8. ЧЕРНОВ

 

Временное правительство первой коалиции пришло к власти через вооруженную демонстрацию 21 апреля, органи­зованную большевиками на немецкие деньги (См. гл. «Немецкие деньги»). Оно насчиты­вало в своем составе 6 социалистов, среди которых мини­стром земледелия состоял член центрального комитета партии социалистов-революционеров В. Чернов (Чернов Виктор Михайлович (1873—1952) — один из основателей партии эсеров, ее теоретик. В рев. движении с конца 1880-х гг. Участник Циммервальдской и Кинтальской конференций. Вернулся из эмигра­ции в апреле 1917г. Министр земледелия Врем, пр-ва, предс. Учреди­тельного Собрания, после его разгона большевиками — в эмиграции).

Как-то в мае я заехал в Английскую миссию. «Посмот­рите, какое интересное сведение», — сказал мне майор Alley, достав из письменного стола небольшую книжечку. В руках его оказался секретный справочник английской разведки издания 1916 года.

Alley раскрыл справочник, положил передо мной, и мы вместе прочли, а я тут же кратко записал в переводе следую­щее резюме прочитанного:

«Бывший австрийский консул во Флоренции Пельке фон Норденшталем после объявления войны Италией переехал в Швейцарию. Там он специально вербовал политических де­ятелей для работы в пользу Центральных держав. Одним из привлеченных им для такого рода деятельности был Чернов».

Alley загадочно улыбается. У меня захватило дыхание. Действительно, очень интересно.

Попросить его достать какие только можно подробнос­ти, я погнал автомобиль к министру юстиции.

Застаю Переверзева одного в своем малом кабинете. Он сидит за письменным столом и что-то пишет. Кладу перед ним записку и в двух словах называю источник сведений.

Переверзев читает, вскакивает и молча быстро идет к двери.

— Постойте, Павел Николаевич, — говорю ему вдогон­ку, — у меня к вам еще несколько вопросов.

Переверзев останавливается, поворачивается:

—      Да разве после этого могу я чем-нибудь заниматься! — машет он моей запиской и скрывается за дверью.

Встречаемся вечером. Мрачен и неразговорчив.

—  Ну, как, Павел Николаевич?

—  Мне сказали, что эти сведения из старого департамен­та полиции, который их выдумал нарочно!

—  Что вы, что вы! Да ведь эти данные напечатаны анг­лийской контрразведкой, а не русским охранным отделени­ем. Наконец, как же правительство может игнорировать это донесение?

—  Говорил...

Я не спросил, к кому именно он обращался. Не подле­жит сомнению — к другим своим коллегам по Правительству.

Здесь перед нами разыгрывается удивительнейшее явле­ние. Чернов был не только министром, но и входил в состав Правительства, которое представляло Верховную Власть стра­ны. Верховная Власть не удаляет этого министра, но в то же время не игнорирует полученные о нем сведения. Напротив: все начинают взапуски предупреждать друг друга, рекомендуя быть осторожным и воздержаться говорить о военных делах в его присутствии. Так было, например, на заседании 3 августа, происходившем при участии Верховного Главнокомандующе­го Корнилова. Наконец, бывали случаи, что в присутствии Чернова министры осторожно дергали один другого за рукав. Такая аномалия являлась еще одним противоречием прави­тельства среди многих других; она имела свои объяснения. Совет солд. и раб. депутатов очень считался с партией эсэров, особенно первые месяцы. А Чернов — видный эс-эр — был даже председателем съезда своей партии, который состоялся в Петрограде с 25 мая по 4 июня. Он имел большое влияние и так умело провел съезд, что Керенский оказался забаллотиро­ванным и не попал в Центральный комитет партии.

После июльского восстания неприятные для Чернова слу­хи поползли в печать в период второго кризиса власти. Подня­тые нами два месяца назад, они на этот раз исходили из старых эмигрантских кругов, подтверждали правильность документов Департамента полиции, отнюдь не противоречили указаниям английской контрразведки и сводились к следующему.

В 1915 году в Париже Чернов со своими единомышленни­ками пробовал издавать газету «Жизнь», но за отсутствием средств она не замедлила прекратить свое существование. Тог­да в октябре того же года Чернов переселяется в Швейцарию. В Женеве Чернов, Натансон1, Камков2, Зайонц3, Диккер, Шапшелевич и другие, пользуясь германскими субсидиями, организовывают «Комитет интеллектуальной помощи рус­ским военнопленным в Германии и Австро-Венгрии». Этот комитет издавал на немецкие деньги журнал «На чужбине», который бесплатно рассылался на немецкие же средства по лагерям русских военнопленных*.

В апреле 1917г. Савинков, Дейч, Алексинский4, Чернов и другие возвращаются на пароходе в Россию; с ними же не­сколько десятков русских солдат, бежавших из немецкого плена через французский фронт. К последним подходят Чер­нов и Алексинский. Чернов спрашивает: читали ли они жур­нал «На чужбине» и как он им понравился.

(1            Натансон Марк Андреевич (1851-1919) — народник, с 1905 г. эсер, в 1917 г. левый эсер, после октября — член Президиума ВЦИК.

2              Камков (Кац) Борис Давидович (1885-1938) — один из лиде­ров лев. эсеров. Во время 1-й мир. войны — интернационалист. Пос­ле октября — член ВЦИК, затем на сов. хозяйственной работе.

3              Зайонц (он же Хаимов Марк Мендель) — мещанин г. Седлеца, эсер.

* Судить о направлении журнала можно по воспоминаниям Г. Алексинского: «Souvenir d'un condamne à mort» — page 3—4.

4              Алексинский Григорий Алексеевич (1879—1965?) — потомств. дворянин, участник студ. рев. движения, уч. революции 1905— 1907 гг., член РСДРП, деп. 2-й Гос. Думы, с 1907 г. в эмиграции. Пос­ле февраля вернулся в Россию, в апреле 1917 г. вступил в редакцию плехановской газеты «Единство». 4 июля 1917г. заявил петроград­скому комитету журналистов, что большевики, в том числе и Ле­нин — агенты германского Ген. штаба. Преде. Петросовета Чхеидзе рекомендовал редакциям газет не публиковать эту информацию, но газета «Живое Слово» напечатала ее. В 1918 г. арестован, отпущен на поруки. Бежал за границу, в эмиграции занимал однозначно анти­большевистскую позицию.)

 

Ответ: «Не очень». Чернов: «Почему?» Солдат поясняет: «В нем писали хорошо лишь о Германии, а о нашей России говорили только дурно». Разговор обрывается.

Напомним, что за люди сидели в этом гнезде.

Связи Натансона с Германией доказывать излишне: о них в свое время достаточно сказал тот же эс-эр Савинков.

В отношении Зайонца, по донесениям военного агента в Швейцарии, было установлено, что он вошел в тесные сно­шения с вышеназванным А. Пельке фон Норденшталем. Зай-онц же, кстати, предлагал ему свои услуги для доставки ма­териалов для покушений.

Наконец, Камков получает деньги с одной стороны от того же Пельке фон Норденшталем; а из другого кармана — от германского вице-консула в Женеве Гофмана.

Про Чернова старые эмигранты говорили так: лично он не состоял в непосредственных сношениях с Пельке фон Норденшталем, — деньги приносил Камков; но Чернов знал, чьи это деньги, знал, за что они даются, и ими пользовался за свои труды, которые отвечали полученным заданиям. Именно при таких подробностях я не видел разницы, полу­чал ли он сам деньги непосредственно от Пельке, или их приносил от того же Пельке Камков, тем более что роль по­следнего ни у кого не вызывала сомнений. Напротив, неко­торые старые эмигранты до сих пор усматривают большое различие между этими двумя способами передачи денег, а мне ставят в упрек, что я не проверил сам на месте сведений анг­лийского секретного справочника.

В 1917 году в Петрограде я не мог доказать, передал ли в Швейцарии два года тому назад Пельке деньги Чернову из рук в руки. Если они виделись, то вряд ли в присутствии поня­тых. Поэтому, раз я не могу доказать, то, по строгому прин­ципу, которому следую при составлении настоящих строк, я не считаю себя вправе утверждать, что Чернов лично видел­ся с Пельке, и не могу настаивать на этой детали.

Мне часто возражали, что он циммервальдовец (Участник интернациональной социалистической конферен­ции 9—12 сентября 1915 г. в Циммервальде) и совсем не скрывает своих пораженческих убеждений. Чернов — ин­тернационалист, у него нет отечества.

Но, несмотря на все значение Интернационала и ужасы Великой войны, наша эпоха глубоко национальна. Он, пораженец, — был министром, во время войны; а в 1918 году Чер­нов — интернационалист — становится председателем перво­го русского Учредительного Собрания. Ну, а тогда, в 1917 году, газеты заговорили о его деятельности в Швейцарии со слов патриотически настроенных левых эмигрантов, а вовсе не по доносам Департамента полиции, который всегда почему-то все выдумывал нарочно!

Чернов даже вышел из состава министров, чтобы, как он заявил, реабилитировать свою честь; но третейский суд так и не состоялся. 22 июля Центральный комитет социалистов-революционеров постановил выяснить дело в трехдневный срок, а до того времени эсэрам в Правительство не входить.

Кризис затягивался. Министр Некрасов и другие прило­жили все усилия, чтобы свести «недоразумение» на нет и Чернов благополучно вновь стал министром (Слово «недоразумение» сказал Некрасов).

Но с какой легкостью не зачеркивать все, что было про­тив него, — конечно, кроме того, что свидетельствовало само левое крыло старой эмиграции, мы вплотную подходим к психологии Ленина: один разрушал Россию в 1916 году, а другой в 1916-1917 гг.

 

9. ДАЧА ДУРНОВО

 

На берегу Невы, совсем недалеко от заводов Выборгского района, стоял двухэтажный дом, окруженный великолепным парком. Вся усадьба с началом революции была захвачена не­большой группой выпущенных на свободу грабителей. И вот вокруг живописного уголка нашей столицы одна за другой на­чинают слагаться легенды, нередко самого противоречивого содержания. Взвинченное воображение чего только не припи­сало этому поистине «заколдованному месту», история с кото­рым невольно приводит на память всем известный рассказ Го­голя. Слухи быстро облекались в фантастические образы; а образы жонглировались на митингах увлекающимися демаго­гами, глаголящими устами «самого народа».

На эти признаки много энергии и времени потратил Все­российский съезд Советов, собравшийся в Петрограде 3 июня (1090 делегатов, из них 105 большевиков и 32 интернациона­листа). Присутствие на даче одного-двух анархистов в уст­ной передаче сразу же выросло в целую группу анархистов-активистов. Митинг в 123 человека разного рода клиентов прокурорского надзора без особого усилия воображения раз­росся в полномочное собрание анархистов-коммунистов, посылавшее по той же летучей почте в Таврический дворец свои ультиматумы и угрозы вооруженных демонстраций. А тут же, 14 июня, еще и Либер (Либер (Гольдман) Михаил Исаакович (1880—1937) — один из лидеров Бунда и меньшевизма, член ЦК РСДРП в 1907—1912гг. В 1917 г. член Исполкома Петросовета, ВЦИК. Позже отошел от поли­тической деятельности) сообщил о ядре каких-то, но уже не анархистов, а монархистов, засевших на той же даче Дур­ново, под предводительством мифического полковника Гаврилова, которого, кстати сказать, так до сих пор никому и не привелось увидеть.

Как бы то ни было, гостеприимный парк представлял удобную лужайку для митингов, да очаг преступности оказы­вался налицо. Прокурор Судебной палаты, конечно, не мог пройти мимо насильников, но по установившейся привычке, на его требования уже не обращали внимания. Впрочем, этот весьма сложный случай был совсем особенным: здесь даже умеренные социалисты затруднялись поставить свой диагноз, как отнестись к частной собственности, отобранной у Дур­ново. С одной стороны, они были склонны порицать захват дома; но в то же время, с другой, — в отношении парка — совершенно недвусмысленно разъясняли, что он должен быть закреплен в собственность народа.

Слухи о готовящихся вооруженных демонстрациях боль­шевиков все чаше и настойчивее носятся в кулуарах. Часть умеренных членов съезда выдвигает контрпроект в виде мир­ной демонстрации и в свою очередь зовет всех 18 июня вый­ти на улицу. Однако день манифестации проходит не по пла­ну ее миролюбивых инициаторов, но по новой программе большевиков и к полному торжеству последних. Кто из нас, проживавших тогда в Петрограде, не слышал от своей при­слуги, что ей большевики предлагают (через Степиных и т. п. агентов) от 10 до 30 рублей за участие в шествиях по улицам? (См. гл. «Немецкие деньги») Но как новость, большевики 18 июня выпустили такое коли­чество флагов и значков со всевозможными подобающими лозунгами, какого мы до сих пор никогда не видели. Конеч­но, не скудный поденный заработок рабочего оплатил эту бутафорию, а только богатая касса большевиков могла под­нять такие расходы. Зато, кто бы ни вышел на улицу, из кого бы толпа ни собиралась, — все попадали под большевицкие надписи, всех подавлял реющий над головами лес древок с громадными, нередко саженными красными полотнищами.

Внешний эффект, благодаря такой декорации, вышел ошеломляющим: Петроград сразу как бы стал красным горо­дом. Красный смотр, таким образом, удался, как никогда, и закончился, по нормальному расписанию, очередным разгро­мом всех мест заключения.

Около шести часов вечера, подойдя к окну своего кабине­та на Воскресенской набережной, я увидел на противополож­ном берегу Невы большую толпу народа, окружившую тюрьму — так называемые «Кресты». Зову дежурного старшего агента Ловцова: «Возьмите с собой нескольких агентов и пойдите в «Кресты». Указываю ему на толпу: «Узнайте, кого выпустили из тех, кто числится за мной, и куда они отправились».

Примерно через час Ловцов возвращается: «Из посажен­ных вами освобождены: Хаустов, Мюллер и Еремеев. Два последние ушли на дачу Дурново, куда я послал за ними че­тырех агентов».

История обоих заключенных весьма необычна.

Мюллер. Прибыл в апреле из-за границы с партией эмиг­рантов. На границе, в Белоострове, был указан моим агентам самими же эмигрантами, как подозрительное лицо, пристав­шее к ним в Швеции и ничего общего с эмигрантами не име­ющее. На допросе нашими агентами в Белоострове он сна­чала давал противоречивые ответы и, наконец, совсем запу­тался, не умея объяснить, ни откуда едет, ни цели своей поездки. Все вместе взятое вызвало подозрение, что Мюллер послан немцами. Однако по заведенным порядкам, когда въезд в Россию был свободен решительно для всех и визы штамповало автоматически Министерство иностранных дел, с молчаливого согласия Главного управления Генерального штаба, я не имел ни права, ни возможности вернуть Мюлле­ра в Торнео. Поэтому, по примеру своих предшественников, Мюллер из вагона был препровожден в тюрьму. Но уже в мае, по установившемуся обычаю, его выпустила толпа, разбив двери дома заключения во славу очередной демонстрации. С тех пор он начинает пользоваться свободой петроградского режима и так продолжал бы безмятежно проживать до неиз­вестного времени, если бы не неприятный случай, вызванный его же собственной неосторожностью.

В первых числах июня на Знаменской площади, около Николаевского вокзала, состоялся довольно многолюдный митинг, на котором обсуждался вопрос, следует ли продол­жать мировую войну? Один из членов Совета из Таврическо­го дворца, убежденный сторонник войны, пытается доказать товарищам, что им надо вернуться в окопы; но против него яростно выступает какая-то неизвестная фигура, предлагая немедленно же заключить общий мир. К концу длительного диспута, всемогущий член Совета, скрывавший до сих пор свое звание, доведен до исступления. Он открывает свое ин­когнито, называет оппонента шпионом, тут же, на площади, его арестовывает и, как немецкого агента, сам сдает в бли­жайший комиссариат. Отсюда неизвестная фигура пересыла­ется в контрразведку; а мы, к своему приятному изумлению, узнаем в ней нашего старого знакомого Мюллера.

История Еремеева много проще. В начале мая я получаю телеграмму из Тифлиса от Закавказского Совета солдатских и рабочих депутатов с просьбою арестовать некоего Еремеева. Этот дезертир по призванию бежал с Кавказского фронта по первоначалу в Тифлис, где позанимался некоторое время во­ровством и пропагандой, а потом с какими-то не совсем ему принадлежащими суммами поспешил укрыться в более безо­пасное место, каковым не без основания считал Петроград.

Еремеев был нами найден и арестован, но, видимо, имел за собой больших заступников, так как не прошло и недели, как ко мне явился из Таврического дворца член Совета, юрист Л. «Меня послал к вам Чхеидзе; он просит вас выпустить Еремеева, так как получил из Тифлиса телеграмму от Гегечкори (Гегечкори Евгений Петрович (1881 — 1954) — один из руководи­телей грузинских меньшевиков. Депутат 3-й Гос. Думы, с 1917г. член особого Закавказского комитета Врем, пр-ва и член ВЦИК, предсе­датель Закавказского комиссариата, мин. меньшевистского пр-ва Грузии. С 1921 г. в эмиграции), в которой тот настаивает на освобождении Еремеева, считая, что последний полезен их партии». Показывает под­линную телеграмму. Отвечаю Л., что Гегечкори, очевидно, введен в заблуждение, так как, арестовывая Еремеева, я лишь исполнил просьбу Закавказского Совета; но теперь уже и сам не хочу с ним расстаться. Показываю досье, дополнительные данные и отказываюсь выпустить Еремеева. Л. совершенно со мною соглашается, говорит, что Чхеидзе не были известны эти подробности, извиняется и сконфуженный уезжает.

Теперь вернемся ко дню 18 июня.

Узнав от Ловцова имена выпущенных, звоню по телефо­ну начальнику Штаба Балабину: «Сейчас толпа выпустила из «Крестов» Мюллера и Еремеева, которых я посадил по просьбе Петроградского и Закавказского Советов солд. и раб. депутатов. Они ушли на дачу Дурново. Послал вдогонку аген­тов, но, конечно, моих сил недостаточно. Не придумаешь ли что-нибудь под эти советские приказания?»

«Попробуем», — услыхал я ответ.

Узнав от Балабина эти подробности, Половцов едет в Мариинский дворец на заседание Временного правительства; предлагает последнему взять дачу Дурново; но видит колеба­ния некоторых министров, встречает неопределенное отно­шение, иными словами, не может добиться никакого ответа. Отчаявшись, он уже выходит из зала заседаний, когда его нагоняет Переверзев: «Генерал, я санкционирую ваше пред­ложение именем правительства, как генерал-прокурор, беру ответственность на себя и сам еду с вами».

Едва проходит час с небольшим после моего разговора, как меня вызывает к телефону Балабин. «Мы решили под видом возвращения твоих двух беглецов, арестованных Сове­тами, сегодня же ночью взять дачу Дурново. Приезжай поско­рей».

Через четверть часа я в Штабе округа. Первым встречаю Половцова — оживленного, в сильно приподнятом настрое­нии. Он обращается ко мне с дружескими, теплыми словами, вспоминает несколько славных, трудных боев Дикой дивизии:

—  Прошу тебя, — кончает он, — забудь свои новые долж­ности, считай, что ты снова в Штабе нашей дивизии, и ра­зыграем вместе дачу Дурново. Неужели ты мне откажешь?

—  Конечно, нет: с радостью, — отвечаю я.

Кругом все в движении. Вызываю для юридического над­зора В. Н. Каропачинского и Снегиревского.

Однако положение Главнокомандующего самое нелепое: войска не могут выступить без разрешения Совета, но посвя­щать в наши планы хотя бы контрольную комиссию из 8 чле­нов Совета — прямо опасно, так как мы не только не полу­чим разрешения, но нам попросту запретят выступление. Вот почему Половцов ограничивается принципиальным разгово­ром с тремя членами Совета, наиболее решительно настро­енными, между прочим, с Сомовым. Каждый из них в отдель­ности ясно высказывается, что засевших на даче Дурново сле­дует разогнать немедленно. Добиваться от них большего было бы неосторожно.

Далее, чтобы собрать самый отряд, Половцов пускает в ход всю свою изобретательность. Даже лучшим частям, как 1-му Донскому полку, командам преображенцев и семеновцев из отборных людей, он предложил каждой в отдельности явиться условно на сборный пункт — к Литейному мосту к 4 часам утра и там уже, а не в казармах, убедиться, что выс­тупают они не одни, а вместе с другими и, главное, с разре­шения Совета.

В 4 часа у моста момент критический. Он проходит бла­гополучно только потому, что людей вытянули из казарм и они были тщательно выбраны из тех, кто наиболее сохранил подобие воина.

Вот перед нами последний могикан, чудом уцелевший в наших краях, осколок большой армии, унтер-офицер действи­тельной службы Лейб-Гвардии Семеновского полка. Славный полк пронес через века идеи своего Великого основателя, в которых воспитывал семеновского солдата. Теперь последний семеновец, последний раз предоставлен себе самому. Он при­вел к Литейному мосту роту и сам должен решить, как посту­пить. Ему много раз объясняли, что если прикажут вывести людей, то надлежит потребовать письменного приказания, подписанного членами Совета и скрепленного советской печатью. В полку он привык точно исполнять приказания, а здесь, у Литейного моста, сам Главнокомандующий так при­ветливо говорит ему:

—      Неужели вы не верите мне — вашему Главнокоманду­ющему? Разве я могу повести вас на дурное дело?

Унтер-офицер стоит перед Половцовым вытянувшись, каблуки вместе. Ему стыдно требовать, как будто неловко вспоминать о письменном предписании! Он явно избегает титуловать «господин генерал». Так и кажется, что с языка сорвется: «Ваше превосходительство».

—      Да ведь члены Совета разрешили захватить тех, кто был пойман по их же приказанию, — продолжает Половцов и тут же, как последняя «была — не была», вдруг заявляет: — Наконец, и бумага у меня в кармане.

Стою рядом, боюсь посмотреть на Половцова: а ну, как попросит показать... Хочу отвести разговор и громко говорю:

—  А вот и преображенцы.

—  Слушаюсь! Идем! — громко восклицает семеновец, отчетливо поворачивается кругом и идет к роте. Тронулись: одна колонна, человек в 200 (преображенцев и семеновцев) — с запада; другая (измайловцы и егеря) — с востока; при каж­дой полсотни казаков.

Беру автомобиль, быстро еду вперед, чтобы ознакомить­ся с местностью. Объезжаю сначала весь квартал и на углу слезаю. У ворот в парк два стража от засевшей банды, поте­рявшие облик человеческий: грязные, рваные шинели, лица испитые, немытые, бороды нечесаные, в руках винтовки. Иду к воротам, и как раз подходит головной разъезд, а с ним По-ловцов. Входим вдвоем, за нами казаки. При нашем появле­нии оба караульщика исчезают. Беру солдат, оцепляю дом и одновременно приказываю подобрать несколько десятков хулиганов, завсегдатаев ночлежки, мирно спавших под дере­вьями. Дом заперт со всех сторон. Возвращаюсь на крыльцо, а Половцов подходит к окну и стучит.

Тем временем небольшой двор заполняется нашими людьми. Приезжает Переверзев. Наконец, из боковой гале­реи появляется для переговоров высокий представительный матрос — Железняков. Переверзев требует, как генерал-про­курор, немедленно открыть двери. Железняков вступает в пререкания, говорит о свободах и правах народа на дома и земли. Складная речь его течет быстро, слов не подыскива­ет; держит себя непринужденно. По внешности — совсем не татуированная физиономия бульдога; напротив — высоко закинутая голова, с правильными чертами лица при откры­том вороте даже импонирует.

Переверзев настаивает: он, прежде всего, желает полу­чить Мюллера и Еремеева, которые прячутся в доме. Желез­няков отвечает, что Мюллер действительно здесь, а Ереме­ева нет, так как он ушел к большевикам в дом Кшесинской.

—  Вы, товарищ министр, войдете в дом только через наши трупы, — заканчивает он и быстро скрывается в гале­рею, откуда уже слышатся стуки молотков, заколачивающих двери.

—  Генерал, — обращается Переверзев к Половцову, — предоставляю вам распоряжаться и занять дом войсками.

Едва переговоры кончились, как за окнами в нижней га­лерее начинают вырисовываться какие-то фигуры. Как ока­залось потом, то были не анархисты, а бездомные бродяги самого последнего разбора, которые больше всего боялись пролития своей крови и подошли к окнам, чтобы сразу же попасть нам на глаза и засвидетельствовать покорность.

Половцов идет к окну и командует: «Вперед!» Но наша воинская сила притихла и не двигается; ее как будто и нет совсем. Вдруг вперед кидается ординарец Балабина — сту­дент Петроградского политехникума (К сожалению, не помню его фамилии). Он с разбега вскаки­вает на подоконник, широким взмахом обеих рук разбивает стекла, высаживает переплет рамы и спрыгивает по ту сторону. За ним влезаем мы — три офицера Дикой дивизии: адъ­ютант Половцова корнет М. А. Масленников, ротмистр Ра­гозин и я. Войска безмолвствуют, стоят как вкопанные.

Положение Половцова очень трудное: он снова пускает­ся на хитрость:

— Преображенцы, что же вы стоите? Смотрите, семеновцы уже вошли... — говорит он у одного окна преображенцам. Быстро переходит на другой фас и приглашает уже семеновцев поспешить, «чтобы догнать преображенцев, которые уже вошли». Потом возвращается к преображенцам, невозмути­мо стоящим во дворе, и монолог возобновляется.

Несколько казаков-урядников постепенно втягиваются в дом, за ними десятка полтора солдат. Тут очень быстро про­исходит маленькая неприятность: противник начинает ки­дать ручные гранаты из окон и балкона верхнего этажа во двор; впрочем, он забывает выдернуть предохранители, и ни одна граната не разрывается. Несколько подобных гранат были брошены и около лестницы внутри самого здания. Для наших воинов этого оказалось достаточно: солдаты, забрав­шиеся было в дом, опрометью бросаются назад, высыпаются из окна, в которое мы пролезли, бегут через двор на набереж­ную, а за ними убегает и все наше войско.

Теперь обстановка такая: в здании остались мы — офи­церы. Во дворе стоят Переверзев с прокурором Судебной палаты Карийским, Половцов с Балабиным и несколькими офицерами, а с ними один все он же — последний солдат — унтер-офицер Л.-Гв. Семеновского полка. Он начинает сви­стеть, кидается на улицу, сильной рукой поворачивает и втал­кивает во двор отдельных солдат. Паника постепенно прекращается; многие, но, конечно, не все, возвращаются во двор, после чего наступление начинается сначала.

Уютный когда-то, хорошо обставленный двухэтажный дом, превращенный в ночлежку, постепенно очищается. Со­противление оказывает только одна комната, в которой за­перлись Железняков с Асниным. Выламывая последнюю дверь, один из солдат просовывает в щель винтовку и, воро­чая стволом, нечаянно спускает курок. Раздается выстрел, кстати сказать, единственный. Пуля случайно попадает в спину Аснина и укладывает его на месте.

Аснин был известный вор-рецидивист. Отбыв по суду два наказания за кражи, он был приговорен в третий раз к каторж­ным работам в Сибирь, где его застала революция. Выпущен­ный в марте на свободу, Аснин вернулся в Петроград, подру­жился с Железняковым и, записавшись в анархисты, поселился на даче Дурново. Оттуда он двигал революцию, рассылал угрозы по разным организациям — самое обыкновенное яв­ление тех далеких дней.

Наконец, Железняков «сдается силе», и все пленные со­бираются во дворе.

Те, кто видел эту группу, никогда ее не забудут. Числом около ста, то были не люди, а выходцы из нижнего подвала петроградской трущобы, в грязных лохмотьях, с лицами, от­меченными разъедающим клеймом порока. Вероятно, боль­шинство из них долгие годы не видело куска мыла, а ножни­цы никогда не прикасались к их всклокоченной гриве и ще­тине. Среди других, десятка полтора, судя по одежде, следовало принять за женщин; но они так растеряли и рас­пили малейшие признаки своего былого облика, что почти не отличались от всех остальных. Эти были особенно ужасны.

Отправляем всю группу на расследование. Половцов отда­ет последние приказания полковнику П. Назимову, которого оставляет за начальника: «Вы останетесь здесь с батальоном еще один час, — говорит он, отмечая время, — а потом отведете сол­дат в казармы». Решение правильное, отвечающее обстановке и единственное: солдат уже стало значительно меньше, они начали рассасываться по окрестностям, уже разбрелись.

— Понимаешь, — говорит мне Половцов, — я не могу приказать иначе. Представляешь себе, что будет здесь часа через два, какая соберется толпа народа, и сколько людей останется у Назимова? Да и кто его будет слушаться? Только новый скандал, новое неисполнение приказания!

Возвращаемся вместе в автомобиле. Настроение от ус­пешного конца у обоих повышенное, веселое.

—      Что, на аркане тащил свою гвардию, — смеюсь я над Половцовым.

В это время на набережной обгоняем наших пленников. Посредине с гордо закинутой головой выделяется стройная фигура Железнякова. Кругом него, пугливо озираясь по сто­ронам, ползут какие-то убогие, уродливые тени.

—      Так вот, эти оборванцы посылали ультиматумы Всерос­сийскому съезду Советов! — восклицает Половцов, указывая на них.

Несомненно, на митинги в парке приходили и другие анархисты и большевики. Но как ни подходить к этим уль­тиматумам и их авторам, все-таки придется признать, что на плацдарме окопались не народные делегаты, а один анархист Железняков — сила черноземная, а с ним разные грабители. Там же мы находим и немецкого агента Мюллера!..

Железняков, Аснин и Мюллер — трое в тесном союзе, как символ разрушения, так и проходят через всю эпоху от 1 мар­та до нынешних дней.

Неужели же это им надлежало отдать парк Дурново? Других мы не видим (См. гл. «Петроградская трясина».). Таково еще одно противоречие рево­люции, где все так запутанно и сложно; а между тем, как легко и просто в прежнее время ликвидировал бы все дело с дачей самый обыкновенный околодочный надзиратель. Нам же предстояло еще защищаться и оправдываться. Для начала приезжаем с Половцовым в Собрание Преображенского пол­ка и распределяем арестованных. К своему большому удо­вольствию, прокурор узнает среди обитателей дачи прежде всего Гусева — мелкого вора-рецидивиста, давно разыскива­емого за последнюю кражу.

Через час приезжает с дачи Дурново оставленный там для наблюдения Каропачинский с сообщением, что не только в парке собралось много народу, но толпа уже запрудила прилегающие улицы. Весть о нашем визите и смерти Ленина бежит по городу. Митинг принимает грандиозные размеры; ораторы сменяют друг друга, объявляют «смерть палачам» и все остальное, что полагается из того же репертуара.

Главное управление Генерального штаба спешит исполь­зовать момент, очень подходящий, по мнению Потапова, для пропаганды. Оттуда посылают на дачу на автомобиле корне­та В. Скосырева с пакетом каких-то прокламаций. Несчаст­ный не успевает доехать, как его стаскивают с машины и жестоко избивают. Скосырев был подобран прохожими в бес­сознательном состоянии и доставлен в госпиталь.

От преображенцев перехожу через Дворцовую площадь, иду к министру иностранных дел Терещенко. Он ждет меня к 11 часам и знакомит у себя в кабинете с офицером француз­ской делегации, капитаном Laurent, оказавшим нам впослед­ствии неоценимые услуги.

— Вот теперь вы знакомы, — говорит Терещенко, — и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня.

От Терещенко еду к Переверзеву, который просил срочно сообщить ему точные данные о Мюллере и Еремееве. Узнаю от Бессарабова, что в Таврическом дворце разразилась буря, ...а потому Временное правительство назначило особую смешан­ную комиссию из прокурорского надзора и членов Совета солд. и раб. депутатов для расследования всего «происшествия». Переверзев, уезжая, поручил меня спросить, кого я предложу в эту комиссию от контрразведки. Называю П.А.Александрова (Александров Павел Александрович (1866—1940) — следователь по важнейшим (позднее особо важным) делам окружного петербург­ского Особого суда. За свою безупречную служебную деятельность награжден орденами Св. Станислава 2-й и 3-й степени, медалями. В начале 1917 г. был преподавателем техники производства расследо­ваний по шпионским делам на курсах контрразведки при Глав, управ­лении Ген. штаба. Назначен Временным пр-вом в комиссию по про­ведению следствия над Лениным и др. руководителями большевиков, обвиненных в сотрудничестве с немцами. Следственное дело, собран­ное Александровым, составило 21 том, но не было доведено до суда. После октябрьского переворота П. А. Александров остался в России, работал на незначительных юридических должностях. Дважды (в 1918 и 1925 гг.) привлекался к дознанию в связи со своей ролью в следственной комиссии по делу большевиков. Перед арестом в 1939 г. занимал должность юрисконсульта в сахарном тресте и жил в Моск­ве. 17 января 1939 г. арестован. После многочисленных допросов в 1940 г. приговорен к расстрелу за «фальсификацию уголовного дела в отношении Ульянова-Ленина». (Анисимов Л. Н. Обвиняется Улья­нов-Ленин // Военно-исторический журнал. 1990, № U.C. 3—9.).

Спешу к себе на Воскресенскую набережную; приезжаю как раз вовремя, так как в передней застаю большевика при­сяжного поверенного Козловского, а с ним десятка два во­оруженных солдат и им подобных. Еще с лестницы слышу шум и крики, которыми обычно сопровождаются эти посещения (Среди других — знакомые лица: соседи по верхнему этажу из «боевого отдела Литейной части партии большевиков»).

Несколько человек кричат сразу. «Контрреволюция» по­вторяется на все лады, а за нею выдвигается настойчивое требование немедленно выпустить арестованных. Следом идут соответствующие объяснения, что постигнет контрраз­ведку, если товарищи сегодня же не вернутся на дачу Дурно­во. Для большего вразумления двое бойко размахивают кула­ками и исступленно выкрикивают: «В бараний рог!»

—      Да вы не туда попали, — отвечаю я, как мне кажется, спокойным голосом, а у самого внутри так все и прыгает. — Мы исполнили только желание Совета солд. и раб. депута­тов. Поезжайте к ним и все узнаете. Кстати, к ним и обра­щайтесь за освобождением.

Мгновенно замерли; недоверчиво переглядываются. Че­рез несколько секунд заводит один Козловский, но уже ок­тавой ниже:

—  Доказательства! Я сам член исполнительного комитета.

—  Да я уже вам сказал: поезжайте в Совет, — отвечаю я, повышая голос, — там и специальная комиссия назначена.

Поворачиваю налево, иду по коридору; вызываю Алек­сандрова и запираюсь с ним в своем кабинете. Гости уходят. Еще раза два доносятся с лестницы прощальные возгласы: «Охранка!» Все утихает.

Ночью Александров возвращается из комиссии с хоро­шими вестями:

— Право, Борис Владимирович, как будто по точному заказу. Ведь только эти два по всем нашим делам и были аре­стованы по просьбе Советов. Спроси у нас третьего, мы бы никак не нашли. А по поводу выступления войск без разре­шения, более или менее улеглось, так как за недостатком времени разрешения спросить не успели, тем более что вы­ступили из-за арестованных Советами.

Буря утихает. Только выстрел по Аснину грозит крупными осложнениями. Однако и здесь нам приходит на помощь слу­чайное обстоятельство: оказалось, что буквально все тело Аснина было татуировано рисунками до крайности циничными, дальше которых никогда не уходила подзаборная литература.

Переверзев распорядился сфотографировать эти рисунки.

Под давлением «контактной комиссии», образованной с началом революции по инициативе Нахамкеса, Временное правительство установило положение, в силу которого мини­стры должны были защищать свою деятельность перед Все­российским съездом Советов (О «контактной комиссии» см. главу «Нахамкес». Из нее же видно, что Нахамкес считал себя членом «Законодательной Палаты»). На многолюдном собрании съезда, разбиравшем нашу экспедицию на дачу Дурново, про­тив Переверзева выступает ряд ораторов, среди других осо­бенно ожесточенно большевики Луначарский и Каменев. На крики и упреки в «убийстве народного избранника» Перевер­зев предъявляет фотографии тела Аснина со всеми рисунка­ми. Эффект выходит ошеломляющий. Луначарский и Каме­нев поспешно ретируются; даже Троцкий не умеет найти сло­ва, а собрание провожает министра овациями (Через много лет Троцкий все же разыскал свое слово. На стр. 483 «Моя жизнь» т. II он описывает, как «представители юстиции и милиции выяснили», что на даче Дурново «нашел приют ряд про­светительных рабочих организаций» и там «царил полный поря­док». По самому тщательному обыску, кроме «просветительных» ри­сунков на теле Аснина никаких признаков этих организаций мы не нашли.).

Матросы-кронштадтцы устраивают «борцу за идею» Аснину помпезные похороны с красными флагами, оркестрами, речами «смерть палачам» и т. п.

Таким образом, для нас все кончилось гладко. Внешним образом то же можно было сказать и про Главнокомандующе­го, хотя, несомненно, трюк с выводом войск не мог усилить к нему доверия Совета солд. и раб. депутатов, а потому ак­ции его в Таврическом дворце упали еще ниже.

Хуже всех пришлось Переверзеву. Через несколько дней, войдя в комнату секретарей министра юстиции, застаю такую картину: у стола сидит Бессарабов, перед ним стоит Данчич, размахивает руками и в такт приговаривает: «Убьем, убьем, убьем». — «Так убейте же, черт вас возьми, только избавьте от своего присутствия».

— В чем дело, Иван Иванович, откуда такие ужасы, — прерываю я его ритмическое покачивание.

Все объясняется. Железняков пользовался большой по­пулярностью среди кронштадтских самостийников. И вот каждый день с утра в приемную министра юстиции ввалива­лась пачка вооруженных матросов и не уходила до самого вечера, требовала немедленного освобождения Железнякова, грозя в противном случае убить Переверзева.

Последний выходил к матросам и неизменно отвечал, что Железняков будет сидеть в тюрьме до тех пор, пока он, Пе­реверзев, останется министром. Павел Николаевич твердо держал свое слово. Эти угрозы, естественно, временами до­водили до исступления секретарей министра, которым при­ходилось их выслушивать в приемной в течение целого дня и каждый день.

Думаем вместе, как помочь, как не допускать матросов до приемной. Пробую поставить караул. Передняя министер­ского дома немедленно превращается в свиной хлев с семеч­ками.

Горе-солдаты: добрая половина сразу уходит в город; ос­тавшиеся же мирные мужички, запрятав винтовки, со стра­хом и уважением смотрят на решительных, грубых, вооружен­ных матросов, уверенно и быстро поднимающихся по лест­нице. Какой контраст!.. Эти знают, чего хотят.

 

10. ИЗ ЖУРНАЛА КОНТРРАЗВЕДКИ

 

В контрразведке волнение. Большая междуведомственная комиссия Потапова закончила в середине июня составление общей инструкции контрразведке. Но беда не в этом. Она даже приступила к составлению плана работ. И это бы еще ничего: я участвовал только в первых двух заседаниях и времени не поте­рял, так как посылал вместо себя заместителя Пашенного.

Вся неприятность — в циркуляре. Это новый сюрприз Потапова. Заботясь о создании новых кадров новой контрраз­ведки, он открывает специальные курсы, что нельзя было не приветствовать. Только в приказании по всем контрразведкам Главное управление Генерального штаба уведомляет, что слу­жить в контрразведке будут только те, кто окончит названные курсы. Агенты и младшие служащие обеспокоены: они уже на службе, не могут ее бросить, чтобы посещать курсы, а потом, оказавшись без диплома, будут подлежать увольнению. Хода­тайства и протесты моего помощника, состоящего для связи при Главном управлении, не приводят ни к чему. Ему твердо разъясняют двумя словами: «Никаких исключений».

Еду к Потапову.

— Да ведь вы сами пригласили читать лекции на курсах всех наших старших юристов, начиная с Александрова! Я разрешил им посвятить часа по два в день на лекции. У нас агенты все время проходят практическую школу тех же про­фессоров. Вашим циркуляром вы срываете всю работу. Мне придется закрыть контрразведку.

Потапов продолжает упорствовать, пока я не говорю, что вынужден буду запретить своим следователям читать лекции, так как останусь один.

Он сдается. Не уезжаю, пока не получаю письменное к циркуляру дополнение, из которого следует, что для нынеш­него состава петроградской контрразведки посещение курсов не обязательно.

На службе я принимал посторонних лиц только один час в день — от 6 до 7 часов вечера, чем вызывал жестокие наре­кания нетерпеливой публики.

— Кто вы такой?! — иногда раздраженно кричали на меня разочарованные ходатаи, — мы любого министра достанем скорее, чем вас.

Тем не менее менять порядка я не собирался. У меня нет времени разговаривать в приемной больше часа в день, а вся­кий явившийся мог поговорить в любой час дня и ночи с дежурным следователем или обратиться в мою канцелярию и условиться о встрече со мной.

Непроходимые трудности были в другой области: нам не удавалось устанавливать систематического наблюдения за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я втя­гиваю в политику; а после жестокого преследования всех, занимавшихся политической разведкой при старом режиме, уговорить кого-нибудь влезть в политическую партию — было неимоверно трудно. Достаточно сказать, что даже на нас, за­нимавшихся всего только немецкими делами, смотрели как на обреченных. К этому остается прибавить, что видные большевики имели обыкновение тщательно замаскировывать свои следы.

Так, трусливый по натуре Ленин очень любил скрывать­ся. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз по­терянное наблюдение было совсем нелегко.

В начале июня Балабин мне сообщил, что Петроградский округ получает специальные задания по обороне, а потому наш тыловой Штаб переформировывается. В связи с этим преоб­разованием был восстановлен отдел генерал-квартирмейсте­ра, а меня назначили генерал-квартирмейстером с оставлени­ем контрразведки в моем непосредственном подчинении. Одновременно Половцов приказал мне лично продолжать вести дело по обвинению большевиков в государственной измене.

Начальником контрразведки был назначен по моему представлению талантливый, смелый, решительный судеб­ный следователь В. Кроме большевиков, я оставил непосредственно за собой одно неприятное дело о копии с докумен­та, выкраденного из мобилизационного отдела Главного уп­равления Генерального штаба. Эту бумагу мои агенты раско­пали в одной небольшой гостинице на Фонтанке, где ютились всякого вида подозрительные люди. Мне не пришлось довес­ти этого дела до конца, а потому я лишен права назвать фами­лии. Следующий за мной генерал-квартирмейстер, полковник Пораделов передавал мне уже за границей, что его контрраз­ведка, идя по тому же направлению, также не успела закон­чить расследования; но, продвигаясь дальше, имела все основания ожидать так называемого «громкого процесса» (При таких условиях решать о возможности предать дело глас­ности я предоставляю полковнику Пораделову.).

В мое время о подробностях расследования знали три человека: я, Балабин и Генерального штаба генерал Сатеруп, который взялся нам помочь. Дело в том, что в упомянутой компании, вернее сказать, шайке, из гостиницы на Фонтан­ке часто бывал один довольно видный офицер, который рань­ше служил в Штабе. Он принимал заметное участие в фев­ральской революции, а потом пошел по администрации. В новых учреждениях его бездеятельность, а может быть, и зло­намеренная служба Германии, ознаменовалась невероятным развалом. Этот офицер вел разгульный образ жизни среди по­донков общества, поэтому, естественно, наши подозрения на­правились в его сторону, тем более что выкраденный документ был в его ведении (Этого офицера не было в эмиграции. Он остался у больше­виков). Предстояло проследить, проверить даль­нейшее. Генерал Сатеруп приходил в ужас. Даже Балабин начинал нервничать. Он говорил мне так: «Спасем честь мун­дира; если самое тяжелое подтвердится, то мы с тобой поедем на квартиру, вручим ему револьвер и предложим в нашем присутствии застрелиться».

Но революция спасла и этого, как многих других, чьи дела закрылись на вечные времена.

Как общее правило, шпион на дознании никогда не при­знается в своей деятельности, горячо клянется всеми святы­ми в своей невиновности, для убедительности призывает болезни и несчастия на головы своих детей или близких, а жен­щины сверх того впадают в истерику, падают на колени. И вся эта ложь для непосвященного кажется самой неподдельной искренностью.

Однажды мы с Александровым допрашивали одного очень подозрительного Сорокина, проживавшего в Лигове. Он призывал к забастовкам на заводах района Нарвской зас­тавы, это мы определили точно. О его связях с немцами пря­мых улик вначале не было, но косвенных, по донесениям сек­ретных агентов — порядочно. Сорокин тоже — в слезы и на колени. Александров случайно выходит. Я делаю вид, что смотрю в окно. Он с рыданиями поднимается и, думая, что я не вижу, быстро стягивает первую, попавшуюся бумагу с мо­его стола и скорее в карман. Я поворачиваюсь, хватаю его за руку. Слезы сразу высохли, а косвенные улики прояснились.

Больше всего донесений приходило о несуществующих Т. С. Ф.-ах. Можно подумать, что весь Петроград покрывает лес мачт, по которым посылаются донесения в Берлин. Пред­лагать разыскивать эти станции — простейший способ завя­зать с нами знакомство.

И кто только не приходит с разными услугами! Услыхав как-то шум в приемной, я вышел посмотреть. Застаю офице­ра, юнкера, а кругом толпу народа. Мне докладывают, что офицер привел юнкера, обвиняя его в шпионаже. Приглашаю к себе офицера. На нем форма Казанского драгунского пол­ка. Корнет, уж немолодой — лет 30-ти. Казанский полк я довольно часто встречал на фронте. Задаю корнету ряд воп­росов о полке и действительно убеждаюсь, что славные дела Казанских драгун ему близко знакомы.

—  Почему же вы арестовали юнкера?

—  Я схватил его на Невском и привел прямо сюда: он шпион.

Слово за словом выясняется, что юнкера он сейчас уви­дел впервые в своей жизни, а схватил его за внешность, как блондина, полагаясь исключительно на свое чутье.

Речь офицера спокойная, но глаза ужасны: неподвижный, тяжелый, сосредоточенный взгляд. Сумасшедший? Так и ока­залось: доблестный офицер был в бою тяжело ранен в голову, потерял рассудок, сидел в доме умалишенных. Оттуда бежал. Сколько таких гуляло по улицам? Вызываю по телефону смот­рителя лечебницы, возвращаю ему офицера, а расстроенного вконец юнкера утешаю, что он очень дешево отделался. Усту­пая его просьбам, выдаю ему для представления начальнику училища удостоверение с печатью, что он «вовсе не шпион».

Среди иностранцев, приехавших в июне в Петроград, был известный швейцарский социалист Роберт Гримм. Попав в Россию под видом ознакомления с революцией, он был встре­чен автомобилями и овациями на вокзале и на первых порах вызывал горячие симпатии Президиума Совета, а также не­которых министров-социалистов, особенно Скобелева.

Однако после такой обшей радости дружеские чувства внезапно постигло горькое разочарование. Удалось перехва­тить чересчур откровенную телеграмму от немецкого вице-консула в Женеве Гофмана, посланную Гримму в Петроград. На память мне трудно привести точный текст телеграммы. Заметим только, что по нему можно было безошибочно су­дить, что Гримм имел определенное задание от Гофмана — добиться сепаратного мира России с Германией, действуя через Совет. Конечно, можно спорить и против документов, но уже гораздо труднее.

Официально социал-демократическая формула Гримма, как известно, переписывалась в Петрограде в таком виде: «Самая важная и совершенно неотложная задача русской ре­волюции в настоящий момент — борьба за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов, борьба за мир в международном масштабе».

Ратовать за немедленное прекращение войны не возбра­нялось, если оратор исходил из какой-нибудь политической платформы, хотя бы пораженческой. Но когда та же мысль являлась из немецкой инструкции, то оригинальное понятие должно было получить более узкое толкование.

Вот и доказывай каждый раз, откуда именно пришла мысль о сепаратном мире.

Временное правительство очень горячо обсудило новое положение Гримма. Переверзев рассказывал мне, что мини­стры-поручители были посрамлены выше меры, даже не на­шли, что возразить. Временное правительство единогласно постановило выслать Гримма в 24 часа за пределы России.

Переверзев меня вызывает, сообщает решение Прави­тельства, приказывает привести его в исполнение, проследить Гримма до границы.

—      Вот так, Павел Николаевич, — отвечаю я, — благода­рю вас за добрые вести; но почему бы нам не поместить Гримма в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и не рассказать ему о содержании нескольких статей нашего Уголовного Уложения? Это было бы так наглядно для других гостей.

Переверзев смеется:

—      Вы хотите невозможного. Будьте счастливы и высылке.

Согласно новому порядку, Правительству еще предсто­ит защищать свое решение во Всероссийском съезде Советов. Для сего оно назначает докладчиком министра-социалиста Церетели. Выступление последнего на трибуне 19 июня вы­зывает жаркие дебаты и особенно резкие выпады ныне здрав­ствующего члена II Интернационала Абрамовича, и уже умер­шего Цедербаума (Мартова), особенно защищающих Гримма.

Церетели не смущается. Он аргументирует, настаивает и в финале добивается подавляющего большинства, признав­шего постановление Правительства правильным.

Таким образом, необходимо отметить, что Гримм, счастливо избежав каторжных работ, был изгнан из России не одними буржуазными министрами, но согласно поста­новлению многолюдного съезда Советов. Своим пригово­ром съезд удостоверял подлинность описанного факта; само же дело приобретало международный интерес ввиду положения Р. Гримма и той исключительной роли, которую он играл на интернациональных пораженческих конферен­циях в Швейцарии, — тех самых, поставим в скобках, где протекала работа Ленина и его клики.

Напомним, что Циммервальдская конференция избрала руководящий центр, так называемую Интернациональную комиссию, куда вошли: член итальянской палаты Моргари, член Швейцарского Университетского совета Нэн, Роберт Гримм и, как переводчица, Анжелика Балабанова.

Комиссия обосновалась в Берне, откуда давала руково­дящие указания по всем странам через свой постоянный секретариат; а последний состоял всего из секретаря Роберта Гримма и переводчицы при нем Балабановой.

Итак, Роберт Гримм рассылал по Европе «руководящие указания», собирал конференции, а сам, как мы документаль­но доказали (в Петрограде), получал инструкции от немец­кого вице-консула в Женеве Гофмана (Что касается Балабановой, то ее работа на Германию была ра­зоблачена итальянской прессой и Бурцевым в октябре 1917 года. См. «Мессажеро» и «Общее Дело» номер 15, 12 октября 1917 года).

 

11. НЕМЕЦКИЕ ДЕНЬГИ

 

Контрразведка появилась заново. Предоставленная самой себе, она боролась собственными силами. В этих условиях очень многое заведомо оказывалось вне ее досягаемости, и отнюдь не следует упускать из вида, что целые немецкие зве­нья так навсегда и оказались неосвещенными, а значитель­ные части общей картины немецкого наступления по России остались покрытыми вечной темнотой.

Прошли годы. В печати появились всевозможные разъяс­нения, дополнения, комментарии, даже фотографии новых документов, но все это меня не касается, как бы они на пер­вый взгляд ни казались заманчивыми для подтверждения основных положений. Контрразведке июля 1917 года они не нужны, а некоторые из них даже опасны.

Нам посчастливилось в свое время выйти навстречу нем­цам по нескольким путям и на них зацепиться. Вот только об этих достижениях и о материалах, попавших тогда в бюро государственной контрразведки, мне придется представить здесь краткую сводку (Я далек от мысли тем самым умалить значение всех тех, кто со своей стороны сам разоблачал предателей. Их деятельность не со­ставляет темы настоящего описания).

Прежде всего, два слова о Ермоленко. Почему-то с него начинаются почти все разоблачения в печати и на него при­нято указывать, как на главного обличителя. Но так как он, кроме голословных заявлений, не дал ничего, то все обвине­ние, построенное на его показаниях, по справедливости ос­талось неубедительным.

Как известно, 25 апреля прапорщик 16-го Сибирского полка Ермоленко был выпущен из плена немцами в тыл 6-й армии. Пойманный, приведенный в Штаб, он стал рассказы­вать, что послан для пропаганды сепаратного мира, что со­держание будет получать от украинца Скоропись-Иелтуховского, который направлен к нам немцами, как и Ленин, для работы по разрушению России; а в отношении Правительства оба получили задание в первую очередь удалить министров Милюкова и Гучкова.

В этом заявлении очень интересно найти подтверждение о заботах немцев по удалению названных двух министров, сведения о нем пришли к нам совсем иным путем из дела пуб­лициста К. Даже знаменательно, что в этом вопросе две раз­личные траектории, вышедшие из Берлина, попадали в одну точку. А так как наши данные из дела К. были основаны на подлинных документах, то, повторяя их, Ермоленко тем са­мым мог вызвать к себе некоторое доверие. Интересно так­же отметить, что К. и Ермоленко появились в разных концах России почти одновременно — в апреле.

Весьма ценно и указание на Скоропись-Иелтуховского, пользуясь которым можно было бы изловить последнего в Киеве, конечно, при условии, что Ермоленко сказал правду, будто именно от него будет получать деньги.

Что же касается до сообщения Ермоленко о Ленине, то оно не может рассматриваться даже как первое осведомление, по которому обыкновенно приступают к расследованию; о том, что Ленин послан немцами, мне не говорили только немые. На эту тему мы получали сотни писем. «Обратите внимание на Лени­на», — останавливали меня своими возгласами даже незнакомые люди. Ну, а дальше? На этом дело Ермоленко обрывается; но по недоразумению, его оставляют краеугольным камнем всей постройки, после чего она немедленно рассыпается.

Должен заявить, что Петроградская контрразведка кате­горически отмежевывается от Ермоленко. Больше того: у нас даже не было досье Ермоленко. До июльского восстания его фамилию я слышал только раз от Переверзева, а подробные показания, данные им в штабе 6-й армии, я узнал от самого Ермоленко только после восстания, когда 8 июля мне его прислала Ставка (Почему нам не сообщили раньше его показания? Как исполь­зовала Ставка самого Ермоленко? Мне неизвестно.).

Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. П. А. Александров записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь.

Первые достоверные сведения об участии немцев в улич­ных беспорядках Петрограда и политических событиях, не предположения, а документальные данные, вошли в контрраз­ведку из дела публициста К*. В этом досье перед нами прежде всего телеграммы информационного характера, адресованные немецкому агенту — госпоже Брейденбейд, сообщающие шаг за шагом о несогласиях в недрах Временного правительства. За ними следует подробное собственноручное письмо К. той же Брейденбейд, представляющее донесения о работе по удале­нию Милюкова и Гучкова, сопровождаемые просьбами пере­дать партии центра Рейхстага, чтобы она перестала бряцать оружием и не требовала аннексий и контрибуций, со ссылкой при этом, что «Ленин не соглашается поддерживать эти тре­бования». Как ни толковать эту фразу, но она свидетельствует о каких-то переговорах с Лениным, то есть, выражаясь техни­ческим языком, устанавливает связь последнего с немцами.

Перелистывая дальше то же досье, мы попадаем на Степина. До революции Степин был агентом компании Зингер по продаже швейных машин в кредит, когда и приобрел многочис­ленные знакомства среди рабочих. Как выяснило наше рассле­дование, начиная с апреля месяца 1917г., Степин нанимал лю­дей для участия в большевицких демонстрациях. Увидев впер­вые Степина, я поручил проследить за ним младшему агенту наружного наблюдения Савицкому. Последний отличался боль­шой инициативой и поразительной изворотливостью. Способ­ный кубанский казак, Савицкий рванулся с места таким аллю­ром, что не прошло и нескольких дней, как сам познакомился со Степиным. Это личное знакомство совершенно не входило в обязанности агента наружного наблюдения, причастность ко­торого к контрразведке может быть вообще легко обнаружена. Для «внутреннего наблюдения» пользуются секретными сотруд­никами. Но Савицкий поставил меня перед совершившимся фактом, который мне, конечно, захотелось использовать. Оста­валось предоставить тайну Савицкого на волю случая. Однако Савицкий был не так прост: он, видимо, предусматривал все случайности, все время обводил Степина вокруг пальца и так до конца и сохранил свое инкогнито (Савицкий — агент старого режима; должен быть хорошо изве­стен моему предшественнику полковнику Якубову).

Конечно, за Степиным пришлось поставить других аген­тов наружного наблюдения. День за днем они доносят, что Степина часто посещают рабочие и солдаты разных полков, чаще других Финляндского, Павловского и Волынского. Сам он был человек осторожный, крайне подозрительный. Дело затягивалось. Все же хитрый Савицкий так его обошел, что Степин стал ему доверять и, наконец, в один прекрасный день, в середине июня пригласил Савицкого к себе в «бюро», куда имели доступ только очень немногие — избранные.

Прекрасно помню возбужденный доклад Савицкого, ког­да он, упоенный успехом, явился мне поздно вечером прямо от Степина после своего первого приглашения. «Бюро» по­мещалось во дворе большого дома на Екатерининском кана­ле. Оно состояло из двух комнат, которые были почти пустые: в них стояло два стола, несколько табуретов и один шкаф. Степин, по-видимому желая похвастаться перед своим новым гостем, открыл шкаф и показал Савицкому пачки денег в мелких купюрах по 5—10—25 рублей.

—  Сколько же их было? — спрашиваю я Савицкого, сам приходя в волнение, которое мне передается от докладчика.

—  Много, очень много! — отвечает Савицкий, уверяя, что они занимали целую полку, но приблизительной цифры на­ звать не берется, а также не знает, от кого их получил Сте­пин. Это предстоит ему выведать в следующие визиты.

Ловкий казак крутит голову Степину, обещает ему свои казачьи связи, все больше и больше входит в доверие, дела­ется частым посетителем «бюро», несмотря на косые взгля­ды вооруженных сторожей, которые днем и ночью зорко ох­раняют его вход.

Наружное наблюдение все неотступно следит за Степи­ным независимо от приключений Савицкого. Просматривая рапорты агентов, можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина — в доме Кшесинской.

Наконец, 3 июля, около 6 часов вечера, Савицкий, застав Степина за раздачей денег солдатам, преклоняется перед его умом и талантом доставать деньги. Степин самодовольно возражает, что денег у него сколько угодно. Савицкий не ве­рит, обещает, что если так, то приведет ему своих казаков. Степин попадается на удочку, говорит, что он «первый чело­век» у Ленина, что последний ему во всем доверяет и сам дает деньги.

В эти часы по городу начиналось восстание. Савицкий спешит к начальнику наружного наблюдения П. А. Александ­рову. Последний, оценив обстановку, ставит дату на ордер, который взял у меня заранее для Степина, и его арестовывает.

Кстати, из рапорта агента наружного наблюдения мы точно узнали, что 3 июля Степин около 4 часов дня был в доме Кшесинской и оттуда поехал к себе в бюро.

Мы никогда не надеялись переловить всех Степиных. Нам достаточно было и одного.

На этом досье публициста К. закрывается.

Второе, совершенно независимое направление, обрисо­валось в Финляндии из отдельных признаков.

На одном из заседаний, устроенных Переверзевым, я познакомился с председателем финляндской национальной контрразведки. От него я узнал, что госпожа Коллонтай час­то бывает на двух дачах под Выборгом.

С другой стороны, комендант станции Торнео, поручик Борисов сообщил мне, что нащупал два места в районе Тор­нео, через которые отдельные люди нелегально переходят границу. Торнео не входило в мой район, но было очень ве­роятно, что именно в этих двух проходах нас ожидают инте­ресные встречи. Кроме того, положение Борисова после раз­вала было очень трудное; его следовало поддержать, тем бо­лее что он мог служить нам заставой.

Наконец, Временному правительству было известно, а меня об этом предупредил Переверзев, что в Германии име­ются клише для наших десятирублевых кредитных билетов. Они были изготовлены еще до войны; но в свое время Ми­нистерство финансов обратило внимание, что на отпечатан­ных в Германии кредитных билетах две последние цифры серии оказались слегка подчеркнутыми. Следовало ожидать, что такие десятирублевки будут двинуты к нам через Финлян­дию, а потому проходы у Торнео приобретали совершенно особое значение.

Важно отметить теперь же, что на некоторых солдатах, а особенно у матросов, арестованных после июльского восстания, мы находили эти десятирублевки немецкого происхож­дения с двумя подчеркнутыми цифрами (В т. II «Моя жизнь» Троцкий пробует снять и это обвинение, выдвинутое против большевиков еще Переверзевым и Штабом окру­га. Троцкий объясняет, что пойманных просто грабили под предлогом, что найденные у них деньги были отпечатаны в Германии. Своим не­удачным оговором Троцкий только удостоверяет и самый факт, и обо­снованность неприятного для большевиков обвинения. В главе «Пос­ледняя карта» читатель увидит, что все без исключения арестованные проходили через одну из 12-ти комиссий прокурорского надзора при Штабе округа, наблюдаемых нами. Комиссии зарегистрировали эти найденные немецкие деньги; причем состав прокурорского надзора, открыто, коллективно производимые дознания, само собой, исклю­чали всякое отступление от закономерности и от истины.).

Еще в мае все вместе взятое побудило меня командиро­вать в Финляндию своего опытного человека, который на месте исследовал бы интересующие нас вопросы. Выбор мой остановился на следователе С. Опытный в делах розыска юрист, он обладал богатой интуицией.

В мае и июне следователь С. несколько раз съездил в Финляндию. В Выборге он установил наблюдение за дачами, посещаемыми Коллонтай, на которых, как оказалось, проис­ходили встречи лиц, приезжавших из Петрограда и Торнео.

Под Торнео он помог Борисову обнаружить организацию контрабандистов, занимавшихся также переброской через кордон разных сомнительных путешественников.

Едва мы провели по этим вехам линию Петроград — Выборг— Торнео, как в первых числах июня Переверзев сообщил мне, что ему удалось получить сведения при по­средстве одного из членов Центрального комитета партии большевиков, что Ленин сносится с Парвусом (Парвус Александр, наст, имя Гельфанд Израиль Лазаревич (1867—1924), из мещан Минской губернии. Во второй пол. 1880-х годов принимал участие в работе революционных кружков Одессы. В 1886 г. выехал за границу, стал членом немецкой соц.-дем. партии. В 1900-х сотрудник «Искры», в 1903 г. меньшевик. Автор теории «перманентной революции». В 1905 г. вместе с Троцким возглавлял пер­вую революцию в России, входил в состав 1-го Совета рабочих депу­татов, был сослан в Сибирь.) письмами, от­правляемыми с особыми нарочными.

Вспомним вкратце давно известную историю Парвуса. Бежав из Сибири, Израиль Лазаревич Гельфанд, он же Пар­вус, поступил в социал-демократическую немецкую партию, а по объявлению войны был сначала командирован немецким Генеральным штабом для специальных заданий в Турцию. Здесь, пользуясь своими немецкими связями, он занимался поставками турецкому правительству, на которых нажил хо­рошее состояние.

Переехав в Копенгаген и получив генеральное предста­вительство на экспорт всего немецкого угля в Данию, Пар­вус основал там свой так называемый «научный институт», который, как известно, представлял собой международное бюро для ведения шпионажа в пользу Германии. Приняв сна­чала турецкое, а потом немецкое подданство, Парвус имел влияние в своей немецкой партии и выполнял поручения немецкого штаба.

Приведенные выдержки из послужного списка Парвуса были нам известны в 1917 году, еще до июльского восстания. Сбору сведений способствовали старые эмигранты, к кото­рым за справками обращался начальник контрразведки, сле­дователь В.

О том, что Парвус был политическим агентом немецко­го правительства, было также своевременно подтверждено с полной несомненностью двенадцатью представителями пет­роградской прессы в Копенгагене. Они произвели коллектив­ную анкету на месте и удостоверили этот факт телеграммой, которую послали за двадцатью подписями в Министерство иностранных дел. Телеграмма была распубликована петро­градской печатью 19 июля 1917г. (К характеристике Парвуса любопытный инцидент рассказал мне В. Л. Бурцев, но уже за границей, после октябрьской революции. В 1908 году Парвус, состоя еще в русской социал-демократической партии, растратил около 200 000 германских марок партийных денег, вырученных от продажи изданий Максима Горького на немецком языке, которые Горький пожертвовал партии. Парвус истратил их на женщину, скрываясь с ней по Европе.).

Нарочных от Ленина к Парвусу, о которых мне сообщил Переверзев, вероятнее всего можно было найти на тех же станциях Выборг и Торнео; поэтому мы усилили наблюдение по всей линии, а Борисов, поддержанный моими агентами, стал дотла обыскивать всех проезжавших и переходивших границу.

Не прошло и недели такого наблюдения, как в Торнео при обыске было обнаружено письмо, адресованное Парвусу. До конца июня таких писем было доставлено еще два. Все они, написанные одним и тем же почерком, очень корот­кие — не больше одного листа обыкновенной почтовой бу­маги, в 4 страницы, а последнее так даже в 2 страницы. Под­пись была настолько неразборчива, что даже нельзя было прочесть приблизительно. Содержание писем было весьма ла­конично, без всякого вхождения в какие-либо детали. В них просто приводились общие фразы, вроде «работа подвигает­ся очень успешно»; «мы надеемся скоро достигнуть цели, но необходимы материалы»; «будьте осторожны в письмах и те­леграммах»; «материалы, посланные в Выборг, получил, не­обходимо еще»; «присылайте побольше материалов» и «будь­те архиосторожны в сношениях» и т. п.

Первые два письма были перехвачены Борисовым при попытке переноса их через границу нелегальным путем. Тре­тье письмо было для нас особенно интересно. Его вез Лурье, а нашли его так. Наш агент Аносов, наблюдавший за одной из дач Коллонтай под Выборгом, заметил человека, вышед­шего из дачи и направившегося на вокзал. Агент, следуя за ним по пятам, доехал до пограничного пункта Белоостров, где точно выяснил, что то был Лурье, который возвращался в Петроград. Аносов показал его коменданту станции, есаулу Савицкому (Дела Аносова помнит мой выдающийся бывший сослуживец Ф. Чернышев, проживающий во Франции.). Через несколько дней Лурье снова выехал из Петрограда в Выборг, но уже Савицкий обыскал его до нит­ки, отобрал от него бумаги, среди которых и оказалось тре­тье письмо Парвусу. Имея так много указаний, установить автора писем было совсем не долго. Не надо было быть гра­фологом, чтобы, положив рядом с письмами рукопись Лени­на, признать везде одного и того же автора. Конечно, ввиду важности случая мы этим не ограничились: Александров при­вез двух присяжных графологов, выступавших с ним экспертами в Петроградском суде, которые, не задумываясь, и ут­вердили наше общее мнение. Письма эти читали все мои помощники и Переверзев.

Настойчивые просьбы Ленина, обращенные именно к Парвусу, о присылке «побольше материалов» были очень сим­птоматичны.

Принимая во внимание, что тогда в России существова­ла полная свобода печати, очевидно, не могло быть и речи о присылке секретным путем каких бы то ни было печатных материалов. Торговлей Ленин не занимался; таким образом, гипотеза о товарах также отпадала. Оружия у большевиков в петроградских полках было сколько угодно. Что же подразу­мевал Ленин под словом «материалы», обращаясь секретным путем к официальному германскому агенту? Но я воздержусь пока от вывода и перейду к третьему, совершенно самостоя­тельному, направлению.

—  Борис Владимирович, обратите внимание на Козлов­ского, — как-то сказал мне Переверзев.

—  Еще бы, Павел Николаевич! Да он мне жить не дает своими угрозами от имени Совета. Я поставил за ним наблю­дение.

С первых же шагов нашими агентами было выяснено, что Козловский по утрам обходил разные банки и в иных полу­чал деньги, а в других открывал новые текущие счета. По мнению наших финансовых экспертов, он просто заметал слады.

Расследование, однако, приняло серьезный характер лишь после того, как блестящий офицер французской служ­бы, капитан Пьер Лоран вручил мне 21 июня первые 14 те­леграмм между Стокгольмом и Петроградом, которыми об­менялись Козловский, Фюрстенберг, Ленин, Коллонтай и Суменсон. Впоследствии Лоран передал мне еще 15 теле­грамм (Общее число телеграмм было гораздо больше, оно было изъя­то военной цензурой после восстания).

Припомним, что Яков Станиславович Фюрстенберг, он же Ганецкий (Ганецкий (наст. фам. Фюрстенберг) Яков Станиславович (1879—1937), из мещан г. Варшавы, член Бунда и соц.-дем. Партии Кор. Польского. В 1901 г. выехал в Германию, до 1917 г. жил в основ­ном за границей. В 1914г. способствовал освобождению Ленина из тюрьмы в Новом Торге и переезду его в Швейцарию. После Февраль­ской рев. был связным между Лениным и Российским бюро ЦК РСДРП(б), участвовал в возвращении Ленина и др. соц.-демократов в Россию. В Россию приехал после октябрьского переворота. В де­кабре 1917 г. назначен помощником, затем гл. комиссаром Гос. бан­ка. В 1937 г. расстрелян.), состоя членом социал-демократической партии, был очень близким человеком одновременно и к Парвусу, и к Ленину. Парвус выписал Ганецкого из Австрии в Копенгаген, где сделал его своим помощником. В 1917 году Ганецкий был арестован в Копенгагене за контрабанду, а во­обще за ним там установилась репутация первоклассного мошенника. При поддержке Парвуса Ганецкий избежал суда, отделался крупным денежным штрафом и был выслан из Дании. Он выехал в Стокгольм, где все время служил связу­ющим звеном между Парвусом и Лениным*.

Привожу точные копии двадцати девяти телеграмм, пе­реданных мне капитаном Laurent.

1) Ульяновой** (Крупской) Широкая 48-9 Петроград Новый теле­графный адрес Сальтшэбаден Фюрстенберг.

2) Козловскому Сергиевская 81. Станкевича отобрали Торнео все сделали личный обыск протестуйте требуйте не­медленной высылки нам отобранных вещей не получили ни одного номера Правды ни одной телеграммы ни одного пись­ма. Пусть Володя (Ленин) телеграфирует прислать на каком разме­ре телеграммы для Правды. Коллонтай.

3) Фюрстенберг. Стокгольм. Сальтшэбаден. Номер 86 по­ лучила вашу 123. Ссылаюсь мои телеграммы 84-85. Сегодня опять внесла 20.000 вместе семьдесят. Суменсон.

4) Фюрстенберг. Сальтшэбаден. Стокгольм. Мой багаж у Леламеда пошлите с Марией. Белении.

5) Фюрстенберг. Сальтшэбаден. Приехали благополучно Белоострове ждали Мячеслава Франи с семьями. Телеграм­мы Козловского совсем неосновательны.

6) Козловскому Сергиевская 81, Суменсон Надеждинская 36. На днях еду Петроград день сообщу. Куба (Уменьшительное имя Ганецкого).

7) Фюрстенберг. Сальтшэбаден Стокгольм. Зовите как можно больше левых на предстоящую конференцию мы по­сылаем особых делегатов телеграммы получены спасибо Уль­янов Зиновьев.

8) Козловскому Сергиевская 81. Всетаки воскресенье приеду тогда урегулирую мандат.

9) Сальтшэбаден Козловскому Семья Мэри требует не­сколько тысяч что делать газет не получаем.

 

10) Гиза Фюрстенберг Сальтшэбаден. Финансы весьма затруднительны абсолютно нельзя дать крайнем случае 500 как последний раз карандашах громадные убытки ориги­нал безнадежно пусть Нюэ Банкен телеграфирует новых 100 тысяч Суменсон.

11) Козловскому Сергиевская 81. Первые письма получи­ли Нюэ Банкен телеграфировали телеграфируйте кто Соло­мон предлагает местное телеграфное агентство ссылается Бронека Савельевича Авилова.

12) Суменсон Надеждинская 36 Строчите могу ли сейчас приехать Генрих ждет.

13) Фюрстенберг Сальтшэбаден Смогу ответить только в конце недели. Суменсон.

14) Фюрстенберг Сальтшэбаден. Номер 90 Внесла Рус­ско-Азиатский сто тысяч Суменсон.

15)  Срочно Шадурскому Ротгейм 19 Христиания. Жди меня Христиании субботу выезжаю Стокгольм. Колонтай.

16)  Петроград Фюрстенберг. Гранд Отель Стокгольм. Увыпока мало надежды. Телеграфируйте можно ли ждать долго или предпочитаете приехать второй раз на мой призыв Пи­шите Суменсон Надеждинская 36.

17) Фюрстенберг Сальтшэбаден. Вашу получили. Кампа­ния продолжается потребуйте немедленно образования фор­мальной комиссии для расследования дела желательно при­влечь Заславского официальному суду. Козловский.

18) Суменсон. Надеждинская 36. Последняя Ваша теле­грамма 28 дайте окончательный ответ дольше ждать не могу.

19) Суменсон. Надеждинская 36. Сальтшэбаден счет письма выслал 5905 рублей внес Суменсон. Кржесковский Гранд Отель Улица Гоголя.

20) Стокгольм из Петрограда Фюрстенберг Гранд Отель Стокгольм. Нестле не присылает муки. Хлопочите. Суменсон Надеждинская 36.

21) Стокгольм из Петрограда Фюрстенберг. Гранд Отель Стокгольм. М-ль Юнгбек возвращается на днях из Мальмэ Петроград. Постарайтесь переговорить с ней Стокгольме. Суменсон Надеждинская 36.

22) Мальмэ из Петрограда. Пильдамевеган 12 Мальмэ. Пожалуйста повидайтесь Фюрстенбергом при Вашем отъез­де Стокгольм. Гранд Отель Суменсон Зверинская 38.

23) Из Стокгольма Суменсон Надеждинская 36 Петро­град. Телеграфируйте сколько имеете денег Нестле.

24) Петроград Фюрстенберг Сальтшэбаден. Вышлите немедленно рукописи о Польше и брошюру о литературе социалистической. Вронского и копию постановления Турова Козловскому Веселовский Бронислав 6 линия 48 кв. 8.

25) Суменсон, Надеждинская 36. Невозможно приехать вторично уезжаю Сигизмунд телеграфируйте туда остатки банках и по возможности уплатить по счету Нестле.

26) Сальтшэбаден из Петрограда Фюрстенберг Сальтшэ­баден. Телеграфируйте Мензикен Ааргау Варшавская благо­получно доехала Адрес Костовский Басков пер. 22 кв. 8.

27) Петроград Фюрстенберг Сальтшэбаден Стокгольм. Номер 22. Банк вернул взнос 100.000 приехать теперь невоз­можно Попросите Татьяну Яковлевну вернувшись помочь мне она там. Суменсон Надеждинская 36.

28) Сальтшэбаден Фюрстенберг. Последние десять слов Вашей телеграммы 30 непонятны. Прошу повторить Сумен­сон Надеждинская 36.

29) Фюрстенберг Гранд Отель Стокгольм Срочно кроме 28 посланы три телеграммы поездка теперь невозможна. По­слала письмо нарочным когда смогу приглашу вас приехать напишите не откажите платить моему тестю двести рублей привет Суменсон Надеждинская 36.

 

Содержание некоторых телеграмм не могло пройти не­замеченным.

В телеграмме № 2 говорится об одном из обысков, кото­рые закатывал проезжающим поручик Борисов в Торнео. В ней же странная просьба, чтобы Ленин телеграфировал, «каком размере присылать телеграммы для «Правды» (На третий день восстания, при очищении дома Кшесинской, где помещался штаб большевиков, была найдена следующая теле­грамма, отправленная из Стокгольма Ленину и подписанная Ганец­ким: «Штейнберг будет хлопотать субсидию для нашего общества обязательно прошу контролировать его деятельность, ибо совершен­но отсутствует общественный такт»).

Телеграмма № 6 подписана «Куба» — уменьшительное имя Ганецкого.

В № 7 Ленин и Зиновьев благодарят Ганецкого за полу­ченные телеграммы и просят продолжать.

Номера 10—11 —14 денежного характера— через Нюэ Банк и Русско-Азиатский.

Телеграмма № 24 подписана нашим старым знакомым Брониславом Веселовским из редакции «Правды», тем самым Веселовским, который послал телеграмму из Таврического дворца в Стокгольм Ганецкому для «Локаль-Анцейгер» о большевицкой демонстрации  См. гл. «Союзники».).

Часть телеграмм была иносказательного характера. Ко­нечно, содержание их наводило на некоторые размышления; но вся ценность телеграмм заключалась не в тексте, который можно без конца комментировать, а в адресах лиц, которым они посылались.

Я уже приводил те причины, вследствие которых нам не удавалось регулярно следить за Лениным. Телеграммы нео­споримо называли нам, кроме Ленина, еще имена тех, кто постоянно сносился с Ганецким — немецким агентом и к тому же еще доверенным Парвуса. В нормальных условиях такая несомненная связь во время войны с неприятельским аген­том, по меньшей мере, должна была бы сильно скомпроме­тировать, вызвать аресты. Где, в какой стране для доказатель­ства состава преступления требуется находить на шпионе обязательно денежные расписки с печатями? Как увидим ниже, в наших специальных условиях и банковских расписок с печатями оказалось недостаточно.

Зато телеграммы резко и безошибочно отделяли главных от всех остальных, тех главных, на которых стоило бросить все силы, и в этом и заключалось их громадное значение для контрразведки. Пустив столь точные адреса в разработку, мы сразу выбросились далеко вперед; каждый час стал нам при­носить все новое и новое. Только из телеграмм мы узнали впервые о существовании Суменсон. Выяснять, кто она та­кая, полетел старший агент Касаткин. Узнав от Касаткина, что она демимонденка (Дама полусвета, легкого поведения (от фр. le demi-monde — полусвет).), кстати сказать, совсем не первого разряда, я сейчас же направил на нее молодого человека Я-на, нашего способного и испытанного секретного сотрудника... В таких случаях вы обыкновенно не открываете карт агенту, а самое большее, что можете сделать в начале, это косвенно подтолкнуть его внимание в ту или иную сторону.

Давая задачу Я-ну, я не сделал и намека на большевиков, а только сказал коротко, что, «кажется, Суменсон занимает­ся какой-то торговлей».

Этот молодой человек в один вечер познакомился с Су­менсон. 20 июня он явился и сообщил, что Суменсон пере­ехала на дачу в Павловск, а он нанял у нее комнату и переез­жает в этот же день вечером.

— Только у вас о ней, по-видимому, неправильные све­дения: никакими торговыми делами она, по-моему, не зани­мается, — сказал мне, улыбаясь, Я-н.

Тем временем Касаткин донес, что Суменсон посетила Сибирский банк. Я сейчас же послал в банк Александрова с финансовым экспертом. Они выяснили, что Суменсон за пос­ледние месяцы сняла в одном этом банке около 800 000 рублей, а на ее текущем счету еще оставалось 180 000 рублей. В Сибирский банк, как то расследовал Александров уже после восстания, деньги переводил из Стокгольма, через Ниа Банк, Фюрстенберг (Ганецкий). Очень важно заметить, что от этих переводов денег и их получения Суменсон никак не могла бы отказаться, даже если бы обыск у нее не дал никаких резуль­татов: банковские книги и расписки Суменсон давали нам в этом полную гарантию. Некоторые из министров заявляли впоследствии, будто бы преждевременное разглашение све­дений об измене Ленина дало возможность большевикам спрятать все концы в воду. Но ведь следы в банках не исчез­ли, как не могли пропасть все вышеперечисленные подлин­ные письма и телеграммы, устанавливающие непрерывную близкую связь Ленина с немецкими агентами.

Те же министры говорили, что преждевременная ликви­дация дела помешала Ганецкому приехать в Петроград, а буд­то бы для обличения большевиков только и не хватало тех документов, которые эти министры рассчитывали найти на Ганецком.

О том, была ли ликвидация преждевременной, будет яс­нее видно из следующей главы. Что же касается ожидаемого приезда Ганецкого, то мы, конечно, о том знали, хотя бы из телеграмм Суменсон; но контрразведка не увлекалась пред­положениями найти на Ганецком бумаги, подписанные гер­манским канцлером, или пачку кредитных билетов с пре­проводительным письмом от Дисконте-Гезельшафт банка (При подробном расследовании было выяснено, что Ганецкий в Ниа Банке получал деньги из Дисконте-Гезельшафт банка). Контрразведка не могла строить дело такой государственной важности на догадках, надумает ли Ганецкий съездить в Пет­роград или нет, а тем более что он повезет на себе докумен­ты с печатями.

В июле в отношении самого Ганецкого я только пожалел, что, не приехав лично, он избежал возмездия и не попал в Петропавловскую крепость.

Чтобы не возвращаться больше к Суменсон, должен об­ратить внимание, что арестованная во время июльского вос­стания, она во всем и сразу чистосердечно призналась допрашивавшим ее в моем присутствии начальнику контрразвед­ки и Каропачинскому. Она показала, что имела приказание от Ганецкого выдавать Козловскому, состоящему в то время членом ЦК партии большевиков, какие бы суммы он ни потребовал, и притом без всякой расписки. Из предъявленных ею чековых книжек явствовало, что некоторые из таких единовременных выдач без расписки доходили до ста тысяч рублей.

Из писем, отобранных у Суменсон, можно было заклю­чить, что Ганецкий переводил деньги Суменсон под видом средств, необходимых для торговли и главным образом ап­текарскими товарами. Прикрываться коммерческой пере­пиской — обычный прием шпионов. Но было особенно ха­рактерно, что Суменсон даже и не пыталась прятаться за коммерческий код, а сразу и просто созналась, что никакого аптекарского склада у нее не было и вообще никакой торгов­лей она не занималась.

Показания Суменсон представлялись мне настолько ис­черпывающими, что, занятый другими делами, я даже не счел нужным присутствовать на ее дальнейшем допросе.

При нормальном режиме контрразведка не ведет след­ствия, а только производит расследования, которые переда­ет своему прокурору. Но в наших специфических условиях мы вынуждены были идти гораздо дальше: у прокурора были следователи, но не было розыскных органов.

В последних числах июня три изложенные выше самосто­ятельные группы дел, а именно: Степин, финляндская на Парвуса и, наконец, Суменсон—Ганецкий давали много материала для обвинения большевиков в государственной измене; они были достаточно разработаны. В них мы имели и неоспоримые связи с Германией, и немецкие деньги через банки, и даже раз­дачу этих денег в народ для участия в демонстрациях.

Контрразведка никогда не мечтала определить, какую сумму партия большевиков получила от немцев. Мы ее ни­когда и не высчитывали. Пути перевода должны были быть разные. Наша цель была доказать документально хотя бы одно направление.

Приведенные дела имели, конечно, свои подробности и разветвления, проходили по всем отделам; они составляли три законченных группы.

Мне не приходится говорить обо всех других расследо­ваниях, так как они не были закончены; но все же из них я не могу не привести еще двух.

Во-первых, досье компании «Сименс». Отделение этого общества на юге России было закрыто по подозрению в шпи­онаже еще при старом режиме распоряжением генерал-губер­натора Киевского округа.

Членом правления «Сименса» состоял достаточно извест­ный казначей партии большевиков — Красин. Интересно заметить, что до революции Красин был очень крут и требо­вателен к рабочим. Наоборот, после февральских событий он так потворствовал всем требованиям рабочих, что завод Сименса в Петрограде положительно развращал всю рабочую массу. Достаточно сказать, что, когда фабрики кругом закры­вались одна за другой от непомерных требований увеличения заработной платы, завод Сименса легко давал прибавки и своими ставками шел впереди других (Как доказать, почему директор повышает ставки рабочих?). Ленин называл завод Сименса своей цитаделью, сам очень часто туда наезжал, выступал на митингах, имел там большой успех.

Проникнуть непосредственно в дела правления завода мне представлялось невозможным. Но я не мог отказаться от мысли завербовать в отделе счетоводства своего информато­ра. Даже эта задача оказалась неимоверно трудной. С нею мне помог справиться Балабин незадолго до июльского восстания: он разыскал в отделе отчетности на довольно высоких ролях своего старого знакомого. После всевозможных обеща­ний и уговоров последний согласился безвозмездно, исклю­чительно из патриотических побуждений, меня информиро­вать. Но такие исследования тянутся медленно, а ускоренный темп революции не дал нам и оглянуться, как и это дело ка­нуло в Лету.

Второе незаконченное расследование относилось к тем деньгам, которые, как мы знали, германское правительство препровождало еще до революции через банк Сея в Швеции на нужды германских военнопленных в России. Эти деньги передавались через посредство консулов нейтральных держав, причем контроль над их расходованием был для нас недоступен. В этой области революция многое упростила, а число больных, ходатайства последних о льготах и побеги военно­пленных возрастали в угрожающей прогрессии. Больше того: одно это направление определенно вело нас к быстрой ката­строфе. Бывали случаи, что беглецы попадались на митин­гах и даже по шпионским делам прямого характера, как то произошло, например, с унтер-офицерами 206-го Прусского полка — Альфредом Ульке и Гансом Штрейх. Первый был пойман при попытке перейти финляндскую границу; на нем оказались фотографии мостов и карты с обозначением наше­го фронта, что привело в восторг генерала Потапова, кото­рый упорно продолжал считать, что поимка таких фотогра­фов должна составлять нашу главную обязанность.

События развертывались с головокружительной быстротой.

Едва прошла неделя, как Лоран передал мне телеграммы, а контрразведка начала захлебываться от чрезмерного числа срочных дел. Я имел обыкновение собирать на совещание ежедневно в 11 часов утра восемь квалифицированных юри­стов, военных и гражданских. Эти совещания протекали в дружеской обстановке. У нас не было соревнования и оскорб­ленных самолюбий, а просто каждый делился собранными сведениями и высказывал свои соображения. Иногда мы вме­сте ломали голову, как лучше поступить.

На таком совещании 1 июля собрались все восемь близ­ких мне людей, в том числе начальник контрразведки В., Александров, Каропачинский, Анатра и другие. В этот день я предложил всем присутствующим, начиная с младшего, высказаться о том, достаточны ли имеющиеся у нас данные для ареста большевиков. Здесь были разобраны главнейшие улики, и присутствующие совершенно без спора, единоглас­но признали, что по каждому в отдельности из трех первых, перечисленных выше, групп дел, данных было более чем до­статочно, чтобы привлечь большевиков по обвинению в го­сударственной измене.

Последним я спросил Александрова, мнение которого меня особенно интересовало, принимая во внимание его об­щеизвестную чрезвычайную осторожность в заключениях и общепризнанную репутацию одного из наиболее выдающихся русских судебных деятелей.

—      Какое еще может быть сомнение, Борис Владимиро­вич, — сказал Александров и, пожав плечами, добавил: — Что же еще надо?!

Тогда я поставил второй вопрос:

—      Когда приступить к арестам?

На этот раз первый взял слово Александров. Он говорил очень недолго и высказал лишь то, что одинаково понимали и чувствовали все присутствующие. Он сказал, что мы фак­тически не можем не только перехватать всех большевицких лидеров, не только войти в дом Кшесинской, но даже проникнуть в помещение большевиков, в третьем этаже нашего собственного дома и произвести обыск. А если бы нам и уда­лось задержать нескольких лиц, то они были бы выпущены даже не снизу, а сверху.

—      Но ведь вы не выдержите равновесия, и все пойдет прахом, — сказал мне Александров.

Конечно, то были факты. И я предвидел большое потря­сение; но о нем-то мы и мечтали! Переверзев мне часто го­ворил, что Россия погибла и ее может спасти только наша контрразведка. Первый раз он мне сказал так:

— Ведь вы же единственный, Борис Владимирович, кто имеет организацию и поддерживает правительство. Россия погибла.

— Павел Николаевич, мы говорим о Петрограде, — оста­новил я его, потрясенный.

— Да нет же! А я вам говорю о России — она погибла, — отвечает он мне убежденно. — Ведь я же сижу в правитель­стве и слушаю доклады, которые приходят со всех концов России. Докажите, что большевики изменники, — вот един­ственное, что нам осталось.

Итак, сведения собраны. В них единственная надежда. Допустить, чтобы последний ход сорвали — никак нельзя. А кем его сделать? Что произошло, когда 21 апреля Корнилов попробовал было вызвать лучший батальон, лучшую батарею. А дача Дурново? Сколько потребовалось ухищрений, чтобы привести людей якобы по приказанию Совета, чтобы захва­тить двух мелких мошенников, арестованных Совдепом, да, в конце концов, самим же пришлось лезть в окно. Какой сплошной кошмар быть начальником контрразведки в рус­скую революцию!

К мнению Александрова, высказанному на совещании, присоединились все немедленно. Но ждать, неизвестно до каких пор, мы тоже не могли.

Тогда тут же, на заседании 1 июля, я принял следующие решения:

1.       Приказал отменить производство всех 913 дел по шпи­онажу, больших и малых, находящихся в разработке контр­разведки и не имеющих прямого отношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков.

Такое распоряжение при обычных условиях следует при­знать чистейшим абсурдом. Оно нарушало систему, а, кроме того, очень часто из самых ничтожных новых расследований появляются как бы случайно новые пересечения, из которых возникают дела громадной важности. Но в данном случае я именно считал, что у нас и засечек, и доказательств совершен­но достаточно, а не хватало сил, которые надлежало сконцен­трировать, чтобы удержать за собой все приобретенное.

По-видимому, новый начальник контрразведки и его старшие помощники понимали этот вопрос одинаково. От­давая приказание, я его оговорил, что отступления могут быть для исключительных случаев, но каждый раз с моего особо­го разрешения. Просьб об отступлениях заниматься каким-либо другим делом я не получил.

2. Мы составили список двадцати восьми большевицких главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующе­го двадцать восемь ордеров на аресты.

3. Практика мне показала, что то, чего мы не могли про­вести в Петрограде, из-за вмешательства Совета раб. и солд. депутатов, нам иногда удавалось осуществить вне столицы. Поэтому я решил немедленно начать наступление на финлянд­ском направлении по группе дел № 2 (Ленин — Парвус). Там, в Торнео и Белоострове, были активно настроенные комен­данты, а из попавших в список 28 большевиков больше по­ловины ездили к себе на дачи, а также в Выборг. Стало быть, была не исключена возможность их арестовать внезапно в вагоне, а к тому же зацепить с поличным. Из Финляндии я рассчитывал выйти на Петроград.

Поэтому в тот же день, 1 июля, я переселил на границу Финляндии целый отдел контрразведки с 40 агентами. На­чальнику его, тому же следователю С., я вручил ордера, при­казал арестовывать указанных в них лиц при их появлении на границе и немедленно о том доносить по телефону.

4. Я поставил в известность всех присутствовавших на совещании, что такой порядок будет продолжаться самое большее семь дней. В случае же, если за этот срок нам не удастся обличением и арестами в Финляндии вызвать возму­щение против предателей и тем создать благоприятную об­становку, мы все равно 7 июля приступим к ликвидации боль­шевиков в самом Петрограде.

 

К оглавлению

 

На главную страницу сайта