Раковский Г.Н.

В СТАНЕ БЕЛЫХ

КРУШЕНИЕ ПЛАНА ПОХОДА НА МОСКВУ

...Для общей характеристики военного положения, создавшегося на фронте Добровольческой армии, весьма показательна была та обстановка, в которой происходило военное совещание, устроенное по приказанию главнокомандующего 2 ноября 1919 года1 в Харькове, в штабе Добровольческой армии, возглавляемой генералом Май-Маевским. На совещании, происходившем под председательством Деникина, присутствовали: начальник штаба главнокомандующего генерал Романовский, Май-Маевский с начальником своего штаба Ефимовым, командующий Донской армией Сидорин, генерал-квартирмейстер Кислов2 и другие.

Поезд главнокомандующего, ехавшего в Харьков из Таганрога, опоздал часа на два, и это время Май-Маевский с чинами штаба ожидали генерала Деникина на харьковском вокзале. Обычно весьма шумный и веселый, штаб на этот раз поражал не принадлежащих к его составу общей растерянностью, тревогой и беспокойством, которые были написаны на лицах. На вопрос одного из участников совещания, какова обстановка на фронте, Май-Маевский ответил:

— Ничего себе: удовлетворительная.

Но здесь же, на вокзале, после этого ответа к нему подошел офицер Генерального штаба и стал что-то тихо докладывать. По лицам Май-Маевского и окружавших его видно было, что полученные известия весьма серьезны.

Действительно, в эти часы Добровольческая армия оставляла Курск.

Когда приехал главнокомандующий и все прибыли в штаб, Деникин первым долгом обратился к Май-Маевскому с приказанием доложить о положении на фронте. Все пошли в оперативное отделение. Оказалось, что нет карты. Май-Маевский заявил, что карта находится на вокзале, где, по его предположениям, должно было состояться совещание. Больше часа ожидали участники совещания, пока привезут карту, так как фактически на чинов штаба, на командующего, на все оперативное отделение была только одна карта, которой все и пользовались. На участников совещания эта маленькая, но весьма характерная деталь произвела весьма тяжелое впечатление.

Долго ждали карты... Деникин начинал уже возмущаться задержкой. После часового ожидания он приказал осветить общую обстановку генералу Романовскому. Относительно положения на Донском фронте высказались Сидорин и Кислое. После этого Деникин предложил более детально осветить положение на фронте Добровольческой армии генерал-квартирмейстеру штаба этой армии полковнику Гоерцу, из доклада которого сразу же выяснилось, как мало осведомлен штаб о положении на фронте, о расположении частей, даже приблизительном. Когда начался подсчет сил противника на основании сведений, добытых разведкой, то чины штаба Добровольческой армии обнаружили свое полное незнание, кто перед ними и в каком числе воюет. Из этого доклада можно было сделать один вывод: фронт Добровольческой армии сбит и отходит в полном беспорядке, потому что нельзя было иначе допустить, что никто не знает местонахождения многих частей, хотя условия связи благодаря хорошо развитой железнодорожной сети были весьма удовлетворительны.

В дальнейшем на совещании обсуждался ряд различных стратегических вопросов. Из доклада Май-Маевского и оценки обстановки перед участниками совещания определенно выяснилось, что Добровольческая армия находилась в страшно расстроенном состоянии, что никаких резервов не было. На фронт в день совещания отправлялось последнее пополнение в 700-800 человек и больше в ноябре никаких пополнений не было. С полной ясностью выяснилось, что системы запасных частей на территории Добровольческой армии создано не было. Не было произведено и сколько-нибудь правильной мобилизации.

На совещании был выработан план боевых действий, причем предположено было выделить большую конную группу примерно в районе Валуек и подчинить ее генералу Мамонтову.

Между прочим, во время совещания Деникин и Май-Маевский обменялись целым рядом реплик, из которых видно было, что главнокомандующий весьма взволнован гражданскою деятельностью Май-Маевско-го как главноначальствующего территории Добровольческой армии и с величайшим возмущением высказывался по поводу деятельности екатеринославского губернатора Щетинина. Май-Маевский доложил, что он уже им удален.

В Харькове во время своего разговора с Деникиным и Романовским командующий Донской армией Сидорин, между прочим, поднял вопрос о событиях на Кубани, о которых пока было известно из приказа главнокомандующего о предании военно-полевому суду председателя и членов парижской делегации Кубанской краевой Рады во главе с Бычом за измену России, выразившуюся якобы в заключении особого самостийного договора с союзным “Горским правительством”. Сидо-рина беспокоил и вопрос о включении Кубани в состав тылового района Кавказской армии и о назначении для ликвидации кубанских осложнений генерала Врангеля и генерала Покровского. Обращаясь к Деникину, Сидорин заявил, что он очень беспокоится за исход событий, происходящих на Кубани, и думает, что там нужно действовать очень осторожно. В противном случае можно ожидать весьма серьезных осложнений, и это его волнует гораздо больше, чем тяжелое положение фронта.

Там ничего серьезного нет, и никаких осложнений, которых вы опасаетесь, там не произойдет, - успокоил Сидорина Романовский.

Я очень опасаюсь, - заявил командующий Донской армией, - что каждый неосторожный шаг, сделанный сейчас, послужит к развалу кубанских частей, находящихся на фронте.

Главнокомандующий прекратил этот разговор и сказал в заключение:

Врангель наконец этот узел разрубит. То или другое... Окончательное разрешение вопроса крайне необходимо. На Кубани сложилась невыносимо тяжелая атмосфера. Жить вместе так, как мы жили, дальше не возможно.

Поезд главнокомандующего ушел из Харькова утром, так как ночью можно было опасаться нападения на него бродивших в харьковском районе шаек махновцев.

Сгущалась с каждым днем военная атмосфера, разрасталась тыловая разруха, спекуляция принимала характер общественного бедствия, воровство и казнокрадство достигали грандиозных размахов. Ко всему этому присоединились эпидемические болезни, и в особенности эпидемия сыпного тифа, от которой Вооруженные Силы на Юге России таяли буквально не по дням, а по часам. Я помню, например, как на станцию Миллерово (Калединск), где я находился в октябре месяце 1919 года, привозили с предыдущей станции Черт-ково целые поезда с мертвыми телами сыпнотифозных, которые умирали от холода, от недостатка ухода, от голодовки, от отсутствия примитивных удобств. Из поездов трупы по нескольку десятков грузили на большие телеги, хозяева которых, взгромоздившись на эти возы, отъезжали на кладбище, где в общие могилы сваливали свой страшный груз.

А ведь все это можно было наблюдать и на других станциях... Эпидемия сыпного тифа свирепствовала по всему югу России. И нередко можно было видеть на тех же станциях вокзальные здания, переполненные больными и мертвыми, беседки в станционных садиках, переполненные трупами сыпнотифозных, сложенными, как дрова, в высокие штабели. Смертность царила колоссальная...

Центр Добровольческой армии - город Харьков -находился уже накануне падения. Харьковские беженцы уже переполнили Ростов и двигались в Екатерино-дар. Разочарование и пессимизм начинали постепенно овладевать широкими общественными и политическими кругами, ответственными представителями военной и гражданской власти. Уже в низах упорно говорили о том, что скоро “наши придут” и в Ростов и в Екатерино-дар. Всеобщее воодушевление сменялось упадком духа при виде материального и морального разложения. Падал авторитет и престиж Добровольческой армии, ставки и членов “Особого совещания”, все еще ослепленных своим эфемерным величием.

Несмотря на тяжелую обстановку, которая создалась в октябре и ноябре 1919 года, настроение казачьих военных руководителей в Донской армии отличалось бодрым оптимизмом и твердой уверенностью в том, что переживаемые испытания являются лишь временными. Главным основанием для такого оптимизма являлось настроение рядовой казачьей массы. Во время своего пребывания на Донском фронте в этот период я встречался и беседовал с весьма большим количеством лиц, начиная от командующего Донской армией и кончая рядовыми казаками. Жаловались на бесконечную усталость, жаловались на разруху, на эпидемию, на политические и другие ошибки, с невероятным озлоблением ругали тыл. Но ни один человек не указывал на возможность какого бы то ни было соглашения с большевиками. Все стояли на том, что с большевиками нужно бороться до конца. Даже тогда, когда определенно выяснилось, что на Дону казакам не удержаться, донцы с женами и детьми, со скотом и всем имуществом двинулись на юг, заявляя:

Пойдем всем Доном на Кубань, на Кавказ, в Персию, в Турцию, куда угодно, но только не останемся с большевиками.

Так они и сделали.

ПАДЕНИЕ НОВОЧЕРКАССКА И РОСТОВА

После харьковского совещания, когда военная обстановка не только не улучшалась, а ухудшалась с каждым днем, дальнейшее пребывание Май-Маевского на должности командующего Добровольческой армией стало абсолютно немыслимым. Не только военные, но и широкие политические и общественные круги в самых резких и отрицательных выражениях расценивали деятельность командующего Добровольческой армией, настаивая на его немедленном уходе. Но главнокомандующий и сам отлично сознавал это, и вопрос об отставке Май-Маевского и замене его генералом Врангелем был решен в положительном смысле.

Генерал Врангель уже раньше, до назначения Май-Маевского, был, правда, в течение короткого времени, командующим Добровольческой армией. Его заменил Май-Маевский, выдвинувшийся во время боев с большевиками за Каменноугольный район зимой и весной 1919 года. Этою же весной большевики сосредоточили большие конные массы под Великокняжеской куда стянул свою конницу и генерал Деникин, который и предложил Врангелю взять эту конницу в свои руки. Оставив Добровольческую армию, Врангель успешно справился со своей новой задачей и после разгрома большевиков на Маныче стал командующим вновь сформированной главным образом из кубанских казаков Кавказской армией, во главе которой совершил тяжелый поход по Сальским степям и взял Царицын. Теперь Царицын находился накануне падения ввиду того, что против Кавказской армии большевики сосредоточили, как я уже упоминал, превосходные силы. На сравнительно молодого, энергичного, популярного в военных и гражданских кругах генерала Врангеля, несмотря на тяжелое положение Кавказской армии, тогда возлагались большие надежды как на одного из весьма талантливых военных начальников. Врангель сдал Кавказскую армию генералу Покровскому и вступил в командование Добровольческой армией. Но было уже поздно исправлять допущенные ошибки. Врангель не мог отстоять Харьков, который пал в типичной обстановке панической эвакуации, саркастически именуемой не эвакуацией, а саморазгромом. Добровольческая армия в состоянии полного хаоса и дезорганизации продолжала откатываться к югу. Положение на фронте осложнялось с каждым днем еще и тем, что конница Буденного продолжала углублять клин между Добровольческой армией и Донской. С каждым днем становилась все более и более реальной возможность полного разрыва между ними со всеми проистекающими из этого для армий последствиями.

Общее положение отягощалось наконец и тем, что между руководителями Донской и Добровольческой армий не было взаимного доверия. Представители командования были весьма обеспокоены тем, что Врангель не осаживает свой левый фланг для прикрытия Ростова, а почему-то еще более осаживает свой правый фланг, объясняя это тем, что со стороны Буденного наблюдается большая угроза правому флангу и тылу Добровольческой армии. Откидывая правый фланг и задерживая левый, Врангель, как были убеждены высшие представители командования Донской армии, хотел спасать Добровольческую армию, оторвавшись от Донской и предполагая отходить прямо на Крым.

Опасения эти были настолько серьезны, что командующий Донской армией генерал Сидорин 9 декабря отправился к Деникину и заявил, что по всем действиям высшего командования Добровольческой армии он усматривает вполне определенное стремление изменить фронт и отходить на Крым, и доказывал это всей группировкой добровольческих войск и теми руководящими приказами, которые ослабляли правый фланг, прикрывавший Ростов, и держали выдвинутым далеко вперед левый фланг. Перемена фронта на Крым угрожает окончательным разрывом между Донской армией и Добровольческой, тем более, что такой весьма значительный разрыв существует уже и сейчас. По словам Сидорина, генерал Деникин на это ответил:

Я сам это вижу, отлично понимаю и одинаково с вами оцениваю обстановку. Я настолько обеспокоен всем этим, что приказал докладывать мне о каждом распоряжении Врангеля, дабы лично проверять и следить за всеми его директивами.

Я боюсь, - возразил Сидорин, - что умышленно будет создаваться такая боевая обстановка, которая заставит якобы волей или неволей совершать отход на Крым.

После обсуждения этого острого вопроса Деникин предложил Сидорину поехать к Врангелю, лично с ним переговорить и разрешить все недоразумения.

11 декабря Сидорин выехал к генералу Врангелю. Поезда командующих армиями встретились на станции Ясиноватой, так как штаб Добровольческой армии ввиду тяжелого положения фронта спешно переходил в Харцызск. На станции Ясиноватой между Врангелем и Сидориным произошло продолжительное совещание, настолько характерное во всех отношениях, что я постараюсь изложить его возможно подробнее.

Утром, часов в 8-9, генерал Врангель с начальником своего штаба генералом Шатиловым пришли в поезд командующего Донской армией. Первыми словами Врангеля были:

Ну, Владимир Ильич, - нужно честно и открыто сознаться в том, что наше дело проиграно. Нужно подумать о нашем будущем.

Я не совсем с вами согласен, - возразил Сидорин.

Как же вы со мною не соглашаетесь, - горячо запротестовал Врангель, — ведь для меня очевидно, что дальнейшее сопротивление совершенно невозможно.

После этого Врангель стал рассказывать, в каком состоянии находится Добровольческая армия. На фронте, по словам Врангеля, находятся три-четыре тысячи человек, которые доблестно дерутся и сдерживают ценой невероятных усилий натиск большевиков. Все остальное - это колоссальнейшие тылы, развращенные до последних пределов. Достаточно сказать, что отдельные полки имели по двести вагонов различного имущества. Войсковые части, главная масса офицерства, вообще командного состава усиленно занимались спекуляцией. Военная добыча отправлялась в тыл, ее сопровождали в большом количестве офицеры, масса различных воинских чинов для ликвидации этого имущества, для разного рода спекулятивных операций. Врангель указывал на вакханалию наживы, которая происходила в тылу, на те безобразия, которые творились на фронте. Он прочитал несколько своих докладов об этом главнокомандующему. Он заявил затем, что, по его мнению, необходимо немедленно подвергнуть самому беспощадному наказанию бывшего командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского как преступника, который развратил армию, не организовал запасных частей для подготовки пополнений, допустил все тыловые безобразия, центром которых была резиденция Май-Маевского город Харьков.

Картина, нарисованная Врангелем, - рассказывал мне Сидорин, - была действительно потрясающей. Но я все ж таки заявил, что борьба может и должна продолжаться, что состояние Донской армии совсем иное, чем то состояние, в котором, по словам Врангеля, находилась Добровольческая армия. Я сказал, что на фронте Донском около сорока тысяч штыков и шашек, что части находятся в порядке, что, кроме того, у меня имеются еще не использованных, хорошо обученных не менее пятнадцати тысяч пополнений, что я уже теперь отправляю части Донской армии за Дон для того, чтобы там организовать оборону.

Коснувшись вскользь крупных трений, происходивших между донским генералом Мамонтовым и ставленником Врангеля кубанцем Улагаем, Врангель показал Сидорину телеграмму генерала Улагая. В этой телеграмме указывалось на плохое состояние донских частей и, в частности, упоминалось о том, что около двух тысяч казаков донских побросали винтовки. В этой же телеграмме говорилось и о том, что кубанские казаки находятся в еще более плохом состоянии и у них наблюдается огромная тяга на Кубань.

После обсуждений стратегического положения и подсчета сил Врангель предложил свой план дальнейших совместных действий. План этот сводился к следующему: так как Добровольческая армия фактически не существует, то всю эту армию для уничтожения всевозможных штабов, тылов необходимо свести в один корпус. Донскую армию нужно свести в два корпуса, а Кавказскую - в один.

Таким образом, - говорил Врангель, - я буду свободен, так как Добровольческой армии не будет, и предлагаю свои услуги для того, чтобы отправиться в Англию и там настоять перед союзниками, дабы они немедленно послали к нам достаточное количество транспортных средств для вывоза за границу офицеров и их семейств.

По-моему, - говорил Врангель, - Деникин и его штаб этого, конечно, сделать не сумеют. У меня же в Англии имеются весьма большие связи. Я достаточно там популярен. К тому же у меня здесь завязались весьма хорошие отношения с представителями английской военной миссии - генералом Бриггсом и генералом Хольманом. По дороге я могу заехать в Италию, где мне может оказать свое могущественное содействие великий князь Николай Николаевич3, с которым у меня великолепнейшие отношения. Имеются затем и другие связи. Могу побывать и во Франции с теми же целями.

Вы, Владимир Ильич, - убеждал Врангель Сидорина, - имеете большое влияние среди казаков, а потому вам придется оставаться во главе ваших корпусов, производить мобилизации, поднимать дух казаков. Вам уезжать никоим образом невозможно. Что касается Кавказской армии, то, как я говорил уже, ее нужно свести в один корпус. Генерал Покровский как человек, популярный на Кубани, должен взять на себя формирование новой Кубанской армии и вообще поднимать всех казаков, живущих на Кавказе. Главное командование, то есть ставка, в том виде, в каком она существовала, должна быть уничтожена. Деникин должен уйти и уступить пост главнокомандующего другому лицу.

Я во многом не согласился с этим проектом, рассказывает Сидорин. - Тогда Врангель снова поднял очень тонкий и щекотливый вопрос о Деникине.

— Вы согласны с тем, Владимир Ильич, — заявил он, что главным командованием допущены колоссальнейшие ошибки, в особенности в организации гражданской власти?

Да, - ответил Сидорин, - ошибки были допущены весьма большие.

Во время дальнейшей беседы и критики различных мероприятий Деникина разговор зашел и о земельном вопросе. Критикуя программу земельной реформы, разработанную по приказанию Деникина, особенно настаивал Врангель на сохранении выкупной системы. Горячо возражая против этого, его собеседник указывал, что в революционный период, который мы переживаем, сохранить принцип выкупа невозможно, что нужно закрепить за крестьянами те земли, которые фактически находятся в их пользовании, до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе.

Разговор коснулся и связи Врангеля с “Особым совещанием”. Выяснилось, что некоторые из членов “Особого совещания” находятся с Врангелем в интенсивной переписке и совершенно разделяют его предположения относительно будущего строительства государства Российского. В основу этого строительства, по мнению Врангеля, должна быть положена военная диктатура. Из членов “Особого совещания” наиболее тесные отношения существовали у Врангеля с председателем “Особого совещания” генералом Лукомским.

Когда разговор зашел о Новороссийске, то Врангель сообщил Сидорину, что им делались неоднократные представления в ставку о необходимости укрепления новороссийского плацдарма.

Жестоко раскритиковав деятельность Деникина, Врангель заявил:

Как же мы сможем под командованием Деникина продолжить какую бы то ни было борьбу? - и стал горячо доказывать Сидорину, что всем провалом дела борьбы с большевиками мы обязаны исключительно только Деникину, что если мы действительно хотим и можем, как думает Сидорин, продолжать борьбу, то продолжать ее дальше под флагом Деникина нельзя.

На это Сидорин ответил:

Я считаю, Петр Николаевич, что именно Деникина нам необходимо оставить.

Во время дальнейшего разговора Сидорин высказался в том смысле, что Деникина некем заменить, некого выдвинуть на его место. Ему, Сидорину, как донскому казаку, тесно связавшему себя с Доном, нельзя было вступить в командование всеми Вооруженными Силами на Юге России. Совершенно не подходит к роли главнокомандующего и правителя генерал Покровский, командующий Кавказской армией. В очень осторожной форме перешел затем Сидорин к оценке возможностей для Врангеля занять указанный пост.

Я думаю, что для этой роли и вы, Петр Николаевич, не подходите. Вам мешает ваша фамилия, ибо в этот революционный период русский народ не пойдет в массе за вами. С этим нужно и приходится считаться.

В конце концов Врангель соглашался и с тем, что раз Деникин останется у власти, то в этом случае обязательно необходимы радикальные изменения в отношении личного состава ставки. Против этого Сидорин не возражал. Генерал Врангель, по-видимому, уже тогда замышлявший переворот, заявил, что всем командующим армиями - Сидорину, Врангелю и Покровскому -необходимо собраться, но без Деникина, и обсудить и окончательно решить затронутые во время совещания вопросы, в том числе и вопрос об оставлении Деникиным своего поста, и сделать затем соответствующее представление главнокомандующему.

Так как боевая обстановка весьма сложна, - закончил Врангель, - то созыв этого совещания придется на несколько дней отложить, а я пришлю вам и Покровскому телеграммы, и мы, по всей вероятности, сможем съехаться в Ростове числа 17 декабря.

Проектируемое генералом Врангелем совещание не состоялось, так как ставка была осведомлена о той серьезной кампании, которую вел против нее Врангель, стремясь занять место главнокомандующего. В ставке знали, что Врангель оказывает большое влияние в этом отношении на некоторых видных членов “Особого совещания”, на отдельные, в особенности правые, общественные и политические организации, из которых в наиболее тесной связи находился Врангель с “Советом государственного объединения России”, во главе которого стоял Кривошеий.

“Сбор совещания командующих армиями запрещаю”, - такую, совершенно неожиданную для них, телеграмму получили от главнокомандующего после совещания в Ясиноватой командующие армиями - Врангель, Сидорин и Покровский.

Я не имел возможности беседовать по поводу этого совещания в Ясиноватой с генералом Врангелем, но полгода спустя происходившее на этом совещании получило подтверждение в официальной обстановке.

Врангель в это время был главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России, сконцентрировавшимися в Крыму. В Севастополе, там, где находилась ставка генерала Врангеля, в военно-морском суде в это время разбиралось дело по обвинению генерала Сидо-рина и генерала Кельчевского в бездействии власти, выразившемся в том, что когда остатки Донской армии были из Новороссийска перевезены в Евпаторию и переформированы в корпус, при штабе корпуса, возглавляемого Сидориным и Кельчевским, издавалась газета “Донской вестник”, которая, как гласил обвинительный акт, возбуждала рознь между казаками и добровольцами, возбуждала вражду к главному командованию, подготовляла казачество к мысли о необходимости соглашения с большевиками. По доносу журналиста, “осважника”4 Ратимова, Врангель отчислил Сидорина и Кельчевского от должностей и затем предал суду. Дело об этих генералах по обвинению их первоначально в измене и содействию противнику, а затем, когда нелепость предъявленного обвинения стала очевидной для прокуратуры, в бездействии власти, разбиралось в военно-морском суде. Сидорин и Кельчевский были приговорены к четырем годам каторжных работ, и этот приговор ввиду его вопиющей несправедливости был отменен Врангелем и заменен увольнением Сидорина и Кельчевского от службы в дисциплинарном порядке без права ношения мундира. Во время процесса5 генерал Сидорин ссылался на совещание в Ясиноватой и настаивал на вызове в качестве свидетеля генерала Врангеля. В последнем же своем слове, между прочим, он заявил:

Я просил вызвать в суд в качестве свидетеля генерала Врангеля. Я был убежден, что благородная натура главнокомандующего заставит его показать то, что было на самом деле. Нынешний главнокомандующий на станции Ясиноватой во время моего совещания с ним был убежден, что война с большевиками окончательно проиграна, что драться с ними дальше невозможно и что нужно заняться подготовкой заключения мира с большевиками, спасением тех, кто не мог у них остаться...

Как бы то ни было, а после категорического приказания главнокомандующего прикрывать ростовское направление Врангель отдал распоряжение совершить весьма трудный фланговый марш с тем, чтобы соединиться с донцами и занять фронт для защиты Ростова.

Видя чрезвычайно тяжелое положение Добровольческой армии, не зная, удастся или не удастся совершить труднейший фланговый марш, Врангель снова стал настаивать перед ставкой и Деникиным на том, что Добровольческая армия настолько ослабела, что ее, в сущности говоря, нужно свести в один корпус и что он, генерал Врангель, уедет на Кубань формировать кубанские корпуса, причем ручался, что сформирует три конных корпуса.

За несколько дней до сдачи Новочеркасска и Ростова по этому поводу и по поводу обороны этих важнейших пунктов поезд главнокомандующего и поезда командующих армиями - генералов Сидорина, Врангеля и Покровского - съехались в Ростов на совещание, происходившее под председательством Деникина. На этом совещании главнокомандующий заявил, что он решил расформировать Добровольческую армию, свести ее в один корпус под командой генерала Кутепова и включить этот Добровольческий корпус в состав Донской армии6. Это заявление ни с чьей стороны не встретило возражений. Генерал Покровский остался командующим малочисленной Кавказской армией. Врангелю было предложено формировать кубанские части и ехать для этой цели на Кубань. Обсуждался и вопрос о необходимости немедленного укрепления Новороссийска, для чего было признано желательным послать туда инженеров и вести самым интенсивным образом фортификационные работы.

Когда участники совещания перешли к рассмотрению вопроса, касающегося обороны Ростова и Новочеркасска, то обнаружилось, что хотя давно было ясно, что войска отойдут к этим пунктам, к укреплению огромной важности позиции никаких мер до сих пор принято не было. Когда на совещание прибыли инженеры, которым было поручено укрепление этих позиций, то выяснилось в полной мере, что кое-где есть окопы для стрельбы с колена на узеньком фронте, кое-где навалены колья для проволочного заграждения, кое-где имеются бревна для постройки блиндажей. Больше ничего не было. Не были оборудованы и телефонные линии для связи с местами будущих штабов, не были оборудованы базы для действия танков, хотя их предполагалось выставить весьма значительное количество и на Ростовском, и на Новочеркасском фронтах.

Хотя полная непригодность позиций выяснилась с очевидностью, однако это мало встревожило начальника штаба главнокомандующего генерала Романовского, который указывал на ценность ростовских позиций с психологической стороны, а именно на то, что войска будут знать о предстоящем упорном бое перед Ростовом. Кучки материала и обозначенные окопы будут указывать на эти позиции. После выступления Романовского участники совещания называли эти позиции “психологическими”.

Интересно отметить, что присутствующим на совещании бросалось в глаза крайне пессимистическое настроение Деникина и Романовского, для которых Ростов и Новочеркасск были, по-видимому, последней ставкой. Романовский даже спросил одного из участников совещания:

Неужели вы думаете, что если мы принуждены будем оставить Ростов и Новочеркасск, то возможно еще какое-нибудь сопротивление?

На перроне Ростовского вокзала, где происходило совещание, в этот день я встретил одного из генералов для поручений при командующем Добровольческой армией - Артифексова. На мой вопрос, как обстоят дела в Добровольческой армии, мой собеседник ответил:

Скверно, очень скверно... Харцызск сдан. Весь Каменноугольный район сдан. С огромнейшими затруднениями, благодаря доблести дроздовцев, марковцев и корниловцев, нам удалось выполнить труднейшую, чрезвычайно рискованную фланговую операцию, которая состояла в том, чтобы соединиться с Донской армией.

Какое же наследие оставил вам Май-Маевский?

Пьянство, грабежи, повальные грабежи... Армия распустилась до последних пределов. Какой ум нужно было иметь, чтобы с теми силами, которые были в распоряжении Май-Маевского, идти на север, совершенно не имея за собою тыла. Если бы вы знали, какой развал, какие безобразия мы застали в Харькове...

Когда главнокомандующий согласился свернуть Добровольческую армию в один корпус и подчинить этот корпус командующему Донской армией, то оказалось, что Врангель уже сообщил фронтовым кубанским частям о переформировании кубанских казаков на Кубани в корпуса. Шкуро в это время отсутствовал. Приказ Врангеля нашел живейший отклик в уставших, изверившихся, разочарованных, обремененных добычей кубанских казаках, среди которых начался чуть ли не поголовный уход с фронта. Объясняется это в значительной мере тем, что в приказе о новых формированиях были намечены такие корпуса, в которые входили полки, находящиеся на фронте, а потому многие из кубанцев бросали фронт, ссылаясь на приказ Врангеля. Конечно, кубанцы стали уходить с фронта еще до прихода Врангеля, что вызывалось, как я указывал, целым рядом причин, среди которых немалую роль играли разочарование в борьбе и антагонизм к главному командованию, подогретые разгромом Кубанской Рады.

Моральное разложение тыловых центров уже достигло своего апогея. Ни у кого в тылу не было уверенности, воли к победе. В Ростове уже начиналась паника. Еще пережевывались заезженные фразы о патриотизме, о самопожертвовании, о великой, единой, неделимой России. В действительности лишь немногие работали, чтобы помочь фронту. Большинство из находившихся в тылу общественных и политических деятелей, представители буржуазии думали лишь о том, как бы уехать поскорее в Екатеринодар, в Новороссийск, за границу. За ничтожными исключениями, везде наблюдался полный упадок духа. Даже среди игравшего большую роль в ставке и “Особом совещании” Центрального комитета “Партии народной свободы”7 раздавались, правда отдельные, голоса в пользу капитуляции, в пользу соглашения с Германией и т. д. “Особое совещание” доживало свои последние дни. Представители власти, находившиеся в панике, запрещали распространение панических слухов, разговоры об эвакуации, тогда как необходимость эвакуации была очевидной даже для младенцев.

Паника происходила в Ростове. То же было и в Новочеркасске. В весьма тяжелом положении находились остатки Добровольческой армии. Тяжело приходилось и Дону. Не было людей сильных. Вместо титанов у кормила власти находились обыватели - слабохарактерные, безвольные, близорукие... На фронте шли бои, а в тылу говорили, говорили и... ничего не делали. Даже говорить-то по-настоящему не умели, и в сущности никто из представителей центральной и местной власти не мог дать ответа на вопрос: что же нужно делать?

На следующий день после ростовского совещания положение остатков Добровольческой армии в количестве нескольких тысяч человек настолько ухудшилось, что Ростов оказался под непосредственной угрозой со стороны противника. Покинув в Таганроге колоссальные запасы всякого военного имущества, ставка еле пробралась в Ростов, откуда уже уходила в Батайск. Ухудшалось и положение Донской армии, поставленной под ежечасную угрозу обходов и охватов и быстро отступавшей к Новочеркасску. Ростов уже агонизировал. Железнодорожные пути от Ростова до Новочеркасска и Таганрога были сплошь забиты поездными составами, и железнодорожная линия оказалась почти парализованной.

В этот критический момент, когда представители органов власти, не исключая и Донского войскового Круга, и “Особого совещания”, должны были проявить наивысшую стойкость и работоспособность, они спешили как можно скорее сбежать на Кубань, в Екатеринодар, в Новороссийск, бросив все на произвол судьбы. На железных дорогах творилась вакханалия взяточничества, наблюдалась полнейшая дезорганизация. Бросали на произвол судьбы раненых и больных, в то время как спекулянты, представители крупной буржуазии, тысячи “работавших на оборону”, примазавшихся к всевозможным учреждениям лиц, - все они имели в своем распоряжении великолепные вагоны, целые поезда “особого назначения”, битком набитые чемоданами желтой кожи, всякой рухлядью, вплоть до роскошной мебели. Противнику оставлялись ценные военные грузы... разворовывались склады с обмундированием, гибли миллиарды... бросалось и расхищалось то, без чего нельзя было продолжать борьбу...

Все, что создавалось с затратой таких колоссальных усилий, совершенно неожиданно расползалось во все стороны. Это был позорный провал системы, недостатки которой вдруг выявились с ужасающей рельефностью.

Было поздно исправлять ошибки. Не только от наличия военной силы зависел сейчас исход борьбы. Неизмеримо большее значение имел моральный фактор. Большевики решили вопрос психологически. Их противники теряли веру в себя, волю к победе. И огромная донская конница, с глубокой ненавистью относившаяся к большевикам, теряла, как выражались фронтовики, “сердце” и отходила к Новочеркасску, не проявляя той стойкости, которой она отличалась несколько месяцев назад, когда не раз десять казаков гнали целый полк красноармейцев.

Наблюдая в эти дни картину ужасающей разрухи, я задавал себе вопрос: “Были ли мы настолько жизнеспособны, чтобы в случае победы над большевиками создать новую Россию?” Нет, ибо претендовавшие на эту историческую роль слишком много принесли с собою на юг пережитков старого. Слишком много к первоначальному, чисто идейному, здоровому движению налипло всяких ракушек, облепивших корабль - Добровольческую армию - и теперь топивших его. В эти дни мне стало ясно, что будущее принадлежит не Деникину, не тем, кто его окружает. Быть может, они умеют воевать, они умеют умирать и могут умереть красиво. Быть может, их героизму будут изумляться, но... победят другие. Победят не большевики... нет... Этим другим принадлежит будущее.

Характерно, что в общей оценке положения сходились теперь не только низы, но и верхи. Даже лица, возглавлявшие армии, в беседах с представителями печати и со мною в том числе прямо говорили, что причина катастрофы заключалась, главным образом, в неправильной политике.

Главная наша задача, - говорили они, - заключалась в том, чтобы разбить врага. Нам не раз предлагали живую силу. Мы ею не воспользовались, тогда как должны были принимать ее с распростертыми объятиями. Нужно было поставить себе одну задачу - разбить большевиков и довести страну до Учредительного собрания. Пусть Петлюра требует самостийности Украины. Получай ее, давай силу и бей большевиков. Все потом разберет и решит Учредительное собрание. Мы делили шкуру неубитого медведя. Горе наше, что за дело взялись отжившие, ничему не научившиеся люди. Ужас, трагизм положения генерала Деникина заключались в его одиночестве. Не раз он с отчаянием заявлял: “Меня ведь никто не поддерживает. Я - один”.

Лихорадочно эвакуировался Ростов. Поезда со ставкой генерала Деникина находились в это время в Батайске, в двенадцати верстах южнее Ростова. Станция была переполнена поездами. Мимо Батайска все время проходили дезорганизованные части Добровольческой армии. В большом количестве шли кубанцы.

Вся эта масса бежавших с фронта людей далеко не походила на обыкновенных, типичных дезертиров. Эти люди чувствовали, что они совершают какое-то преступление, что у них нет оправдания. Но они замучились, изнервничались, потеряли веру в свои силы.

Идем на Кубань, по приказу. Там снова станем “организовываться”, - говорили одни.

Будем выгонять тыловиков на фронт, - утверждали другие.

Довольно воевать, пускай буржуи воюют, - говорили, наконец, третьи.

Массовое дезертирство такого рода не представляло пока ничего опасного.

“Дезертир тих и покорен” - такие донесения поступали с разных контрольных пунктов, устроенных для ловли дезертиров.

И в этом апатичном дезертирстве чувствовалась, главным образом, бесконечная усталость, потеря веры в цели и возможность борьбы.

Утром 23 декабря я из Батайска на телеге отправился в Ростов и Новочеркасск, чтобы быть свидетелем решительного боя, который должен был состояться под Новочеркасском.

Вся дорога от Батайска до Ростова была покрыта отходившими частями, одиночными конными и пешими людьми и потоком беженцев, состоявшим, главным образом, из представителей буржуазии. По дороге то и дело попадались завязшие в грязи и брошенные автомобили, поломанные телеги, экипажи. На возах - груды вещей: тюфяки, чемоданы, мопсы... Куда бегут -никто не знает. Все охвачены одним желанием: бежать и бежать подальше от фронта. Под Ростовом поток беженцев сгустился до такой степени, что порою начинало казаться, будто население всего огромного города покидает насиженные места. Среди беженцев попадались казаки-кубанцы, одиночные офицеры и солдаты с винтовками за плечами. То были отбившиеся от своих частей. Тянулись батареи. Иногда, тяжело увязая в грязи, проходили расхлябанные воинские части. Возле Ростова вместо дороги - сплошное болото, в котором барахтались люди и лошади. Несколько опрокинутых карет, очевидно, помещичьих; возле них труп солдата в грязи; автомобиль, брошенный своими пассажирами, - все свидетельствовало о страшной панике. Это было понятно, ибо поток беженцев с территории Добровольческой армии носил определенную окраску. Все это по преимуществу были представители интеллигенции, или помещики, или служащие в учреждениях Добровольческой армии. Значительная же часть беженцев состояла из тех моллюсков, которые присосались к Добровольческой армии и ее учреждениям.

А в это время по всем дорогам, находившимся восточнее, тянулся другой поток беженцев. Это были донские казаки, вернее их семейства, и калмыки. Старики, женщины, дети почти поголовно станичными и окружными таборами во главе со станичными и окружными атаманами двигались на юг. Они гнали перед собою стада скота и свое главное богатство - табуны лошадей. Здесь народные массы, не желавшие подчиняться большевикам, уходили со своей территории, покидали родные станицы, хутора и кочевья, шли в неизвестном направлении, не зная, что их ждет там, впереди, но зная, что позади вместе с большевиками они жить не могут. Это была грандиозная картина переселения целого народа, возвращавшая нас к давно минувшим временам средневековья.

С большим трудом из Ростова, где находился штаб корпуса Кутепова8, где по улицам на фонарных и телефонных столбах были развешены по его приказанию те, кто считался большевиком или, по мнению вешавших, был изобличен в сочувствии им, 24-го вечером я добрался до Новочеркасска.

Рождественскую ночь войска провели под Новочеркасском. Казалось, что вся обстановка складывается в пользу донцов. В последних боях, в особенности под Провальскими конными заводами, пассивно отступавшие казаки, что называется, огрызнулись, да так, что не одна тысяча красноармейцев осталась на поле сражения. Все офицеры и генералы в один голос говорили о бодром, уверенном настроении донцов. В таманском дворце я встретил председателя Донского войскового Круга Харламова9, который вместе с командующим Донской армией генералом Сидориным только что вернулся после посещения частей корпуса генерала Мамонтова10. Его общий вывод сводился к тому, что как командный состав, так и простые казаки настроены великолепно и готовы двинуться в бой, куда нужно, куда прикажут.

С утра в первый день Рождества на подступах к Новочеркасску начался решительный бой. Яркое солнце освещало покрытый снегом притихший город. Во дворце атамана, где я увидел генерала Сидорина, на мой вопрос о положении дел он ответил:

Телеграфируйте в газеты, что мы бодры и верим в успех.

Верили в успех все. Все, казалось, было сделано, чтобы разбить врага и, кто знает, быть может, тем самым значительно изменить ход событий.

В городе было тихо и безлюдно. Изредка по улицам проезжали конные казаки, двигались какие-то пешие команды. Проходит час, другой. Грохот орудийных выстрелов становится все слышнее и слышнее. В городе по-прежнему было спокойно.

С крыши здания войскового штаба я наблюдал за ходом происходившего вдали на буграх боя. Обстановка казалась неясной. Стоявший возле меня инспектор донской артиллерии Майдель недовольно покачал головой.

Наши отходят, - заметил он.

Вдали чуть-чуть видны были черные точки, темные пятна и линии: то наши и неприятельские части маневрировали и наступали друг на друга...

В полевом штабе командующего царило выжидательное настроение.

Проходит час, другой... Грохот орудийных выстрелов приближался. В сердце начинали закрадываться тревога и беспокойство. Настроение быстро понижалось.

Сбили с бугров. - Эти роковые слова, кем-то произнесенные, в одно мгновение облетели всех.

К трем часам дня как-то сразу стало ясно, что наступает критический момент боя. В Новочеркасске начиналась сумятица. Заметались отдельные всадники и беженцы. Выстрелы раздавались уже под самым городом. По улицам быстро проходили обозы. Возле атаманского дворца спешно строились конвойные сотни. Через Новочеркасск в образцовом порядке, порою с песнями проходили уже и строевые части.

Происходило что-то непонятное, необъяснимое... Сил, казалось, было более чем достаточно. Настроение войск было великолепное. И вдруг... столица Дона, колыбель Добровольческой армии, “змеиное гнездо контрреволюции”, по выражению большевиков, город Новочеркасск оставлялся донцами, можно сказать, без упорного, кровавого, беспощадного боя, к которому, по-видимому, войска были вполне готовы.

Уже над городом начинали рваться шрапнели. Все заторопились.

Вечерело. Войска и беженцы спускаются вниз, проходят через балку и направляются на Аксай.

Все, казалось, никак не могли уяснить себе смысла и значения того, что произошло. Это было видно из тех летучих фраз, которыми обменивались между собою отступавшие.

Мы бы расколотили сегодня Думенко, да Буденный со своей конницей подоспел11.

Жалко Новочеркасска, Господи, как жалко...

Ничего, все равно дня через три, через пять вернемся обратно. Пусть только Мамонтов подойдет...

Мы свое возьмем: не первый раз покидаем Новочеркасск.

Ну и достанется же Новочеркасску от большевиков. Разорят дотла. Ведь это у них гнездо контрреволюции...

Над городом видно уже зарево.

Новочеркасск горит...

Нет, это в Хотунке (в двух верстах севернее Новочеркасска).

Зарево-то, зарево какое...

Расположенный на высокой горе, освещенный последними лучами солнечного заката, город был удивительно красив. На багровом небе отчетливо были видны клубы дыма.

Настроение у всех, казалось, все же было бодрым. Иногда с песнями проходили пехотные части. Тяжелое впечатление производили лишь беженцы с котомками за плечами, шедшие из Новочеркасска.

Мороз крепчал. Города уже не видно. Лишь багровые языки огня поднимались там, откуда вышли последние части Донской армии.

На следующий день после падения Новочеркасска частями Добровольческого корпуса был оставлен Ростов12. Направляясь из Новочеркасска в Батайск, я отчетливо слышал глухой гул орудийной канонады. За станицей Ольгинской открывалась роскошная зимняя панорама Ростова, Нахичевани, Кизитеринки, Аксая... Юго-западнее Ростова на ясном небе видно было большое дымовое облако. Это шел бой за Ростов. Из Батайска спешно один за другим отходили поезда. В панике метались беженцы.

На станции в поезде Деникина происходило военное совещание, в котором участвовали атаманы и руководители вооруженных сил.

Стемнело.

Добровольцы покидают Ростов, - пронеслось по станции, - в городе восстание местных большевиков...

Пожар, пожар! - раздаются крики. То загорелась электрическая станция поезда генерал-квартирмейстера Донской армии. Поднимается суматоха, потому что все опасаются местного выступления большевиков в Батайске и внезапного появления противника.

Сгущалась нервная атмосфера. В Батайск то и дело приходили новые и новые толпы беженцев - офицеров, чиновников, просто интеллигентных людей, женщин и детей. Все поезда были ими переполнены до последних пределов, и многие вынуждены были пешком пробираться к Екатеринодару.

Падение Ростова и Новочеркасска объясняется, главным образом, общими причинами, на которые я уже указывал в предыдущих главах, хотя большое значение имели и причины чисто военного характера, а также и неудачное стечение привходящих фактов. В силу общих причин, в особенности ввиду развала Добровольческой армии, участь Новочеркасска и Ростова, казалось, была предрешена фатальным ходом событий. Но среди представителей высшего командования за несколько дней до оставления Ростова и Новочеркасска стала укрепляться уверенность в том, что, быть может, и удастся отстоять эти в высшей степени важные пункты. Боеспособность и дух донской конницы, в особенности 4-го корпуса, которым командовал Мамонтов, сильно повысились благодаря тому, что в течение последних дней после продолжительных неудач конница имела несколько удачных боев, в том числе и под Провальскими конными заводами. Во время этих боев донцы приобрели даже утерянное в период отступления оружие и пушки. Таким образом, к моменту подхода большевиков к Новочеркасску ядро Донской армии, 4-й корпус генерала Мамонтова, являлся вполне надежной боевой единицей.

Ввиду этого более слабому 3-му Донскому конному корпусу, которым командовал генерал Гуселыциков, была поручена оборона Новочеркасска совместно с частью 1-го Донского корпуса, который действовал по берегам Дона, обеспечивая правый фланг этого района. Оборона Ростова была поручена ослабленному продолжительным отступлением и упорными боями Добровольческому корпусу, которому была придана прибывшая с Кавказа Терская бригада. Оборонять Ростов должна была и конная группа генерала Топоркова, состоявшая из не ушедших домой кубанцев и терцев. Корпус Мамонтова был расположен в виде резерва между Ростовом и Новочеркасском. Донское командование предполагало, по-видимому, использовать его следующим образом: если большевики прежде всего направят свои удары на Ростов, то - против Ростова, если на Новочеркасск, то - против новочеркасской группы красных. Первой группой советских войск командовал главковерх Буденный, второй - Думенко.

24 декабря стало выясняться, что бой под Новочеркасском начнется раньше, чем под Ростовом, так как Буденный шел медленнее Думенко. Ввиду этого из штаба Донской армии был послан Мамонтову приказ идти на Александрово-Грушевск с целью разбить группу Думенко. Топорков со своим отрядом должен был защищать правый фланг Добровольческого корпуса. Мамонтов же отдал распоряжение ударить против ростовской группы большевиков, против Буденного. Ввиду позднего получения новой директивы он донес в штаб, что вынужден действовать против Буденного. Это и было санкционировано штабом.

25 декабря Мамонтов вместе с Топорковым имели крупный успех и сильно потрепали части ростовской группы большевиков. Под вечер в этот день Мамонтов узнает о тяжелом положении Новочеркасска. Вместо того чтобы продолжать свои атаки на группу Буденного, он отошел в исходное положение и решил утром 26 декабря наступать на Новочеркасск.

Положение, - как мне потом рассказывал покойный Мамонтов, - было тяжелое. Имея бой с противником, я прошел 35 верст, потом вернулся назад. Сделав почти 80 верст, я должен был на следующий день вести снова тяжелый бой.

26 декабря начался бой на “психологических” ростовских позициях. Буденный ринулся вперед, прорвал и почти целиком захватил в плен Терскую бригаду. Отряд Топоркова начал тогда отходить без боя.

Весьма опасаясь за переправы, - рассказывал мне Мамонтов, - видя, как болезненно отражается на моих казаках оттепель, которая с часу на час могла отрезать нам возможность отхода по льду за Дон, я отошел за аксайскую переправу.

Находившийся в тылу у Думенко начальник 4-й дивизии генерал Лобов, вместо того чтобы ударить в тыл большевикам, принял решение пойти на станицу Мелиховскую, чем весьма ослабил защищавший Новочеркасск корпус Гуселыцикова и заставил его отходить к станице Старочеркасской.

Участь Ростова была предрешена падением Новочеркасска, откуда большевики могли весьма легко зайти в тыл добровольцам.

Пал Новочеркасск, пал Ростов. Для Вооруженных Сил на Юге России начался новый период.

Всю ночь продолжалась спешная эвакуация Ростова и Батайска. Под утро 27 декабря из Батайска стали выезжать поезда различных штабов. Штаб Деникина очутился в Тихорецкой. Штаб командира Добровольческого корпуса Кутепова перешел из Ростова в Батайск, потом в Кущевку. Штаб Донской армии прибыл в Сосы-ку, находившуюся на скрещении Черноморской железной дороги (Ростов-Сосыка-Екатеринодар) и ее ветки на Ейск.

ВЕРХОВНЫЙ КРУГ И СТАВКА ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

.

Таким образом, остатки Вооруженных Сил на Юге России отошли за Дон. Остатки Добровольческой армии с той группой, которая под командой генерала Сла-щева вела борьбу с махновцами в екатеринославском районе, спешно отходили в Крым, а Киевская группа, подчиненная в это время главноначальствующему Новороссийской области генералу Шиллингу, отжималась на Волынь, к Румынии, а затем, когда румыны встретили добровольцев огнем, к Польше, где войска Бредова были разоружены и помещены в концентрационных лагерях. Фактически фронт возглавлялся представителями донского командования - генералом Сидориным и генералом Кельчевским. В состав расстроенной Кавказской армии, которой в это время командовал генерал Покровский, входило не более 6-7 тысяч человек. Добровольческий корпус с тыловыми частями насчитывал до 10 тысяч человек. Донская же армия имела около 40 тысяч.

С 27 декабря до 10 февраля штаб Донской армии, включавший и Добровольческий корпус, находился в Сосыке. Армия занимала фронт от Азовского моря по Дону в направлении на Великокняжескую, куда отходили после оставления Царицына остатки Кавказской армии.

Сдача Ростова и Новочеркасска произвела на всех потрясающее впечатление. Я помню первый день своего пребывания в Сосыке непосредственно после оставления Ростова. Наступила оттепель. Моросил дождь. Дул холодный степной ветер. Жирный кубанский чернозем Ейского отдела растворился после морозов в кисель. Вязли обозы, утопали в грязи люди. На душе царила апатия. Не хотелось ничего делать, ни о чем думать. Каждый, казалось, задавал себе вопрос: “В чем же дело, почему мы отступаем при наличии больших сил, при такой ненависти к советскому режиму, при поголовном уходе населения?”

Никто на этот вопрос не мог дать себе ответа, но все чувствовали, что Добровольческая армия и ставка перестают играть руководящую роль, что наступил новый этап в истории казачьих государственных образований и вообще Вооруженных Сил на Юге России. Все чувствовали, что для дальнейшего продолжения вооруженной борьбы с большевиками необходимы какие-то радикальные изменения. Взоры всех обращались к Ека-теринодару, где в эти дни, казалось, начинал реализовываться давно задуманный и наполовину осуществленный план объединения всех казачьих областей - Дона, Кубани и Терека, план создания нового государственного, чисто демократического по своей структуре государственного образования.

Проект создания своего рода федеративного казачьего государства был еще до сдачи Новочеркасска и Ростова одобрен Донским войсковым Кругом, Терским Кругом и Кубанской Радой. Правда, руководящая политическая группа на Кубани, возглавляемая находившимся в Париже в качестве председателя делегации Кубанской Рады первым председателем кубанского правительства Бычом и его единомышленниками братьями Макаренко, стояла на той точке зрения, что необходимо немедленно создавать не казачье, а южнорусское федеративное государство, включив в его состав Грузию, Крым, Азербайджан, Горскую республику, Дон, Кубань, Терек и другие государственные образования, а также и территорию Добровольческой армии. Но после сдачи Ростова и Новочеркасска, когда все опасались, что большевики могут быстро дойти до Екатеринодара, приходилось думать только о союзе казачьих областей и Добровольческой армии, так как для переговоров с остальными государственными образованиями потребовался бы весьма продолжительный период. Вести государственную работу именно в этом, а не в каком-либо ином направлении приходилось еще и потому, что Донской войсковой Круг и Терский Круг категорически высказались за объединение в первую очередь Дона, Кубани и Терека и территории, занимаемой Добровольческой армией.

В Екатеринодаре уже кипела ожесточенная политическая борьба, где переплетались самые разнообразные влияния. 31 декабря открылось заседание Кубанской краевой Рады, настроенной более чем оппозиционно в отношении потерпевшего полный политический и военный крах главного командования, озлобленной той расправой, которая была произведена в начале ноября месяца над членами Рады генералами Врангелем и Покровским... Расправа эта заключалась в том, что Рада под давлением вооруженной силы должна была выдать генералу Покровскому находившегося в Екатеринодаре члена парижской делегации Калабухова, который был повешен по приговору военно-полевого суда. Участь Калабухова грозила и арестованным вожакам наиболее оппозиционно настроенной в отношении к главному командованию и “Особому совещанию” влиятельной группы левого, “черноморского”, крыла Рады. Эти вожаки во главе с братьями Петром и Иваном Макаренко по приказанию Деникина были высланы за границу, в Константинополь, без права обратного возвращения на родину, причем Иван Макаренко, занимавший видный пост государственного контролера в кубанском краевом правительстве, успел скрыться.

Униженные в своем достоинстве народных избранников, терроризированные повешением Калабухова, потерявшие тогда всякую способность к достойному отпору, изменившие по требованию Врангеля даже свою конституцию, члены Рады теперь, когда убедились в банкротстве ставки и расформированного накануне сдачи Ростова “Особого совещания”, сразу ребром поставили вопрос о разрыве с генералом Деникиным, об организации новой власти, которая будет идти новыми политическими путями.

Мы пойдем умирать, - говорили члены Рады из наиболее умеренных, “линейских”, кругов, - но мы должны знать, за что будем умирать.

И мне, как и всем, находившимся в зале заседания, казалось очевидным, что казаки пойдут одной дорогой, а добровольцы - другой.

Зал Зимнего театра, где открывалась Краевая Рада, шумел, гудел, как пчелиный улей. Здесь собрался весь политический Дон. Сюда съехались представители Терека. Были здесь и представители Уральского войска, и даже каким-то чудом попавшие сюда оренбуржцы. Хозяевами были темпераментные кубанцы в своих красочных черкесках с кинжалами и револьверами. Скромно сидели на местах для публики донцы - бежавшие из Новочеркасска члены Донского войскового Круга. Они были в самых разнообразных костюмах, но почти все с красными лампасами на шароварах. Совершенно в тени держались члены Терского Круга, все в черкесках, сплоченные, темные, серые, молчаливые. Бросалось в глаза отсутствие представителей ставки.

При переизбрании председателя Рады и кубанского атамана - умершего от тифа генерала Успенского подавляющее большинство высказалось за кооператора меньшевистского толка Тимошенко и находившегося в опале у Деникина генерала Букретова.

В первых же приветственных речах представителей казачества вылилась вся ненависть, накопившаяся у них в отношении “Особого совещания”. Кубанцы торжественно заявили, что обвинение их в самостийности со стороны генерала Деникина ни на чем не основано, что Кубань никогда не будет изменницей общей матери - России. Донцы, кубанцы и терцы в своих приветственных речах единодушно высказались за то, чтобы во имя спасения казачества приступить немедленно к созданию новой объединенной власти и в дальнейшем вести государственную работу, положив в основу ее принципы самого широкого народоправства. Настроение представителей казачества вообще и, в частности, в отношении ставки несомненно было чисто революционным как по внешним формам выражения его, так и по внутреннему содержанию. Во время следующих заседаний революционное настроение было несколько сглажено донским атаманом генералом Богаевским, который в своей речи указал на то, что Добровольческий корпус Кутепова защищает один из наиболее ответственных участков фронта - прямой путь на Екатеринодар и что могущественная Антанта знает только Деникина, а не представителей казачества. Таким образом, в случае разрыва с главным командованием и ухода из казачьих областей добровольцев казаки лишены будут поддержки союзников и прямой путь на Екатеринодар будет открыт большевикам.

Настроение Кубанской Рады, несомненно, оказало большое влияние на настроение представителей Дона и Терека. Все это способствовало весьма сильной казачьей оппозиции и лишало ставку последней точки опоры.

Когда в первых числах января 1920 года открылись заседания Верховного Круга13, состоящего из ста пятидесяти человек, избранных Кубанской Радой, Донским и Терским Кругами, большинство членов Верховного Круга определенно склонялось к полному разрыву с генералом Деникиным и лицами, его окружавшими. Члены Верховного Круга готовы были идти на всякий риск, лишь бы обособиться от ставки и, в сущности, от Добровольческой армии.

Препятствием к проведению этого желания в жизнь являлась та позиция, которую заняли представители военного командования, в особенности руководившего операциями на фронте штаба Донской армии. Отрицательно оценивая политику Деникина, фронтовики-донцы стояли на той точке зрения, что генерал Деникин является носителем идеи единства России, а казачество всегда было и должно было быть носителем не только местных, но и общегосударственных идеалов. На той же точке зрения стояли и другие военачальники, считавшие, что разрыв с главнокомандующим знаменует собою уход с фронта добровольцев и равносилен катастрофе.

В члены Верховного Круга попали наиболее оппозиционно настроенные представители казачества. Характерно, что председатель Донского Круга Харламов, например, был первоначально забаллотирован за свою “соглашательскую” линию поведения в отношении ставки и “Особого совещания”.

Руководящую роль среди донцов на Верховном Круге играли: покладистый социалист Агеев, мечтавший о министерском портфеле и чуть ли не о булаве донского атамана, другим лидером донской фракции являлся совершенно бесцветный член Круга Гнилорыбов и, наконец, беспринципный делец генерал Янов. Лидерами кубанцев были: Скобцов - представитель умеренных “линейцев” и Тимошенко, возглавлявший крайних левых - кубанцев, представителей наиболее оппозиционных в отношении ставки черноморских отделов Кубанской области.

Главная масса терцев весьма сплоченно шла по указке председателя Терского Круга весьма умеренного по взглядам Губарева и профессора военной академии Баскакова. Малочисленное левое крыло терских делегатов возглавлялось Фальчиковым, социалистом казачьего склада.

В подавляющем большинстве члены Верховного Круга были совершенно бесцветны, не организованы, не сплочены и лишены навыков даже к элементарной государственной работе. И, конечно, эта серая масса, пытавшаяся взять на Юго-Востоке власть в свои руки, мечтавшая о том, чтобы начать новую эру не только в истории казачества, но и в истории всей России, не могла вдохнуть энтузиазм в войска, ибо она сама лишена была какого бы то ни было энтузиазма, находилась в состоянии маразма и разложения.

Чтобы дать понятие о том, что представлял из себя недолговечный Верховный Круг, необходимо коснуться вообще представительных органов Дона, Терека и Кубани.

В сущности говоря, представительные учреждения - Донской Круг, Кубанская Рада и Терский Круг - теряли с каждым днем свой последний престиж и авторитет в глазах местного населения. Банкротство казачьего парламентаризма, особенно ярко бросавшееся в глаза в этот период, объясняется не только общими политическими и военными условиями, но в значительной мере и личным составом представительных учреждений. За малыми исключениями, донские, кубанские и терские парламентарии совершенно случайно попали на это амплуа в период хаотических выборов, происходивших непосредственно после освобождения Юго-Востока от большевиков. Лишь с большими и большими оговорками можно было считать местные представительские органы выразителями настроения населения, теперь почти не интересовавшегося работой своих избранников и индифферентно относившегося к той закулисной политической борьбе местных честолюбий, которая являлась, например, наиболее характерной особенностью Кубанской Рады. Народные представители, если даже и не принимать в расчет образовательный ценз, который в массе не превышал ценза низшего учебного заведения, в отношении интеллигентности и работоспособности стояли на весьма низком уровне, и результаты их работы были ничтожны. Во всяком случае, по сравнению с Кубанской Радой и кратковременным - ввиду позднего освобождения от большевиков Терского края - Терским Кругом, наибольшей продуктивностью в смысле творческой, созидательной государственной работы отличался Донской Круг, где руководящую роль играла группа донской “почвенной” интеллигенции.

Сами члены представительных учреждений не отрицали ненормального характера своих выборов, хотя постепенно забывали об этом. Новые избирательные законы усиленно, хотя и подозрительно медленно, разрабатывались. Необходимость перевыборов повелительно диктовалась еще и тем, что, как сознавали и местные парламентарии, иногороднее население казачьих областей ввиду своего первоначального сочувствия большевикам почти не имело представителей на Кругах и в Раде. Это обстоятельство было одним из коренных дефектов местного парламентаризма и оказывало дезорганизующее влияние на краевую жизнь, так как иногородние в численном отношении хотя и незначительно, но превышали казаков.

Являясь теперь только плохими суррогатами народного представительства, теряя с каждым днем свою весьма слабую связь с народными массами, Донской Круг, Кубанская Рада и Терский Круг быстро лишились своего первоначального значения как выразителей и представителей того творческого процесса государственного строительства, который происходил и определенно выкристаллизовывался на юге России и в особенности в казачьих областях. Естественно, что казачьи парламенты попадали в руки нескольких ловких, энергичных, часто беспринципных людей, владевших даром слова, которые проводили желательную им политику, обделывали свои личные или групповые дела, прикрываясь авторитетом местного представительства. Все сказанное о Кругах и Раде было вполне применимо и в отношении Верховного Круга, сконструировавшегося путем выделения из состава этих организаций по 50 человек от каждой.

Пока Верховный Крут занимался сведением счетов с главным командованием, на фронте выполнялась большая организационная работа по приведению в порядок Вооруженных Сил на Юге России. Боеспособность частей крепла с каждым днем. Части не только отбивали атаки большевиков, но и сами пытались переходить в наступление. Все это поднимало престиж Деникина, увеличивало значение Добровольческого корпуса и заставляло Верховный Круг постепенно отказываться от своего непримиримого отношения к ставке и искать новых путей для соглашения.

Положение фронта, однако, внушало весьма серьезные опасения. Утомленные, обескровленные донцы и малочисленные добровольцы должны были во что бы то ни стало как можно скорее получить свежие кубанские резервы. На этом безуспешно настаивал перед кубанским атаманом и правительством генерал Деникин. Уже неоднократно командующий Донской армией слал кубанскому атаману телеграмму за телеграммой с указанием на настоятельную необходимость торопиться с формированием кубанских частей. (Общая политическая обстановка делала совершенно немыслимым участие генерала Врангеля в этом формировании. Быстро терял свою популярность и генерал Шкуро, авторитет и престиж которого в глазах кубанцев был подорван его приверженностью к ставке.)

Донцы изнемогали в неравной борьбе. Помощи не было. Неудивительно, что генерал Сидорин в одной из последних своих телеграмм прямо говорил о предательстве со стороны кубанцев, если они вовремя не придут на помощь донцам. Ответа от Букретова на эту телеграмму не последовало. И это понятно, ибо Букретов, Рада могли обещать на словах что угодно. В действительности же они были бессильны повлиять на настроения низов, руководить этими настроениями, так как кубанцы в массе мало интересовались приказами и распоряжениями правительства, постановлениями и резолюциями своего парламента - Рады, измельчавшей, выродившейся в период годичной борьбы различных групп и течений. С другой стороны, высшие органы власти на Кубани не проявляли в отношении помощи фронту той настойчивости и энергии, которые так были необходимы в этот критический момент. Немалую роль здесь играли опасения, как бы в случае нового успеха и продвижения Вооруженных Сил на Юге России на север главное командование снова не восстановило бы свое утраченное влияние, а следовательно, как бы снова не началась та борьба с политическими и военными кругами ставки, которая была так характерна для истекшего года.

“Старший брат” Дон истекал кровью. “Младший брат” Терек изнемогал в борьбе с восставшими горцами и помощи дать не мог. Но напрасно представители Дона настаивали перед кубанскими властями на проведении самым энергичным образом скорейшей мобилизации. Правда, Кубань решила срочно формировать “собственную” Кубанскую армию, на что теперь, несмотря на свое весьма отрицательное отношение к этому, Деникин вынужден был согласиться. Но результаты мобилизации пока были ничтожны, а остатки Кавказской армии, находившиеся под командой ныне одиозного для влиятельных кубанских политических деятелей генерала Покровского, быстро расползались по станицам, ослабляя тем самым фронт и открывая большевикам дорогу на центральный железнодорожный узел Кубани - станцию Тихорецкую.

В ответ на приказы о мобилизации в станицах шло митингование, причем, как и во времена Керенского, не желавшие идти на фронт выставляли ряд чисто словесных отговорок.

Пусть уйдет Деникин - мы пойдем на фронт и будем воевать, - говорили одни.

— Пускай воскресят Калабухова - будем воевать, а нет - пусть сами воюют, - говорили другие.

Довольно буржуям выезжать на наших спинах: пусть идут на фронт, а мы передохнем, — говорили третьи и так далее.

Несомненно, такого рода временный упадок духа, вызванный весьма существенными причинами, был органически чужд кубанцам. Упадочное настроение при надлежащей энергии и настойчивости ответственных и влиятельных представителей власти можно было бы своевременно ликвидировать и тем самым, несомненно, повлиять на общий ход событий. Но, повторяю, со стороны руководящих учреждений и лиц, возглавлявших Кубань, не было к этому доброго желания и в отношении помощи фронту наблюдался как будто бы своеобразный саботаж.

Станицы митинговали, и это митингование в значительной мере было результатом той агитации, которую незадолго перед этим вели терроризированные Врангелем и Покровским разъехавшиеся по станицам члены Рады. Неудивительно, что, когда Верховный Круг вынес постановление о всеобщей мобилизации и членам Рады пришлось проводить в жизнь это постановление, убеждать население идти на фронт и защищать родную Кубань, в ответ раздавались голоса:

А что же вы нам раньше говорили?

Почему неделю тому назад вы убеждали нас не идти на фронт?

— Вы же сами утверждали, что вместе с Деникиным нам не по пути...

Очень скоро болезненный процесс, происходивший в кубанских станицах, стал принимать все более и более определенные очертания и выливаться в форму организованного движения.

Один из наиболее энергичных и деловых членов Кубанской Рады сотник Пилюк стал во главе этого движения и приступил к организации возле самого Екатеринодара отрядов из мобилизованных казаков, не желавших идти на фронт. В формировании этих отрядов принимали, правда, весьма сокровенное, участие даже некоторые члены Верховного Круга.

При таком настроении низов и даже некоторых из видных политических деятелей верхи в лице кубанского атамана, правительства и Рады проявили большую пассивность в проведении мобилизации, и если атаман Букретов и правительство делали вид, что возмущены появлением под Екатеринодаром (в станицах Елизаветинской, Ново-Марьинской и других) отрядов Пилюка, то в действительности в отношении к пилюковщине наблюдалось вполне определенное попустительство.

Видя все это и желая обеспечить от пилюковцев и черноморских зеленоармейцев железнодорожную линию на Новороссийск, представители донского командования вынуждены были снять с фронта лучшую гвардейскую донскую дивизию и расположить ее по линии железной дороги от Екатеринодара до Новороссийска.

Шли дни. Екатеринодар клокотал в котле политических страстей. На Верховном Круге вырабатывался план создания единой власти. Переговоры с главным командованием затягивались. И это понятно, ибо трудно было совместить военную диктатуру, сторонником которой являлся Деникин, и широкое народоправство, сохранение принципов местного парламентаризма, что являлось как будто бы ультимативным требованием Верховного Круга.

Наиболее ярким и решающим моментом в ходе этих переговоров явилось совещание, происходившее на станции Тихорецкой в одном из железнодорожных зданий при участии представителей ставки и казачества. На совещании присутствовали: главнокомандующий генерал Деникин, его начальник штаба Романовский, атаманы Дона, Кубани и Терека - Богаевский, Букретов, Вдовенко14, председатели правительств: донского - Мельников, кубанского - Иванис, командующий Донской армией Сидорин и начальник его штаба Кельчевский, уже оставлявший свой пост командующий Кавказской армией генерал Покровский, генерал Кутепов, члены президиума Верховного Круга во главе с председателем Круга и Кубанской краевой Рады Тимошенко, председатель Донского Круга Харламов и другие.

Центральным вопросом, который обсуждался на совещании, являлся вопрос о том, мыслимо ли образование только чисто казачьей власти вне связи с главным командованием. Правда, в такой форме вопрос не ставился, но сущность совещания сводилась именно к этому.

Совещание было созвано по инициативе командующего Донской армией и вызвано было тем, что вражда к главному командованию с каждым днем все более и более росла и на Верховном Круге в Екатеринодаре делались все более и более решительные шаги в смысле разрыва с главным командованием, что, несомненно, привело бы к самым катастрофическим последствиям для фронта. Не подлежало сомнению, что, если не будут приняты решительные меры, разрыв произойдет. Сам же Деникин, оскорбленный весьма критическим отношением к его личности, не принимал никаких мер, чтобы сгладить назревающий конфликт. Тогда представители донского командования предложили Деникину собрать большое совещание, на котором оппозиция могла бы увидеть, что все военные начальники поддерживают главное командование, что, конечно, не могло бы не произвести на нее отрезвляющего впечатления. Мотивом к созыву совещания послужили и те затруднения, которые встречались при формировании Кубанской армии, ибо под влиянием политических трений с главным командованием кубанцы, вместо того чтобы идти на фронт, все более и более распылялись по домам при несомненном попустительстве к этому со стороны своего правительства и администрации. Необходимо было ребром поставить вопрос и заставить кубанцев немедленно самым энергичным образом формировать Кубанскую армию и тем самым поставить в центре вместо вопросов политических чисто военные, которые в данный момент были особенно важны. Со всеми этими мотивами Деникин согласился, и совещание было созвано.

Тихорецкое совещание происходило в начале января15 под председательством Деникина, который ознакомил всех собравшихся с политической обстановкой и с положением Вооруженных Сил на Юге России. Общий вывод его сводился к тому, что дальнейшее продолжение борьбы вполне возможно и что поэтому необходимо принять все меры, чтобы эту борьбу вести при наилучших условиях, а потому главные заботы всех должны быть направлены на укрепление фронта и увеличение вооруженных сил.

Уже после речи Деникина определенно выяснилось, что все военные начальники стоят на точке зрения необходимости совместных действий с главным командованием и весьма критически относятся к той позиции, которую занял Верховный Круг. Представителям Верховного Круга пришлось выслушать много неприятных вещей.

Из кулуаров Верховного Круга на фронт несутся вести, дезорганизующие войска и наталкивающие их на мысль о возможности переговоров с большевиками. - В таком смысле сделал заявление генерал Сидорин.

Мысль о возможности переговоров с большевиками, несомненно, втайне лелеют многие из членов Круга, - заявил и председатель донского правительства Мельников.

В том же духе высказался и председатель Донского войскового Круга Харламов. Донской атаман Богаев-ский своим выступлением вызывал горячие протесты со стороны председателя Верховного Круга Тимошенко, так как он прямо заговорил о предательстве и назвал Верховный Круг “совдепом”.

Само собою разумеется, что в такой атмосфере казались весьма странными условия соглашения с главным командованием, предлагаемые Тимошенко, сущность которых сводилась к тому, что верховная власть должна быть сосредоточена в руках особого законодательного органа, перед которым нес бы ответственность даже и главнокомандующий. Для членов Круга ясно было, что реальная сила - фронт - находится все еще в подчинении у главного командования.

Роли на совещании в конце концов переменились, и членам Верховного Круга, в особенности представителям Кубани, пришлось выслушать много горьких слов по поводу отсутствия надлежащей заботы и внимания к фронту. Особенно сильную речь произнес генерал Сидорин, который обвинял кубанцев в предательском отношении к донцам: защищая Кубань, донцы сами истекают кровью.

Этому нужно положить конец, - сказал он. Если так и дальше будет продолжаться, я уверен, что найду силу и средства, дабы заставить кубанцев исполнять волю всего казачества и Вооруженных Сил на Юге России.

Хотя формально совещание в Тихорецкой и не дало конкретных результатов, однако это совещание, несомненно, дало победу Деникину и перед членами Верховного Круга продемонстрировало их полную оторванность от фронта и резко отрицательное отношение к ним со стороны военных начальников. После совещания вопрос о соглашении с главным командованием можно было считать предрешенным, так как оппозиция убедилась, что реальная сила в лице представителей военного командования не поддержит ее в случае разрыва с Деникиным.

Формально переговоры затягивались. Между тем положение на фронте, казалось, крепло с каждым днем. Чтобы так или иначе выйти из этого тупика, генерал Деникин по просьбе членов Круга прибыл в Екатеринодар и 16 января выступил на заседании Верховного Круга с декларативной речью, одобренной предварительно военными руководителями армии. В своей речи главнокомандующий доказывал, что разрыв казаков с добровольцами есть гибель для казачества. Добровольцы уйдут, большевики прорвут фронт и затопят кровью казачьи области. Поздние, бесплодные вспышки восстаний не помогут потом казакам. В своей речи Деникин выставлял и новые политические лозунги: “Вся власть Учредительному собранию”, “Земля трудящимся” и т. д.

Речь, которую против обыкновения не говорил, а читал генерал Деникин, была уже, как указано выше, одобрена представителями военного командования, а потому для Верховного Круга она носила определенно ультимативный характер. К тому же новые лозунги, выдвинутые в речи главнокомандующего, почти совпали с основными лозунгами, выдвинутыми Кругом. Ввиду этого к соглашению с главным командованием и образованию при нем единого правительства для казачьих областей и территории Добровольческой армии формальных препятствий как будто бы не было.

Такое соглашение на основах признания в лице генерала Деникина высшего носителя военной и гражданской власти по истечении нескольких дней было действительно заключено16.

Однако оно не меняло существа дела. Уже тогда, когда Деникин в эффектной форме Корниловского полка стоял на трибуне перед членами Верховного Круга, посторонние свидетели, и я в том числе, вполне определенно ощущали, что между главнокомандующим и серой массой казачьей, заполнявшей зал заседания, лежит целая пропасть. В кулуарах, где члены Верховного Круга в душной, прокуренной атмосфере оживленно делились своими впечатлениями, особенно остро чувствовалось, что ставка и члены Верховного Круга - две непримиримо враждебные силы, которые никоим образом не могли вступить между собою в химическое соединение. Что бы ни говорил Деникин, ему не доверяли. Не доверяли и тогда, когда главнокомандующий соглашался на все требования Круга по поводу ответственного министерства, законодательного органа при главнокомандующем и т. д.

Когда на заседании Верховного Круга окончательно обсуждался и голосовался вопрос о соглашении со ставкой, члены Круга выходили на трибуну и каялись, говоря о том, что, мол, под влиянием военных обстоятельств они снова вынуждены жертвовать принципами демократизма и народоправства. Ясно было, что каждая из договаривавшихся сторон не была искренна, что соглашение заключается с предвзятой, тайной мыслью нарушить его при первом же удобном случае.

Так оно в сущности и было. Уже через несколько дней после заключения соглашения, когда назначенный главнокомандующим новый премьер, бывший председатель донского правительства Мельников, начал составлять объединенный южнорусский кабинет17, кубанцы сразу же стали в оппозицию, и, когда в состав правительства не попали лидеры руководящей “черноморской” группы, правительство кубанское, возглавляемое “черноморцем” Иванисом, уже успело, опережая ход событий, вынести резолюцию о том, что оно будет относиться к Южнорусскому правительству так же, как правительство кубанское относилось к “Особому совещанию”.

Гордиев узел, таким образом, не развязывался, а затягивался все туже и туже. Неудивительно, что в недрах Круга нарастали определенно примирительные в отношении большевиков течения, ибо другого выхода при отсутствии крепкого фронта и не исключенной возможности разрыва с Деникиным, казалось, не было.

С другой стороны, заключив соглашение, Верховный Круг тем самым взял на себя ряд обязательств в отношении помощи фронту, обязательств, которые он не мог выполнить, ибо не имел никакого авторитета в народных низах Дона, Терека и в особенности Кубани, население которой во избежание катастрофы на фронте нужно было как можно скорее поднять против большевиков. Что касается армии, то как среди представителей высшего командования, так и среди низов отношение к Верховному Кругу было весьма критическое. Массы, изверившиеся в свои Круги и Раду, не знали, да и не обнаруживали особенного желания знать, что представляет из себя Верховный Круг. Газеты печатались за недостатком бумаги в ограниченном количестве экземпляров и ввиду расстройства транспорта, плохой организации информации населения не попадали на места. Верхи смотрели на это представительное учреждение или как на образец вырождающегося местного парламентаризма, или подозревали его в склонности к соглашению с большевиками, или же как на очередную говорильню.

Роль Круга после заключения соглашения со ставкой свелась к нулю. К какой бы то ни было творческой, созидательной, государственной работе Верховный Круг был неприспособлен.

Между тем в эти дни в Екатеринодаре наблюдалась та же картина, которая наблюдалась и в Ростове незадолго до его падения. Город как будто бы начинал агонизировать. Пьянство, грабежи, насилия, бессудные расстрелы, огромные траты, возрастающая с каждым днем дороговизна, общее стремление пессимистически настроенного тыла к тому, чтобы жить, руководствуясь принципом “лови момент”, - все это свидетельствовало лишний раз о всеобщем развале и разложении.

Екатеринодар был переполнен до последних пределов. Несколько парламентов: Верховный Круг Дона, Кубани и Терека, Кубанская краевая Рада, Кубанская законодательная Рада, Донской Круг - заседали в разных частях города.

Разговорам не было конца...

БОРЬБА С БОЛЬШЕВИКАМИ НА ГРАНИЦАХ ДОНА И КУБАНИ

В период тяжелой двухмесячной борьбы в задонских и кубанских степях в январе и феврале 1920 года донцам и добровольцам приходилось проявлять необычайное напряжение, чтобы сдержать натиск большевиков, видимо, решивших в кратчайший срок ликвидировать последнее сопротивление своих врагов.

Зима была необычайно суровая. Мороз иногда доходил до 30 градусов. В степях свирепствовали бураны. Армия страдала от недостатка теплой одежды. Усилия строевых начальников, настойчивые и весьма энергичные попытки поставлявших обмундирование англичан - все это не могло превозмочь тыловую разруху, и хотя в английское обмундирование был одет буквально весь Юг России, фронтовики оставались раздетыми и жестоко страдали от мороза, с проклятием вспоминая тех, кто преступно оставил противнику огромные склады с обмундированием.

Небольшая сеть железных дорог, оставшаяся в распоряжении Вооруженных Сил на Юге России, могла выполнить ничтожное количество перевозок. Железнодорожный транспорт находился в последней стадии своей деградации. Ввиду этого в необычайно тяжелые условия была поставлена эвакуация раненых и больных, в особенности последних.

Вопрос о больных в это время стоял особенно остро, так как эпидемия сыпного тифа достигла наивысших размеров и принимала характер величайшего народного бедствия. Госпитали и лазареты были переполнены сверх всякой меры. За недостатком мест эвакуационные и санитарные поезда не разгружались по целым месяцам. Раненые и больные, лишенные элементарного ухода, умирали тысячами. Ввиду развала в военно-санитарном ведомстве смертность в госпиталях и лазаретах доходила до огромных размеров. В результате больные и раненые стали прибегать к разным мерам, чтобы не попасть в число эвакуируемых, избежать госпитального и лазаретного лечения.

Здесь, на фронте, - говорили они, - можно как-нибудь и отлежаться. Если же повезут в тыл да положат в госпиталь, то верная смерть...

Больше всего теперь опасно получить ранение, - жаловались находившиеся в строю. Рана - это пустяки. А вот когда месяцами будут возить по железным дорогам, да положат вместе с тифозными, да станут морозить, да морить голодом - вот тогда... вряд ли выживешь.

Дефекты лечебного и эвакуационного дела особенно остро ощущались в это время в прифронтовой полосе, в южных донских и северных кубанских станицах. Во время своих январских и февральских путешествий я наблюдал там прямо кошмарные картины. В особенности поразило меня то, что происходило в станице Мечетинской. Вот, например, как обрисовал мне положение в этом крупном фронтовом центре начальник местного гарнизона.

У меня, - рассказывал он, - свыше шести тысяч тифозных. В каждом доме буквально несколько больных, вместе с которыми помещаются и здоровые. Кто к нам ни приедет - сейчас же заболевает тифом. В местных лазаретах творится нечто ужасное. Помещение рассчитано максимально на сто-двести человек, а там находится от тысячи до двух тысяч. Медицинского же персонала нет. Лежат все вповалку, как попало. Каждую ночь умирает в каждом лазарете человек по двадцать-тридцать. За отсутствием санитаров они лежат по нескольку дней, и больные, выходя на двор, вынуждены ступать по трупам. Воздух в лазаретах смрадный, и свежий человек долго не может войти в эти смертоносные дома. Вывезти больных некуда: везде то же самое. Все станицы переполнены, города также, да и перевозочных средств нет. В результате - население заражается почти поголовно. Скученные, заедаемые паразитами войска тают с невероятной быстротой. Творится нечто ужасное, не поддающееся описанию...

И такие рассказы можно было слышать от всех, кто ездил по фронту. Уже не чувствовалось в этих рассказах возмущения, негодования. Апатия и фаталистическая покорность судьбе уже делали свою разрушительную работу...

Но даже и в этой невероятно тяжелой обстановке борьба продолжалась, причем Донская армия и Добровольческий корпус, несмотря на отсутствие кубанских резервов, одерживали крупные победы. Настроение военных руководителей и в особенности чинов ставки, где после сдачи Ростова и Новочеркасска не было никакой уверенности, что армия сможет удержаться на Дону, повышалось. Правда, события, происходившие в Екатеринодаре, уже приносили определенные результаты, и между казачьими и неказачьими частями Вооруженных Сил на Юге России наблюдались пока ничтожные, но грозные симптомы назревающего раскола. Враждебное настроение в отношении главного командования и вообще Добровольческой армии в лице ее ответственных руководителей, определенно выявлявшееся в Екатеринодаре, весьма болезненно отражалось на настроении чинов ставки и Добровольческого корпуса, в особенности последнего. Генералу Деникину приходилось считаться с возможностью разрыва с казачьими государственными образованиями. Ему приходилось намечать план дальнейших действий на тот случай, что остаткам Добровольческой армии придется покидать пределы казачьих областей, а потому ставка строила свой план дальнейшего отхода, главным образом принимая в расчет Добровольческий корпус, который, по-видимому, предполагалось заранее подвести к Новороссийску для погрузки на пароходы или сделать то же самое с Таманского полуострова.

В этом направлении предпринимались определенные шаги, вырабатывались планы, происходили секретные совещания. Генерал Деникин, неоднократно проезжая через Сосыку в Батайск и Кущевку, вел частые переговоры с генералом Кутеповым по этому поводу.

На представителей донского командования все это производило тяжелое впечатление. У генерала Сидорина и генерала Кельчевского возникали серьезные опасения, переходившие в уверенность, что главное командование желает спасать только Добровольческий корпус, мотивируя это тем, что, мол, казаки останутся нетронутыми, а офицеры казачьих частей отойдут под прикрытием добровольцев. Опасения эти подтверждались определенными фактами. Так, например, в первых числах января Деникин вместе с Романовским, возвращаясь от Кутепова через Сосыку, зашел в поезд командующего Донской армией и, как стало потом известно в штабе, предложил Сидорину немедленно сменить Добровольческий корпус, который отойдет в резерв. По словам Деникина, об этом ввиду расстройства корпуса неоднократно ходатайствовал Кутепов.

Сидорин и Кельчевский энергично запротестовали, указывая на то, что желание Кутепова знаменует собою полный отказ от борьбы.

Такое приказание, говорили они Деникину, можно отдавать, только заранее решившись прекратить борьбу и идти к морским берегам, чтобы садиться на пароходы. В противном случае как же можно возложить на одну Донскую армию такую задачу и в такой момент?

Разговор, который происходил по этому поводу, по-видимому, произвел на Деникина сильное впечатление, и он отказался от мысли снять с фронта Добровольческий корпус.

Тем временем строевые части быстро оправлялись. Реорганизовывались тылы. Очищались от укрывшихся от фронта тыловые учреждения. В прифронтовой полосе был устроен целый ряд заградительных застав для ловли дезертиров и возвращения их обратно в части. Главная масса вооруженных сил - Донская армия - быстро оправлялась и возрастала количественно.

С 5 января по инициативе большевиков начались ожесточенные встречные бои. Донцы и добровольцы 6 января перешли в контратаку и выиграли бой. 7 января они вновь отбили попытку красных перейти в наступление.

Все приободрились.

В связи с этим “главковерх” Буденный отдал весьма характерный приказ, в котором говорил, что его армия была красой и гордостью красных войск. Но это было до Ростова. Когда же армия пришла в Ростов, то в этом “вертепе буржуазного разврата и мерзости” облик армии резко изменился18. Буденный предал суду начальника 11-й кавалерийской дивизии19 и некоторых других. Однако от перехода в наступление в этом месте он отказался и стал перебрасывать свои части с батайского направления, чтобы ударить совместно с Думенко на правый фланг Донской армии. Представители командования заблаговременно приняли меры предосторожности.

14 января большевики сосредоточенными силами по всему фронту перешли в наступление, стараясь конницей Буденного и Думенко нанести удар в правый фланг Донской армии со стороны хутора Веселого. Но в результате 15 января Думенко, а 16 января Буденному был нанесен жестокий урон. В итоге одних орудий было захвачено около сорока. Крупный успех имел и Добровольческий корпус, захвативший большую добычу.

Настроение как на фронте, так и в Екатеринодаре и Новороссийске еще более повысилось. Ростовские беженцы и дельцы уже стали готовиться к возвращению в Ростов. Вздох облегчения пронесся и по беженским таборам, кочевавшим из станицы в станицу, из села в село по Сальским степям, по Кубани и по Ставропольской губернии.

А из Советской России поступали сведения о развале Советской власти, о брожениях, о восстаниях... О большом переломе в настроениях широких народных масс Советской России свидетельствовали показания пленных, занимавших высокие посты в Красной армии. Особенно сильное впечатление на военных и политических деятелей производили показания офицера генерального штаба летчика Рихтера из штаба Буденного, указывавшего на стихийное пробуждение в русском народе и Красной армии национализма. Другой пленник, начальник 28-й советской дивизии латыш Азии, утверждал, что, ознакомившись, после того как попал в плен, с настроениями массы, воюющей с большевиками, он пришел к весьма интересным выводам. Цель борьбы деникинцев - уничтожение коммунистического строя, созыв Учредительного собрания и установление в великой, могучей России широкого народоправства. Именно в этом народные массы, населяющие юг России, видят спасение от разрухи и голода, которые неумолимо надвигаются. Цель борьбы, во имя которой стремятся на юг красноармейцы, заключается в том, чтобы окончательно уничтожить реакционное и реставрационное движение на юге России. Для спасения же страны от разрухи и голода нужно прекратить как можно скорее Гражданскую войну, освободиться от коммунистического гнета и при посредстве ли Учредительного собрания, другим ли путем установить государственный строй, основанный на широком народоправстве. Вывод Азина сводился к тому, что север и юг, красные и белые, по существу стремятся к одним и тем же целям, а потому Гражданская война - результат кошмарного недоразумения и воли отдельных лиц, возглавлявших движение северян и южан. Нужно немедленно, не останавливаясь ни перед чем, уничтожить инициаторов Гражданской войны и... искать равнодействующую.

Были оптимисты, которые, основываясь на сведениях о настроениях в Советской России, предполагали, что выход из положения, развязка гордиева узла заключается только в образовании Верховным Кругом и главным командованием новой, единой, настоящей демократической власти. И действительно, теперь казалось порой, что не все еще потеряно, что при надлежащей энергии и стойкости, при наличии энтузиазма, который должна вдохнуть в войска и в население новая, единая власть и Верховный Круг в первую очередь, не так уже трудно будет для Вооруженных Сил на Юге России восстановить утраченное положение.

— Как же не верить в это, - говорили в эти дни представители казачества, в особенности донского, - ведь один такой факт, как исход населения целой Донской области из боязни снова очутиться под гнетом знакомого уже по печальному опыту прошлого советского режима, один этот факт вселяет уверенность в возможность радикального поворота в общем ходе событий.

В том же духе, то есть что не так уже трудно восстановить утраченное положение, высказывались и представители ставки и добровольцы. Весьма показательно было и выступление командующего Донской армией 24 января на Верховном Круге в Екатеринодаре, где он с цифрами в руках доказывал, что победа возможна, что для этого нужно взять себя в руки, все внимание отдать фронту и, в первую очередь, заняться проведением мобилизации на Кубани.

Миновал тяжелый январь. Решающие исход бои должны были разыграться в феврале.

Ввиду последних удачных действий против большевиков в начале февраля военными руководителями Вооруженных Сил на Юге России проектировался переход в наступление по всему фронту с тем, чтобы 4-й Донской корпус вместе с конницей генерала Агоева, заменившего раненого Топоркова, (терцы и кубанцы) общим ударом через станицу Богаевскую на Новочеркасск двинулись в тыл ростовской группе большевиков. Добровольцы, в свою очередь, перебравшись за Дон у станицы Елизаветовской, должны были выпустить конную бригаду генерала Барбовича в тыл Ростову на железную дорогу. Таким образом, вся огромная группа большевиков, состоящая почти из четырнадцати дивизий, должна была потерпеть поражение.

Общее настроение строевых частей, казалось, благоприятствовало предстоящему наступлению. Добровольческий корпус уже доказал свою боеспособность. Донцы же, органически связанные со своей территорией, отлично сознавали безвыходность своего положения и необходимость борьбы до конца. Тысячи донских беженцев, негостеприимно принятых на Кубани, снова потянулись в прифронтовую полосу, на маленький клочок Дона, за который они теперь так упорно цеплялись. Бодро смотрели на будущее и начальники строевых частей. Генерал Павлов, командовавший отборной донской конницей и занявший пост умершего от тифа Мамонтова20, накануне наступления на мои вопрос о положении на фронте ответил с полным убеждением:

Прикажут - приказ выполним.

Земельная реформа и... виселица - тогда мы снова дойдем до Москвы, - уверенно заявил мне командир Добровольческого корпуса Кутепов.

Ближайшее будущее, однако, сулило горькие разочарования.

Когда в первых числах февраля задуманный план должен был осуществиться, командованием были получены сведения о том, что на правом фланге фронта разыгрываются крупные события, грозившие весьма тяжелыми последствиями.

Кавказская армия, переименованная тогда уже в Кубанскую, окончательно распылялась, и казаки чуть ли не поголовно расходились по домам, не желая оставаться на фронте. В правофланговой армии, таким образом, было не более трех тысяч штыков и шашек. Между тем вся Конная армия Буденного, оправившись от разгрома, 29 января двинулась на Тихорецкую. Это имело огромное значение, ибо командованием были получены точные сведения о новом плане большевиков, который заключался в том, чтобы производить дальнейшие переброски войск из центральной России в ставропольском направлении и центр тяжести своих действий ввиду неудач, постигших их в январе на Дону, перенести на вновь формирующуюся Кубанскую армию.

Вот здесь-то у донского командования возник план, который был одобрен командирами корпусов Донской армии. Ввиду нездорового, полубольшевистского настроения на Кубани предоставить кубанцам испытать прелести советского рая, а самим, невзирая на действующего в тылу Буденного, двинуться самым решительным образом на север. Разбить всю армию, которая стояла перед донцами в то время, как думали представители донского командования, было нетрудно. После этого предполагалось пойти вперед, на север, в зависимости от обстановки. Буденный, если бы двинулся в Екатеринодар, оказался бы изолированным или, во всяком случае, лишенным подвоза, связи и особого вреда принести бы не мог.

План этот уже почти начал приводиться в исполнение, но против него категорически высказался главнокомандующий. Не соглашаясь со смелым решением, Деникин указывал на то, что нельзя бросать базу, бросать раненых и т. д. Командующий Донской армией возражал, что семьи и раненые очутятся в ужасном положении, если вооруженные силы будут отходить на юг и вести длительные бои. Не согласился с этим планом и Кутепов, который ссылался на усталость корпуса после ростовских боев, на раненых, больных, на семейства офицеров, которые пришлось бы бросить.

Таким образом, осуществить задуманную чрезвычайно рискованную, хотя, как показали последовавшие события, и менее, несомненно, чем отход на Новороссийск, операцию не удалось, а потому и решено было снять и перебросить главную массу донской конницы, составлявшую группу Павлова, для действий против конницы Буденного. Павлову было приказано атаковать Буденного в направлении на Торговую, для чего двинуться форсированным маршем и ликвидировать как можно скорее нажим на Тихорецкую. В это время советская дивизия Гая переправилась через Дон и начала давить на правый фланг 1-го Донского корпуса. 3 февраля Павлов разбил дивизию Гая и двинулся на Торговую. 4 февраля из штаба Донской армии Павлову была послана телеграмма с приказанием дать дневку частям, причем в штабе предполагали, что Павлов, отправляясь из района хутора Веселого, где он находился, к Торговой, пойдет за Маныч и воспользуется для дневки станицей Платовской, чтобы не морозить казаков в степях. Но Павлов, стремясь как можно скорее столкнуться с Буденным, нашел необходимость идти по необитаемому левому берегу Маныча, по безлюдным степям, без дорог, по компасу. 4 февраля Павлов атаковал Шаблиевку, где чуть было не захватил в плен самого Буденного, но атака была благодаря метели и морозам разрозненной, а потому и неудачной. 5 февраля Павлов принужден был отойти к станице Егорлыцкой. Во время этого похода благодаря сильному морозу и ветру, благодаря полному отсутствию жилья половина корпуса в буквальном смысле слова вымерзла. Вместо 10-12 тысяч шашек после этого рейда по строевому рапорту в отборной конной группе осталось 5,5 тысячи шашек. Остальные, в том числе и сам Павлов, и весь командный состав, были обморожены или же совершенно замерзли.

Это был колоссальный удар для Вооруженных Сил на Юге России. Правда, 7 февраля добровольцами был взят Ростов, но какое это могло иметь значение, когда не была разбита живая сила противника и конница Буденного заходила далеко в тыл со стороны Торговой на Тихорецкую, когда фронт и тыл были потрясены тем уроном, который понесла от морозов донская конница.

Непосредственно после рейда, когда конница Павлова отдыхала в районе станции Атаман, я был на этой станции и беседовал с казаками и офицерами. Ужасом веяло от рассказов участников этого похода. Четыре дня шла донская конница по безлюдным степям. В 24-градусный мороз с сильным ветром буквально негде было остановиться и укрыться от холода. Ночевали в необитаемых зимовниках донских коннозаводчиков, причем один зимовник из нескольких избушек приходился на целую дивизию. Лишь немногим счастливцам удавалось попасть под крышу. Остальные ютились возле заборов и своих лошадей. Даже для костров не было топлива.

— Последнюю ночь, - рассказывали мне участники рейда, - мы стояли под Торговой. Большевики энергично обстреливали нас, но пули никого не пугали. Страшнее был мороз. Тысячи обмерзших остались позади нас в степях. Их засыпала уже метель. Уцелевшие жались возле своих лошадей. Стоишь пять-десять минут. Чувствуешь, что начинаешь дремать, что засыпаешь, падаешь... Еще несколько минут - и уснешь вечным сном. Встряхнешься. Подойдешь к соседу - видишь, что и он замерзает. Что делать? Бросаешься на него, падаем вместе на снег... Начинаем драться самым настоящим образом. Отогреешься и... как будто минут на пятнадцать-двадцать легче станет.

После этого кошмарного похода тысячи обмороженных были свезены на станцию Атаман и за неимением даже теплушек были посажены на открытые платформы. Мороз по-прежнему доходил до 25 градусов. Между тем на фронтовой линии (Батайск - Торговая) за отсутствием паровозов почти совершенно замерло железнодорожное движение. Целый день прождали обмороженные паровоза. Не дождались и... поползли по своим отдыхавшим после рейда в окрестностях станции частям.

На этой же станции генерал Сидорин произвел смотр остаткам конницы Павлова. Он ободрял казаков, указывая на то, что сил у нас достаточно, что разбить большевиков не так трудно. В заключение наградил казаков георгиевскими крестами.

Разобьем большевиков, братцы? – спрашивал командующий.

Так точно, - отвечали казаки, - пусть только потеплеет...

Видно было, что ответ этот не носил “смотрового”, официального характера. После разговоров с участниками рейда создавалось вполне определенное убеждение, что казаки, которые с яростью, с огромным, вполне понятным озлоблением ругали командный состав, в особенности начальника группы Павлова, заморозившего несколько тысяч человек, все же не теряли бодрости душевной.

Эти обмороженные, только что пережившие в степях четыре ужасных дня люди, одетые в самые разнообразные костюмы, часто в лохмотья, бодро говорили:

— Мороз проклятый перетерпим и тогда, как и в прошлом году на Донце, начнем снова купать большевиков.

Калмыки правильно кричат красным: “Зима - ваша берет, весна - наша берет”.

— Подождем до весны, а там... другой разговор с большевиками будет.

Как весна, так красные и начнут разбегаться по домам...

Но суровая действительность разбила все эти радужные надежды на весну. Недолго продолжались ликования по поводу взятия Ростова. Лишь два неполных дня части Добровольческого корпуса занимали город, и 9 февраля он был снова в руках большевиков. Конница Буденного заходила в глубокий тыл Донской армии, а обессиленная морозами лучшая донская конница не могла проявить никакой активности.

Уже 9 и 10 февраля станция Тихорецкая - важнейший железнодорожный узел, прямой путь на Екатеринодар - была под угрозой непосредственного удара, и правый фланг Донской армии должен был быстро стягиваться к западу. В противном случае он мог быть отхвачен конницей противника. Натиск производился на станицы Егорлыцкую и Белую Глину. Прорыв был сделан у Белой Глины и Песчанокопской, где почти целиком был уничтожен только что сформировавшийся Кубанский корпус генерала Крыжановского. Командир корпуса со штабом также не вернулись из боя.

Участь Тихорецкой казалась предрешенной. Со дня на день ожидалось падение Ставрополя, где наступали не только переброшенные сюда из центральной России и из-под Астрахани регулярные части советской армии, но и местные большевики.

Ликвидировать прорыв на Тихорецкую могли только кубанцы. Но на Кубани стойких частей сформировано пока еще не было, и в мобилизованных частях продолжалось массовое дезертирство. Станицы все еще продолжали митинговать и рассуждать, под какими лозунгами воевать, нужно ли вообще идти на фронт, и казалось, что лишь приход и террор со стороны большевиков и враждебно настроенных к казакам иногородних могут произвести коренную ломку в настроении кубанцев.

А большевики не ждали и наступали быстро и решительно...

АГОНИЯ ТЫЛА

Уже во второй половине февраля замечаются ясные и определенные признаки наступающей агонии, которую начинают переживать последние остатки казачьих областей и последние остатки территории, находившейся в распоряжении главного командования.

На Тереке разрастается подогреваемое большевиками с таким трудом подавленное летом и осенью 1919 года восстание горцев. Эти бурные повстанческие вспышки в Кабарде, в Ингушетии, в Осетии в связи с общим ходом событий окончательно подорвали у терцев и находившихся в этом районе добровольцев и кубанцев веру в возможность продолжения борьбы. Казаки распылялись по домам. Кроме горсти офицеров, юнкеров, в войсковых частях никого не было. Последние остатки вооруженных сил Терско-Дагестанского края во главе с главноначальствующим этого края генералом Эрдели с трудом пробивались в Грузию. А дальше... Интернирование, разоружение, ограбление и... эвакуация в Крым тех, кто успел пробраться на побережье.

Взаимоотношения главного командования с Грузией принимают характер чуть ли не открытой войны.

Хотя Деникин и заявил украинцам еще во время своего пребывания в Екатеринославе, что “ставка на Петлюру бита”, однако Петлюра, пользовавшийся большими симпатиями среди влиятельной группы членов Рады - представителей украинофильских черноморских отделов Кубани, снова появляется на политическом горизонте, что еще более дискредитирует главное командование.

В черноморских горах быстро развивается движение зеленоармейцев, которые со дня на день могли отрезать новороссийскую базу. Уже в Сочи образовалось даже не то эсеровское, не то зеленоармейское правительство, пытавшееся подчинить себе все многочисленные зеленоармейские группы, оперировавшие на Черноморском побережье.

Побеждены были большевиками с необычайным упорством отстаивавшие от них свою территорию уральские казаки. Зимою, в страшные морозы, устилая дорогу трупами больных, замерзших и раненых, без продовольствия, без оружия и снарядов, по безлюдным местам совершали они свое тысячеверстное отступление из Уральской области. В количестве 10 тысяч человек они добрались до Кавказа. Это был отряд, решившийся идти хоть на край света, только бы не оставаться с большевиками. Озлобленные, разочарованные, истощенные, изголодавшиеся, они передохнули на Тереке и направлялись, уходя от большевиков, в Энзели, в Персию21...

Отряды Добровольческой армии почти без боя сдали большевикам Одессу - последний оплот вооруженных сил на юго-западе. Большевики захватили грандиозные склады, ценное имущество на сотни миллиардов рублей. Сдача Одессы произвела гнетущее впечатление на всех, в частности на представителей Антанты, которые настойчиво требовали у Деникина сохранения этого весьма важного пункта.

Уцелел пока лишь Крым, где на Перекопском перешейке генерал Слащев с упорством отчаяния, не теряя надежды, отражал атаки большевиков. Но, казалось, и дни Крыма были сочтены, хотя Деникин и отдал директиву: “Главное - защита Крыма, а все остальное - второстепенное”.

Неопределенная по своему характеру связь Антанты с главным командованием становилась еще более неопределенной и как будто бы могла окончательно оборваться, если не сегодня, то завтра. Между тем эта связь с Антантой была главной опорой Деникина. А германофилы не дремали и вели в это время напряженную закулисную работу, которая связывалась обыкновенно с именем игравшего большую роль на Дону во времена атамана Краснова майора Кохенгаузена.

На вопрос, какую реальную помощь могут оказать нам немцы, германофилы теперь отвечали вопросом: “А какую реальную помощь оказали нам союзники? Обмундирование, снаряды... Не в этом дело. У нас нет выхода, а потому мы должны броситься к тем, кто в свое время изгнал большевиков с Украины и Дона, кто, как показал опыт прошлого, может дать нам живую силу. Необходимо произвести переворот, удалить Деникина и тех, кто является ярым сторонником союзнической ориентации, внушить немцам доверие, и в течение самого короткого промежутка времени большевизм будет ликвидирован или вооруженной силой, или моральным давлением на большевиков”.

Это платоническое германофильство питалось тем, что надежда на реальную помощь живой силой со стороны союзников была окончательно подорвана. А между тем, ввиду того что общее положение ухудшалось с каждым днем, необходимость помощи извне, если и не для ответственных деятелей, то для широких масс, казалась очевидной. Работа германофилов приносила уже определенные результаты. Представители же союзных держав как будто бы начинали умывать руки и постепенно ликвидировать свою связь с Вооруженными Силами на Юге России.

Отношения с англичанами и французами портились с каждым днем. Все были убеждены, что военные миссии уже складывают свои чемоданы и уезжают из России. Я помню, как в эти дни я был приглашен вместе с одним из знакомых офицеров на завтрак во французскую миссию. Там я обратился к представителю миссии при ставке Деникина полковнику Этьевану с вопросом:

Скоро ли вы уезжаете из России?

Полковник Этьеван ответил:

Я остаюсь с Деникиным до Москвы.

И этот серьезный ответ, когда я упоминал о нем в разговорах с военными и политическими деятелями, расценивался только как едкий сарказм остроумного француза.

Когда к 15 февраля положение на фронте резко ухудшилось, находившиеся при войсковых частях и штабах представители английской военной миссии и представитель французской военной миссии при донском штабе лейтенант Бушекс получили приказ спешно выезжать в Екатеринодар. Правда, накануне отъезда английская военная миссия запросила из Екатерино-дара штаб Донской армии, могут ли быть даны гарантии в том, что авиационный отряд и авиационная база, в которой весьма нуждался фронт, будут своевременно эвакуированы. Тяжелая обстановка, которая создавалась на фронте, исключала возможность другого ответа, чем тот, который был дан командующим Донской армией:

Гарантии дать не могу. В отряде не нуждаюсь.
Сами англичане и французы на вопрос, куда они

уезжают, давали определенный ответ:

Домой.

Особого сожаления по этому поводу никто и не испытывал, ибо, повторяю, все жаждали открытого вмешательства Антанты в борьбу с большевиками.

Приближение надвигающейся катастрофы особенно бросалось в глаза тому, кто после тяжелых фронтовых впечатлений приезжал в Екатеринодар. Такого рода поездка была сопряжена теперь с целым рядом всевозможных приключений. Ввиду паралича железнодорожных сетей для передвижения от станции к станции в этот период даже лица, ехавшие по срочным делам, пользовались уже или лошадьми, или передвигались по образу пешего хождения. За исправными паровозами представители власти устраивали своеобразную охоту, можно сказать, отбивали их друг у друга и затем тщательно охраняли их специальными караулами. Даже поезда главнокомандующего и командующих армиями на каждой станции, на каждом разъезде могли очутиться в безвыходном положении благодаря порче паровоза. На некоторых станциях быстро вырастали целые кладбища из “издохших” паровозов. Железнодорожные пути были забиты поездными составами, свезенными сюда чуть ли не со всего юга России. Ремонтные мастерские ввиду общей разрухи на железных дорогах, ввиду отрицательного отношения к Гражданской войне со стороны рабочих, поставленных к тому же в весьма тяжелые материальные условия, работали только для соблюдения формы. В довершение всех бед неожиданный рейд Буденного на Тихорецкую спугнул железнодорожную администрацию. Бросив на произвол судьбы станции, железнодорожные служащие, в особенности занимавшие ответственные посты, ринулись в Екатеринодар и Новороссийск.

15 февраля мне как раз пришлось выезжать в поезде английской базы из Кущевки в Екатеринодар. В вагоне, где кроме меня находилось несколько донских и добровольческих офицеров, разговор касался исключительно последних событий. Утешительного было мало. Каждый час Буденный мог захватить Тихорецкую. Донцы изнемогали в борьбе. Кубанские станицы чуть ли не с хлебом-солью встречали большевиков.

Перед отходом поезда в наш вагон к атаману Таганрогского округа полковнику Филатову явились за денежным пособием представители одного из беженских таборов во главе со станичным атаманом.

Почему вы держитесь возле фронта, а не уходите на Кубань? - спросил между прочим беженцев Филатов.

— Не хотим на Кубань, - ответил станичный атаман. - Трудно жить на чужих людях. Лучше хоть на маленьком клочке находиться, да на родном Дону, поближе к армии. Будем здесь держаться. Скорее на Дон в свои станицы попадем.

Сами болевшие большевизмом год тому назад, донцы на этот раз оказывались непримиримыми врагами большевиков и весьма резко отзывались о кубанцах, охотно принимая участие в ловле дезертиров в кубанских станицах. Так же было настроено и донское командование.

Если через две недели кубанцы не будут на фронте, - заявил после ряда телеграмм Сидорин кубанскому атаману Букретову, - я объявлял Кубань тыловым районом Донской армии со всеми проистекающими из этого последствиями.

Какую форму принимали в эти дни взаимоотношения между донцами и кубанцами, я наблюдал, когда наш поезд благополучно проехал совершенно опустевшую Тихорецкую и подошел к следующей станции -Малороссийской, где кубанцы, как оказалось, громили донской интендантский склад. Одновременно с нами к станции подошел донской броневик и открыл из орудий огонь по станице Архангельской, жители которой, разграбив один склад, шли на станцию грабить другой.

Тихая, весенняя, слегка морозная ночь. Мы стоим на задней площадке поезда и наблюдаем за стрельбой.

Вот времячко переживаем, - вздохнул Филатов.

Еще несколько выстрелов. Заработал пулемет.

Так и нужно, - озлобленно говорили донцы. Давно бы так: пора бросить церемониться с ними...

Но в этих словах чувствовалась и тяжкая боль за родное казачество, и горечь разочарования, и слабая надежда на то, что кубанцы отрезвятся.

Из Тихорецкой ввиду переполнения путей поездами наш поезд пошел в Екатеринодар не прямо, а через станцию Кавказскую. В Кавказской, где в это время находился штаб 2-го Кубанского корпуса, которым командовал генерал Науменко, меня поразило безлюдие и пугливое настроение малочисленных железнодорожников. Никто, однако, на это не обратил внимания. Находившиеся в поезде совершенно не подозревали о той опасности, которой подвергались. Только в Усть-Лабе проснувшиеся утром пассажиры узнали, что спустя 20 минут после отхода поезда с Кавказской станция была занята большевиками. Правда, их выбили, но пассажирам нашего поезда пришлось бы плохо. От Усть-Лабы до Екатеринодара поезда почти не ходили ввиду того, что все пути были забиты вагонами. Здесь же стоял штаб Кубанской армии. Эта новая армия, не успев сформироваться, уже разлагалась. Из двух корпусов один, находившийся под командой генерала Крыжановского, был уничтожен большевиками у Белой Глины, а корпус Науменко то таял от дезертирства, то раздувался от наплыва станичников тех станиц, которые подверглись репрессиям со стороны большевиков. Назначенный Деникиным командующим Кубанской армией генерал Шкуро, находившийся в большом фаворе в ставке, встретил на Кубани, в особенности в Раде, такую оппозицию, что вынужден был уступить свое место генералу Улагаю, на которого возлагались тогда большие надежды. В Усть-Лабе Улагая не было, и в штабе Кубанской армии наблюдался полный развал. Из разговоров видно было, что чины штаба очень плохо представляют себе обстановку, не имеют связи с частями и вообще производят впечатление полной растерянности.

Упадок духа, граничивший с паникой, дезорганизация верхов, полнейшая растерянность властей, апатия и ожидание прихода большевиков в низах, общее сознание безнадежности сопротивления, вооруженной борьбы с большевиками - вот та атмосфера, которая наблюдалась в эти дни в Екатеринодаре. Тыл агонизировал и совершенно забыл о фронте. Вся злоба дня сводилась к вопросам: как долго будет длиться эта агония? куда бежать? что делать? На эти вопросы никто не мог дать ответа. Не могло ответить на эти вопросы и уже сформировавшееся Южнорусское правительство при главнокомандующем. В качестве премьера туда вошел председатель донского правительства Мельников, а в качестве министров генерал Баратов (иностранных дел), профессор Бернацкий (финансов), бывший председатель Архангельского правительства Чайковский (пропаганды и агитации), генерал Кельчевский, начальник штаба Донской армии (военных дел), Леонтович (торговли и промышленности), Агеев (земледелия), доктор Долгополое (здравоохранения), Зеелер (внутренних дел). Остались незаполненными министерство труда и министерство вероисповеданий. Это правительство ничем себя не проявляло и занято было пока ознакомлением и приемом дел от ведомств “Особого совещания”, учреждения которого, юридически расформированные, благополучно пребывали в Новороссийске. 22 февраля члены Южнорусского правительства возвратились из Новороссийска в Екатеринодар. За эти дни о существовании этого правительства широкие общественные и политические круги уже почти забыли, тем более, что определенно выяснилась нежизнеспособность достигнутого соглашения Верховного Круга и главного командования в лице генерала Деникина. Кубанское правительство во главе с Иванисом игнорировало единую власть, вело самостоятельно какие-то таинственные переговоры не то с Грузией, не то с Петлюрой и шло определенно к разрыву с Деникиным. Что касается донского правительства, то оно находилось в состоянии полного упадка духа и за отсутствием своей территории было лишено влияния и возможности делать какую бы то ни было работу.

На Кубани, являвшейся последней базой антибольшевистских сил, в сущности царила полная анархия. Власть на местах отсутствовала. Станицы жили своей собственной жизнью, совершенно не считаясь со своими центрами.

Во всех военных и гражданских организациях наблюдался полный хаос, взяточничество, казнокрадство. Казалось, что каждый думает только о том, как бы на прощанье урвать побольше себе всяких материальных благ, а там... “все равно придут большевики”.

Екатеринодар эвакуировался, и главную массу уезжающих через Новороссийск за границу составляли представители буржуазии, тысячи служащих различных учреждений “Особого совещания”, семейства офицеров, больные и раненые.

Положение Деникина становилось необычайно тяжелым. С ним почти перестали считаться. Слишком поздно он начал исправлять свои ошибки, слишком поздно начал он удалять с высоких постов своих, игравших чисто отрицательную роль приближенных, за исключением наиболее одиозного для всех буквально - начальника штаба генерала Романовского. Стремясь к объединению, фактом своего соглашения с Верховным Кругом Деникин не улучшил, а ухудшил свое положение: оторвавшись от консервативных и либеральных добровольческих кругов, он по-прежнему стоял вдали от руководящих кругов Дона, Терека и Кубани.

В политических организациях, в отдельных политических группах, кружках, между отдельными лицами в эти дни оживленно обсуждалась мысль о необходимости переворота. О заговорах говорили открыто, не стесняясь друг друга.

Сторонники вооруженной борьбы с большевиками считали, что Деникин потерял всякий авторитет и вряд ли сможет вести за собою не только широкие массы, но даже и офицеров, среди которых уже давно шло глухое брожение против разрухи, виновником которой считали главным образом генералитет, выдвигаемый ставкой. Особенно острое брожение наблюдалось в наиболее обездоленных в материальном и служебном отношениях офицерских низах, причем в Крыму это своеобразное обер-офицерское движение вылилось даже в форму открытого выступления генерала Орлова. Отголоски этого движения уже наблюдались в Новороссийске и Екатеринодаре, где по разным причинам и под разными предлогами скопилось много тысяч больных, раненых, а также не желавших идти на фронт офицеров, отрицательно относившихся к Деникину. Офицерство это уже потеряло веру в возможность вооруженной борьбы с большевиками. Среди офицеров наблюдалось определенное эвакуационное настроение, и самым популярным лозунгом здесь был лозунг “распыляйтесь”. Все запасались штатскими костюмами, подложными удостоверениями, сумками, чемоданами и т. д. Многие не скрывали своего озлобления в отношении командного состава.

Они все равно уедут своевременно, - говорили офицеры. - У них пароходы приготовлены, а нас бросят на произвол судьбы. Нужно поэтому спасаться самим.

Это настроение так определенно бросалось в глаза, что 21 февраля Деникин обратился к офицерам с особым воззванием, в котором, указывая на смуту и волнения, происходящие среди офицерства, и открытое недовольство назначенными им начальниками, обращал внимание офицеров на то, что с своей стороны он принимает все меры, чтобы назначенные им начальники стояли на высоте положения. Воззвание заканчивалось призывом к офицерству, дабы оно в этот грозный момент сплотилось вокруг него, Деникина, как старшего офицера.

Воззвание это, несомненно, являлось отголоском того, что в это время происходило в Крыму и на чем я считаю нужным остановиться несколько подробнее.

После сдачи Одессы главноначальствующий Новороссийской области (куда входил и Крым) генерал Шиллинг на пароходе “Анатолий Молчанов” прибыл в Севастополь. Туда же на следующий день из Новороссийска на “Александре Михайловиче” прибыл Врангель, у которого за последнее время окончательно обострились отношения с Деникиным и Романовским, видевшими в лице Врангеля лидера весьма опасной при создавшейся обстановке оппозиции. Врангель фактически в последнее время находился не у дел, так как после повешения Калабухова он не мог принять участия в формировании Кубанской армии, тем более, что это было поручено ставкой генералу Шкуро. Теперь он направлялся в Крым, где мог чувствовать себя более назависимым от ставки.

По прибытии в Севастополь генерал Шиллинг сделал визит командующему Черноморским флотом адмиралу Ненюкову, у которого застал его начальника штаба адмирала Бубнова.

Когда я возвратился на свой пароход, - рассказывает Шиллинг, - ко мне подошел один из моих офицеров и заявил: “Примите к сведению, ваше превосходительство, что сегодня к вам явится компания офицеров с предложением насчет генерала Врангеля. Вы не подумайте, что они являются представителями всего здешнего офицерства. Это представители лишь очень небольшой группы”.

Я на это предупреждение не обратил внимания. Однако начальник моего конвоя, который уже знал о предстоящем прибытии ко мне делегации, поместил на всякий случай в гостинице сорок текинцев, моих конвойцев. Действительно, ко мне в гостиницу явилась офицерская делегация из шести человек, которые заявили, что они, как старые офицеры, считают необходимым указать мне на серьезное положение Крыма в связи с тем, что происходит на Кубани. Лучший исход для Крыма ввиду той популярности, которой пользуется среди офицеров Врангель, - это вступление генерала Врангеля в командование крымскими войсками и принятие им на себя общего руководства гражданским управлением.

На это предложение генерал Шиллинг, по его словам, ответил:

Как старый офицер, а не как командующий войсками я заявляю, что ничего не имею против вашего предложения. Но без ведома главнокомандующего генерала Деникина передать свой пост генералу Врангелю я не могу.

Выслушав ответ Шиллинга, офицеры, извинившись за беспокойство, откланялись и ушли из гостиницы.

Когда я после этого, - рассказывает Шиллинг, был снова у Ненюкова и Бубнова, оба адмирала стали вдруг горячо мне доказывать, что Врангель должен находиться во главе Крыма, ибо он весьма популярен в армии, во флоте и среди населения. Я им заявил, что доне
су об этом главнокомандующему. В ответ на мое донесение получаю от генерала Деникина телеграмму, в которой он объявляет Ненюкову и Бубнову выговор за вмешательство не в свои дела и приказывает мне оставаться на своем посту и принять все меры для ликвидации разрухи.

Но еще до получения этой телеграммы Шиллинг, будучи у Ненюкова, застал у него Врангеля. Снова зашел разговор на тему, кому стоять во главе Крыма.

Петр Николаевич, - обратился Шиллинг к Врангелю, - я за власть не держусь, честолюбием не страдаю. Если будет от этого польза, то с удовольствием передам вам всю свою должность и командование войсками.

На это Врангель, по словам Шиллинга, ответил:

Я согласен, но при условии моей полной самостоятельности и полном разрыве всяких отношений с Деникиным.

Шиллинг стал горячо доказывать Врангелю, что это невыполнимо.

Этим разговором дело, однако, не ограничилось. Когда Шиллинг сообщил о своем разговоре с Врангелем находившимся в Севастополе генералам Драгомирову (бывший председатель “Особого совещания” и главно-начальствующий Киевской области) и Лукомскому (преемник Драгомирова по должности расформированного “Особого совещания” и черноморский губернатор), то оба генерала также признали, что Врангель должен вступить на новый пост лишь с ведома Деникина. Когда Шиллинг встретился с Врангелем, последний сказал ему, что он готов вступить в управление Крымом и командование войсками даже с согласия главнокомандующего.

Однако, - рассказывал Шиллинг, - Деникин мне телеграфировал, что он совершенно не допускает участия генерала Врангеля в управлении Крымом.

Проходит некоторый промежуток времени. Офицерское восстание, поднятое капитаном Орловым под лозунгом “Оздоровление тыла - для плодотворной борьбы с большевиками”, начинает принимать серьезный характер. Еще до приезда в Крым Шиллинга Орлов арестовал в Симферополе начальника его штаба генерала Чернавина, коменданта Севастополя генерала Субботина, начальника Симферопольского гарнизона, сам назначил себя на его место, приказав всем симферопольским гражданским властям оставаться на своих должностях. Это шумное выступление, встреченное общественными и политическими кругами Крыма с большим сочувствием, было как будто бы ликвидировано начальником крымских частей Добровольческой армии генералом Слащевым, который заставил Орлова бежать из Симферополя и скрыться в горах. Однако уже по приезде Шиллинга Орлов снова приступил к активным операциям и без всяких особых усилий занял Ялту. Шиллинг по телефону убеждал Орлова отправиться на фронт, но Орлов согласился на это лишь тогда, когда Ялта, вернее горные дороги, были по приказу Шиллинга заняты надежными частями. Слащев встретил Орлова, как отец блудного сына, и отправил его с отрядом на фронт. Через короткий промежуток времени капитан Орлов во главе своего отряда из четырехсот человек неожиданно снялся с фронта и снова двинулся к Симферополю. Здесь между слащевской конницей и орловцами завязался форменный бой, причем орловцы потерпели полное поражение, а их руководитель с тринадцатью человеками скрылся в горах.

Орловщина взбудоражила Крым. Газеты, где происходила оживленная полемика между Слащевым и Орловым, читались нарасхват. Крымская общественность возлагала на Орлова большие надежды и была горько разочарована, когда Орлов занялся экспроприациями, когда орловщина стала вырождаться в бандитизм и в конце концов была окончательно ликвидирована. Между прочим, капитан Орлов письменно и устно утверждал, что он доверяет только Врангелю. В свою очередь Врангель послал Орлову в Ялту телеграмму, где он, как старый кадровый офицер, убеждал Орлова прекратить восстание и подчиниться всем приказам.

Результатом орловщины, поставившей ставку перед грозной опасностью открытых выступлений в офицерской среде, явилась отставка командующего Черноморским флотом Ненюкова и начальника его штаба Бубнова. Поводом к этому послужил инцидент с яхтой “Колхида”, которая по приказу Шиллинга должна была высадить в Ялте десант для борьбы с орловцами. “Колхида” прибыла в Ялту. Принимавшие участие в десанте переговорили с орловцами и, не выполнив приказа, возвратились в Севастополь, о чем Шиллинг узнал случайно. За то, что Ненюков и Бубнов не донесли о невыполнении “Колхидой” боевой задачи, Шиллинг, которому был подчинен и флот, отчислил обоих адмиралов.

Несомненно, что отчисление Ненюкова и Бубнова явилось также результатом тех взаимоотношений, которые сложились между ними и Шиллингом после разговора о Врангеле и телеграммы Деникина.

“Исключение со службы Ненюкова и Бубнова определяет в достаточной мере отношение мое к той политической игре, которая велась или ведется в Севастополе”, - так написал Деникин в ответ на донесения Шиллинга.

Интересно отметить, что исключенный со службы адмирал Бубнов самовольно уехал на “Посаднике” в Константинополь, и Деникин, по словам Шиллинга, весьма опасался, что отставной адмирал, захватив корабль, не пожелает с ним расстаться.

Во время инцидента с “Колхидой”, - рассказывает Шиллинг, - я был в Джанкое, откуда разговаривал по аппарату с находившимся в Севастополе генералом Лукомским. Я сообщил ему, что главнокомандующий не согласен на мой уход и назначение Врангеля.

— Очень жаль, - ответил Лукомский. - Вам одному здесь не справиться.

Нет, справлюсь, - обиделся Шиллинг.

Переговорив с главнокомандующим, ознакомив его с происшедшими событиями, Шиллинг попросил Лукомского посоветовать Врангелю уехать из Крыма. Врангель в ответ на это прислал Шиллингу телеграмму, где высказывал свое возмущение по поводу такого весьма оскорбительного предложения.

— Как хотите, так и поступайте, - в таком смысле телеграфировал после этого Шиллинг Врангелю.

Все это разыгрывалось в первой половине февраля. Общее положение в Крыму во второй половине февраля продолжало оставаться весьма серьезным. В начале марта закулисная работа многих видных военных и политических деятелей стала принимать конкретные очертания и едва не вылилась в форму местного переворота.

— 7 марта, - рассказывал мне Шиллинг, - я получил от Слащева, командовавшего Крымским фронтом, телеграмму с просьбой приехать в Джанкой. Приезжаю. Меня встречает почетный караул. Я иду к Слащеву и начинаю обсуждать с ним ряд текущих дел.

Вдруг Слащев заявляет:

Умоляю тебя, откажись от должности...

Да я два раза просил об этом главнокомандующего, - ответил Шиллинг. - Он меня не отпускает. Последний раз я настаивал на отставке 20 февраля, когда был в Екатеринодаре.

Ты должен это сделать, - убеждал Слащев. - В противном случае произойдет катастрофа. Ведь против тебя в Крыму все страшно настроены.

С удовольствием бы ушел, но не считаю себя вправе сделать это, раз главнокомандующий не разрешает.

Слащев тогда предложил Шиллингу пойти к Брянскому, который был управляющим делами у Шиллинга и, находясь у Слащева ввиду острого приступа туберкулеза, лежал в кровати. Отправляясь с Шиллингом к Брянскому, Слащев обратился к находившемуся в комнате моряку, капитану 2-го ранга герцогу Лейхтенбергскому со словами:

Ваше высочество, пойдем.

Зачем? - спросил Шиллинг.

Он будет представителем морского ведомства, - ответил Слащев.

Да я никаких представителей не приглашал, - заметил Шиллинг и, оставив сконфуженного герцога в комнате, пошел со Слащевым к Брянскому.

Брянский так же, как и Слащев, начал убеждать Шиллинга уйти со своего поста, мотивируя это тем, что против главноначальствующего все враждебно настроены за его личную жизнь.

Вы должны уйти, - говорил Брянский, - а иначе вас могут убить.

Подай наконец рапорт о болезни, - уговаривал Шиллинга Слащев, - а я за тебя вступлю в командование.

Выслушав все это, Шиллинг закончил разговор словами:

Обо всем, что вы мне здесь говорите, я сообщу главнокомандующему и буду ждать его решения.

Когда ночью Шиллинг снова зашел к Слащеву в вагон, то последний начал ругать Брянского.

Сам он настаивал на твоем вызове, а ничего не сказал. Читал он тебе письмо?

Какое письмо?

То, которое посылает главнокомандующему.

Нет, не читал.

Слащев разразился проклятиями по адресу Брянского, чем и закончился разговор.

Возвратившись в Феодосию, Шиллинг обо всем донес Деникину с просьбой освободить его от должности.

“Но прошу для пользы дела не назначать на мою должность Слащева, а прислать другого человека”, - писал он в своем донесении.

9 марта от Слащева вдруг получается шифрованная телеграмма на имя Шиллинга и копия ее на имя начальника штаба Деникина Романовского для срочного доклада главнокомандующему.

“Прошу не отказать сообщить мне ваше решение относительно Брянского, - писал Шиллингу Слащев. -Повторяю и докладываю, что Брянский настаивал на том, что я обязан произвести у вас обыск, и гарантировал обнаружение незаконных денег и вещей; обязан для пользы дела задержать вас; как обвиняемого устранить от управления вооруженной силой; должен совместно с ним подписать письмо на имя главнокомандующего, обвиняющее вас в денежных преступлениях. Я 7 марта ходатайствовал о вашем приезде, встретил вас почетным караулом и предложил Брянскому при мне доложить вам все обвинения. Растерянность и нерешительность доклада вам известны. Происшедшее могу охарактеризовать только либо "орловщиной", либо желанием меня спровоцировать... ”

Посылкой этой телеграммы Слащев, однако, не добился положительных результатов. Главнокомандующий составил себе вполне определенное мнение о его деятельности. Как рассказывал мне генерал-квартирмейстер штаба Деникина Махров, бывший после переезда ставки в Крым и ухода Романовского начальником штаба главнокомандующего, Деникин во время своего пребывания в Крыму, несмотря на все старания Слащева, категорически отказался принять его.

Почему вы этого не хотите? - спросил у Деникина Махров.

Если он приедет с фронта сюда в Феодосию, - сказал Деникин, - то я должен предать его суду и повесить...

Что касается Шиллинга, то он после получения телеграммы от Слащева отрешил от должности Брянского и передал дело о нем прокурору. 10 марта помощник Брянского Корпачинский предупредил Шиллинга, что в этот день на него готовится покушение. Шиллинг не обратил внимания на это и, как всегда, гулял по улицам Феодосии. Брянский потом пытался, но безуспешно, видеться с Шиллингом. Тогда он написал главноначальствующему рапорт, а потом туманное, полное загадочных намеков письмо, смысл коих сводился к тому, что Шиллинг все время, в особенности при поездке в Джанкой, находился на волоске от гибели, что там его хотели если не убить, то “подранить”, что, когда Слащев выразил сомнение, уйдет ли добровольно Шиллинг, герцог Лейхтенбергский заявил, что в противном случае 10 марта главноначальствующий будет убит. Он, Брянский, питавший глубокую симпатию к Шиллингу, должен был прибегать ко всяким ухищрениям, чтобы спасти его от гибели, и т. д.

Вся эта крымская эпопея, о которой сам Шиллинг говорил, что он “ничего абсолютно в ней не понимает”, весьма характерна, особенно если сопоставить ее с совещанием в Ясиноватой и вообще с той атмосферой, которую нельзя охарактеризовать иначе, как словом “заговор”, царившей в Екатеринодаре незадолго до его падения.

Достаточно сказать, что в Екатеринодаре о перевороте думали даже совершенно оторванные от действительности, не имевшие никакой реальной почвы под ногами, ничтожные по численности екатеринодарские социалисты-революционеры правого толка, утопические надежды которых подогревались полученными из Сибири сведениями о том, что сибирские эсеры снова захватили власть в свои руки. Наиболее видную роль среди эсеровской группы в Екатеринодаре играл Аргунов, бывший член Уфимской директории, имевший в это время весьма тесное общение с председателем Верховного Круга и Кубанской краевой Рады Тимошенко.

Вполне реально стоял вопрос о перевороте среди руководящих кубанских кругов, квалифицировавших соглашение с Деникиным как большую ошибку, которую необходимо как можно скорее исправить. В противном случае, как думали представители этих кругов, население кубанских станиц никогда не пойдет за своим правительством, за Радой, за Верховным Кругом. В основе такого плана лежала, несомненно, тайная мысль о возможности соглашения с большевиками и признания ими независимости казачьих областей, которые затем заключат федеративный союз с соседними государственными образованиями и будут признаны Антантой.

Независимо от тех соглашательских и несоглашательских течений, которые наблюдались в эти дни в ека-теринодарских верхах, в низах разрасталось своеобразное зеленоармейское движение, возглавляемое, как я уже упоминал, членом Рады Пилюком, выдвинувшим лозунг: “Долой Гражданскую войну, долой большевиков справа и слева, долой коммунистов и монархистов!”. В десяти верстах от Екатеринодара, где находилась ставка, кубанское правительство, донское правительство, где заседал Верховный Круг, стоявший, судя по декларативным его заявлениям, на точке зрения непримиримой борьбы с большевиками, где заседал Донской войсковой Круг и Кубанская Рада, к этому времени уже сорганизовался отряд численностью до 10 тысяч человек. Пилюковцы отказывались идти на фронт и были, по-видимому, убеждены, что раз казаки определенно разорвут с добровольцами, то большевики охотно пойдут на соглашение с ними, казаками, на основе признания самостоятельности казачьих областей.

На мой вопрос о мерах, которые принимаются для ликвидации пилюковщины, помощник кубанского военного министра генерала Болховитинова генерал Морозов ответил:

У нас нет реальных сил для ликвидации пилюковщины. Думаем послать против них бригаду донцов...

Этот уклончивый ответ становится вполне понятным, если принять во внимание, что в эти дни разъехавшиеся по станицам, чтобы побудить кубанцев идти на фронт, некоторые из членов кубанской фракции Верховного Круга после официальных устраивали неофициальные митинги, на которых призывали кубанцев не идти на фронт, а идти к Пилюку. Объясняется это в значительной мере тем, что многие из кубанских деятелей, жаждавших переворота, расценивали отряды Пилюка как ту реальную силу, которая даст возможность расправиться со ставкой и Деникиным.

Общая дезорганизация, которая наблюдалась в эти дни, особенно бросалась в глаза при столкновении с денежным вопросом, весьма болезненно отражавшимся на настроениях широких обывательских масс. Дороговизна возросла до ужасающих размеров, причем особенно вздорожали продукты питания. Выпущенные главным командованием денежные знаки тысячерублевого достоинства - “колокола”22, “одеяла”, как их презрительно именовали в низах, - ничего общего по внешнему виду не имевшие с привычными для глаза прежними денежными знаками, не принимались населением. А между тем ввиду истощения запасов ходких “донских” денежных знаков все расплаты производились “колоколами”. Обыватель был поставлен в трагически безвыходное положение. Еженедельно почти росли прибавки, параллельно росла дороговизна. Курс рубля падал с катастрофической быстротой, и, казалось, юг России на всех парах приближается к тому моменту, когда денежные знаки должны будут превратиться в простые бумажки23.

Южнорусское, донское, кубанское правительства, Верховный Круг, Рада, Донской Круг находились в состоянии полнейшей прострации. Члены этих учреждений думали теперь, главным образом, о скорейшем отъезде из Екатеринодара, а не о спасении положения, не о том, чтобы облегчить положение армии и положение предоставленного исключительно собственным силам командования.

АГОНИЯ ФРОНТА

Положение фронта после прорыва конницы Буденного на Тихорецкую, после того как выяснилась полная невозможность для переформированных частей Кубанской армии, то распылявшихся, то пополнявшихся, сдержать натиск большевиков, действовавших на ставропольском направлении, становилось критическим.

Больше всего нужно было опасаться советской конницы. Правда, несмотря на свой успех у Тихорецкой, Буденный, имея у себя на фланге группу донской конницы, возглавляемой генералом Павловым, продолжать дальнейшее наступление на Тихорецкую не решился. 7 февраля Буденный был атакован Павловым у Горькой Балки. Атака была неудачна, но зато на следующий день атака Буденного на Павлова была отбита с большими для него потерями. Таким образом, наша и советская конница остановились друг против друга в районе Ло-панки, Егорлыцкой, Белой Глины. Здесь атаки велись то донцами, то большевиками без решительного успеха.

После 10 февраля противник перешел в наступление по всему фронту, для чего были подтянуты находившиеся на фронте еще три пехотные и одна кавалерийская дивизии. 13 февраля наступление красных велось на фронте от Мелиховской - Богаевской до Ростова. Главные силы их были сосредоточены на богаевском направлении. В этот период произошел ряд успешных для казаков и добровольцев боев, причем донцы приближались даже к самому Новочеркасску. Но в конце концов сосредоточенными силами и подвезенными резервами донские части были сбиты в районе станицы Старочеркасской и станицы Мелиховской. А Марковская дивизия Добровольческого корпуса была в районе станицы Ольгинской почти полностью уничтожена. Из донских корпусов весьма тяжкие потери понес 3-й Донской корпус, находившийся под командой генерала Гуселыцикова. Ввиду полной невозможности держать фронт командованием был отдан приказ отходить за реку Ею.

13 и 15 февраля идут упорные бои с наступающим противником. Несмотря на все усилия, войсковым частям не удается удержаться на новой линии фронта. 17 февраля был отдан приказ о дальнейшем отходе.

Не удержавшись на линии рек Ея и Кугаея, армия начинает отходить на линию реки Челбаса к Егорлыцкой. Штаб Донской армии из Кущевки перешел в Тимашевскую - станцию, расположенную к западу от Тихорецкой на Черноморской железной дороге. Штаб Добровольческого корпуса к 22 февраля находился в 12 верстах севернее Тимашевской - в Брюховецкой. Бои в этот период принимают чисто оборонительный характер.

11 февраля мне совершенно случайно благодаря любезности одного из чинов английской миссии, майора Вильямсона, удалось выехать на моторной дрезине из Екатеринодара. Упоминаю об этом потому, что поезда к северу от Екатеринодара в это время уже совершенно не ходили. Моторная дрезина быстро докатилась до станции Тимашевской, куда направлялся Вильямсон. Все пути в Тимашевской были забиты железнодорожными составами. Разгрузить станцию не было возможности, так как и Екатеринодар, и станция Крымская были перегружены до последних пределов.

Настроение у всех в Тимашевской, где находился штаб Донской армии, было крайне подавленное. Разговоры касались, главным образом, вопроса о том, куда будут отходить войска, если большевики не приостановят своего наступления, на что надежды не было. Одни говорили, что отход будет совершаться через Екатеринодар на Майкоп, а затем в Грузию. Другие утверждали, что армия пойдет на Крымскую, на Новороссийск и по дороге, разбившись на отдельные отряды, будет вместе с “зелеными” вести в горах партизанскую войну с большевиками. Все чувствовали, что приближается критический момент, и среди рядового офицерства уже шли разговоры о необходимости принимать те или иные самостоятельные решения на случай быстрой катастрофы. Все запасались винтовками, патронами на “всякий такой случай”.

Были и оптимисты. Инспектор донской пехоты, молодой, энергичный генерал Карпов, убеждал меня, что положение совсем не такое тяжелое, как я думаю.

Напрасно вы придаете такое большое значение настроениям штабного офицерства, которые всегда резко отличаются от настроений строевого офицерства. Положение, по моему мнению, далеко не безнадежное. Тяжело нам, но тяжело и большевикам. Нужно стиснуть зубы и переждать этот период. Поднимутся кубанцы, тогда все изменится коренным образом.

Правда, таких оптимистов было мало. Слишком тяжелые сведения поступали с фронта. На Кубани наступала весна, жирный чернозем быстро растворялся и превращал все дороги в непроходимые болота, где в бессильном отчаянии застревали обозы, артиллерия, лошади и люди.

23 февраля с фронта на Тимашевскую возвратился инспектор донской артиллерии генерал Майдель.

Невылазная грязь, - рассказывал он мне, - нанесла нам больше потерь, чем вся советская конница. Во время последнего отхода мы оставили в грязи почти все наши обозы. Еле вывезли часть артиллерии. Достаточно сказать, что в конной группе Павлова из 47 орудий осталось не более 17. Побросали свои обозы и беженцы. Тысячи обозных и беженцев едут теперь верхом на лошадях.

— А жаль, - рассказывал Майдель, - что вы не видели грандиозного конного боя под Егорлыцкой, который происходил 18 февраля. Почти на десять верст в одну линию развернулась наша и неприятельская конница. За этими тонкими линиями конницы темными квадратами стояли резервные колонны поддержек. В атаку ходили попеременно то Буденный, то Павлов. Прямые линии конных масс волновались, изгибались то в нашу сторону, то в сторону противника, наседая друг на друга. Гремели орудия. Непрерывно со всех сторон трещали пулеметы. Точно море волновалось и огромные конные волны носились по степям. Вечером выясни лось, что бой кончился вничью...

Положение командования в этот период весьма осложнялось отсутствием связи с отходившими, постоянно менявшими места своего расположения частями. Штабы не были сориентированы в обстановке ввиду дезорганизации телеграфной и телефонной связи, ввиду затруднений, связанных с поддержанием связи путем посылки ординарцев, автомобилей и т. д. Большую работу в эти дни выполняли летчики, которые все время летали на разведку и заменяли другие средства связи, сообщая о местонахождении не только неприятельских, но и наших частей.

Нужно отметить, что больше всех работал в этом направлении сам командующий армией генерал Сидорин. Не получая ниоткуда поддержки, предоставленный самому себе, он в этот период почти каждый день, а иногда по два раза вылетал на фронт, где ориентировался в обстановке и принимал непосредственное участие в руководстве боевыми операциями. Поезд как средство передвижения уже отслужил свою службу. Единственным способом быстрого перемещения являлся аэроплан, услугами которого в этом отношении начинали пользоваться в самых широких размерах.

Сам летчик, генерал Сидорин летал обыкновенно с полковником Стрельниковым. Совершать полеты при полном отсутствии исправных аппаратов, когда точно не было известно, где расположены донские и добровольческие части, где большевики, бросать бомбы, спускаться непосредственно на передовую линию в разгар боя - в таких условиях проходила работа летчиков.

И не раз авиаторы видели смерть перед своими глазами. Вот, например, обстановка, в которой происходил один из этих полетов.

Сидорин и Стрельников полетели на фронт и опустились в станице Павловской, расположенной в двух верстах от станции Сосыки. В Павловской в это время шел бой. Большевики теснили казаков, и арьергардные лавы начали быстро отходить из станицы. Сидорин и Стрельников садились в кузов. Каждая минута была на счету. Затрещал мотор, но застрявшие в жирном черноземе колеса не давали аэроплану возможности подняться в воздух.

“Нужно жечь аэроплан”, - решили летчики, выскакивая из аэроплана. Отходившие лавы приостановились и усилили огонь. К аэроплану подвели лошадь для Сидорина. Стрельников приготовился поджигать аппарат. В это время из-за станицы показалась калмыцкая сотня, которой было приказано немедленно спешиться и тащить аэроплан из грязи на руках, чтобы вывезти его на сухое место.

С криком и гиком, не обращая внимания на пули, облепили калмыки аппарат и потащили его на сухую дорогу. Под выстрелами наседавших большевиков пилоты уселись на аэроплан и на глазах противника поднялись вверх.

Немногие в эти тяжелые дни сохраняли спокойствие и хладнокровную решимость продолжить борьбу до конца. Настроение как высших, так и низших представителей командования падало с каждым днем. 23 февраля я беседовал, например, по поводу положения на фронте с генерал-квартирмейстером Донской армии Кисловым.

Сейчас казаки и офицеры не знают, куда они отступают, каковы планы командования, - говорил Кислов. - В такое время, как мы переживаем, необходимо, чтобы все знали, во имя чего ведется борьба, какие цели преследуются...

— Что же думает командование? - спросил я Кислова. - И почему не информирует казаков и офицеров?

Не знаю.

— Но ведь вы тоже принадлежали к командному составу?

Кислов пожал плечами и беспомощно усмехнулся. Он давно уже потерял “сердце” и еще в период сдачи Ростова и Новочеркасска подавал доклады о необходимости капитуляции.

Приближение критического периода чувствовалось не по дням, а по часам. Особенно остро ощущал я это 25 февраля, глядя из окна поезда на картину, которая развертывалась перед глазами. Станция Тимашевская была переполнена беженцами. Все время поступали сведения о быстром продвижении противника.

Мы отходим уже не на линию реки Челбаса, - сообщили мне в оперативном отделении штаба, - а на линию реки Бейсуга.

Тимашевская спешно разгружалась. Были мобилизованы все последние паровозы. Никто, однако, не был уверен, далеко ли смогут уйти поезда, и дежурный генерал штаба Донской армии Рыковский таинственно сообщил мне:

Проедем с поездом, пока можно, а потом будем двигаться гужевым путем.

Отходившие поезда были переполнены. Отбившиеся от своих частей офицеры, солдаты, казаки с чемоданами, сумками, точно рой пчел, облепили крыши набитых людьми вагонов. Большие толпы народа стояли и сидели в ожидании следующих эшелонов. Кого тут не было... Кубанцы в своих бараньих шапках, в овчинных тулупах, марковцы и корниловцы в черных и черно-красных погонах, донцы с красными лампасами, истощенные беженцы, еле двигавшиеся тифозные с землистыми, исхудалыми лицами... Вот идут между вагонами два старых полковника с чемоданчиками за плечами. Плетется жена офицера с детьми... У всех одна цель: скорее уехать на юг, куда угодно, но только подальше от надвигающейся лавины большевиков.

Потеряна была вера в стойкость частей, которые думали только о том, как бы уйти от соприкосновения с противником, не считаясь с директивами, приказами и распоряжениями. Уже поступали сведения, что некоторые из штабов корпусов находились в тылу у штаба армии.

Разложение наблюдалось и в Добровольческом корпусе, который также, потеряв свою стойкость, с большой быстротой уходил от большевиков. Это не были уже добровольцы времен Корнилова. Теперь они находились уже в периоде идейного вырождения. Воспитанные в духе самостийности Добровольческой армии, дезорганизованные насилиями и грабежами, смотревшие на себя как на завоевателей, а не освободителей России, как на соль русской земли, они быстро теряли последние остатки идейности и начинали походить на преторианцев, думавших только о себе и только о себе. Между казаками и добровольцами теперь уже наблюдался открытый антагонизм, и Добровольческий корпус в лице своего командования стремился как можно скорее выйти из обидного для добровольцев, как они считали, подчинения донскому командованию.

Агонизировал тыл. Начиналась агония и на фронте.

27 февраля, когда пришедший из Брюховецкой поезд со штабом Добровольческого корпуса, издавая призывные свистки, за недостатком места остановился у семафора Тимашевской, штаб Донской армии выехал с этой станции в Екатеринодар. На Тимашевской в связи с уходом штаба поднялась суматоха. Все крыши и ступеньки поездов были облеплены солдатами, офицерами, казаками.

Перед отъездом я зашел в оперативное отделение штаба.

Сдана Тихорецкая, - сообщили мне.

Выходя из оперативного отделения, получаю предложение ехать с частью конвоя в конную группу, составлявшую ядро Донской армии. Завтра туда должен из Екатеринодара прилететь командующий. Ехать придется в станицу Березанскую, расположенную верстах в 50 восточнее Тимашевской, и, связавшись со штабом конной группы, завтра, к 11 часам утра, разложить на южной окраине станицы два костра. Они будут сигнальными знаками для летчиков.

Мы едем к генералу Павлову?

Нет, он отозван. Его заменил генерал Секретев.

Как я потом узнал, против генерала Павлова, кавалериста старой гвардейской школы, солдата до мозга костей, давно уже назревало большое недовольство, перешедшее после его неудачного рейда в жестокие морозы в открытое возмущение. Это возмущение вылилось в такие формы, которые определенно свидетельствовали о разложении среди ответственных представителей командования. Начальники частей конной группы, подчиненной Павлову, собрались на совещание, на котором и было вынесено постановление предложить генералу Павлову сдать, а генералу Секретеву вступить в командование конной группой. Возмущение против Павлова было настолько сильным, что на совещании раздавались даже, правда, отдельные голоса за то, чтобы расстрелять бывшего начальника конной группы.

Когда об этом узнали в штабе Донской армии, было поздно исправлять то, что произошло. Сидорину пришлось отозвать Павлова и санкционировать приказом замену его Секретевым, пост начальника штаба у которого занял генерал Калиновский24.

Поезд штаба Донской армии медленно отошел в Екатеринодар.

Через полчаса маленький отряд из двадцати человек конвойцев и двадцати юнкеров уже выехал из Тимашевской в Березанскую.

Кругом необозримые, только что очистившиеся от снега кубанские черноземные степи - поля. Дует холодный, пронизывающий ветер. Грязно, сыро, холодно... В станице Новокорсунской отряд сделал привал. Через гать проходила партизанская дивизия. Грязь на гати была невылазная. Всадники двигались по одному. Лошади задыхались под их тяжестью и по брюхо тонули в жирном черноземе.

Перебравшись через гать, отряд выехал в степь. Ветер усиливался. Начал моросить холодный дождик. Стемнело. На дороге не видно ни зги, а потому, не доехав до Березанской, отряд остановился на хуторе Очеретова Балка. Где находились большевики, где наши, мы не знали. Но еще в Новокорсунской партизаны сообщили, что Березанская уже занята большевиками.

Часов в 11 ночи на Очеретову Балку явились квартирьеры конной группы. Рядом с нами расположился штаб одной из дивизий.

Я зашел к начальнику дивизии полковнику Демидову с просьбой дать ориентировку о настроениях войсковых частей.

Что ж вам сказать, - вздохнул полковник. Тяжело сейчас нам приходится. Среди офицеров идет брожение. У подавляющего большинства офицеров потеряна вера в победу, вера в себя, в командование. Рядовые казаки настроены лучше. Мы совершенно не знаем, что думают там, в Екатеринодаре, а это мы должны знать. Правда, казаки пойдут за нами, они говорят: “Хоть в Персию, хоть в Турцию, хоть в Индию – куда угодно пойдем, но не останемся с большевиками...”.

Но мы же должны знать, - волновался Демидов, - до каких пор и куда мы будем отходить! Да, тяжелые настали дни. Особенно сильно подействовал на всех нас отход по невылазной грязи. Ведь мы оставили в этой грязи всю нашу артиллерию, обозы, зарядные ящики, пулеметы. Очень много казаков без винтовок.

В том же самом духе высказывались и другие чины дивизии.

На следующий день рано утром мы выехали со своей стоянки, направляясь в штаб конной группы, объединявший донскую конницу. Возле хутора уже выстраивались полки.

Господи, сколько конницы, - изумленно восклицали конвойцы. - Сколько силы у нас, а отступаем! В прошлом году силы не было, а как гнали большевиков: целый полк уходил от нескольких казаков...

В сером, туманном рассвете многочисленные конные полки во взводных колоннах действительно производили внушительное впечатление. Только при более внимательном взгляде заметно было, как много перенесли, как истрепались и морально, и физически эти люди, непрерывно воевавшие больше двух лет с большевиками, а перед этим года три с немцами. Изношенные сапоги, рваные шинели, ободранные седла, вместо которых на многих лошадей были положены грязные попонки с веревочными стременами... Утомленные в беспрерывных боях лица, на которых точно застыл мучительный, жуткий вопрос: “Что же будет дальше?”

Полки двинулись на позиции. Впереди конницы ехал генерал Стариков. Типичный казак, любящий Дон, храбрый, но и осторожный воин, Стариков сжился со своими казаками, и казаки раньше верили и любили его.

— Едем со мною, - предложил Стариков. - Я укажу, где находится штаб группы.

Опередив штаб, я подъехал к генералу Старикову.

Буду говорить вам не для печати, - начал рассказывать мой собеседник, сильно осунувшийся и похудевший с тех пор, как я его видел последний раз. Я считаю, что наше дело проиграно безнадежно. Что будет дальше - это другой вопрос, но сейчас положение отчаянное. Во время последнего отхода мы потеряли всю нашу артиллерию, пулеметы... Казаки не знают обстановки. Они не представляют себе, куда мы отходим, что будет дальше. Создается такое положение, что я боюсь бунта. Что там думают в Екатеринодаре? Почему забыли о нас? Какой план там выработан на случай отхода армии и ее дальнейшей судьбы? Все мы, а в особенности те, кому всегда верили казаки, находимся сейчас в трагическом положении. Каждый час буквально ждешь, что ребром тебе поставят вопрос: “Куда мы идем и что будет дальше?” Что я им отвечу?

Что же, по-вашему, нужно делать? - спросил я у генерала.

Думаю, что сейчас лучше было бы отойти за Кубань и там отдохнуть, оправиться. Нам нужно сохранить во что бы то ни стало армию. Сейчас это сделать можно. Масса казачья не желает оставаться с большевиками и идет за нами. Мы ведь драться сейчас не способны. Да и чем будем драться, когда в моей группе всего-навсего одна пушка и нет пулеметов. Сейчас против нас Думенко25, но ведь Буденный уже взял станцию Кавказскую, может идти по Кубани и отрезать нам путь к отступлению. Нам нужно торопиться с отходом за Кубань. Вы спрашиваете о настроении офицеров. Говорят больше об эвакуации. Хотят ехать в Сербию, поступать на службу к англичанам...

Да, много пришлось пережить, вздохнул Стариков. — Вы посмотрите, - указал он назад, — на этих бородачей. Ведь я их выходил, выкормил. Ведь какие это были части... Ведь это лучшие части Донской армии!

Тем временем войска подошли к Березанской, где уже завязался бой и отчетливо слышна была пулеметная и ружейная трескотня. Стариков со своим штабом выехал на бугор. Разрывы снарядов становились все чаще и чаще. Конница Старикова маневрировала, передвигаясь с места на место, в зависимости от маневров конницы противника. Бой шел за переправу через реку Бейсуг. Большевики постепенно просачивались и распространялись по нашему берегу. Уже простым, невооруженным глазом видны были рассыпавшиеся густые конные цепи красных, то надвигавшиеся вперед, то откатывавшиеся назад.

Огибая район разгоравшегося боя, наш отряд двинулся верст за 10 южнее, в станицу Журавскую, где расположился штаб конной группы Секретева.

Огромная, поражающая своим богатством и благоустройством станица была заполнена тыловыми частями. В штабе конной группы сообщили, что телеграммы о прилете из Екатеринодара командующего армией там еще не получили.

Пришлось остановиться в Журавской. Гостеприимные хозяева радушно накормили и напоили нас.

Четвертый день круглые сутки топим печь, - улыбаясь, рассказывал высокий и плотный, весь седой старик-кубанец. - Всех, кто приходит, кормим, поим. Я и Корнилова в этой хате поил и кормил. Когда во второй раз добровольцы с Деникиным шли к Екатеринодару, они говорили: “В Журавку пришли - словно в свой дом пришли”.

На наших глазах старуха-казачка, жена старика, вынесла три огромных из чудной кубанской муки хлеба и тут же начала раздавать заходившим казакам. Вообще население Кубани, когда опасность прихода красных становилась очевидной, с большим радушием относилось к тем, кто сдерживал большевиков, и в частности к донцам.

Наш отряд ожидал исхода боя, происходившего верстах в десяти от Журавской. Выезжая на передовую линию, генерал Секретев заявил нам:

Оставайтесь пока в станице. Будет нам скверно - сами увидите.

С фронта прибывали раненые. Несколько конных встречных атак, в которых участвовали донцы и кубанцы, не смогли сдержать большевиков у березанской переправы. Часов в 5 вечера в дом, где мы находились, быстро вошел дневальный юнкер и заявил:

Все части уезжают из станицы. Большевики сильно теснят наш правый фланг. Как бы не отрезали нас...

— По коням! - раздалась команда.

В одну минуту лошади были готовы, и отряд выезжал на южную окраину станицы. Торопливо со всех ворот выезжали конные казаки и телеги обозов. Наши хозяева, провожая нас, плакали. Отряд - уже на горе.

Огибая станицу и из станицы огромными сплошными массами проходили какие-то части, вернее беспорядочные банды, потому что всадники были в большинстве случаев без винтовок, на неоседланных лошадях и ехали, не соблюдая никакого строя. Эти тысячные массы состояли из обозных, бросивших застрявшие в грязи телеги. Это были казаки, отбившиеся от частей и бросившие винтовки. Это были больные и раненые, не желавшие эвакуироваться и лечившиеся в обозах. Теперь, когда обозы были оставлены, они отступали с частями верхом на лошадях. Их было много тысяч. Эта лавина беспорядочно рысивших всадников направлялась на юг, к станице Кореновской. Сухая, убитая дорога позволяла ехать широким фронтом, захватывая поле. Точно море заливало кубанскую степь: то все еще огромные остатки обозов, опасаясь обхода, десятками телег в ряд ринулись на юг. И куда ни посмотришь, всюду лошади, лошади, лошади... То конный Дон хлынул на Кубань. Не видно было ни одного пешего человека...

Стоя на бугре за станицей в ожидании распоряжений, мы наблюдали за вечерним боем. На возвышенной северной окраине станицы видны были казачьи лавы. Они маневрировали и быстро перемещались с места на место. Загорелась огромная скирда соломы, и огненные искры широким веером рассыпались во все стороны. От времени до времени возле станицы раздавались пушечные выстрелы.

Темнело. Уже смолкла ружейная перестрелка. В сущности говоря, положение было такое, что после целого дня боя, после неоднократных атак большевики, искусно маневрировавшие, имевшие большое превосходство в артиллерии и пулеметах, оттеснили нас из станицы Березанской к станице Журавской. Бой, таким образом, был проигран.

А между тем грандиозная картина великого отступления армии с каждой минутой принимала все более и более трагический характер. Там, верстах в двух впереди, арьергардные цепи сдерживали наседавшего врага. Здесь, позади, беспорядочной ордой торопливо отходили многотысячные конные массы. Уже смеркалось. Тарахтели телеги; ожесточенно ругались обозные; где-то отчаянно пиликала гармоника; быстро с грохотом промчалась какая-то батарея. Широким неудержимым потоком лилась конная масса на юг. Теперь уже в сравнительном порядке ехали строевые части: корпуса, дивизии, бригады и полки. Темная конная лавина катилась к югу. Куда идут - точно никто не знает. Но каждый из этих десятков тысяч людей уходил на юг, не желая, не допуская мысли о сдаче большевикам. Каждый, казалось, чувствовал, что это - конец, что этим отходом заканчивается целый исторический этап. Дальше должно начаться что-то новое, а что именно - об этом в головах наиболее интеллигентных бойцов носились лишь смутные, неопределенные и в сущности бессодержательные представления. Все эти тысячные массы, бросавшие винтовки, оставлявшие врагу орудия и пулеметы, не хотели сдаваться на милость победителей и приобрести тем самым право обратного возвращения на родину. Они отходили, сами не зная куда. Они на что-то надеялись, во что-то верили...

Позади пылает зарево. Темно. Снова подул холодный, пронизывающий ветер. Тесно придерживаясь друг друга, мы старались пробиться поскорее через это конное море. Не одни мы - все торопились на ночлег. Каждый день теперь приходилось отступать с быстротой двадцати - тридцати верст в сутки, и все мечтали об отдыхе, как о чем-то несбыточном.

Поздно вечером войска стали стягиваться в станицу Кореновскую, где расположились на ночевку почти три конных корпуса. Здесь, в Кореновской, была сосредоточена главная отборная масса донской конницы - то, что сохранило свою боеспособность в течение всего отступления. Здесь, начиная от Кореновской, предполагалось сделать последнее напряжение всех сил, чтобы попытаться удержать врага перед Екатеринодаром и избежать форсирования реки Кубани.

Но сделать это было уже невозможно. Настроение и характер отступления армии были таковы, что агония фронта являлась несомненным фактом. Кубанских резервов не было. У донцов и добровольцев исчезли последние надежды на то, что, быть может, при приближении большевиков Кубань всколыхнется. У фронтовиков, защищавших Кубань два месяца, окончательно опустились руки. Поле сражения во время последних упорных февральских боев осталось за противником. Бросая в грязи артиллерию, обозы, не имея одного дня отдыха, остатки Вооруженных Сил на Юге России теряли боеспособность и находились в состоянии материальной и моральной дезорганизации. Имея начальников, в массе потерявших веру в успех борьбы, лишенная артиллерии, пулеметов, в значительной части винтовок, “потерявшая сердце” армия и тысячи беженцев неудержимо катились за Кубань.

ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ

Утром 29 февраля в станице Кореновской было получено сообщение о том, что в 11 часов должен прилететь генерал Сидорин. Ввиду этого его конвою было приказано разложить на южной окраине станицы два костра, которые будут служить сигнальными знаками для летчиков.

Ясный день, но пронизывающий ветер дует с небывалою силой. Конвойцы выезжают в степь и поджигают две скирды соломы. В одну минуту огонь охватывает солому со всех сторон. Казаки и юнкера, внимательно вглядываясь в облачное небо, начинают ожидать аэроплана. Прождали час, прождали два и, ничего не дождавшись, отъехали к станице и стали кормить лошадей.

Огромный амбар типа элеватора с десятками тысяч пудов зерна был местом бесплатной кормежки.

Вот уже пятый день тысячи казаков кормят здесь своих лошадей, - рассказывали обозные, насыпая в телеги золотистый ячмень.

Зерно было рассыпано всюду в огромном количестве. Лошади ели не из торб, а прямо с земли. Здесь же возле амбара происходил дележ брезентов, сумок, щеток, обмундирования и т. д. Все это было забрано из складов, оставленных на расположенной в версте от Кореновской станции Станичная. Вообще все время можно было наблюдать грандиозное расхищение миллиардных складов со всяким имуществом, и в частности с обмундированием.

Не оставлять же все это большевикам, - говорили казаки и добровольцы, ругательски ругая тех, кто должен был своевременно эвакуировать склады.

Только конвойцы подкормили лошадей, раздался крик:

Аэроплан, командующий летит!..

На рысях конвой выехал в поле. Там уже дымились костры, к которым плавно спускался аэроплан. К аппарату карьером мчались генерал Секретев, генерал Гуселыциков и другие. Сидорин, прилетевший с полковником Стрельниковым, снял шлем, вылез из аэроплана и, провожаемый одобрительными замечаниями собравшихся со всех сторон казаков, поехал в станицу.

На следующий день, 1 марта, на южной окраине Кореновской состоялся смотр главной массы конницы.

Погода была отвратительная: холодный норд-ост и метель буквально слепили глаза. Большевиков сдерживали верстах в десяти северные станицы. В этот день Буденный со своею конницей куда-то скрылся и, как мне заявил командир 3-го Донского корпуса генерал Гуселыциков, вероятно, предпринял очередной обход отступающих частей.

Я его штуки знаю, - добавил Гуселыциков.

Когда возле станицы на огромной площади темными квадратами расположились многотысячные массы конницы, командующий армией и штаб группы выехали в поле. Свирепый ветер трепетал разноцветными значками корпусов, полков и дивизий. Казаки и офицеры закутались, кто во что мог.

Здороваясь с полками, объезжал командующий конницу. Говорить нельзя было. Лишь тогда, когда штаб подъехал к расположившемуся в затишье Кубанскому корпусу генерала Топоркова, Сидорин обратился с речью к кубанцам и передал по просьбе их атамана, что он, кубанский атаман, все кубанское правительство и Кубанская Рада намерены быть с войсками в те тяжелые дни, когда армии, быть может, придется временно отойти за Кубань. Отойти вместе с войсками решил и Верховный Круг.

Но вы сами видите, - говорил Сидорин, - что нас много, что победить мы можем, что мы должны победить... Казачья душа гнета большевиков не перенесет. Только это будет стоить больших жертв. Если бы все кубанцы пошли на фронт, давно уже красных не было на Кубани и один Дон пережил бы все невзгоды. К несчастью, случилось иначе. Но все равно, рано или поздно, а кубанские казаки восстанут, и тогда перед ними и донцами не устоит никакая сила большевиков.

Отпустив кубанцев и донцов, командующий армией направился к большому станичному зданию, где в затишье от ветра обратился к офицерам, урядникам и унтер-офицерам со следующими словами:

— Сил у нас сейчас много, даже больше чем следует. В прошлом году, например, в Донской армии на всем фронте было 20 тысяч штыков и шашек. Против нас стояла армия большевиков общей численностью в сто пятнадцать тысяч. Весною прошлого года мы этих большевиков разбили. Сейчас в Донской армии вместе с входящим в ее состав Добровольческим корпусом - 47 тысяч штыков и шашек. У противника тысяч 60 с небольшим.

В чем же дело? - задает вопрос Сидорин и отвечает на него:

Потеряли дух. Сами вы видели, что масса конницы в 10-12 тысяч отходила в последнее время перед 1-2 бригадами большевиков. Только этим объясняется наше отступление. Я убежден, что мы, несомненно, разобьем большевиков. Почему? Потому, что нет сомнений, что мы, казаки, выше их, храбрее их. Так в чем же дело? Духа нет. Нужно его набраться. Почему же нам нужно во что бы то ни стало разбить большевиков? Вы видели отдельные обозы беженцев. Я видел их всех в совокупности. Буквально весь Дон ушел вместе с нами. Что творится в этих обозах, вы, находящиеся здесь, на фронте, не знаете. Все наши дети, наши семьи, наши отцы – за нашими плечами. Если мы их предадим - это будет страшное предательство. Мы не можем этого допустить. Не можем дать в обиду тех, которые ушли вместе с нами, не можем дать погибнуть войску Донскому, ибо пощады нам большевики не дадут.

Что же делать? Не нужно отступать без боя и давать большевикам возможность гнать нас меньшими силами. Драться нужно, драться будем, драться решительно...

Мы не одни. Вспомните, что в прошлом году мы переживали ту же болезнь, которую теперь переживают кубанцы. Вначале, после тяжелых боев на фронте, они разошлись по домам на основании официального разрешения идти в станицы и пополниться, переформироваться... Но вы сами знаете, что когда кубанцы пришли в станицы, то ослабли духом. А в результате в кубанских станицах, занятых красными, начинаются восстания, жестоко подавляемые. Казачья душа не может примириться с большевистскими порядками, и казаки путем кровавых жертв будут искупать свою вину.

Указывая, что в случае отхода за Кубань потребуется много жертв для обратного форсирования реки, командующий армией снова и снова убеждает казаков дать отпор врагу перед Кубанью, убеждает офицеров и урядников перелить веру в себя, в свои силы, веру в победу в сердца рядовых казаков.

Отойти всегда успеем, - говорил Сидорин. – Все равно, если не через месяц, то через год мы возвратимся обратно. Но ведь отходить незачем, когда силы есть. Нужно только, чтобы все крепко решили победить.

Я хочу, - вмешался в беседу командующий конной группой молодой донской генерал Секретев, - указать, почему мы отступаем. Это очень просто. Командному составу невероятно трудно вами командовать. Выезжаешь на позицию, видишь отдельных людей, лавы, какие-то кучки казаков, потом опять лавы... Где наши, где большевики - не разберешь. Следовательно, царит полный беспорядок на нашей боевой линии. Это означает, что начальствующие лица не принимают никаких мер для установления порядка. Вот почему большевики уже неоднократно могли бы нас уничтожить и мы бы на их месте уничтожили противника. Правда ведь?..

Так точно, это верно, - подтвердили присутствовавшие.

Значит, нужно внести полный порядок, - продолжал Секретев, - иначе вы ставите в ужасное положение командный состав: приходится командовать отдельными людьми, а не частями. Вчера, например, ко мне генерал Стариков прислал донесение с просьбой оказать ему поддержку. Я имел около 9 тысяч конницы и не мог дать ему ни одного полка.

Снова заговорил командующий армией, убеждая, приказывая всем начальствующим лицам подтянуть казаков.

Нужно скорее возвращаться на Дон, - говорил он. - Все мы - казаки. Я знаю силу казачью. Эта сила несокрушима. Два года мы деремся в самых тяжелых условиях и все же никто не может нас победить. Все же нас не разбили...

— Ваше превосходительство, - обратился к Сидорину один из офицеров, - нужно принять решительные, беспощадные меры, а то все хорошее, отборное гибнет в боях, плохое уходит в тыл и спасается за спинами лучших.

Они строят в тыл лавы на десятки верст, - поддержал офицера урядник.

Да, лучшие гибнут, худшие сохраняют жизнь, - согласился Секретев.

Почему лучшие должны гибнуть? – возмущался урядник. - Ведь вот, например, как было в последний раз: нас в бою оказалось всего пятнадцать человек, мы хотели броситься вперед и, конечно, разбили бы большевиков, но потом подумали, за что же мы погибнем, а они, ушедшие в тыл, уцелеют, и не знали, на кого броситься - на большевиков или назад, на отходящих в тыл.

Будем карать, карать беспощадно, - заявил в заключение командующий армией. - Я ни на одну минуту, в каких бы переделках ни был, не терял веры в победу. Какие бы тяжелые минуты мы ни переживали, я твердо верю в казачество, знаю, что все равно мы снова восстановим нашу силу и заживем жизнью более богатой и счастливой, чем жили раньше. Мы все любим казачество, верим в него. Я знаю, что казачество - это сила, которая не сломится ничем. Ведь казачество живет совсем иной жизнью, чем живет остальная Россия. Мы все - казаки. Мы кровно связаны друг с другом. Наше прошлое создавало стойкие, сильные характеры. Это даст нам возможность перенести все испытания для новой, светлой, счастливой жизни. Я твердо верю, что, дружно решившись, мы начнем побеждать.

Кончилась беседа. Оживленно обсуждая положение, расходились и разъезжались по своим местам войсковые части. Но, по существу говоря, эти речи и эта беседа, краткое содержание которых я привел выше, были последними попытками поднять у фронтовиков дух боевой и вдохнуть в воинские части волю к победе. Ставка с Деникиным во главе давно уже сложили руки и в общем пассивно относились к ходу событий, как бы заранее примирившись с фатальным концом почти трехлетней эпопеи - борьбы с большевиками на юге России. Добровольческий корпус также потерял боевой дух. Добровольцы в массе дрались уже только потому, что у них был отборный в боевом отношении, в значительной части лучший офицерский материал. Но дрались они без энтузиазма. Дрались, в сущности, вынужденные к этому необходимостью: в противном случае их ожидало бы беспощадное, поголовное истребление.

Однако и попытка Сидорина вдохнуть энтузиазм в сердца казаков имела чисто академическое значение. Его пребывание среди донской конницы могло лишь на несколько дней продлить агонию, но не предотвратить надвигавшуюся катастрофу.

Ночь после смотра расположенные в районе станицы Кореновской войска провели настороже, так как большевики были верстах в восьми впереди станицы, от которой их отделяло лишь ненадежное сторожевое охранение.

С утра войска стали сосредоточиваться на южной окраине Кореновской для предстоящего боя. Масса конницы расположилась на грязном от растаявшего снега поле. Объехав части, командующий армией, генерал Секретев, начальник его штаба Калиновский остановились у высокого кургана, где собрались и другие представители командования: командиры корпусов, начальники дивизий, бригад и т. д.

Близко раздавались одиночные выстрелы, быстро приближавшиеся к станице. Нужно отметить, что в эти дни главные силы большевиков вели наступление вдоль железнодорожной линии Ростов - Екатеринодар и, следовательно, станицы, расположенные возле железной дороги, были местами крупнейших боев. Наша конница стала быстро развертываться и расходиться в различные стороны, занимая намеченные участки, в том числе и переправу через реку, разделявшую станицу Кореновскую на две половины. Со станции Станичная раздался гул первых орудийных выстрелов: это подошедшие бронепоезда начали обстреливать подходивших большевиков. Возле кургана, где расположились представители командования, остановилась одна из последних батарей, уцелевших после отступления. Она производила жалкое впечатление: разве в этот решительный момент можно было действовать только одной батареей из двух пушек, когда приходилось задерживать наступление весьма значительных по количеству отборных сил советской армии, в достаточной мере снабженных артиллерией.

Оглушительно загремели первые пушечные выстрелы. Все внимательно следили за разрывами снарядов. Цепи большевиков и разъезды их, которые видны были невооруженным глазом, уже подходили к станице.

На левом фланге, на западной окраине станицы, завязалась оживленная ружейная перестрелка. Видно было, как наши конные части то лавами, то колоннами выходили и снова входили в станицу. Боя в сущности не было, перестрелка носила арьергардный характер, и наш отход был заранее предрешен не распоряжениями командования, а настроением казаков и офицеров, которые в один голос говорили:

Нужно отойти за Кубань. Там передохнуть, оправиться... Здесь у нас ничего не выйдет.

Однако командный состав, видимо, решил сделать энергичную попытку сохранить за собой переправу. Разрасталась ружейная стрельба. Усиленно заработали пулеметы. К кургану, который расположен был саженях в двухстах от станицы, то и дело подлетали ординарцы с донесениями. Оглушительно звонко била по станице батарея. Лошади то и дело шарахались в стороны. Бой затягивался лишь потому, что командующий не собирался уезжать с передовой линии.

В противном случае, - говорили офицеры и казаки, - давно бы снялись и ушли. Все равно толку из этого не выйдет.

Начала действовать меткая артиллерия противника, которая стала обстреливать войска, станцию, бронепоезда и курган. Снаряды засвистели над нашими головами. Один снаряд чуть не угодил в середину конвоя, а потому конвойцы отошли от кургана немного к югу. Из станицы на лошадях привезли раненых и тут же возле кургана стали делать им первые перевязки. Выстрелы, казалось, гремели со всех сторон.

Картина была весьма эффектная. Впереди - станица, разделенная речкой, мост на которой был уже нами подорван. Часть станицы за речкой находилась в руках большевиков, которые, словно муравьи, как будто бы подползали с севера темными колоннами и цепями и огибали станицу с обеих сторон. На правом фланге, у станции, наши бронепоезда почти в упор перестреливались с неприятельскими батареями. На левом фланге сосредоточилась и маневрировала наша и неприятельская конница. На высоком кургане, на виду у большевиков, находились представители командного состава. Одни из генералов сидели, другие стояли, третьи в бинокли наблюдали за ходом боя. Живописно трепетал в воздухе георгиевский значок командующего. Шагах в пятистах позади кургана длинным фронтом расположились конные резервы. День холодный, серый. Все зябнут, топают ногами по липкой грязи, хлопают руками. Лошади жмутся друг к другу и инстинктивно располагаются полукругом.

Уже к 4 часам стало ясно, что Кореновскую не удержать, а потому был отдан приказ переходить в станицу Платнировскую, расположенную верстах в восьми - десяти от Кореновской. Штаб уходил последним, оставив позади себя сторожевое охранение.

Сколько ни воюем, - возмущались офицеры, но не знаем такого случая, чтобы не только штаб армии, но и штаб дивизии располагался в семи верстах от сторожовки. Ведь большевики отлично знают, что в Кореновской ночевали штабы и командующий. Разве могут они не попробовать его захватить, тем более, что впереди нас никого нет и все воинские части прошли уже Платнировскую, которую защищает лишь тонкая и ненадежная сторожовка? Большевики могут ее в любой момент прорвать и легко захватить всех, находящихся в Платнировской.

Опасения эти оказались вполне основательными, ибо в этот же день поздно вечером в Платнировской, где расположились штаб группы и командующий, были получены донесения, из которых выяснилось, что значительная часть конницы Буденного, скрывшаяся с фронта два дня тому назад, уже отрезала Платнировскую и конные разъезды Буденного уже маячили возле станицы Пластуновской, расположенной верстах в пятнадцати южнее Платнировской.

Конвойцы не знали обстановки и, переночевав в Платнировской, по приказу командующего должны были выехать из нее часов в 6 утра. Все были очень удивлены, когда, выехав на улицу, уже увидели командующего верхом на лошади. Необходимо было как можно скорее пробираться к Пластуновской. Командующий и штаб группы ехали, однако, шагом. На окраине станицы спешилась какая-то бригада, которая возле амбара кормила лошадей.

Передайте ей, - приказал Калиновский ординарцу, - чтобы она немедленно уходила. Ей здесь делать нечего. Пускай не теряет времени даром...

Утро было серое, туманное. Таял снег. Дорога становилась все грязнее и грязнее. Лошади вязли почти до колен.

Не доезжая верст пяти до Пластуновской, отряд увидел перед собою узкий коридор, по обеим сторонам которого уже расположились большевики. С нашей стороны стенками этого коридора, по которому проходила дорога, являлись конные заставы, парные и одиночные посты, маячившие вправо и влево от дороги. Вдали видны были простым глазом темные точки и пятна: это были конные разъезды и заставы большевиков.

Вот нахалы так нахалы, - возмущались казаки и офицеры. - Как мы их гнали в прошлом году, так они нас теперь гонят, не давая ни отдыха, ни срока.

Бой уже завязался. По узкому коридору на рысях проходили отставшие. Мчались карьером телеги. Резали постромки отставшие беженцы. Затакали винтовки и пулеметы, загремели одиночные пушечные выстрелы.

Прямо перед Пластуновской выстроился Кубанский корпус Топоркова, который, получив задачу, пошел на рысях, огибая станицу, к югу. Большевики, видимо, хотели отрезать войска от переправы через речку, разделявшую Пластуновскую на две части, а потому конница быстро проходила через станицу и сворачивала к востоку от нее.

Здесь предполагался решительный бой. На огромной холмистой равнине расположились войска. В центре, на высоком буфе, - представители командования. С этого бугра все кругом было видно, как на ладони. Здесь же расположилась пресловутая батарея из двух орудий. Большевики уже подходили к окраине станицы. Настроение у всех было подавленное. Не чувствовалось подъема, простой уверенности в себе, а главное, все это отсутствовало у командного состава. Измочалившие свои нервы до крайних пределов, Секретев и Калиновский производили впечатление больных людей, которым нужен был долгий отдых, санаторное лечение. Между тем они должны были руководить многотысячными, потерявшими воинский дух массами. Как могли они воздействовать на эти массы? Уж, конечно, не личным примером, потому что никто не обращал внимания на то, что не только Секретев и Калиновский, но и командующий армией совершенно не считались с личной опасностью.

Упадок настроения уже отражался на ходе операции. Распоряжения отдавались вяло. Часто исполняли их неохотно, связи между частями не было, по-видимому, никакой.

Бой разгорался. Большевики торопились поскорее захватить переправу в свои руки. Их цепи подходили все ближе и ближе.

Батарея - огонь, трубка ноль-десять - огонь, ноль-пять - огонь! - командовал командир батареи. Телефонист с трубкой в руках, лежа на бугре, передавал его приказания.

Выходят, выходят из станицы, - раздались голоса стоявших на бугре.

Давайте сюда третью бригаду! - кричал Секретев.

— Где полковник Лащенов? - надрывался кто-то.

Стреляйте же, стреляйте, ради Бога...

Правее, ноль-два - огонь!..

Части наши заволновались, стали перестраиваться. Сейчас будет конная атака. Передовые посты и дозоры уже уходили от рассыпавшихся лавой большевиков к своим частям. Уже лавы противника выскакивали из-за станицы на равнину и рассыпались по ней. Уже простым глазом видны были отдельные всадники.

Скорее бросайте полк в атаку! - кричали с кургана.

Стоявший недалеко от бугра один из полков развернулся в лаву и пошел в атаку. Махая сверкавшими шашками, стреляя на ходу из винтовок, мчались казаки к противнику. Вот-вот сойдутся, вот-вот начнется рукопашная схватка. Но что это? Из-за окраины станицы показалась другая цепь всадников: большевики бросили в атаку второй полк. Другой казачий полк выделился из общей массы и лавой пошел на поддержку. Уже и третий, и четвертый полки с обеих сторон рассеялись по равнине. Все поле уже было покрыто маневрировавшей конницей. То казаки нажимали на большевиков, то большевики нажимали на казаков. До рубки дело пока не доходило. Ожесточенная ружейная перестрелка, орудийные выстрелы, крики “ура!” - все смешалось в один сплошной гул. Нервы были напряжены до последней степени. Чувствовалось, однако, что в этот решительный момент в атаку пошли без подъема, без веры в успех...

Действительно, проходит несколько минут, казаки не выдерживают, и я вижу, как постепенно они приостанавливают лошадей. А большевики несутся карьером...

Стреляйте же, стреляйте, ради Бога! – кричал один из генералов артиллеристу.

Осталось шесть патронов, - хмуро, глядя в сторону, отвечал командир батареи.

Зарядные ящики сюда, ординарец, живо скачи вон туда...

Стреляйте, куда угодно... Только стреляйте! - кричал с кургана Калиновский.

Все волновались, суетились. Только командующий армией, сохраняя самообладание, молчаливо наблюдал за ходом боя. Еще несколько минут напряженной стрельбы. Вдруг я вижу: все наши лавы повернули и стали быстро уходить от красных, победоносно кричавших “ура!”. Масса всадников несется назад мимо бугра. Уже видны отдельные лица большевиков. Это те же казаки, многие в бурках. Махая сверкающими шашками, они что-то кричат. Кричат и наши. Все рассеялось, перемешалось. Части, стоявшие в резерве, быстро снялись и стали уходить к югу.

Момент был критический. Уже последние казаки из принимавших участие в атаке мчались мимо бугра. Уже Секретен и Калиновский вскочили на лошадей и вместе с ординарцами помчались за бегущими войсками. Командующий армией все еще стоял на кургане.

Ваше превосходительство, пора ехать... а то нас зарубят, - не выдержал командир конвоя подъесаул Золотарев.

Разве? Ну, поедем, - согласился Сидорин.

В одну минуту конвой очутился на лошадях: Развернувшись фронтом, имея впереди себя шедшего галопом командующего, прикрывая его сзади и с флангов, с развивающимся георгиевским значком быстрым полевым галопом уходил конвой от наседавших большевиков. А впереди все поле было покрыто бегущими казаками. Подле Сидорина откуда-то появился генерал Калиновский. Лошадь под ним была уже убита, и он мчался на другой. Шагах в ста позади скакали большевики и что-то кричали. Со всех сторон слышалась беспорядочная стрельба. Казаки стреляют прямо с лошадей в воздух, некоторые даже в направлении на своих же. Конечно, от таких выстрелов красные не несли потерь. Впрочем, и они стреляли не лучше.

Наконец лошади большевиков, шедших почти на плечах у конвоя, стали отставать. Сзади осталась батарея, осталось много казаков. Все части, стоявшие в резерве, куда-то ушли. Кругом, куда ни посмотришь, всюду одиночные всадники. Перемешались части, полки, неизвестно где очутились начальники.

Скажите, чтобы корпус не смел отходить, - приказал одному из ординарцев Калиновский, показывая на появившуюся вдали компактную массу конницы.

Ординарец поскакал, но корпус, не слушая приказа, продолжал уходить с поля сражения.

Ну как можно воевать, когда не исполняют приказов? - с отчаянием крикнул откуда-то подъехавший весь забрызганный грязью Секретев.

Медленно, давая передохнуть уставшим от скачки по грязному жирному чернозему лошадям, подъезжали мы к опушке небольшого леса, расположенного недалеко от станицы Динской, возле железной дороги. Здесь спешились. Перестрелка продолжалась. Постепенно части начинали приходить в себя после пережитой передряги.

Духу нет в народе, ничего не поделаешь, - говорили казаки.

Все казались растерянными, апатичными.

Ничего не выйдет, нужно отходить, - твердили офицеры.

Приказав удерживать противника, командующий сел на лошадь и стал вместе с конвоем спускаться в лощину возле станицы Динской. Ехали спокойно, не подозревая того, что ожидает их впереди. Вдруг части, стоявшие севернее Динской, стали на рысях, а потом карьером подаваться куда-то вправо. Командующий также пошел рысью, потом галопом. Поскакали за ним и конвойцы.

На переправу, большевики отрезали переправу! - пронеслось среди скачущих.

На полном ходу конвой врезался в конную массу и, казалось, потонул в этом потоке. Но добрые лошади стали быстро выносить вперед. Еще несколько минут бешеной скачки и... я увидел картину, которая надолго врезалась в память.

Мельница, пруд, узенькая гать шириною не более двух саженей, проломина на мосту, заложенная железным листом... Внизу, возле мельничного колеса, - другой мост и тоже с проломиной. Большевики заблаговременно перебрались на ту сторону, поставили пулемет и начинают поливать из него скопившуюся у мостиков массу. Уже почти все части перебрались на другую сторону. Зато оставшимся пришлось плохо. Махая шашками, кавалеристы-большевики уже подходили к переправе.

Скорее, скорее: отрежут! - слышались крики.
Боже, что творилось в котловине и на гати, где

скопилось до тысячи всадников, которые тем самым образовали пробку. Большевики-пулеметчики, видимо, сами растерялись от того, что происходило перед ними. Они обстреливали гать, но пули жужжали сверху. Мы очутились на гати.

Скорее, скорее! - кричали сзади. - рубят!..

Сзади уже начиналась рубка отставших. Мы уже хотели бросаться прямо в пруд, но лошади были сжаты со всех сторон так, что трудно было их повернуть куда бы то ни было. Еще минута и... командующий очутился на той стороне. Еще минута, мы также - за переправой. В этот момент прямо в котловину попадает и разрывается артиллерийский снаряд, который еще более усилил общую панику.

Выскакиваем из лощины на другой берег реки. Останавливаемся. Шагах в тридцати сзади нас, на гребне котловины, - пулемет. Прямо против нас, шагах в пятидесяти, - спешенный Донской Калмыцкий полк. Со всех сторон свищут пули. Со всех сторон несутся дикие крики. Между большевиками и калмыками без шапки, верхом на лошади мечется генерал Кучеров, который пытается отстоять переправу и спасти оставшихся по ту сторону переправы. Он что-то кричит, но что - разобрать нельзя, потому что вместо слов он издает какие-то нечленораздельные звуки. Свирепо оскалив зубы, спешенные калмыки с каким-то отчаянием стреляли из винтовок. Я никогда не забуду того выражения озлобленной решимости, яростной ненависти, которыми дышали лица этих разоренных, ограбленных, наполовину вырезанных большевиками, но, в сущности, мирных, благодушных степняков. Они одни только стойко дрались и спасали в данный момент положение. Впереди, перед фронтом, верхом на лошади метался калмык-офицер, который что-то кричал и все время указывал нагайкой на большевика-пулеметчика. Мимо нас промчалась лошадь одного из юнкеров. Потеряли мы и двух конвойцев, из которых один, свалившись со своей убитой лошади, успел вскочить на чужую лошадь и снова догнал конвой.

Поехали шагом, совершенно разбитые пережитым. Сзади трещали выстрелы. Уже вечерело.

Приказав задерживаться во что бы то ни стало, Сидорин и конвой поехали шагом в Екатеринодар, от которого находились верстах в пятнадцати. Ехали по линии бездействовавшей теперь железной дороги. Проходившая возле полотна грунтовая дорога превратилась в невылазную топь, по которой, задыхаясь от усталости, двигались бесконечные беженские и воинские обозы. По шпалам в огромном количестве шли беженцы. Среди них были и команды трех взорванных нами же в этот день бронепоездов, которые были отрезаны и не могли продвинуться к Екатеринодару. Значительную часть этого беженского потока составляли осколки частей, обозные, больные, раненые. Вся эта конная орда без винтовок, часто без седел двигалась вместе с обозами к Екатеринодару.

Мы обгоняем какую-то дивизию. Командующий армией остановил начальника дивизии и крикнул ему:

Куда торопитесь, куда отходите?.. Вы ведете свои части на верную гибель, на верную смерть... Я приказываю вам оставаться здесь, на этом месте и исполнять распоряжения начальника группы.

Затем он приказал своим конвойным выехать вперед и задерживать одиночных всадников, поворачивая их обратно в свои части.

Уже стемнело, когда командующий со своим конвоем въезжали в Екатеринодар. В этот день отряд сделал свыше восьмидесяти верст по грязной дороге, и лошади еле держались на ногах.

Ясно было для нас, что завтра в Екатеринодаре будут большевики.

ОСТАВЛЕНИЕ ЕКАТЕРИНОДАРА

К началу марта армия Донская, Добровольческий корпус, Кубанская армия оказались настолько дезорганизованными, что отход за Кубань и, следовательно, сдача Екатеринодара были предрешенным фактом. Не удержавшись на линии реки Дона, войска продолжали отступать по инерции, оказывая очень слабое сопротивление противнику. Искусно маневрируя, применяя все время обход и охват, воодушевленные успехом, большевики шли по Кубани триумфальным маршем, не давая своему противнику дня для передышки. Части отходили, рассчитывая задержаться на Кубани, в большинстве же желая совершать и дальний отход, не представляя себе ясно картину его и стремясь к сохранению себя и тех, кто ввиду своего прошлого участия в Гражданской войне никоим образом не мог бы остаться с большевиками. Казалось, что Вооруженные Силы на Юге России готовы капитулировать и что совершенно отпадает идея, во имя которой казаки и добровольцы вели двухлетнюю борьбу с большевиками.

Катастрофическое отступление казаков и добровольцев являлось результатом не превосходства сил, а упадка духа. Если бы этого упадка духа не было, то, как вполне основательно предполагали некоторые из представителей командования, положение нельзя было считать безнадежным, потому что и Советская власть переживала тяжелый кризис.

Представителям этой власти приходилось на юге России вести самую напряженную борьбу с крестьянством. Весь район Екатеринославской, Херсонской губерний, часть Таганрогского округа находились в руках Махно. Можно было ожидать, что это движение охватит всю Украину. Возможность крестьянских восстаний учитывалась большевиками, и такого рода опасения красной нитью проходили через советские радиотелеграммы.

Но какими средствами после всего пережитого можно было поднять веру, вдохнуть силу и энергию в сердца бойцов, неудержимо стремившихся уйти за Кубань и поставить между собою и неутомимым противником большую водную преграду? Надежды на это почти не было. И перед высшим командным составом стоял мучительный вопрос: а что же будет там, за Кубанью? И здесь руководителей Вооруженных Сил на Юге России обуревали самые тяжелые сомнения.

Отход за Кубань представлял серьезную опасность. Район, расположенный по левому берегу ее до устья у станицы Усть-Лабинской, был слабо населен, до крайности беден хлебом, большевистски настроен. Местность в этом районе была низменная, болотистая, с труднопроходимыми дорогами, с полным отсутствием связи между отдельными пунктами.

Район гор к побережью Черного моря был еще более беден. Таким образом, при быстром отходе туда армия и беженцы вынуждены были бы жить исключительно на местные средства, ибо для подвоза продовольствия не было времени.

Еще более серьезные опасения возникали, когда приходилось считаться с возможностью дальнейшего отхода от Кубани, если этого потребовала бы обстановка. Ни побережье Черного моря, ни путь через горы в направлении на Туапсе, Джубгу и Новороссийск для отхода были непригодны, так как там не было ни хлеба, ни фуража, ни мяса. Если бы пришлось продолжать отход даже в направлении на Грузию, то положение нисколько бы не улучшилось, так как последняя сама переживала голод и возникал серьезный вопрос: даст ли возможность грузинское правительство пройти через свою территорию вооруженным частям, даже казачьим? Таким образом, без подготовки эта операция до крайности была тяжела. Быстрый же, неудержимый отход войск лишал всякой возможности произвести эту подготовку, лишал последних остатков хлебных районов. Нарушая все соображения, приходилось бросать незаконченным все, что делалось для подготовки, в особенности в отношении того, чтобы иметь транспорты, соответствующим образом нагруженные. Эти транспорты должны были бы сопровождать армию вдоль Черного моря, если бы ей пришлось туда отходить. Нужно отметить, что кой-какие подготовительные к отходу операции производились. Даже началось сосредоточение разных запасов по дорогам к Черному морю на Туапсе, по которым предполагался отход частей Донской и Кубанской армий, тогда как Добровольческий корпус должен был двигаться по Черноморскому побережью на Новороссийск.

Все эти соображения, все эти планы, все конкретные шаги, которые делались для их реализации, за ничтожными исключениями совершенно не были известны ответственным строевым начальникам, не говоря уже о рядовом офицерстве. Командирам корпусов и конных групп, начальникам дивизий и бригад приходилось выслушивать вопросы такого рода:

А куда мы отойдем в случае нажима противника - к Новороссийску или прямо на юг?

Мало было надежд на то, чтобы благополучно выбраться из Новороссийска.

Нас или потопят в море, - говорили офицеры-фронтовики, - или, если большевики сомкнут войска, то кто знает, не перевешают ли нас свои же, чтобы искупить себя тем самым от всяких репрессий.

Что могли отвечать на это ответственные начальники своим подчиненным?

У нас есть начальство, которое руководит нами. Оно будет отвечать за последствия, а не мы.

Характерно, что рядовая масса в эти тяжелые дни в смысле морального уровня, в смысле стойкости и веры в возможность того, что будет найден выход из создавшегося положения, стояла значительно выше интеллигенции, в частности офицерства.

Начальство найдет выход, - говорили в низах. - Нужно только смотреть, чтобы офицеры нас не покинули. Мы пойдем за ними от большевиков, куда они нас ни поведут.

Трудно было найти выход из этого тупика. Это хорошо сознавали все. Окрыленные победой, большевики дрались великолепно. Если бы даже их противники и имели успех, то ряды донцов, добровольцев и кубанцев еще более бы поредели. Пополнений же не было, тогда как большевики имели в своем распоряжении неиссякаемые резервы. Все решалось кубанцами. Но, как я уже говорил, когда донцы и добровольцы проходили через кубанские станицы, они видели, что население этих станиц, не желая воевать, в массе оставалось дома.

Правда, в последних числах февраля и в начале марта стали поступать вполне определенные сведения о том, что под влиянием репрессий и насилий, чинимых большевиками, несмотря на приказы красного командования, на Кубани как будто бы наконец происходит радикальный перелом в настроении. Дружно поднялся против большевиков Баталпашинский отдел. Зашевелились и другие отделы. Численность Кубанской армии стала быстро повышаться. Кубанский корпус генерала Бабиева даже пытался взять Ставрополь. Повысилась боеспособность корпусов генералов Науменко и Топоркова. Но это движение все еще носило неорганизованный характер, главным образом благодаря инертности, бездеятельности кубанского правительства и Рады.

Положение ухудшалось с каждым днем, и последние попытки командующего Донской армией предотвратить надвигающуюся катастрофу не увенчались успехом. Екатеринодар и Новороссийск доживали в этот период свои последние дни.

С момента заключения соглашения Верховного Круга с Деникиным чрезвычайно сложная политическая обстановка усложнилась до последних пределов. Самый факт соглашения был аннулирован в своем зародыше тем, что обе договаривавшиеся стороны заключили соглашение с предвзятой мыслью нарушить его при первом же удобном случае. В связи с яростной агитацией против Деникина и ставки вообще, авторитет и престиж которых падали с каждым днем, развивалась агитация против Южнорусского правительства, лишая его последней опоры. Не говоря уже о Кубанской Раде, но и Верховный Круг, по инициативе которого возникло Южнорусское правительство, стал этому же правительству в оппозицию. Характерно, что когда новое правительство выступило на Верховном Кругу с декларацией, в которой в общих фразах указывало на свой демократизм, гарантируя всякие свободы и подчеркивая свое намерение продолжать борьбу с большевиками, то Круг признал это выступление в сущности излишним. Такое отношение мотивировалось тем, что по соглашению с главным командованием Верховный Круг, мол, лишен законодательных функций и, следовательно, единое правительство не может быть перед ним ответственным. В результате декларация была признана не декларацией, а “сообщением”, чем Верховный Круг определенно отмежевался от объединяющей власти в лице Южнорусского правительства, участь которого, равно как и участь генерала Деникина, были предрешены общим ходом событий.

Главнокомандующий в это время делал последние попытки установить хотя бы слабую связь с общественными и политическими кругами и с этой целью окончательно распрощался с целым рядом своих прежних сотрудников и помощников. Но это были лишь паллиативы. Чувствуя, что все кругом него, все, что было создано с таким трудом, теперь разрушается, причем в этом разрушении такую видную роль играли им же назначенные лица, сам кристально чистый человек, глубокий патриот, Деникин очутился теперь в полном одиночестве, можно сказать, растерялся и почти перестал проявлять какую бы то ни было активность. С ним как с лицом, стоявшим во главе управления военного и гражданского, в Екатеринодаре почти совершенно перестали считаться.

Уже и раньше под влиянием постоянных конфликтов с Деникиным политические деятели Кубани зондировали почву в штабе Донской армии: не согласится ли генерал Сидорин взять на себя тяжкое бремя верховной власти? Но каждый раз Сидорин давал отрицательный ответ. Теперь этот вопрос перед кубанцами встал во всей своей остроте. Нужно было действовать быстро, смело и решительно. А между тем среди казаков по-прежнему не было лица, которое могло бы занять пост главнокомандующего. К тому же в эти дни Сидорин, защищая Екатеринодар, находился на фронте. И вот кубанцы пытаются найти единственный, как казалось им, возможный выход из создавшегося положения.

Когда главнокомандующий неожиданно уехал в Новороссийск, во дворце кубанского атамана произошло весьма характерное совещание. На этом совещании указывалось, что обстановка с каждым днем становится все сложнее и сложнее, что в эти критические дни никаких руководящих указаний от главнокомандующего не получается, что поэтому... обстановка требует объединения Донской и Кубанской армий. Хорошо было бы, если бы начальник штаба Донской армии генерал Кельчевский, назначенный Деникиным военным министром Южнорусского правительства, вступил в общее командование объединенной армией. Когда сообщили об этом Кельчевскому, последний ответил:

Никогда этого не будет. Это - бунт, а на бунт, как честный солдат, я никогда не пойду.

Неожиданный отъезд Деникина и фактический разрыв связи с ним послужили для наиболее оппозиционно настроенных членов Верховного Круга, главным образом из кубанской фракции, поводом к окончательному разрыву со ставкой. В результате за день до сдачи Екатеринодара26 Круг принял следующую весьма характерную резолюцию: “Верховный Круг Дона, Кубани и Терека, обсудив текущий политический момент в связи с событиями на фронте и принимая во внимание, что борьба с большевизмом велась силами в социально-политическом отношении слишком разнородными и объединение их носило вынужденный характер, что последняя попытка высшего представительного органа краев - Дона, Кубани и Терека - Верховного Круга - сгладить обнаруженные дефекты объединения не дала желанных результатов, а также констатируя тяжелую военную обстановку, сложившуюся на фронте, постановил: 1) считать соглашение с генералом Деникиным в деле организации южнорусской власти не состоявшимся; 2) освободить атаманов и правительства от всех обязательств, связанных с указанным соглашением; 3) изъять немедленно войска Дона, Кубани и Терека из подчинения генералу Деникину в оперативном отношении; 4) немедленно приступить совместно с атаманами и правительствами к организации обороны наших краев - Дона, Кубани и Терека - и прилегающих к ним областей; 5) немедленно приступить к организации союзной власти на основах правления Верховного Круга от 12 января 1920 года”. (Постановление, которое упоминается в последнем пункте резолюции, заключалось в том, чтобы союзная власть, как военная, так и гражданская, была организована на принципах парламентаризма и широкого народоправства.)

Эта резолюция была последним актом Верховного Круга, который затем фактически и юридически прекратил свое существование. Терская фракция в этом постановлении участия почти не принимала, так как ввиду трагических событий на Тереке терские парламентарии уже разъехались из Екатеринодара. Донская фракция спешно эвакуировалась в составе Донского войскового Круга, направляясь в Новороссийск. Что же касается Кубанской фракции, то и она вошла в состав фактически распылявшейся Кубанской краевой Рады.

На последнем заседании этой Рады, происходившем 3 марта, теперь уже официально членом Рады сотником Крикуном был поставлен вопрос о возможности соглашения с большевиками. Он был сформулирован в следующих выражениях:

Если мы вступили в переговоры с реакцией, с правой диктатурой, то есть с главным командованием, то почему же исключается возможность переговоров с диктатурой слева? Народная масса ожидает, чтобы были исчерпаны все средства для окончания Гражданской войны. Население Кубани говорит, что раз “договорились с теми, кто насаждает губернаторов, то почему нельзя договориться с большевиками”. Нужно немедленно прекратить войну, потому что, если ее продолжать, восторжествует в случае победы только реакция.

Рада не вынесла, однако, на этом заседании никаких определенных решений и на следующий день должна была спешно уходить из занимавшегося большевиками Екатеринодара. Фактически все это привело лишь к тому, что попытка провести в жизнь постановление Верховного Круга о разрыве с Деникиным была сделана лишь со стороны лиц и учреждений, стоявших во главе Кубани.

События развивались с необычайной быстротой. Екатеринодар переходил уже в руки военных властей. Город панически эвакуировался, что, как и в других оставляемых Вооруженными Силами на Юге России городах, происходило в хаотической обстановке саморазгрома и сопровождалось грандиозным расхищением и разграблением миллиардных ценностей. Гражданская власть в городе была передана городской думой самочинно возникшему Временному комитету. Военная власть в эти дни перед сдачей Екатеринодара перешла к командующему Донской армией, приказом которого город был объявлен на осадном положении и начальником гарнизона был назначен генерал Гандурин.

Уже несколько дней узкие улицы Екатеринодара были забиты бесконечными, на десятки верст растянувшимися беженскими и военными обозами, одиночными всадниками и частями. Задача командования сводилась к тому, чтобы дать возможность армии и беженцам перебраться по единственному мосту за Кубань. Правда, были сделаны попытки построить деревянный мост, но он был закончен лишь в день сдачи Екатеринодара.

В несравненно лучшем положении находился Добровольческий корпус, имевший возможность в более нормальных условиях переправиться за Кубань в ее нижнем течении, а также кубанские части и некоторые части Донской армии, находившиеся на правом фланге и имевшие возможность переправиться на эту сторону в верхнем течении Кубани, главным образом у Усть-Лабы, где не было сильного давления со стороны большевиков. Положение же Екатеринодара осложнялось еще и тем, что через город и мост должны были переправиться не только Донская армия и части Кубанской армии, но и десятки тысяч беженских обозов, учреждения и лица, эвакуировавшиеся из города. В довершение всего в городе с часу на час ожидали восстания местных большевиков.

Главная моя задача, - рассказывал мне генерал Гандурин, - заключалась в том, чтобы поддержать порядок до перехода города в руки строевых начальников, расквартировать части, заставить магазины торговать и, главное, предохранить огромные винные склады от разграбления. Все представители власти, назначенные кубанским правительством, убежали. Помогал мне Временный комитет городской думы, причем члены этого самочинного комитета, несмотря на мои неоднократные напоминания, так и не сообщили своих фамилий и полномочий (быть может, это были большевики)... Городская дума, состоявшая из домовладельцев, самоупразднилась. До последнего дня мне удалось сохранить в городе порядок, и Временный комитет мне много помог в этом.

Оборона Кубани в Екатеринодаре была возложена на инспектора донской артиллерии генерала Майделя, руководство переправой - на инспектора донской (не существовавшей уже) пехоты генерала Карпова. В распоряжении их находилось несколько сотен надежных стрелков и пулеметчиков, а также бронепоезда.

Всю ночь с 3 на 4 марта по улицам города и мосту катилась непрерывная лавина людей, лошадей и телег. Все в массе и каждый человек в отдельности стремились как можно скорее перебраться за Кубань, уйти из непосредственного соприкосновения с противником и там передохнуть. Об этом давно уже мечтали, этим жили последние полтора месяца. Лавина отступавших переполнила до крайних пределов все улицы города. То и дело возникали огромные пробки, которые рассасывались с большим трудом. В городе происходило что-то потрясающее, так как из каждой улицы выливался свой собственный поток телег, людей и лошадей. Все это орало, кричало, ругалось, ломалось... Пришлось ограничиваться регулированием движения по самому мосту. В последнюю ночь и день через мост проходили главным образом войсковые обозы, в значительной мере разбавленные беженцами-калмыками, ехавшими на своих безобразных конных и верблюжьих запряжках. Вместе с ними проходили и войсковые части, вырвавшиеся из рук своих начальников.

Утром 4 марта в город стали поступать сведения, что большевики находятся верстах в пятнадцати от Ека-теринодара, что они идут без всякого отпора. Между тем утром новый деревянный мост еще не был готов и мог пропускать через себя отступавших часов с 12 дня. Настроение у всех было крайне нервное. Приходилось думать о том, чтобы своевременно минировать мост и взорвать его, как приказал генерал Сидорин, выехавший вместе со штабом в поезде из Екатеринодара в Георгие-Афипскую в ночь с 3 на 4 марта.

Мне было совершенно непонятно, - рассказывает генерал Майдель, - почему наша конница так быстро отходит. Ввиду опасений, что минирование моста не будет закончено к критическому моменту, я распорядился подвезти для защиты моста бронепоезд...

В городе, где сбились тысячи всадников и колоссальные обозы, начиналась уже страшная паника. Все чаще и чаще раздавались выстрелы, скоро перешедшие в ожесточенную ружейную трескотню. Стреляли немногочисленные местные большевики, стреляли, сами не зная куда, отступавшие. В довершение всего, когда генерал Гандурин уже ушел из города, передав его в руки строевых начальников, винные склады были разграблены некоторыми из наиболее дезорганизованных частей. Не было никаких сил, чтобы предохранить спирт от расхищения, чтобы уничтожить эти грандиозные запасы алкоголя. Быстро расхищались бутылки со спиртом. На улицах и у моста появились пьяные, которые своим диким видом, криками, беспорядочной стрельбой увеличивали общую панику. Уже начинался разгром магазинов, битье стекол, улицы покрывались разграбленными товарами.

На мосту до 12 часов дня царил сравнительный порядок.

Шли обозы, воинские части, прошел со своим штабом кубанский атаман Букретов, кубанское правительство, многие из членов Рады, проезжали чины различных штабов и учреждений. Настроение у всех было подавленное, апатичное. Лица проходивших через мост носили отпечаток поразительного безразличия ко всему, происходившему на их глазах. То, что творилось в городе и на мосту, их не касалось. Кто-то другой, посторонний, должен был устанавливать порядок, волноваться, ругаться, кипятиться, назначать частям сборные пункты, регулировать поток беженцев, поднимать дух среди командного состава. Кто-то другой должен был заботиться обо всем этом...

Проследовал через мост и начальник конной группы генерал Секретев, который заявил начальнику обороны генералу Майделю:

Приготовьтесь ко взрыву моста. Часа на два, на три можете рассчитывать, а больше нет. Я остановлюсь вот в этом домике, и вы держите со мною связь.

К городу быстро приближались большевики. К полудню обстановка начала сгущаться. По всем дорогам катилась сплошная лавина...

Одновременно с лентами людей, лошадей и обозов, стекавшихся к мосту, от станции через тот же мост двинулась сплошная лента поездов: по три, по четыре поезда. Появление поездов на мосту встречалось проклятиями и озлобленной руганью. Около нового деревянного моста также собралась огромная толпа. Началась переправа, которая продолжалась больше часа. Вдруг по этому мосту местные большевики, спрятавшиеся где-то в домах, открыли ружейную и пулеметную стрельбу. Очутившись под обстрелом, вся масса людей, скопившаяся около моста, бросая повозки, стала резать постромки и в страшной панике понеслась к железнодорожному мосту. Через несколько минут около деревянного моста уже никого не было, хотя стрельба большевиков была ликвидирована открывшим по ним огонь бронепоездом.

В городе уже шел форменный погром. Всем казалось, что красные уже ворвались в Екатеринодар, хотя в действительности они лишь приближались к городу. Ожидавшим переправы казалось, что их отрежут. Обозные и беженцы резали постромки, бросая телеги, и мчались к мосту - этому последнему якорю спасения.

Промежутки между лентами поездов были забиты сплошь живым потоком. Внизу тихо плескалась разливавшаяся, выходившая из своих берегов многоводная Кубань. Смерть грозила каждому оборвавшемуся с моста. А таких было немало... Иногда поезд, подталкиваемый сзади шедшими поездами, начинал судорожными толчками продвигаться вперед, несмотря на ржание лошадей. Не только лошади, но и люди попадали под колеса паровозов. Кровь капала с моста в мутные воды Кубани.

Вот отдельные сцены, врезавшиеся в память.

На берегу митингует какая-то кубанская часть.

Зачем на мост идти, пойдем назад... – доносятся голоса.

В людском и лошадином водовороте беспомощно мечется какая-то девушка.

Куда вы попали? - кричит ей проезжающий генерал. - Вас сейчас задавят.

Я - участница Кубанского похода. Мне нельзя оставаться в городе. Ради Бога, помогите! - бросается к нему девушка.

Лезьте ко мне скорее на лошадь...

С помощью казаков взбирается беженка на лошадь, крепко обняв обеими руками генерала.

У некоторых всадников карманы набиты были бутылками со спиртом, и они хвастались ими друг перед другом, здесь же, во время переправы, распивая спирт.

По мосту проезжает дивизия во главе с генералом Егоровым, который хладнокровно обсуждает с казаками вопрос, кого больше нужно драть за все происшедшее.

Всех нужно драть, - резонерствует он. – Нужно драть высший командный состав, нужно драть нас, нужно драть вас, казаков... За что драть? За то, что не умеем воевать. Нужно знать казаков. Нужно знать, как с ними воевать. Вспомните, как в прошлом году на Донце было. Пропустим большевиков через реку и... бац по морде. Они назад. Опять пропустим. Опять - бац по морде. Вот как нужно воевать! То же нужно делать и теперь, когда перейдем за Кубань. Казаку что нужно? Ему нужен был один день, чтобы вшей побить. Другой день, чтобы вымыться. Третий, чтобы выспаться. А потом он пойдет воевать. Нужно всех драть: высший командный состав, меня, вас.

Ну, если всех драть, - рассудительно замечает один из казаков, - тогда лучше никого не драть...

А рядом на глазах санитарного инспектора Донской армии генерала Каклюгина упавшую с повозки сестру милосердия давят лошадьми и... сталкивают в Кубань.

Оживленно работают пулеметы бронепоезда, руководимого генералом Майделем. Местные большевики уже прекратили стрельбу по мосту.

В этот момент к бронепоезду подбегает какой-то чиновник, беспомощно стоявший возле телеги с обрубленными постромками.

Ради Бога, - умолял он, - возьмите с собой последние деньги и ценности кубанского правительства. Они здесь на телеге: осталось всего одиннадцать ящиков.

Ящики с деньгами ставят на площадку бронепоезда...

Паника между тем доходила до своего кульминационного пункта. Воинские части, которые должны были прикрывать отход, никакого сопротивления не оказывали и, пробиваясь через обозы, шли напролом через мост. Здесь уже действовал только один инстинкт самосохранения, и были случаи, когда на мосту раздавалась, правда, не приведенная в исполнение, команда:

Шашки вон, за мной, руби эту сволочь!..
Были случаи, когда панически настроенные люди

бросались с моста в Кубань, где, конечно, гибли. Были случаи, когда, бросив обозы и гурты скота, калмыки и калмычки, считая, что все погибло и большевики их сейчас захватят, резали своих детей и бросали в воду...

В городе осталось огромное количество брошенных хозяевами обозов, гуртов скота, лошадей. Уже выполз из своих нор всякий городской сброд и ринулся грабить обозы. А между тем в городе находились лишь разъезды большевиков. Было время, когда мост оставался свободным и многие из перебравшихся после того, как улеглась паника, переходили обратно через мост и возвращались оттуда со всяким награбленным добром.

И здесь, - рассказывал мне генерал Карпов, - я был свидетелем маленькой, но весьма характерной сцены, которая является светлым пятном на темном фоне мрачной картины оставления Екатеринодара. В этой хаотической, кошмарной обстановке, когда всякий думал лишь о себе, когда из города возвращались пьяные и грабители, я видел вместе с ними трех казаков. Один был весь обвешан пулеметными лентами. На руках у него - ребенок. Другой везет подобранные пулеметы, третий - пачку винтовок. “Пулеметчики?” - спрашиваю у них. “Так точно”, - отвечают. Прямо расцеловать их хотелось...

Последние столкновения с большевиками в Екатеринодаре происходили на вокзале.

Большевики в первую очередь, - рассказывал мне генерал Майдель, - попали на вокзал, куда возвратился и мой бронепоезд. До прихода красных какие-то подозрительные личности громили вагоны с интендантским имуществом. Когда пришли большевики, все, находившиеся на вокзале, перепутались и заполнили промежутки между поездами. Мой бронепоезд пулеметным огнем стал обстреливать эти промежутки, и они были совершенно очищены: остались лишь горы трупов и раненые. Потом из бронепоезда началась охота на отдельных большевиков. Били на выбор...

Один из большевиков с револьвером в руках геройски бросился на бронепоезд с криком:

Сдавайтесь!..

Его буквально перерезали из пулемета.

Город был занят пока незначительными силами большевиков. Последним с вокзала и города уходил бронепоезд, стреляя налево и направо из всех своих орудий и пулеметов, пробиваясь через цепи залегавших между станцией и мостом большевиков и переходя на другую сторону реки.

В ночь с 4-го на 5-е огромный железнодорожный мост через Кубань был взорван.

На главную страницу сайта