Кривошеин В.А.

Спасенный Богом.

Глава 3

МЕТЕЛЬ

" Ну, барин, - закричал ямшик, - беда, буран!"

А.С. Пушкин

В Дмитриево, как только мы устроились, я улучил минуту и пошел к

моему старому знакомому М., у которого оставались мои вещи. Увидев

меня, они испугались. Вся семья была в большой тревоге: "Беда, что

делается! - жалуются они. - По домам ходят военные, обыски всюду,

отбирают вещи. Вот и из Ваших вещей они забрали большую часть.

Говорят, что это военные вещи и они принадлежат армии, мы не имеем

права их держать. Мы им объясняли, что это Вы, "дроздовец", показывали

записку Вашу, но они и слышать не хотели". Правда ли все это? Подумал

я. "Да кто же их забрал?" - спрашиваю. - "Поручик из комендантского

управления". - " Ну, так дайте мне хотя бы то, что осталось". - "

Сейчас трудно, они спрятаны. Приходите завтра, мы их к тому времени

вынем". Что поделаешь, приходиться подчиниться столь странной просьбе.

Не везет мне, видно, с моими вещами. На следующее утро, 28 октября,

новое распоряжение: офицерская рота уходит в северном направлении. То

есть ближе к фронту, а второе отделение нашего взвода остается в

Дмитриеве. Значит я и еще четыре добровольца, во главе с офицером,

поручиком Карповым будем проводить мобилизацию в Дмитриеве.

Как нам и было предписано, являемся сначала в "Комендантское

управление". Небольшой двухэтажный каменный домик на главной улице. У

входа с надписью "Комендантское управление гор. Дмитриева", стоит

часовой с ружьем. Входим. За столами сидят военные и что-то усердно

пишут. Словом, все в порядке и спокойная обстановка. Двое мальчишек

оборванцев, лет десяти-двенадцати, в дырявых сапогах, снявши шапки,

просят у коменданта поступить добровольцами на фронт. Тот смотрит на

них пристально и говорит: А одежда у вас есть? Сапоги есть?" " Нет, -

отвечают те, - да ведь выдадут!" - " Ах, так! Вы значит, только ради

сапог поступаете. Это не годится, нам такие не нужны. Убирайтесь вон!"

Юные "добровольцы" поспешно смываются. Обращаясь к нам комендант

говорит: " Прими их, получат одежду, сапоги и завтра же убегут! У нас

уже были такие вояки". Мы стараемся из разговора с комендантом,

выяснить обстановку и настроения в городе. В результате, поручик

Карпов договаривается с ним относительно обеда для нашей группы, и мы

уходим.

Как только мы начинаем проводить мобилизацию, то скоро убеждаемся

в малой продуктивности этого занятия. Сначала мы действовали следующим

образом. Идем всем нашим отрядом по улицам и когда встречаем молодых

людей "по-городски" одетых (вроде местной интеллигенции),

останавливаемся, говорим с ними и предлагаем записаться к нам в армию.

Никто прямо не отказывается, но почти все придумывают различные

предлоги. Одни говорят, что им нужно собрать вещи, другие, что есть

незаконченные дела, третий болен, а кто-то говорит, что должен

подумать и не может так сразу решить. Мы, тем не менее, записываем все

фамилии и просим явиться на следующий день к девяти часам утра в

комендантское управление. На улицах мало народа, а потому встречных

прохожих мы спрашиваем, где живут молодые люди призывного возраста.

Многие отказываются говорить с нами, кое-кто называет имена и адреса.

Начинаем ходить по домам и для большей эффективности разделяемся на

две группы. В моей двое: я и один доброволец. В домах мы встречаем ту

же картину. Принимают любезно, охотно разговаривают, но придумывают те

или иные предлоги для уклонения от мобилизации. Хотя прямо никто не

отказывается, чему удивляться не приходится. Ведь в момент колебаний и

неудач на фронте, вряд ли можно ожидать нового наплыва добровольцев,

(подлинные уже давно поступили в армию). В одном из домов нам

сообщают: " Красные на вокзале!" Нам представляется это невероятным

но, тем не менее, на сердце тревожно. " Не может быть, - говорим мы, -

откуда им взяться! Кто вам сообщил об этом?" - " Да один молодой

человек их там видел или об этом слыхал. Мы решили вас предупредить".

Мы не придали значения этим словам, а зря.

Время до обеда проходит быстро, когда бывший со мною доброволец

идет справляться, когда будет нам роздана горячая пища. Я остаюсь один

и прохаживаюсь по улицам. На площади довольно большой базар. Бойко

идет торговля, мясом, хлебом, овощами, разными продуктами. Вспоминаю

недавний базар большевицкого периода, когда нельзя было купить куска

хлеба, и шла спекуляция всем за огромные деньги.

Захожу в какую-то мастерскую. Посетитель мирно беседует с хозяином

о разных житейских делах. Ему на вид лет сорок пять, одет добротно,

по-зимнему, а на ногах хорошие высокие сапоги бело-желтого цвета. "Вот

бы мне такие", - мечтаю я про себя. " Какие у Вас хорошие сапоги!" -

говорю я этому человеку. " Да, они замечательные. Из свиной кожи,

теплые, легкие и не промокают зимой", - отвечает он мне. Мне хочется

сказать ему: " Отдайте мне Ваши сапоги. Вы живете мирной жизнью,

купите себе другие, а мне в рваных воевать больше нет сил!" Думаю,

сказать или нет? Но так и не решаюсь.

Вдруг слышится сигнал тревоги! "Красные!" - как молния передается

из уст в уста. Выбегаю из мастерской на площадь. Базар мгновенно

опустел. Ни торговок, ни продуктов, одни пустые столы. Я тоже один -

ни добровольца, ни поручика Карпова не видно. Искать их времени нет,

да и неизвестно где. Первая мысль, которая у меня возникает, зайти к

М., и забрать мои вещи. Дом его в направлении вокзала, спешу туда.

Прохожу мимо Комендантского управления. Окна и двери настежь

распахнуты, нет часового у входа и дощечка с надписью, пропала. Успели

уже все убежать (54).

Навстречу мне попадаются группы, в несколько десятков человек,

отступающих наших солдат и офицеров. Идут быстро, в беспорядке, лица

озабоченные, напряженные. " Вы почему идете в этом направлении? -

спрашивают они меня. - Красные уже на вокзале!" Иду дальше,

отступающих все больше. Какой мне смысл из-за вещей попасть в руки

Красной армии? Видно не суждено мне их вернуть. Слишком большой риск

для жизни. От волнения я путаюсь в дороге к дому М., поворачиваю

обратно и присоединяюсь к отступающим дроздовцам. Все они из нашего

полка, но есть и из других рот. В толпе, я слышу рассказы о том, как

красные напали на наши позиции, к западу от вокзала, по дороге на

Севск. " Утром у них был какой-то праздник, пели песни, слышно было,

как произносили речи, кричали "ура", - рассказывают солдаты. - Потом

они бросились в атаку, их было очень много. Наши не выдержали и

побежали, стали отступать к городу. Жаль полковника. Он у нас тучный,

да еще в тяжелой шубе, запыхался, не смог бежать. Видно было, как

поднял руки, говорит: "Сдаюсь, товарищи, пощадите, не убивайте!" Но,

не тут-то было! Подняли его на штыки, кричат: "Золотопогонник!" Ах,

как жаль его, хороший был человек, а помочь ничем не могли, сами

спасались".

Я вместе со всеми выходим из города на дорогу в направление Льгова

(на юг!). Мне трудно поспевать за отступающими. Подошва на правом

сапоге совершенно отлетела, остался только кусочек на пятке. Ступаю

босою ногою, от камней и обледенелой земли из ран сочится кровь.

Больно, но когда нога подмерзает, то боль утихает. На пороге одного из

домиков вдоль дороги стоит молодая женщина с бледным грустным лицом,

на голове белая шерстяная шаль. Она зовет меня: " Здесь один из ваших

оставил две ленты патронов. Возьмите их". Протягивает их мне, а у меня

уж без того две ленты через плечо, я еле иду, изнемогаю. Благодарю ее

и отказываюсь. Не могу, не в силах. Женщина огорчена и с грустью в

голосе произносит: " Почему вы нас бросаете, уходите? Мы только при

вас зажили, а теперь придут красные, всех нас убьют. Мы все погибнем!"

Я сам чуть не плачу, мне стыдно. " Не смогли мы удержаться, не было

сил, но может быть, мы еще вернемся", - отвечаю я ей. " Но нас уже не

будет в живых",- говорит она. Присоединяюсь к шестой роте отступающего

полка, говорю офицеру: " Я проводил мобилизацию в Дмитриеве, потерял

связь со своими, могу я быть при вас, пока не найду своей части?" "

Пожалуйста!" - отвечают мне.

Верстах в двух-трех от города дорога делает поворот и поднимается

в гору. Оттуда открывается вид на Дмитриев и на вокзал. " Сейчас нас

заметят красные и обстреляют, - слышу я кругом. Однако кроме одной

пули на излете, которая с жужжанием впилась в землю в нескольких шагах

от меня - никто в нас не стреляет. Продолжаем отходить. Почему,

спрашиваю я себя, что случилось, неужто нельзя дать отпор красным

(55). К вечеру входим в деревню, ночуем в нетопленой избе. Сплю

тяжелым сном. Нога оттаивает и начинает болеть.

На следующее утро, 29 октября, отступление как будто

приостанавливается. Шестая рота получает предписание двигаться вперед,

но не прямо на Дмитриев, а правее его, то есть в северо-восточном

направлении. Перед нами движется наша батарея. Часа через два

достигаем лощины, дорога круто спускается вниз, но с другой стороны

оврага видим, как нам навстречу спускается другой поток людей и

подвод. Идущая перед нами батарея круто заворачивает назад. Мы тоже

поворачиваем назад. Оказывается, впереди крупная неудача. Погибла

дроздовская батарея, четыре орудия захвачены красными.

С этого момента начинается настоящее отступление!(56)

По дороге тянутся длинные линии подвод, на них наши войска. Почти

никто не идет пешком, только я потерявший связь с шестой ротой, не

могу за ней поспеть, вынужден продолжать идти пешком. Стоит небольшой

мороз, дорога подмерзла, но снега на полях еще нет. Тем не менее всюду

установился исключительно санный путь. Севернее, в Орловской губернии,

уже настоящая зима. По заледенелой дороге движется линия саней, в

каждой 50-100. Иногда правят крестьяне, но большей частью сами

добровольцы. Многие идут рядом с санями, а кто и едет. Лошади то

пускаются рысью, то тянуться шагом. Мое положение трагическое; и за

пешими не могу поспеть, а за санями тем паче, (когда лошадей пускают

рысью), и говорить нечего. Я непрерывно отстаю. Сани все время

обгоняют меня. За каждой группой интервал в сто-двести саженей, потом

другая группа саней. Вся эта кавалькада проносится мимо меня. А я еле

плетусь. Кто же в хвосте этих саней и пеших? Красные! Я чувствую, что

они захватят меня! Я сознаю, что погиб и близок к отчаянию, но быстрее

идти у меня нет сил. Господи, пошли мне силы!(57)

Догадываюсь, правда, через некоторое время самому садиться в чужие

сани, когда начинается движение рысью, выбираю, где поменьше народу и

где возница крестьянин, он прогнать не посмеет. На меня, как не

относящегося к их части, косятся, но в общем никто ничего не говорит.

Каждый занят самим собою. Но ноги мои болят все больше, сил совсем уж

нет, а хвост колонны уже близок. В моем горе я взываю к Богу о помощи,

и БОГ, как всегда, СПАСАЕТ МЕНЯ! Меня замечает отступающий на санях

дроздовец. "Ты кто? Дроздовец?" - спрашивает он меня. " Да, - отвечаю

я, - вот отбился от части, еле плетусь, ноги в ранах...". " Так садись

ко мне, поедем вместе, будет лучше вдвоем". Благодарю его, с радостью

влезаю на сани. У него прекрасная лошадь, и мы не только не отстаем,

но скоро обгоняем всех и устраиваемся впереди отступающей колонны.

Мой неожиданный, посланный Богом, спаситель, тоже отбился от своей

части. Теперь он стремится попасть во Льгов, отдохнуть там,

обмундироваться. Это в общем совпадает с моими планами. Я думаю, что

во Льгове, мне помогут связаться с моей частью. В штабе наверняка,

есть сведения расположения войск, а главное я смогу сменить сапоги и

найти теплую одежду. Мы разговорились с моим спутником, много

обсуждали положение на фронте. Из разговора с ним я понял, что он не

"интеллигент", а солдат старой армии и давно в Добровольческой армии.

У него душа болела за Россию и он как "бывалый человек" довольно

реально описал мне наше положение на фронтах. Он говорил, что белые

потерпели крупнейшее поражение и мы полностью отступаем. Все дело в

том, есть ли у нас резервы и кто нам помогает с Запада.(58) Если да,

то мы скоро оправимся и сможем перебросить новые силы на фронт, а если

нет, то докатимся до Харькова и до моря. Но, красных нам будет не

разбить с войсками, которые сейчас пребывают в самом плачевном

физическом и моральном состоянии.

Я вспомнил слова студента о том, что мы " скоро будем в Харькове"

и как я был возмущен. Да и сейчас я не верил в это.

Часам к четырем дня мы прикатили в деревню недалеко от Конышевки.

Это в 25 верстах юго-восточнее Дмитриева. Оттуда слышна отдаленная

артиллерийская стрельба. Красные сильно наступают с северо-запада. Мы

с моим товарищем устраиваемся на отдых в крестьянской избе. Хозяин

угощает нас, чем Бог послал. Закусываем. Через час мой дроздовец

собирается ехать дальше. Хозяин его удерживает, отговаривает: погода

плохая, скоро стемнеет, может быть буран, а потому лучше подождать до

утра. Но тот не преклонен: не надо терять времени, да и до Льгова

всего восемь верст. На самом деле оказалось больше двадцати! Едем. В

наступающих сумерках, впереди, на дороге виднеется группа людей. Это

не военные, а мирные беженцы, спасаются от большевиков. Мороз все

усиливается, дорога скована льдом, снега нет, небо покрыто черными

свинцовыми тучами. Совершенная тишина, ни малейшего дуновения в

воздухе. Темнеет. Вдруг подул легкий ветерок, он стал усиливаться и

усиливаться, и в несколько минут перешел в ураган невероятной силы.

Ветер с ледяным дождем и снегом обрушивается на нас, почти сбивает с

ног лошадь. Мы промерзли и промокли до нитки в одну секунду, а у меня

начинают страшно деревенеть и болеть руки. Я их почти не чувствую.

Решено было положить наши винтовки в сани, а самим идти пешком.

Дроздовец меня подбадривает: " Двигайтесь, не останавливайтесь! Только

вперед!" Через четверть часа ураган нисколько не ослабевает, но теперь

он несет мелкие острые льдинки, как колючки, они впиваются в лицо,

хлещут, ранят. Ужас! Дикий порыв ветра срывает с моей головы фуражку и

уносит ее во тьму и хаос. Нечего и думать гнаться за ней. Иду далее с

голой головой, Через полчаса ледяные колючки сменяются сильным

снегопадом. А ураган, уже со снегом, бушует с прежней силой. Ни зги не

видно, дорогу замело. Дроздовец идет впереди и разыскивает в темноте

деревья. Ими на порядочном расстоянии друг от друга обсажена наша

широкая дорога. "Екатерининский большак", как его называют в народе

мужики. Мой товарищ кричит мне из мглы, чтобы я тянул к нему лошадь

(она сама не идет). Потом он разыскивает следующее дерево и кричит мне

оттуда сквозь тьму и ветер, а я опять тащу к нему за узду упирающееся

животное. Тогда я впервые понял, почему дороги в России обсаживали

деревьями: иначе заблудишься в метель. Таким образом, от дерева к

дереву, мы продвигаемся вперед всю ночь.

У меня совершенно отморожены руки. Я без рукавиц на ледяном ветру

тянул лошадь. Сначала ощущаю дикую боль в пальцах, затем боль стихает,

но взглянув на свои руки, вижу пальцы на обеих руках превратились в

тонкие прозрачные восковые свечи, желто-янтарного цвета, и такие

твердые, что стучат друг о друга, как костяшки. Я хочу бросить лошадь,

но дроздовец меня заставляет. У него на санях всевозможные вещи,

"военная добыча", ему жаль ее потерять. Он, однако, прав, думаю я,

ведь там наши винтовки, да и лошадь бросить нельзя. Как бы то ни было,

руки мои были отморожены, но в этой борьбе со стихией, мы не сбились в

пути и не погибли в пурге. Удивляюсь, как дроздовец разыскивал в

темноте деревья, я бы никогда не смог этого сделать. Идем далее. В

одном месте проваливаемся в снежные ямы почти до шеи. А ведь несколько

часов назад снега совсем не было. " Плохо дело! - кричит мне в темноте

дроздовец, - как бы нам не замерзнуть! Все равно идем дальше!" Мне

тепло в снежной яме, нет ветра, не хочется сразу оттуда вылезать. Но

дроздовец торопит: " Выходи скорей, а то совсем заледенеешь".

Продолжаем наш путь. Под утро ветер постепенно стихает, снег тоже

начинает идти медленно и наконец прекращается. Перед рассветом

замечаем отдаленные огни. " Ага, здесь живут люди, - говорит мой

товарищ, - пойдем туда!" Мы достигли первых домов предместья Льгова

(59).

Глава 4

ЛЬГОВ

Затуманится Русь... и взволнуется море и рухнет

балаган.

Ф.М. Достоевский. "Бесы"

Мы постучали в дом. Вышел хозяин и впустил нас. Кроме него и его

семьи в доме были расквартированы три солдата Самурского полка нашей

Дроздовской дивизии. Мне советуют не входить сразу в теплое помещение,

этого нельзя делать при обморожении. Я остался в холодных сенях и стал

растирать пальцы снегом. Потом сунул руки в ведро с очень холодной

водой, чтобы они медленно оттаивали. Кроме рук, у меня оказались

отмороженными пальцы правой ноги и немного левая. Но самому мне не

было сейчас холодно, я даже согрелся. Постепенно стал отходить от

долгого и тяжелого ночного кошмара. От натирания снегом кожа пальцев

стала сходить, обнаружилось отмороженное мясо, а по мере оттаивания

пальцы разбухали и приняли лилово-багровый цвет, переходящий местами в

черный. То же приблизительно и на правой ноге. Нечувствительность в

пальцах сменилась трудно выносимой тупой болью, продолжавшейся свыше

часа. Потом она смягчилась и в дальнейшем почти исчезла, кроме как на

перевязках.

Нужно было думать о дальнейшем. С обмотанными в тряпье руками и

ногами меня, в сопровождении моего товарища дроздовца отправили в

санях в Комендантское управление предместья Льгова. Погода, слава

Богу, переменилась к лучшему. Была легкая оттепель, сияло солнце,

тишина, как будто ночной метели никогда не было, только все было

завалено снегом. Молодой комендант встретил меня не самым лучшим

образом, но потом смягчился и сказал: " Я могу Вас устроить в военный

лазарет, но знаете, он переполнен, в нем двести раненных, не хватает

кроватей, лежат на полу. Поэтому предлагаю Вам, устроить Вас, если

хотите в городскую Льговскую больницу. Там будет спокойнее".

Соглашаюсь.

Как меня учили в офицерской роте, сдаю винтовку в Комендантское

управление и прошу дать мне расписку. Комендант выписывает мне бумагу

и обращаясь к двум молодым военным говорит: " Вот, видите, перед вами

настоящий доброволец, берите пример! Обморозил себе руки и ноги, но

винтовки не бросил, а сдает коменданту". Молодые вытягиваются и отдают

мне честь. Я растроган. Вот, наконец, каким странным образом я попал в

герои. Но, мог бы принести еще больше пользы, если бы меня обули и

одели, то я бы сражался на фронте.

В городской больнице я тоже был встречен самым добрым и

внимательным образом. Врачи, сестры милосердии проявляли особую

заботу, расспрашивали меня о делах на фронте. Доктор обрезал на моих

руках совершенно отмороженные куски мяса, очистил раны, помазал мазью,

посыпал порошком, перевязал. То же самое он проделал с моей правой

ногой. В результате мои конечности превратились в забинтованные

култышки, отчего я стал совершенно беспомощным. Я не мог сам ни есть,

ни пить, ни ходить, разве только скакать на левой ноге. По прибытии в

больницу мне переменили белье, и я впервые, после двух месяцев,

освободился от пожирающих меня насекомых. Меня поместили в палату, где

кроме меня лежало около десяти больных. Все местные льговские жители,

многие из них молодые. Большинство - больные хроническими, трудно

излечимыми болезнями (искривление позвоночника, суставной ревматизм,

язва желудка и т.д.) В больнице, в общем хорошо организованной, был

большой недостаток в лекарствах, так что больных было трудно лечить,

чем они, естественно, были не довольны. Я много беседовал с больными.

Все они состояли из горожан обывателей, провинциальных полу

интеллигентов или ремесленников. Ко мне они относились дружелюбно, но

несколько сдержанно, с осторожностью. Так в спокойной обстановке, я

провел первые два дня во Льгове, 30 и 31 октября.

Однако 1 ноября, на третий день моего пребывания атмосфера резко

изменилась. Вокруг нас заговорили, что " Красные приближаются!" В

городе началась поспешная эвакуация. По улицам тянулись бесконечные

обозы со всяким скарбом и отступающими в спешке солдатами. Я сам всего

этого видеть не мог, лежал, но мне это непрерывно рассказывали больные

в палате и медсестры. Тут я стал требовать от персонала о моей

немедленной эвакуации. Они обратились в лазарет, но выяснилось, что

уже эвакуировали всех раненных, а меня как лежащего в другом месте,

просто забыли. Я понимал, что если город будет занят красными, то меня

конечно вычислят, что я доброволец и немедленно расстреляют. Положение

мое становилось трагическим. Меня нужно отправить на вокзал, в трех

верстах от города, но во всем Льгове невозможно найти лошадь, а

добраться пешком я не могу. Больничный персонал прекрасно понимает в

какой ситуации я оказался, а потому стараются как могут. Нашли лошадь

в пожарной команде, посылают за ней человека, но по дороге какой-то

военный насильно отнимает ее, несмотря на все протесты служащего,

который говорит, что она для раненного. Опять неудача! А тут тревожные

разговоры: " Сегодня до темноты красные будут в городе!" Как я уже

наблюдал много раз, настроения лежащих со мною больных изменяется по

обстоятельствам. " Ну что ж, - говорит один из них, - значит, снова

Советы. Ничего, жили при них, и опять поживем!" Слышаться и другие

голоса, совсем странные: " Так эта война из-за земли вышла. Белые

земли не дадут". И все это с какой-то унылой покорностью, без всякого

энтузиазма.

В отдалении слышится артиллерийская стрельба. Я все более

нервничаю, требую, чтобы меня эвакуировали, угрожаю, умоляю, почти

плачу. " Понятно, - комментируют больные, - никому неохота, чтобы тебя

убили красные". Больничный персонал делает все, что в их силах, но

откуда им взять лошадь? Ставят человека у входа в больницу, чтобы тот

останавливал проезжающие подводы. Каждый раз просит захватить

раненного дроздовца. Долгое время безрезультатно. Все спешат, паника,

каждый занят собой.

В горе моем опять взываю к Богу. И снова ОН приходит мне на

помощь! Внезапно в моей палате появляется дроздовец, (он очень похож

на моего первого спасителя). Этому человеку стало известно, что я

здесь лежу, у него лошадь, сани и он предлагает довести меня до

вокзала. В первую минуту я просто не верю своим глазам и ушам, что это

так на самом деле. Я конечно с радостью и благодарностью соглашаюсь.

Прошу главного врача дать мне теплое одеяло, а то я замерзну в моей

одежде, пока доеду до места. " Вы сами знаете, говорит врач, - как мы

бедны во всем, но для Вас дадим, что можем". Действительно дает мне

несколько байковых одеял. Прощаюсь со всеми и мне помогают усесться в

сани к дроздовцу. В отличие от первого моего спасителя, у этого сани с

крестьянином-возницей. Меня закутывают одеялами, погода стоит мягкая,

слегка тает и руки болят меньше.

Мы трогаемся, уже почти ночь. Подъезжаем к перекрестку дорог, по

пути к вокзалу. Дроздовец останавливает сани, говорит, что нужно

выяснить, где именно стоит санитарный поезд. Я остаюсь один, с

возницей, а дроздовец идет к вокзалу.

Жду, и думаю о моем спасителе, я успел с ним уже разговориться.

Как и первому, ему уже за тридцать. Солдат германской войны, давно в

Добровольческой армии, старый дроздовец, воевал на Кубини против

Красной армии. В его рассказах звучит покровительственный и

поучительный тон по отношению ко мне. Он меня принимает за

"необстрелянного" несмышленыша, но из рассказов моих понимает, что я

вполне понимаю задачи Добровольческой армии. Он ярый противник

красных, доблестный, опытный воин, человек, всецело связавший свою

судьбу с Белым движением. Но и в нем чувствуются признаки усталости и

разложения, он многим не доволен и не представляет как будут

развиваться дела на фронте. Отступает он не со своею частью, а в

индивидуальном порядке, "драпает" (по военному выражению), везет с

собою запасы сахара и других ценных продуктов. " Поеду-ка я на Кубань,

- говорит он, - хорошенько там отдохну. Там у меня в станицах много

друзей, пускай молодые воюют. А к весне посмотрю, какое положение

сложиться, может и вернусь на фронт. До Кубани красным никогда не

дойти! Это уж точно!" Воевать ему надоело, хотя он вполне здоров,

хорошо одет. Ему нужна передышка. А я ему все же глубоко благодарен.

Проходит около часу, а мой дроздовец не возвращается. Я начинаю

сильно беспокоиться, опасаюсь, что для моих рук такое долгое

пребывание на холоде будет вредоносным. Проходит еще полчаса, а его

все нет. Спрашиваю возницу, знает ли он дорогу, чтобы отвезти меня на

вокзал. Тот говорит: на какой? Отвечаю: на главный. Едем, потом он

вызывает людей с вокзала и меня полунесут, полуведут под руки. На

вокзале меня помещают в большом станционном зале и кладут на стол.

Рядом со мною лежат без сознания тифозные солдаты. Мне говорят, что

санитарный поезд находится впереди на Льгове II (а мы на Льгове III) в

ожидании раненных, но к утру он прибудет и заберет нас.

Лежу всю ночь среди тифозных. Я было освободился от насекомых в

больнице, а тут они во множестве переползают ко мне от соседних

больных. Опять мрачные мысли: заболею тифом, а я так слаб, так

исхудал, что не выдержу и умру. На вокзале группа беженцев: двое

мужчин лет сорока и три женщины. Они хорошо одеты, в шубах,

каракулевые шапки. По лицам и манере говорить и смеяться можно

безошибочно сказать, что это дворяне-помещики. Но почему все бегут и

никто не сражается? На меня смотрят с жалостью и с недоумением. В моем

тряпье, с руками в белых култышках, без фуражки, им трудно понять кто

я. Наконец, мужчина в каракулевой шапке подходит ко мне, спрашивает: "

Скажите, пожалуйста, кто Вы? Военный? Раненый?" " Да, - отвечаю я, -

обмороженный дроздовец". В двух словах рассказываю ему мою историю. "

Но как Вас оставили на произвол судьбы? Почему не дали теплой одежды,

обуви, чтобы Вы себя не обморозили?" - " Меня не бросили, - ответил я,

- это военные обстоятельства, отступление. А про одежду Вы правы. Я

пошел добровольцем, сражался и готов биться до конца, но без сапог, в

таком виде, нет! Не по силам!" Он печально качает головой и

спрашивает: " А у Вас есть родственники?" - " Да, в районе Белых армий

(я не хочу говорить, что мой отец премьер-министр у ген. Врангеля), но

я не смог еще установить с ними связь. В этом трагичность моего

положения. Моя фамилия Кривошеин". Какое-то движение заметно на лице

мужчины, но он, ничего не сказав, отходит. У него свои заботы, о себе

и семье. Помочь мне он сейчас не может, единственное, что мне сейчас

нужно, это чтобы прибыл поскорее санитарный поезд.

Наконец, после долгого ожидания, часам к одиннадцати, подъезжает

санитарный поезд. На календаре 2 ноября. Двое санитаров ведут меня под

руки, я прыгаю, ковыляю на одной ноге, боли нестерпимые. На платформе

пожилой полковник с двумя юными кадетами, вероятно сыновьями, - одному

лет десять, другому двенадцать. Тоже беженцы. Увидев меня, полковник

отдает мне честь. Тронут. Но видимо у меня настолько жалкий вид, что

уже полковники отдают мне честь. Зачем нужно было меня доводить до

такого состояния? Лицо полковника выражает сострадание и уважение.

Юные кадеты вытягиваются и тоже отдают честь. Впрочем, никто не

виноват, в моем положении. Война! Нужно терпеть.

В поезде меня помещают в последний вагон, все передние переполнены

раненными, а у нас еще свободные места. Санитар приносит хороший

горячий обед и сам меня кормит, с моими забинтованными руками я не

могу держать ни ложки не вилки. Приходит старшая сестра, справляется о

моем состоянии. Рассказываю. " Как же Вы, - говорит она, - студент,

интеллигентный человек, могли допустить, чтобы у Вас отморозило руки?

Это стыдно! Вы должны были растирать их снегом". Я возмущен глупым

замечанием: " При чем тут интеллигентность или не интеллигентность. У

меня просто не было рукавиц, ни сапог, ни теплой одежды. Фуражку

унесло ветром, а голыми руками я тащил лошадь по метели, бурану и

морозу! Конечно, я растирал снегом руки, даже кожа слезла. Может быть

я не профессиональный воин, интеллигент и потому плохо приспособлен к

военной жизни, но стремлюсь к нашей победе, а потому готов терпеть

лишения. Но не я один в таком плачевном положении. У многих нет теплой

одежды и их заедают вши... а воевать так трудно. Боевой дух нужно

поддерживать не только призывами!"

Совершенно неожиданно появляется мой дроздовец: " А я тебя давно

ищу. Куда ты пропал вчера? Я нашел санитаров с носилками, мы пришли за

тобой, хотели отнести в поезд?" "Да я тебя ждал больше полутора часов!

Больше не мог, стал мерзнуть, ну и поехал на вокзал". Дроздовец не

доволен: " Поторопился ты зря. А где мой сахар и другие вещи?"

Признаться я о них совершенно забыл, когда приехал вчера на вокзал с

возницей, то думал о другом. И вот сейчас он мне напомнил! " Осталось

все в санях", - отвечаю я. " Как так? Почему ты их оставил?" - "Забыл

совершенно. Но ты мне не дал никаких указаний, что с ними делать".

Дроздовец не верит, сердится, требует свои вещи. Тут и я рассердился:

" Оставь ты меня в покое со своими вещами. Спрашивай их у возницы, у

меня их нет. Если хочешь и дорожишь этим, то найдешь, а у меня были

нестерпимые боли и я думал только о том, как не попасть к красным". Он

и сам видит, что вещей в вагоне нет. Спрашивает санитара, тот ничего

не знает. Уходит недовольный. Понятно, что провалились его расчеты

выгодно продать их в тылу. Отчасти я виноват в его потере и мне его

жаль.

Наш поезд должен тронуться к вечеру, но уже в послеполуденные часы

начинает чувствоваться тревога. Упорно распространяется слух, что

состав слишком длинный и паровоз не сможет вытянуть его на подъеме.

Последний вагон хотят отцепить и бросить. Я вижу, что легкораненые из

моего вагона, постепенно один за другим перебираются в передние

вагоны. В результате я остаюсь один вместе с санитаром. Сам то я идти

не могу, а потому прошу и требую от него, чтобы он и меня перевел в

передние вагоны. Но он отговаривает, отказывается: " Да там все

забито, негде лечь. Совершенно зря беспокоитесь, все это выдумки. Вас

никто не бросит". Но я не уверен. Почему же тогда убежали отсюда все

другие? А санитар, кто его знает? Может быть он желает остаться у

красных. Слышу другие тревожные разговоры. Будто бы машинист нашего

поезда сбежал, нашли другого, а рядом с ним на паровозе стал офицер с

револьвером, дабы и этот не драпнул.

Часам к четырем дня слышится ружейная стрельба с северной стороны,

за вокзалом. Еще не особенно близко. Сразу начинается поспешная

эвакуация. На станции, как говорят, стоят восемнадцать поездных

составов, наш предпоследний, за ним поезд генерала Витковского,

командира Дроздовской дивизии. Один за другим, пыхтя паровозами,

проходят мимо нас поезда с промежутками в две-три минуты. Стрельба все

приближается и учащается. Впечатление, что стреляют одни наступающие

красные, а сопротивления со стороны наших совершенно нет. Наш вагон

как раз против вокзала, смотрю в окно. Пули сыплются градом на

вокзальную платформу. Бегают и суетятся люди, вскакивают на ходу в

отходящие поезда. Вдруг все опустело, ни души.

Наконец толчок и наш поезд трогается. Но сразу останавливается.

Слышно как пыхтит паровоз, колеса буксуют на месте, не могут взять

подъема. Потом набирают силы и делают еще рывок. Безуспешно! И так

несколько раз подряд. А между тем стрельба все усиливается, пули

красных ложатся совсем рядом с нами, но до вагона не долетают. Быстро

стемнело и пошел снег с дождем. Смотрю напряженно в окно и думаю: что

если отцепят вагон и бросят его? В какой раз, молю Бога о помощи и

спасении! И в этот момент сильнейший толчок сзади. Это поезд генерала

Витковского толкает нас, и, благодаря ему, наш паровоз берет подъем.

Мы едем, оставляя за собой Красную армию, которая без боя берет

вокзал. Те, кто был очевидцем рассказывали, как красные кричали "ура",

а по другой версии, пели "Интернационал".

Мы проехали за ночь тридцать верст, и через два дня наш санитарный

поезд благополучно прибыл... в Харьков (62)

В.А. Кривошеин

Брюссель, 1975г

К оглавлению

На главную страницу сайта