Глава 16

РЕВОЛЮЦИЯ

 

Я вернулась в Петроград вскоре после Нового года и ос­тавалась там по делам четыре недели. Меня потрясли бросив­шиеся в глаза перемены. Стоимость жизни резко возросла. Никто не верил в будущее правительства. Всеобщая депрес­сия дошла до крайней степени и, казалось, заразила всех, поскольку самые рассудительные и заслуживающие доверия люди излагали факты, казавшиеся невероятными, но тем не менее правдивые. Молчание и озабоченные лица придворных и наиболее лояльных членов правительства, возможно, были теми самыми признаками надвигающейся гибели, которые больше всего потрясли меня.

Мы полагали, что осуществляется предсказание велико­го князя Николая о том, что больше невозможно будет заставлять солдат и простой народ защищать правительство, о котором известно так много компрометирующих сведе­ний. Бедные простаивали в огромных очередях часами, что­бы получить небольшие порции хлеба и другие предметы первой необходимости; стояла чрезвычайно холодная пого­да — двадцать—тридцать градусов ниже нуля, а топлива не хватало; все испытывали страдания, постоянно устраи­вались забастовки и происходили большие беспорядки.

Все барьеры рухнули, и члены светского общества дали волю языкам. Мадам Вырубова совершенно отбросила свою маску смирения, надевала ее только в присутствии монар­хов и, насколько мне известно, стала открыто принимать всевозможных темных личностей. Она откровенно говори­ла о том, что сделала и какие решила принять меры, до­вольно часто использовала такие выражения: «Мы поступим с этим так, как мы сочтем нужным», словно отныне она стояла во главе государства.

Пришел и миновал день международной конференции в Петрограде (Конференция союзников, созванная для того, чтобы обсудить вопросы снабжения России боеприпасами и дальнейший ход войны, состоялась в Пет­рограде с 1 по 20 февраля 1917 года. На ней присутствовали делегации из Великобритании, Франции, Италии и России.); иностранные представители разъехались по домам, решив многие щекотливые вопросы ко всеобщему удовлетворению. Меня изумило, что люди, обладавшие таки­ми исключительными способностями, как некоторые пред­ставители этих делегаций, остались слепы к нашей внутрен­ней ситуации, это видно из их отчетов.

Ходили слухи, будто планируется дворцовая революция и убийства расчистят путь для новой эры. Все остальное испробовали, но без пользы, и это единственное оставше­еся средство.

— Похоже, они там в Царском совершенно сошли с ума, — однажды со вздохом сказал один спокойный и ло­яльный член кабинета. — И они не видят, как быстро мчатся навстречу своей гибели. Напротив, они торопятся с головокружительной скоростью, тащат и подталкивают друг друга.

И действительно, при взгляде на эту ситуацию возни­кало ощущение безумия. Уезжая снова в Крым в начале февраля, я сказала мистеру Барку: «Я оставляю вас у влас­ти. Когда вернусь в апреле, найду ли вас в прежнем поло­жении?» Он посмотрел на меня с выражением величайшей грусти, ставшим привычным на его прежде веселом лице, и ответил: «Мне хотелось бы покинуть свой пост, но я не могу сделать этого сейчас. Необходимо что-то предпринять, то или иное, если мы хотим, чтобы правительство уцелело в самодержавной или либеральной форме. Но пока ничего не делается, и все решается наоборот. Боюсь, вы скоро получите плохие новости о нас. Я надеюсь и молюсь, что­бы этого не было, но чувствую, что это вполне вероятно. Вы не увидите многих своих прежних друзей, когда верне­тесь, я рад, что вы уезжаете в более тихое и безопасное место». Его предчувствия были такими мрачными, и он так искренне выражал свои страхи и сожаления, что они еще долго звучали у меня в ушах по дороге в солнечные юж­ные земли.

Снова я встретилась с бедняжкой великой княгиней Ксенией, встревоженной более обычного. Я позавтракала с ней сразу же по прибытии, и она заставила меня расска­зать ей все детали, почерпнутые мною по мелочам из всех возможных источников, взволнованно расспрашивая, что я слышала о том-то и как этот чувствует себя и какое поло­жение занимает. Несколько дней спустя она, не в силах противиться своему желанию, отправилась на север и ос­тавалась там во время революции.

Муж присоединился ко мне на десять дней, приехав с фронта на время, пока его полк отвели с передовой в ма­ленький городок, чтобы отдохнуть, восстановить силы и подкормить лошадей. Он рассказывал, что условия в армии очень плохие: фураж для лошадей и еда для солдат выделя­ются чрезвычайно скудно, трудно достать одежду даже для гвардейских полков, хотя они снабжаются намного лучше, чем армейские. Повсюду царило беспокойство. Приходив­шие из столицы беспорядочные распоряжения заставляли всех нервничать: как солдат, так и офицеров. Вскоре он уехал в Петроград, где должен был встретиться с матерью по какому-то делу 11 и 12 марта, а затем вернуться к командованию полком, чтобы попасть на линию фронта 18 марта.

Он получил телеграмму с распоряжением остаться в шта­бе на 14 марта для аудиенции с императором.

Когда муж уехал на север в Петроград, я получила от него два письма, а затем депешу с сообщением о его благополуч­ном прибытии, потом ничего не было до вторника 13 мар­та, когда пришла телеграмма со словами «с семьей все бла­гополучно» , там же сообщалось, что моя свекровь переехала в дом своей дочери, графини Нирод. Это выглядело доволь­но странно, поскольку у княгини были свои апартаменты в «Астории», где она прожила всю зиму. Затем я ежедневно получала телеграммы от мужа со словами «все хорошо», в одной из них добавлялось, что мой мальчик «тоже переехал к Ниродам», в то время как сам Михаил задержался в сто­лице!

К субботнему утру я совершенно потеряла покой. Га­зеты с севера не доставлялись уже несколько дней, и никаких новостей не поступало, кроме успокоительных те­леграмм о здоровье членов семьи и сообщающих о непо­нятном переезде княгини и моего мальчика из своих при­вычных жилищ к золовке. Я была настолько озадачена всем этим, что нервы взяли верх, и я решила предпринять од­нодневное путешествие в Ялту, остановившись по дороге во дворце великого князя Николая, в Чаире, чтобы осмотреть его прекрасные сады и побеседовать со слугой его импера­торского высочества, моим старым знакомым и большим сплетником.

Мы выехали рано, и поездка в это прекрасное утро не­много нас успокоила. Когда мы доехали до Чаира, я пре­бывала в довольно хорошем настроении, но старый слуга принял меня с таким видом, словно был готов вот-вот рас­плакаться. Он спросил:

      Ваше сиятельство слышали ужасные новости?

Я чуть не потеряла сознание, мне привиделись картины преступлений и убийств, и я нетерпеливо спросила, что произошло. Он ответил, что ничего не знает, кроме того, что сказала ему телефонистка: «Император с цесаревичем отреклись от престола. Императором провозглашен Миха­ил Александрович» (Михаил Александрович (1878—1918) — великий князь, младший брат Николая II. 15 марта Николай II отрекся от престола от сво­его имени и от имени своего сына Алексея в пользу Михаила, но на следую­щий день, когда представители формирующегося Временного правительства сообщили ему, что не могут гарантировать его безопасность, Михаил отказался от трона, заявив, что примет его только из рук Учредительного собрания.).

  А наш великий князь? — спросила я.

   Увы, я ничего не знаю, ваше сиятельство, но, гово­рят, он снова направляется в Ставку командовать армией; но императора больше нет, я не могу этого понять! Мо­жет, все еще хуже! В Ялте так мало знают.

Мой интерес к садам пропал, мы тотчас же снова сели в свой экипаж и поспешили к цели. В Ялте люди покупали листы телеграфных бюллетеней, застывали, словно прико­ванные к месту, посередине улицы, порой казалось, будто они окаменели от изумления, мы чуть не наехали на не­скольких человек, не слышавших криков нашего кучера уйти с дороги. Мы конечно же остановили свою двукол­ку, тоже купили телеграммы и прочли последнее печаль­ное послание императора из Пскова: отречение и отказ от прав на престол от имени сына в пользу брата. Это был прекрасно составленный документ, не содержавший ни протеста, ни жалоб, в нем утверждалось, что этот посту­пок совершен во благо стране, и содержалась просьба ко всем должностным лицам как гражданским, так и военным не покидать своих постов и продолжать служить Родине, защищая страну от врага. Глубокая трагедия в последних словах прощания и благословения. Мне было интересно, ощущал ли он облегчение, наконец-то слагая с себя это бремя и имея возможность отдохнуть после столь долгого и печального царствования. «Как вы думаете, где императ­рица?» — спросила меня спутница, одна из моих золовок, взволнованная почти до истерики.

Затем следовала телеграмма с приказом великому кня­зю Николаю тотчас же отправиться в Ставку, и телеграм­ма с сообщением, что он уже покинул Тифлис. В некото­рых распоряжениях, присланных из Петрограда местным крымским властям, имелись свидетельства о существовании «временного комитета», но без каких-либо объяснений. До­кумент об отречении императора, подписанный 15 марта, был получен не из столицы и не из Ставки, и это казалось непонятным. Почему монарх уехал в Псков? Может, ис­кал защиты в штаб-квартире генерала Рузского? Что про­исходило в столице и в Царском? Без сомнения, что-то драматическое, иначе муж не телеграфировал бы мне так регулярно, что с ними все в порядке. В Ялте никто ничего не знал, так что волей-неволей нам пришлось терпеливо ждать новостей.

Письма от мужа, свекрови, Ниродов и моего мальчика, письма и телеграммы от друзей, пытавшихся успокоить меня, вскоре предоставили мне достоверную информацию из первых рук, позже дополненную устными свидетельства­ми. Все письма передавались мне с посыльными, так что после периода, во время которого я была лишена инфор­мации, на меня обрушился целый поток сведений и мно­жество деталей со стороны участников или свидетелей со­бытий на севере. Несмотря на свою жалость к одним и беспокойство за других, я переживала этот ужасный период с огромным интересом к необъятности исторических фак­тов. Они поднимали меня над действительностью и опас­ностями момента, наполняя желанием знать, что же буду­щее принесет России. Что же касается наших личных судеб, они оказались под угрозой.

Император приехал из штаба, когда открылся парла­мент, но не посетил Таврический дворец. Он просто находился в пределах досягаемости своих министров на случай необходимости.

Все проходило тихо, так что люди даже занервничали по поводу этого спокойствия после того, как раздавалось столько угроз. Это казалось дурным предзнаменованием. Прошло несколько дней, во время которых на заседаниях Думы звучали речи недовольных депутатов, и император решил вернуться в Ставку в Могилев. Накануне отъезда он созвал членов своего кабинета. Их собрание под председа­тельством его величества состоялось днем в четверг, 8 мар­та, оно оказалось последним в истории самодержавия.

Все министры решились на отчаянную попытку. Они откровенно говорили с монархом, объясняя со всем жаром красноречия, какого никогда не достигали прежде, ужас­ную опасность, нависшую над Россией. Они привели все возможные аргументы, какие только могли усилить курс, который они защищали.

Они говорили так долго и так горячо, что император, прежде чем покинуть зал заседаний, пообещал подписать два указа перед отъездом в Ставку: первый — создать до­стойный доверия Кабинет министров, как требовала Дума, и второй, если первого окажется недостаточно, — чтобы утихомирить бурю, добровольно даровать России консти­туцию! Это последнее было неожиданной уступкой.

Было отдано распоряжение написать в должной форме оба этих указа и привезти их в тот же вечер в Царское Село на подпись, и его величество попрощался с министра­ми, оставив их с уверенностью, что в последнюю минуту болезни нашей многострадальной страны будут все же из­лечены, что Дума в скором времени сама понесет тяжкое бремя ответственности, которое до настоящего времени лежало только на плечах министров. Они надеялись, что первым актом новой эры станет отставка из их рядов Про­топопова.

Когда его величество вернулся во дворец, он, естествен­но, рассказал о принятом великом решении и о том, что он уступает мнению кабинета министров и Думы, совпадающему с его мнением. Последовало бурное обсуждение, продолжавшееся весь вечер. Протопопов, пришедший с бумагами на подпись, будучи представителем той «партии», поддержал императрицу в ее яростных обвинениях в глу­пости людей, давших такой совет своему повелителю.

Если поднимется революционное движение, оно про­изойдет только в столице, и министр внутренних дел обещал уладить все самостоятельно с помощью полиции, усиленной всего лишь городским гарнизоном. Его величество может со спокойной душой ехать в Ставку, ничего не боясь, предос­тавив ситуацию своему преданному слуге. В крайнем случае можно прислать в столицу генерала Иванова (Иванов Николай Иудович (1851 —1919) — генерал, был послан с фронта в Петроград 12 марта с поездом, в котором находилось 800 человек особых войск, и был наделен диктаторскими полномочиями, чтобы подавить революцию, но его поезд не достиг столицы из-за разногласий в войсках, а также из-за того, что из Ставки вскоре поступило сообщение об отмене при­каза.) с отборными солдатами, чтобы в критический момент поддержать муже­ство правительства.

Императрица сможет дать необходимые распоряжения, и все будет хорошо. Затем ее величество использовала все свои способности, чтобы укрепить позицию, отстаиваемую ее протеже; и до наступления утра два обещанных указа (подготовленные днем) были уничтожены. Вместо них был подписан пустой лист бумаги и безоговорочно передан в руки Протопопова. К тому же он получил разрешение в любое удобное ему время сказать своим коллегам, что им­ператор передумал. Затем его величество, как и планиро­вал, утром 9 марта уехал в Ставку.

В тот день в пятницу на окраинах Петрограда стали вспыхивать забастовки и хлебные бунты. Они происходи­ли и прежде, но теперь, поскольку зима не кончалась и продолжались сильные холода, рабочие все сильнее раздра­жались. Толпы бедняков, часами простаивающих на улице, ожидая своей очереди купить немного хлеба, были готовы при первой же возможности перейти к насилию.

В субботу беспорядки усилились и приблизились к цен­тру города, теперь уже они включали стычки с полицией и перестрелку. В министерстве полагали, что все вскоре ула­дится, его члены были уверены, что император исполнит обещание, и ждали опубликования указов, которые долж­ны были исправить положение дел, к вечеру этого дня или на следующее утро.

В воскресенье 11 марта в газетах появилось официальное объявление за подписью императора, но совсем не то, кото­рого ждали. Оно распускало Думу! А она, закрывая свое по­следнее заседание двадцать четыре часа назад, в полной уве­ренности назначила следующее на вторник (тринадцатое).

Все были словно громом поражены! Министры, за ис­ключением министра внутренних дел, были изумлены и со­вершенно не понимали, что же произошло. Спланировать и подготовить столь мудрую меру, за которой последовал такой акт, — это казалось просто слабоумием. И не пре­дупредить их!

В тот день воцарилось тяжелое, сердитое молчание. На улицах не ходили трамваи, почти не было ни саней, ни автомобилей и очень мало людей. Со всех сторон раздава­лась стрельба, поползли зловещие слухи об угрозе закону и порядку, но ничего нельзя было предпринять. Родзянко и члены парламента были глубоко обеспокоены.

Если бы удалось сформировать достойное доверия прави­тельство в союзе с либеральной Думой, все здоровые силы (даже из среды рабочего класса и солдат), безусловно, под­держали бы его. А теперь этот указ, положивший конец всем надеждам либералов, обрушился на них, словно удар мол­нии! Исправить положение вещей, казалось, было уже невоз­можно, и Дума, так же как и кабинет, ощущала себя загнан­ной в ловушку и проданной врагу. Если в тот день и велись какие-то разговоры среди руководителей, они носили лич­ный характер; и для общественности воскресенье прошло в унылой и тяжкой депрессии, в то время как набежали гро­зовые облака, готовые назавтра разразиться самой страшной бурей, какую только знала страна.

Наступило утро понедельника 12 марта. Город был охва­чен волнениями. Горели общественные здания. На улицах повсеместно происходили стычки между преданными войс­ками и революционерами. Со всех сторон беспорядочная стрельба. Собравшиеся на заседание члены кабинета получи­ли сообщение из штаба, что вскоре специальным поездом прибудет генерал Иванов с восьмьюстами отборными солда­тами—георгиевскими кавалерами, награжденными за нео­бычайное мужество, проявленное в битвах, и примет на себя полномочия диктатора; они ограничились тем, что вывели из своих рядов единодушным голосованием Протопопова. Ду­маю, это был первый случай в истории, когда министр был уволен своими коллегами. Затем они написали коллективное прошение об отставке, чтобы отослать его величеству с тем, чтобы оно вступило в силу как можно скорее, чего, однако, не могло произойти по российским законам до тех пор, пока она не будет принята. Во время этого заседания в Мариинском дворце на прилегающих улицах разыгралось сражение. На площади Святого Исаакия перед дворцом огромная вол­нующаяся толпа устроила демонстрацию, требуя выдачи «предателя» Протопопова. При этом последний, который так храбро намеревался препятствовать потоку любой обще­ственной демонстрации, теперь совершенно потерял само­обладание. Когда толпа приблизилась, он, съежившись, стал умолять о защите тех, кого оскорблял. Он бегал по зданию, пытаясь спрятаться, плакал и, наконец, окончательно поте­ряв голову, бросился в машину и уехал в дом другого про­теже Вырубовой, персидского врача Бадмаева (Доктор Петр Александрович Бадмаев (1851 — 1919) на самом деле не был ни персом, ни тибетцем, как его часто называют в литературе, а прак­тикующим врачом тибетской медицины бурято-монгольского происхождения. У Бадмаева было много знакомых в высших кругах, в то время он был дей­ствительно близок к Распутину и Вырубовой; он представил Распутина Про­топопову.). Здесь он и ос­тавался до конца недели, а когда было сформировано рево­люционное правительство, он добровольно явился в Таври­ческий дворец и сдался на милость Керенского.

Все остальные министры спокойно оставались в Мариинском дворце, а после утреннего заседания пешком разо­шлись по домам и точно так же вернулись на дневное засе­дание, а некоторые остались на обед в Мариинском дворце.

Муж встретил Барка днем рядом с клубом и пригласил его туда на несколько минут, чтобы укрыться от пролетаю­щих вокруг пуль, и министр сообщил ему об отставке всего кабинета. Каждый из них впоследствии рассказывал мне, какими спокойными и невозмутимыми казались они друг другу, хотя каждый отметил, что ходить в тот день по ули­цам было далеко не безопасно: вокруг вели залповый огонь войска, время от времени стреляли из револьверов и винто­вок революционеры, на грузовиках перевозили пулеметы, а полицейские вели обстрел с крыш и из окон. В понедельник гостиница «Астория» напротив Мариинского дворца была обстреляна и разграблена чернью. Свекровь, жившая там, к счастью, спаслась бегством вместе с горничной и маленькой собачкой в дом моей золовки, находившийся в нескольких кварталах оттуда. Все окна ее комнат были разбиты, и я позже насчитала двадцать семь дыр в стенах, где застряли пули. Министры на своем заседании в понедельник днем решили, что ничего не могут сделать в условиях создавшего­ся кризиса, и их единственная обязанность сейчас — оста­ваться в своих министерствах до тех пор, пока их не осво­бодит указом монарх или не вынудят уйти революционеры. Они надеялись, что это последнее может и не произойти, но в течение двух дней их почти всех арестовали. Дума самопро­извольно собралась рано утром в понедельник на экстренное заседание. Членов, несомненно, привело туда общее беспо­койство и желание обсудить, какие можно предпринять меры, чтобы сдержать беспорядки. Многие депутаты жела­ли революции и, возможно, даже планировали ее; но всем хотелось держать события под контролем и управлять, что­бы их поддержал дисциплинированный и благодарный народ и чтобы на них одобряюще смотрели союзники. Но они были потрясены и ужасно расстроены развивающейся опас­ной ситуацией, к которой оказались не готовы. Поющие и завывающие толпы рабочих и полки солдат ввалились в Тав­рический дворец и его сад, провозглашая себя друзьями Думы, но их дикие крики и неистовое поведение показыва­ли, что на них нельзя положиться, они легко воспламенялись и были готовы на все.

Родзянко и другие руководители встретились и обсудили ситуацию. Затем они стали действовать с непревзойденной находчивостью и присутствием духа. Они произнесли речи перед народом, употребив все свое красноречие, чтобы ути­хомирить дикие элементы, угрожавшие затопить их и теперь расположившиеся в Екатерининском зале — большом баль­ном зале бывшего дворца — на постоянные заседания. Со­циалиста Керенского привлекли в группу Родзянко, и с ис­кренним на тот момент энтузиазмом он взял на себя задачу справиться с этим бедламом. Он справился с изумительной легкостью, и благодаря его красноречию Дума не подверглась резне. Хорошо известный в массах и обладающий чувством патриотизма, он решительно занялся делом успокоения толпы.

Родзянко, несмотря на оскорбление, которому подвергся он сам и его сподвижники, второй раз в самой уважитель­ной форме телеграфировал императору, излагая ему историю событий в городе, подчеркивая крайнюю опасность ситуа­ции и прося предоставить указания. Эта телеграмма была послана по личной линии императора, отнесена оператором в Ставку и незамедлительно вручена секретарю генерала Воейкова, полковнику... Последний затем рассказывал мое­му мужу, что лично отнес ее Воейкову, который решил, что не стоит передавать ее императору и волновать его! Возмож­но, он получил соответствующие инструкции от Протопопо­ва. Так что жизнь в Ставке в тот день продолжалась в при­вычном спокойном и монотонном порядке.

Императрица разговаривала вечером с супругом по пря­мой линии из Царского Села и сообщила, что видит из дворца один-два пожара в Петрограде и что слышала о незначитель­ных беспорядках в столице, с которыми умело справляется полиция. Она выразила радость по поводу того, что скоро приедет Иванов и примет на себя командование, а затем стала сообщать мужу подробности о здоровье детей и двор­цовой жизни. Мадам Вырубова и ее сообщники не сочли нуж­ным беспокоить повелительницу, сообщая ей правду, если даже и знали ее, так что она получила не больше информа­ции о происходящем, чем император в Ставке. В ту ночь оба монарха были, наверное, единственными людьми среди сво­его окружения, кто спокойно спал, не сознавая опасности.

Телеграммы Родзянко, посланные во вторник, вселяли все больший ужас. Он утверждал, что теперь слишком поздно что-либо предпринимать, разве что посмотреть в лицо собы­тиям, и что, не получив распоряжений, он будет вынужден действовать по собственной инициативе. Воейков, наконец, испугался и отнес три телеграммы (после получения второй во вторник) его величеству. Тот прочел их и несколько ми­нут молчал, непонимающе глядя то на них, то на Воейкова. Он сказал, что не понимает, как такое могло произойти, если Протопопов и все прочие уверяли его, будто не существует реальной опасности. Затем, по-видимому, он все-таки осо­знал, что правда на стороне тех, кто находится в оппозиции к его фаворитам. Он гневно вскрикнул, затем последовали безапелляционные распоряжения, отданные таким тоном, что Воейков быстро задвигался, словно под ударами кнута. «Если бы здесь был Орлов, такого бы не произошло», — ус­лышал обласканный вниманием Воейков; и больше всего его унизило то, что это слышали и другие.

Поспешно сформировали императорский поезд, и уже через два часа ранним вечером император выехал в столи­цу. Он надеялся прибыть туда утром в среду 14 марта и хотел приехать прямо в Петроград и предстать перед пар­ламентом и народом. Но его советчики уговаривали его поехать сначала в Царское Село и собрать там кабинет, тем более что как раз перед его отъездом пришла взволнован­ная телеграмма от императрицы, в которой она призывала его величество к себе на защиту; народ устраивал демонст­рации, и ситуация в городе обострилась.

Император взял с собой только самых необходимых приближенных с Воейковым во главе. По телеграфу были отданы распоряжения очистить дорогу, чтобы император­ский поезд мог пройти с предельной скоростью. Но ночь только началась, как Воейкова разбудил начальник поезда, обеспокоенный тем, что до Петрограда невозможно до­браться обычным коротким путем, поскольку «дорога впе­реди преграждена». Он ждал распоряжений. Воейков, ис­пуганный опасностью, приказал перевести поезд на другой, более длинный путь, который, по-видимому, был свободен. Затем он снова вернулся в постель, с горечью размышляя о том, что это изменение означает потерю нескольких ча­сов, и они смогут приехать в Царское Село только во вто­рой половине дня.

Наступило утро среды, они приехали на Псковский вок­зал и остановились. Служащие вокзала сообщили Воейко­ву, что имеют «распоряжения от начальника транспортных средств не пропускать их поезд». Наверное, нигде нет за­писи о том, как комендант дворца сообщил эти странные новости своему повелителю и как последний прореагиро­вал на подобную ситуацию!

Явился генерал Рузский, командующий войсками в Пско­ве. Его попросили телеграфировать по штабной связи Род­зянко от имени императора с просьбой предоставить ново­сти и сообщить о затруднительном положении, в котором оказался путешествующий император. Рузский вернулся и рассказал, что председатель Думы сформировал Временный комитет и уже выслал двух депутатов навстречу его вели­честву. Они прибудут в Псков этим вечером и побеседуют с ним.

До их приезда император проводил время, разгуливая по платформе, откуда народ не удалили, так что вокруг сто­яли люди и глазели на него. Он также поговорил с им­ператрицей по частной линии из Пскова. Ее величество описала то, что видела из своих окон. Она казалась муже­ственной и спокойной и была главным образом обеспо­коена состоянием детей, заболевших корью, причем одна великая княжна и юный цесаревич были в тяжелом состо­янии.

Поздно вечером прибыла ожидаемая депутация из Пет­рограда. Она состояла из Гучкова (Г у ч к о в Александр Иванович (1862—1936) — основатель партии октябристов, одно время бывший председателем Думы, стал первым военным министром Временного правительства (март—апрель 1917 года)), ставшего впоследствии военным министром, и Шульгина (Шульгин Василий Витальевич (1878—1976) — русский национа­лист и издатель киевской газеты «Киевлянин». Будучи депутатом 4-й (после­дней) Думы, Шульгин был ярым критиком правительства, в начале 1917 года выступил за отречение Николая II от престола. После революции сделал эк­страординарную карьеру и умер в Советском Союзе в возрасте девяноста девяти лет.), издателя блистательной газеты в Киеве. Генерал Рузский сопровождал их и оста­вался в императорском салоне-вагоне в течение всего ис­торического разговора. Это был первый случай в жизни Николая II, когда он принимал кого-то, не одетого в пол­ную форму (военную или гражданскую). Эти люди при­шли в том, в чем приехали, а возможно, не переодевались с понедельника и были в той одежде, в которой ушли в понедельник утром в Таврический дворец.

Его величество сопровождали старый граф Фредерикс (Фредерикс Владимир Борисович (1838—1927) — граф, один из ближайших сподвижников Николая II, носивший звания министра двора, главы императорского кабинета и коменданта штаба. Он скрепил подписью манифест Николая II об отречении. Некоторое время находился под арестом по приказу Временного правительства, позже эмигрировал в Финляндию.), министр двора; генерал Нарышкин (Нарышкин Кирилл Анатольевич (1868—1924) — генерал, друг детства императора, возглавлял полевой суд его императорского величества.), Глава военного управ­ления; один из адъютантов и, возможно, генерал Воейков. Император принял посланников спокойно и, когда они сели, попросил изложить свое дело, что они и сделали. Сначала осветили историю событий с момента отъезда императора в пятницу утром, рассказали, что сейчас оставили столицу в разгар сражений; правительство бессильно, так как почти все его члены оказались арестованными; толпы на улицах гото­вы поджечь и разграбить город, а войска, перешедшие на сторону революционеров, принимают участие в беспоряд­ках. Они сказали, что Дума, не получая никаких сообщений от императора, собралась и сформировала Временный комитет, и теперь эта горстка людей борется за то, чтобы по­ложить конец хаосу и найти решение многих сложных про­блем. Иванова и его сподвижников остановили и не позво­лили войти в город, и теперь неизвестно, что могло случить­ся с ее величеством и детьми императорской четы или со страной, если только монарх не решится совершить един­ственный оставшийся ему шаг — отречься от престола, по­зволив цесаревичу заменить себя с тем, чтобы делами управ­ляло регентство по выбору народа.

Император слушал, не проявляя признаков гнева, сожа­ления или удивления. Когда они закончили свою речь, он заявил, что отказывается передать престол сыну, не желая, чтобы его и императрицу разлучали с мальчиком, и сказал, что отрекается от своих прав, а также от имени цесареви­ча в пользу своего брата Михаила (На самом деле Николай II сначала отрекся в пользу своего сына с Ми­хаилом в качестве регента, но несколько часов спустя, поняв, что тогда при­дется расстаться с сыном, взял назад свое заявление и подписал манифест, который стал достоянием общественности, в нем он отрекался в пользу Ми­хаила.). Депутаты согласились на это и дали ему на подпись заранее заготовленную соот­ветствующую бумагу. Без каких-либо признаков волнения император взял бумагу и один перешел в кабинет по со­седству с салоном. Через несколько минут он вернулся с напечатанным листом в руке и дал его депутатам на про­чтение и спросил, то ли это, что они желают. Получив от них утвердительный ответ, монарх тотчас же подписал до­кумент. Император спросил депутатов, что он лично дол­жен делать в этот момент. Они сказали, что он свободно может вернуться в Ставку.

Этот план был осуществлен вскоре после отъезда не­жданных гостей. Отношение императора к происходяще­му отличалось изумительным спокойствием. Беспомощный в руках заговорщиков до этого времени, он оказался в рав­ной мере неспособным противостоять натиску людей, за­хвативших власть. Он не протестовал, не жаловался на свою судьбу, не проявлял ни малейших признаков желания защитить свое наследство. Напротив, он тотчас же отказался от него без споров и поступил так, как ему велели. Каза­лось, он даже испытывал удовлетворение оттого, что мог теперь вести спокойную жизнь, освободившись от гнета государственных дел. Ему не приходило в голову приказать арестовать этих депутатов или предпринять какую-то иную попытку самозащиты. Хотя он снова разговаривал с импе­ратрицей по специальной связи из Пскова после отъезда депутатов Думы и до своего собственного отъезда, но не сказал ей о своем отречении!

В штабе император передал верховное командование ге­нералу Алексееву (Алексеев Михаил Васильевич (1857—1918) — генерал, началь­ник штаба Николая II, принимал участие в убеждении Николая отречься от престола. Стал главнокомандующим российских вооруженных сил в сентяб­ре после Корниловского мятежа, впоследствии создал Добровольческую армию для борьбы с большевиками.), бывшему до этого его начальником шта­ба, а сам больше не принимал командования и не возвра­щался во дворец, который занимал в Могилеве, а оставался в своем поезде, несколько продвинувшемся навстречу импе­ратрице-матери, которая, услышав новости, выехала из Ки­ева, чтобы поддержать сына своим присутствием и любовью.

Таким образом они провели четыре дня: император на­слаждался полнейшей личной свободой, ездил по городу с ее величеством, завтракал и обедал с ней. Воейков безуспешно попытался покинуть монарха и перейти в свиту императри­цы, полагая, что так будет безопаснее. В конце концов этот неверный слуга бежал, был арестован в поезде неподалеку от Москвы и доставлен в Петроград, где революционеры поме­стили его в Петропавловскую крепость.

Один из камергеров императрицы-матери подробно рас­сказал мне об этих печальных днях, которые они провели в Ставке, о спокойной храбрости этой великой женщины, о ее нежной заботе и самообладании, а также об инертности ее сына перед лицом перемен, которые невозможно было иг­норировать. В церкви во время службы он слышал, что его имя и имена членов его семьи не упоминались, но никак не прореагировал на это. За столом велись привычные беседы. На четвертый день ему объявили, что ему следует считать себя арестованным и он должен отправиться в Царское Село в сопровождении одного из депутатов Думы. Все с тем же равнодушием он выслушал приговор, попрощался с матерью и членами своей свиты и отправился во дворец в Царское Село, не произнеся ни слова сожаления, даже не помахав рукой хрупкой фигурке в черном, императрице-матери, сто­явшей в одиночестве на платформе и с разбитым сердцем наблюдавшей, как поезд скрывается вдали.

В этой поездке императора сопровождал только князь Долгорукий, которого в последнее время сделали церемо­ниймейстером и который попросил позволения разделить судьбу императора. Представитель Думы и военный конвой составляли остальных пассажиров специального поезда. Император слышал об аресте своей супруги и с тех пор не мог связаться с ней, но, казалось, не испытывал волнения за ее судьбу, так же как и за свою собственную. Все, кто видел его, размышляли, понимал ли он опасность своей ситуации.

По прибытии императора во дворец ему позволили встре­титься с императрицей с глазу на глаз, несмотря на то что оба они были теперь узниками. Наверное, их разговор но­сил трагический характер, когда они встретились и обсуди­ли безнадежность своего положения и причины, которые привели к этой драме!

Но одним из предсказаний Распутина было утвержде­ние, что если с ним что-нибудь случится, то с император­ским домом произойдет несчастье, так что, возможно, его покровительница по-прежнему верила в своего пророка и, возможно, пыталась объяснить императору, что смерть их вдохновителя стоила им обоим трона.

День-два спустя Керенский, министр юстиции новорож­денного Временного правительства, пришел в Царскосель­ский дворец с просьбой к императору предоставить ему необходимую информацию и бумаги. Император-узник сер­дечно принял его в своей библиотеке. Они сидели, курили и обсуждали разные темы, как вдруг Николай II сказал: «Как жаль, что мы не были знакомы прежде! Мне очень помогло бы, если бы во время моего царствования я знал таких лю­дей, как вы, и смог бы ввести их в правительство!»

В этот момент в большую комнату тихо вошла бывшая императрица. Керенский тотчас же встал, и бывший импе­ратор представил социалиста своей супруге. Министр поце­ловал ей руку и придвинул для нее кресло к креслу его ве­личества. «Вам нет необходимости предлагать мне стул в моем собственном дворце», — заметила она и встала в ус­тановившемся молчании рядом с мужем. Ее гордый дух не был сломлен, и вскоре новое правительство почувствовало необходимость разделить супружескую пару, позволив им встречаться только за столом и в присутствии революцион­ного офицера, который должен был наблюдать за ними и выслушивать разговоры.

«Она слишком сильна, а он слишком слаб» — такое мне предоставили объяснение, когда я спросила, почему новое правительство приняло такую меру.

 

Глава 17

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

 

Рано утром в четверг делегация, поехавшая в Псков, вернулась с последним актом нашего императора. Родзянко опубликовал его и распространил по городу, расклеив на дверях и стенах домов. В нем говорилось:

«В эти решительные дни в жизни России почли Мы дол­гом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшею достижения победы и, в согласии с Государственной Думой, признали Мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благо­словляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государст­венными в полном и ненарушимом единении с представи­телями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех Наших верных сынов отечества к исполнению своего свято­го долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь Ему, вместе с представите­лями народа, вывести Государство Российское на путь побе­ды, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай».

В четверг утром комитет ждал прибытия великого князя Михаила. Ему предложили трон, но он отказался от предло­женной чести под давлением делегации, не хотевшей, что­бы он царствовал. В своем воззвании, распространенном в тот же день, он заявил, что примет корону только в том слу­чае, если будет «избран путем голосования на Учредительном собрании».

Тотчас же было принято решение сформировать Времен­ное правительство, чтобы продолжать войну и управлять страной. В тот же день было назначено министерство, в ко­торое вошли все лучшие либеральные мыслители и извест­ные теоретики. Премьер-министром назначили князя Льво­ва (Львов Георгий Евгеньевич (1861 —1925) — князь, видная фигура в местном самоуправлении до революции, стал первым премьер-министром и министром внутренних дел Временного правительства в 1917 году.); Милюков получил портфель министра иностранных дел; Терещенко (Терещенко Михаил Иванович (1886—1956) — промышленник и финансист, депутат 4-й Думы, член «Прогрессивного блока», участник за­говора, направленного на свержение Николая II. Первый министр финансов Временного правительства, сменивший Милюкова на посту министра иност­ранных дел в мае 1917 года.) со своими миллионами был направлен управлять финансами; в то время как Керенский со своим идеализмом занял пост министра юстиции. Почти все люди, вошедшие в этот кабинет, обладали честностью и желанием поставить страну на ноги. Американский посол мистер Франсис, должным образом оценив их, страстно желал усилить их пози­ции и к субботнему вечеру добился от правительства Соеди­ненных Штатов официального признания Временного пра­вительства. Англия и Франция почти сразу же последовали примеру Соединенных Штатов, и к вечеру понедельника в истории России открылась новая глава. В Петрограде снова воцарилось спокойствие.

Революция продлилась всего лишь неделю. Когда пре­жних министров арестовали, никто из них серьезно не пострадал, хотя некоторым довелось испытать холод и не­удобства. Министерские комнаты для собраний в Думе ис­пользовались как место содержания узников, арестованных самоназначенной революционной охраной. Здесь оказалось огромное количество людей, их продержали под стражей несколько часов или несколько дней, а затем либо освобо­дили, как Барка и Кочубея (Кочубей  Виктор Сергеевич (1860—1923) — князь, генерал и член императорской свиты, управляющий императорскими имениями с 1899 по 1917 год; родственник Кантакузиных.), либо перевели в Петропавлов­скую крепость для более длительного заключения.

Сенаторы, члены Государственного совета, бывшие при­дворные и члены правительства, всего около двухсот человек, провели в этих набитых битком комнатах по пять или шесть долгих дней. Каждое утро и каждый вечер Керенский обхо­дил комнаты, выбирая несколько человек, кого следовало освободить, и несколько, чтобы отправить в крепость. С од­ной стороны импровизированной тюрьмы слышались выска­зывания членов Думы, в то время как с другой доносился рев выпущенного на свободу бедлама, ибо в Екатерининском зале разглагольствовали делегации солдат и рабочих, крити­куя, угрожая, приветствуя, требуя отчета обо всем, что де­лалось, права вето и одобрения всех принимаемых мер (Петроградский Совет делил Таврический дворец с остатками думского комитета, сформировавшего Временное правительство.).

Много раз жизнь обитателей дворца оказывалась на во­лоске, но каждый раз ситуацию спасал Керенский красно­речием и умелым ведением дел своих подзащитных. Когда он согласился на должность министра в таком консерватив­ном правительстве, каким было Временное правительство, он почти утратил влияние на крайних социалистов, опасав­шихся, что он больше не будет представлять их интересы. В первые дни после назначения, когда он появлялся среди уз­ников, его сопровождал «почетный караул»: солдат, матрос и рабочий в качестве адъютантов; впоследствии он сказал, что это были шпионы, приставленные к нему «Екатеринин­ским залом», чтобы следить за каждым его шагом и слышать все разговоры. В эти дни он держался с узниками сурово и грубо, но, как только избавился от надзора, стал простым и человечным и старался помочь и освободить всех, кого толь­ко мог.

Сотни арестованных были освобождены тотчас же после ареста, некоторых задержали на несколько дней, а некото­рые оказались в крепости, где несколько месяцев влачили жалкое существование. Но смертной казни не подвергся никто, поскольку одним из первых действий Керенского была отмена смертной казни.

 

Глава 18

 АРЕСТ ИМПЕРАТРИЦЫ

 

Мой муж, приехавший в Петроград по делу, прибыл в столицу утром в воскресенье 11 марта и, обнаружив, что весь транспорт остановился и нет никаких иных средств передви­жения, кроме своих двоих, с помощью денщика Давидки понес свой легкий багаж по безмолвному городу в клуб. Поз­же он рассказывал, что все казалось ему зловещим, а го­род — мертвым; он нашел своих друзей в клубе чрезвычай­но взволнованными и обеспокоенными за безопасность го­рода. Говорили, будто через несколько часов произойдет ре­волюция. Михаил навестил мать и других членов семьи и увидел, что мать очень обеспокоена. Он решил, что ввиду уг­рожающих беспорядков не следует возвращать нашего маль­чика в школу, как обычно делалось в субботу вечером.

В понедельник утром, когда действительно разразилась революция и перестрелка на улицах с каждым часом при­нимала все более яростный характер, передвижение по городу даже пешком стало почти невозможным.

Некоторое время муж наблюдал за войсками, часть ко­торых все еще поддерживала правительство, сражавшееся с рабочими массами, а часть перешла на сторону толпы. Но это были в основном резервисты или новобранцы, жившие в казармах полков, чьи названия они носили и к которым должны были в скором времени присоединиться на фрон­те. Офицеров было мало, и они оказались совершенно бес­сильны против разбросанных среди солдат агентов. Боль­шинство резервистов были мобилизованы из рядов рабочего класса и теперь братались с рабочими.

В самом начале этих событий Министерство внутренних дел перестало существовать. Некому было отдавать распоря­жения полиции, и после двух дней кровавой обороны она отказалась от борьбы. Сначала по приказу Протопопова на всех общественных зданиях установили скорострельные ору­дия, и они вели оттуда стрельбу, единственным результатом которой стало то, что толпа пришла в еще большую ярость.

Люди в основном передвигались пешком, трамваи и на­емные экипажи остановились. Банки и магазины закрылись, поезда нерегулярно, время от времени прибывали и уходи­ли из города.

Министры вели себя храбро и не бежали, за исключени­ем пользовавшегося наибольшим доверием Протопопова. Они решили, что каждый должен вернуться на свое место, продолжать выполнять текущую работу, защищать вверен­ную им государственную собственность и ждать дальнейших событий. Так и было сделано. Все эти сильные люди терпе­ливо и спокойно часами сидели в ожидании за своими ра­бочими столами. Арестовывали министров банды революци­онных добровольцев, не облеченных властью и не имевших на это полномочий, ни один из министров не был арестован на основании официального ордера или приказа вновь со­зданного Временного правительства. Все жестокие и несправедливые поступки этой недели совершались такими рассе­янными группами добровольцев, более или менее выпивших. Они довольно грубо вваливались в общественные здания и частные дома, производя инспекцию и реквизицию, а глав­ным образом воруя все, что лежало на поверхности, и уно­сили с собой вещи целыми охапками. Порой солдаты вели себя прилично и заявляли, будто только ищут шпионов и огнестрельное оружие, а когда конфисковывали собствен­ность, то делали вид, будто это делается ради общественной безопасности.

В любом случае сопротивляться было бесполезно и опас­но. В результате непонимания и враждебности со стороны солдат было много жертв. Таким образом убили генерала Стакельберга (Стакельберг Георг Карлович (1850—1917) — барон, гене­рал от кавалерии, сыгравший видную роль в Маньчжурской кампании 1904— 1905 годов.), а некоторых ранили.

Мой муж, со своей греческой фамилией и южнорусски­ми традициями, к тому же носивший аксельбанты и шпа­гу Святого Георгия, командир его величества Кирасирского полка, чувствовал себя в безопасности. Однако в помещение клуба ворвалось десять—двенадцать полупьяных солдат-ху­лиганов; осмотрев вещи находившихся там джентльменов, они конфисковали их оружие, обувь, деньги и другие пред­меты собственности, затем проверили документы своих жертв и, заявив, что они «не в порядке», арестовали их как немецких шпионов и велели тотчас же отправляться в Думу.

Естественно, офицеры испытывали негодование, но во­лей-неволей смирились с ситуацией. Хотя князь Енгалычев намеревался оказать сопротивление, его уговорили успо­коиться и не возбуждать ненужного раздражения, когда небольшая процессия пустилась в долгий и опасный путь по охваченному беспорядками городу. Четырем мужчинам, предварительно обезоруженным, велели снять аксельбанты. Долгий и опасный путь по городу, продолжавшийся около двух часов — по Большой Морской, Невскому и далее к Таврическому дворцу, — был очень утомительным, тревожным и унизительным. И все же даже эти солдаты относи­лись к своим пленникам вопреки логике хорошо, и когда князь Карагеоргевич не смог идти из-за боли в раненой ноге (для лечения которой он приехал с фронта), его по­садили в проходивший мимо грузовой автомобиль и таким образом отправили в Думу. Уже через пятнадцать минут муж принял на себя командование всем этим отрядом и велел задержавшим их солдатам отвести их прямо в каби­нет Гучкова в Думе, что и было сделано немедленно по прибытии. Этот член Временного комитета был изумлен при виде моего мужа и остальных офицеров. Он тотчас же освободил их, вернул им документы и выдал удостоверения, свидетельствующие, что они уже прошли проверку и мо­гут свободно передвигаться по городу. Затем Гучков отвез Михаила обратно в клуб на своей машине, так что его зло­ключения закончились не так уж плохо, но он лишился своей шпаги и револьвера, которые очень высоко ценил. Шпагу носил его дядя во время Турецкой войны, а револь­вер прошел через все кампании вместе с моим отцом. Но потеря оружия была незначительной утратой по сравнению с опасностью, которой удалось избежать! Что касается ак­сельбантов и инициалов императора на эполетах мужа, он так и не заменил их, поскольку на следующее утро было объявлено об отречении императора от престола.

Подчиниться воле императора, как это выражалось в акте об отречении, означало верно служить новому прави­тельству и содействовать изгнанию врага от наших границ. Таким образом Кантакузин и все остальные офицеры ос­тались на своих постах. Он продолжал командовать императорскими кирасирами, название которых изменили на «подольских кирасиров» в память о городе, из которого первоначально происходила основная часть солдат.

Первоначально в среде революционеров не было движе­ния против офицеров и аристократов. Разве что в единич­ных случаях. В целом драма развертывалась на внешне пат­риотической основе: «За войну и национальную свободу», против тирании немецкой или «оккультной партии» при дворе. Это была атака на форму правления: самодержав­ную и бюрократическую.

В четверг утром, после того, как повсюду были раскле­ены акты об отречении, казалось, вдруг из хаоса родился по­рядок. Стрельба прекратилась, люди свободно передвигались по городу. Видеть это было даже жутковато, поскольку под поверхностью еще не ощущалось прочной основы. Не суще­ствовало ни организации, обладающей реальной властью, ни дисциплинированной силы, на которую можно было рассчи­тывать. Однако улицы и церкви были переполнены улыба­ющимися людьми, большинство из которых носили ленты и кокарды алого цвета, а город был украшен красными флага­ми. Императорские гербы удалялись с магазинов и дворцов, но без каких-либо проявлений насилия и ненависти. Было сравнительно мало случаев разорения частной собственнос­ти, пьянства и убийств. Внезапно появились продукты и топ­ливо, и беспечные люди не понимали, что живут за счет дра­гоценных запасов, и спокойно занимались своими делами, полагая, что с Россией все в порядке, раз все их текущие нужды в достаточной мере удовлетворяются.

В субботу муж смог уехать на фронт, завершив, нако­нец, дело, ради которого приехал на север. Он уехал спо­койно, чувствуя себя в безопасности, а наш мальчик вер­нулся в школу.

По всей стране новость о революции встретили почти с религиозным благоговением; везде царил порядок, хотя по­лицейских тотчас же мобилизовали и отправили на фронт сражаться, оставив при этом двери тюрем распахнутыми, а улицы и дороги незащищенными. К несчастью, даже гра­ницы в течение шести дней были открыты, и любой мог пройти беспрепятственно и без документов. К тому време­ни, когда Временное правительство послало солдат на сме­ну прежних стражей границы, тысячи немецких шпионов и агентов спокойно прошли через эти ворота и приступи­ли к своей смертоносной работе по организации и форми­рованию большевистской партии, которая прежде была всего лишь толпой сброда. Члены Временного правительства вскоре осознали драматическую сторону этой небрежнос­ти, но результатов уже невозможно было исправить. В эти первые бурные дни также было дано обещание, что войс­ка, находившиеся в те дни в Петрограде, никогда не от­правят на фронт и не расформируют, но оставят на пре­жнем месте защищать столицу — «честь, завоеванная ими своим участием в революционном движении». Это предло­жение исходило от депутатов Екатерининского зала и было подписано первым правительством. Впоследствии много обсуждалось, осознавало ли министерство, какие трудности возводит на своем пути на ближайшее будущее, предостав­ляя этим (уже утратившим дисциплину и лояльность) вой­скам такое исключительное положение. Подобный акт имел далеко идущие последствия. Декрет, называвшийся «Приказ № 1 по армии», упразднял порядок и дисципли­ну, создавал «солдатские комитеты» в каждой части и на законном основании предоставлял полную свободу самым низшим слоям. Все это стало каменным грузом, впослед­ствии затянувшим идеалы и возможности революции на самое дно болота, где они и скончались. «Приказ № 1 по армии» был тотчас же напечатан, и тысячи экземпляров разосланы через специальных агентов прямо солдатам на линию фронта и распространялись среди них без ведома офицеров. Я слышала об этом от многих, кто был тогда на фронте («Приказ № 1» Петроградского Совета был адресован гарнизону столи­цы, но, как пишет автор, сразу же стал распространяться на фронте с гибель­ными последствиями для дисциплины.). Командиров ошеломило то, что такое серьезное и важное решение было принято столь поспешно и разосла­но таким способом, а не обычным путем через штаб с тем, чтобы оттуда передать его дальше: армейским корпусам, дивизиям, бригадам и полкам.

Я слышала от нескольких заслуживающих доверия дол­жностных лиц, связанных в те дни с Временным правитель­ством, заседавшим в Таврическом дворце, что они прове­ли личное расследование и обнаружили, что за печатными станками, на которых тиражировали эти приказы, стояли немцы. А также посланцами, отвозившими на фронт па­кеты с воззваниями, также были немцы или оплачиваемые ими лица. Они стали протестовать и обратились к Времен­ному комитету с просьбой выделить небольшой отряд сол­дат, чтобы арестовать этих врагов, но не получили ни по­зволения, ни людей для выполнения этой службы.

С первых дней революции лучшие из офицеров с песси­мизмом смотрели в будущее и видели единственное спасе­ние в немедленной военной помощи со стороны союзников. Но все наши офицеры вели себя лояльно по отношению к новому правительству, поскольку оно было временным, и государь призвал всех подлинных сынов Отечества оставать­ся на своих местах и сражаться с врагом. Благодаря сверх­человеческим усилиям этих превосходных людей армия еще несколько месяцев удерживалась на основе старых традиций, личного влияния и хороших взаимоотношений между офи­церами и солдатами. Они закончили жизнь скорее приняти­ем мученичества, чем вины за отказ от дальнейшего ведения войны.

Каким-то странным образом ее величество не знала об отречении до тех пор, пока в четверг днем ей не доложили о приходе депутации. Она ответила, что предоставит им аудиенцию в одном из залов дворца. Войдя в комнату, она увидела группу скромно одетых мужчин, и говоривший от их имени делегат, молодой полковник, объявил ей, что на него возложена тяжелая обязанность «арестовать ее величество». Она с негодованием осведомилась, каким образом и почему, и ей предоставили краткий отчет о событиях в столице, о которых она ничего не знала. «Но его величество?» — с раз­дражением спросила она. И только тогда ей сообщили, что ее супруг отрекся от престола от своего имени и от имени наследника. Колени императрицы подогнулись, она покачну­лась и схватилась за стол. «Это неправда! Это ложь! Я разго­варивала с его величеством по личной связи, когда он уезжал из Пскова, и он ничего не сказал об этом». Ей подали акт об отречении. Несмотря на всю горечь и отчаяние, которые она, должно быть, испытывала, императрица гордо выпрямилась и посмотрела в лицо депутатам. «Мне больше нече­го сказать». Ей сообщили, что она может остаться во двор­це, о ней будут заботиться и предоставят все удобства. «А что будет с детьми? Они больны, и их нельзя беспокоить». Ей ответили, что они тоже могут остаться. Тогда она попроси­ла о двух одолжениях: чтобы с сыном оставили старого мат­роса, прислуживавшего мальчику с рождения, и чтобы к ним мог, как обычно, приходить врач. Все это было дозволено. Только она сама не должна выходить из дворца. Это небе­зопасно и будет нарушением приказа со стороны тех, кому предстоит охранять ее. И императрица, ныне пленница в своем собственном дворце, вышла из зала, не проронив боль­ше ни слова.

Она стала терпеливо ждать, внешне гордая и спокойная, и не сказала детям ничего. Она видела толпу у своих во­рот, слышала угрожающие выкрики, видела, как импера­торский конвой казаков, ее охрана, перешел на сторону революционеров. Даже дворцовые слуги, за исключением ее личной прислуги, попросили позволения уйти. С ее вели­чеством остались только одна - две фрейлины, к ней не по­ступало новостей ни о муже, ни о событиях, происходив­ших за стенами дворца.

Вскоре Родзянко предложил ей прислать к нему свои дра­гоценности на хранение, обещая предоставить ей расписку и нести за них ответственность. Она отвергла предложение и оставила свои драгоценности и своих детей рядом с собой. Во всех уголках Петрограда, а также в Ялте простые люди выражали сочувствие по отношению к детям, больным ко­рью, к императрице-матери и различным великим князьям и княгиням. Но во всей огромной империи, казалось, не нашлось ни слова похвалы или сожаления к несчастной паре. Всего несколько дней назад они были всемогущими монар­хами и правили более двадцати лет, и ни один человек не поднял руки на защиту их знамени. Это кажется мне самой красноречивой деталью революции.

После ареста и освобождения в среду мой муж совершен­но свободно разгуливал по улицам. Он не носил на поясном ремне никакого оружия, как и остальные офицеры в горо­де, но снова надел оружие в субботу, отправляясь на фронт, где нашел свой полк в состоянии недоумения и брожения. Новости о великих событиях только что дошли из столи­цы до армии, и среди солдат уже распространялся «Приказ № 1». Кантакузин приехал как раз вовремя, чтобы подтвер­дить подлинность слухов и должным образом интерпрети­ровать экстраординарный документ, чтобы сплотить своих солдат и офицеров в едином порыве доказать патриотизм и значение воинской дисциплины. Они раз и навсегда реши­ли жить в соответствии со своими прежними традициям и, что и делали в течение восьми месяцев постоянных искуше­ний. Это соединение с необыкновенным достоинством вы­держивало напряжение революционного периода и счита­лось по всему фронту уникальным, оно создало себе такую репутацию, которая делала честь стойкости самих солдат и их командира.

Вскоре после революции мужу поручили командование бригадой, состоявшей из его собственных кирасиров и род­ственного ему полка, который при прежнем режиме назы­вался «кирасирами императрицы-матери». Кантакузин с грустью покидал свой полк, которым столько месяцев ко­мандовал под огнем. Его утешало только то, что полк войдет в состав его бригады, к тому же новый командир кирасиров, князь Черкасский, и все остальные офицеры оставались ему верны и составляли группу его приверженцев, наподобие его штаба. Солдаты, невзирая на введение революционных иде­алов, сохраняли свое прежнее отношение к командиру, все­гда называли Михаила «наш князь» и в старинной патриар­хальной манере приходили к нему со своими личными и общественными проблемами. Они даже советовались с ним, как им понимать новые демократические теории и как при­менять их на практике. В конце июля на собрании пол­кового Совета солдаты единодушно проголосовали за то, что­бы предоставить Кантакузину право на пожизненное ноше­ние формы, даруя ему честь, обычную для старого режима, но отмененную революционным правительством.

Войскам, находившимся под командованием моего мужа, было приказано незамедлительно направиться в Киев для поддержания там спокойствия, поскольку опасались свершения там переворота. Киев долго оставался самым спокойным и безопасным городом империи. Так продол­жалось до тех пор, пока в начале ноября власть не прибра­ли к рукам большевики и украинские власти, а Временное правительство раз и навсегда пало. Когда мужу приказали отправиться в Киев, он написал мне о своем глубоком от­вращении к предстоящей работе, но, поскольку Киев был большим и удобным городом, он хотел, чтобы я присоеди­нилась к нему, если все будет благополучно. Он намеревал­ся нанять дом и обосноваться с большими удобствами, чем ему приходилось жить в последние два с половиной года. Я с радостью согласилась поехать, но решила сначала посе­тить столицу, где у меня были кое-какие дела, а также хотела повидать своего мальчика, тем более что ходили слу­хи о закрытии его школы.

 

Глава 19

ПОСЛЕДСТВИЯ РЕВОЛЮЦИИ

 

В первую неделю после революции путешествовать было почти невозможно, невозможно было заказать ни спальных, ни сидячих мест, ни в каком вагоне. Казалось, все населе­ние России пустилось в разъезды по стране. Багаж посто­янно терялся, и приходилось сталкиваться с огромным ко­личеством трудностей.

За два дня до своего отъезда в Петроград я прочла в мес­тной крымской газете, что бывший начальник моего мужа, великий князь Николай Николаевич, прибыл на свою виллу Чаир, находящуюся неподалеку от нас, с ним приехали его жена, брат и невестка. Сопровождали его только князь и княгиня Орловы, последовавшие за ним исключительно из преданности, не имея ни жалованья, ни официального по­ложения.

Сразу же после их прибытия в Крым приехала еще одна печальная путешественница. Императрица-мать со спокой­ным благородством поселилась в Ай-Тодор, в доме вели­кой княгини Ксении и ее мужа, великого князя Александ­ра Михайловича. Им тоже было предоставлено право вы­бора места жительства.

Пользуясь добротой со стороны этих людей в течение многих лет, я почувствовала, что должна проявить свою сим­патию и преданность по отношению к ним, и вызвалась от­везти их письма или посылки в столицу. Я знала, что это единственная для них возможность избежать цензоров, ко­торые, по моим сведениям, задерживали всю корреспонден­цию императорской семьи, и увидела, как обрадовались бе­женцы той возможности, которую предоставлял им мой отъезд. Я увозила с собой целый мешок писем всевозможных форм и размеров, положив их за подкладку своего несессе­ра. Меня немного пугала мысль о том, что может со мной произойти, если меня обыщут! К счастью, я избежала вни­мания со стороны властей. Новый режим ничего не знал и знать не хотел о моих обязательствах, и я смогла доставить документы от ее величества к управляющему ее бывшего двора, а также передать в руки надежного курьера ее пись­мо к вдовствующей королеве Англии Александре, которое он переправил через границу. Я также везла письма бывшего шефа, адресованные премьер-министру Львову и военному министру Гучкову, и деловые письма, касающиеся его лич­ных дел. Я радовалась возможности хоть в малой мере отпла­тить за те благодеяния, которые получала все семнадцать лет, проведенных в России. Безусловно, я никогда не предпола­гала, что судьба предоставит мне такую возможность, и с подлинной радостью приступила к выполнению этих дели­катных поручений.

Я побывала в Чаире и услышала от великой княгини рас­сказ об ее опыте общения с революционерами в Тифлисе. Я видела великого князя Александра и слышала подробный рассказ о четырех днях, проведенных им и императрицей-матерью в Ставке с экс-императором, и об аресте последнего; а также о возвращении императрицы в Киев, об ува­жительном сочувствии, с которым относились к ней там и во время поездки. Все эти члены императорской семьи были преисполнены веры в будущее России и считали, что Временное правительство сможет довести до конца войну. Они надеялись, что им позволят жить в мире в Крыму или в их загородных имениях, но беспокоились по поводу сво­его финансового положения. Никто из них не имел боль­шого личного состояния, они зависели от пособий, ко­торые получали по цивильным листам императора, или от доходов императорских фамильных имений. Однако ник­то из них не жаловался по поводу своих потерь. Эти люди уже давно предвидели неприятности и, казалось, теперь волновались меньше, чем до переворота. Раз монарх про­играл, ничего не оставалось делать, как принять ситуацию по возможности с философским спокойствием.

Никто из членов императорской семьи в Крыму не упо­мянул при мне ни бывшего императора, ни его супругу. Ежедневные газеты публиковали статьи, якобы сообщаю­щие подлинные детали «внутренней» дворцовой и полити­ческой жизни Царского Села во время последних месяцев империи. Все это выглядело печально и унизительно.

Все мы сошлись во мнении, что Временное правительство хорошо подобрано и обещает быть консервативным и разум­ным. Мы надеялись, что Учредительное собрание выступит за конституционную монархию. Императором тогда, есте­ственно, будет избран кто-то из членов императорской се­мьи, возможно, всегда популярный и сильный наш бывший шеф, или великий князь Михаил, чья жена происходила из московского купечества, или же Кирилл, следующий по по­рядку престолонаследия и имеющий жену из императорско­го дома.

Похоже, имел шанс оказаться избранником народа и ве­ликий князь Николай Михайлович. Он был чрезвычайно умным и уже несколько лет изучал политику. К тому же он придерживался революционных взглядов, а его демократи­ческий стиль жизни предоставил ему возможность приобрести много друзей во всех группах и классах империи. Он написал несколько исторических книг, получивших всеобщее одобрение; хорошо знал русскую интеллигенцию, а артисти­ческие круги знали его, принадлежавшие ему коллекции и являлись его почитателями. У него было много друзей в Думе и земствах. Он попал в немилость у бывшей императрицы, был отправлен в изгнание и вернулся как раз вовремя, что­бы сыграть видную роль в дебатах Думы в беспокойные революционные дни. Он был большим любимцем импера­трицы-матери.

Так что в конце марта я отправилась в Петроград, ис­пытывая огромное любопытство, некоторое беспокойство и большие надежды. Мое путешествие было довольно удоб­ным, вполне спокойным и монотонным.

Я приехала в Петроград 13 апреля, в Страстную пятни­цу, когда революции исполнился ровно месяц. Мой мальчик приехал на вокзал встретить меня в бабушкином экипаже. Когда поезд подошел к платформе, она была заполнена ог­ромной толпой людей, в основном солдат в незастегнутой и неаккуратной форме. Но все они усмехались и были добро­душно настроены. Они с готовностью подхватили мой багаж и перенесли с поезда к экипажу. На мой вопрос, почему это делают солдаты, сын объяснил, что войска теперь управля­ют городом. Никто не осмеливается противоречить им, так что они, неряшливо одетые, беспечно повсюду разгуливают, курят и реквизируют все, что можно съесть, отказываясь проходить строевое обучение и выполнять приказы. Среди всего прочего они завладели вокзалами, сочтя работу носиль­щиков легкой, занятной и выгодной.

Следующее мое впечатление — кучер княгини с огром­ным красным бантом, приколотым к груди ливреи. Сын еще усилил мое изумление, рассказав, что бабушка стала самой ярой революционеркой и с восторгом встречала разрушение всех старых традиций. Она радовалась красному флагу над Зимним дворцом, а особенно закрытию его школы, которую считала привилегированной. Положение дел казалось вре­менным, а княгиня при нашей первой же встрече заявила, что ее «французское республиканское сердце бьется в уни­сон со всеми этими новыми идеалами». Все остальные чле­ны семьи не сходились во мнении со свекровью и, казалось, были настроены пессимистически. Такие противоположные позиции удивили меня. Я же могла только оплакивать паде­ние того, что казалось столь блестящим и высоким, а также все старые поэтические традиции. И тем не менее мне ка­залось, что Россию ждет многообещающее будущее хотя бы уже потому, что все самые сильные и лучшие люди страны от души готовы ей послужить. В то же время мне не нрави­лось видеть прекрасную статую императрицы Екатерины перед императорским театром с красным флагом в руке. Ре­волюционный красный цвет, реющий над императорскими дворцами и крепостью Петра Великого вместо император­ского штандарта, казался мне совершенно неуместным и чрез­вычайно трагическим. К тому же мне не хватало больших золотых орлов, которых сорвали и которые, по-моему, сим­волизировали трехсотлетнюю колоритную историю страны!

Мои обычные апартаменты в гостинице «Европейская» казались по-домашнему уютными, и старые знакомые слу­ги много рассказывали мне о своих личных переживаниях в недавно прошедшие великие дни.

Мой бедный мальчик храбро встретил очень трудную си­туацию. Нельзя сказать, что с ним плохо обращались в дни перемен, после отречения императора он свободно передви­гался по городу. Но его сердце обливалось кровью при мыс­ли о разрушении школы, которую он так любил, со всеми ее прекрасными вековыми традициями. Я изо всех сил стара­лась утешить своего юного учащегося, чья точка зрения на революцию окрасилась в темные тона из-за несправедливо­го поступка по отношению к лицею. Это было первое серь­езное бедствие в жизни шестнадцатилетнего Михаила и ог­ромный удар по преданным молодым людям численностью примерно триста человек, облаченным в необычную зеленую форму.

В этом году обучение должно было закончиться 14 мая, и школа закрывалась навсегда. Наш сын решил перевестись в Петроградский университет. Все это уладилось, и у меня еще оставалось недели две, чтобы побыть вместе с ним в столице. Я с большим интересом ждала новостей.

Сначала празднование Пасхи казалось довольно странным без привычных торжественных церемоний во дворцах и щегольских придворных экипажей и саней на улицах. Но церкви были переполнены верующими, повсюду ощущалось новое настроение надежды и трогательное проявление брат­ства. К тому же воцарился изумительный порядок, хотя на улицах не было видно ни одного полицейского. Атмосфера в столице была действительно изумительной. Люди вели себя как во время какой-то торжественной службы, и на ули­це создавалась атмосфера, похожая на собор. Теперь стало достаточно продуктов и топлива, и представители низших классов были довольны, улыбались и верили в завтрашний день. Они проявляли полнейшее уважение к тем, кого все­гда считали стоящими выше себя. Магазины были полны продовольствия, и все могли его купить, поскольку по при­казу Временного правительства цены были снижены.

Оптимизм улиц не нашел, однако, поддержки в салонах, которые я посещала, за исключением послов союзных дер­жав, убежденных, будто с падением «оккультной партии» война будет вестись успешнее. Но им не приходило в го­лову, что с падением старого режима прежний механизм управления оказался разрушенным.

Среди своих друзей я встретила совершенно иную точку зрения: почти всем нравились члены Временного правитель­ства, и все хотели помочь им и поддержать их доступными способами так, чтобы они продержались до созыва Учреди­тельного собрания. Но представители высшего класса, го­воря о создавшейся ситуации, выражали опасения перед на­висшей, по их мнению, опасностью на политическом гори­зонте. И прежде всего существовала явная угроза полного распада армии. Уже всеми признавалось, что «Приказ № 1» был большой ошибкой. К тому же лозунг «Земля и свобода», выдвинутый Советами по предложению немцев, поднял воп­рос о немедленном перераспределении земли. Это заставляло рабочих и крестьян дезертировать в огромных коли­чествах, поскольку немецкие агенты твердили им, что они должны поторопиться домой, чтобы получить свои наделы земли. Где было правительству взять эту землю, чтобы рас­пределить ее между населением? Так что, по нашему мне­нию, вопрос земли и армии стал серьезным камнем пре­ткновения на пути закона и спокойствия.

Запасы продовольствия, тщательно собранные старым правительством, теперь стремительно растрачивались, в то время как ничего не предпринималось, чтобы пополнить их, а транспорт работал так же плохо, как всегда. Поли­цию упразднили, а заменившая ее непонятная граждан­ская милиция не смогла бы выполнить возложенные на нее обязанности в случае необходимости.

Фабрики не работали. Все рабочие стали членами коми­тетов и были заняты «управлением» или просто ничего не делали и находили такую жизнь слишком заманчивой, что­бы возвращаться к своим обязанностям. Советы рабочих и солдатских депутатов, все еще заседавшие в Таврическом дворце, составили подлинное правительство и стали силой, с которой министерству пришлось считаться. Они даже издали несколько воззваний самостоятельно и настаивали на том, чтобы кабинет согласовывал с ними все свои дей­ствия, утверждая, что иначе они «не будут отражать мне­ние народа». Керенский по-прежнему пользовался довери­ем своей партии и гениально управлял ею. Но ему было нелегко согласовать идеи рабочих и солдат с идеями своих министерских коллег, и его здоровье быстро разрушалось под воздействием напряжения, вызванного многочисленны­ми выступлениями и поездками.

Я постоянно встречалась со своими друзьями в неофици­альной обстановке, так как продолжала держать салон, где целый день принимала гостей за чайным столом. Во всяком случае, настроение у них было теперь лучше, чем зимой, и они стали более свободными, лишившись своих обязаннос­тей. Я часто посещала те дома, где была завсегдатаем, даже бывала в семьях тех людей, которые находились теперь в крепости, я не могла покинуть их в тот момент, когда они попали в опалу, и навещала их вполне открыто. Первое мая — день солидарности трудящихся •— характеризовался большими процессиями и митингами на улице. Ждали бес­порядков, но все прошло спокойно, и поэтому люди обре­ли уверенность. Все полуденные процессии государственных служащих, солдат, моряков, бедных фабричных рабочих обо­их полов и школьников двигались по главным улицам с крас­ными флагами, на которых были написаны различные ло­зунги, такие как «Землю и свободу», «Свобода». Они пели религиозные песни, или их оркестры исполняли Марсель­езу, заменившую наш национальный гимн. Хотя меня пре­дупредили о возможной опасности, я дважды выходила, что­бы посмотреть на это зрелище. Религиозные процессии вы­глядели огромными, принимавшие в них участие отличались экзальтированными кроткими лицами, а голоса их звучали нежно и тихо, как всегда у наших людей. В городе не было ни единого полицейского, но ни один инцидент нигде не испортил праздника. Видеть людей в таком состоянии озна­чало любить их; и меня бесконечно растрогала красота рус­ской души и ее благородство!

Альбер Тома, великий французский социалист, посетил Петроград и, будучи моим старым знакомым, несколько раз приходил ко мне, чтобы выпить чашку чаю и поболтать. Мне было очень интересно услышать его мнение о нашей тепе­решней ситуации, которая, как он признался, принесла ему много сюрпризов. Во-первых, он сказал, что его пригласили приехать и побеседовать представители его партии, то есть социалисты. «Но ваши идеи отличаются от наших, француз­ских; и когда я оказался рядом со своими предполагаемыми единомышленниками, то обнаружил, что они вовсе не были социалистами, а тем, что мы, французы, называем анархис­тами и коммунарами». Однако он был весел, оптимистичес­ки настроен и настаивал, что будущее нашей страны будет лучше, чем настоящее. Он рассчитывал, что в течение лета нам удастся быстро провести реорганизацию и осуществить последнее решающее усилие, чтобы завершить войну. Однажды он сказал мне, что в правительстве сложились весь­ма напряженные отношения между Керенским и Милюко­вым, «которые не имеют ко мне никакого отношения, но очень осложняют мою работу. Поскольку я прислан фран­цузским правительством к вашему, то должен действовать через вашего министра иностранных дел Милюкова, но, с другой стороны, мне поручено моей партией осуществить связь с нашими единомышленниками (с Керенским во гла­ве) . А при таких разногласиях я вынужден ждать, скрестив руки на груди, пока они не уладят между собой ряд вопро­сов, и только тогда смогу что-либо предпринять». Он сказал, что приехал, чтобы на время заменить Палеолога, посколь­ку последний был слишком тесно связан с царизмом, чтобы приносить теперь пользу.

Я была очень довольна Альбером Тома. Меня глубоко интересовали все его теории и надежды на будущее Рос­сии, но по окончании весны я больше не видела его. Он оставался в стране до конца лета, много путешествовал и изучал страну в разных аспектах. Перед его отъездом во Францию я узнала, что его мнения сильно переменились: прежде он всегда осуждал нашего императора за плохое обращение и подавление русского народа, теперь же вос­хищается им за то, что тому удалось мирно управлять стра­ной более двадцати лет.

В то же время я несколько раз видела великую княгиню Викторию, жену Кирилла Владимировича, который вслед за братом императора имел право на престол. Я очень сочув­ствовала ей, поскольку знала ее со времени ее приезда в Рос­сию и относилась к ней с большой симпатией, не раз имея возможность восхититься ее прекрасными качествами. Гово­рили, будто великий князь Кирилл, присоединившись к рево­люции на самом раннем ее этапе, надеялся заполучить им­ператорскую корону, тем более что они с женой всегда вели простой и демократический образ жизни и постоянно нахо­дились в оппозиции к оккультным силам старого режима.

У них были все основания удерживать столь высокое положение в петроградских кругах, поскольку они представляли собой очаровательную и выдающуюся пару. Вик­тория по своему рождению принадлежала к принцессам английского королевского дома, ее отец был вторым сыном королевы Виктории (имевшим титул герцога Эдинбургско­го и Кобургского). Он женился на русской великой кня­гине Марии Александровне, сестре Александра III и вели­кого князя Владимира, отца Кирилла. Виктория в первый раз вышла замуж очень молодой за герцога Гессенского, брата нашей императрицы, он и ей самой приходился дво­юродным братом с отцовской стороны, поскольку матерью герцога Гессенского и нашей императрицы была принцес­са Алиса Английская. В течение семи лет Виктория была несчастлива в браке, но, наконец, ей удалось получить раз­вод и выйти замуж за Кирилла. Ее неурядицы в первом браке настроили против нее нашу императрицу, а ее не­скрываемая любовь к Кириллу была хорошо известна при дворах Европы и вызывала немало толков. Когда, наконец, ей предоставили развод, русский император послал за сво­им кузеном Кириллом и запретил ему жениться на став­шей свободной Виктории. Кирилл ответил, что пришел на эту аудиенцию с решительным намерением объявить о сво­ей помолвке и испросить у монарха как главы император­ского дома позволения на брак, на что император ответил отказом. Затем Кирилл, проигнорировав приказ монарха, приехал за границу к Виктории и женился на ней.

Николай II по требованию императрицы незамедлитель­но издал указ о лишении Кирилла придворного звания, увольнении со службы и об изгнании из империи, посколь­ку ее величество не желала принимать разведенную жену своего брата. Весь этот шум, казалось, ни в малой мере не омрачал счастья новобрачных. Оба они были богаты и не очень пострадали из-за потери содержания, выплачиваемого по цивильному листу. Три или четыре года они провели на Ривьере, в Париже и в Баварии, где тот или другой имели собственные дома. Во всех этих местах они создавали вок­руг себя приятный круг знакомств, устраивали веселые приемы и вызывали всеобщее восхищение своей красотой, умом, обаянием и неподдельным счастьем. Но молодая ве­ликая княгиня сожалела, что ее брак с Кириллом привел к его изгнанию и отставке из императорского флота, и с по­мощью своей и его матерей оказала давление на импера­тора, что в конце концов привело к тому, что однажды летом Кириллу позволили привезти жену с визитом в Цар­ское Село; а еще через полгода или год они получили офи­циальное прощение, и им было позволено вернуться и по­селиться в России, где Кирилл снова поступил на службу, вернул свое звание и аксельбанты, а Виктория сразу же приобрела большое влияние при дворе и возглавила груп­пу молодежи в обществе.

Мой муж был близким другом детства великого князя Кирилла, они вместе играли, затем учились, а незадолго до нашей женитьбы вместе путешествовали. С первых дней моего замужества Кирилл стал нашим постоянным посети­телем, и мы, естественно, очень обрадовались тому, что он вновь обрел расположение монарха, а его жену мы сочли очаровательной.

Когда началась война, вся деятельность, организованная великой княгиней Викторией, оказалась чрезвычайно ус­пешной, и я восхищалась ею во времена испытаний, так же, как в прежние веселые дни. Теперь мне особенно хо­телось продемонстрировать ей, что я являюсь одной из ее самых искренних последовательниц. Я не знала, заставили ли Кирилла моряки императорской гвардии сопровождать их в Думу в тот первый день революции, или же он от­правился туда по доброй воле, но знаю о попытке, кото­рую он предпринял прошлой осенью, рискнув отправить­ся в Ставку, чтобы умолять монарха принять меры против группы Распутина—Вырубовой, и получил множество обе­щаний либеральных реформ, которые так и не были вы­полнены. Я глубоко уважала его за этот поступок.

Я позвонила великой княгине по телефону, она ответи­ла сама и пригласила меня к себе, как в прежние времена. Я увидела ее в простом платье за накрытым к чаю столом в ее маленькой гостиной; ее дворец отличался своей обычной красотой и уютом, он был больше похож на дом, чем любой другой дворец в городе. Со всеми своими книгами и вязаны­ми изделиями, мягкими креслами и светильниками, со всеми мраморными сокровищами и коллекциями, расположенны­ми таким образом, что они становились просто гармоничны­ми частями общего убранства, он выглядел на редкость при­влекательно. Сама она казалась старше и выше, чем прежде, и была одета во все черное. Пока мы курили, пили чай и разговаривали, я с удовольствием выслушивала ее взвешен­ные и справедливые суждения о людях и событиях и была совершенно покорена тем, как спокойно она приняла ситу­ацию, совершенно перевернувшую ее жизнь. Она расспра­шивала меня о членах императорской семьи, которых я не­давно видела в Крыму, мы говорили об их переживаниях, затем она поведала мне о своих. Она сказала, что со всех сторон слышала о неспособности императора противодей­ствовать обстоятельствам, предшествовавшим революции. Она сообщила мне, что даже императрица-мать после пос­ледних дней, проведенных с сыном в Ставке, сказала: «Буд­то кто-то подменил моего сына на другого человека, совер­шенно не похожего на него; он все время молчит и так равнодушно встречает эти великие события. Он абсолютно не понимает, что произошло с ним».

Думаю, великая княгиня поддерживала общераспрост­раненное мнение, будто придворный оккультный клан под­мешивал императору наркотики и довел его до состояния полной инертности, хотя она и не сказала этого. Что каса­ется ее самой, ее супруга и их планов на будущее, великая княгиня сказала, что Временное правительство призывало их вести себя как можно тише и сохранять спокойствие. Поэтому они собирались поехать на лето в Финляндию, где будут не слишком далеко от столицы и все же сами и их дети смогут насладиться спокойной загородной жизнью. Она держалась очень просто, не критиковала ни старый, ни новый режим, но, казалось, была преисполнена веры в будущее страны. Она давно знала Родзянко и других членов его группы, верила в них и в их добрые намерения, но считала, что им долго придется идти по трудной до­роге.

3 мая я завтракала с князем и княгиней Кочубей (дядей и тетей моего мужа) и от их маленькой группы, представ­лявшей сливки прежнего общества, слышала весьма оптими­стические суждения. Они предсказывали, что Россия вскоре станет процветающей республикой.

Великий князь Николай Михайлович тоже там был, он отвез меня в гостиницу и пообещал приехать позже на чай, заехав предварительно в свой клуб и получив там новости с фронта. По дороге мы говорили об абсолютном порядке на улицах, о хорошем поведении людей, хотя нигде не было видно представителей власти, которые следили бы за по­рядком.

Великий князь с большим энтузиазмом относился к мас­сам, проявлявшим такую способность сдерживаться даже после стольких лет подавления, когда от них ожидалась от­ветная реакция.

  Меня нисколько не удивит и не испугает, если они в скором времени создадут республику, — сказал его импе­раторское высочество.

  А вы согласитесь стать их президентом, монсеньор? — спросила я.

  Ну, не первым.

  Может быть, вторым?

  Это было бы проще.

Позже, вернувшись ко мне на чай, он рассказал, что ехал по Невскому впереди большой демонстрации, состоявшей из солдат и множества сброда с черными знаменами анархис­тов; раздавались выстрелы и антиправительственные выкри­ки. На одном из знамен крупными буквами было написано: «Долой капиталистов и консерваторов!» Поскольку невоз­можно было предсказать, что может случиться, он посовето­вал мне оставаться дома в тот вечер.

В течение двух дней город находился в неопределенном положении, на главных улицах, особенно на Невском, про­исходили жестокие схватки и стрельба. Магазины были отчасти забаррикадированы, и все же между схватками люди занимались делами. Это было мое «крещение огнем», по­скольку во время мартовских демонстраций меня здесь не было. Мой мальчик тем временем закончил учебный год. Поскольку его оценки были достаточно хороши, чтобы по­лучить диплом без экзаменов, мы заказали билеты на по­езд, отправляющийся в Киев вечером 5 мая. Наш поезд по расписанию отходил в шесть тридцать. На улицах все еще было неспокойно, и на вокзале царила неразбериха. Сын взял горничную, чемоданы и билеты и поехал на станцию в три часа, чтобы удостовериться, что багаж вовремя по­грузят в поезд. К четырем часам ко мне зашло несколько человек, чтобы попрощаться и принести мне сладости и цветы, по доброму русскому обычаю. Я, конечно, заказала чай, и, пока мы сидели и болтали, наше внимание внезап­но привлекли звуки стрельбы из скорострельных орудий и залпы пехоты совсем рядом с нами. Вбежал бледный от волнения служащий гостиницы и сказал, что я нахожусь слишком близко к окнам, а сражение разыгралось прямо перед гостиницей. Хотя мои комнаты были более безопас­ными, чем большинство других, благодаря тому, что выхо­дили на тихую площадь и императорский музей напротив, директор гостиницы умолял меня не подходить к окну. Окна уже были закрыты, так что мы продолжали пить чай и принялись обсуждать, как мне добраться до вокзала. Все сохраняли философское спокойствие, поскольку мы посте­пенно привыкли к подобным маленьким неудобствам. За­тем через полчаса, когда стрельба утихла, генерал Кнорринг (Наиболее вероятно, барон генерал Владимир Романович Кнорринг.) вызвался спуститься и посмотреть, что происходит перед гостиницей. Вернувшись, он сообщил, что на Не­вском собралась огромная толпа. По его мнению, мне сле­довало выйти сейчас и, воспользовавшись минутным спо­койствием, перейти Невский, а не ждать, поскольку было неизвестно, чем все это может закончиться. Я поспешно надела пальто и шляпку и в сопровождении мистера Барка и генерала Кнорринга спустилась и вышла на улицу. Стрельбы не было, и мы решили сразу же перейти широ­кую улицу и идти пешком. Делали мы это минут десять, не желая показать, что мы спешим, поскольку толпа была такой огромной, она почти не двигалась и состояла из раз­ных людей, возможно, враждебно настроенных. Лошади мистера Барка, как оказалось, испугались шума, и кучер отправил их домой, оставив хозяину записку. Но мы не сожалели об этом, поскольку ливрея могла привлечь вни­мание и создать неприятный инцидент. Два моих кавале­ра благополучно провели меня по тому месту, которое не­сколько минут назад было полем боя. Генерал Кнорринг оставил меня под сводами Гостиного двора под зашитой спутника без военной формы, а сам отправился на поиски экипажа, быстро нашел его и торжествующе вернулся с извозчиком, запросившим за поездку до вокзала десять руб­лей, вместо обычных двух. «Поскольку не знаешь, какая опасность ждет тебя по дороге, ваши превосходительства!»

Естественно, мы с радостью приняли эти условия и его услуги. Я благополучно прибыла на вокзал за полтора часа до отхода поезда и обнаружила своего мальчика стоящим на тротуаре перед входом; лицо его было бледным и взволно­ванным, при виде нас оно осветилось. Прощаясь со своими любезными телохранителями, мы услышали залпы за спиной и с облегчением покинули охваченную бурей столицу.

Наш поезд беспрепятственно добрался до Киева, и по пути не произошло никаких неприятных инцидентов, хотя коридор вагона был заполнен солдатами, которые все три­дцать шесть часов путешествия вели страстные беседы и истолковывали нам свои запутанные и невероятные теории по поводу правительства, которые они намеревались осуще­ствить на практике. Мне же казалось после беспомощности, проявленной правительством в последние три дня беспоряд­ков, что в ближайшие несколько месяцев нам предстоит жить как на вулкане, поэтому, прежде чем обосноваться с мужем в Киеве, было бы хорошо устроить детей в какое-то безопасное место. Так что я решила предложить мужу отправить трех маленьких человечков, за чье благоденствие мы несли ответственность, к моей матери. Подобное обустрой­ство даст мне время и возможность обосноваться в Киеве и следить за развитием революции. Тогда мы смогли бы бес­препятственно выполнять любые возложенные на нас обя­занности, связанные со службой Михаила или же с управле­нием имениями, зная, что жизни детей ничто не угрожает. Если же с нами что-нибудь случится, что казалось вполне возможным, принимая во внимание описанную Кантакузи-ным ситуацию в Киеве, тогда дети останутся со своими бли­жайшими родственниками в Америке.

Как выяснилось, мужем владели подобные размышле­ния, и он воспринял мой план с энтузиазмом. Мы достали билеты на первый возможный поезд из России по Транс­сибирской дороге. Но нужно было ждать до начала июля. Так что я решила поехать на месяц в Киев, затем еще на месяц отправиться с детьми на Крымское побережье, по­том отвезти эту маленькую группу в Петроград, откуда отправить их в долгое путешествие.

Все организовав подобным образом, я почувствовала, как с плеч свалилось тяжкое бремя. Я с удовольствием прово­дила время в Киеве, меня чрезвычайно интересовало все, что мне там рассказывали и показывали. На следующий день после моего приезда в Киев газеты сообщили, что все разногласия в столице между партиями разрешились ко всеобщему удовлетворению, все кончилось полной победой Керенского и его сторонников. Правительство увидело не­обходимость дать дорогу социалистическим тенденциям, Милюков возражал по этому поводу и вышел в отставку. В Министерстве иностранных дел его сменил Терещенко, а Шингарев (Шингарев Андрей Иванович (1869—1918) — врач и выдающий­ся земский деятель, конституционный демократ, депутат Думы, первый ми­нистр земледелия во Временном правительстве, сменил Терещенко в Мини­стерстве финансов в мае 1917 года. 20 января 1918 года Шингарев был зверски убит на больничной кровати бандой пробольшевистски настроенных матросов и красногвардейцев.) сменил последнего (в Министерстве финансов).

Мы сожалели об отставке Милюкова, поскольку это озна­чало, что в правительстве будет одним честным человеком и патриотом меньше, но, поскольку правительство было вре­менным, люди не придали этому большого значения. Каза­лось, что самое важное — следовать закону, сохранять по­рядок и продолжать вести войну до тех пор, пока осенью не состоятся всеобщие выборы. Чем активнее социалисты вы­двигались вперед, тем больше они вынуждены были делать добрые дела, что, безусловно, имело положительное значение для России. В противном случае они могли провалиться в глазах общественного мнения и таким образом упустить возможность в конечном итоге удержать власть.

Почти все сходились в подобном мнении, а лично Керен­ский вызывал всеобщее восхищение. Как всегда, страстный революционер, он проявлял безмерный патриотизм, выдер­жку и полное отсутствие тщеславия. Когда его поставили во главе Министерства юстиции, он урегулировал вопросы, свя­занные с содержанием под арестом бывших монархов и чле­нов прежнего правительства с таким благородством и ве­ликодушием, на которые никто не надеялся. К тому же он проявил себя непревзойденным лидером своей партии и умудрялся управлять ее неуправляемыми членами с замеча­тельным умением. Его красноречие продолжало возбуждать всеобщее восхищение, и даже самые большие реакционеры относились к нему с уважением. Я обнаружила, что в Кие­ве, так же как в Петрограде, все придерживаются мнения, что Керенскому суждено стать самым выдающимся чело­веком своего времени, и различные группы объединялись, желая ему успеха.

 

Глава 20

 КИЕВ

 

Мой муж со своими кирасирами обосновался в Киеве. Они, словно сверкающие огни, привлекали всеобщее внима­ние на площадях и в общественных парках города, полного отдыхающих. К тому же Киев был наводнен дезертирами и беззаботными солдатами, которые могли теперь одеваться так, как хотели, и по своему усмотрению отдавать или не отдавать честь своим офицерам на улице. Одетые с иголоч­ки и ухоженные отборные солдаты Кирасирского полка рез­ко выделялись на этом фоне. Они гордились своим внешним видом и дисциплиной, и им явно нравилось то признание, которым они пользовались. Мужа радовало то, как его офи­церы и солдаты приняли революцию; он надеялся сохранить эти войска под своим командованием и обеспечить порядок в городе до тех пор, пока не будет созвано Учредительное собрание, что должно было произойти в сентябре, как объяв­лялось в декларации правительства.

В Киеве складывалось более оптимистичное отношение к происходящему, чем в Петрограде. Гостиницы и ресто­раны были переполнены. Ставились многочисленные му­зыкальные спектакли, пьесы, устраивались разнообразные празднества с огромным количеством новоприбывших и недавно здесь поселившихся. Все польские аристократы, бежавшие из разоренных войной провинций, обосновались в городе в 1915 году. Среди них было много хорошеньких женщин, осевших в привлекательных домах, они хотели забыть страдания, через которые им довелось пройти.

В наших поместьях в Полтаве цены на труд немного повысились, но все остальное проходило довольно гладко. Наш «крестьянский комитет» шумно приветствовал моего деверя, недавно посетившего Буромку. Управляющий, сам из крестьян, находился в прекрасных отношениях с дере­венскими жителями. Но мы все же решили, что свекрови не следует ехать этим летом в имение, поскольку ее нервы находились в плохом состоянии. Хотя наше имение пусто­вало, но во многих других вокруг поселились хозяева, удов­летворенные положением дел в округе и надеявшиеся, что в дальнейшем будет еще лучше, поскольку между хозяева­ми и крестьянами существовало доверие.

Вскоре пошли разговоры об украинском движении, «на­правленном на то, чтобы объединить все группы Малороссии и противостоять несущим беспорядки ультрасоциали­стическим волнам, которые могли донестись до наших про­винций с севера!». Мы знали, что среди нас действуют немецкие агенты, поддерживающие большевиков, и пред­ставители как высших, так и низших классов хотели удер­живать их на расстоянии от Киева и окружающих облас­тей. Муж попытался определить источник и цели этой таинственной пропаганды. Через две-три недели после пер­вого небрежного упоминания слово «украинец» стало у всех на устах. К своему великому раздражению, он обна­ружил у истоков искусного заговора группу австрийских агентов, они намеревались объединить провинции, входив­шие прежде в состав Украины, создать «националистичес­кое» движение и отделить их от России. Этот заговор имел целью перевести значительную часть земель Российской империи под влияние Австрии и, если все сложится благо­получно, аннексировать их в пользу Австрии. Это был де­тально разработанный и продуманный заговор врагов, ко­торый проводили в жизнь австрийские шпионы или поляки и русские, обманутые или оплачиваемые ими. Тотчас же сообщения об этом, сопровождаемые доказательствами, были посланы центральному правительству в Петроград. Мужу и другим должностным лицам поступило распоря­жение пресечь украинскую пропаганду. В результате стала проводиться контрпропаганда, руководители этого движе­ния подверглись преследованию и бежали из города. Дви­жение националистов потерпело поражение, но все же сре­ди малороссийских крестьян, поляков и солдат-дезертиров остались группы людей, которым нравились новые идеи — или деньги врагов, — и они утверждали, будто желают ав­тономии, оставаясь под властью России, но хотят иметь ук­раинские газеты, банки, деньги и армию. Был создан ко­митет, представляющий интересы этой партии. Это создало определенные хлопоты и затруднения для властей, посколь­ку «комитет» нельзя было запретить в условиях свободы. Невозможно было и казнить шпионов, поскольку смертной казни больше не существовало.

В начале июля украинцы отправили депутатов к Керен­скому с просьбой поддержать их партию, утверждая, буд­то их желание — сохранять порядок, придерживаться за­кона и остаться под крылом России. Они хотели установить свое автономное правительство, говорить на родном языке и сформировать свои полки, но последние с радостью бу­дут сражаться бок о бок со своими русскими товарищами. Керенский послал в Киев министра иностранных дел Те­рещенко с деликатной миссией посовещаться с лидерами обеих сторон. Будучи уроженцем Киева, он был заинтере­сован в индустриальном развитии города и, следовательно, мог стать способным и справедливым арбитром. Украин­цы с радостью встретили подобный выбор. Его убедили, что он лично как владелец сахарного завода и все прочие про­мышленники и собственники Киева и его окрестностей выиграют от создания украинского правительства, посколь­ку оно будет консервативным и станет служить оплотом против большевиков; а у низших классов (крестьян и сол­дат) в результате националистической пропаганды про­изойдет подъем патриотизма и они перестанут бунтовать.

Перед отъездом из Киева Терещенко видел все через очки, надетые ему на нос заговорщиками. Он признал, что они имеют полное право сформировать правительство с Сенатом (который назывался Радой), а также министер­ство с различными департаментами, чтобы решать местные вопросы. Они получили право укомплектовать определен­ное количество добровольческих военных соединений, их полки комплектовались из солдат, переманенных из рус­ских формирований путем открытой дозволенной пропа­ганды. Офицерский состав этих войск комплектовался ук­раинскими националистами, хотя подчиняться они должны были приказам русского военного министерства, передан­ным через их военного министра.

Терещенко, похоже, искренне верил, что подобное ре­шение лучшее с любой точки зрения. Он так и не понял, что своим поступком ниспровергал всю прежнюю полити­ку центрального правительства и отдавал военные силы людям, которые со временем могли вступить в борьбу с Вре­менным правительством и свергнуть его. Мой муж и не­которые другие видели обратную сторону медали и указы­вали на нее сначала самому министру, затем центральному правительству, но получили ответ, что их дело — наблю­дать за развитием всех векторов движения, следить, что­бы оно не вышло из границ и чтобы украинцы в действи­тельности выполнили свое обещание и выслали войска на фронт.

Керенский употребил все свое красноречие, чтобы за­ставить национальную армию предпринять наступление в июле на Галицийском фронте, в результате произошло бедствие Тарнополя (1 июля русская армия начала наступление на Галицийском (Юго-Запад­ном) фронте в надежде повторить успех прошлого лета в сражениях с авст­рийцами на этом участке. То, что началось как наступление, закончилось бес­порядочным бегством, когда немцы и австрийцы перешли в контрнаступление и в сражении в Восточной Галиции вновь овладели Галичем, Тарнополем (24—26 июля) и Черновцами (3 августа). Это стало концом русской армии как действующей военной силы в мировой войне.). Он, похоже, все еще надеялся, что Северный фронт каким-то образом компенсирует драму Тарнополя. Послам союзных держав сказали, будто огром­ное количество дезертиров представляло собой вовсе не дезертиров, но спонтанно разрешенную демобилизацию старших по возрасту солдат, которым позволили вернуть­ся домой обрабатывать землю. Оставшиеся воинские со­единения будут усилены новыми рекрутами и к концу лета после подготовки вновь предпримут наступление по всей линии фронта. Об этом мне рассказал американский посол, а когда я запротестовала, добавил, что «все сказан­ное должно быть правдой, поскольку исходит от воен­ного министра, а это, безусловно, достоверный источник информации».

Однако офицеры ничуть не сомневались в поражении, они умоляли не пытаться больше предпринимать наступа­тельных операций, а оставить армию всего лишь декора­цией, которая будет удерживать перед собой определенные войска противника, — по их мнению, это сослужило бы лучшую службу союзникам, чем еще одна трагическая не­удача и поражение. Тем временем формировались ударные батальоны отборных воинов, состоявшие из добровольцев: главным образом офицеров и мальчиков-кадетов военных школ. Один из них под командованием мадам Бочкаревой получил название «батальон смерти», он великолепно про­явил себя во время грядущих испытаний.

Начиная с конца июля, когда бы мой муж ни выхо­дил на улицу, за ним следовали какие-то личности стран­ного вида, одетые то в потрепанную одежду, то в форму. Я была начеку, и эти призраки, преследовавшие Михаи­ла, немного тревожили меня. Он же относился ко всему этому как к шутке и часто забавлялся, водя за собой та­инственных шпионов в длительные бессмысленные про­гулки по городу, или неожиданно останавливался, бросая громкие реплики в их адрес по поводу такого интереса к его делам. Кантакузин стал известной фигурой в городе, его узнавали на улицах, отдавали ему честь, обращали на него внимание и разговаривали с ним дружелюбно и с благодарностью.

Я провела восхитительный месяц на Крымском побере­жье, спокойно ожидая то время, когда можно будет отпра­вить детей в Америку. Вокруг было много друзей, и я на­слаждалась своим «лечением», несмотря на испытываемые мною волнения по поводу предстоящего детям долгого пу­тешествия.

Во время моего пребывания в Крыму адмирал Колчак (Колчак Александр Васильевич (1874—1920; казненный большеви­ками) — адмирал, был назначен командующим Черноморским флотом в апреле 1916 года. Первоначально с радостью встретил революцию, видя в ней возможность оживить военные действия, но 20 июня вышел в отставку со своего поста в знак протеста против падения дисциплины на флоте. Позже с конца 1918 по январь 1920 года в качестве Верховного правителя России руководил сражениями Гражданской войны против большевиков в Сибири.), которому до этого времени удавалось поддерживать абсо­лютный порядок и дисциплину в Севастополе, вынужден был выйти в отставку в результате восстания моряков Чер­номорского флота, которым он командовал. Его заменил офицер, избранный матросами, и после этого все стали опа­саться эксцессов вдоль побережья, особенно в тех местах, где жили члены императорской семьи и их свита. Они ока­зались на положении узников. До нас доходили слухи о разъезжающих по области на машинах полупьяных матро­сах-большевиках, грабящих и убивающих состоятельных людей, попытавшихся найти убежище на полуострове. Мы с надеждой обратили взоры на север, но на всех железных дорогах возникла угроза забастовки, и это известие всели­ло в меня страстное желание поскорее проводить своих юных путешественников за пределы страны.

Письма из Петрограда отражали нестабильную обста­новку. Делегация сенатора Рута приехала и уехала. Он на­писал мне дважды, сообщив новости о моей семье, от ко­торой привез множество писем. Кроме личных новостей, его письма отражали довольно решительный оптимизм по поводу ситуации в России и желание верить в то, что мы сможем пережить революционный период. Зная его уме­ние судить здраво, я очень хотела, чтобы он получил раз­нообразные сведения и впечатления, а не только официаль­ный отчет о событиях, который будет представлен ему теми людьми, с которыми он встретится в столице. Его ограни­ченное по времени пребывание, а также влияние окружа­ющих будут держать его в определенной изоляции. Его не введут в курс некоторых проблем, в то время как прави­тельство, естественно, постарается вселить в него уверен­ность в своей способности принять активное участие в вой­не. Я опасалась, что ему будет представлена ложная версия наших последних событий, если только поблизости не ока­жется кто-либо из военных или представителей старого правительства, кто сможет предсказать печальные перспек­тивы нашего революционного движения. Впоследствии я слышала, что сенатор встретился с Сазоновым, и еще один или два человека представили нашу точку зрения; но он уехал как раз накануне Тарнопольского наступления и, опасаюсь, увез с собой большие надежды на Россию, кото­рые вряд ли могли оправдаться.

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта