А.Е. Котомкин1

 

О ЧЕХОСЛОВАЦКИХ ЛЕГИОНЕРАХ В СИБИРИ2

 

Зима 1919/20 года принесла всей Сибири невиданные ужасы, не­исчислимое количество смертей. Длительная трагедия, равную которой трудно найти во всей мировой истории, началась после падения Омска (14 ноября 1919 года), окончилась же весной; последний ее этап ви­дел еще покрытый льдом Байкал.

Фронт как-то неожиданно быстро стал подвигаться от Урала на восток, и вскоре спешно начал эвакуироваться Омск. Армия, измотан­ная непрерывными боями, морозами и постоянным нервным напря­жением, не могла уже сдерживать врага. Начался последний акт обороны, но надежды защитить столицу рушились. Прикрываемое арми­ей из последних сил, началось всеобщее отступление. Русские люди за годы «великой бескровной» навидались великих исходов, но такого ужасного, как был этот сибирский великий исход, не было и — сжа­лится Господь над Россией — не будет больше.

Эвакуационные поезда длинной лентой вытянулись между Омском и Ново-Николаевском. На 150 верст к западу от Ново-Николаевска растянулись эшелоны эвакуации Омска и стали. Дальше двинуться ока­залось невозможным — впереди железная дорога была безвыходно за­купорена. Стояли лютые морозы. Сзади накатывалась огненным валом регулярная Красная армия. По сторонам лежала бесконечная холодная сибирская тайга, в которой не разыскать ни крова, ни пищи. Замер­завшие беженцы, кто поздоровее, выходили из вагонов и беспорядоч­ными толпами шли на восток, шли, пока были сильны, а раненые, боль­ные, матери с детьми беспомощно оставались замерзать.

Почему случилось так, что прямая артерия страны — Сибирская ма­гистраль — не смогла послужить эвакуирующимся из Омска, и десятки тысяч беженцев и раненых остались замерзать в тайге? В газете «Дело России», номер 14, 1920 год, так описывалась эта страшная история: «Постепенно замирала жизнь в этих эшелонах смерти. Затихали стоны умирающих, обрывался детский плач, и умолкало рыдание матерей. Без­молвно стояли на рельсах красные вагоны-саркофаги со своим страшным грузом, тихо перешептывались могучими ветвями вековые сибирские ели, единственные свидетели этой драмы, а вьюги и бураны напевали над безвременно погибшими свои надгробные песни и заметали их белым снежным саваном. Главными, если не единственными виновниками всего этого не передаваемого словами ужаса были чехи. Вместо того чтобы спо­койно оставаться на своем посту и пропустить эшелоны с беженцами и санитарные поезда, чехи силою стали отбирать у них паровозы, согнали все целые паровозы на свои участки и задерживали все, следовавшие на запад. Благодаря такому самоуправству чехов весь западный участок же­лезной дороги сразу же был поставлен в безвыходное положение. Более пятидесяти процентов имеющегося в руках чехов подвижного состава было занято под запасы и товары, правдами и неправдами приобретен­ные ими на Урале, на Волге и в Сибири. Тысячи русских граждан, жен­щин и детей были обречены на гибель ради этого проклятого движимо­го имущества чехов».

Доктор Крейчи также описывает это ужасное положение на Сибир­ской железной дороге, но, как увидим, отнесся к этому весьма прохлад­но (если не считать риторических рассуждений), беспокоясь только о своих «гошах». Он подтверждает факт отвратительного эгоизма чешских легионеров и их бесцеремонное самоуправство, вернее — факти­ческий захват Сибирской железной дороги.

«...В то же самое время мы должны считаться с опасностью, кото­рая нам угрожает с запада. Красная армия, как уже видно, не остано­вится в Омске. Все говорит о том, что она пойдет дальше, чтобы захва­тить всю среднюю Сибирь. Поэтому является главнейшая необ­ходимость, чтобы как можно скорее мы выбирались оттуда на восток. Хотя большевики еще очень далеко, но на магистрали наступает такое положение, которое может стать страшной угрозой нашей эвакуации. Множество русских воинских поездов наскочили на нашу наизападнейшую позицию, почему произошел там страшный хаос и затор. Наше главнокомандование отдало распоряжение, чтобы наши отряды упорядочили дорогу от Ново-Николаевска до Красноярска. И так как это не удалось, то нам ничего более не остается, как помнить только о своих собственных интересах. По приказу ген. Сырового, никакой иной по­езд не должен был пропущен на восток впереди наших эшелонов. Не было сделано исключение и для семи поездов, в которых убегает из Омска Колчак с государственным золотым запасом. Бывший Верховный Правитель торчит где-то в безумном заторе на дороге и тщетно воз­бужденными телеграммами добивается проезда — наше командование отвечает твердокаменным — «нельзя». Я не осмеливаюсь себе даже представить, какое несчастье, какое множество страшных бед заклю­чает в себе эта остановка потока бегущих. Это загромождение пути для тысяч и тысяч русских военных и штатских, которые, будучи мучимы тщетным ожиданием, проводят целые дни и даже недели в поездах, не могущих тронуться с места, и гибнут при этом от голода, морозов и тифа! Все же было бы для нас гораздо лучше, если бы мы могли еще в начале осени оставить дорогу на запад от Красноярска».

Какое завидное, иезуитское спокойствие! Тысячи и тысячи — в том числе дети — гибнут от холода, голода и тифа, потому только, что доро­га захвачена «нашим войском». Поборник права и справедливости, пред­ставитель «наигуманнейшего» президента Масарика, полномочный по­сланец республики, сделал ли он хоть один шаг, чтобы прекратить это вопиющее безобразие, эту неслыханную жестокость? Нет, ни одного шага не сделал, ни одним пальцем не пошевелил. Раненые и больные, дети и старики так и остались в снегах, остались замерзать... А его «ксенофонтовы воины», его превзошедшие Александра Македонского, от Геродота еще невиданные храбрецы и герои при одном только еще да­леком стуке копыт большевистского коня ринулись бежать, как спугну­тое звериное стадо... Они именно панически бежали, забыв все, как обе­зумевшие звери, не считаясь решительно ни с чем и ни с кем!

Горькой иронией звучит незадолго перед этим выпущенный чехами известный Иркутский меморандум, в котором они обратились ко все­му культурному миру, жаловались на реакционную власть Колчака, допускавшую жестокости и несправедливости. Да не как-нибудь жало­вались, а взывали во имя человечности, вопияли ради справедливости, возмущались, как рыцари добра и защитники обижаемых. Да, то были хорошие, светлые слова, слова для европейской сцены, кимвал, бряца­ющий для Европы, а здесь же, за русскими кулисами, — о, здесь, на деле совсем другое. Здесь можно все, ведь русские — дураки, да и бес­сильны, в кровавой грязи затоптанные лежат.

После крокодиловых слез культурный европеец, посланец президента Массарика, меланхолически рассуждает: «Колчак, остановленный нами на своем пути, не будет смотреть на нас дружески. Конфликт с ним явится неизбежным. Хорошо, если бы нам еще загодя удалось повли­ять на левое колчаковское крыло, на демократических кадетов и на про­грессивную буржуазию, чтобы создать новую власть, которая удовле­творила бы земцев и социалистов. В этом именно направлении в этих иркутских кругах и работает д-р Гирса, и уж с 20 ноября начинают говорить об улучшении положения».

Положение, как мы уже знаем, с Рождества «улучшилось». Малень­кий Макиавелли, доктор Гирса, потрудился — власть от Иркутстка до Нижне-Удинска перешла в руки эсеров, и сам адмирал, только что прибывший в Нижне-Удинск, оказался в сфере этой новой власти. Хаос и ужас, воцарившиеся на железной дороге, паническое самоуправство чехов, а также беспомощное топтание «главнокомандующего» генера­ла Жанена обрисовываются из нижеприводимых телеграмм.

28 ноября тогдашний командующий Сибирской армией генерал Сахаров секретно сообщает: «Иркутск, генералу Сыровому, генералам Жанен и Нокс, Владивосток, главнокомандующему японскими войска­ми Оой, представителю техсовета Стивенсу. Начальнику Томской ж. д. было приказано из пропускаемых эвакуированных эшелонов вывозить не менее 12 эшелонов в сутки. Запрошенный о причинах невыполне­ния приказания начальник дороги донес следующее: «Вмешательство чешских войск опрокинуло все расчеты. Когда паровозы забираются принудительным порядком и угрозами, то планомерная работа невоз­можна. Чехи своими эшелонами забирали паровозы из Тайги и гнали их до Боготола и Красноярска, не считаясь ни с какими заявлениями администрации. Назначенные из Красноярска для усиления Тайги и Томска паровозы чехи не выпускают из Красноярска. Точно так же не пропускают боготольские паровозы для оказания помощи Тайге. Запас угля из-за отсутствия паровозов упал до 150 тысяч пудов при расходе ежедневно 160 тысяч. Погруженные углем вагоны не продвигаются, а порожняк не может быть подан вследствие насильственного захвата паровозов». Из этого донесения совершенно ясно, что при таком от­ношении чешских войск к железнодорожному аппарату неминуема гибель нескольких сотен наших эвакуированных людских эшелонов, находящихся к западу от Тайги; в числе этих эшелонов обречено на гибель много эвакуируемых представителей и граждан союзных держав. Катастрофа неминуемо должна разразиться и над чешскими эшелона­ми, которые, забирая паровозы от угольных поездов, не дают продви­гать порожние вагоны в угольные копи. Кроме того, чешскими поезда­ми забиты крупные распорядительные станции Томской дороги, и движение всей массы наших эвакуируемых эшелонов происходит чрез­вычайно медленно, вследствие чего в эшелонах развилась эпидемия тифа и смертность достигла ужасающих размеров... Спасти положение еще можно, если чешские войска будут отправляться в числе трех эшело­нов в сутки с каждой распорядительной станции и будут подчиняться требованиям жел. дор. администрации. Если Ваше Превосходительство не в силах разрешить удовлетворительно этот вопрос, то прошу о на­значении в Красноярск распорядительной комиссии от представителей союзного, чешского и русского командования для урегулирования пе­ревозки чешских войск, которая должна производиться непререкаемым распоряжением главначвоса и министра путей сообщения Устругова, по заданиям, вырабатываемым комиссией. Если и это окажется недействи­тельным, то все равно, видя перед собою верную гибель, нам не оста­нется ничего, как решиться на последнее средство, которое я здесь не называю. Прошу срочного ответа. Н. Николаевск. 28 ноября. № 391». Телеграмма генерала Жанена: «Иркутск. 18 ноября 1919 года. Его Превосходительству господину Третьякову. Я получил сегодня утром циркулярную телеграмму Колчака. Он обращается к помощи диплома­тических представителей по поводу некоторых мелких фактов, для того чтобы представить ряд неопределенных ходатайств, которые трудно удовлетворить даже в нормальное время. Априори, я не могу не кон­статировать, что эта телеграмма еще более затрудняет возможно ско­рое и удовлетворительное разрешение положения, к чему мы оба стре­мимся. С одной стороны, невозможно в порядке следования выяснить неопределенное число эшелонов неустановленного назначения, из коих некоторые не представляют никакой пользы (поезда с военнопленны­ми, как это имело место последние дни, поезда с материалами, не могущими быть использованными в настоящих условиях, поезда с рус­скими беженцами, направляющимися на Дальний Восток, поезда ав­томобильной школы и т. д.). К тому же, чтобы это сделать, было бы необходимо иметь список этих поездов. Вашему Превосходительству известно, как мне, что некоторые поезда, быстрой отправки которых желали все дипломатические и военные представители, как, например, эшелоны с завозом, остались позади, благодаря адмиралу. Эта просьба слишком неопределенна. Тем не менее я должен добавить, что опуб­ликование телеграммы № 215 и следующих адмирала будет, к моему сожалению, рассматриваться чехословаками как вид объявления войны. Соответствующее состояние умов лишит результатов всякого вмеша­тельства, которое я желал бы предпринять для удовлетворения требо­ваниям положения дел. После этой телеграммы мое вмешательство может только вызвать нежелательный результат, и некоторые приказы рискуют привести к формальному непослушанию и бунту. Как я толь­ко что осведомился, приняты меры, чтобы поезд адмирала, поезд гене­рал-квартирмейстера и поезд г. Пепеляева продолжали свой путь. Я буду продолжать делать что могу, и, как я вам сказал во время нашей пер­вой беседы, мое желание — помочь русскому народу в его тяжелых страданиях. Я забыл еще заверить ваше превосходительство, что два поезда с золотом будут взяты под особую охрану и доставлены сюда. Генерал Жанен».

Как видит читатель из этой телеграммы, генерал Жанен был про­стой марионеткой, он не только не командовал, но он даже боялся вмешаться в творимые безобразия, он приглядывался к «состоянию умов» и соглашался со всем, ибо знал, что никто его не послушает. Положение на железной дороге получилось такое, что русские не сме­ли и думать даже воспользоваться своей собственной дорогой. На ад­мирала Колчака за его требования просто цыкали. Между прочим, от­ношение к адмиралу — уничижительное обращение с ним лично — просто поражает и напоминает какое-то ослиное лягание, недостойное офицера. Когда это еще делает генерал Сыровой — удивляешься, но не очень — традиции не крепки в генерале, недавнее коммивояжерство выпирает. Но когда это делает генерал Жанен, представитель армии великой державы, армии старой, с давними устоями, щеголяющей во­инской честью, — удивляешься, и очень удивляешься.

Захват чехами железной дороги в свое исключительное пользование вызвал невозможность дальнейшего планомерного отступления Сибир­ской армии. Она не имела куда укрыться, увернуться от наседавшего врага. К ее услугам оставалась, если хотите, застывшая под снежным покровом сибирская тайга, таежные санные дороги, безлюдные просто­ры, скованные морозами. Это кажется невероятным, но так и случи­лось — Сибирская армия сошла с железной дороги и по льдистым ре­кам, тайгою стала уходить на восток. Так провела Сибирская армия на морозах и в снегах всю зиму, не расставаясь с седлом, проделала путь через всю Сибирь и в январе 1920 года вышла в Забайкалье.

Задержание в пути адмирала Колчака подняло в армии взрыв него­дования, и 18 декабря главнокомандующий генерал Каппель телеграф­но вызвал генерала Сырового на дуэль — за оскорбление Русской ар­мии. Но, как говорится, «Васька слушает да ест» или еще — «брань на вороту не виснет»,— генерал Каппель даже не получил ответа.

Последний бой, который Сибирская армия дала большевикам под Красноярском, был последним ударом для нее — она была разбита. От­дельными отрядами разошлись ее остатки по таежным дорогам, кто на север, кто на восток. Потом, в ужасных условиях, отряды кое-как собра­лись вместе и под началом генерала Каппеля стали пробираться на вос­ток, в надежде пробиться на Иркутск и закрепиться там. Двигались они по возможности параллельно железной дороге. К каждому селу подхо­дили с опаской — нет ли красной засады. Одеты — кто во что, патро­ны — на вес золота, довольствие зависело от местного населения — ког­да большевиками село не ограблено, так сыты, а то и несколько дней идут впроголодь. От железной дороги часто их отгоняли — удалялись опять на север таежными дорогами, в обход, минула опасность — спускались и опять дальше, все в заветном направлении — на восток. Этот Сибирский Ледяной поход прекрасно описан генералом Сахаровым в его книге «Бе­лая Сибирь». О нем в Европе почти не знают.

У адмирала Колчака не было никаких надежд соединиться с арми­ей, и он, вероятно, даже не имел точных сведений, где находятся вой­ска. Плененный чехами, адмирал целый месяц находился в мучитель­ной неизвестности, и везли его черепашьим шагом, из милости, с постоянными издевательствами. 29 декабря, когда поезд стоял в Нижне-Удинске, от генерала Жанена получена была телеграмма следующе­го содержания: «1) Поезд Верховного Правителя задержать. 2) Золо­той запас передать чешской охране. 3) Железную дорогу считать нейтральной зоной и не допускать на ней военных действий».

В Нижне-Удинске в это время уже была желательная чехам власть, и можно себе представить, что переживал адмирал Колчак (ибо мест­ные власти все время требовали его выдачи, митинговали перед самы­ми окнами его вагона). 4 января он просит генерала Жанена доста­вить его семь литерных поездов в Забайкалье и сообщает, что подписал бумагу о передаче власти во всей восточной российской окраине ата­ману Семенову. 5 января от генерала Жанена последовало распоряже­ние: «Из всех литерных эшелонов на Восток будет пропущен только один вагон, в нем могут ехать лишь адмирал, как частное лицо, и его сопровождающие».

Адмирал ответил: «Я не могу оставить своих спутников на растер­зание безумной толпы и остаюсь делить с ними участь». От генерала Жанена получено: «Я все сделал, что мог».

Адмирал предложил своему конвою и спутникам разойтись, кто может. В это время офицерами был предложен разработанный план — бежать из поезда и пробираться в Монголию, — адмирал отказался. Это был его второй отказ от этого плана. 8 января 1920 года вагон адми­рала, прицепленный к чешскому эшелону, вышел со ст. Нижне-Удинск на восток. Вагон был битком набит, в нем помещалось 100 человек. На вагоне были вывешены пять союзных флагов: Франции, Англии, Аме­рики, Японии и Чехословакии. 13 января адмирал Колчак проезжал ст. Черемхово (крупный рабочий центр — депо и угольные копи), где к чешской охране присоединилась охрана Иркутского «Политического Центра». 15 января прибыли в Иркутск. На вокзале стояли шпалера­ми войска «Революционной армии»...

Итак, перевернута самая темная страница из пребывания чехов в Сибири. Адмирал Колчак, безоружный, уже частный человек, был пе­редан ими с рук на руки в Чека, на смерть. Его передал полномочный представитель президента Массарика доктор Благош, заменявший в то время в Иркутске доктора Гирсу. Мы видели, как подготовлялся этот зловещий финал. Этим генералы Сыровой и Жанен закончили длинный ряд «славных» дел, закрепили свои имена в истории. Да, в сибирскую лютую зиму 1919/20 года имена эти под каждым снежным сугробом повторялись с проклятиями. Впрочем, что им заочные проклятия уми­рающих в тайге «русских дикарей», их не смущали ни прямые вызовы на дуэль, ни вопли о пощаде в виде открытых писем и телеграмм. Ниже я приведу два открытых письма, напечатанных в дальневосточных га­зетах 1920 года. Первое письмо — капитана польских войск — обри­совывает положение 5-й польской дивизии, которая по милости чехов должна была сдаться большевикам на ст. Клюквенная.

«Открытое письмо генералу Сыровому. Как капитан польских войск, славянофил, давно посвятивший свою жизнь идее единства славян, об­ращаюсь лично к Вам, генерал, с тяжелым для меня, как славянина, словом обвинения. Я, официальное лицо, участник переговоров с Вами по прямому проводу со ст. Клюквенная, требую от Вас ответа и дово­жу до сведения Ваших солдат и всего мира о том позорном предатель­стве, которое несмываемым пятном ляжет на Вашу совесть и на Ваш «новенький» чехословацкий мундир. Но Вы жестоко ошибаетесь, гене­рал, если думаете, что Вы, палач, славянин, собственными руками по­хоронивший в снегах и тюрьмах Сибири возрождающуюся Русскую армию с многострадальным русским офицерством, 5-ю Польскую дивизию и полк сербов, и позорно предавший адмирала Колчака, без­наказанно уйдете из Сибири. Нет, генерал, армии погибли, но славян­ская Россия, Польша и Сербия будут вечно жить и проклинать убийцу возрождения славянского дела.

Я приведу только один факт, где Вы были участником предательства, и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, Вашей характеристики, генерал Сыровой. 9 января сего года от наше­го польского командования, с ведома представителей иностранных дер­жав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее: «5-я Польская дивизия, измученная непрерывными боями, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенной воды, угля и дров, и находящаяся на краю гибели, во имя гуманности просит Вас о пропуске на восток пяти наших эше­лонов (из числа 56) с семьями воинов, женщинами, детьми, ранены­ми, больными, обязуясь, предоставив Вам в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в арьергарде, защищая, как и раньше, Ваш тыл».

После долгого, пятичасового, томительного перерыва мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего брата славянина: «Удивляюсь тону Вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанена, Вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не мо­жет быть мною пропущен на восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Клюквенная Вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю закончен­ными, ибо вопрос исчерпан». Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную 5-ю дивизию.

Конечно, я знаю, что Вы можете сказать мне, как и другим, что технически было невозможно выполнить наше предложение; поэтому заранее говорю Вам, генерал, что те объяснения, которые Вы предста­вили и представляете другим, не только не убедительны, но и преступ­но лживы. Мне, члену комиссии, живому свидетелю всего происходив­шего, лично исследовавшему состояние станц. Клюквенная, Громодская и Заозерная, Вы не будете в состоянии лгать и доказывать то, что до­казывали генералу Жанену. Если бы Вы, не как бесчестный трус, скры­вавшийся в тылу, а как настоящий военачальник, были бы среди Ва­ших войск, то Вы увидели бы, что главный путь был свободен до самого Нижне-Удинска. Абсолютно никаких затруднений по пропуску пяти наших эшелонов быть не могло. У меня есть живые свидетели, специ­алисты железнодорожного дела, не поляки, а иностранцы, бывшие 7, 8 и 9 января на ст. Клюквенная, которые, несомненно, подтвердят мои слова. Я требую от Вас, генерал, ответа только за наших детей и женщин, преданных Вами в публичные дома и общественное пользование «то­варищей», оставляя в стороне факты выдачи на станциях Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с Вами, для расстрела, в руки товарищей. Но за всех их, замученных и расстрелянных, несомненно, потребу­ют ответа мои братья-славяне, русские, и Великая Славянская Россия. Я же лично требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позор­ным клеймом, клеймом предателя Ваши деяния.

Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: К барьеру, генерал! Иначе я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину.

Капитан Польских Войск в Сибири Ясинский-Стахурек. 5 февраля 1920 года».

Генерал Сыровой ничего не ответил на это письмо, как не ответил он и раньше на вызов к барьеру генералом Каппелем. В Харбине же он получил за успешную эвакуацию от генерала Жанена орден Почет­ного легиона.

А вот что пишет генералу Жанену другое лицо, полковник Сыробоярский: «Как идейный русский офицер, имеющий высшие боевые на­грады и многократные ранения и лично известный Вам по минувшей войне, позволяю себе обратиться к Вам, чтобы высказать о том леде­нящем русские сердца ужасе, которым полны мы, русские люди, сви­детели небывалого и величайшего предательства славянского нашего дела теми бывшими нашими братьями, которые жертвами многих тысяч лучших наших патриотов были вырваны из рабства в кровавых боях на полях Галиции. Я лично был ранен перед окопами одного сла­вянского полка австрийской армии, находящегося ныне в Сибири, при его освобождении от рабства. Казалось, год назад мы получили заслу­женно справедливую братскую помощь, когда, спасая только свои жиз­ни, бывшие наши братья чехи свергли большевистские цепи, заковав­шие весь русский народ, ввергнутый в безвыходную могилу. Какой стихийной волной по Сибири и по всему миру пронесся восторг и по­клонение перед чешскими соколами и избавителями. Одним порывом, короткой и победной борьбой чехи превратились в сказочных богаты­рей, в рыцарей без страха и упрека. Русский народ на долгие поколе­ния готовился считать их своими спасителями и освободителями.

Назначение Ваше на пост Главнокомандующего всеми союзными войсками в Сибири было принято всюду с глубоким удовлетворением. Но вот с Вашего приезда чешские войска начали отводиться с фронта в тыл, как сообщали, для отдыха от переутомления. Русские патриоты, офицеры, добровольцы и солдаты, более трех лет боровшиеся с Герма­нией за общие с Вашей Родиной идеалы, своей грудью прикрыли ухо­дивших чехов. Грустно было провожать их уходившие на восток эше­лоны, перегруженные не столько боевым имуществом, но более всего так называемой военной добычей. Везлась мебель, экипажи-коляски, громадные моторные лодки, катера, медь, железо, станки и другие ценности и достояние русского народа. Все же верилось, что после отдыха вновь чешские соколы прилетят к братьям русским, сражав­шимся за Уральским хребтом. Но прошел почти год, и мы вновь сви­детели небывалого в истории человечества предательства, когда славя­не-чехи предали тех братьев, которые, доверившись им, взяли опу­щенное ими оружие и пошли защищать идею славянства и самих их от большевиков. И вот, когда они, спокойно оставив в тылу у себя братьев, оторвавшись на тысячи непроходимых верст, приняли на себя все непосильные удары и, истомленные и обессиленные, начали отхо­дить, поднялись ножи Каинов славянства, смертельно ударивших в спи­ну своим братьям. Я не знаю, как и кем принимались телеграммы от русских вождей-патриотов, полные отчаяния, с смертельным криком о пощаде безвинных русских бойцов, гибнущих с оружием в руках, защищая непропускаемые чехами эшелоны с ранеными и больными, с семьями без крова и пищи, с женщинами и детьми, замерзающими тысячами. Я прочел телеграмму генерала Сырового, которая еще более убедила нас всех в продуманности и сознательности проведения чеха­ми плана умерщвления нашего дела возрождения России. Кроме бра­ни и явного сведения личных счетов с неугодным чешскому командо­ванию русским правительством и жалкой попытки опровергнуть предъявленные к ним обвинения в усугублении происходивших бед­ствий Русской Армии и Русского Народа, в них не было ничего. А что думает г. Сыровой о брошенных и подставленных под удары больше­виков братьях поляках и сербах, кровавыми жертвами устилающих свой путь?

Ваше Превосходительство! Ваш преждевременно поспешный отъезд в тыл возглавляемых Вами частей лишил Вас возможности быть непо­средственным свидетелем и беспристрастным судьей всех ужасных пре­ступлений, производимых Вашими подчиненными. Сведения, поступа­ющие к Вам из источников явно тенденциозного свойства, не могли дать истинной картины всего происходящего. Лучший судья человече­ства — время — даст будущей истории и фактические данные о роли возглавляемых Вами чехов в переживаемые тяжкие дни России. Сей­час, когда уже замерли предсмертные стоны умирающих армий и их героев вождей и когда некому и не о ком безнадежно молить у Вас о пощаде, я позволю себе высказать Вам то, что прошло на моих глазах за два месяца эвакуации из Омска. Чехи, своей подготовительной ра­ботой разложив глубокий тыл наших армий, захватив и парализовав единственную магистраль, дававшую армиям жизнь, в то же время укрепляли тот несложный эсеровский, а вернее большевистский рычаг, который позволил кучке негодяев воспользоваться слабостью доверен­ного чехам тыла, чтобы создать хаос и дезорганизованность, тем более что чехи открыто содействовали негодяям и убийцам. Объявив нейтра­литет железной дороги, допустили пользование ею восставшим, но вос­претив это даже Верховному Правителю. На некоторых пунктах линии железной дороги с первых дней восстания из чешских броневиков выдавалось вооружение так называемой «народной» армии, с которой они установили соглашение о взаимном нейтралитете до ухода чехов. Задерживались и выдавались наши офицеры, едущие на восток. Вы, Главнокомандующий союзных частей со дня своего приезда, не зная обстановки, осуждали атамана Семенова из-за его недоразумения с Верховной властью, а теперь со всей Вашей армией готовы видеть в нем врага за то, что он остался верен той власти, в подчинении которой Вы ранее его лично убеждали и от которой Вы так быстро отвернулись. Просто в тупик становишься от сопоставления всех производимых Вами — нашими союзниками — опытов с нашей больной и искалечен­ной Россией. Неужели же кошмар событий сдачи Одессы уже изгла­дился из Вашей памяти? Но ведь то, что происходит сейчас в Сибири, несравнимо с предательством Одессы, похоронившей в себе все, что было лучшего, честного и идейного в ней. Неужели же и здесь, в Си­бири, существует неумолимое решение не дать даже одиночным бор­цам, которых вы снабжали оружием, одеждой и тем самым поддер­живали в борьбе с большевиками, выйти из той искусственно созданной Вами обстановки, где они неминуемо должны погибнуть. Об издева­тельствах и оскорблениях, нанесенных чехами главе и представителю Русской армии адмиралу Колчаку, говорить не приходится, так как неожиданная перемена в поддержке неформально признанной Вами Всероссийской власти вызывает сомнения в чистосердечности прежних отношений. Скажите же, наконец, Ваше слово о Вашем отношении ко всем ужасам происходящего. Если Вы глава без командования и под­чиненности Вам чехов, что открыто обсуждается всеми, то мы не бу­дем связывать все разыгрываемые сейчас как по нотам события с Ва­шим   именем,   как   представителя   и   ответственного   исполнителя приказов французского правительства. В таком случае скажите Вашей далекой Франции, что русские патриоты не верят, что ей чужды страдания тех, кто спас ей Париж, и они просят если не помощи себе, то хотя бы непокровительства тем, кто в данные дни является предателя­ми нашего святого дела возрождения Родины. Полковник Сыробоярский. 14 января 1920 года. Ст. Черемхово».

Второе открытое письмо к генералу Жанену. «Г. генерал. Я вынуж­ден продолжить к Вам свое слово, но не с новыми вопросами, а с по­следним словом русского офицера к генералу французской службы, по­зором и предательством покрывшим свой голубой мундир не только, я уверен, в глазах непосредственных свидетелей текущих событий, но и всего человечества, всего мира. Я, только что хранимый судьбой, избег­нув предательства чехо-командования, приказавшего меня арестовать, прибыл в Иркутск. Ужас, парализовавший понимание совершенного Вами, охватил меня. Верховный Правитель и Главнокомандующий Рус­ских Армий, адмирал Колчак, подлым и гнусным и позорным спосо­бом предан Вами. Иркутские газеты сообщают о гнусном воровстве русского народного достояния — золота, переданного Вашим приказом возглавляемым Вами «рыцарям» чехам. Невозможно перечислить все подобного рода «подвиги» Ваших войск, но каждый новый превосхо­дит предыдущий, и мы со стиснутыми зубами ждем конца им. Но неужели же Вы, г. генерал, думаете, что, предав на позорную смерть врагам человечества нашего Верховного Правителя, Вы удушили слова истины, похоронив их на снеговых полях Сибири, среди погибающих там русских патриотов, или Вам привет из гостеприимно Вами приго­товленной Иркутской тюрьмы? Но помните, генерал, что русский пат­риот и рыцарь может взойти и на эшафот незапятнанным джентльме­ном, чего нельзя заслужить никаким цветным мундиром, прикрыва­ющим ничтожество, предательство и трусость.

Остановите же, генерал, свой постыдный бег на восток под охрану американских, японских и чешских штыков, в район атамана Семено­ва, еще не зараженный Вашей работой. Разоружение частей атамана Семенова в Верхне-Удинске ясно расшифровывается всеми как новая гнусная провокаторская попытка обмануть будущих судей Ваших пре­ступлений, валив на атамана Семенова и на его войска всю вину в без­граничном хаосе Вашей чешской эвакуации. Оглянитесь назад. Неуже­ли Ваше место в позорном тылу Ваших погибающих войск? Если Вы позорите себя, то пощадите мундир Вашей благородной родины, ведь она мать, вверившая Вам детей поляков, румын, сербов. Ведь Ваши­ми стараниями и воспитанием братья чехи, удушив своих слабейших братьев, похоронили их в вырытых ими могилах. Но справедливое воз­мездие близится и для чехов. Неужели же Вы, не ожидая его, хотите бежать, спасая себя, на восток? Взгляните, какие кровавые следы отмечают Ваш путь. Знаете ли Вы, какие ужасные проклятия несутся Вам вслед от всех брошенных и загубленных Вами братьев русских, поляков, румын и сербов? Неужели же благородная Франция позво­лит Вам вступить своими окровавленными братской кровью ногами на землю, освященную кровью тех, кто дал ей победу? Полковник Сыробоярский. Город Иркутск. 17 января 1920 года».

У легионерского историка доктора Штейдлера в его книге «Чехо­словацкое движение на Руси» есть очень откровенные страницы, пове­ствующие о днях январских. Эти страницы восстанавливают полную картину, предшествовавшую выдаче адмирала Колчака, подтверждая все нами вышеприведенное: «...Последним организованным остаткам Си­бирской армии ген. Каппеля, идущим за нами, достигнувшим в начале января линии Ачинск—Красноярск, был путь на восток внезапно за­перт. Попытка каппелевцев пробиться 5 января с боем через Красно­ярск окончилась неудачей, и Сибирская армия, отброшенная от маги­страли,  принуждена была предпринять страстнотерпный воинский поход по трактам и замерзшим рекам до Забайкалья. Тремя дня­ми позднее последние чехословацкие эшелоны находились только в 100 верстах восточнее Красноярска на ст. Клюквенная. Того же дня, именно 8 января, Красноярск был занят авангардом регулярной Крас­ной армии, и таким образом создалось серьезное положение наше­го арьергарда. Часть Польского легиона, находящаяся еще западнее Красноярска, и все остальные польские эшелоны, стоящие между Крас­ноярском и Пинчино, с тремя эшелонами сербов, — были 10 января 1920 года настигнуты неприятелем. Катастрофа нашего арьергарда была полнейшая. Целая польская дивизия и сербский полк добровольно сда­лись небольшому советскому отряду, исключая малые остатки, сохра­нившиеся в чехословацких эшелонах.

Благодаря этому событию наши эшелоны пришли к прямому сопри­косновению с большевистским авангардом. Чехословацкое командова­ние, желая избегнуть нового конфликта, который означал бы, вопреки директивам с родины, задержку нашей эвакуации на неопределенное время, выслало 11 января парламентеров к большевистскому авангар­ду. Большевики, возгордившись неожиданным успехом, сдачей целой польской дивизии, — встали, однако, против продолжения эвакуации чехословацкого войска на восток, категорически потребовали выдать оружие, считать себя за военнопленных и, как таковые, отправляться под охраною Советов домой через Запад.

Вследствие этого естественно, что переговоры были прерваны с че­хословацкой стороны, и 12 января наши части оставили ст. Клюквен­ная, на следующий день занятую авангардом красных. Для сокращения количества эшелонов вышел наш 2-й кавалерийский полк на ко­нях и прикрывал таким образом отъезд 12-го полка, стесненного толь­ко в двух поездах. Большевистская артиллерия покушалась, обстрели­ванием нашего заднего отряда, открыть бой, но наши части, замеш­кавшись только на взрыве мостов и полотна железной дороги, как можно скорее уходили из зоны досягаемости Красной армии.

В тот момент русская демократия, которой удалось свергнуть режим Адм. Колчака, собственно, главным образом, благодаря нашему благо­желательному ей нейтралитету и благодаря тому, что нашей воинской силой была на Байкале ликвидирована опасность, грозящая ей от семеновцев, — держалась к политике чехословацкого войска недоверчи­во и подозрительно. Одной из причин было наше запутанное отноше­ние к Адм. Колчаку. Поезда его вместе с остатками казанского золотого запаса дошли в начале января 1920 года только до Нижне-Удинска, где застиг их уже политический переворот. Колчак, личная стража кото­рого, кроме офицеров, разом перешла к повстанцам, в критической для него ситуации обратился к помощи дипломатического корпуса в Ир­кутске. Высокие комиссары союзных держав взяли Адм. Колчака под охрану, как частное лицо, ибо перед тем, 4 января, он заявил свое решение сложить власть и подписать соответствующий отступной дек­рет по приезде в Верхне-Удинск. Так как единственною союзною си­лою были там только наши эшелоны, то проведение охраны бывшего верховного правителя и золотого запаса было поручено чехословакам... Так иронией судьбы случилось, что чехословацкое войско, выполняя волю союзников, принуждено было взять на себя охрану ненавидимо­го Правителя и подвергнуться новым нападкам сибирской демократии, требующей суда над Адм. Колчаком. Это неестественное отношение че­хословацкой охраны Адм. Колчака становилось чем далее, тем более ненадежным и, в особенности, в связи с описанным неуспехом мир­ных переговоров с большевиками, грозило если не всей нашей эвакуа­ции, то большей части войска, находящегося еще до сих пор западнее Байкала. Особенно чувствовалась объявленная забастовка черемховских каменноугольных копей, саботаж железнодорожных служащих — все это требовало наискорейшего успокоения. Поэтому, по приказу гене­рала Жанена, Адм. Колчак и министр-председатель Пепеляев были от­везены в Иркутск и там 15 января сданы властям «Политического Центра» для суда особой Чрезвычайной Комиссией. Золотой же запас остался под смешанной чехословацко-русской стражей на Иркутском вокзале...

Одновременно с этими событиями и целая ситуация для нашего заднего звена, угрожаемого большевиками, начала улучшаться. Отступающие остатки Каппелевской армии, пробивающиеся дорогою парал­лельно магистрали, грозили настоящей погибелью всем новым совет­ским властям в городах на магистрали, воински еще не укрепленных и ожидающих усиления только от прихода регулярных войск большеви­стской армии. Победный бой Каппелевского передового отряда 19 ян­варя 1920 года на ст. ук уничтожил большевистскую власть в Нижне-Удинске, совет скрылся, а разбитые красноармейцы прибежали с просьбой об охране к чехословацким эшелонам. Естественно, что даль­нейший успех Каппелевцев усилил бы еще более хаос политически-во­енных отношений на магистрали».

Значит, короче говоря, особа покойного адмирала Колчака весьма и весьма послужила для содействия чешской эвакуации, а именно: чехи захватили его для того, чтобы откупиться им от преследующих боль­шевиков... Сунулись было с мирными предложениями, но ушли «несо­лоно хлебавши». Отвезли его в Иркутск и сдали в тюрьму — тогда большевики стали милостивее — «ситуация улучшилась». В своем по­зорном бегстве от большевиков чехи непрерывно бросали им умилос­тивительные жертвы: сначала вагоны-саркофаги омской эвакуации, потом отобранная у Русской армии железная дорога, армия кинута в снежную тайгу, затем Польский легион, прикрывавший тыл бегущих чехов, покуда мог, а также полк сербов. Но и эти умилостивительные жертвы, удивительные по жестокости и столь обильные, что едва ли древние язычники для умилостивления своих идолов приносили столько человеческих жертв сразу, — Красного Молоха не умилостивили.

Красные шли дальше, ближе к своей цели. А что было этой целью? Армия обезврежена, и добивать ее не надо, сама погибнет в снегах, аппарат верховной власти Колчака разрушен, тыл захвачен, то есть сде­лан советской власти грандиозный новогодний подарок! И как говорит­ся, ни «за понюх табаку» — даром все получили, за один конский то­пот «небольшого советского отряда».

Остается одно, последнее — уничтожить самого адмирала Колчака. Тут чехи сделали «маленький обход» с целью выиграть время — они повезли Колчака не прямо на запад, в руки красных, а на восток, в Иркутск, и там держали его как выкуп, передав в тюрьму «для суда демократии». «Демократия» же эта, сидевшая на плечах чехов, ровно через 10 дней «в полном порядке» превратилась в советскую власть, причем, естественно, отношение к чехам в Иркутске не переменилось, а, как пишет доктор Штейглер, осталось приятельским.

Из этого «обхода» проистекли дальнейшие беды: каппелевцы, о которых уже забыли и жертвоприносители, и истуканы, вдруг вылезли из тайги, собрались с последними силами и испортили всю с таким трудом налаженную идиллию — начали поколачивать встречные Совде­пы. Чехи забеспокоились — не ровен час, выбьют каппелевцы местных большевиков, захватят опять власть белые — скверно ведь будет после всего!.. И большевики в панику ударились — если каппелевцы выбьют местных красных, то они захватят Иркутск, первым делом выпустят Колчака и, чего доброго, придется начинать все сначала. Надо во что бы то ни стало не дать каппелевцам усилиться и не дать им разогнать местных большевиков, а как это сделать? Самим нельзя, далеко еще, но можно через чехов — стоит только «ухудшить ситуацию».

И ситуация ухудшается — второе мирное предложение, уже сделан­ное большевиками в двадцатых числах января на ст. Венгерка, увеличи­ло требования большевиков и заострило старые. Кроме того, были вы­сланы красные воинские колонны, грозившие отрезать задние чешских эшелоны около ст. Тайшет. Молох требовал новых жертвоприношений... В дальнейшем мы и увидим, чем чехи улучшили свою ситуацию.

Будущий историк соберет рассеянное по сибирским дорогам, по дикой тайге и незнакомым селениям подвижничество остатков Сибир­ской армии, и Ледяной Великий поход каппелевцев через всю Сибирь восстанет перед потомками во всей своей скромной славе. Каждый день этого мученического похода будет известен нам, каждое событие ар­мии отметит какое-то место на сибирской карте. Теперь же наше дело современников-очевидцев — рассказать о них то, что глаза наши виде­ли и уши слышали.

Временами побеждая местных большевиков, каппелевцы все же не смогли закрепиться на магистрали, ибо чехами железная дорога была объявлена нейтральной, и боев на ней не допускалось. Каппелевцы шли дальше, рассчитывая сконцентрироваться у Иркутска.

При подходе к ст. Зима каппелевцы узнали, что из Иркутска им навстречу высланы красные войска. На станции же Зима скопилось большое количество чешских эшелонов 3-й дивизии. Здесь случайно чехи были вовлечены в бой и помогли измученным каппелевцам выиг­рать бой. «Случайно же» это произошло вот как — мне рассказывал один енисеец-хорунжий, между прочим известный ученый-почвовед и участник Обской экспедиции, которого Гражданская война сделала «свирепым» хорунжим.

У чехов было заключено с большевиками условие, чтобы в свои эшелоны русских не принимать, и отставшим от армии отрядам или одиночным русским приходилось пускаться на разные хитрости, что­бы проехать по железной дороге в чешских эшелонах, причем не об­ходилось и без трагических курьезов. Так, например, часть енисейских казаков, спасаясь от большевиков, проехала в Читу в чешских эшелонах, но... в пустых гробах! Днем енисейцы забирались в новые гробы, стоящие в теплушке-мастерской, закидывали себя стружками и лежа­ли не шевелясь. Ночью же выползали, крались между вагонами, загля­дывали в благополучные чешские теплушки.

И вот когда каппелевцы подошли к Зиме, а против них на станцию приехали красные эшелоны из Иркутска, енисейцы сыграли с чехами маленькую «шутку»: чтобы заварить хорошую кашу и оттянуть силы красных от измученных каппелевцев, казаки подкрались в пустой чеш­ской теплушке со стороны большевиков и бросили внутрь ручную гра­нату. Раздался невероятный взрыв, переполох и крики: — Красные стреляют по чешским эшелонам!

Надо сказать, что как раз начальник 3-й чешской дивизии, полковник Прхала, и его начальник штаба, майор Квапил, — отличнейшие солдаты, одни из тех немногих офицеров, у которых чувство воинской, чести не было спрятано в карман. Они тяготились бездельем среди насыщенной атмосферы войны. Может быть, они рады были случаю побить красных, тем более что силы красных здесь были ничтожны. Красная армия еще была далека.

Моментально раздалась команда: «По коням!» Вместе с каппелевцами чехи окружили красных, и в результате красный десант был взят в плен. За эту помощь каппелевцам полковник Прхала и майор Квапил по телеграфу получили сильный нагоняй от генерала Сырового и приказ: тотчас же выпустить всех пленных, возвратив им оружие. Каппелевцы говорили, что «потихоньку» они, каппелевцы, были снабжены и оружием от 3-й дивизии.

Подход каппелевцев к Иркутску вызвал в красных панику. Город заградился баррикадами, и началась даже частичная эвакуация на се­вер, по Якутскому тракту. 7 февраля каппелевцы вошли в Иннокентьевскую (4 версты от Иркутска). Штаб Каппелевской армии, во главе с генералами Войцеховским и Сахаровым, имел уже план занятия Ир­кутска. Части каппелевцев уже начали обходить Глазковское предмес­тье (стратегический ключ к городу). Но 8 февраля утром от начальни­ка 2-й чешской дивизии, стоявшей в Иркутске, майора Крейчи, и представителя Чехословацкой республики, известного нам уже ранее доктора Благоша, было получено категорическое требование не зани­мать Глазкова, иначе чехи выступят вооруженно против каппелевцев. Начались переговоры по телефону. Со стороны большевиков говорил все тот же доктор Благош.

Главным требованием каппелевцев было освобождение адмирала Колчака и доставка его в лагерь белых. Каппелевцы еще не знали, что накануне, на рассвете 7 февраля, адмирал Колчак и Пепеляев были расстреляны. Главнокомандующий, генерал Войцеховский, который вел переговоры с чехами, внезапно изменил свое решение брать город — ему сообщили, что адмирал убит. Он отдал распоряжение обходить город без боя, направляясь по тракту на Байкал... Зловещая правда поползла по войску, поражая бессильным отчаянием и без того приби­тых невзгодами людей.

В темную ночь 8 февраля 1920 года тучи саней каппелевцев окружили Иркутск, вереницы всадников заполнили все дороги. Заветная цель, куда стремились через всю Сибирь, манившая отдыхом, — обманула. Прошли нескончаемые версты, изнемогающие от лишений, оставалось сделать последнее усилие, и вот — забытое наслаждение — вымыться, содрать с себя грязную, кажется, приросшую к телу, вшивую одежду и по-настоящему, по-человечески заснуть... Но нет! Дальше, еще дальше! Отдых не скоро, еще снежные версты бесконечны, много сотен верст еще лютого мороза, слепящей пурги и колючих сибирских туманов.

Обошедшая Иркутск Каппелевская армия спустилась на ледяную равнину Байкала, отправляясь на другую сторону, к станции Мысовая, и оттуда через леса и горы на Читу.

Вот несколько строк, рисующих каппелевцев в походе устами одно­го из участников его («Восточная Окраина». 1920. Февраль. Путник. «Из эпизодов Великого Похода»):

«Была уже ночь, когда мы подъехали к Байкалу. Бесконечная ледя­ная равнина легендарного «священного моря» уходила от крутых усту­пов гор в глубь нависшего над землей мрака, и мысль одинаково ми­рилась как с тем, что конец этой равнины недалек, так и с тем, что, быть может, у ней нет конца.

Говорят, иногда ледяная кора Байкала с треском разрывается, рас­крывая полосу воды, как будто страшная глубина разверзает пасть, что­бы проглотить случайного путника и дать ему покой и ласку водяных струй на дне моря.

Спускаемся на лед, вверяя себя и своих мечущихся в тифозном жару товарищей — холоду и капризам ледяной равнины. Разве можно пе­ред чем-нибудь останавливаться? Разве теперь есть на свете что-нибудь страшное, что еще не смотрело нам в глаза?

Гладкий, скользкий лед. Дороги нет. Только после некоторых тру­дов нам удалось отыскать узкую полоску набитых копытами следов.

—  Валька, жив?

—  Жи-ив, — доносится из повозки слабый и какой-то детски по­корный голос. — Покурить бы!

—  Нельзя!

— Ну, одну папиросочку-у?..

—      Нет, нет. Потерпи!

Лошадям идти необычайно трудно, в особенности некованым. Они то и дело срываются со следов, скользят и падают. Навстречу едет какой-то мужик.

—  Куда вы? — спрашивает.

—  В Мысовую, дядя, в Мысовую!

—  Эка хватили, в Мысовую! Я туда же было поехал, да вернулся. На середке-то такой ветер и холод, что ни в каком тулупе не вытер­пишь. Да и сани с дороги сдувает, все время боком идут.

—  Ну, авось проедем!

Едем уже больше часа, но огоньки, оставшиеся назади деревушки, кажутся все еще настолько близкими, как будто мы не двигались впе­ред, а все время топтались на одном месте. К счастью, ветер затих, и мы благополучно миновали страшную середину Байкала, а к утру были рке вблизи противоположного берега. «Священное море» оказалось милостивым к нам. Как-то пройдут другие?

Коротенький отдых, мгновение мертвого, свинцового сна — и сно­ва в путь. Свежий морозный воздух не может прогнать странного со­стояния полусна, полубодрствования. Напрягаешь усилия, чтобы не заснуть и не свалиться с седла, стараешься развлечься наблюдением медленно уходящей назад панорамы лесистых гор или пытаешься вслу­шиваться в разговоры солдат, — но веки все больше и больше налива­ются тяжестью, бороться с которой наконец не хватает ни воли, ни сил. Ловишь еще отрывок разговора, мелькает сквозь сонную пелену еще один пейзаж — и забываешься... Но Бог знает, сон это или нет! Или, быть может, весь этот бесконечный путь только долгий, необык­новенный сон, от которого мы вот-вот проснемся?

Какие-то тени мелькают, кого-то в чем-то убеждаешь, хочется не то плакать, не то смеяться, или вдруг на мгновение увидишь себя в знакомой комнате, освещенной керосиновой лампой с зеленым абажу­ром, а потом кто-то подхватит тебя безвольного и понесет в бесконеч­ную даль, где так просторно, тихо, покойно и так легко, легко... Меж сосен мелькают огоньки — один, другой. Видны темные пятна изб.

—  Что, деревня какая-то? Остановимся?

—  Где какая деревня? — слышишь недоумевающий ответ. Долго и пристально всматриваешься в сосны, огоньки и избы, — вот они тут, перед тобой, но очнешься — и никакой деревни нет, а все та же до­рога и те же горы и лес.

Иногда видишь чудесные города, раскинувшиеся по обеим сторонам дороги. Красивой архитектуры дома, сказочные дворцы, башни, раски­нутые средь опушенных инеем садов, тянутся до горизонта, утопая в

молочно-синеватом мареве. Или вдруг вырастут два великана. Они по­дают друг другу руки и крепко жмут их. Не веришь себе, осматрива­ешься, проверяешь, не во сне ли это, встряхиваешься, но нет, — вот лошадь, лука седла, твои колени, шинель, ты все это видишь и трога­ешь рукой. И удивленный, смотришь на города и великанов, пока не пропадет странное очарование миража. Это явление испытывали мно­гие из нас. Боже, как натянуты нервы!

В этой деревне все дома были уже заняты приехавшими ранее час­тями, и для нас не нашлось ни одного угла, где бы можно было при­ткнуться и отдохнуть. Но безвыходного положения не бывает. Вскоре мы нашли сруб большого дома, без крыши, с вырубленными дверью и окнами, и решили, что лучшего помещения не стоит и искать. Через несколько минут посреди сруба горел уже костер, вокруг которого мы и расположились, подвесив над огнем котелок. Ноги устали от много­часовой езды верхом, и теперь так приятно протянуть их.

Настроение у всех заметно поднялось. Посыпались остроты отно­сительно комфорта и избытка воздуха в приютившем нас помещении. Все, что осталось позади, было забыто, и теперь все внимание было поглощено возможностью отдохнуть хотя бы в таких условиях. Обвет­ренные суровые лица, на которые костер бросал красные, колеблющи­еся блики, оживились бодрой, искренней веселостью.

В дверях появился какой-то солдат.

—  Куда прешь? Не видишь, что помещение занято!

—  Гы-ы! Помещение!

—  Какой части? Здесь, брат, нашему дивизиону квартира отведена, а потом заворачивай оглобли и ищи своих! Ишь ты, завидно, что у нас не душно и не тесно, вот и лезут.

Солдат хохочет, хохочем и мы. Вскоре появился и другой претен­дент на нашу квартиру. Чья-то лошадь всунула морду в окно и, глядя на нас большими умными глазами, принялась приветствовать бесконеч­ными поклонами.

—      Ты какой части? Куда лезешь? Здесь нам отведено помещение, а для вашей породы другие квартиры есть!

Наконец, усталость берет свое, и, наскоро закусив, мы отдаемся крепкому сну под треск костра и тихую ночную молитву неба, глядя­щего на нас в дыры сруба...»

К приходу каппелевцев в Чите загодя начали готовиться. Подготов­лялись прежде всего помещения. Чита — маленький деревянный город. Реквизировалось все — театры, кафе, гостиницы, частные квартиры, даже сараи, склады и конюшни. На всех заборах можно было видеть следующее объявление:

«Граждане Забайкалья! В Читу в скором времени прибывают отря­ды, предводительствуемые генералами Войцеховским и Сахаровым. Велик и труден был переход славных полков зимой, при невероятно тяжелых условиях, в беспрерывных боях, на нескольких фронтах. В движении на Восток им пришлось брать с бою каждый шаг своего пути. Но все преодолели мощные ряды стойких борцов. Сейчас они в Забайкалье, готовые после кратковременного отдыха к дальнейшей борьбе. Измученные, голодные, но не павшие духом, славные сибир­ские полки несут нам с собой безопасность. Они будят в нас надежду на успех правого дела и родят уверенность в скором избавлении Роди­ны от насильников. Будем же достойными согражданами этих мужественных бойцов.

Их жертвы неизмеримы и неоплатны. Так постараемся же все до единого, сколько в наших силах, скрасить их пребывание среди нас. Собирайте пожертвования, несите каждый, что может — чай, сахар, табак, теплое белье, платье и обувь, то есть все то, чего давно уже были лишены в боях и походах наши дорогие гости. Помните, что если мы еще не все потеряли, если наши семьи пользуются благопо­лучием и безопасностью, то всем этим мы обязаны едущим теперь к нам борцам.

Не забывайте, что им, нашим защитникам, предстоит новая борьба за общее благо Родины и за наше личное благополучие. Они сделали так много. Нам остается сделать так мало: радушно встретить тех, пе­ред кем мы в неоплатном долгу.

Так не будем же терять времени и станем уже сейчас готовиться к достойному приему приходящих полков. Они общие наши гости, в одинаковой мере всем нам дорогие, и поэтому во встрече их должно принять участие все население. Покажем им, что Забайкалье умеет быть и радушным, и благодарным.

Земной поклон Вам, славные герои! Мы ждем Вас, дорогие гости!» И вот настал день, когда весь город буквально был затоплен санями и всадниками. Все ворота были раскрыты настежь, дворы кишели са­нями и лошадьми; по улицам шпалерами стоял народ и — плакал... Потому что нельзя было не зарыдать при виде этого нищего воинства, укутанного, умотанного в такое тряпье, какого я до этих пор предста­вить себе не мог. Короткая шинеленка (некогда все тот же «мундир английский»), обмотанная одеялом, перетянутая в талии ремнем; на шее — кусок бараньей шкуры, тоже привязанный тряпицей, голова накрыта заплатанной шапчонкой, насунутой на самое лицо, заросшее бородой; на ногах разбитые валенки, у которых подошва привязана проволокой, а сзади соломенная стелька тащится...

Сани, сани, сани... В них лежат привязанные веревками больные, главным образом тифозные, также замотанные в грязное, вшивое тря­пье. А кое-где торчат в соломе с полдесятка тоже привязанных к са­ням — детей... Мохнатые, заиндевелые, худые, скелетоподобные лоша­ди — многострадальные, верные друзья дальних путников косят умным глазом на рыдающую по сторонам толпу...

Я стоял в толпе, потрясенный зрелищем. Вот уже десять лет про­шло, а спокойно не могу я вспомнить этого... Помню, как ударил со­борный колокол: похоронный звон поплыл над этой необычайной кар­тиной. Это каппелевцы привезли в часовню тело генерала Каппеля, и архиерей велел звонить похоронную встречу почившему герою.

Потрясенный город не спал и ночью. Всюду были огни, слышался возбужденный говор и скрип саней. «Они» все ехали и ехали... Пер­вые дни город представлял какой-то лагерь кочевников — на улицах, на площадях, во дворах, в общественных садах — всюду стояли сани, копошились люди и жевали в кормушках кони. Все было переполнено. Казалось, что в Чите не осталось ни одной свободной щели. Всюду на дверях, воротах, домах стояли написанные цифры. А с западных дорог тянулись новые вереницы саней и всадников...

Не было в те дни в Чите ни одной хозяйки, ни одной просто сер­добольной матери, которая тогда не пекла бы, не варила, не стряпала всего, что только могла. Пришельцы, отвыкшие не только от привета и ласки, но просто разучившиеся сесть на стул к столу, по-человече­ски есть вилкой и ножом, озирались с застывшей на лице растерян­ной улыбкой, уверенные, что они спят и им снится, что поход кон­чился. В парикмахерских было не пробиться, и волос на полу были горы, ходить по ним было мягко, как в овине по соломе. Пахло керо­сином...

У гроба генерала Каппеля, стоявшего в часовне на Соборной пло­щади, была густая толпа. Люди подходили и уходили. На полу, около гроба, все росла кучка денег, неизвестно кем начатая, — измятые, опу­щенные из трудовой ладони бумажки, неходящие ныне медяки и гри­венники — кто что мог. В Соборе служилась беспрерывная панихида — много, много неотпетых, оставленных в тайге боевых товарищей дожи­далось конца похода, чтобы оставшиеся в живых спели им, по обычаю отцов, вечную память и помолились бы об их вечном упокоении.

Читинские газеты этого времени выходили пестрыми от воззваний и объявлений, так что ни передовой, ни статей, ни даже известий по­местить было негде. Некоторые из воззваний и объявлений, характе­ризующих обстановку, привожу здесь («Восточная Окраина», начало марта 1920г.):

«Граждане! В Читу каждый день прибывают новые части генерала Войцеховского. После трудных испытаний боевой жизни и чрезмерных лишений тяжкого перехода герои фронта нуждаются во временном отдыхе. Им нужны хотя бы элементарные удобства, которых они дав­но не видели. Их, эти удобства, можем дать мы, все время пользовав­шиеся благополучием домашней жизни и уютом.

Для людей, в течение многих месяцев не знавших нормального сна, забывших, что такое вовремя приготовленный обед, — для них даже незначительные мелочи жилого уюта имеют громадное значение. А между тем, приходящие части эти удобства как раз не находят. Особенно затруднительно обстоят дела с помещением. Отсутствуют мелочи, без которых немыслима сколько-нибудь нормальная жизнь. Нет даже таких вещей, как ложки, чашки, тарелки, ножи. Отсутствие таких вещей ставит в затруднительное положение как войсковые ча­сти, которые приходится размещать по частным квартирам, так и на­селение.

На нашей обязанности сделать так, чтобы все это было завтра же. Пусть каждая семья, хозяйка, каждый гражданин откажутся от двух-трех из этих вещей в пользу братьев-солдат — и у них все необходи­мое окажется налицо. Ложки, чашки, тарелки, ножи и прочую до­машнюю утварь несите в Областный Отдел Призрения (Александ­ровская ул., здание Областного Управления). Там будут принимать их от Вас с признательностью ежедневно, кроме праздничных дней, с 9 до 3 часов дня».

 

Примечания.

 

1        Котомкин Александр Ефимович  (Котомкин-Савинский), р. В 1885 г. Из крестьян. Алексеевское военное училище. Штабс-капитан, в 1917 г. редактор издания Казанского союза увечных воинов «К Свету». В белых войсках Восточного фронта. Полковник. В эмиграции в Германии. Фольклорист, поэт. Умер 26 ноября 1964г. в Гамбурге.

2   Впервые опубликовано: Котомкин А. О чехословацких легионерах в Си­бири. Париж, 1930.

 

На главную страницу сайта