал позиции по реке Псолу, вдоль грузинской границы, имея в виду и красных, и появившихся в это время “зеленых”. Одновременно с этим он присматривался и намечал тот пункт на грузинской границе, на который должен был быть направлен главный удар 4-го Донского корпуса.

А на взморье, главным образом у хутора Веселого, в нетерпеливом ожидании тысячи глаз вот уже двое суток с напряженным вниманием всматриваются в далекий горизонт: не покажется ли дымок парохода... Можно себе представить, какой вздох облегчения вырвался из тысячной массы, когда на горизонте появились и стали подходить к берегу английские военные корабли.

Правда, радоваться пока лишь могли кубанцы, потому что у донцов ввиду имевшегося у генерала Шкуро предписания и малого числа кораблей надежды на погрузку не было никакой. На подошедшие корабли по распоряжению генерала Шкуро стали погружаться партизаны и “волки”. А в это время, пользуясь полным развалом в кубанских частях, донцы подбирали, захватывали винтовки и вооружались, зная, что обезоруженных на пароходы не примут.

Решившись пробиться в Грузию, Калинин сосредоточил на грузинской границе три донских полка и, в первую очередь, многочисленных донских беженцев, которым приказал поднять руки вверх и идти прямо через границу. На границе же были расположены грузинские войска в полной боевой готовности. Грузины суетились и, видимо, были страшно обеспокоены решительными приготовлениями Калинина.

С поднятыми руками волна беженцев двинулась вперед. Со стороны уходивших к большевикам митинговавших кубанцев затрещал пулемет и послышались ружейные выстрелы. Беженцы в панике ринулись вперед и в буквальном смысле смели, увлекли на несколько верст в глубь Грузии грузинскую армию, приготовившуюся защищать границу своего государства. Бросая оружие, сами впадая в панику, уносились и убегали грузинские солдаты под давлением беженской волны.

Пока кубанцы частью сдавались, частью митинговали, частью уходили в горы, донцы стягивались к морю, жадно поджидая, не покажутся ли еще пароходы. Правда, уже в некоторых донских частях начиналось митингование и казаки делали попытки к аресту командного состава. Но такие случаи, по словам Калинина, были ликвидированы, и когда выяснилось, что желающих грузиться кубанцев на берегу нет, началась спешная погрузка донцов.

Погрузка производилась с лодок, главным образом на английские военные корабли, потому что русские транспорты запоздали. Казаки расседлывали лошадей и гнали их от берега. Лошади жалобно ржали, возвращаясь к морю тысячными табунами. Некоторые из лошадей даже входили в море, как бы умоляя погрузить их на корабли. Лошадей снова гнали от берега, потому что они мешали погрузке. Слезы капали из глаз казаков. Многие рыдали от горя, расставаясь с лошадьми, на которых проездили не один год войны.

Но не только лошадей: англичане, чтобы увеличить емкость судов, приказывали бросать на берегу седла, а также винтовки и пулеметы, видимо, не желая допускать на военные корабли вооруженных и в то же время стремясь поместить возможно большее количество людей.

Кубанцы грузились в первую очередь.

Между тем грузины, оправившись после паники, снова закрыли свою границу и выставили впереди броневики, не желая больше вступать ни в какие разговоры. Калинин снова ездил к ним, но без успеха.

Уже наступал вечер. Лихорадочная погрузка продолжалась. В это время, по словам Калинина, к берегу подъехал генерал Морозов, который стал истерически кричать:

Беспокойство Морозова становится вполне понятным, если вспомнить ультимативное требование большевиков, чтобы ни один человек не уехал в Крым. В противном случае они угрожали признать недействительными все условия капитуляции. Попытка Морозова не имела, однако, никакого успеха. На него бросился командир 45-го Донского полка полковник Шмелев, ударил его два раза плетью и крикнул казакам, чтобы они арестовали генерала. Отстреливаясь из револьвера, Морозов скрылся в кустах.

Мечты остались мечтами, и не желавшие сдаваться кубанцы и донцы отправились в горы, где частью распылились, очутившись в рядах “зеленых”, частью проникли на Кубань.

Что касается Букретова, то о последних часах его пребывания на побережье член Рады Назаров, близко стоявший к Букретову, рассказывает, что атаман совершенно растерялся и действовал без всякого плана и последовательности. Назаров зашел к Букретову, когда все части митинговали по поводу условий капитуляции.

Назаров одобрил намерение Букретова, причем добавил:

На это Букретов ответил:

Так как у Букретова, по его словам, находился приданный ему в Севастополе пароход “Бештау”, то Назаров поинтересовался, куда этот пароход направляется.

После этого Назаров получил за подписью Букретова записку с разрешением погрузиться на “Бештау”, предполагая, что пароход пойдет вместе с Букретовым в Батум.

Рано утром 19 апреля он подъехал к “Бештау”, где встретился с адъютантами Букретова, которые в разговоре с ним выразили сомнение, что вряд ли “Бештау” пойдет в Батум. Сомнения эти были вполне основательны, если принять во внимание заявление генерала Шкуро о том, что весь тоннаж отдан в его распоряжение и “Бештау” пойдет с войскам в Крым. Тогда Назаров вместе с адъютантами подъехал к английскому миноносцу “Кородок”, на который, по словам его спутников, в последний момент решился погрузиться Букретов. Англичане заявили, что об этом им ничего не известно. Назаров тогда вернулся на “Бештау”, попросив адъютантов передать Букретову, что он, Назаров, хочет ехать в Батум, и если атаман отправляется на другом пароходе, а не на “Бештау”, то пусть сообщит об этом Назарову. Никаких сообщений от Букретова не было получено.

Председатель кубанского правительства Иванис также погрузился на “Бештау”, который по распоряжению Шкуро направился в Крым, а не в Батум. Букретов же на “Кородоке” 19 апреля в 4 часа дня вместе с Дрейлингом, начальником своей канцелярии генералом Рацемовичем-Плотницким и адъютантами выехал в хутор Веселый. 20-го утром он с чинами штаба по предложению англичан выехал в Батум, а оттуда переехал в Тифлис, где сложил свои полномочия и звание кубанского атамана, передав в присутствии членов Рады, согласно кубанской конституции, атаманскую булаву Иванису.

Первое издание: Раковский Г.Н. В стане белых (От Орла до Новороссийска). Константинополь, 1920.

В настоящем издании опущены 1-я глава и начало 2-й, в которых дается общий очерк положения Вооруженных Сил на Юге России в начале осени 1919 г.

Раковский Григорий Николаевич - журналист, с лета 1919 г. по апрель 1920 г. находился при штабе Донской армии, после эвакуации остатков ВСЮР в Крым эмигрировал, жил в Константинополе, после издания книги “В стане белых” переехал в Чехословакию, где в 1921 г. в Праге в эсеровском издательстве “Воля России” выпустил вторую книгу - “Конец белых. От Днепра до Босфора (Вырождение, агония и ликвидация)”, представлявшую собой исследовательские очерки крымского периода белого движения на юге России.