Глава 21

КЕРЕНСКИЙ И БОЛЬШЕВИКИ

 

Я приехала в Петроград в субботу 14 июля и, обосно­вавшись в своем старом номере в гостинице «Европейская», немедленно приступила к нелегкому делу: стала доставать своим спутникам паспорта, деньги и все прочее, необходи­мое для поездки за границу. Все предупреждали о неверо­ятных трудностях, которые нас ждут во время поездки из Крыма в столицу, но мы не испытали никаких неудобств, за исключением жары и скоплений народа, из-за чего было совершенно невозможно выходить на станциях. Мы запас­лись провизией, поэтому смогли питаться, оставаясь в сво­их купе. Там нам почти не досаждали бесчисленные дезер­тиры, как мухи облепившие крыши вагонов, набившиеся в коридорах и на платформах — словом, повсюду. Они были шумными, но добродушными, с готовностью вызыва­лись что-нибудь нам принести, подать или оказать какую-нибудь иную услугу. После трех дней пути с восторгом обнаружив весь наш багаж целым и невредимым, я уже с большим оптимизмом думала о долгом путешествии детей через всю Сибирь и радовалась, что им скоро предстоит отправляться в путь, так как и на железной дороге, и в столице я обратила внимание на непонятное всеобщее воз­буждение, которое значительно возросло за последние шесть недель. Едва ли можно было надеяться, что со вре­менем оно уляжется.

В понедельник я должна была лично передать прошение о выдаче каждого паспорта с фотографиями и представить всех путешественников и двух поручителей, которые должны подтвердить место назначения и всевозможные детали наше­го предполагаемого путешествия. Наша многочисленная группа, состоявшая из трех детей, няни, гувернантки, пове­ренного в делах и меня, вместе с генералом Золотницким (Золотникцкий Петр Николаевич (1874—1938) — служащий военного министерства.) и господином Татищевым (Татищев Борис Алексеевич (1876-—1940) — профессиональный дипломат, в то время являлся главой канцелярии Министерства иностран­ных дел.), немедленно привлекла друже­любное внимание чиновников, которые служили здесь и при старом режиме. Дело наше благодаря приложенным усили­ям всех сторон было решено в кратчайшие сроки, пример­но за полтора часа. Несмотря на написанные заранее про­шения, пришлось ответить на множество вопросов, дать массу объяснений. Каждому пришлось ставить свою подпись раз шесть, если не больше. После этого нам сказали, что наши паспорта в тот же день передадут в следующий отдел для получения военной визы и что мне нужно зайти за ними через два или три дня — скорее всего, в четверг.

После того как я отослала детей обратно в гостиницу, Татищев задержал меня и спросил, когда нам будут нуж­ны паспорта.

Я ответила, что детям куплены билеты на Транссибир­ский поезд на 24 июля, то есть они уезжают через восемь дней.

— В таком случае, если вы хотите получить документы, продолжайте всех теребить, поскольку работа выполняет­ся крайне медленно и бестолково. Вот-вот грянет кризис, и через несколько дней вся работа может вообще прекра­титься. Сегодня днем состоится заседание кабинета, посвя­щенное решению самых насущных вопросов. Все то же, что и в мае — консерваторы воюют с толпой ультрадемок­ратов. Боюсь, это означает беспорядки на улицах и уход кабинета в отставку, если сегодня не будет достигнут ком­промисс. Говорю это не для того, чтобы встревожить вас, но вам лучше не выпускать бумаги из виду и постараться получить их как можно скорее.

Это сказал Татищев — человек надежный, никогда не шедший на поводу у эмоций и отличавшийся оптимизмом. Услыхав такое предупреждение, я немедленно отправилась в банк и попросила управляющего, своего давнего хороше­го знакомого, лично заняться оформлением аккредитива для детей, причем как можно быстрее. Американский по­сол, мистер Франсис, обещал оказать всяческое содействие в Министерстве финансов, так что я надеялась на лучшее.

Этим вечером у меня за чаем собрались друзья. Кто-то из них прочитал статью о революции в английском жур­нале, редактор которого восхищался нашим национальным характером. Было тепло, и окна балкона, выходящего на тихий парк, распахнуты настежь. Из-за угла доносился гул с Невского. Девочки с гувернанткой и нянями ушли спать, а сын сидел с нами. Внезапно воздух пронзили пулеметные очереди, звучавшие сначала вдали, но быстро приближав­шиеся. Восстание началось! Большевики!

Очевидно, консервативные министры пытались высто­ять. Тут же появился служащий гостиницы, а следом за ним — моя перепуганная горничная.

— Ваше сиятельство, позвольте прикрыть окна. Управ­ляющий гостиницей велел немедленно закрыть окна, за­двинуть шторы и погасить свет, чтобы не привлекать вни­мание с улицы.

Мои гости принялись помогать служащему и горничной, а я прошла в две просторные детские, примыкающие к гостиной, распорядиться закрыть и занавесить там окна. Я велела няне и гувернантке не будить девочек, но самим пока не раздеваться.

Когда я вернулась, гости мои сидели в полумраке при свете одной настольной лампы. Мы начали спешно сове­щаться. Управляющий гостиницей прислал второго служа­щего с сообщением, что большевики хотели пройти по всей гостинице, дабы проверить, нет ли здесь оружия и тому по­добного. Он немедленно остановил их и по телефону по­просил прислать казаков для охраны гостиницы, но, пока казаки не прибыли, он не сможет долго удерживать боль­шевиков, если они будут продолжать настаивать на обыс­ке. Посему он предупреждал, чтобы я была готова к их возможному приходу.

Я решила, что моим гостям лучше немедленно уйти. Как только они с нами распрощались, мы с горничными, гувернанткой и сыном спрятали ценные вещи, после чего я сме­нила домашнее платье на дорожный костюм. Мы принялись ждать, решив доброжелательно встретить поздних посетите­лей (если возникнет такая необходимость).

Несколько раз мне звонили петроградские знакомые уз­нать, все ли у нас в порядке. Я отвечала утвердительно, хотя снаружи сражение, похоже, не прекращалось всю ночь, если судить по беспрерывной стрельбе. Пулеметные очереди и ружейные, револьверные выстрелы, дикие крики — все свидетельствовало о том, какой бедлам творится на улице. Время от времени под окнами с ревом проезжали грузови­ки, перевозившие солдат или пленных, усиливая уличный грохот. Няня, гувернантка, горничная и мы с сыном, не раз­деваясь, просидели наготове несколько часов. Двух младших детей, проснувшихся от первых выстрелов, мы успокоили словами, что это «всего лишь революция». Они переверну­лись на другой бок и спокойно уснули.

Меня серьезно беспокоило, что будет с нами. Подумать только: я сама ввергла детей в этот хаос! Неужели теперь не удастся их отправить? Я стала себя успокаивать, что через неделю все придет в норму, а за семь предстоящих дней сумею оформить им документы и все подготовить. Поскольку, несмотря на непрерывную уличную стрельбу, у нас все оставалось по-прежнему, около часа ночи я реши­ла, что нужно идти спать и предоставить будущему само­стоятельно разбираться со своими проблемами. Наши ком­наты находились в конце длинного коридора и соединялись между собой внутренними дверями. В том случае, если бы побеспокоили кого-то из нас, об этом стало бы известно и всем остальным. Мы с сыном улеглись в кровати не разде­ваясь и моментально отключились ото всех тревог и вол­нений до девяти утра! Собственно говоря, меня разбуди­ла горничная, когда внесла поднос с завтраком и свежей газетой. Горничная объявила, что нам теперь ничего не угрожает, потому что в четыре утра прибыли казаки и рас­положились в служебном помещении, а управляющий орга­низовал патруль из служащих.

Еще я узнала, что ресторан будет работать только с две­надцати до трех. Нам предложат горячее только один раз, но потом можно будет заказать в номер холодные блюда и чай, а детям — молоко. В гостиницу никого не будут пус­кать (двери, выходящие на переполненные толпами наро­ду улицы, закрыты на засов), и нас хозяин тоже попросил не выходить. Повсюду царит беспорядок. Магазины, бан­ки и конторы закрыты. По телефону я выяснила, что пра­вительственные служащие тоже не работают, так что по­ходатайствовать о скорейшем получении документов было невозможно. Весь этот день и следующий —• вторник и среду — мы оставались в своих комнатах, точно в осаде, с закрытыми окнами и задвинутыми шторами, чтобы не попала шальная пуля.

Стрельба периодически то стихала, то усиливалась без явных причин. Моя горничная поднялась на крышу и от­туда видела, как сражаются на улицах и грабят магазины на Невском. Мой мальчик тоже несколько раз забирался на крышу и заходил в служебное помещение, где размес­тились казаки. Мужчины-постояльцы собрались внизу об­судить сложившуюся ситуацию. Нескольких американских туристов (коммерсантов) очень интересовало, к чему при­ведут эти события. Мне позвонил американский посол. Его беспокоили возможные осложнения, но он надеялся, что через несколько дней все благополучно разрешится. От Татищева, который тоже мне позвонил, я узнала, что пра­вительство никак не может решить возникшую проблему. Вероятнее всего это приведет к отставке последних консер­вативно настроенных членов правительства, тем самым еще больше усилится влияние социалистов.

Во вторник вечером стрельбы стало меньше, а к вечеру в среду все стихло.

В четверг в городе возобновилась нормальная жизнь. Начали ездить конки, и мы снова занялись делами, словно ничего и не случилось. Анархисты сделали еще один шаг к власти. Князь Львов ушел в отставку, премьер-министром стал Керенский. Всех патриотов, а не только консерваторов, все больше беспокоило то, что с каждым днем росла власть толпы и их немецких главарей. Было совершенно очевидно, что пропаганда Ленина становилась все агрессив­нее. Приехал или вот-вот должен был приехать анархист Троцкий (настоящее имя — Лев Бронштейн), чтобы аги­тировать уже и без того сбитых с толку людей и помочь Ленину добиться своей цели.

С каждым часом я все больше радовалась тому, что дети уезжают. Юные путешественники только об этом и думали. Я знала, что это единственный способ благополучно доставить их домой, но чрезвычайно боялась отпускать в длительную поездку через всю Сибирь. Они были такими беспомощными, несмотря на то что мой мальчик очень возмужал и его сестрички нисколько не сомневались в его способности по­заботиться о них. Я была благодарна друзьям и чиновникам, без помощи которых из-за восстания большевиков детей не удалось бы увезти отсюда. Словом, небольшая группка, снаб­женная билетами, паспортами и деньгами, отправилась на край света в надежном, хорошо оснащенном поезде. Им пришлось немало пережить, но настоящая опасность их миновала, и через шесть недель они благополучно добрались до Сан-Франциско, где их встретила моя мать.

Проводив детей, я провела в Петрограде еще два дня, занимаясь делами. Перед отъездом в Киев я видела, как штурмом брали штаб-квартиру Ленина. Она размещалась во дворце Кшесинской (Кшесинская Матильда (1872—1971) — балерина, бывшая любовница Николая II и нескольких великих князей. Ее особняк на Петро­градской стороне на противоположном от Зимнего дворца берегу Невы петроградские большевики использовали так, как описывает автор.), примы-балерины императорских теат­ров. Это был большой особняк, стоявший напротив Петро­павловской крепости недалеко от Троицкого моста. Фасадом он смотрел на улицу, вход был с противоположной стороны во дворе, а торцами дом выходил в прелестный сад, разместившийся на углу двух улиц, и был огражден высокой сте­ной. На самом углу находилась круглая беседка, откуда Ле­нин и его сторонники проповедовали русскому миру свои губительные идеи (По-видимому, автор ошибается, утверждая, будто Ленин выступал с беседки. По многочисленным свидетельствам, он выступал с балкона дома Кшесинской.). Ленин был нигилистом, при царском ре­жиме изгнанным из России и жившим в Швейцарии. Одним из первых шагов, сделанных после революции, естественно, было прощение и репатриация всех политических узников и изгнанников независимо от их репутации и от того, каких принципов они придерживались. Ко всеобщему удивлению, Ленин вернулся в Россию прямо через Германию. Хотя он объяснил, что ему не позволили ни останавливаться, ни вы­ходить на станциях, мы слышали, что к нему относились очень внимательно во время путешествия по вражеской тер­ритории. Сразу же по приезде он занял особняк Кшесинс­кой, которая в ужасе бежала оттуда при первых же призна­ках революционных беспорядков. Балерина возмущалась тем, что ее собственность реквизирована ленинцами, но угрозами ее заставили замолчать.

Ежедневно Ленин или один из его помощников высту­пали с пламенными речами с маленькой угловой беседки и раздавали листовки слушателям, собиравшимся на тротуа­ре. Когда новое правительство объявило полную свободу всем политическим теориям, эти ораторы принялись при­влекать в свои ряды новых приверженцев, которые, по­скольку они требовали максимального следования идеям социализма, стали называться максималистами — по-рус­ски это звучало как «большевики» — и образовали партию, хотя выступили с шумными демонстрациями только к кон­цу апреля. Как оказалось, у некоторых из них были обна­ружены немецкие золотые монеты.

У правительства были связаны руки из-за неразберихи, царившей в армии, и Ленин продолжал оставаться в сто­лице, выжидая, ведя переговоры, постоянно работая, осо­бенно среди бедных.

Во время второго восстания Половцев (Половцев  Петр Александрович (1874—1964) — генерал, коман­дующий Петроградским военным округом.) принял решение избавиться от этого рассадника большевистской пропаганды. Однажды вечером особняк обстреляли из пулеметов, взяли приступом и захватили человек тридцать заговорщиков, хотя самого Ленина арестовать не удалось. Он бежал в Финлян­дию, как только узнал, что восстание закончилось неудачей.

В особняке были даже найдены документы, свидетель­ствующие о связях ленинцев с врагом, и немецкое золото.

В тот вечер я ужинала в американском посольстве. По­скольку в городе было абсолютно спокойно, и, когда мы часов около десяти уходили, мистер Франсис предложил мне и еще одному гостю подвезти нас домой в его личном экипаже, под защитой американского флага. На улице было еще довольно светло, под мягким июльским небом на го­ризонте медленно угасал изумительный закат. Это застави­ло посла сказать, когда мы уселись:

— Еще светло, а мы так долго сидели взаперти. Я се­годня вообще весь день не вставал из-за стола. Не свернуть ли нам к набережной, чтобы полюбоваться рекой по пути в вашу гостиницу, княгиня? Мы задержимся минут на де­сять, не более.

Я, естественно, согласилась, и мы поехали по набережной, восхищаясь открывавшимся зрелищем. На мой взгляд, это было самое красивое место в городе — с великолепны­ми дворцами с одной стороны и расстилающейся гладью ре­ки—с другой. Вскоре Летний сад остался позади, и перед нами появилось здание посольства Великобритании, а затем изящный силуэт Троицкого моста, перекинутого через реку и соединившего Марсово поле с Петропавловской крепостью.

—  Просто не верится, что последнее время было так неспокойно, — заметила я.

— Да, — согласился мистер Франсис. — На этот раз Временное правительство сумело справиться.

—  Смотрите, крепость, принадлежащая правительству, и резиденция Ленина стоят напротив, и там все тихо, — показала я.

И тут мы заметили, что на них пляшет свет. — Как вы думаете, что это значит? — поинтересовался посол. — Сигнал?

—      Или, возможно, проверка одного из флотских про­жекторов, — предположила я.

Внезапно тишину на противоположном берегу нарушил выстрел, за ним последовала непрерывная стрельба, и все пространство между Петропавловской крепостью и дворцом Кшесинской оказалось заполнено солдатами, стреляющими из ружей. Мы видели вспышки, сопровождаемые грохотом выстрелов, — бедлам начался снова!

—      Н-да, дело, похоже, серьезное, — проговорил мис­тер Франсис.

Кучер, не дожидаясь приказа, круто развернул лошадей и направил их обратно, в том направлении, откуда мы при­ехали. Я велела ему свернуть в первую же боковую улицу и, избегая оживленных улиц, везти меня в гостиницу са­мым коротким путем. Кучер, не теряя присутствия духа, в точности выполнил .мои указания.

Приехав в гостиницу, мы разыскали управляющего. Он знал о подготовке захвата резиденции Ленина и заверил нас, что в остальном в городе нет никакой опасности. По­ловцев захватил эту цитадель, откуда призывали к беспо­рядкам, доказал связь большевиков с Германией и аресто­вал человек двадцать или больше партийных вожаков. Он добился четкого выполнения своих приказов и в течение сорока восьми часов сумел навести в городе порядок. Он даже издал приказ о том, что солдаты должны содержать оружие в порядке и появляться на улицах в вычищенной форме, застегнутой на все пуговицы, чтобы по внешнему виду их можно было отличить от дезертиров или бродяг.

Но, несмотря на эти достижения, вскоре Половцева сме­стили. Официальной причиной называли его чересчур суро­вое обращение с солдатами, воплощенное в его приказе появляться одетым по всей форме, нетерпимость по отноше­нию к одной политической партии в дни полной свободы и то, что он посадил в тюрьму членов законной группировки недавно образованной русской организации!

Хотя арестованных большевиков через несколько недель освободили из тюрьмы, они озлобились. С полного согла­сия правительства они принялись за старое — вернулись в прежний штаб, продолжали заниматься пропагандой и даже начали публиковать несколько газет. Очевидно, либо правительство было слишком слабым и сил у него хватало лишь на то, чтобы занять примирительную позицию по отношению к этим общепризнанным анархистам, либо в правительственных кругах не понимали, насколько опасны для страны теории Троцкого и Ленина. Те из нас, кто не стремился к политической власти, а думал только о том, чтобы победить в войне и сберечь Россию, видели, что все это таит смертельную опасность для будущего страны. Но наши военные и политические группировки утратили воз­можность даже произносить речи.

 

Глава 22

РОСТ ВЛИЯНИЯ БОЛЬШЕВИКОВ

 

Начиная с июля Керенский все больше терял контроль над ситуацией и менялся — и как личность, и как политик. Трудно сказать, отчего это происходило, — то ли вследствие слабого здоровья, оттого, что сказалось напряжение, вызван­ное разнообразием дел и огромной ответственностью; то ли он осознал некоторые серьезные недочеты революции, и это так повлияло на него, то ли он просто относился к тем лю­дям, которые не в состоянии выдержать собственный успех. Когда-то он был «из народа» и презирал роскошь. Теперь же он перебрался в Зимний дворец, занял там покои импера­тора, спал в постели монарха, пользовался его письменным столом и его машинами, давал торжественные и церемон­ные аудиенции, окружил себя роскошью и охраной.

В столице ходило много слухов. Консерваторы, которые до сих пор восхищались честностью и патриотизмом Керен­ского и верили ему, разочаровались в нем. Социалисты чув­ствовали, что их золотой колосс оказался на глиняных ногах. А его собственный Кабинет министров был совершенно бес­помощным. Шли недели, и люди начинали высказывать недовольство, сначала легкое. Но Керенский стремился со­хранить личную популярность любой ценой и в результате пошел на множество уступок, послаблений низменным ин­стинктам людей. Это длилось весь июль и август.

Мое возвращение в Киев обошлось без приключений. До поздней ночи я лежала без сна и думала, а поезд мчался на юг. В коридоре вагона спало с дюжину солдат. Слышно было, как они храпят и ворочаются. Один полусидел, прислонив­шись к двери в мое купе, и она порой поскрипывала. Весь день они громко обсуждали политические вопросы и всякий вздор вроде того, что даст революция. Я пришла в отчаяние из-за их непонятливости. Один старик сидел молча, не при­нимая участия в разговорах. Пока нам готовили постели, солдаты сдвинулись, освобождая мне место, и я оказалась рядом со стариком. Продрогшая и усталая, я проговорила:

— Холодно сегодня, батюшка.

— Да, — согласился он. — А в вагоне нет дров для растопки,

— Верно. Причем из-за того, что нет порядка, а не из-за того, что в России не хватает дров.

— Ваша правда, дров-то хватает, да вот достать их не получится.

И тут я осмелилась сказать ему:

—      Меня это удивляет. Я думала, революция исправит все беспорядки старого режима, а стало еще хуже. Или это мне так кажется?

— Да нет, — уныло ответил солдат, — стало гораздо хуже. Прежде были хотя бы порядок, дрова и еда, а в хо­лод можно было выпить водки, чтоб согреться.

В ночной тишине его слова были слышны особенно от­четливо. Я задалась вопросом: что станет со всеми просты­ми людьми? Некоторые из них были до того невежествен­ными, что требовали «республику с царем». Кто окажется беспомощнее — они или мы?

Едва эта мысль пришла мне в голову, солдат напротив моей двери проснулся, зашевелился и откашлялся. После этого тихонько, чтобы не разбудить спящих товарищей, он завел напевную песню в минорном тоне, невыразимо пе­чальную и мелодичную, наполненную страданиями и за­таенными чаяниями простого люда. Голос его, хоть и не по­ставленный, как и у многих наших крестьян, был неопи­суемо прекрасен. И я пожалела о своей неспособности под­хватить нить звука и сплести из нее мелодию для скрипки, чтобы потом та пела жалобную песню о прошлом и о на­дежде на будущее, которые в ней слышались. Наконец сол­дат замолчал и снова заснул.

Под влиянием ядовитой немецкой пропаганды, еже­дневно вливаемой в уши этим людям, пришедшим из лесов и долин, они дошли до состояния страстного безрассудства и страдали от ужасного морального несварения, ратуя за чрезмерную свободу, что могло привести к их собственной гибели и к гибели всей страны. По-видимому, никто не мог нам помочь, хотя пока еще было не поздно! Все и дома, и за рубежом были либо слишком заняты, либо ослепли. Не­которые говорили, что в нас как нации достаточно перво­бытной силы, чтобы пережить посланные нам испытания. Я относилась к тем, кто верил в воскресение, которое в конце концов произойдет. Я лишь оплакивала страдания и разруху, которые должно принести ближайшее будущее, и влияние, которое наши беды окажут на ход войны. Мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы выдержать грядущие месяцы. Кто знает, сумеем ли мы с мужем по­кинуть Киев живыми или встретим здесь свой конец.

После столицы Киев с его нарядными улицами и садами, очаровательными роскошными домами и громадами старин­ных монастырей и храмов, увенчанных многочисленными золотыми куполами, производил замечательное впечатление. Все это ободряюще подействовало на мое душевное состояние.

Город выглядел как прежде, и я снова начала верить в идеалы революции и ее успех. Я с радостью загрузила себя и свой небольшой багаж в просторный автомобиль Кантакузина, оставив Давидку и Елену сражаться с нашими сун­дуками, и наш ловкий шофер-солдат довез нас до прелест­ного дома, в котором уже поселился мой муж.

Нашей старой знакомой госпоже Ивановой городские вла­сти приказали принять на постой нескольких военных, из многих, наводнивших город. В поисках людей, которые не причинят больших беспокойств ей и ее старой служанке, она упросила нас поселиться у нее на время нашего пребывания в Киеве. Мы с удовольствием согласились. В летнюю жару мы сидели здесь, ели и принимали гостей. Я сразу же влюбилась в этот дом и милую пожилую даму, его хозяйку. Те месяцы, которые мы здесь прожили, и драматические события, ко­торые нам пришлось вместе пережить, лишь сплотили нас.

В Киеве оказалось множество знакомых. Здесь поселились или оказались проездом даже несколько старых друзей. Вы­яснилось, что мой муж был душой приятного сообщества, чьим девизом стали слова: «Ешь, пей и веселись — кто зна­ет, что будет завтра». Жизнь была дорогой, но у людей на руках оставалось много наличных денег, и они тратили их на развлечения, поскольку в воздухе витали слухи, что в любой момент деньги могут конфисковать на нужды правительства. Открытый дом держали все члены нашего смешанного об­щества, состоявшего из богатых польских дворян-эмигран­тов, членов отряда французских авиаторов, квартирующих в Киеве, тех, кто, как Кантакузин, жил здесь постоянно, и из время от времени меняющихся офицеров на отдыхе. При­емы у реки, поездки на автомобилях к близлежащим заго­родным дворцам, обеды и ужины с цыганским оркестром и хором, бридж и даже вечера танго — вот перечень обычных развлечений. Стало даже веселее, чем весной, но веселье при­няло немного лихорадочный характер. На улицах и в парках города, в дешевых ресторанчиках простые люди вели себя так же, как и в высших сферах. Создавалось впечатление по­всеместного необузданного веселья.

Так прошли июль и август. Постоянно велись разгово­ры о законодательном собрании, но никаких шагов по его созданию так и не было сделано.

Украинцы усиливали пропаганду, причем с явным успе­хом. Теперь они заняли большое красивое здание, подарен­ное городу для музея одним из богатейших горожан, кото­рое они «реквизировали», выбросив все ценные коллекции на улицу. Даритель тщетно пытался спасти их. После того как воззвание к городским властям ни к чему не привело, он умер от сердечного приступа. В залах здания теперь заседала Центральная рада, а правительство расположилось поблизос­ти, в гостинице с дурной репутацией, также конфискованной.

Поскольку теперь они фигурировали в местной админи­страции, моему мужу и всем остальным приходилось обсуждать с ними все вопросы, которые имели отношение к на­шим поместьям. Все, кто посещал Раду и украинские власти, возвращались возмущенными, рассказывая, что им пришлось столкнуться с множеством хамов и невежд. Неразбериха и безграничные претензии были преобладающими чертами новой партии, единственной эффективной работой которой была пропаганда беспорядков и предательства по велению их австрийских хозяев.

Комитеты распространялись повсюду, точно эпидемия. Комитеты рабочих сахарных заводов графа Бобринского решали, когда им работать и за какую зарплату, когда уст­раивать выходные и праздники. Они вломились в дом Боб­ринского, заняли его и пользовались мебелью и всеми цен­ностями. То же самое творилось на других фабриках. Про­изводство повсюду практически остановилось. Точно так же крестьянские комитеты во всех поместьях распределяли ра­боты и устанавливали собственные расценки на них, распо­ряжались хозяйским урожаем. Деревенские коровы паслись на пастбищах хозяев, деревенские жители расхаживали в садах и парках, ели там плоды и овощи, забирали сельско­хозяйственные машины и инвентарь. Хотя барские дома пока оставались нетронутыми, уже шли разговоры о том, что их нужно использовать для развлечений и школ.

Все это создавало атмосферу и ситуацию совершенно неописуемую. Магазины стояли закрытыми — повсюду на них висели надписи, что магазины закрыты, потому что служащие отдыхают. Людям постоянно приходилось самим заниматься домашним хозяйством, потому что слуги ухо­дили на митинги. Хозяева были вынуждены платить слугам от восьмидесяти до ста рублей там, где прежде было дос­таточно десяти—двадцати. Все это происходило постепен­но, и каждая неделя приносила новые сюрпризы. К концу лета высшие классы были очень подавлены и жили в по­стоянном опасении дальнейшего развития событий в поме­стьях, на фабриках, в магазинах, лавках, гостиницах или в собственном доме. Массы, напротив, достигли вершины уверенности в себе и пребывали в полуистеричном состоя­нии триумфа. Лично нам повезло, потому что наши старые слуги ежедневно доказывали свою преданность, и мы не страдали от каких-либо прихотей с их стороны.

Тем не менее нам пришлось столкнуться с забастовкой дворников, людей, которые подметали тротуары и дворы и выполняли всяческие поручения, работали также ночными сторожами и проверяли паспорта у жителей каждого дома (по предписанию полиции). Во многих домах с большими квартирами нанимали по три дворника, если не больше. Внезапно недавно сформированные комитеты приняли ре­шение, что работники не будут выполнять свою работу, и объявили забастовку.

Наш Григорий неохотно пошел на это. Он был порядоч­ным человеком, да и работы у него в небольшом хозяйстве госпожи Ивановой, у которой он проработал лет пятнадцать или больше, было немного. Однако ему сказали, что он дол­жен пользоваться новыми свободами и «защищать револю­цию». Иными словами, его бы наказали собратья по профессии, которых работа устраивала меньше. В ту неделю, когда длилась забастовка, к госпоже Ивановой пришла депутация дворников. Когда объявили об их приходе, наша маленькая хозяйка настолько перепугалась, что мой муж предложил принять их вместо нее. Она согласилась, и Кантакузин, за которым последовали князь Куракин, пришедший к нам с визитом, верный Давидка и маленький мальчик-посыльный, бегавший с поручениями для всего дома, внезапно с громким шумом распахнули обе половинки двери. Депутация заколе­балась. Эти задиры ожидали встретиться с одинокой немощ­ной старушкой, а не с тремя крепкими мужчинами.

—      Что вам здесь нужно? — повысил голос Кантакузин, свирепо хмуря брови.

Вожак шайки выступил вперед.

—      Товарищ, — начал он с революционного обращения, но ему не удалось продолжить.

Словесный запас моего мужа, уже достаточно обширный для таких случаев, в революционные дни обогатился новы­ми выражениями, и он воспользовался ими в полную силу! Он от души высказал все, что думал об этих временах, с их беспорядками и забастовками в целом и о дворниках и их депутации в частности, наслаждаясь возможностью дать себе волю. Мы слышали не все, что он сказал, но его речь оставила впечатление взрыва чрезвычайной силы. Когда он закончил, мужчины, стоявшие перед ним, отчетливо поня­ли, что Кантакузин не считает себя их «товарищем». Он велел им выйти вон, и все они молча, как один, поверну­лись и кинулись к двери, в спешке, толкаясь и спотыкаясь, пока возились с запором. В конце концов дверь открылась, и они друг за другом, толкаясь и перепрыгивая через три ступеньки, устремились на улицу, добежали до угла и ис­чезли из виду. Больше они не возвращались, и мы ничего не слышали о каких-либо претензиях бастующих. Комитет, сформированный для самозащиты в таких случаях, катего­рически отказывался удовлетворить хоть какие-то требова­ния, а дворники отказались от своей забастовки и поти­хоньку вернулись к работе на прежних условиях! Григорий вернулся к нам, снял праздничную одежду и с довольной улыбкой опять принялся подметать, как и прежде.

К счастью, пока в нашей усадьбе Буромке было спокой­но благодаря личным талантам нашего управляющего. Он родился в крестьянской семье в нашем округе и, как оказа­лось, очень умело управлял людьми. К тому же он ладил с деревенским комитетом, на что, как нам было известно, ему приходилось тратить и деньги, и красноречие. Но посколь­ку ему удалось засеять поля, вырастить и собрать урожай, не допустить разграбления садов, парка, конюшен и дома, мы были довольны. Буромка снабжала провизией нас и мою свек­ровь, жившую на даче в Крыму. Когда урожай был собран, обнаружился небольшой дефицит вместо обычного прилич­ного дохода. Но мы были очень довольны тем, что усадьба стояла нетронутой, и потому легко перенесли это известие. Однако в сентябре в Буромке появился большой комитет. Украинцы и большевики — так охарактеризовал их управ­ляющий — призывали к самым возмутительным действиям.

Крестьяне по-прежнему не поддавались, объясняя, что мы их устраиваем — за работу всегда хорошо платим, обра­щаемся с ними тоже хорошо. Тогда агитаторы сказали, что земля по праву принадлежит крестьянам; а дом, хозяйствен­ные постройки и инвентарь они должны забрать себе, ведь по закону нашей новой республики все принадлежит наро­ду. Крестьяне все еще вели себя тихо, но мы понимали: ско­ро наступит и наш черед. Ко всем прочим волнениям доба­вилось беспокойство за старинную фамильную усадьбу.

Моего мужа снедал груз ответственности и обязанность ослабить политическую напряженность в Киеве. Жизнь стала такой утомительной и напряженной, что мы никуда не выез­жали из дома. Здесь мой салон постоянно был полон различ­ными людьми, приходившими поговорить о своих бедах и горестях, отчего возникало искушение в ответ поведать о наших.

Наступил сентябрь, а правительство Керенского так и не сдержало своих обещаний. Мы были так же далеки от со­здания законодательного собрания, как и в марте. Армия быстро разрушалась, снабжение обмундированием и продовольствием было недостаточным. По стране бродили де­зертиры, продававшие свою форму и все то, что удалось украсть, и наводившие на жителей страх грабежами. Рос­сию наводнили банды выпушенных из тюрем преступни­ков, которые грабили, убивали, жгли.

Они неизменно были одеты в военную форму и называ­ли себя «большевистскими солдатами». В Киеве, Москве, Петрограде существовали союзы дезертиров, которые вели агитацию так же открыто, как и политические партии. По­всюду становилось трудно купить продукты и товары, при­чем цены на товары первой необходимости стремительно росли, достигая немыслимой дороговизны.

В то же время деньги совершенно обесценились. Мне говорили, что за два с половиной года войны, предшество­вавших революции, при старом режиме было выпущено только три миллиарда рублей, и это вызвало сильнейшие нарекания. В то же время после революции за шесть ме­сяцев выпустили девять миллиардов рублей, причем печат­ные станки ломались из-за того, что работали с перегруз­кой. Рисунок банкнот упростили, размер уменьшили, чтобы сэкономить бумагу. Люди с подозрением относились к но­вым купюрам и говорили, что это не настоящие деньги. Народ пренебрежительно прозвал их «керенками», и это стало первым явным признаком того, что восхищение по­лубогом пошло на убыль. Правительственным служащим и военным платили «керенками», тогда как банкноты старо­го образца втихомолку собирали и активно скупали. Люди шепотом говорили о том, что старые деньги передавались агентам, которые собирали их для того, чтобы ими пользо­вались немцы, когда оккупируют Россию.

Таким было состояние страны, когда на конференции в Москве (Московская государственная конференция, созванная премьер-мини­стром Керенским, чтобы консолидировать общественность в поддержку Вре­менного правительства, состоялась 27 августа 1917 года. На ней присутство­вало около 2 тысяч политиков и официальных лиц, представителей различных союзов, Советов и т. д.) собрались представители всех партий, чтобы выразить свое мнение. Были приглашены все, кроме больше­виков. Речь генерала Корнилова, бывшего командующего Петроградским гарнизоном, а теперь главнокомандующе­го армией, собравшиеся встретили бурной овацией, когда он отметил все печальные подробности наших дней. Он призывал правительство действовать и твердой рукой защи­тить идеалы, которые были у всех на уме в начале револю­ции. Особенно он просил ввести законы, чтобы подавить нехватку дисциплины в армии и отменить нелепые меры, превратившие нашу великолепную боевую машину в тра­гический фарс.

Блестящая речь Корнилова вызвала восхищение не толь­ко слушателей, но и представителей разнообразной прессы. На следующий день она была опубликована во всех россий­ских газетах. Корнилов был готов с риском для себя поднять армию и просил только, чтобы правительство поддержало его, выразив официальное согласие, и заявил, что берет на себя всю ответственность за возмущение, которое могут вызвать репрессивные меры.

При появлении Керенского на конференции стали разда­ваться критические замечания в его адрес, поскольку его авторитет явно пошатнулся. Керенский пытался укрепить его, выразив желание пойти на уступки даже самым низшим слоям общества. Он говорил очень неестественно, без пре­жнего воодушевления. Его лозунги, устарев, казались бес­смысленными и ни на кого не действовали. Его попытки дать объяснение огромным драматическим ошибкам прошлых месяцев были неубедительны.

Московская конференция, на которую возлагали столько надежд, так и не приняла никакого решения. К ее завер­шению в Москве состоялась демонстрация большевиков, выкрикивавших обвинения в том, что правительство пригласило принять в ней участие только «консерваторов и контрреволюционеров». Как обычно, военных сил для за­щиты правительства не оказалось, поэтому конференция прервалась и министры стремительно покинули Москву. После этого толпа тоже успокоилась. Корнилов вернулся в Ставку в Могилев, правительство — в Петроград, а Родзянко, генерал Брусилов (Брусилов Алексей Алексеевич (1853—1926) — генерал, бывший командующий Юго-Западным фронтом и герой 1916 года, был непосредствен­ным предшественником Корнилова на посту Верховного главнокомандующе­го (смешен после Тарнопольской катастрофы, упомянутой автором). Позже сотрудничал с большевиками в войне с Польшей (1920—1921)) и все остальные, которых не так дав­но считали революционерами, а теперь называли контрре­волюционерами, были вынуждены отказаться от публичных выступлений и навсегда исчезли из вида.

 

Глава 23

КОРНИЛОВ И КЕРЕНСКИЙ

 

Взятие Риги врагом, полный разгром нашей армии на Северном фронте, угроза захвата Петрограда, трагедия ги­бели офицеров и ударных батальонов, массы наших солдат, не желавших сражаться, — все это немедленно произо­шло вслед за Московским совещанием, доказывая, что ге­нерал Корнилов был прав в своих предсказаниях. Все это было слишком ужасно! Резня, дворцы и деревни, сожжен­ные нашими собственными обезумевшими бегущими сол­датами, и это казалось тем более страшным, что мы знали, какими удивительно смелыми, терпеливыми и сильными они были всего лишь год назад.

Вслед за этими ужасными событиями пришли потряса­ющие новости о Корниловском мятеже. Они разразились однажды утром, как гром среди ясного неба, когда киев­ские газеты сообщили, что командующий армией Корни­лов по приказу правительства арестован в Ставке. Он был во главе войск, намеревавшихся атаковать столицу, теперь наступление на столицу ведет генерал Крымов, а Керенс­кий, чтобы защититься, встал во главе войск, находивших­ся в Петрограде. Затем связь между Киевом и Петрогра­дом на несколько дней полностью прервалась, и некоторое время мы ничего не слышали о разыгравшейся драме ни по телеграфу, ни по почте, ни через прессу. Но у нас и самих было достаточно поводов для волнений.

В первое же утро, когда Кантакузин прочел новости, он предвидел осложнения, которые могут возникнуть у Киев­ского гарнизона. Корнилов и группа его соратников явно пытались подорвать власть Керенского и Временного пра­вительства, которым поклялись служить. Нашим солдат­ским комитетам предстояло обсудить проблему, следовать ли им за движением своих военных руководителей или под­держать правительство. Это могло привести к разногласи­ям, кровопролитию и в течение нескольких часов перевер­нуть весь город.

Муж решил взять быка за рога и встретить этот кризис точно так же, как революцию в марте. Созвав полковых и эскадронных командиров, он приказал им тотчас же собрать в каждом подразделении солдатские комитеты и зачитать им все опубликованные и противоречащие одна другой теле­граммы. Офицерам было велено сказать своим солдатам, что они только что получили эти новости и не знают, что стоит за печатными листами; как только в штаб-квартиру посту­пит новая информация, ее тотчас же сообщат солдатам. Тем временем командующий призвал сделать все возможное, что­бы сохранить порядок в Киеве. По его мнению, первейшая обязанность каждого — сохранять преданность Временному правительству, которому они присягали. Подобный шаг при­ведет к согласию между солдатами и офицерами, а командир будет иметь информацию о намерениях комитетов и сможет предотвратить излишние трудности до тех пор, пока не будет получена более подробная информация с севера.

Присутствовавшие офицеры хотели, чтобы мой муж по­шел вместе с ними и сам поговорил с солдатами, но Кантакузин отказался, заявив, что их сила увеличится, если каж­дый офицер будет действовать по своей инициативе, будто бы спонтанно. Его же влияние следует оставить про запас на случай, если ситуация сложится хуже, чем они ожидают. Почти все присутствовавшие на собрании офицеры восхища­лись Корниловым и сочувствовали его желанию улучшить положение вещей, но все были согласны с мнением, что его действия своим неопределенным и бессвязным характером могут повсеместно посеять вражду между классами, вызвав негодование среди низших членов общества, которые вста­нут на сторону Керенского и будут обвинять Корнилова и высшие слои общества в желании заменить нынешнюю не­зависимость старыми суровыми порядками.

В течение часа все подчиненные мужа возвратились в свои соединения в Киеве и окрестностях и тактично и умно выполнили его приказ. После обсуждения все рядовые при­няли решение — сохраняя спокойствие, ждать дальнейших новостей. Весь этот день члены солдатских комитетов тол­пились в нашей передней и кабинете Кантакузина, совету­ясь со своим старым командиром. Через мой салон про­ходил нескончаемый поток офицеров, часами строивших догадки, что же происходит на севере и к какому резуль­тату приведут Россию действия Корнилова. Никто не го­ворил о чем-либо ином. Нам было очевидно, что после сво­его выступления в Москве командующий, который был избранником народа и истинным патриотом, потерял вся­кую надежду на то, что правительство будет когда-нибудь способно улучшить состояние дел. В результате он решил взять все в свои руки и нанести удар, чтобы спасти армию и честь нашей нации. В случае неудачи положение вещей обещало еще более ухудшиться и почти не оставалось со­мнений, что заговор должен провалиться.

И в действительности произошло именно это, худшее. Солдаты, посланные сражаться со столичным гарнизоном, немедленно перешли на его сторону. Обменявшись несколь­кими случайными выстрелами, они принялись брататься. Они решили, что это была контрреволюция, спланированная офицерами и сторонниками старого режима, пришли к вы­воду о необходимости допросить офицеров по всей линии фронта, в каждом гарнизоне и на всех военных кораблях и выяснить их роль и позицию в заговоре. В отдельных случа­ях дело закончилось всего лишь непочтительным проявлени­ем подозрения. В других местах это приняло форму арестов и увольнений офицеров солдатскими комитетами, причем все это сопровождалось угрозами. Но было немало случаев, когда офицеров поспешно предавали суду и казнили или даже казнили без суда, а в самых ужасных случаях — после применения почти средневековых пыток.

Безусловно, Корнилов руководствовался лучшими чувства­ми, но он не достиг своей высокой цели, и его действия в тысячу раз ухудшили наше и без того тяжелое положение. Один из офицеров с горечью сказал: «Мы пережили шесть месяцев и во многих случаях завоевывали доверие своих сол­дат, часто нам даже удавалось работать совместно с комите­тами, извлекая из них все лучшее и подавляя худшее. А те­перь вся эта ценная почва утрачена, мы стоим на вулкане, и наши жизни оказались в руках солдат, мы утратили их до­верие и зависим от их непредсказуемого настроения».

Через два-три дня после того, как взорвалась бомба Корниловского мятежа, в лагере кирасир состоялось собрание солдат­ского комитета, на котором единодушно был принят вотум доверия ко всем офицерам, а молодой офицер князь Черкас­ский был избран председателем солдатского комитета. Подоб­ное поведение его солдат в критической ситуации вселило в душу Михаила ликование. Но, увы, это была лишь малая часть нашей армии, остальные же напоминали орду дикарей.

Все наши киевские знакомые приходили ко мне на чай в последовавшие за собранием дни главным образом для того, чтобы убедиться в правдивости этой похожей на сказку истории, поздравить мужа с победой и выразить свое восхище­ние по поводу его влияния на своих солдат. Вскоре связь с Петроградом была восстановлена, мы прочли о фиаско и о большой группе генералов, которые, как предполагалось, оказались замешанными в заговоре и теперь были арестова­ны и заключены в тюрьму вместе с Корниловым и его шта­бом. Любопытно, что, несмотря на свои официальные заяв­ления, Керенский так и не предал арестованных военному суду, в то время как Корнилов требовал судебного разбира­тельства и через газеты объявил на всю страну, что у него есть неопровержимые доказательства того, что инициатором заговора был сам Керенский, а он только выполнял прика­зы, которые получал от премьер-министра.

По этому поводу, конечно, шло много разговоров, но ничего не было доказано; мы слышали о смехотворных сра­жениях неподалеку от столицы, продолжавшихся всего лишь день, но мало знали о беспорядках в городе, о самоубийстве генерала Крымова или же его убийстве, произошедшем пос­ле продолжительной беседы с Керенским. Последний, про­возгласивший теперь себя «диктатором», распространил по всей России воззвание, в котором обвинял генералов, «под­держанных определенными реакционными элементами», в вероломной попытке свергнуть «народное правительство». На этот раз он предстал перед народом в своей последней роли демагога, и отныне его истерические высказывания подтверждали мнение о стремительном ухудшении состоя­ния его здоровья и деградации умственных способностей. На него уже нельзя было полагаться, и нам было вполне очевид­но, что русское правительство в своем теперешнем составе обречено на падение из-за своей явной неспособности управ­лять, и тогда власть, безусловно, перейдет в руки большеви­ков, которые, находясь в полном подчинении у немцев, за­ключат мир или даже союзнический договор с Германией  (Большевики действительно заключили мир с Германией после своего прихода к власти, но широко распространенное мнение, нашедшее отраже­ние и в этих мемуарах, будто они были всего лишь немецкими агентами, не­сомненно, ошибочно. У них была своя революционная программа).

Муж решил по-прежнему оставаться на посту и делать все, что в его силах, чтобы удерживать Киев до падения Вре­менного правительства, а когда к власти придут большеви­ки, выйти в отставку, воспользовавшись тем правом, кото­рое ему давало серьезное ранение (из-за которого он был освобожден от службы в 1914 году). Его глубоко огорчала создавшаяся ситуация. Некоторые представители аристокра­тии, с которыми я вела беседы, считали нашим самым боль­шим врагом революционные беспорядки во всех формах и видели единственное спасение в установлении дисциплины любой ценой — даже в результате победы Германии. Но Кантакузин считал, что, напротив, тот яд, который истощил наши жизненные силы, просочился к нам через немецкие каналы, а не происходил от революции, и что мы смогли бы выдержать все бури, если бы удалось избавиться от вражес­ких шпионов и пропаганды. Таким образом, следуя своей теории и доводя ее до логического завершения, он утверж­дал, будто самое худшее, что может случиться с нашей стра­ной, — это завоевание ее Германией. А это неминуемо слу­чится с победой большевиков, и он отказывался оставаться на своем месте и наблюдать за этим.

Когда немецкие армии прорвали рижский фронт, за­хват Петрограда казался вопросом трех-четырех недель. Мы оставили в столице большое количество ценностей в бан­ке, как бумаги, так и драгоценности, там же оставалась вся наша мебель и сундуки с одеждой и другим имуществом, хранившиеся в квартире нашего управляющего. Нам хоте­лось добраться до них и либо куда-то поместить на посто­янное хранение, либо уничтожить перед лицом надвигаю­щейся бури. Поскольку Михаил не мог покинуть свой пост в Киеве, я вызвалась съездить на несколько дней в столицу и позаботиться об этих вещах. Муж, поколебавшись, согла­сился на мой план, и после продолжительной волокиты, связанной с оформлением паспортов и получением разре­шения от Совета солдатских и рабочих депутатов Киева на «поездку по делам на север», я выехала вместе со своей преданной Еленой.

У меня просто сердце разрывалось при виде нашей гор­дой столицы, оказавшейся в таком плачевном состоянии. Камни тротуаров во многих местах на главных улицах были вынуты, и дыры оставались ничем не заполненными. На ог­ромной Дворцовой площади между булыжниками выросла трава, по краям тротуаров Невского проспекта расположи­лись торговки, призывавшие прохожих покупать их това­ры. Все главные улицы были заполнены огромными толпа­ми людей, стоящих, гуляющих, толкающихся и кричащих. У меня создалось впечатление грязи, шума и хаотического движения. улицы же, находившиеся в стороне от основных артерий, казались, напротив, сверхъестественно тихими. Только время от времени поспешно проходил какой-нибудь испуганный пешеход или, крадучись, пробирался солдат-ху­лиган. Все хорошо одетые люди выглядели встревоженными.

Знакомые удивлялись при виде меня и предупреждали об опасности. Но мне, к счастью, удалось выполнить самым удовлетворительным образом все свои дела. Я нашла много желающих помочь мне, и не только среди представителей своего класса, но и среди простых людей, лавочников и ра­бочих, которым я в прошлом оказывала какую-то незначи­тельную помощь и которые теперь с готовностью предлага­ли свои услуги мне.

Говорили, что невозможно зарезервировать места на по­езда, выезжающие из столицы, все билеты были разобраны на много недель вперед, так много людей уезжало, желая найти убежище на юге. В любой день могла начаться забас­товка железнодорожников. Но мне, как всегда, повезло: мой друг, гостиничный служащий, достал два билета именно на тот день, на который я планировала отъезд. Когда я расска­зала об этой последней победе, мои слова встретили со сме­хом и сказали: «Забастовку, несомненно, задержат до тех пор, пока вы благополучно не доберетесь до Киева! Вы, бе­зусловно, избалованное дитя революции и ведете зачарован­ный образ жизни».

Я постепенно становилась суеверной и относила свои ус­пехи среди такого огромного количества опасностей на счет подарка, врученного мне несколько лет назад старым то­варищем мужа. Это была восхитительная крошечная сова, вырезанная знаменитым Фаберже из драгоценного сибир­ского камня. Я как-то собиралась в поездку, а этот друг пришел меня проводить и вручил мне эту безделушку со словами: «Держите ее рядом. Она вселит в вас мудрость в случае необходимости и принесет удачу, помогая разрешать все трудности». С тех пор прелестное маленькое создание всегда сопровождало меня в несессере и во время револю­ционных испытаний всегда оставалось у меня в кармане, так что я действительно поверила в его силу.

Хотя все в Петрограде казалось ужасно печальным, меня тем не менее глубоко интересовало дальнейшее развитие ис­торической драмы. Невзирая на тот вред, который она при­несла нам лично, я продолжала верить в великую силу стра­ны, которая поможет ей пережить страдания и оправиться после власти террора, который, я знала, скоро придет.

Во время своего пребывания в столице я нашла время повидать кое-кого из друзей. Их внешний вид сильно из­менился, никто больше не носил элегантной одежды, даже если люди обедали не дома, то надевали деловые строгие костюмы, словно собирались в дорогу.

Они не верили в существующее правительство, рассказы­вали множество анекдотов о жизни, о потере времени, об ужасно беспорядочном образе жизни той клики, что обита­ла теперь в Зимнем дворце. Керенский утратил влияние. Он жил сегодняшним днем, делая сиюминутную работу, прини­мая по несколько посетителей, а затем терял силы. Коллеги жаловались на его невнимание и непостоянство. Люди осуж­дали его за «буржуазную роскошь». Все, кто общался с ним, жаловались на его деспотические действия. Во дворце цари­ли грязь и опасность, и Керенский боялся всех, кто окружал его, даже войска охраны, которые сам разместил во дворце и которые всегда составляли против него заговоры.

От двоих друзей Терещенко, не знакомых друг с другом, я получила следующие сведения о Корниловском мятеже, сообщенные им самим министром иностранных дел.

После Московского совещания он, Терещенко, пребывая в отчаянии из-за создавшейся в России ситуации, пришел к Керенскому с просьбой приступить к действиям сообща с Корниловым, дабы положить конец драматическому движе­нию страны к гибели. Все остальные члены правительства поддержали министра иностранных дел, Керенский согла­сился с этой идеей, и было назначено совещание с главно­командующим Корниловым, на котором постановили ото­звать с Северного фронта отборные войска под командова­нием одного из сильнейших командиров, генерала Крымова, послать их в столицу, чтобы арестовать руководителей анархистской партии, поставить столичный гарнизон на место и предоставить правительству возможность действо­вать, имея по крайней мере некоторые шансы на успех.

Они надеялись, что таким же образом можно будет по­ступить в провинции и, приведя с помощью армии страну в чувство, продолжить войну. Это была последняя отчаянная надежда, но она имела шансы на успех, если во главе стоял Керенский, герой масс, обожаемый своими солдатами. Кон­серваторы испытывали такое отвращение к результатам ре­волюции, что были бы рады поддержать любую группу, спо­собную восстановить закон и порядок.

На этот план согласились те двое человек, которых он касался в наибольшей мере, получил он одобрение и со сто­роны кабинета Керенского и штаба Корнилова. Был назна­чен день, когда план надлежало привести в исполнение, и Крымову было приказано покинуть Северный фронт, где он находился со своими войсками, и двинуться к столице. Ке­ренский отправил Терещенко в Ставку, чтобы обсудить пос­ледние детали; но не успел он выехать, как смелость поки­нула Керенского, и он полностью изменил мнение, теперь во всем этом он видел только заговор против себя. Керенский телеграфировал в Ставку с требованием отменить приказ. Корнилов телеграфировал в ответ, что слишком поздно, он не может связаться с Крымовым (находившимся уже в пути), чтобы отозвать его. Тогда Керенский опубликовал воззвание, в котором объявил Корнилова предателем и назвал его действия «контрреволюцией». Он объявил, что столица находится в состоянии осады, и послал войска Петроградского гарни­зона навстречу Крымову. Последний чрезвычайно удивился, увидев армию, высланную против него человеком, которого он считал своим союзником, и поспешил в город, чтобы по­требовать объяснений от Керенского, в то время как его ар­мия браталась с городскими войсками у ворот Петрограда.

После разговора с Керенским Крымов умер в Зимнем дворце от револьверного ранения; говорили, что он совершил самоубийство от такого унижения и отвращения. Терещен­ко добавляет к этому рассказу, что, когда он поспешно вер­нулся из Ставки, застал город в состоянии полнейшей не­разберихи: гарнизон и полки Крымова подружившимися, правительство ужасно напуганным, а Керенского в истери­ке. Приехав с поезда прямо в Зимний дворец, Терещенко со всем присущим ему темпераментом устроил диктатору та­кую яростную сцену, которая произвела большое впечатле­ние на всех присутствовавших. Облегчив таким образом душу, министр иностранных дел в конце концов вручил про­шение об отставке и ушел, хлопнув дверью.

Я слышала, что Керенский плакал; а успокоившись, по­слал за Терещенко, умоляя его пересмотреть свое решение, поскольку тот был последним консерватором во Временном правительстве, и, если он уйдет, ультралевые вынудят Керен­ского заменить его Черновым, необразованным крайним со­циалистом. «Что же будет тогда с Россией? И все из-за от­сутствия у Терещенко патриотизма. А как вести переговоры с союзниками? Каким образом иностранные послы будут вести переговоры с такой особой, как Чернов?» Терещенко согласился вновь взвалить на себя бремя должности мини­стра после того, как Керенский встал перед ним на колени.

Не знаю, где правда в этой истории, которую слышала дважды из вторых рук. Об этом много говорили, и Терещен­ко сильно вырос в общественном мнении, особенно среди высших классов. Говорилось, что, если нынешний диктатор и его правительство падут, возможно, министр иностранных дел, невзирая на свою молодость, сможет стать хорошим главой нового Временного правительства. Люди так устали, утомились и пребывали в такой депрессии и замешательстве, что, казалось, были совершенно неспособны противостоять медленно приближающейся гибели и очень взволновались, когда нашли человека, на которого можно было положиться.

Пессимизм во всех своих оттенках проявлялся в россий­ском обществе. Были и такие, кто по-прежнему верил, что мы можем выдержать революцию, и в конце концов знать и крестьянство придут к взаимопониманию, и станет воз­можным в какой-то мере восстановить прежнюю жизнь. Другие ждали военного диктатора, который возникнет, как Наполеон во Франции. Были и такие, кто полагал (и я при­надлежала к их числу), что должно наступить царство тер­рора, и возникнет Россия сильная и могучая, но с совер­шенно новыми идеалами и мечтами, возможно столь же привлекательными, как и прежние, или даже лучше, если человек обладал достаточно широкими взглядами, чтобы принять их и втиснуть свою жизнь в новую рамку.

Каждый был испуган, и не без оснований. Но были и ве­ликолепные примеры мужества и благородства перед лицом опасности. К их числу относилась и старая княгиня Паскевич (Княгиня Ирина Ивановна Паскевич была вдовой графа Федора Ивановича Паскевича-Эриванского, князя Варшавского (ум. 1903), сына Ивана Федоровича, выдающейся личности в военном деле первой половины XIX века.). Я случайно узнала, что она в городе, и отправилась на­вестить ее, между нами издавна существовали теплые взаи­моотношения, с моей стороны основанные на исполненном благодарности восхищении, возникшем за долгие годы обще­ния. Ее называли «тетушкой всего общества», так много людей было с ней связано. Ее всегда окружало много наро­ду, хотя она была восьмидесятилетней бездетной вдовой и почти слепой. Ее большой дворец стоял на набережной, и я увидела, что тротуар перед ним весь испещрен выбоинами, а само здание забаррикадировано, словно готовое к осаде. Когда я позвонила, засовы тотчас же отодвинулись, и меня впустил мой старый знакомый привратник, приветствовавший меня со сдержанным энтузиазмом. «Что ваше сиятель­ство делает в Петрограде? Очень приятно видеть ваше сия­тельство, но, надеюсь, вы здесь ненадолго». Затем на мой вопрос ответил: «О да, княгиня будет рада видеть ваше сия­тельство. Уже много дней у нас не было посетителей, это пойдет ей на пользу».

Меня, как обычно, провели по большой лестнице и через парадные залы в ее собственный голубой салон в конце ан­филады. Я нашла хозяйку, как всегда в этот час в последние пятьдесят или более лет, сидящей в черном шелковом пла­тье и изящном кружевном чепце. Выражение ее прекрасно­го спокойного лица ничуть не изменилось, когда она с при­ветливой улыбкой протянула мне руку, которая в былые дни вдохновляла на написание сонетов и все еще была восхити­тельной.

—      Ma chère enfant (Мое милое дитя (фр.).), как мило с вашей стороны вспом­нить среди всей этой неразберихи о старой слепой женщи­не! Садитесь и расскажите мне о себе, о своих планах и о том, что вы здесь делаете.

Мы долго разговаривали, и хотя она говорила о ситуа­ции с глубокой печалью, все же, как и я, верила в будущее России.

—      Только я этого не увижу. Я слишком стара и должна уйти вместе со старым строем, но я буду очень рада, если вы, молодые люди, сохранили мужество и патриотизм. И я со­гласна, что вам необходимо следовать за движением и новы­ми идеями. Старые были во многом плохими, но я привык­ла к ним.

Я сказала ей, что приехала в город, чтобы уладить кое-какие дела и увезти ценности, опасаясь захвата столицы врагами.

Когда я спросила о ее планах на ближайшее будущее, она ответила:

—      У меня нет никаких планов. Все родственники и дру­зья хотят, чтобы я уехала на юг и сняла где-нибудь виллу, но я решила этого не делать. Мои поместья в Гомеле конфис­кованы, дом разрушен, так что этот дом теперь моя един­ственная собственность, а мне восемьдесят пять лет и я сле­па. Даже в лучшем случае я не надеюсь прожить долго. У меня нет близких родственников, так что я никому не обя­зана, посему вместо того, чтобы куда-то бежать и искать сомнительной безопасности в каком-то месте, где мне будут угрожать наряду с опасностью неудобства, ехать по желез­ной дороге при теперешнем скверном управлении, я лучше останусь здесь до тех пор, пока меня не убьют большевики или немцы, а может, они меня пощадят и оставят умирать в своей постели. Здесь мне по крайней мере спокойно, вок­руг меня моя мебель и памятные вещицы, здесь у меня до­статочно места, чтобы прогуляться по комнатам. Я могу по­зволить себе определенный комфорт перед смертью.

На меня произвело большое впечатление такое отноше­ние княгини к жизни, ее чувство собственного достоинства и мужество. Позже, когда я уходила, она прошлась со мной по большим залам, где так много бесценных произведений искусства висело на стенах и стояло на прежних местах.

—      Видите, я ничего не спрятала, — сказала княгиня. — Нет такого места, где можно было бы хранить их в пол­ной безопасности, так что я хочу по крайней мере наслаж­даться ими в любое время.

Затем она поцеловала меня и с нежностью сказала:

—      Adieu, племянница, спасибо, что пришли. Меня очень растрогало, что вы помните обо мне. Да благословит Гос­подь вас и ваших близких!

Ее маленькая фигурка, стоявшая наверху огромной бело­мраморной лестницы, казалась еще более прямой, чем обыч­но, и я подумала о той превосходной крови, которая текла по ее жилам. Я смотрела на нее, и мне казалось, что ее пред­ки гордились бы ее мужеством перед лицом врага и черни.

В прошлом она и ее супруг всегда демонстрировали такую же храбрость. Они даже осмелились закрыть двери своего дома перед членами императорской семьи, ибо князь Паскевич не одобрял какие-то действия императора Александра II. Они делали исключение только для жены Александра III, теперешней императрицы-матери, которая была близ­кой подругой княгини Паскевич и до сих пор оставалась ею. Но никто другой из членов императорской семьи не переступал порога этой замечательной дамы, хотя она не произнесла вслух ни единого критического замечания; и я узнала об этих фактах не от нее, а от великой княгини Марии Павловны (Мария Павловна (1854—1920) — великая княгиня, вдо­ва младшего брата царя Александра III Владимира Александровича (1847— 1909), бывшая герцогиня Мекленбургская.).

 

Глава 24

ВОССТАНИЕ БОЛЬШЕВИКОВ

 

Выполнив все намеченные дела, я, как и планировала, покинула Петроград и благополучно прибыла в Киев с боль­шим количеством разнообразного багажа.

Муж очень беспокоился во время моей поездки, думая, что нависшая угроза забастовки на железной дороге может застать меня в пути и удерживать en panne (Застрявшей в дороге (фр.)) или что захват Петрограда немцами приведет к всеобщему паническому бегству оттуда, что тоже сделает поездку невозможной.

Однако немцы не решились продвинуться дальше Пскова и на время предоставили столицу своим шпионам и под­чиненным им агентам (большевикам). Временное прави­тельство сохраняло видимость власти. И, проявляя неве­роятные подвиги находчивости в политике и уступки об­щественному мнению, им удалось продержаться у власти еще месяц. Все ощущали нервозность, и толпы на улицах стали больше, чем обычно. Каждый ощущал, что от любой малейшей искры может разгореться пламя, которое все спалит. Михаил больше не позволял мне выходить одной на улицу. С наступлением темноты стало опасно там нахо­диться. Французские воинские соединения покидали город или старались как можно скорее это сделать. Многие пред­ставители нашего класса уезжали на Кавказ или в Крым, утверждая, что немцы скоро будут в Киеве. В любом слу­чае крестьянские комитеты, поощряемые украинцами, за­хватили их поместья, и они ничего не выигрывали, остава­ясь здесь и рискуя попасть в руки врага.

Приходили ужасные новости из Буромки, а из других поместий не было совсем никаких вестей, и нас это серь­езно беспокоило. Мы приказали управляющим и предан­ным домашним слугам привезти в Киев те небольшие пред­меты из ценных коллекций Буромки, какие они были в состоянии привезти: старинное серебро, старые табакерки, ювелирные украшения, которые носили наши предки, а также чрезвычайно редкую и прекрасную коллекцию ста­ринных камней и драгоценности свекрови и золовки, хра­нившиеся в сейфах Буромки. Наконец, мы потребовали привезти документы на случай, если имения будут конфис­кованы, а дом разрушен.

Бронзу, картины, мебель и коллекции фарфора невоз­можно упаковать и перевезти, не привлекая внимания, а в первую очередь, казалось, главным делом избежать подозре­ний со стороны деревенских комитетчиков. Так что все это, а также около 20 тысяч книг, некоторые из которых пред­ставляли собой огромную ценность (реальную или связан­ную с какими-то воспоминаниями), все семейные архивы и погреб с редкими винами, многие из которых насчиты­вали более ста лет, пришлось бросить на волю случая.

Вскоре подтвердились худшие из предчувствий. Во-пер­вых, конфисковали наш скот и лошадей. Несколько дней спустя вломились в винокуренный завод и сожгли его, пья­ная толпа захватила здания фермы и завладела конюшнями. Затем разграбили наш погреб, преданных нам слуг выгнали из дома в деревню, толпа захватила парки, сады и шпалер­ники, разграбила мельницу и амбары, разрушая оборудова­ние, мастерские и прочее. Сам дом пощадили, хотя чужаки предлагали его сжечь. Но более осторожные старшие из на­ших крестьян сказали, что жаль уничтожать такой красивый дворец. Лучше оставить его и иногда пользоваться им. И так он простоял еще три-четыре месяца, а затем стал добычей обезумевшей толпы, в которую превратилось наше некогда спокойное крестьянство!

Цены на товары первой необходимости и предметы рос­коши взлетели самым невообразимым образом. Туалетное мыло, стоившее двадцать копеек за кусок, поднялось в цене до трех рублей пятидесяти копеек, а хозяйственного мыла совсем не стало. Стоимость масла возросла с шестидесяти копеек до десяти рублей за фунт. Рис стал стоить семь руб­лей за фунт, если только его можно было достать. Синяя саржа, стоившая обычно пять рублей за метр, теперь оценивалась от семидесяти до ста рублей, а за метр белого крепдешина, прежняя стоимость которого составляла четыре пятьдесят, я теперь заплатила сорок восемь! Готовое платье, стоившее около шестидесяти рублей, теперь оценивалось в тысячу!

Мы свели наши завтраки к кофе с черным хлебом и не­большим количеством масла; обед состоял из двух блюд, обычно какое-нибудь тушеное мясо, а вторым блюдом кар­тофель, капуста или помидоры; ужин состоял из одного блю­да, подававшегося холодным и приготовленного из остатков обеда, а также кофе, хлеба и немного меда на десерт. У нас был большой запас меда, привезенного летом из Буромки. Мы откладывали провизию в течение года, и я считала, что нам хватит кофе, сахара и растительного масла еще на год. К тому же у нас были картофель, капуста и различные суше­ные овощи, с помощью которых можно было продержать­ся всю зиму, если бережно их расходовать. Самой большой ценностью был мешок белой муки, которую мы берегли на случай болезни, ее разделили на маленькие пакетики и спря­тали в стенах, за деревянными обшивками и в мебели.

Все продавалось по карточкам, но почти никогда не уда­валось приобрести то количество, которое позволялось. Иногда даже после того, как слуги провели несколько часов в очереди перед магазином, они ничего не могли приобрес­ти. На нашу семью и домочадцев, состоявших из семнадца­ти человек, мы могли получить каждый день только десять фунтов или даже меньше черного хлеба, часто по два-три дня мы ничего не могли достать. Наши слуги все делили, сохра­няя необычайное добродушие. Повар проявил себя по-насто­ящему первоклассным мастером, ему удавалось делать всю нашу еду соблазнительной, несмотря на однообразие про­дуктов. Он готовил превосходный густой крестьянский суп из молока, сухих овощей и кусочков дешевого мяса! К счас­тью, молочные продукты, фрукты, зеленые овощи и местные необработанные злаки имелись в изобилии, но в целом пер­спектива на зиму была неутешительной. Мы предвидели, что в городе скоро наступит голод из-за беспорядка на транспор­те и начнутся голодные бунты.

Топлива тоже не хватало. Мы запасли летом дрова и тщательно хранили их, экономно отапливая ванные и печи. Ванну принимали по возможности по очереди, кухню то­пили так, чтобы приготовить одно горячее блюдо в день.

Больше всего я опасалась, что у нас реквизируют про­довольствие. Но нам повезло, и, покидая Киев, мы остави­ли топливо и сушеные овощи тем, кто поселился в доме вместо нас, а свекрови сделали королевский подарок: кофе, сахар и прочее, за что семья была чрезвычайно благодарна, поскольку члены нашей семьи до последнего времени не верили в наступление столь драматических условий и по­чти не сделали никаких запасов.

Таким образом мы дожили до 25 октября по русскому стилю (7 ноября), когда получили первые новости о круп­ном восстании большевиков в столице, о штурме Зимнего дворца, побеге Керенского, падении Временного правитель­ства и аресте его оставшихся членов! В Петрограде явно воцарился хаос, а затем полнейшее безмолвие; все связи — телеграфная, почтовая, через прессу — прервались!

В Киеве незамедлительно нашли отражение последствия разыгравшейся на севере драмы. При первых же извести­ях о восстании Михаил направил кирасиров охранять ар­сенал и железнодорожный вокзал, а кадет из двух военных школ направили на охрану здания штаба, телефонной, вод­ной и электрической станций. А когда большевики принялись устраивать беспорядки поблизости от их собственных казарм (в императорском дворце), их атаковали кадеты и казаки. За три дня состоялось два сражения поблизости от дворца и в его садах, и он несколько раз переходил из рук в руки.

В четверг и пятницу бунтов не было — только процессии, митинги, общее возбуждение и забастовки на фабриках за городом. Затем перестали ходить трамваи. В пятницу вече­ром собралась толпа, угрожающая напасть на здание штаба, возникла необходимость усилить его защиту. Я видела, как прибыло пополнение, состоявшее из юных кадет. Было тем­но, и звук их тяжелых шагов привлек меня к окну около часа ночи. Первая группа зашла и скрылась в здании, занимая задние дворы. Затем прибыло еще одно большое соединение, и мальчики разбежались по улице, занимая тротуары и про­езжую часть, разжигая бивачные костры, составляя ружья и устраиваясь на ночь. Выглядели они щегольски и явно радо­вались возложенным на них обязанностям. Молодые голоса и смех доносились до нас через открытые окна. На мои вы­ражения сожаления муж ответил, что эти мальчики долж­ны теперь выполнять такую работу, поскольку у него не­достаточно кирасир. Он поставил последних в самые ответ­ственные места. А этим паренькам подобные приключения нравятся значительно больше, чем учеба. Им от семнадцати до двадцати лет, но они ощущают, что делают настоящее мужское дело. И действительно, возможно, им придется его делать. Я видела, что Кантакузину самому не нравилось, что приходилось их использовать.

Небольшая пушка и скорострельные орудия были уста­новлены таким образом, чтобы могли держать под прице­лом оба конца улицы. Наш квартал относился к Банковой, соединявшейся с другими улицами под прямым углом, и с обеих сторон здания закрывали перспективу. Так что если бы пушка стала вести огонь по толпе, то снаряды попали бы прямо в дома.

Муж мало говорил, но выглядел побледневшим и взвол­нованным. Большую часть времени он днем и ночью проводил в штабе, где Кириенко (Князь Кантакузин был отправлен со своей бригадой в Киев вскоре пос­ле Февральской революции, чтобы поддерживать порядок в столице Укра­ины. Представитель партии социалистов-революционеров Кириенко был «комиссаром» Временного правительства, присланным, чтобы нести ответ­ственность за гражданское управление Киевом и провинциями. Эти двое явно нашли общий язык.) проводил постоянно проходив­шие заседания импровизированной комиссии, созданной для того, чтобы решать вопросы местной обороны и действий городского правительства. Кириенко был замечательным че­ловеком. Он сохранял хладнокровие, оптимизм, ободрял окружающих, принимал быстрые и ответственные решения, принимал посетителей и депутации, словно играя в покер с судьбой, порой блефуя, выигрывая очки, отчаянно стараясь продержаться в надежде, что каждый час могут прийти но­вости из Петрограда.

Но время шло, а новостей из столицы не поступало, и Михаил видел, что войска устают, а у него было недостаточ­но людей, чтобы заменить их, поскольку его солдаты были рассеяны по разным объектам. Из резерва были отозваны два чехословацких полка. Они прибыли в воскресенье днем, и командующий испытал большое облегчение, когда произ­водил их смотр вместе с Кириенко перед штаб-квартирой, поскольку надеялся, что получил надежную поддержку.

Конечно, весь город был чрезвычайно взволнован этим событием. Напряжение, которое испытывал Кантакузин, сказалось в какой-то мере и на мне, никогда не думала, что дни могут быть такими длинными и утомительными.

Кириенко в отсутствие приказов из столицы решил дей­ствовать по собственной инициативе. В понедельник утром он созвал комиссию из правительственных чиновников и официально пригласил представителей Центральной рады и Советов рабочих и солдатских депутатов для того, чтобы обсудить с ними ситуацию и помочь принять меры, которые помогут обеспечить спокойствие в городе и безопасность жителей. Советы никак не прореагировали на приглашение Кириенко, а Рада прислала представителей. После долгих споров украинцы пришли к взаимопониманию с центральной правительственной партией. К ним перейдут некоторые административные ведомства, главным образом связанные со взаимоотношениями крестьян и собственников, а также определенные линии правительственного контроля в городе. В обмен на эти завоевания они станут следить за порядком в провинции, сохраняя закон и порядок в сельских районах, а также помогут поддерживать порядок в Киеве с тем, что­бы предотвратить восстание большевиков.

Когда стали решать, куда поставить различные военные соединения, украинцы потребовали оказать им «любезность» и разместить их солдат на почетных постах в городе; в чис­ле прочего они желали охранять арсенал. Кантакузин реши­тельно протестовал против того, чтобы так много отдавать в руки ненадежных друзей, но Рада поставила это условием сотрудничества, и Кириенко счел, что не может рисковать потерей помощи украинцев. Им сделали уступку, от кото­рой мой муж пришел в отчаяние. Перед тем как покинуть штаб-квартиру этим вечером, лидер депутации подписал офи­циальный договор с Кириенко, заключая от имени Рады обо­ронительный и наступательный союз с Временным прави­тельством. Отныне две эти партии должны были действовать сообща, и многие надеялись, что объединенными усилиями им удастся утихомирить и подчинить себе большевиков.

Вечером в понедельник мы легли спать, а на следующий день рано утром были разбужены стрельбой. Бедный Миха­ил, кое-как поспешно одевшись, помчался в штаб, где какое-то время оставался, а мы с нетерпением ждали новостей. Его встретила страшная неразбериха. Кириенко спешно послал за лидером Рады, который тотчас же пришел. В ответ на об­винения в свой адрес руководитель Рады объяснил, что под­писал вчера временное соглашение, но поздно вечером Советы прислали на собрание Рады свою делегацию, обра­тившуюся с просьбой о сотрудничестве. Они предложили украинцам такие преимущества в случае принятия ими предложения, что все члены Рады с министерством во главе сочли необходимым связать себя с большевиками. Если на­родная партия придет сейчас к власти, украинцам будет предоставлена возможность управления провинциями вок­руг Киева. В результате в национальных интересах он стал союзником народной партии большевиков. Кириенко стал протестовать, угрожать, запугивать, но ничего не мог поде­лать. Стрельба в городе становилась все более неистовой.

Когда представители Рады ушли, стали поступать сооб­щения, дающие драматическую картину нашего отчаянно­го положения. В авиационном лагере на окраине города солдаты восстали и убили или ранили несколько офицеров, оставшиеся в живых офицеры бежали, сняв индукторы с аэропланов, с тем чтобы солдаты не могли их использовать для бомбардировки города. На артиллерийских батареях произошло нечто подобное, только там офицерам не уда­лось привести в негодность орудия. Время от времени в центре города падали ядра, производя разрушения и сея волнение среди народа. Вода и электричество пока еще были, и телефон работал, но мы не знали, надолго ли.

В среду утром Кириенко был еще в штабе, Кантакузин тоже, но уже было невозможно что-либо предпринять, весь город был охвачен волнениями. Офицеров расстреливали на месте, разрывались снаряды, в воздухе свистели пули, раз­бивая окна и застревая в стенах. Мы очень тревожились, поскольку несколько домов по соседству разграбили, сотни людей арестовали, и время от времени сообщалось, что тол­па большевиков движется в нашем направлении.

К полудню украинцы потребовали, чтобы в целях всеоб­щей «безопасности и защиты революции» войска Временно­го правительства покинули Киев и подверглись расформиро­ванию, а кадеты должны были немедленно вернуться в свои школы, где будут содержаться на положении военноплен­ных. Кириенко вынужден был подчиниться силе. Стало со­вершенно очевидно, что власть Временного правительства в Киеве закончилась и перешла в руки толпы. Мой муж, воз­мущенный тем, что его солдат рассеяли и изгнали из горо­да, не мог ничего поделать, разве что подать прошение об отставке, что он и сделал. В результате он лишился коман­дования. В тот день мы стали обсуждать планы на будущее на случай, если выберемся живыми из этого осиного гнезда. Мы решили прежде всего отправиться в Крым отдохнуть.

Я знала, Михаил будет обречен, как только украинцы захватят власть в свои руки; поскольку все лето он тратил энергию и силы на борьбу с их пропагандой, и, безуслов­но, они захотят отомстить. Мы оба очень устали, особенно его изнурила работа.

Внезапно объявили о приходе полковника Сахновского, тогдашнего командира кирасир, заявившего, что он должен поговорить с Кантакузиным по неотложному делу. И тот его принял в своем кабинете. Когда муж вернулся, он без всяких преамбул спросил: «Ты можешь покинуть дом через десять минут?» Я ответила, что могу. Тогда он добавил: «Сахновский только что приехал из штаба. Он говорит, что захватив­шая власть толпа уже расстреляла командира гарнизонной пехоты и намерена арестовать всех офицеров-кирасир, ос­тавшихся в городе, а меня разыскивают, чтобы предать суду и казнить. Кириенко тоже приговорен и скрылся. Сахновский предлагает мне или выбраться из города и укрыться во временном лагере кирасир, или спрятаться в юроде. Я ре­шил предпринять последнее, тогда я по крайней мере не под­вергну полк опасности и риску нападения. Если хочешь, мы мо­жем провести ночь в гостинице. Номер уже зарезервирован». Взяв небольшую сумочку, в которую я сложила кое-ка­кие ценные бумаги, свои драгоценности и деньги, которые были в доме, я набросила накидку, меха и надела шляпу. Мы знали, что главным затруднением будет выйти из дому и пробраться через ряды войск, расположившихся у наших дверей и на тротуарах вдоль улиц между нашим до­мом и гостиницей. Теперь все эти войска принадлежали украинцам, знавшим мужа в лицо слишком хорошо. К сча­стью, было холодно и довольно темно, он надел гражданскую одежду, которой никогда прежде в Киеве не носил. На нем было тяжелое дорожное пальто, мягкая фетровая шляпа, а на шее дорожный шарф, прикрывающий подбородок и бо­роду. Под пальто из предосторожности он спрятал револь­вер и шпагу. Я с удовлетворением отметила, что в этой одежде Михаил совершенно неузнаваем. Закутавшись в меха и взяв сумочку с ценностями, я прикрыла ее своей большой муфтой. Над экстравагантностью моей муфты часто подсме­ивались, но в тот вечер я была благодарна ей за ее размер и ту защиту, которую она мне предоставляла. Я также держа­ла внутри муфты заряженный и спущенный с предохрани­теля револьвер.

Мы попрощались с нашими гостями и слугами в холле, затем потушили все огни для того, чтобы открытая передняя дверь привлекла меньше внимания с улицы. Куракин разбаррикадировал дверь и придержал ее открытой, пока Кантакузин выскользнул наружу. Я последовала за ним, и дверь за моей спиной тихо закрылась. Сердце мое учащенно билось, а тело покрылось потом, несмотря на холодный воздух, ког­да мы осторожно пробирались через улицу и брели по тро­туару противоположной стороны улицы по направлению к углу. Здесь стоял часовой с заряженным ружьем. К счастью для нас, он принадлежал к новой формации. Вместо того чтобы выполнять свои обязанности и окликнуть нас, он про­должал болтать и курить со своими обедавшими товарища­ми. Мы медленно, крадучись, прошли у него за спиной и дошли до остатков баррикад, беспорядочно громоздивших­ся поперек улицы. Перейдя их, я вздохнула свободнее, а муж сказал: «А теперь поторопимся! Может, мне взять сумочку? Здесь, похоже, разрешается движение транспорта, и, думаю, мы теперь в безопасности!» Я настояла на том, чтобы оста­вить сумочку у себя, дабы ему легче было держать и прятать свое оружие. Мы пошли как можно быстрее. И на то были причины, поскольку вокруг время от времени пролетали пули. Мы поравнялись с генералом, который, склонив голо­ву, шел быстрым шагом. Это был муж моей золовки Нирод. «Тео», — тихо позвала я. Он поднял глаза. «Что такое? И Миша в таком прелестном наряде! Куда вы направля­етесь? На маскарад?» Кантакузин сказал: «Тише, — а за­тем, — пойдем с нами».

Тео повернулся и пошел с нами, а мы в нескольких сло­вах рассказали о событиях, произошедших с нами со времени обеда, хотя, казалось, все случилось несколько веков назад. Мы вышли на другую улицу, увидели экипаж и, по­прощавшись с Тео, пообещавшим сообщить домой о том, что мы благополучно преодолели опасную зону, и прислать нам что-нибудь на ужин, вскочили в экипаж и поехали к гостинице. Швейцар, которого мы знали, поскольку часто обедали в ресторане в лучшие дни, чуть не упал, когда уви­дел нас и узнал Кантакузина. Он проводил нас в комнату верхнего этажа, которую мой муж несколько месяцев удер­живал за собой, используя ее, когда появлялась необходи­мость поселить какого-нибудь офицера или коммерсанта, которого он хотел задержать в городе. Нам повезло, что она сохранялась за нами, поскольку гостиница была переполне­на. К счастью, когда мы поднялись на свой этаж, услышали, что солдаты украинского правительства только что закончи­ли там обыск и спустились вниз. Они искали оружие, про­веряли паспорта и конфисковывали ценности. Я почувство­вала себя в безопасности, когда спрятала наши револьверы. В номере было ужасно грязно и все перевернуто вверх дном, постели не заправлены, в умывальниках грязная вода, вся мебель перевернута, словно после землетрясения. Наши окна выходили во двор, так что нам не грозили случайные выстрелы или нападения. У меня не было особого желания испытать больше волнений, чем мне уже пришлось испы­тать. Но мужу, который провел все эти дни в основном в канцелярии, очень хотелось освободиться и посмотреть на события с точки зрения зрителя. Он считал, что в доста­точной мере замаскировался, чтобы не быть узнанным; и ему было легче куда-то пойти, чем сидеть на месте, так что я даже не стала протестовать, когда он снова отправился на главную улицу. Я уже начинала испытывать нетерпение по поводу обещанного ужина, когда около девяти часов появились Давидка и Елена с холодной ветчиной, сварен­ными вкрутую яйцами и другими припасами, подходящи­ми для пикника, которые прислала госпожа Иванова. Лучше всего мне показалась бутылка горячего кофе и маленькая фляжка со старым бренди для Кантакузина. Слуги также принесли все необходимое (постельное) белье, одежду для завтрашнего дня и наши дорожные несессеры. Они храб­ро встретили уличную стрельбу, когда несли нам все это, и сообщили, что, когда уходили, в доме все было спокойно. Хотя какие-то солдаты заходили и спрашивали Кантакузина, но, переговорив с князем Куракиным и графом Ниродом, они ушли, даже не обыскав дом.

Вернулся муж, и мы пообедали. Мне было очень прият­но, когда он сказал, что в критической ситуации мои не­рвы оказались ничуть не хуже, если даже не лучше, чем его. Мы посмеялись по поводу моей птички Фаберже, которая снова принесла нам удачу. Мы провели короткий спокой­ный вечер в своей комнате и, усталые, проспали до утра. Давидка и Елена опять принесли из дома кофе и горячие хлебцы. Они рассказали, что предыдущим вечером на Бан­ковой было много волнений. Долго и яростно стреляли, и все домочадцы укрылись в черном коридоре, где провели большую часть вечера, поскольку там не было окон, и они чувствовали себя в безопасности.

Кантакузин пошел за удостоверением об увольнении, ко­торое ему обещали выдать днем в штаб-квартире дивизии, а я отправилась по магазинам, обнаружила, что магазины и банки открыты, и, как и тогда в июле в Петрограде, у меня создалось впечатление об удивительном интеллекте России, живущей по принципу, кто старое помянет, тому глаз вон. Если бы не разбитые окна и поврежденные зда­ния, если бы не гражданская одежда мужа, то я подумала бы, что события последних тридцати шести часов мне про­сто приснились. В полдень Кантакузин, не принадлежав­ший больше к русской армии и выправивший документы, отвел меня назад домой, и мы удивили своих гостей, явив­шись как раз к обеду. Куракин и Тео сказали, что завиду­ют нашей полной свободе. Теперь никому не позволялось выходить в отставку, что касается Кантакузина, не было бы счастья, да несчастье (его рана) помогло. Тогда мы реши­ли как можно скорее, если позволят обстоятельства, в сле­дующую субботу выехать на юг и взять с собой госпожу Иванову, а затем по возможности поскорее выбраться за границу. Мы понимали, что наконец пришло время при­соединиться к нашим детям, и благодарили небеса за то, что они находились в безопасности и им не пришлось пройти через то, через что прошли мы или нам еще пред­стояло пройти.

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта