Глава 25

НАШЕ БЕГСТВО ИЗ КИЕВА

 

Снова стали курсировать поезда, и наконец поступили но­вости из Петрограда. Сообщили, что большевики полностью преуспели и захватили власть, а члены Временного прави­тельства, за исключением Керенского, бежавшего в самом начале беспорядков, заключены в крепость. Зимний дворец атакован и взят штурмом после храброй защиты женским «батальоном смерти», потерявшим половину своего состава. Все остальные войска перешли на сторону большевиков, и повсюду в столице разыгрался карнавал мятежей, разгула, убийств и арестов — новая страница февральского представ­ления, но уже достигшего иного уровня. Что касается лично нас, это определенно означало конец карьеры мужа. Мы дол­жны благодарить судьбу за то, что оказались в числе тех не­многих, кому, возможно, удастся избежать дальнейших опас­ностей и невзгод. Все поздравляли нас и выражали облегчение оттого, что муж покидал то место, которое так доблестно защищал от украинской пропаганды. Ему советовали уезжать как можно скорее, поскольку как только новые правители утвердятся в своем положении, то, безусловно, вспомнят о нем как об одной из первых политических жертв.

Началась упаковка вещей. Мне казалось, что я ничего не привезла в Киев, но, когда слуги сложили все вещи, их ока­залось слишком много. Я увидела перед собой десять боль­ших сундуков, которые невозможно было взять с собой при создавшихся условиях и которые мы решили оставить на попечение наших верных друзей, берущих наш дом в субаренду до окончания срока контракта. Мы намеревались взять с собой в поездку шесть сундучков меньшего размера с ценностями и предметами первой необходимости. Кроме того, у нас оказалось много ручной клади, а также большая корзина с провизией в дорогу. Каждый из знакомых, при­шедших попрощаться перед разлукой, принес какой-нибудь маленький подарок из своих скудных запасов — стакан ва­ренья, печенье или несколько ломтиков ветчины.

Давидка и Елена, возмущенные уготованной нам судьбой, но довольные тем, что покидают Киев, организовали все с явным желанием угодить нам. Когда Кирасирский полк вы­слали из города, мы сняли с Давидки эполеты, чтобы ему не причинили вреда на улицах украинские «товарищи».

В субботу, предвидя грядущие трудности, мы отправились на вокзал в четыре часа, чтобы занять места в поезде, отправ­лявшемся в восемь тридцать. Начальник станции Бирон был большим приверженцем моего мужа, поскольку все лето вокзал охраняли кирасиры, поэтому он пригласил нас с гос­пожой Ивановой в свой личный кабинет, где мы и остава­лись вдали от толпы в сравнительном удобстве и чистоте в течение четырехчасового ожидания.

Мы видели, как прибывали поезда и их обитатели, уста­лые, утомленные люди, выходили из вагонов не только через двери, но и через окна, в то время как на платформах взды­мались огромные волны ожидающих своей очереди. Не ус­певали выйти одни пассажиры, как вагоны атаковали и бра­ли штурмом другие с криками, воплями, причитаниями, проклятиями и ударами, от которых разбивались стекла и трещало и ломалось дерево. Купе и коридоры тотчас же за­полнялись до предела. Крыши, площадки, ступени облепля­ли, словно мухи, одетые в форму защитного цвета солдаты. Михаил решил, что мы не сможем сражаться за места в та­ких условиях, и попросил Бирона позволения отправиться в сортировочный парк, сесть там в вагон и дождаться отправ­ления поезда. Бирон согласился и отправил посыльного уз­нать о наличии мест, поскольку заказать места заранее было теперь невозможно, кто первый пришел, тот и занял. Посыльный вернулся и сообщил, что вагоны уже заняты сотня­ми людей, которым пришла в голову такая же идея, как и нам, и они осуществили ее без разрешения Бирона. Там не только не было мест, просто яблоку негде было упасть. Так что нам пришлось отказаться от мысли уехать в тот день, и мы вернулись ночевать домой, чрезвычайно удивив оставших­ся в доме слуг. Мы решили попытать счастья на следующий день. Госпожа Иванова была ужасно подавлена и огорчена при мысли о трехдневной поездке в таких условиях. Кантакузин был в высшей степени взволнован и огорчен, я же, как ни­когда, была полна решимости любой ценой уехать на следую­щий день и не откладывать наш отъезд больше ни на день.

На следующее утро после ванны и завтрака настроение у нас всех, за исключением Кантакузина, немного улучшилось. Он еще ни разу не путешествовал со времени начала рево­люции, и вчерашние наблюдения привели его в ужас. Я же смирилась и покорно ожидала своей участи, поскольку уже один или два раза ездила в сходных условиях. По дороге в депо нам предстояло пересечь главную улицу, минуя кото­рую мы увидели общественные похороны жертв беспоряд­ков прошлой недели — украинцев и большевиков. Троту­ары и боковые улицы, насколько видел глаз, были заняты массами взволнованных людей. В последний раз мы ехали в машине мужа, сам он был в гражданской одежде, шофер и Давидка без компрометирующих эполет. Когда процессия из похоронных дрог закончилась и шли только политические депутации, мы заметили, что наша щеголеватая машина при­влекает излишнее внимание и недоброжелательные взгляды окружающих. К счастью, шофер заметил в толпе двух кон­ных жандармов и сказал мужу: «Ваша светлость, может, они из наших и помогут нам проехать» — и предложил послать Давидку на разведку. Кантакузин согласился, через минуту жандармы повернулись и улыбнулись, но чести не отдали, чтобы не выдать нас. Они понимали, в каком затруднитель­ном положении мы находимся, и не сомневались, что если толпа узнает бывшего командующего, то разобьет машину на куски и нам не спастись. Давидка тихо вернулся и занял свое место. «Они сказали, что это возможно. Немедлен­но», — заметил он.

Шофер завел мотор, и, когда в процессии образовался небольшой разрыв, жандармы, съехавшись поближе друг к другу, сказали, обращаясь к толпе: «Путешественники. Они должны успеть на поезд. Пропустите». Толпа довольно доб­рожелательно, и не проявляя к нам большого интереса, рас­ступилась. Жандармы медленно двинулись вперед, разделяя толпу на две части, мы проехали за ними. Люди молча смот­рели на нас, когда мы проезжали мимо. Я видела, что муж держится за револьвер. Он ничего не говорил, и я радовалась, что он сидит в середине заднего сиденья, а не ведет ма­шину, как прежде, и поэтому привлекает к себе меньше внимания. Мы благополучно проехали между двумя депута­циями, принимавшими участие в процессии, и свернули к противоположной боковой улице. Там стоял еще один ки­расир в форме жандарма. Он посмотрел на нас, узнал пол­ковую машину и своего бывшего командира, на его лице по­явилось довольное выражение, и он молча отдал мужу честь. Мы добрались до свободной улицы, почувствовали, что опас­ность осталась позади, и вздохнули с облегчением. Госпожа Иванова промокнула глаза. Бедняжка была ужасно расстро­ена, но старалась не причинять нам беспокойства. Кантакузин поблагодарил наших спасителей, кирасиров. Они с ши­рокими улыбками весело ответили, как в прежние дни: «Рады стараться, ваше сиятельство! Не стоит благодарности!» Затем мы благополучно добрались до вокзала.

Бирон придумал, как захватить для нас купе, и отпра­вил двоих крепких сотрудников на станцию, предшеству­ющую Киеву. Там они должны были сесть в поезд, а когда пассажиры покинут вагоны в Киеве, занять одно купе и удерживать его до нашего прихода.

Когда старушка госпожа Иванова увидела колышущуюся толпу, она потеряла самообладание и, дрожа, сказала, что слишком стара, чтобы рискнуть путешествовать в таких ус­ловиях, и предпочитает остаться в Киеве. Мы с грустью про­стились с ней, чувствуя, что, по всей вероятности, никогда не увидимся снова. Я сохранила теплые и благодарные воспо­минания о ней и ее уютном доме. Она проявляла трогатель­ную заботу о нашем благополучии, и ее письма еще долго следовали за нами во время наших скитаний.

Подошел наш поезд. Нас поставили на нужное место в окружении охранников, державших наш небольшой багаж. Как только последний прибывший пассажир спустился на землю, мы вскочили на ступени, после чего напирающая сзади толпа только подталкивала нас вперед к нашим мес­там. Мы нашли купе, занятое людьми Бирона, и устрои­лись в нем. Я оставила Елену с нами, чтобы не потерять ее, некоторое время с нами оставались и все четверо муж­чин, пока не стихла первая битва за места. Только Давидка покинул нас, поскольку должен был ехать в багажном вагоне, чтобы уберечь наши сундуки от разграбления или пропажи. В купе, предназначенном для двоих, в котором были две узкие, верхняя и нижняя, полки, нас было две женщины и пятеро мужчин, и так продолжалось несколь­ко часов, пока желающие вторгнуться к нам не поняли, что их усилия напрасны. Из прошлого опыта я знала, что со­хранить купе для себя невозможно. Я сказала об этом Ми­хаилу, и мы решили, когда придет вторая волна пассажи­ров, самим выбрать себе товарищей по несчастью и поста­раться избежать общества отвратительных грязных солдат и беженцев. Вскоре наш вагон снова заполнился, на этот раз толпой, ворвавшейся с приграничных военных станций.

Мы увидели в первых рядах толпы, входящей в коридор, сестру милосердия, чистую, в форме Красного Креста. «Ско­рее, сестра, здесь есть для вас место!» — позвал Кантакузин. Один из наших охранников выскользнул из окна, в то вре­мя как сестра входила в дверь. Я поместила ее вместе с Еле­ной на верхней полке, предполагая, что они превосходно поладят. Внизу теперь оставались мы с мужем и остальные наши охранники. Минуту спустя показался огромный доб­родушного вида блондин, довольно чистый и хорошо выбри­тый, одетый в форму кавалерийского полковника. Его багаж, судя по его виду, прослужил ему три года или более во время войны, к одной из его котомок был привязан чайник. Его сопровождал маленький смуглый солдат, явно его денщик, поскольку они говорили с фамильярной веселостью на ста­рый патриархальный лад. Мы тотчас же приняли эту пару в свою компанию. Теперь, почувствовав, что жаждущие про­никнуть в наше купе поймут, что оно не сможет больше никого вместить, мы отпустили своих последних охранников и принялись обустраиваться. Мы закрыли дверь и открыли окна, чтобы шесть человек, находившихся в таком малень­ком пространстве, могли дышать.

Елена и сестра расположились на верхней полке, размес­тив свой багаж на полочках около себя, в распоряжении нашем с Михаилом, полковника и его солдата была узкая нижняя полка и пространство пола. Мужчины уступили мне место около окна. Я свернула свою накидку и меха и подло­жила за спину наподобие подушки, завернув внутрь футляр для ювелирных изделий и сумочку с нашими деньгами и документами. Передо мной были составлены на большую высоту чемоданы, а наверху в пределах досягаемости стояла корзина с провизией. Рядом со мной сидел муж со свертком пледов за спиной, за ним огромный полковник, излучавший жизнерадостность и благодарность за то, что выбрали его. Он с готовностью предложил: «Я могу обеспечить вас чаем, как только захотите. Иван может бегать за кипятком на каждой станции». Иван, сидевший на корточках в ногах своего офи­цера, улыбался при мысли о своей удаче, благодаря наше­му предложению ему удалось избежать поездки на крыше. Казалось, он готов услужить любым способом. Кантакузин представился, поскольку в гражданской одежде его было невозможно узнать. Полковник в свою очередь тоже назвал свое имя и сообщил, что они с Иваном едут на два месяца в отпуск в столицу Крыма Симферополь. Следовательно, нам предстояло совершить всю поездку вместе. Я пообещала кормить всю компанию, а поскольку мы могли рассчитывать на чай полковника и посылать с поручениями Ивана, то име­ли возможность вполне комфортно вести хозяйство в своем купе. Мы все еще находились на сортировочной станции, все купе были заняты, и солдаты размещались на крыше. Огром­ное количество людей расположилось в коридоре, он был завален багажом.

Но это еще не все, что нам предстояло пережить. После часового ожидания нас прицепили к локомотиву и отбукси­ровали на станцию, где новая волна людей, казавшихся обе­зумевшими, попыталась взять поезд штурмом. Набившись, как сардины в бочку, мы чувствовали себя в безопасности, надеясь, что наше купе никого не соблазнит, и сидели спо­койно, прислушиваясь к происходящему. Полковник рас­смеялся. «Страшнее, чем шум сражения. Это дикие звери, не люди», — заметил он.

Новая волна ринулась в коридор, и крыша над нами заскрипела. Лица приникали к нашему окну, глаза всмат­ривались, и их обладатели тотчас же оценивали обстанов­ку; затем появлялись новые лица. В дверь забарабанили, и Иван тотчас же открыл ее. «Двое наверху, трое внизу, один на полу, к тому же много багажа». И незваные гости про­шли мимо. Теперь коридор был настолько заполнен, что никто уже не мог сесть, за исключением нескольких чело­век, вошедших раньше и взгромоздившихся на свои чемо­даны. Полковник выглянул и сообщил, что туалетная ком­ната занята солдатами и что нам, возможно, не удастся добраться до нее во время поездки, потому что не хватит целой жизни, чтобы преодолеть такое расстояние. Двух раненых офицеров подняли над головами толпы. До нас доносились слова «раненые офицеры», и каким-то образом, передавая с рук на руки, их занесли в вагон. Прежде чем они добрались до нас, двое милосердных людей уступили им свои места. Уверена, что только русские могли совер­шить революцию таким противоречивым образом.

Было жарко, душно и ужасно неудобно, из коридора доносилось невыносимое зловоние. Мои спутники убедили меня, что будет лучше, если мы, невзирая на ноябрьский холод, оставим окна открытыми. Только это нас и спасло. Ночью мы спали, сидя на жесткой незастеленной посте­ли. Не было ни подушек, ни постельного белья, давным-давно украденного. Мы не могли побыть наедине с собой, не могли распаковать вещи. Было невозможно передвигаться или меняться местами, а также невозможно было вытянуть­ся. Наверху лежали две женщины, но они не могли сесть — не было места, и там было жарче, чем внизу. Полковник и Кантакузин отважились снять ботинки. Иван лег, свернув­шись калачиком, и во тьме было невозможно понять, как ему удается занимать так мало места. Я узнала, что он тата­рин-магометанин, преданный своему хозяину и готовый уго­дить и услужить нам.

В купе было очень холодно и темно, освещалось оно толь­ко лунным светом, проникавшим через мое окно. Полков­ник спокойно и уютно похрапывал. Муж стонал во сне, ви­димо, сказывалась боль от ран и нервное напряжение. Обе женщины на верхней полке лежали тихо, и над всем ваго­ном тяжело нависла дремота.

Я заснула перед рассветом, но ненадолго. Я была слишком избалована и не могла отдохнуть в такой тесноте. Но мое наконец-то исполнившееся желание осуществить эту поез­дку и скрытые резервы сил помогали мне выносить неудоб­ства.

Утром во время первой остановки Иван выбрался через окно и принес чайник полковника, полный кипятка, затем они с хозяином заварили превосходный чай, достав листья из газетного клочка и кусочки сахара из лоскутка; все это было сложено вместе в старый мешок из-под муки, перевязанный бечевкой, который они принесли с собой. Я достала из сво­ей корзины с провизией чашки, хлеб и масло, и мы вполне удовлетворительно позавтракали. Затем мужчины закурили и принялись рассуждать о своей армейской жизни.

По мере того как долгие часы проходили и мы дремали, читали или болтали, я все больше и больше начинала ценить нашего полковника. Он был типично русским человеком, обладающим чувством собственного достоинства, никогда не проявляющим фамильярности, хотя всегда дружелюбным и готовым прийти на помощь. Его чай и сахар, и его денщик всегда были всецело в нашем распоряжении. Но он с большими колебаниями принимал наши продукты для себя и Ивана. Все его разговоры были обращены к Кантакузину, и он не просил позволения закурить до тех пор, пока я сама не сказала, что не возражаю против курения. Полковник ста­рался, чтобы он сам и его багаж занимали как можно мень­ше места, и оказался самым удобным спутником в поездке, какого только возможно вообразить. Он видел, как болен мой муж, и, чтобы развлечь его, перешел от военных тем к анекдотам и забавным историям.

Еще одна долгая ночь, и по-прежнему никакой возмож­ности сдвинуться с места. Я даже не снимала перчаток и вуали в течение тридцати шести часов. Когда мы прибли­жались к станции, на которой должны были пересесть на другой поезд на Симферополь, перед нами встал серьезный вопрос, как покинуть свою тюрьму. Почти все другие пас­сажиры оставались в вагонах, направляясь на Кавказ. Сле­довательно, пройти по коридору было невозможно, а нас было пятеро и весь этот багаж, который нужно было ка­ким-то образом вынести. Муж пребывал в полнейшем за­мешательстве, я же так часто видела, как люди входят и выходят через окна, что (хотя все это были мужчины) ощущала, что усвоила их метод и смогу последовать ему, невзирая на накидку, юбку и меха. Я изложила свою идею Михаилу, сказав, что она кажется мне более предпочтитель­ной, чем возможность уехать дальше места своего назначе­ния. Полковник, слышавший наш разговор, вмешался: «Мы с Иваном прыгнем первыми и вытащим свой багаж, за­тем — вы, княгиня, со своей горничной, а мы поможем вам приземлиться; потом князь передаст нам свой багаж и выпрыгнет сам». Так мы и сделали.

Мы прибыли на вокзал, походивший на огромный улей рассерженных пчел. Как только поезд остановился, провор­ный Иван протиснулся через окно и с легкостью приземлил­ся. Полковник выбросил ему свои сумки, упавшие на плат­форму мягкой горой подушек, затем полез сам, и я затаила дыхание, так как боялась, что он застрянет в узком окне, но он каким-то образом протиснулся и с глухим стуком приземлился на свои пожитки. Настала моя очередь. Я начала с того, что вскарабкалась на груду багажа. Добравшись до по­доконника, села, свесив ноги наружу, затем плотно закута­лась в накидку, чтобы подол не зацепился за что-нибудь и не развевался, но придерживал юбку. Держа в руках футляр с ювелирными изделиями и сумочку с ценностями, я закрыла глаза, сжала зубы и прыгнула.

Елена покорно последовала за мной, но, усевшись на подоконник, она посмотрела вниз и отчаянным голосом закричала: «Я не могу! О, я не могу!» При этом выглядела она решительной и взъерошенной. «Прыгай сейчас же! —-велела я. — Ты должна». Но Кантакузин поступил еще более решительно: не говоря ни слова, он подтолкнул ее сзади, она с криком полетела вниз, приземлилась рядом со мной, и полковник поддержал ее. Затем последовал наш багаж. Потом муж открыл дверь, ведущую в коридор, и, сказав, обращаясь к заполнившей его толпе: «Здесь осво­бодилось пять мест», поспешил к подоконнику, выпрыгнул в окно и приземлился рядом с нами, в то время как оби­татели коридора с воем врывались в наше купе.

Мы поспешили в здание вокзала. Я казалась себе калекой, пребывающим в каком-то полубессознательном состоянии после столь утомительного путешествия и вынужденной не­подвижности. Мы с Еленой, не тратя времени даром, схва­тили свои несессеры и бросились на поиски дамской комна­ты. И хотя там было не менее пятидесяти женщин, таких же перепачканных после путешествия, как и мы, и само место не отличалось особой привлекательностью, я впервые за два дня наслаждалась видом мыла и воды. Никогда не ис­пытывала я большего наслаждения, чем это, которое даро­вали мне теперь губка, зубная щетка и моя дорожная рези­новая миска, наполненная горячей водой, разложенные на подоконнике этой грязной привокзальной комнаты.

Наш поезд отходил не раньше полудня. Я выпила плохой кофе без сливок и сахара, затем крепко проспала два часа, положив голову на ресторанный стол и подложив под нее муфту, в которой лежал футляр с драгоценностями. Михаил разбудил меня вовремя, чтобы мы успели на поезд, прихо­дивший из Москвы. Он очень беспокоился, опасаясь, что эта часть нашего путешествия окажется еще хуже, чем была его первая глава, поскольку на этот раз мы должны были сесть в поезд, уже заполненный путешественниками. Он обдумы­вал, как нам предстоит устраиваться в коридорах! Я ему на­помнила, что у нас в запасе есть хорошая идея, которую мы можем претворить в жизнь, если нам окажут помощь. Обо­дренная своим недавним удачным опытом, я заявила, что мы с Еленой не побоимся влезть в окно. Мы наняли двух креп­ких носильщиков и пообещали по пять рублей каждому, если они обеспечат нас местами. На платформе знакомый полковник сразу заметил нас в толпе, и они с Иваном тот­час же присоединились к нам. «Там, несомненно, будут ме­ста, — заверил нас он. — Поскольку я самый крупный из вас, то зайду первым, как только поезд остановится, а вы следуйте за мной».

Мы выстроились в ряд, и, как только вагон остановился, словно клин взлетел по его ступеням с доблестным полков­ником в качестве его вершины. Он бранился, увещевал, шу­тил и извинялся, пробиваясь вперед и увлекая за собой на­ших дюжих носильщиков и меня. Муж и Иван замыкали шествие. Нам сопутствовал полный успех главным образом благодаря нашим энергичным действиям, а также потому, что в московском экспрессе было немного больше места, чем в прошлом поезде, и в коридоре находилось человек двена­дцать—двадцать. Меня даже удалось усадить на свободное место в купе между очень толстым и раздражительным муж­чиной и опрятным симпатичным офицером. Рядом с ним с несчастным видом сидела застенчивая молодая женщина с прекрасными черными глазами и большими бирюзовыми серьгами, в помятом шелковом нарядном платье.

Я сбросила свою накидку и меха, свернула их в узел, что­бы использовать вместо подушки, и со вздохом облегчения села. Здесь было достаточно места, чистые спутники и све­жий воздух и только двенадцать часов пути! В довершение удачи Давидке удалось погрузить наши сундуки на другой поезд, более медленный, но идущий впереди нас. Самая тя­желая часть пути, безусловно, осталась позади, и хотя мы были сейчас рассеяны по вагону и я не имела ни малейшего представления, что случилось с нашими чемоданами и кор­зиной для провизии, но надеялась, что Елена позаботится о них должным образом, а сама предалась наслаждению.

Мой толстый сосед хранил молчание, явно недовольный чрезмерно большим числом попутчиков; хотя он занимал луч­шее место около окна и подложил за спину две красные бар­хатные вагонные подушки, в то время как ни у офицера, ни у меня не было ни одной. Когда я вошла в купе, он запроте­стовал и заявил, что свободных мест нет, но, не обращая на него внимания, я, не проронив ни слова, села. Теперь он ер­зал и двигал большую картонную коробку, в которой, по-ви­димому, лежал его лучший костюм. Она стояла между нами.

—      Очень много народа, — заметил он.

Я тотчас же взяла коробку и молча положила ее на гру­ду багажа, стоявшего передо мной.

— Это моя коробка, — сказал он.

— Я так и думала. Но она очень большая, и мне неудоб­но, а теперь и вы сказали, что вам тоже неудобно. Потом мы снимем ее и поставим на место.

Я опять откинулась на спинку, расположилась поудоб­нее и снова присоединилась к разговору с соседом слева.

Муж принес мне почитать французскую газету, содер­жавшую последние телеграммы с фронта.

—      Когда вы закончите газету, мадам, не позволите ли мне взглянуть? — неожиданно застенчиво спросил сосед.

Триумфально захватив место и убрав его коробку, я по­чувствовала, что могу ему это позволить, так что, дочитав газету, передала ее ему с самой любезной улыбкой и спро­сила:

— Вы читаете по-французски? Она на французском языке.

— Да, мадам, я довольно свободно читаю.

Я почувствовала себя очень усталой; увидев, как я по­правляю за спиной накидку, толстяк, явно желая заслужить прощение, предложил:

—      Не возьмете ли одну из подушек? У меня их две.

Я взяла ее и испытала блаженство. Я немного поспала, а когда проснулась, обнаружила, что мой раздражительный со­сед совершенно переменился и стал значительно сердечнее.

— Могу я проявить нескромность, мадам, и поинтересо­ваться, кто вы по национальности? — спросил он. — Вы говорите о России доброжелательно и с любовью даже в эти черные дни, хотя вы явно не русская. Вы читаете по-фран­цузски, но вы не француженка, ибо лишены ажитации, при­сущей латинянкам. Вы говорите по-английски, но я уверен, что вы не британка, поскольку вы более живая и общитель­ная, чем англичане, и я уже давно размышляю, кто же вы?

Я рассмеялась и ответила:

—      Я подданная России. Мой муж и дети русские, сама же я родилась в Америке.

Мне всегда нравились странные типы, а толстяк стал теперь очаровательным. Он покинул нас в тот же вечер, но перед тем как сойти, позвал Михаила, чтобы тот занял его место и унаследовал его подушку на ночь.

Мы ехали уже три ночи и два долгих дня и ни разу за все это время не прилегли и не отдохнули по-настоящему. Ког­да мы подъезжали к Симферополю, я почувствовала, что не могу больше этого выносить. Муж казался мертвенно-блед­ным, и я опасалась, что он не выдержит дороги. Я рассчи­тывала, что мы сможем подкрепиться горячей едой на вок­зале, который помнила чистым и ярким, каким он был летом. Затем мы наймем машину и проедем через горы на Южное побережье, в Симеиз, где находится вилла свекрови.

Вокзал, прибытия на который я с таким нетерпением ожидала, принес ужасное разочарование; поскольку я пи­тала надежду, что здесь будет свежий воздух, сиденья и завтрак, это испытание показалось мне самым тяжелым. Мои усталые глаза видели миллионы мужчин в поношен­ной, грязной одежде защитного цвета, толкающих нас или валяющихся у нас под ногами, а зловоние было столь ужас­ным, что было почти невозможно дышать. Дважды я про­биралась к единственному открытому окну, которое было в дамской туалетной комнате, чтобы хоть немного поды­шать свежим воздухом, но она уже была заполнена жен­щинами, потерявшими сознание или, как и я, близкими к тому, чтобы его потерять, из-за того, что главный зал был настолько переполнен. Остальная часть вокзального поме­щения, переполненная настолько, что почти не оставалось даже мест для стояния, была слабо освещена.

Поскольку Севастополь, который прежде был конечной станцией, теперь был закрыт для всех пассажиров, за ис­ключением местных жителей и служивших там моряков, маленький симферопольский вокзал стал перевалочным пунктом всего Крымского побережья; а также превратил­ся в конечную цель для солдат, ринувшихся на юг. Поло­вину толпы составляли эти дезертиры, несущие огромные сумки с едой и прочими необходимыми предметами, вто­рую половину — татары со своими семьями, евреи, бежен­цы и нищие. Все несли узлы. Никогда не представляла, что в мире существует столько горя и грязи, как здесь. Поесть не было никакой возможности. Стульями нам удалось за­владеть по счастливой случайности после более чем часово­го ожидания. Отдохнуть в таком шуме было невозможно, и я предложила перебраться на платформу и ждать там. Сходив туда на разведку, муж отказался от этой идеи, ска­зав, что толпа там еще больше и грубее, чем здесь, что там абсолютно темно и небезопасно для нас с Еленой. Так что мы смирились и остались задыхаться там, где были, с че­тырех до семи утра.

Мужчины, женщины, дети лежали вокруг нас на полу, спящие или дремлющие, некоторые распаковывали свои вещи, ели, без стеснения переодевались. Нам постоянно приходилось присматривать за своими чемоданами, и два-три раза мы отгоняли от них каких-то подозрительных типов, которых приняли за воров.

Это были по-настоящему беспокойные три часа. Миха­ил выглядел таким больным, что я опасалась за него, но наконец наступило утро и показалось долгожданное солн­це, а вместе с ним — различные машины.

 

Глава 26

 КРЫМ

 

Мы, не тратя времени даром, наняли машину и покину­ли Симферополь. Когда свежий ветер ударил мне в лицо, я ощутила, что кошмар нашего путешествия на этот раз за­кончился, и испытала благодарность к провидению, которое нас направляло. Мы благополучно выбрались из Киева, и я надеялась, что все худшее уже позади. Хотя нас и ожидали какие-то неудобства и опасности впереди, я надеялась, что муж больше не будет подвергаться особым преследованиям, поскольку мы теперь за пределами Украины, вне досягаемо­сти тех, кто жаждал мести. Так что мы могли оставить вол­нения позади и насладиться мягким ходом нашего экипажа и великолепием крымского пейзажа, который я особенно любила. Муж, внезапно почувствовав, как нервное напряже­ние покинуло его, расслабился и задремал, так что я наслаж­далась красотой чудесной поездки в одиночку.

По мере того как мы продвигались, температура так стре­мительно менялась, что за коротких полчаса я сбросила с себя меха, затем накидку и, наконец, свитер, мы открыли все окна машины, чтобы впустить порыв свежего морского воздуха и нежное прикосновение солнца. Мы остановились у небольшого ресторанчика на набережной в первом же го­роде, до которого доехали, нас быстро и приветливо обслу­жила хорошенькая деревенская девушка, узнавшая меня по моей прошлой поездке и поинтересовавшаяся о детях. Ни­когда в жизни кофе с густыми сливками, горячие ломтики хлеба и фрукты не казались мне такими вкусными. Кантакузин проснулся и отдал должное своей порции еды. Он все еще выглядел измученным, но его настроение соответство­вало очарованию окружающей обстановки. Я надеялась, что Крым поможет восстановить его здоровье в достаточной мере, так, чтобы мы смогли совершить предстоящую впос­ледствии долгую поездку на север.

После завтрака мы продолжили путь по дороге, идущей вдоль побережья, через леса, мимо курортов, где жизнерадостные и нарядные посетители гостиниц ходили по мага­зинам или просто прогуливались, слушая музыку, словно войны и революции остались где-то далеко. Мы проехали через Ялту, по-прежнему богатую и роскошную, а за ней стояли Ливадия и Ореанда со сверкавшими на солнце им­ператорскими дворцами. Не удивительно, что император так любил этот свой личный дом, не принадлежавший го­сударству. Я подумала о большой семье, живущей теперь в тесноте в маленьком домишке в далеком и холодном си­бирском городе (Имеется в виду Тобольск в Западной Сибири, куда Николай II и его семья были сосланы Керенским в августе 1917 года. Большевики вернули их на запад в уральский город Екатеринбург в апреле 1918 года. Там, в подвале Ипатьевского дома, они были убиты 17 июля 1918 года.). Какой контраст с этим!

Наконец мы добрались до виллы свекрови в Симеизе. Это был простой, но удобный и красивый белый дом, ок­руженный садом цветущих роз, с видом на горы позади и на море впереди. К тому же он был достаточно большой, чтобы с легкостью вместить всех ее ближних. Наш приезд всех взволновал. Она не видела сына с тех пор, как была в Петрограде, когда они вместе пережили первые дни рево­люции. Я тоже не видела ее с весны. Ее очень расстроило плохое состояние здоровья сына, но радовало то, что мы уехали из Киева. Он сообщил ей о финансовых делах, из которых выходило, что они по крайней мере год могут прожить безбедно.

Единственная опасность, по ее мнению, исходила от ма­шин, полных солдат и матросов-большевиков, осуществляв­ших вылазки по всей области специально для того, чтобы убивать и грабить. За летние месяцы отношение свекрови к революции полностью переменилось, и восторженное отно­шение к первым революционерам, учредившим Временное правительство, переросло в ужас. Она не могла найти слов достаточно сильных, чтобы выразить свой гнев и презрение, и клялась, что, когда у нее появится возможность уехать за границу, она намерена навсегда остаться там вдали от Рос­сии и никогда не иметь ничего общего с нашими людьми. Ее французская душа и способность выражать свои чувства со­служили ей хорошую службу в теперешнем состоянии души!

Каждый дворянин, которого я встречала, больше огорчал­ся по поводу наших военных действий, чем из-за своих лич­ных неприятностей, и каждый утверждал, что «все можно простить, кроме того, что революционеры нарушили слово, данное союзникам». Некоторые опасались, что наше отступ­ничество приведет к победе Германии, и эта мысль причи­няла самые большие страдания. Никто сильно не обвинял людей, напротив, многие считали, что революция в конце концов приведет к развитию нации. Конечно, все без исклю­чения эти аристократы сожалели об уходе старых прекрас­ных традиций и поэзии нашей деревенской жизни с ее пат­риархальными связями между хозяевами и крестьянами, и, несомненно, они исчезли навсегда. Все говорили с сочувстви­ем о бедном императоре и нависшей над ним опасности и о печальной, похожей на заточение жизни, которую вели члены императорской семьи здесь в Крыму.

Две недели пролетели слишком быстро. Мне было тя­жело прощаться и не хотелось уезжать, оставляя товари­щей-многих лет. Однако мы имели веские причины для отъезда. Мой муж мог вновь обрести здоровье и силы толь­ко в том случае, если бы уехал как можно дальше от этой среды со всеми ее трагическими проявлениями. Теперь он уже ничего не мог сделать для своей страны, мы с ним могли стать только двумя лишними ртами, которых нуж­но было кормить из семейных запасов, а оказавшись за границей, мы перестали бы зависеть от семьи.

Мы обнаружили, что безгранично тяжело достать билеты и места на поезд в Петроград, но судьба, как обычно, поза­ботилась о нас — наша добрая приятельница, отказавшаяся от поездки, уступила нам два купе, которые давно заказала. Каким-то чудом Совет севастопольских моряков ответил на телеграфный запрос Кантакузина, они позволили нам про­ехать через их город-крепость и сесть в поезд на их вокзале. Наша семья не могла поверить, что такое разрешение воз­можно, до тех пор пока мы не показали им телеграмму. Я была чрезвычайно благодарна за подобное благодеяние. Те­перь мы сможем устроиться и погрузить свои вещи в пус­той вагон, и у нас даже была слабая надежда удержать за собой зарезервированные места, за которые мы заплатили, поскольку это был прямой экспресс. Последние прощания очень меня опечалили, я опасалась, что мы никогда больше не увидим членов нашей семьи. Мне была ненавистна мысль о том, что оставляем близких в такой опасности. Тяжело бед­няжке старой княгине пройти через подобные испытания в семьдесят лет после той роскошной легкой жизни, которую она привыкла вести. Нелегко было моей золовке и ее детям, отличавшимся хрупким здоровьем, с отчаянием в сердце встретить лицом к лицу будущее. При расставании они пред­ставляли собой трагическую картину!

Было 5 декабря, и хотя мы покидали Южное побережье, омытое солнечным светом и украшенное цветами, наше на­строение не соответствовало окружающей обстановке. Бес­численные пессимистически настроенные друзья предсказы­вали, что телеграмма от Севастопольского Совета окажется западней, они не знали, что с нами произойдет, когда мы попадем в этот город-цитадель большевиков, и были увере­ны, что на нас нападут или заключат под стражу. Другие, в равной степени мрачно настроенные, утверждали, будто первая часть путешествия пройдет хорошо, а наши беды начнутся, когда мы сядем в поезд. Они сообщили нам, что особенно достается поездам-экспрессам. Донские казаки собираются под руководством генералов Каледина (Каледин Алексей Максимович (1861 —1918) — генерал, донской казак, был одним из первых генералов, поднявших оружие против больше­виков на юге после Октябрьской революции. В январе 1918 года совершил самоубийство в отчаянии от ситуации в антибольшевистских вооруженных силах.) и Корни­лова (который бежал из тюрьмы во время восстания в штаб-квартире, ухитрился проехать полстраны инкогнито и при­соединился к Каледину в Новочеркасске). В скором времени ожидалось сражение между ними и большевистскими сила­ми, двинувшимися им навстречу из Москвы, в то время как украинцы тоже послали свои войска из Киева и Полтавы. Никто не знал, чью сторону они займут. Нам говорили, что мы, безусловно, попадем между двух огней и нас убьют в схватке. Мы слышали, что в Петрограде совсем нет продук­тов и всех убивают, а в разрешении уехать за границу все­гда отказывают. И рефреном всех разговоров была тема полнейшего безумия нашей попытки!

Мы с мужем с некоторой долей сомнения обсуждали, что нам следует предпринять, но в конце концов решили, что ситуация еще долго не улучшится и что если мы хотим уехать за границу, то должны попытаться сделать это сейчас. А отъезд казался необходимым из-за состояния здоровья Кантакузина. Нам казалось, со всех точек зрения следует положиться на удачу, пока мы еще обладаем в достаточной мере муже­ством и деньгами и пока еще существует сообщение. Мы знали, что если казачий рейд разделит страну на две части или если железные дороги из-за многочисленных забастовок перестанут действовать, то мы окажемся в Крыму в «меш­ке» и не сможем осуществить свой план. Окончательно ре­шившись, мы пообещали себе: что бы ни случилось, не ста­нем сожалеть о наших теперешних действиях и используем все возможные средства, чтобы успешно осуществить свои замыслы. Если нам не удастся выехать из Петрограда за гра­ницу, мы просто соберем все наличные деньги, какие толь­ко сможем, каким-нибудь образом вернемся и на неопреде­ленное время обоснуемся поблизости от семьи. Между тем мы были готовы дорого заплатить за возможность выбраться.

Прежде всего мы зашили мои драгоценности в дорожную одежду. Там они будут меньше привлекать внимание и не так нам мешать, как в футляре для драгоценностей. Затем мы разделили деньги, и каждый взял половину на случай, если одного из нас обыщут или ограбят или же нам придет­ся разлучиться. На всякий случай мы взяли с собой 10 ты­сяч рублей в банкнотах. Мы уменьшили количество багажа, оставив два сундука свекрови. Готовые ко всевозможным неожиданностям, мы решительно предприняли первый шаг своего путешествия.

Давидка выехал на несколько часов раньше, он вез наши сундуки на повозке, запряженной тройкой хороших лоша­дей, мы ехали следом на машине. Он должен был ждать нас у въезда в Севастополь, поскольку у мужа был один пропуск на всех нас. Кантакузин был в гражданской одежде, но в паспортах, естественно, указывались наши имена и титул, а мы должны были предъявлять их. Я очень надеялась на то, что нам поможет солдатская форма Давидки.

Мы были слишком взволнованы, чтобы о чем-то говорить во время нашей долгой поездки. Поднявшись на перевал, мы бросили оттуда прощальный взгляд на прекрасный райский сад: Крымское побережье, расстилающееся внизу. Когда мы миновали узкий Байдарский проезд среди скал и обратились к северу, нам навстречу подул холодный северный ветер со снегом. Два-три часа мы ехали сквозь снегопад по направ­лению к полю битвы Балаклавы (Балаклава — портовый город в Крыму.), мы проезжали мимо памятников французским, английским и русским солдатам, погибшим и похороненным там, где пали, бывшим врагами в той большой битве, состоявшейся так давно. Затем мы приблизились к наружным укреплениям Севастополя, и нас остановили на контрольно-пропускном пункте.

Давидка со своей повозкой был уже там. Вместо добро­желательного, одетого с иголочки офицера прежних дней нас встретили два грубых солдата с угрюмыми лицами. Но нельзя сказать, что они были пьяными или неопрятно оде­тыми. Они прочли наш пропуск, затем проверили паспорта, сопровождая чтение грубоватыми, но неглупыми коммен­тариями. Им не очень понравились наши с Кантакузиным паспорта, они на минуту заколебались, и душа у меня ушла в пятки. Муж объяснил, что мы собираемся посетить их го­род проездом и уедем ночным поездом в Петроград, они, наконец, неохотно согласились, чтобы мы проехали.

Мы отправились в гостиницу, пообедали, и у нас оста­лось время почитать газету и осмотреть город. В последнее время он приобрел дурную репутацию среди обитателей тех районов, где мы жили. С тех пор как в конце июня адмирал Колчак был смещен своим флотом, из Севастопо­ля стали распространяться по всей округе разрушения и беспорядки. Но сейчас это место, несмотря на зловещую тишину и пустоту, производившие угнетающее впечатле­ние, содержалось в чистоте и абсолютном порядке.

Однако директор гостиницы горько сожалел по поводу потерь, которые испытывал из-за недостатка путешественни­ков и из-за постоянных реквизиций продовольствия. В гости­нице проживало только несколько французских офицеров, в основном молодых летчиков, но они, похоже, вот-вот соби­рались уехать. А в основном гостиница была практически пуста. На вокзале то же самое — очень мало путешествен­ников, никакой разношерстной публики, почти нет солдат, кое-где щеголеватые матросы и морские офицеры с семья­ми, повсюду чистота и никакой неразберихи в делах. Мы легко и быстро нашли свой поезд и вагон. Заплатив в два раза больше прежней цены, мы обнаружили, что вес нашего ба­гажа на целый сундук превышает вес, положенный по пос­леднему закону. Это так огорчило Кантакузина, что он пре­доставил Давидке неограниченные полномочия действовать от нашего имени, зная, что солдат может иметь большее влияние. Наш слуга сделал все от него зависящее и через полчаса вернулся и сказал, что сундук не будет конфискован. Его можно взять с собой, несмотря на недавний закон, но ему пришлось купить дополнительный билет первого класса до Петрограда и потратить пятьдесят рублей на взятки, по­тому что билетом невозможно было воспользоваться!

В поезде у нас было два соединяющихся купе и туалетная комната, так что, если бы «товарищи солдаты» не вторглись в наши владения, мы могли рассчитывать на вполне комфор­табельную поездку. Сначала у всех было много места. Два мускулистых матроса Севастопольского гарнизона вошли в наш вагон, сказав проводнику, что им «так хочется», но они пообещали позаботиться о том, чтобы не было других незва­ных гостей. Им позволили спать в нашем коридоре, они быстро там обосновались и завели вполне добродушную беседу с Давидкой. Я поместила Елену с Давидкой, мужа ос­тавила с собой в целях безопасности, а дверь между двумя купе оставила открытой. Мы сложили все свои чемоданы, корзины и пледы около окон, так чтобы толпе на станциях казалось, будто наши купе переполнены и чтобы они не ис­пытывали соблазна проникнуть к нам. В вагонах больше не оставалось ни подушек, ни одеял, ни простыней. По одно­му из наших окон сверху донизу проходила трещина. Раз­деться, конечно, было невозможно, но уже то много значи­ло, что можно было лечь и вытянуться, даже если в любой момент можно было ожидать вторжения. Я с содроганием думала о толпах, ожидающих наш поезд в Симферополе и других городах по пути! Однако пока мы могли надеяться на несколько часов спокойного сна и поторопились воспользо­ваться этим. Я крепко спала часов до двух, затем в панике проснулась и стала прислушиваться к раздававшимся вокруг крикам и глухим ударам. Но, несмотря на все это, матросы сдержали данное нам слово, и ни один захватчик не вторгся в наш вагон. Окно как раз у меня над головой треснуло, и затем какую-то тяжелую вещь бросили на наши вещи, к счастью, она там застряла, и это, похоже, несколько охла­дило пыл нападающих. Раздались оскорбления и выкрики: «Капиталисты! Буржуи!» Я увидела, что Михаил нащупыва­ет револьвер. Мы оба сидели прямо и в молчании ждали, что произойдет. Но ничего не произошло, и поезд покинул Сим­ферополь, оставив позади орущую и бурлящую толпу.

После этого первого опыта я набралась мужества и сно­ва легла спать. Но нам сказали, что впереди ждут другие станции, где толпа еще хуже, чем эта, и мы провели мно­го часов в тревоге. Наши защитники-матросы были воис­тину достойны восхищения. Они подружились с Давидкой и Еленой, оказывали нам большую помощь и постоянно заботились о нашей безопасности. За эти два дня и три ночи они впускали в вагон только тех, кто показывал над­лежащие билеты на зарезервированные места, и сделали исключение только для трех раненых солдат, которых по­просили нас принять. У одного из них было прострелено легкое, и он с трудом дышал; другой, раненный в живот, лежал на спине; а у третьего не было обеих ног. Со време­ни революции не стало поездов Красного Креста, чтобы перевозить таких несчастных, и раненые зависели теперь от случая. Этим троим повезло, ибо наши огромные мо­ряки и Давидка помогали беднягам как могли, муж тоже часто разговаривал с ними и заботился о них, время от времени мы давали им чай с сухим печеньем.

Мы благополучно проехали земли казаков, сделали ос­тановку в Харькове, а когда на следующий день прибыли в Москву, прочли в специальных телеграммах, продавав­шихся на вокзале, что той же ночью в Харькове состоялось сражение и теперь все сообщения с югом прерваны. Так что наш поезд, возможно, оказался последним, приехавшим с юга. Наконец после всех наших напрасных тревог мы прибыли в столицу с опозданием на двадцать четыре часа и были очень рады этому, несмотря на то что поездка сто­ила нам почти две тысячи рублей, хотя в прежнее время было бы вполне достаточно трехсот.

Мы поблагодарили наших защитников — двоих моря­ков — за их превосходную службу, попрощались с ране­ными солдатами, а они с большим энтузиазмом пожелали нам всего наилучшего. У нас сложились с ними чрезвычай­но теплые отношения, чего не могло бы произойти ни в одной другой стране при подобных обстоятельствах. Нуж­но быть русским, чтобы сохранять такую небывалую про­стоту в столь сложной ситуации.

 

Глава 27

ПЕТРОГРАД ПРИ БОЛЬШЕВИКАХ

 

Петроград имел какой-то пугающе жалкий вид. улицы были покрыты глубоким слежавшимся снегом, прорезан­ным колеями и ямами, передвигаться по ним было ужас­но. Толпы на улицах увеличились и стали еще более нео­бузданными, чем прежде. Если кто-либо осмеливался выйти ночью на улицу, то ему вряд ли удавалось избежать инци­дента: его обычно останавливали, отбирали деньги, меха, шерстяную одежду, обувь и оставляли почти раздетым на холоде, предоставляя возможность идти дальше своей до­рогой. На каждом приличном лице отражалось горе. Не­приглядные солдаты продавали разные украденные веши, и мы купили на тротуарах несколько ценных изданий ред­ких книг за нелепо маленькую цену. Они явно происходи­ли из разграбленных дворцов.

Половина магазинов была закрыта, многие из них раз­граблены и стояли с разбитыми окнами, или же витрины были заколочены досками. Город наводнили преступники, состоятельные люди стали испытывать нужду, а честные бед­ные люди просто голодали. Отвратительные красногвардей­цы (Красногвардейцы — «рабочая милиция», созданная большеви­ками и получившая такое название в апреле 1917 года; им было суждено сыг­рать значительную роль в последующих действиях большевиков в течение года.), напоминавшие тех людей, каких я видела на француз­ских картинках, представляющих царство террора в Пари­же, «поддерживали порядок». Одеты они были в грубые одежды, но в их гардеробе встречались и превосходные веши, явно украденные. Эти люди шествовали по улицам или сидели по углам с хорошими ружьями, извлеченными из наших домов, заряженными и повешенными через плечо на веревке или свободно висевшими на руке, иногда о них опи­рались, как о трость. Естественно, при таком обращении ружья всегда стреляли.

На перекрестках горели костры, чтобы обогреть защит­ников нового правительства, и я не раз видела, как крас­ногвардейцы использовали дуло или штык, прикрепленный к дулу заряженного ружья, для того чтобы помешать пла­мя! Постоянно в различных кварталах города раздавались пулеметные выстрелы, и, когда выстрелы приближались, прохожие спешили укрыться в подворотнях. Но никто не сидел дома, опасаясь пуль, ставших привычным явлением. Цены на все взлетели до небес, и люди вынуждены были платить или ходить голодными, раздетыми и холодными.

Нет слов, чтобы описать всеобщее уныние; и все же я повидалась со всеми своими старыми друзьями, остававши­мися в Петрограде, и обратила внимание на то, что им до­ставляло удовольствие поговорить о посторонних вещах или посмеяться с внезапной веселой иронией над какими-то комическими эпизодами своего собственного затруднитель­ного положения, пытаясь хоть на время забыть о невзго­дах. Генерал Комаров по-прежнему нес ответственность за Зимний дворец, он рассказал нам об ужасных днях, когда огромное здание было захвачено и разграблено толпой. Я сама видела разбитые оконные стекла и стены, изреше­ченные пулями. От нескольких очевидцев мы услышали под­робности о действиях толпы. Чрезвычайно странно, но чернь прошла мимо мебели, картин, фарфора и бронзы огромной ценности, непонимающе посмотрела на витрину, полную древнегреческих украшений, сделанных из чистого золота. Пренебрежительно бросив: «Это все игрушки», она оста­вила все эти дорогие вещи стоять на месте, но бросилась срезать кожаную обшивку с сидений современных стуль­ев, стоявших в приемных и в гостиной императора, и сби­вать со стен позолоченную штукатурку в уверенности, что это чистое золото. Малахитовый зал совершенно разорили, и огромный ущерб нанесли некоторым церемониальным залам. Погреба разграбили, и толпа мертвецки напилась. По всему городу установилась гнетущая трагическая атмос­фера, и великолепная столица стала похожа на роскошную знаменитую красавицу, обесчещенную, изуродованную и брошенную умирать в сточной канаве.

На улицах я постоянно слышала открыто звучавшую немецкую речь; вокруг самоуверенно расхаживали подо­зрительные типы, лицом и одеждой похожие на немцев. Правительство Германии прислало делегацию с графом Мирбахом во главе, и Бронштейн (известный под именем Троцкий) принимал их.

Я повидала Татищева, и он рассказал мне о вступлении Троцкого в министерство после ареста Терещенко. Собрав­шаяся группа секретарей и чиновников с ним самим во главе вручила Троцкому ключи от всех шкафов, а затем, поклонившись, все положили на центральный стол свои прошения об отставке. Он изобразил растерянность ново­го министра, его недоумение по поводу того, как он будет справляться без их помощи, рассказал о его угрозах опуб­ликовать все секретные договоры России с союзниками — пустая угроза, хотя Троцкий и не знал об этом. Уже давно все важные документы были изъяты верными людьми, и теперь было невозможно их отыскать.

Каждый день какая-то часть города пребывала во тьме, и постоянно ожидали, что закончатся запасы воды. Все осталь­ные службы стали работать нерегулярно, в том числе телефо­ны и такси, извозчики превратились в случайную роскошь. Даже в нашей хорошей гостинице, где мы поселились в моих прежних апартаментах, почти испытывая чувство возвраще­ния домой и некоторой защищенности, но даже и здесь ощу­щалась атмосфера неопределенности. Однако мы не могли жаловаться, по сравнению со многими окружающими мы жили в роскоши. Служащие гостиницы почему-то относились к нам чрезвычайно доброжелательно и превосходно о нас за­ботились. Даже когда на нижних этажах была забастовка и другие посетители остались без еды, официант, обслуживав­ший наш этаж, сообщил мне со своей обычной улыбкой: «Ваше сиятельство получит свой завтрак и обед, как обычно, их подадут сюда в салон, мы не хотим, чтобы вы терпели ка­кие-то неудобства». Так они и сделали. Позже я узнала, что мы были единственными в гостинице, кому подали еду! Это нас озадачило. Муж обвинил меня в связи с большевиками, но я так и не поняла подлинных причин такого необычайно хо­рошего отношения, которым нас окружали в течение всего нашего пребывания в Петрограде, разве что оно проистекало из преданности этих слуг, которых я знала и с которыми ча­сто беседовала в течение тех трех лет, в которые занимала одни и те же апартаменты во время своих коротких посеще­ний столицы. Я оказывала им небольшие любезности, но не­достаточные, чтобы объяснить их теперешнюю доброту.

Самым удивительным доказательством их заботы о нас стал случай, произошедший в вечер нашего приезда. Директор гостиницы в первый же день предупредил нас о посто­янных посещениях гостиницы большевиками с целью осуще­ствить проверку и реквизировать оружие, — эти реквизиции зачастую превращались в грабеж, они уносили все, что при­влекало их внимание. Тогда мы собрали все свои драгоцен­ности, отнесли их в банк и поручили их старому знако­мому, управляющему «Лионским кредитом»; все, за исклю­чением нитки жемчуга, которую я особенно любила, и кое-каких сережек, колечек и булавок, которые обычно носила. В тот вечер мы поужинали с другом, который случайно за­глянул к нам. Он ушел около десяти вечера. Кантакузин до­курил, мы перешли в спальни и стали готовиться ко сну. Наши комнаты были связаны, к комнате Кантакузина слева примыкала комната Давидки, а справа от моей спальни на­ходился салон, в то время как горничную мы поместили от­дельно, дальше по коридору. Все наши двери со стороны коридора были закрыты. Я сидела перед зеркалом в халате, моя одежда была развешана по стульям, а мелочи разброса­ны по туалетному столику, как вдруг мое внимание привлек стук в дверь салона. Поленившись встать и открыть ее, я крикнула: «Эта дверь закрыта. Подойдите к номеру пятна­дцать». Там спал Давидка, и я попросила мужа велеть ему принять то, что принесли. Кантакузин, всегда пребывавший настороже, сам прошел в комнату слуги, как раз в тот мо­мент, когда последний отвечал на стук из коридора. Муж тотчас же вернулся к двери смежной комнаты и сказал: «Скорее готовься! Это большевики. Я задержу их на мину­ту-другую в своей комнате, но они захотят зайти и сюда». Затем он скрылся, и я услышала громкие голоса, приближа­ющиеся из комнаты Давидки в спальню мужа.

Я схватила жемчужное ожерелье и кольца и забросила их высоко в гардероб, где они упали за стопки белья, затем спрятала свои новые комнатные туфли и дорожные ботин­ки за ванну в ванной комнате, а птичку Фаберже за угол коврика. Больше я ничего не могла спрятать, за исключени­ем револьвера, который засунула за подкладку стоявшей от­крытой пустой дорожной сумки. Одежда, меха, серебряные туалетные принадлежности были предоставлены своей судьбе. Я решила, что мне следует присоединиться к Кантакузину, чтобы не казаться слишком занятой. Я открыла дверь и от изумления застыла на пороге, поскольку большевики, кото­рых мы так боялись, уже уходили. Они по-военному уважи­тельно отдали мужу честь и, обращаясь к нему, как к гене­ралу, просили извинения за то, что побеспокоили нас! Я едва могла поверить собственным глазам и ушам! Кантакузин впол­не доброжелательно отвечал им, а когда они ушли, закрыл дверь, послав с ними Давидку, чтобы показать комнату Еле­ны. Их отряд состоял из двенадцати матросов под командо­ванием молодого врача, они просто проверили наши бума­ги и сказали, что все в полном порядке. Двое из них к тому же заметили, что знали Кантакузина еще до революции.

На следующий день слуги сказали нам, что матросы, не­много поколебавшись, оставили Давидке его револьвер и ска­зали, что знают все о его хозяине и что он «наш». Мы так никогда и не поняли, чему обязаны такому превосходному обращению. Может, издавна сложившейся среди военных репутации Кантакузина как либерала и офицера, которого уважали и любили? А может, всего лишь слепая удача и вли­яние моей птички Фаберже? Во всяком случае, мы с благо­дарностью восприняли результаты и на время исключили из списка своих волнений страх перед проверками большевиков. К концу нашего пребывания в Петрограде, когда условия значительно ухудшились, я получила по телефону сообщение от управляющего «Лионского кредита». Он пригласил меня в свою контору по срочному делу, и я, естественно, не тратя времени даром, отправилась туда. Он сообщил мне о том, что случайно узнал, что, возможно, в течение ближайших дней все банки — как русские, так и иностранные — будут закрыты. Не дам ли я ему чеки на ту сумму, которая нам необхо­дима на поездку? Он сможет выплатить мне эти деньги из фонда, который хранится в личном сейфе дирекции, и заме­нит их позже, когда станет возможно получить деньги по моим чекам. Он посоветовал мне согласиться на такое пред­ложение, поскольку банкам уже запрещается законом выда­вать своим клиентам более тысячи рублей в день. И даже такая выдача вскоре прекратится с полным закрытием банков, после которого никто не сможет осуществлять банков­ских операций. Он знал, что деньги Кантакузина хранятся в Русском банке и их нельзя получить, и сказал: «Мне хотелось бы, чтобы вы с супругом смогли покинуть столицу в назна­ченный день, так что вы, княгиня, должны незамедлитель­но последовать моему совету. А также возьмите домой свои драгоценности. Если со мной что-нибудь случится, вы не сможете получить их, поскольку я положил ваши пакеты в свой личный сейф. Невозможно предугадать, что нас ждет; если даже я останусь на своем посту, большевикам, возмож­но, взбредет в голову конфисковать все подобные вещи, и нельзя будет требовать возмещения убытков».

Немного поколебавшись, я сделала так, как посоветовал месье С. Поспешно подсчитав, сколько нам может понадо­биться на расходы до отъезда и на путешествие, я выписала ему за его столом несколько чеков по тысяче рублей каждый, датировав их последовательно день за днем. Он вручил мне 10 или 11 тысяч рублей — сумму, указанную мною в че­ках, — и посоветовал: « Постарайтесь купить у себя в гости­нице или в магазинах как можно больше 500-рублевых бан­кнот прежнего правительства, если даже придется перепла­тить за них. Их вы сможете выгодно обменять, даже если здесь стоимость рубля упадет ниже, чем сейчас. Немцы ску­пают их в Стокгольме и Копенгагене, а насколько я понял, вы собираетесь ехать этим путем? Я отдал вам все, что у меня здесь было».

Испытывая безграничную благодарность, я безуспешно попыталась выразить свои чувства словами, а затем спро­сила, что он намерен делать и что будет с ним. Он рассме­ялся и ответил: «Жду распоряжений от большевиков. Мы подготовились к их вторжению, и все наши книги готовы к инспектированию. Думаю, они не причинят нам большо­го вреда, поскольку мы французское учреждение, но слу­чайно могут кого-нибудь убить. Я знаю, что рискую».

Я осведомилась, не усугубит ли его трудности оплата моих чеков. «Пожалуйста, не думайте об этом, княгиня, — ответил он. — Полагаю, что те люди, которые придут сюда, будут не в состоянии судить о тех счетах, которые им предъявят. Если даже они не одобрят их, это лишь малая деталь по сравнению со всеми прочими нарушениями, ко­торые есть у меня на совести. Уже несколько месяцев я управляю делами банка таким образом, чтобы привести в соответствие внешние обстоятельства и нужды наших кли­ентов, делая для последних все, что в наших силах, а это постоянно требует нешаблонных действий. Если вы с му­жем услышите, что я убит, пожалуйста, не укоряйте себя. Я, безусловно, погибну не из-за вас. До свидания, княгиня, желаю удачи, если я переживу весь этот бандитизм и смо­гу быть вам чем-то полезным, дайте мне знать».

Невозможно оказать большую услугу и при этом вести себя сердечнее, чем он! Его информация оказалась верной, ибо уже на следующее утро большевики захватили все банки в городе и закрыли их. Всех директоров арестовали и отпра­вили в Смольный институт (Смольный институт был основан Екатериной Великой как учебное за­ведение для девочек из аристократических семейств. В середине 1917 года туда переехал из Таврического дворца Петроградский Совет, а в ноябре Смольный стал местом заседаний нового большевистского правительства.), где фактическое правительство устроило настоящий карнавал с разгулом неразберихи. Боль­шинство из этих финансовых деятелей было вскоре выпуще­но на свободу, после уплаты больших сумм выкупа, но до нашего отъезда из Петрограда банки оставались закрытыми. Если бы не полученное вовремя предостережение и не по­мощь месье С., мы не смогли бы покинуть Россию в то время.

Когда я принесла свои драгоценности обратно в гостини­цу, перед нами встал большой вопрос при постоянной нео­пределенности в жизни, где их хранить. В конце концов мы связали их в пакет вместе с деньгами, документами и про­чими ценностями и завернули в небольшой лоскут белой ткани. Мы держали этот странный предмет около окна на­шего салона. За этим окном был небольшой балкончик, ко­торый никогда не очищался от глубокого снега, и мы реши­ли, если наши комнаты подвергнутся непрошеному визиту большевиков или иных воров, потребуется всего мгновение, чтобы выбросить наш драгоценный сверток в снег. Мы надеялись, что белая ткань не привлечет внимания, даже если кто-нибудь случайно выглянет за окно.

Было ужасно смотреть на беды окружавших нас людей, большинство из которых не имело надежды, подобно нам, выбраться отсюда. Поместья конфисковывались, почти все фабрики вышли из строя. Городская собственность тоже не давала никаких доходов, поскольку никто не устанавливал ни квартирной платы, ни налогов. На собственном приме­ре я поняла — почему.

Я обладала довольно значительной собственностью в го­роде, подаренной мне много лет назад мужем, и управляла ею сама. Управляющий сообщил мне в сентябре, что никто из съемщиков, даже муниципалитет, снимавший одну из квартир, уже в течение шести месяцев, фактически с начала революции, не вносил квартирной платы.

Я распорядилась оплачивать расходы по дому до 1 янва­ря и оставила управляющему достаточную сумму денег на это; после этой даты он должен был предоставить событи­ям идти своим чередом и не платить никаких налогов и про­чих расходов до тех пор, пока сами постояльцы не станут заботиться о себе. Тогда по крайней мере сократятся мои ежедневные расходы, а поскольку в прокламациях объявля­лось, что в ближайшем времени вся городская собственность будет «национализирована», я сочла, что необязательно боль­ше заботиться о ней. Советуясь с другими собственниками, я обнаружила, что они прошли через нечто подобное и при­шли к такому же решению, как и я.

Это, безусловно, должно было сыграть дурную роль для правительственных финансов, как и для города в целом, и похоже, что вскоре городские дома станут рушиться, по­скольку их перестали ремонтировать, а климатические ус­ловия у нас, как известно, плохие. Однако угроза бедности и беспорядков никогда не приходила в голову демагогам, находившимся у власти. Троцкий произносил неистовые кровожадные речи, проповедуя анархию и преступления как противовес «контрреволюции», выставляя себя «защит­ником народной революции». Я так и не смогла понять, на что рассчитывают он сам и его правительство, чтобы удер­жать популярность. У них явно не было никаких планов, как спасти Россию или совершить нечто рациональное.

Основой правительства, на которой строилось все осталь­ное, был Смольный. В старом здании Института благород­ных девиц, основанного Екатериной Великой для обучения дочерей дворян, устраивались нескончаемые собрания дезор­ганизованных групп большевиков, нечто наподобие Цент­ральной рады, но эти в Петрограде все время проводили в пререканиях и борьбе за власть, только выпуская проклама­ции. Каждый занимался исключительно своими личными делами, бессмысленно и безрезультатно — разве что шум и неразбериха. Если кто-то обращался за паспортом либо по какому-то иному вопросу, он получал его, если только вооб­ще получал, по чистой случайности.

Как ни странно, но некоторым представителям старого режима предоставлялось покровительство, особенно это ка­салось тех, кто принадлежал к «оккультной партии». Гос­пожу Вырубову освободили из заключения и так щедро снабдили деньгами, что она обосновалась с еще большей роскошью, чем в прежние дни. Я слышала, что она была близким другом Троцкого-Бронштейна. Мне также сказа­ли, что мы не испытаем трудностей с приобретением пас­портов, если обратимся к ней. Но мы сочли подобные дей­ствия невозможными для себя!

Похоже, в самое плачевное положение попали офицеры — как армейские, так и флотские. Их лишили чинов, и они оказались без эполет, без жалованья и буквально голодали. На одном из вокзалов хотели нанять группу офицеров в ка­честве носильщиков, а генерал Комаров пытался нанять дру­гую группу колоть дрова для печей в общественных зданиях, но им этого не позволили. «Они образованные, могут вос­пользоваться своей наукой и работать там, где требуется читать и писать, чего не можем мы. Пусть этим и занима­ются и не отнимают хлеб у нас, бедных» — такой ответ каж­дый раз давало правительство черни. Отменили все пенсии для стариков, больных, вышедших в отставку правительствен­ных чиновников, для всех офицеров как раненых, так и здоровых, а также для всех георгиевских кавалеров (прежде эта награда несла с собой небольшую пенсию). Что касается офи­церов, они если не были убиты мятежными войсками, то умирали вместе с семьями от голода. Наши друзья подобрали голодавшего офицера, которого нашли лежащим без созна­ния у себя на пороге, у него под формой даже не было ниж­него белья, и он не ел три дня! Он бродил по улицам в поис­ках работы до тех пор, пока не упал. Очаровательная малень­кая женщина, которую я знала прежде, пришла ко мне пред­ложить свои услуги в качестве швеи. Она сказала, что ее муж, награжденный за храбрость и дважды раненный, оказался теперь без пенсии и без работы. Можно насчитать тысячи подобных случаев, а рассказы о ежедневных пытках и убий­ствах офицеров слишком ужасны, чтобы их пересказывать!

Иностранцы были сильно обеспокоены происходящим. Они не могли рассчитывать ни на защиту в России, ни на разрешение выехать. Их положение оказалось особенно опас­ным. Я слышала от тех, кто встречался с французами (как из посольства, так и из военной миссии), что они жаловались и гневно обвиняли нашу страну и ее жителей всех классов. Британцы держались намного спокойнее, хотя их беспоко­или больше, чем французов, поскольку сэр Джордж Бьюкенен (Бьюкенен Джордж Уильям (1854—1924) — профессиональный дипломат, британский посол в Санкт-Петербурге в 1910—1918 годах (см. Бьюкенен Д Моя миссия в России и другие дипломатические воспоминания).), сохраняя чувство собственного достоинства, решительно от­казывался принять Троцкого или иметь с ним какие-либо дела. Он отказался и от красногвардейцев, предложенных ему для охраны посольства. Месье Нулен (Hулен Жозеф (1864—1939) — французский посол (1917—1918), бывший военный министр и министр финансов, сенатор (см. Нулен Ж. Мое посольство в Советской России).), напротив, встре­тился с Троцким во французском посольстве и согласился принять охрану от действующего правительства, которая, насколько мне известно, состояла из польских отрядов.

Итальянский посол уже давно заболел и покинул Петро­град, когда к власти пришли большевики. Мистер Франсис, как всегда, сохранял жизнерадостность, доброжелательность и проявлял глубокий интерес к исторической ситуации. Даже в самом трудном положении он был полон сил и проявлял изобретательность. Он надеялся на успешное вмешательство казаков, возглавляемых Калединым и Корниловым, и хотя мы не разделяли его оптимизма, но не могли не восхищаться силой духа и бесстрашием американского посла. Однажды он отметил, что несколько разочаровался в русских людях или скорее в том, как они воспользовались великим даром — благом свободы, но это было брошено мимоходом. Ему явно никогда не приходило в голову покинуть свой пост, что бы ни произошло, хотя он вполне откровенно говорил о тех угро­зах и опасностях, которым постоянно подвергался. Он отка­зался от охраны, предложенной правительством для защиты посольства, но позволил генералу Джадсону, главе военной миссии, согласиться на охрану его ведомства. Посол и его секретари сами днем и ночью несли охрану посольства. Штат посольства не отставал от своего главы в отваге и мужестве, невозможно было не восхищаться этой маленькой группой.

Несмотря на пессимистичные прогнозы окружающих, мы внезапно получили паспорта. Муж, не пытаясь применить какие-либо окольные пути или протекцию, интриги или взят­ки, просто поговорил со служащим гостиницы, занимавшим­ся документами своих постояльцев. В конце концов однаж­ды утром они поехали вместе в Смольный, чтобы получить необходимое разрешение, прежде чем обращаться в муни­ципальную полицию за паспортами для поездки за границу. В Смольном, где на них почти не обратили внимания, какой-то солдат направил их в большую комнату, на двери кото­рой они увидели надпись «Паспорта». Они постучали, полу­чили позволение войти и оказались перед еврейкой, которая написала заявление, которое Кантакузин подписал. Затем она взяла все наши удостоверения и старые паспорта, ска­зав, что ответ будет в течение трех дней. Мы прождали пять, причем последние два дня провели в сильном волнении.

Наконец, на пятый день сотрудник, занимавшийся пас­портами, вернулся из Смольного и сразу же прошел в наши номера, с явным удовольствием сказав: «Посмотрите, ваши сиятельства, ваши бумаги все здесь и в полном порядке. Вы — единственные, кому дали разрешение. Все остальные отказы». И он показал нам большую пачку бумаг, которую нес. Надо ли говорить, что муж дал ему щедрые чаевые, и снова мы не мог­ли понять тайну нашего успеха в подобных обстоятельствах.

 

Глава 28

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В РОССИИ

 

После этого мы оставались в Петрограде еще около двух недель, пока не выполнили все формальности, связанные с оформлением паспортов. А это оказалось чрезвычайно труд­ным делом. Обладая разрешением Смольного, мы потребо­вали предоставить нам простые паспорта в муниципальной полицейской части. Затем Генеральный штаб, не признавав­ший Смольный, выдал нам военные паспорта. Поскольку Америка также не признавала большевистское правитель­ство, было необходимо получить в американском посольстве еще один комплект документов для въезда в Соединенные Штаты. Кроме того, нам нужно было получить визы в швед­ском, датском и британском дипломатических представи­тельствах и «контрольных управлениях». Наконец со всем этим было покончено, и мы смогли заняться приобретени­ем билетов. Нам снова повезло, как тогда в Крыму, — кто-то уступил нам свои давно зарезервированные места!

Все эти приготовления продвигались крайне медленно, нам часто приходилось менять свои планы. Каждый раз в таком случае нас охватывала паника, мы опасались, как бы все не провалилось или, если мы задержимся слишком дол­го, как бы нас не остановила забастовка на железной доро­ге, которой ежедневно угрожали. Состояние здоровья мужа значительно ухудшилось из-за холода, к тому же он был на грани нервного срыва. Я тоже очень устала от борьбы, но с каждым днем во мне крепла уверенность, что мы каким-то образом выберемся, и, когда нам сопутствовал первый успех в приобретении паспортов, я стала меньше беспокоиться.

Мы отказались от своего первоначального плана про­ехать через Сибирь и Японию из-за холода и беспорядков на железной дороге в тех краях. Мы также слышали о бе­зобразиях, творившихся в больших городах Востока, про­тянувшихся вдоль железной дороги. Трехнедельная поезд­ка в таких условиях казалась совершенно невозможной при ухудшившемся состоянии здоровья мужа. Когда мы, нако­нец, решились ехать через Швецию, я испытала огромное облегчение. В последний момент передо мной встала серь­езная проблема, что делать с моими драгоценностями, и я чуть не возненавидела хорошенькие вещицы, которые еще недавно носила с таким удовольствием.

Кантакузин предоставил мне самой размещать и прятать свои драгоценности. Я зашила их в меха и более тяжелую одежду, разместив последнюю по разным сундукам, возно­ся безмолвную молитву, чтобы оказалось так, что я выбрала правильные места и чтобы грубые руки солдат не ощутили лишний вес и не нащупали твердые поверхности. Я так­же зашила в жесткие воротники (платьев и пальто) старые 500-рублевые банкноты. Свои самые ценные камни (жем­чуга и бриллианты) прикрепила к внутренней стороне до­рожной муфты и боа, между густым плотным мехом и хлоп­чатобумажной набивкой подкладки, где их было невозможно заметить, разве что вещи стали немного тяжелее. Мелкие ве­щицы я поместила за ленты шляпки.

Спрятав таким образом свои драгоценности, я могла при необходимости раздеться, не привлекая внимания к ценно­стям, с таким видом, будто мне было нечего скрывать. Ми­хаил взял только ту сумму, которую позволялось иметь при себе, а также все наши бумаги, положив их в свой портфель, я тоже положила немного денег в свою сумочку, чтобы не вызвать подозрений, притворяясь слишком бедными. Елена тоже везла деньги и некоторые из моих драгоценностей, рассеянные по ее маленькому сундучку. Кантакузину пришла блестящая идея позвать гостиничного маляра, который за день до отъезда под нашим руководством закрасил короны и монограммы на наших сундуках и чемоданах грубыми мазками черной и белой краски, заставив наши пожитки выглядеть, насколько возможно, жалкими и грязными.

В поездку мы решили надеть ту одежду, которая преж­де служила нам для охоты, зимних видов спорта за горо­дом и выглядела простой, бесформенной и удобной. Мы решили, что не привлечем в ней внимания в толпе пасса­жиров, и надеялись на лучшее.

При входе на Финляндский вокзал наши паспорта случай­но попали в руки офицера, знавшего Кантакузина по армии, он повел себя по отношению к нам вежливо и не причинил никаких хлопот. Некоторых других пассажиров остановили и вернули с вокзала в Петроград, невзирая на их протесты. Ночь и следующий день мы провели в поезде спокойно. Ус­лышав, что опаздываем на восемь часов, мы размышляли, как это отразится на настроении солдат, ждавших нас на таможне. Приблизившись к границе, мы обратили внимание на всеобщее возбуждение. Муж испытывал лихорадочное волнение, я же почувствовала озноб. Мы видели, как пасса­жиры уничтожали письма и бумаги, и сделали то же самое, оставив только самые необходимые документы.

Прибыв на вокзал в Торнео, мы оценили, насколько теп­лым и удобным оказался наш поезд, поскольку снаружи была темная ночь и термометр показывал тридцать три градуса ниже нуля, так что было почти невозможно дышать. Войдя в здание вокзала, мы увидели солдат, сидевших за низкой стой­кой, на которую нужно было ставить багаж для досмотра. Они выглядели усталыми, сонными и вяло перебрасывались репликами друг с другом. Мы шли впереди толпы. Среди сол­дат мое внимание сразу же привлекло одно сонное, добродуш­ное лицо. Я сказала Кантакузину: «Пойдем к этому», и мы тотчас же подхватили свой багаж и положили на стойку пе­ред ним. Он открыл сундучок Елены и, не найдя там ничего интересного, отставил. Думаю, он счел нас бедными и, по-видимому, решил, что у нас нет ничего достойного конфис­кации. Мы сами имели такой жалкий вид. Тем не менее он открыл один из моих чемоданов и небрежно пощупал голу­бой саржевый костюм. Глядя на него с равнодушием, он не догадывался, что под его руками в высоком жестком ворот­ничке спрятаны 5 тысяч рублей. Остальные чемоданы ока­зались для него еще менее интересными, хотя он и вытащил из чемодана Кантакузина расписание движения поездов по России, сказав, что если он желает взять его с собой за гра­ницу, то должен пойти с ним к цензору. Мы предложили ему взять расписание себе в подарок, поскольку нам оно боль­ше не было нужно. Мы объяснили, что покидаем Россию.

В одном из моих чемоданов солдат обнаружил несколько конвертов с листами белой писчей бумаги, он открывал каж­дый из них, смотрел на свет, чтобы проверить, не написано ли что-нибудь на них. Затем он схватил лист черной папи­росной бумаги, которым Елена прикрыла мой халат. Его он тоже с большим интересом рассматривал на свет, но, когда я предложила ему оставить его себе, он, хмыкнув, положил его назад. Мы сохраняли абсолютное терпение и нахвалива­ли его, говоря, как хорошо он все тщательно осматривает. Мы с готовностью продолжали открывать свои чемоданы и разворачивать свертки пледов до тех пор, пока парень не сказал «достаточно». Тогда со своей самой доброжелательной улыбкой, показав на наши сундуки, я спросила, когда долж­на буду их открыть. «В этом нет необходимости, — доволь­но дружелюбно ответил он. — У вас явно нет ничего важ­ного или запрещенного. Вас трое, и у вас всего лишь четыре сундука». Но я-то знала, что лежит в моих сундуках (а там были драгоценности, меха, кружева, одежда, а также день­ги и пять старинных ценных картин, написанных маслом, наше наследство, которые я рискнула прихватить с собой, скатав их в рулоны и положив на дно сундука), и это тяж­ким грузом лежало у меня на сердце, к тому же примеши­вался ужас перед этими головорезами и страх, что они мо­гут арестовать Кантакузина. Теперь, когда мы благополуч­но прошли испытания таможней, я вздохнула немного сво­боднее.

Как раз в этот момент кто-то заговорил с нами сзади самым сердечным тоном, обращаясь к мужу с титулом, что было немного рискованно при подобных обстоятельствах.

— О, князь, это действительно вы. Чем могу помочь? Ваши паспорта попали ко мне в руки, и я чрезвычайно рад этому. Не представите ли меня своей супруге?

Мы обернулись, и Кантакузин узнал молодого офицера, которого знал по фронту. Под огнем у них сложились теп­лые отношения, и теперь муж был рад увидеть снова этого славного молодого человека. Он представил его мне, и вско­ре мы непринужденно болтали, словно в прежние време­на, мы сообщили ему новости о Петрограде, а он сказал нам, что уже просмотрел и проштамповал наши паспорта, и добавил: «Теперь, если вы закончили с этими товарища­ми, можете заполнить денежные декларации, а затем прой­ти в ресторан и поужинать, пока допрашивают остальных путешественников». Он проводил нас, и мы предъявили разрешенные деньги и написали в декларации, что не име­ем золотых монет, ни русских, ни иностранных. Затем мы прошли в столовую и заказали горячий ужин.

Я ощущала волчий аппетит после долгой поездки в поез­де и крайнего напряжения последних часов. Офицер, кото­рого мы пригласили к нам присоединиться, вскоре пришел и привел с собой коллегу, который также был знаком с Кантакузиным на фронте, и вскоре мы весело ели и болтали. Я заметила, что сидевшая за соседним столиком группа из пяти моряков прислушивается к нашему разговору с чрез­вычайным вниманием и зловещим выражением на лицах. Один из них развернулся и сидел, почти касаясь стула Кан­такузина, чтобы лучше слышать, что тот говорит о полити­ческом положении и условиях на юге. Я подала знак, муж тотчас же понял и изменил тему разговора, и интерес слу­шателя угас.

Я испытывала торжество по поводу нашего успешного прохождения таможни. Я всегда гордилась тем, что никог­да ни через одну границу не провозила никакой контрабан­ды, но теперь перед лицом большевистского правительства делала это без малейших угрызений совести. Я понесла до­статочно большой ущерб за последние годы, чтобы уравно­весить сегодняшние долги. К тому же мы не взяли с собой ничего из наследства Кантакузина, оно было конфискова­но, сожжено — в общем, полностью потеряно.

Поужинав, мы собрали свои пожитки и надели тяже­лые пальто. Отправив багаж вперед на одних больших са­нях, мы последовали за ним на других. Они были невысо­кими, но глубокими, с мягкой соломенной подстилкой, на которой мы и расположились, в то время как нас укрыли большими теплыми коврами. Мы подняли повыше свои меховые воротники, прикрыв ими рты, чтобы вдыхать че­рез них холодный воздух. Один из молодых офицеров до­ехал с'Нами до паспортного контроля у заставы, где стояло караульное помещение, нам сказали, что здесь мы должны в последний раз предъявить удостоверения личности, преж­де чем проехать в Швецию.

Когда сани замедлили свой бег, готовясь остановиться, офицер сказал:

— Вам нет необходимости выходить. Вот ваши паспор­та, князь. Они в порядке. Я уже отделил их от других на вокзале. Возьмите их и поезжайте прямо через шлагбаум. Я отвечу за вас.

Он соскочил с саней и отдал честь, кучер хлестнул коней своей тройки, и мы устремились вперед по мягкому снегу, мимо шлагбаума, вниз к берегу реки, по льду, а затем быстро въехали на другой берег. Впереди горели огни Хапаранды.

Мы были в Швеции, и я оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на родину, которую мы покидали. Три-четы­ре часа назад, когда мы сошли с поезда в Торнео, небо каза­лось темным и угрожающим. Теперь все переменилось: на нем сияли миллионы звезд, а на горизонте высоко до небес поднимался великолепный ореол северного сияния. Возмож­но, это было обещание будущего для нашей несчастной страны.

Как всегда таинственно, Россия простерла вперед к све­ту свои огромные равнины, и это единственное, что мы могли увидеть.

Затем я снова повернулась вперед и увидела веселые огни вокзала Хапаранды, к которому мы приближались, и поня­ла, что мы свободны и вне опасности, хотя мы и беженцы в чужом королевстве.

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта