Глава 10

СПОКОЙСТВИЕ ПЕРЕД БУРЕЙ

 

Наша собственная жизнь тоже немного менялась. Мы предприняли два восхитительных путешествия в Америку, которые потом долго вспоминали благодаря множеству приятных встреч и удовольствий. Начался 1906 год, и мы с моей милой тетушкой и любимыми кузенами совершили замечательное путешествие по американскому Крайне­му Западу. Мы посетили Чикаго и Вашингтон и останови­лись на причудливом Говернорс-Айленде, которым управ­лял мой отец; увидели многих старых друзей в Нью-Йорке и в других местах и с наслаждением гостили во множестве загородных домов. В Россию мы вернулись вместе с деть­ми. «Революция» закончилась к началу 1907 года.

Именно тогда Кантакузина назначили в штаб великого князя Николая, и для моего мужа началось счастливое слу­жебное общение, длившееся семь или восемь лет. Основан­ные на абсолютном взаимопонимании с обеих сторон, на неизменной отеческой любви со стороны блестящего шефа и абсолютной преданности и восхищении со стороны мужа, эти взаимоотношения всегда были прочными и высоко оце­нивались обоими.

Великий князь, с подозрением относившийся к немцам, опасался знаков внимания со стороны кайзера по отношению к нашему правителю и нашей стране. Ему очень хотелось возвести крепости и установить пушки на нашей западной границе, он торопил с подготовкой, но почти безуспешно. Все свое влияние он употребил на то, чтобы аннулировать договор (Пресловутый союзный договор, подписанный императорами Вильгель­мом Немецким и Николаем Российским во время встречи на яхте у о. Бьерке на Балтике 24 июля 1904 года, представлял собой двусторонний пакт об обороне, который уничтожил бы французско-русский союз. Он был аннули­рован по настоянию министров иностранных дел обеих стран.), заключения которого добился Вильгельм во время посещения яхты императора в водах Финского залива. По­лагаю, великий князь никогда не доверял графу Витте и не любил его. Насколько мне известно, он никогда не говорил об этом, но это считалось общеизвестным фактом, и описа­ние тех лет, сделанное мистером Э. Дж. Диллоном (Д и л л о н  Эмиль Джозеф (1854—1933) — постоянный специальный корреспондент «Дейли телеграф», в течение некоторого времени редактор газеты в России, профессор и доверенное лицо графа Витте. Автор ссылается на книгу Диллона «Упадок России», опубликованную в Лондоне и Нью-Йор­ке в 1918 году.), который был в те годы помощником Витте и пользовался его довери­ем, похоже, доказывает эту теорию.

Однако во времена «переписки Вилли—Ники» (Письма кайзера к царю были опубликованы в Лондоне в 1920 году и тотчас же были названы «Переписка Вилли—Ники».) великий князь преданно сотрудничал с Витте и помогал последне­му распутывать политический узел, а нашему суверену — вновь обрести точку опоры. Насколько мне известно, пос­ле этого начальник моего мужа больше не принимал ника­кого участия в политике. Он старательно избегал всяких политических интриг и требовал того же от своих прибли­женных; но каждый знал, что он стоит за закон, порядок и терпимость во взглядах и что он в первую очередь на­строен прорусски, затем уже просоюзнически, но никогда не прогермански. Также было хорошо известно, что его жена великая княгиня Анастасия по рождению была сла­вянской, черногорской принцессой, получившей образова­ние в Петербурге и настроенной совершенно антинемецки. Одно время она принадлежала к числу близких друзей императрицы, но ее внезапно и довольно резко отстрани­ли, и никто так в точности и не узнал почему, хотя каж­дый терялся в догадках.

Следует иметь такт и благоразумие, чтобы жить в при­дворной атмосфере с ее разнообразными подводными тече­ниями, но все же жить среди русских не столь трудно, как в других странах, так как светское общество здесь проще, чем у других народов, и если человек не проявляет бестакт­ности в своей критике, ему позволяется жить в мире и иметь свое мнение.

В те годы я стала ощущать большой интерес к политике и часто встречаться с дипломатами и членами Совета мини­стров. Мистер Извольский, министр иностранных дел, и его жена были очень симпатичными людьми, и их салон, кото­рый я часто посещала, всегда был полон интересных людей.

В ноябре 1908 года родился наш третий ребенок, золо­товолосое дитя и первый Кантакузин с голубыми глазами. В том же году в нашей жизни появилось нечто новое — мы купили хорошенький домик неподалеку от большого военного лагеря в Красном Селе в часе езды от столицы. Мы перестроили этот дом и сделали его чрезвычайно при­влекательным, использовав старинную мебель и украшения, придерживаясь единого стиля и времени. Мы полюбили этот дом больше всех прочих нам принадлежавших и все­гда были там счастливы.

В 1910 году мы осуществили еще одну восхитительную поездку в Соединенные Штаты и провели четыре месяца в обществе семьи и старых друзей, заполняя время интерес­нейшими экскурсиями. Мы предприняли путешествие во Флориду и влюбились в эту часть Америки из-за ее солнеч­ного и бирюзового неба, моря и радостных пейзажей. На Рождество более двадцати потомков собралось в Чикаго вок­руг девяностолетнего патриарха, моего дедушки Оноре.

Было приятно найти отца в полном расцвете сил, обосно­вавшимся на Говернорс-Айленд, имеющим хорошую репу­тацию, по-прежнему активным и преуспевающим на пути служения родине. В свои шестьдесят он оставался здоровым, энергичным и сохранял проницательный ум.

После этой поездки домой я уже не видела отца живым. В течение года стали проявляться первые признаки болез­ни, жертвой которой ему суждено было стать, но зимой 1911/12 года он продолжал выполнять свои обязанности, зная, что обречен. Мама, по-видимому, не знала о подсте­регавшей его опасности и не смогла вовремя дать мне знать. Так что, вернувшись как-то домой с официального приема в Петербурге, я нашла телеграмму с просьбой при­ехать за океан, так как меня звал отец. Во время подго­товки к этому печальному путешествию пришла другая телеграмма с сообщением, что отец внезапно умер. Труд­но понять горечь подобного отъезда, когда ты осознаешь, что опоздал и уже не услышишь последних слов и не уви­дишь последней улыбки нежно любимого человека. Никог­да не забуду своего путешествия — ужасной поездки по русским снегам и унылым равнинам Восточной Пруссии. Высадка на берег в Нью-Йорке и душераздирающая го­речь похорон; трогательные проявления восхищения и любви к моему отцу со стороны его товарищей и солдат, старых полицейских, служивших под его руководством, и города Нью-Йорка завоевали нашу благодарность и глубоко нас растрогали. Его тело провезли по главным улицам города, вдоль которых стояли огромные толпы людей с непокрыты­ми головами, склонявшихся и вытиравших глаза, когда мимо проезжал лафет, задрапированный флагом, которому в том или ином качестве он служил с тринадцати лет. Мы подни­мались вдоль Гудзона, провозя преданного сына мимо того места, где лежал его отец, к другому в равной мере прекрас­ному месту на великой реке. Наше паломничество закончи­лось в Уэст-Пойнте. Там среди его старых школьных и армейских друзей мы и положили этого сына академии, ко­торый был так предан своей школе и жил в соответствии с ее высокими традициями.

Моя мать выглядела совершенно сломленной, ее жизнь полностью изменилась, ей необходимо было немного рас­слабиться и отвлечься от потрясения и напряжения пред­шествующих недель. Удалось убедить ее сопровождать меня за границу, и через несколько дней после похорон мы вы­ехали в Россию.

В течение двух лет я вела жизнь в полном уединении. Подросшие дети нуждались в моем внимании, и я подолгу оставалась дома. Все возрастающий круг друзей, собирав­шихся вокруг моего чайного стола, чтобы побеседовать в непринужденной обстановке на разные темы, все еще со­хранял свой интерес в моих глазах, и разговор никогда не становился вялым.

Я узнавала многое о мире в целом с его политическими вопросами. Мне казалось, что нам предстоит большое бу­дущее и что либералы наконец-то на верном пути к эво­люции. Многие говорили о конституции. Было хорошо из­вестно, что, когда некоторые министры, крайне настойчиво пропагандировавшие реформы, приходили к императору с докладами и предложениями, его величество выслушивал, проявляя глубокое сочувствие; несмотря на усилия мадам Вырубовой, некоторые честные придворные сохраняли свое влияние. Императрица постоянно болела и держала вокруг себя странную толпу, которая льстила ей, питала ее разно­образными слухами и занималась шарлатанством. Ее слов­но относило течением куда-то в сторону, и жила она толь­ко для своих детей и группы сокровенных друзей.

Ни у кого не было никаких сомнений относительно вза­имоотношений мадам Вырубовой и Распутина (Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1864 или 1865—1916) — самозваный пророк и целитель (не посвященный в духовный сан), приобрел значительное влияние на императрицу Александру Федоровну в предвоенные годы своей способностью останавливать гемофилические кровотечения у це­саревича. Многие считали, что его влияние повлекло ряд бедственных мини­стерских назначений во время войны, особенно после того, как Николай от­правился в Ставку в середине 1915 года. Распутин пользовался всеобщей ненавистью в российском высшем обществе. Он был убит князем Юсуповым и группой сообщников, в которую входил и один из великих князей, 30 де­кабря 1916 года.), так же как и в том, что она придумала его и объявила чудотворцем, таким образом превратив в закулисного пророка. Утверждали, будто его молитвы помогают императрице, а также наслед­нику трона, который был инвалидом. Мадам Вырубова убе­дила ее величество, будто она сама не сможет выжить, если хотя бы на день разлучится с обожаемой повелительницей. Точно так же ее убеждали по поводу Распутина: он простой крестьянин, и русским людям будет приятно осознавать, что их представитель занимает такое высокое положение при дворе. С помощью простой, чистой веры, которая движет им, Распутин имеет власть пророчествовать и исцелять, и его вмешательство снимает неврологические боли, от которых так давно страдала императрица. Ее заставили твердо пове­рить во все это и постоянно повторяли, будто ее сын стано­вится сильнее и со временем полностью выздоровеет при постоянном посредничестве и бдительной заботе со сторо­ны своего личного святого. Все это превратило обезумевшую императрицу в жертву, все больше и больше поддающуюся дурному влиянию интриганов.

Приобретя власть и осмелившись продемонстрировать ее, мадам Вырубова нашла нескольких союзников в при­дворных кругах среди наихудших их элементов, которые или боялись ее, или надеялись разделить с ней полученные ею выгоды. Многие из нас понимали, что негодница при­чиняет вред, но никто не мог подсчитать его размеры. Мы видели, как она втирается в доверие монархов, но при этом чрезвычайно удачно разыгрывает роль дурочки, и ее никто не мог заподозрить в политических амбициях. Мы доволь­но рано обнаружили, что она хочет обрести вес при дворе. Многие пожимали плечами и решили лучше всего игнори­ровать претензии фаворитки, если даже за это придется принять наказание. Мало кто к ней приходил. Я разгова­ривала с ней, когда мы встречались, но дальше этого зна­комство не шло, ибо у меня, как и у многих других, ма­дам Вырубова вызывала отвращение.

Что касается Распутина, я никогда не была с ним зна­кома, даже не видела его. Говорят, он был вульгарным, по­рочным и отвратительным и тем не менее вызывал сверхъ­естественный интерес среди многих женщин, толпившихся вокруг него и составлявших его клиентуру. Он пил и вел непристойный образ жизни, заботясь главным образом только о том, чтобы обогатиться, иметь тепло, красивую одежду и еду.

Те, кто знал императрицу достаточно хорошо, чтобы оценить ее культурный уровень, очень огорчались, видя ее в окружении таких плохих советчиков, но, похоже, не было возможности спасти ее от подобного окружения. Ее влия­ние на мужа все возрастало и возрастало до тех пор, пока он постепенно не утратил свой прежний контакт с теми, кто даровал ему просвещение и правду.

В начале 1913 года праздновалось 300-летие вступления на императорский трон Романовых. Деяния нашей импе­раторской семьи в течение трех столетий истории вспоми­нались в картинах, песнях или церемониях.

Никогда еще дворец не выглядел великолепнее, и никог­да власть монарха не казалась более прочной. Петербург был украшен флагами. Было устроено два особых торжественных праздника. Во-первых, бал, данный дворянами столицы в честь своего императора в зале Дворянского собрания.

Несколько дней спустя состоялось гала-представление в оперном театре. На этот раз монархи были хозяевами и принимали своих придворных и правительственных чинов­ников. В театре никогда не было более роскошного вечера.

Приняв участие в недельных празднествах, император, его жена и дети снова вернулись в Царское Село, а мы ос­тались с впечатлением, словно побывали в сказочном сне, продолжавшемся несколько дней и вновь возродившем нашу историческую верность трону и занимающим его людям.

Следующей зимой 1913/14 года у меня закончился глу­бокий траур, но я намеревалась принять лишь незначитель­ное участие в обещающем быть веселым сезоне. Судьба рас­порядилась по-иному, и последнюю предвоенную зиму я провела постоянно танцуя. И это было последнее веселое время перед тем, как разрушилось все, что составляло ос­нову нашей блистательной юности и жизни, и казалось, будто все мы инстинктивно чувствовали, что должны есть, пить и веселиться.

В том 1914 году наши правители и их двор, как всегда, приятно провели весну в Ливадии (Ливадия — императорская резиденция на Южном побережье Крыма неподалеку от Ялты.) на побережье Черного моря. Как император, так и императрица обожали этот свой личный дом и под предлогом слабого здоровья импе­ратрицы и цесаревича каждый год продлевали свое пребы­вание на юге.

Мадам Вырубова и ее тайный оккультный компаньон Распутин в 1914 году стали вести себя высокомерно по от­ношению к придворным в отсутствие своей покровительни­цы-императрицы, но в ее присутствии всегда играли скром­ные роли и изображали собой пару смиренных святых, проводивших время в молитве. Однако они обращались к чиновникам за милостями, и в их ходатайствах ощущались скрытые угрозы.

В конце весны монархи и их приближенные вернулись на север и только успели обосноваться на лето в Петергофе, подготовиться к встрече и принять президента Фран­цузской республики (Раймон Пуанкаре (1860 — 1934)   —  президент Франции с 1913 по 1920 год. Его посещение России продлилось с 20 по 23 июля. Сразу же пос­ле того, как он покинул Санкт-Петербург, Австрия объявила войну Сербии.), прибывшего на неделю с официаль­ным визитом, как убийство в Сараеве (Убийство австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда (1863 — 1914) боснийским сербским националистом Таврило Принципом (1894 — 1918) спровоцировало кризис, который привел к началу Первой мировой войны.) внезапно потрясло всю Европу. Однако мы пока еще не ощущали в полной мере, как коснется нас это зловещее событие, и програм­ма не изменилась: продолжались праздники, приемы, па­рады и торжественные представления в честь нашего со­юзника и гостя в полной уверенности, что все в порядке. Наконец визит закончился и Пуанкаре уплыл, тогда мы внезапно осознали, что нам в ближайшем будущем пред­стоит война.

 

Глава 11

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ ГИБЕЛИ САМОДЕРЖАВИЯ

 

На субботний вечер 25 июля 1914 года было назначено гала-представление императорского балета, которое состоя­лось в причудливом театре военного лагеря в Красном Селе. Со времен Петра Великого гвардейские полки русской ари­стократии проводили там лето; и в этот вечер состоялось последнее событие сезона, красивое здание театра было ил­люминировано и украшено флагами, нашими и французски­ми, представлявшими собой дань нашим союзникам, недав­но покинувшим нас после продолжительного визита. Теперь, когда Пуанкаре и блистательный Рене Вивиани (3Вивиани   Рене (1863 — 1925) — французский премьер-министр.) находились в Северном море на пути домой, на всех лицах отражалось удовлетворение прошлым и надежда на будущее, мы могли вздохнуть с облегчением, покончив со всеми торжественны­ми приемами. Мы надеялись, что этот вечер доставит нам ничем не омраченное неофициальное удовольствие.

В нашем стоявшем около лагеря доме обедало несколько друзей, в том числе и дипломатов, приехавших из города. Они привезли неожиданные новости, которые можно было назвать «сенсационными и преувеличенными» — о волнени­ях на фондовой бирже, о тревоге в Министерстве иностран­ных дел, о сложных взаимоотношениях с Веной и возмож­ном кризисе, который может привести к войне. Все это наталкивало нас на размышления, хотя мы испытывали к этой теме скорее пассивный интерес. Затруднения в отно­шениях с Веной носили хронический характер, и мы уже дюжину раз были на грани войны. До сих пор мы ощущали унижение при воспоминании о том, как несколько лет на­зад мы были вынуждены проглотить оскорбление, когда Ав­стрия аннексировала Боснию и Герцеговину (Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину декретом от 6 октября  года, таким образом вызвав кризис в австро-российских отношениях, продолжавшийся до Первой мировой войны.), а мы никак на это не прореагировали. После обеда мой муж, который уже собирался отправиться в поездку по делам в свои имения, отказался от своего плана и от отпуска и присоединился к нашей компании, направившейся в театр. Впервые видела, чтобы мой муж с такой серьезностью отнесся к застольной беседе, хотя даже теперь он объяснил нашим гостям, что откладывает свою поездку только из любопытства.

Подойдя к театру, мы в первую очередь обратили внима­ние на смех и красивую одежду, увидели привычные груп­пы веселых офицеров, придворных чиновников и женщин, стоящих на широких верандах, только лица сегодня казались более взволнованными, чем обычно, а разговоры — более оживленными. Все разговоры сводились к одной и той же теме, которая занимала наши мысли с обеда. Здесь тоже присутствовали люди, приехавшие из города и привезшие с собой разнообразные слухи.

Прозвеневший звонок прервал разговоры, и мы вошли в зал, нашли свои места и встали рядом с ними в ожида­нии императора; наконец он вошел в сопровождении при­дворных и дежурных по лагерю во главе с великим князем Николаем Николаевичем, командующим императорской гвардией и лагерем. Среди большого шума, вызванного зво­ном шпор и сабель, император сел, а слева от него — ве­ликий князь, за ними последовал весь театр. В присутствии монарха оркестр играл наилучшим образом, занавес под­нялся, и стали исполнять один из любимых сказочных ба­летов. Император выглядел довольным, казалось, он отды­хал и наслаждался разыгрывавшейся перед ним сценой. Ему нравилось избавляться от формальностей или церемоний; и этим вечером в простом окружении нашего военного лагеря он мог дать волю застенчивости и отдохнуть от сво­их обязанностей.

Очевидно, политические новости, которые мы слышали, еще не достигли слуха монарха или же не произвели на него большого впечатления, ибо на его челе не отразилось и следа озабоченности — только интерес к хорошеньким балеринам, танцевавшим и позировавшим, чтобы вызвать его одобрение. В свете последующих событий я склонна думать, что этот акт балета стал последним часом беспеч­ного удовольствия, которое испытал наш император. Впос­ледствии я узнала, что поездка Кантакузина отменилась в результате телефонного разговора с великим князем, кото­рый весь день следил за международными новостями, ост­ро осознавая их значение.

К концу первого акта легкое движение отметило при­бытие министра иностранных дел Сазонова (Сазонов  Сергей Дмитриевич (1860—1927) — профессиональный дипломат, министр иностранных дел в 1910—1916 годах.), который тихо присоединился к своим коллегам, сидевшим в первых ря­дах публики. Это было настолько необычно, чтобы член ка­бинета опаздывал, когда на празднике присутствовал мо­нарх, что мы тотчас же принялись перешептываться, и это придало особый оттенок сообщениям раннего вечера, осо­бенно потому, что министр выглядел усталым и явно сове­товался о чем-то со своими соседями с обеих сторон. Все трое, казалось, забыли и о декорациях, и о танце. Акт закончился, все встали, а император, здороваясь то с одним, то с другим, покинул зал, который тотчас же опустел, и все вышли на веранды.

Толпа, казалось, в большей мере, чем обычно, испыты­вала любопытство; затем после разговора с Сазоновым, длившегося несколько минут, император приказал подать ему машину. Кабинет в полном составе последовал за его величеством в маленький дворец, который он занимал в лагере. Все присутствовавшие дипломаты ощутили желание вернуться в город и послать зашифрованные послания в свои столицы; а военные стремились покинуть наше лег­комысленное общество и провести ночь в казармах, чтобы иметь возможность получать или отдавать приказы. Так что мы покинули здание, где, увы, нам уже никогда не дове­лось проводить подобные вечера.

Новости, сообщенные Сазоновым императору, носили настолько серьезный характер, что немедленно пришлось созвать Совет министров, на котором председательствовал сам монарх. Совет продлился до поздней ночи и имел ог­ромное историческое значение. Он оставил после себя ощу­щение доверия между монархом и теми, кто сформировал его правительство. Двое министров рассказывали мне, как потрясен был император и какой глубокий патриотизм звучал в его словах. Сазонов почерпнул мужество из обе­щания предоставить поддержку, хотя и получил приказ по возможности избежать катастрофы.

В ту ночь мало кто спал в домах, казармах и палатках, разбросанных по холмам Красносельского лагеря. Охвачен­ные тревогой, мы сидели или лежали без сна в ожидании телефонного звонка, и на сердце было тяжело. На рассвете пришел приказ всем полкам вернуться на зимние квартиры в столицу или пригороды, так как в ближайшие дни могла начаться мобилизация. Наша часть, «кавалергарды ее вели­чества императрицы-матери» должны были покинуть лагерь первыми в то же утро в девять часов, поскольку занимали первое место среди полков. Сразу же вслед за ними долж­ны были последовать другие кавалерийские полки, пехота и артиллерийские батареи, так что целый оживленный лагерь в невероятно короткое время превратится в пустыню. Я за­держалась на несколько дней и ночей в нашем доме и по­стоянно слышала монотонный топот копыт и звук шагов у садовых ворот. Войска двигались непрерывным потоком по дороге, ведущей в Петербург, и эта зловещая процессия хра­нила молчание, соблюдая дисциплину. Здесь был весь цвет нашей империи, около 50 тысяч человек, которыми придет­ся пожертвовать, если объявят войну! Меня охватила непре­одолимая депрессия, и я с глубоким сожалением покинула дом и сад, которые многие годы были для меня летним при­бежищем. По-иному чувствовали себя мужчины. Они были готовы лезть в драку и надеялись, что на этот раз мы не ус­тупим самонадеянным немцам.

Два-три дня существовала некоторая неопределенность. Сохранялась возможность мирного решения. Мобилизации пока не было. Однако в среду Сазонов, по-видимому поте­ряв надежду на мирный исход, отдал приказ о мобилизации.

Никогда не забуду напряжения и стресса тех дней с 26 по 29 июля. Опасались беспорядков и забастовок в столице и предсказывали их, там арестовали немецких агентов, об­наружили и конфисковали деньги немцев среди фабричных рабочих! Однако посольство Германии еще оставалось здесь, пытаясь вести переговоры, выгадывая время и обвиняя нас в мобилизации. Весь Петербург жил в состоянии неописуе­мого нервного напряжения, ходили слухи, будто определен­ные придворные круги, настроенные против войны, оказы­вают на его величество столь сильное давление, что, вполне возможно, им удастся убедить его отказаться от нашей про-славянской политики и не поддержать Сербию.

Для нас, семей военных, неделя с 25 июля по 1 августа была временем, полным перемен и волнений, работы и тре­вог. Муж при первых же разговорах о войне по совету вели­кого князя отказался от отпуска. Затем в первые же сутки он встретился со своим начальником, и у них состоялся раз­говор по душам, во время которого он умолял начальника освободить его от обязанностей адъютанта его императорского высочества и позволить ему отправиться на место бо­евых действий со своим прежним Кавалергардским полком. Шеф выслушал его со своим обычным доброжелательным интересом. Семь лет этот адъютант постоянно находился рядом с ним как дома, так и за границей. В тяжелые рево­люционные дни 1905 года, когда великий князь принял на себя командование войсками Санкт-Петербурга, утихоми­рил волнения и внес порядок в хаос, угрожавший импера­торскому трону, мой муж служил у него. В последующие блистательные дни, когда император с удовольствием оказы­вал почести своему родственнику и великий князь занял уни­кальное положение в России, он всегда демонстрировал по отношению к моему мужу понимание и доверие, по-род­ственному принимал его у себя дома, обращался к нему на «ты» и несколько фамильярно называл его «Мишкой». Он рассчитывал на Кантакузина при выполнении поручений, носивших щекотливый характер, часто давал ему трудные задания и с благодарностью принимал искреннюю предан­ность и верную службу моего мужа.

Мы опасались, что его желание покинуть теперь двор ве­ликого князя может быть неверно истолковано, но Михаил тотчас же успокоился, поскольку его начальник был чрезвы­чайно растроган и доволен решением «Мишки» и ответил, что не только всецело симпатизирует моему мужу и согла­сен выполнить его желание, но, будь он на его месте, посту­пил бы так же. Он заявил, что завидует тем возможностям, которые открываются его адъютанту, пожелал ему успеха, сказал, что с удовольствием и интересом будет следить за его карьерой, и выразил готовность в любое время помочь ему.

По возвращении домой Михаил просто сиял от радости из-за отношения, проявленного к нему во время этого раз­говора. Это было единственное затруднение, которое ему предстояло преодолеть, ибо полк, в котором он прежде слу­жил, с радостью воспринял идею старого товарища вернуть­ся к ним подполковником, но его сочли немного сумасшед­шим, поскольку он покидал легкое, безопасное, блестящее место при дворе, меняя его на тяжелую жизнь на фронте.

После этого Михаил тотчас же перебрался в казармы полка в городе, а поскольку он беспокоился о нас, остав­шихся в одиночестве в опустевшем лагере, я собрала веши и переехала вместе с детьми в дом Орловых в Стрельне, куда они любезно пригласили меня в первый же момент волнений. Подобный переезд имел для меня двойное пре­имущество: он позволял оставить детей за городом, что было полезно для их здоровья, и в то же время значитель­но приблизиться к столице.

Поскольку мне больше не нужно было заботиться о доме и детях, все свое внимание и время я посвятила долгим эк­спедициям по магазинам, необходимым для того, чтобы пре­вратить мундир для маневров в экипировку для серьезной войны. Деловые переговоры и приготовления тоже занима­ли немало нашего времени в городе.

Прекрасные и блистательные дни, исполненные муже­ства, пролетали слишком быстро, хотя жить становилось тяжело. Город был украшен флагами, на улицах и в мага­зинах люди собирались группами, которые вскоре распа­дались. Это было время мягких сумерек, долгих разговоров и нежной музыки в исполнении цыган; и все мы, русские, засиживались далеко за полночь.

В субботу утром 1 августа я проснулась и прочла в газе­те, что жребий брошен. Война объявлена! Мой муж уедет через несколько дней, а вслед за ним протянулись до са­мого горизонта лица всех тех друзей, которых я приобрела здесь за двадцать лет, и все они следовали в том же направ­лении.

Когда я присутствовала на каком-нибудь большом собра­нии в России, то каждый раз заново поражалась царивше­му там порядку. Здесь всегда было много места и времени, не говоря уже о вошедшем в поговорку добродушии; все эти качества придавали русской церемонии свое особое обаяние и отличие от всех прочих. День, назначенный для молебна в Зимнем дворце, не стал исключением. Когда я приехала, десять или пятнадцать больших гостиных были заполнены людьми, поддерживавшими тихий разговор. Здесь были старики в придворных мундирах и молодые люди в военной форме защитного цвета, женщины в легких платьях и хоро­шеньких летних шляпках. Все они казались невероятно воз­бужденными и в то же время оживленными, словно соби­рая все силы, чтобы предоставить их своему правителю. Должно быть, монарху было приятно видеть все это огром­ное количество русских, пришедших поддержать его в час необходимости.

Религиозная церемония была недолгой, но отличалась особой глубиной; никогда еще произносимые нараспев сло­ва священника и пение хора не звучали столь чудесно. Бе­зусловно, молитва, возносившаяся к небесам, была абсолют­но искренней. Когда она закончилась и мы встали с колен, монархи повернулись и несколько мгновений стояли, гля­дя на своих подданных, императрица взяла мужа за руку. Внезапно из пяти тысяч гортаней вырвались звуки наци­онального гимна, который не казался менее прекрасным оттого, что их душило волнение. Затем один за другим ста­ли раздаваться приветственные восклицания, пока стены не зазвенели от их эха!

Наверное, император впервые встретил такой прием. Он был бледнее, чем обычно, и казался немного удивленным, но довольным. Император двинулся вперед, держа под руку императрицу, а толпа, продолжая издавать приветственные крики, расступилась перед ними, образовав проход от алта­ря до огромных двойных дверей напротив. Старики и моло­дежь раскраснелись и охрипли от напряжения, но продол­жали приветствовать монархов. Мужчины и женщины низко кланялись или бросались на колени, когда правители прохо­дили мимо; его величество шел в полном молчании, казалось никого не узнавая и не выделяя кого-либо из толпы. Наша прекрасная императрица, похожая на скорбящую Богома­терь со слезами на щеках, протягивала руку, проходя мимо того или иного человека, и грациозно склонялась, чтобы об­нять кого-то из женщин, целовавших ей руку. Ее величество, казалось, в тот день олицетворяла всю глубину обрушившей­ся на нас трагедии и страданий, глубоко ощущая их, и благодарила людей за проявленную ими преданность. На ее лице отражались необыкновенная нежность и печаль, и ее красота обрела такие качества, которых я никогда прежде не видела на этом гордом классическом лице. Проходя мимо меня, она протянула руку, и, когда я коснулась ее губами, она, склонившись надо мной, поцеловала меня и спросила:

— И ваш муж тоже?.. — и, получив от меня утверди­тельный ответ, продолжала: — Тогда вы должны помочь мне с той работой, которую нам, женщинам, предстоит проделать.

Мне не забыть прекрасную и трогательную Мадонну, представшую перед нами в тот день, склонявшуюся над сво­ими подданными, чтобы утешить и приободрить их, когда ее собственные печали тонули в слезах сочувствия своим под­данным! До этого в течение пятнадцати лет я видела только величавый и строгий вид, с которым она возглавляла пиры и торжественные церемонии с почти нечеловечески суровым выражением лица, а эта ситуация позволила выйти наружу подавляемой нежности.

Великий князь Николай Николаевич оказался в центре внимания. Этим утром ему сообщили, что он назначается Верховным главнокомандующим всеми русскими армиями! Он никогда не стремился к такой высокой чести, и все его существо переполнялось благодарностью и волнением. Он полностью овладел вниманием окружающей толпы. Всем ка­залось, что он может стать идеальным лидером в критичес­кой ситуации. Мы все обратились к нему с благодарностью, понимая, что руководство армиями в надежных руках, он понял наши чувства, и в ответ на них глаза его заблестели, а на губах промелькнула прекрасная, редкая для него улыбка.

Из достоверных источников мне известно, что, прежде чем отправиться на фронт, он просил у своего родствен­ника-императора о двух одолжениях: во-первых, уехать на фронт тихо, без официальных проводов, без той шумихи, которая сопровождала отъезд генерала Куропаткина в Мань­чжурию десять лет назад. Эта просьба была выполнена; вто­рую же просьбу — самому сформировать свой штаб — отклонили. Ему сказали, что генерал Янушкевич уже назначен на должность начальника штаба, а генерал Данилов займет должность генерал-квартирмейстера. Они оба были, по-ви­димому, друзьями Сухомлинова (Сухомлинов Владимир Александрович (1848—1926) — гене­рал, был назначен военным министром в 1909 году. Между Сухомлиновым и великим князем Николаем Николаевичем уже давно существовал антагонизм, вызванный разногласиями по поводу военных реформ.), и в штаб-квартире на­чальнику позволялось подобрать только свой личный штат. Подобные действия поразили всех (за исключением самого генералиссимуса) как ужасно несправедливые, поскольку он должен был работать с этими людьми и отвечать за их дей­ствия. Все те, кто был предан великому князю, почувствова­ли, что его скрытые враги сделали первый ход.

В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произно­ся ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на коле­ни в преклонении перед «белым царем» (Белый царь — обычный титул правителей Московии, допетров­ской Руси, в котором «белый», возможно, географическое название татарско­го происхождения, обозначающее «западный».), даруя ему вели­чайший час в его жизни!

 

Глава 12

ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ И ОТСТУПЛЕНИЕ

 

Утром 3 августа (в понедельник) для нас начались го­рести прощания в связи с отъездом мужа моей золовки графа Тео Нирода, командовавшего драгунами император­ской гвардии. Зная о том, что бедняга Тео переживает все свои трудности в одиночку, я рано утром поехала в его казармы в Петергоф, чтобы проститься с ним и посмотреть, не могу ли я быть чем-нибудь ему полезна. Я нашла его чрезвычайно занятым и абсолютно спокойным, его полк, похоже, находился в полном его подчинении, офицеры и солдаты выполняли непривычные для себя дела четко и с предельной быстротой. Тео ужасно огорчался оттого, что не мог перед отъездом обнять семью. Война разразилась так внезапно, что он, хотя и телеграфировал им, едва ли мог надеяться, что кто-нибудь успеет вернуться из отдаленных поместий. Его жене повезло, она сумела добраться вовре­мя и появилась в Петергофе за час до отъезда драгун, пока я еще прощалась с ним. Так что он успел хотя бы мельком увидеть ее и попрощаться с ней.

Наши кавалергарды уезжали на следующее утро, а в по­недельник состоялось трогательное торжество, когда во дво­ре их старых исторических казарм командир полка князь Александр Долгорукий произвел смотр выстроившегося в боевом порядке полка и всех старых и отставных офице­ров, находившихся в Петербурге. Бывший командир полка произнес несколько прочувствованных слов и добрых по­желаний от имени тех, кто был слишком стар, чтобы идти на войну. Затем эскадрон за эскадроном солдаты и их офи­церы опускались на колени, и их благословлял полковой священник.

Поскольку они уезжали на следующий день на рассве­те, у нас оставалось всего несколько часов на подготовку и совсем не было времени подумать. Мы упаковывали в кор­зинки еду, книги, легкие одеяла и другие вещицы, которые могли немного скрасить томительные часы длительной по­ездки в военном поезде.

Наши дочери приехали из Стрельны, чтобы пообедать с нами в этот день и попрощаться с отцом. Мы постарались по возможности облегчить для них это прощание, чтобы не перегружать их юные умы трагедией, которую пережива­ли взрослые.

Сын остался на ночь со мной в городе и впервые в жизни перенес настоящую драму. Мы встали в пять утра и отправились на железную дорогу, где увидели, как наш любимый полк, среди которого мы так много лет прожи­ли, садится в поезд. Царил полный порядок, но посадка заняла несколько часов. Каждый эскадрон занимал определенный поезд: товарные вагоны для солдат и лошадей, плат­формы для багажа и провианта и в самом конце не слиш­ком чистые несколько вагонов второго класса для офице­ров, врачей, документов и т. д.

Когда пришло время по-настоящему прощаться, всех охватило волнение — поспешные поцелуи, произнесенные задыхающимися голосами слова благословения, затем по­спешный бег по платформам. Поезда уехали, а перед ма­ленькими одинокими группами родственников открывалась вереница долгих дней волнений и пустоты! Было ужасно смотреть, как уезжают наши мужчины! Кроме моего мужа, в этих поездах ехало много наших друзей, и мы знали, что их сразу же бросят под огонь. В последний момент меня нагрузили пакетами с ценностями и письмами, и я пообе­щала присмотреть за ними и сообщить новости тем семь­ям, которые не смогли быть с нами в это солнечное утро.

Поспешно велось формирование частей Красного Крес­та. Им были необходимы самые разнообразные припасы, поскольку невозможно было все предусмотреть в надвига­ющихся событиях. В самой столице открывались сотни гос­питалей как правительственных, так и частных. Призыв к состраданию и милосердию находил отклик в сердцах жен­щин, и они вносили свой вклад, жертвуя деньги, время и вкладывая свой труд.

Возник порыв сплотиться вокруг императрицы с тем, что­бы она направляла эту деятельность; и многие, кто, так же как и я, прежде избегал мадам Вырубову, были вынуждены обращаться к ней, зная, что она избрана императрицей, что­бы представлять ее во время всей работы, направленной на нужды фронта. Анну Александровну Вырубову произвели в звание фрейлины императрицы и взяли жить при дворце со времени ее дебюта. Внешне она была очень толстой, облада­ла неуклюжей походкой и фигурой, но хорошенькой голов­кой с мягкими кудрявыми волосами, голубыми глазами, все­гда казавшимися сонными, хорошим цветом лица и превосходными зубами. Она не умела вести беседу, разве что тихим нежным голосом делать комплименты, и прикидывалась застенчивой, сентиментальной и глуповатой. Таким спо­собом ей удавалось долгие годы скрывать свои истинные амбиции и поступки. Начиная свою карьеру, она избрала тактику низменной лести, что сначала удивляло императри­цу, а затем стало доставлять ей удовольствие и трогать ее. С течением времени ее величество стала все чаще и чаше до­пускать до себя самозваную «рабыню». Дворцовые сплетни­ки утверждали, будто мадам Вырубова сидела у ног своей хозяйки, целовала их, умоляла как о чести, чтобы ей дали какую-нибудь самую неприятную работу, и разговаривала с императрицей на каком-то колоритном восточном языке, называя ее «солнцем и луной» или своей «жизнью», и утвер­ждала, что не умерла от тифа благодаря присутствию обожа­емой повелительницы у ее постели.

За семь-восемь лет до начала войны мадам Вырубова вышла замуж по желанию ее величества за выбранного им­ператрицей человека. Ее мужа убедили оставить постоянную службу во флоте и поселиться при дворе, где ему предоста­вили должность адъютанта при императоре. Ко всеобщему изумлению, он через несколько месяцев настоял на разводе с ней и, отказавшись от предоставленной ему чести, поки­нул двор и вернулся на море. Он больше никогда не возвра­щался, а за ту историю, которую он рассказывал о своей се­мейной жизни, его прозвали безумным. После этого мадам Вырубова всегда оставалась при императрице, которую мо­нархиня называла просто «мой друг», и стала ее фавориткой и доверенным лицом. Ей предоставили апартаменты во двор­це, а временами она жила в маленьком домике, снятом не­подалеку, где она могла свободно развлекаться и куда часто приглашала свою августейшую покровительницу с тем, что­бы та могла встретиться с людьми, которых было трудно принять при дворе. Вскоре явное неприятие, которое верные подданные испытывали по отношению к поведению Выру­бовой, фаворитка стала истолковывать как скрытую крити­ку друзей, вкусов и дел императрицы, в результате создалась довольно щекотливая ситуация. Разум императрицы был отравлен болезненным мнением, будто аристократическое общество относится к ней враждебно, и таким образом она все больше и больше удалялась от здоровых влияний. Года за два до войны Распутин был представлен при дворе фаворит­кой, поощрявшей его служить императрице.

Когда началась война, многие женщины, так же как и я, ощутили, что ничто не имеет значения, кроме нашего пат­риотического долга, и, желая продемонстрировать свою пре­данность, все мы нанесли визит мадам Вырубовой, обратив­шись с просьбой предоставить нам работу в различных подразделениях Красного Креста, организованных по прика­зу ее величества. Отныне стало невозможным не замечать влияния мадам Вырубовой на ход событий. Она сообщила нам, что «ее величество страдает от приступа так часто му­чающих ее неврологических болей», а всех, кто желает по­мочь, просят приступить к работе в Зимнем дворце, двери которого будут распахнуты, как во время Японской войны. Через несколько дней газеты оповестили, что во дворце все готово, и открытие, состоявшееся около полудня, стало зре­лищем, достойным изумления. Огромная толпа женщин предстала перед осуществляющим руководство комитетом, состоящим из фрейлин с Вырубовой во главе. Жены прави­тельственных чиновников и придворных, жены офицеров и простых солдат, продавщицы и швеи стояли плечом к пле­чу, охваченные равным усердием.

Каждый день мы надеялись, что появится императрица, главным образом для того, чтобы поблагодарить бедных жен­щин, которые тратили свое время и силы, вместо того что­бы зарабатывать деньги на жизнь. Но проходила неделя за неделей, а ее величество не появлялась, и стали распростра­няться слухи, что она всецело занята своим маленьким лич­ным госпиталем, открытым во дворце Царского Села, и не проявляет никакого интереса к делам в столице, поручив все мадам Вырубовой.

Я, так же как и все мои друзья, оказалась вовлеченной в водоворот работы, мы делали и упаковывали перевязоч­ный материал, обсуждая новости. Они ободряли и льстили национальной гордости. Кампания в Восточной Пруссии проходила успешно, и армия быстро продвигалась вперед, захватывая город за городом до тех пор, пока не продви­нулась далеко на немецкую территорию.

В начале августа император и императрица с детьми и двором переехали из Петергофа в Царское Село, опасаясь, что немцы могут начать обстреливать побережье, где нахо­дилась прежняя резиденция. По той же причине, а также из-за своей работы в Красном Кресте княгиня Орлова поки­нула Стрельну и переехала в город. Она привезла с собой моих детей и разместила их в своем доме. Я обрадовалась этому, поскольку была очень занята: помимо дневной рабо­ты во дворцовой мастерской по производству перевязочных материалов, утро я проводила в мучительных попытках обу­строить наш новый дом. В условиях того времени оказалось ужасно тяжелым предприятием привести в порядок даже такое небольшое жилище. Рабочих, на которых я рассчиты­вала, мобилизовали, и почти всех моих слуг тоже забрали в армию. Я обрекла себя на потерю сил и времени, но на по­мощь пришли друзья, и, несмотря на множество затрудне­ний, у меня появилась надежда, что к середине августа мне, возможно, удастся переехать в новую квартиру.

Я любила Санкт-Петербург в эти первые недели войны и восхищалась своими соотечественниками, как никогда преж­де. На улицах все торопились, каждый был занят, автомоби­ли и дома были отмечены знаками Красного Креста, его же носили многие женщины. Особенно трогательно было на­блюдать за бедными: каждая лавчонка охотно продавала вещи «для солдат» со скидкой, каждая небогатая трудящая­ся девушка отдавала свои силы на общее дело. Богатые люди охотно проявляли щедрость, жертвуя не только деньги, но и время и заботу, дворцы и машины, заполняя упущения, до­пущенные правительством в заботе о своих сыновьях.

Однажды вечером на нас словно обрушился удар моло­та. Наступление в Восточной Пруссии продолжалось блес­тяще, и волнующие новости о ежедневном продвижении вперед наших войск поддерживали нас, женщин, в припод­нятом настроении. Но пришел день, когда при взятии Каушена 19 августа Кавалергардский и Конногвардейский полки понесли большие потери, так что сообщение об этом триумфе принесло в столицу одновременно и боль матерям и женам. Так много офицеров и солдат погибло! И список раненых был тоже огромен!

Мой муж возглавил три эскадрона своего полка, которые, спешившись, атаковали вражеское укрепление, в самом на­чале атаки ему прострелили печень. Он не захотел переда­вать командование в столь серьезный, критический момент и еще минут двадцать продолжал участвовать в атаке, пока слабость от ужасной потери крови не поборола овладевшее им возбуждение. Затем, поддерживаемый младшим товари­щем бароном Пиларом фон Пилхау, он отправился на пол­ковой пункт первой помощи, находившийся сразу же за ли­нией траншей. Врач и его помощник были так загружены работой, что им пришлось привлечь на помощь полкового ветеринара. Именно он с помощью Пилхау перевязал рану Кантакузина. Затем его посадили на лошадь, и он в сопро­вождении солдата проскакал восемь миль и вернулся в барак, где разместился командир полка. Здесь раненых укладыва­ли в маленьком садике, подстелив для удобства солому.

Весь этот жаркий день они пролежали без еды и ухода до тех пор, пока вечером не закончилась битва, тогда вернулся хирург и его помощники. Затем при участии одного-двоих добровольцев из офицеров врачи обошли толпу страждущих, делая то немногое, что было в их силах при отсутствии необходимых средств, чтобы облегчить страдания раненых. Муж слышал вокруг горестные стоны и обрывки фраз, неко­торые голоса он узнавал, но не мог повернуться, чтобы рас­смотреть своих соседей. Он понял, что на фронте не орга­низована служба ухода за ранеными и что его считают уми­рающим. Его рану не перебинтовали, но его самого береж­но подняли руки товарищей и перенесли в комнату князя Долгорукого, приказавшего сделать для него постель из све­жего сена. Здесь ему дали бренди и ввели морфий. У него остались весьма болезненные воспоминания о той ночи, хотя командир заботился о нем как только мог. Постоянно заходили люди с рапортами и приказами. Если они узнавали Кантакузина, то подходили к тому углу, где он лежал, чтобы произнести несколько ободряющих слов. Утром в его состо­янии наступило небольшое улучшение, и он так захотел уехать домой вместе с остальными ранеными, которых от­правляли железной дорогой, что командир и доктор согла­сились. Дали еще морфия, еще бренди и перенесли в кре­стьянскую телегу, где уже сидел его денщик и куда были погружены пожитки. Денщик Михаила, Давидка, прислужи­вавший ему уже много лет и мобилизованный вместе с ним, был из нашего имения, из числа наших крестьян. Его пре­данность проявилась в полной мере во время этого длитель­ного путешествия, он следовал во всем рекомендациям док­тора о том, как ухаживать за хозяином. Этот превосходный уход стал, безусловно, одной из причин, почему мой муж пережил столь мучительное путешествие.

Два дня процессия из грубых телег тащилась назад по направлению к родной стране, тряся пассажиров на каме­нистых дорогах. Их медленный шаг был просто пыткой. Часть времени в бреду, часть в полудреме от слабости — они почти стерлись из памяти, но в остальное время боль была настолько велика, что муж старался никогда об этом не говорить впоследствии. Я узнала об их приключениях от офицера, тоже раненного и ехавшего в другой телеге, по­зади мужа. Он время от времени подходил, чтобы прове­рить, как дела у мужа. Давидка, много часов просидевший поддерживая своего хозяина, рассказал, что проезжавший мимо хирург остановил их телегу и, переведя моего мужа в покинутую конюшню неподалеку от дороги, промыл ему рану, сменил повязку и, распаковав небольшой сундучок Михаила, поменял пропитанную кровью одежду.

Наконец они добрались до железной дороги, и наш боль­ной все еще был жив и в сознании, хотя и очень слаб. Здесь поезд формировался из пустых вагонов, которые привозили войска и провиант и возвращались в Петербург за пополне­нием. Раненых погрузили туда как попало — без еды и без медицинского обслуживания. Верный Давидка положил хозяина на полку, а сам устроился поблизости, и так они еха­ли более двух дней, Давидка как мог помогал хозяину.

Князь Долгорукий, в течение многих лет бывший това­рищем императора, прислал мне телеграмму, муж тоже прислал телеграмму с дороги, так что мы ожидали прибы­тия печального поезда, и я, взяв с собой нашего мальчика, отправилась встречать Михаила в воскресенье днем, на чет­вертый день после того, как он был ранен. Поскольку он еще не умер, надежда все еще теплилась. В пути он ничего не ел, только пил спиртные напитки в начале пути и вре­мя от времени стакан молока, который давали ему на стан­циях женщины. Прослышав про раненых и их злосчастное положение, они сыграли роль добрых самаритянок и по­делились всем, что имели, — хлебом, фруктами и молоком.

Я встретила своего инвалида с крытой санитарной повоз­кой и носилками, взяв с собой доктора Крессона из француз­ского госпиталя, доброго, талантливого и горевшего желани­ем взять своего первого военного пациента. Он слышал, что мой муж так тяжело ранен, что окружающие сомневались, продержится ли он до дома. Врач поднялся в вагон, чтобы забрать своего пациента, и нашел его стоящим в коридоре. На вопрос врача: «Где находится умирающий князь Кантакузин?» — человек, к которому он обратился, ответил с рас­сеянной улыбкой: «Это я!» Перепуганный Крессон и верный Давидка помогли ему выйти из вагона. Сообщив мне, что с ним «все в порядке и он не поедет в госпиталь в санитарной повозке», он упал на носилки, которые мы для него приго­товили, и его понесли. Следующими его словами было утвер­ждение, что он «через три недели непременно поправится и сразу же вернется на фронт». На это мы с доктором Крессоном тотчас же согласились, поставив ему условие, что в течение этих трех недель он позволит ухаживать за собой должным образом и не будет волноваться по поводу войны.

Затем его охватила слабость, которой в течение несколь­ких дней он сопротивлялся и не позволял овладеть собой исключительно благодаря силе воли. Семь недель он про­лежал в госпитале, не в состоянии поднять руки. Сильные боли, опасность заражения крови, плеврит, лихорадка — всего хватало. Ему предоставлялось все, что могла дать современная наука, а лечение в госпитале и уход сестер свя­того Иосифа был выше всяких похвал. Его сильный орга­низм довершил остальное. Примерно через месяц намети­лась небольшая перемена к лучшему. Врачи пообещали, что он будет жить, хотя, возможно, останется инвалидом и не будет иметь возможности когда-нибудь снова вернуться к военной карьере.

В течение этих недель все проявляли огромную доброту. Невозможно сосчитать всех тех, кто интересовался нами или приходил навестить меня в первые дни. А позже, когда мужу позволили принимать посетителей, вокруг его постели соби­ралось множество выздоравливающих раненых товарищей и других друзей. Мужчины и женщины слышали о перенесен­ной боли, и подвиг, совершенный при захвате Каушена, выз­вал огромное волнение в нашем обществе. Наша дорогая, по-матерински относившаяся к нам великая княгиня Анас­тасия принесла письма и телеграммы от своего мужа, в ко­торых бывший шеф (Великий князь Николай Николаевич.) среди всех своих многочисленных забот нашел время, чтобы поздравить Кантакузина и расспросить о его здоровье. Он писал, что поскольку он согласился, что­бы мой муж ушел от него и отправился на фронт, то счита­ет себя ответственным за то, что его чуть не убили. Он вы­ражал надежду, что Михаил, когда тот в достаточной мере поправится и сможет покинуть дом, присоединится к его штабу, где будет находиться вдали от опасностей. Мужа об­радовало это предложение. Другим предметом гордости ста­ла золотая шпага Святого Георгия, врученная ему по едино­гласному решению комитета по вручению этой награды за исключительную самоотверженность и мужество, проявлен­ные им, когда он после полученного ранения продолжал выполнять свой воинский долг.

Его навестили несколько неожиданных посетителей. Од­нажды у дверей госпиталя тихо, без предупреждения появилась императрица-мать и спросила, как пройти к «палате Кантакузина». Ее величество вместе со своей фрейлиной просидели у постели почти час, она сказала, что пришла как его «командир» (императрица-мать была почетным коман­диром Кавалергардского полка), чтобы посмотреть, как он себя чувствует, и поблагодарить за службу. Она объяснила, что выбрала в сопровождающие графиню Менгден, зная, что они в детстве дружили.

Два дня спустя муж проснулся от короткого сна, во время которого я вышла прогуляться, и решил, что ему снится сон: в дверях стоял император, улыбаясь очаровательной доброй улыбкой. Он был один! Когда Михаил, преодолевая боль, по­пытался подняться, его величество поспешно подошел к нему и, положив руку ему на плечо, удержал. Пожав мужу руку, император пододвинул стул и сел у постели, где и оставался некоторое время, расспрашивая больного о его фронтовом опыте, задавая при этом множество умных вопросов и де­монстрируя острый интерес ко всем деталям, связанным с войсками, организацией, транспортом и прочим. уходя, он поблагодарил Михаила за службу, оказанную стране и ему лично, пожелал скорейшего выздоровления и посоветовал беречь себя впоследствии. Пожелав всего наилучшего, импе­ратор ушел так же незаметно, как и пришел. Руководство госпиталя чуть не попадало в обморок во время этого визи­та! Чтобы сделать приятное моему мужу, его величество взял с собой в качестве сопровождающих лиц двоих бывших ка­валергардов — генерала Воейкова (Воейков Владимир Николаевич (1868—1947) — генерал-майор, комендант императорских дворцов.), коменданта дворца, а также графа Шереметева (Шереметев Дмитрий Сергеевич (1869—1943) — граф, друг Детства Николая II.), адъютанта. Я узнала от них, что император оставил их ждать в коридоре во время своего раз­говора с Кантакузиным и позвал только в конце своей часо­вой беседы для общего разговора и прощания с ним.

Муж был глубоко растроган вниманием монарха и той честью, которую он оказал ему своим спонтанным визитом, поскольку подобные посещения не были типичными для Николая II. Особенно взволновало моего мужа, когда он из нескольких источников узнал, будто император сказал, что «ни от кого не слышал более ясного описания сражения, ни один офицер не высказывал такой высокой оценки простых солдат и не демонстрировал такого понимания их ценности и высоких качеств». Монарх обратил на это внимание и сам по возможности старался проявить любовь к простым бед­ным людям.

Когда еще через два месяца муж смог покинуть госпи­таль, наш новый дом был готов принять его, мы с детьми уже прожили там несколько недель. Все было в превосход­ном порядке, хотя штат слуг значительно уменьшился из-за мобилизации. Интерес к новому дому помог Михаилу пережить этот месяц, когда он был вынужден вести жизнь инвалида. Затем он присоединился к штабу великого кня­зя; прежний начальник встретил его с большой симпати­ей, поместил в купе рядом с врачом и строго указал пос­леднему внимательно наблюдать за новым пациентом и выполнять указания петербургских врачей Кантакузина.

Всю зиму муж оставался при штабе, постепенно наби­раясь сил. Он предпринял две приятные поездки. Во-пер­вых, в конце зимы отправился в Румынию, чтобы встретить там генерала сэра Артура Паджета и членов британской де­легации, которых сопроводил в столицу, где множество официальных развлечений устраивалось в честь посланни­ков; после этого он сопровождал их на фронт в Галицию, где англичане увидели наши войска под огнем и не могли не восхититься их храбростью и терпением, их способнос­тью выносить холод, голод и усталость и в то же время воевать. Эта черта как офицеров, так и солдат, казалось, поражала каждого иностранца, оказавшегося на нашем фронте, и всегда вызывала восторженные отзывы, особен­но во время бедственного отступления 1915 года (Большие немецкие наступления в мае—сентябре 1915 года отбросили русскую армию из Польши, Литвы и части Украины).

Еще интереснее была вторая поездка весной, когда им­ператор посетил штаб главнокомандующего и они осуще­ствили триумфальную инспекционную поездку по Галиции. Их повсюду шумно приветствовали.

Это путешествие произвело на монарха большое впечат­ление важностью завоеванных территорий, и у него возник­ла мысль забрать у Сухомлинова право на поставку боепри­пасов, необходимых для продолжения нашего наступления. Прежде чем главнокомандующий предпринял свое наступ­ление в Галиции, состоялось много обсуждений, поскольку великий князь, не доверяя Сухомлинову, не начинал наступ­ления до тех пор, пока не обеспечит себе большой запас пушек и боеприпасов. Военный министр обещал снабдить его всем необходимым к концу зимы, император гарантиро­вал выполнение этого обещания. Тогда наступление началось и проходило с таким успехом, что не только город за горо­дом отходили к России, но и вражеские войска в огромных количествах переходили под наши знамена, порой целые соединения чехов или славян вместе со своими музыканта­ми, офицерами и знаменами. А наши армии уже смотрели с вершин Карпатских гор на венгерские равнины и угрожали Будапешту. Но мы не могли продвигаться дальше без необ­ходимых средств; а пока мы стояли неподвижно, немцы бросили свои отборные войска на юг, чтобы усилить спаса­ющихся бегством союзников. Его величеству понравилось предложенное ему новое приобретение. Затем он вернулся к ожидающему его кругу в Царское Село и выслушал их похвалы Сухомлинову и льстивые слова военного министра.

Вся страна и армия присоединились к мнению, что это вопрос первостепенной важности. Сухомлинов посетил за­седание Думы в начале февраля и публично дал слово чести, что к середине марта будут осуществлены все обещанные поставки на фронт: пушки, ружья, боеприпасы в установлен­ных количествах, которые он назвал. Между тем он и его Друзья при дворе (мадам Вырубова, Воейков и их клика) представили дело так, будто либеральные представители Думы плохо обращались с Сухомлиновым из-за своих старомодных представлений о верности, будто великий князь из личных соображений и честолюбивого стремления сосредо­точить всю власть над армией в своих руках с подозрением относился к его намерениям и присоединился к либерально­му движению и будто великий князь стремился приобрести чрезмерную популярность в армии. А «кто может сказать, как он может использовать свою власть, когда добьется по­добного результата» ? Он отправился с императором в поез­дку по Галиции, и его тоже шумно приветствовали.

Стала проводиться такая правдоподобная на вид и ко­варная кампания, что удалось возбудить негодование у им­ператрицы. И она открыто встала во главе партии Выру­бовой—Сухомлинова, чтобы спасти мужа, отличавшегося чрезмерной доверчивостью, от либералов, желавших подо­рвать его права, а также от возможного соперника, фи­гура которого, как ей казалось, ясно вырисовывалась на горизонте. Император же колебался, отказывался предпри­нять какие-либо действия, но живо заинтересовался пред­ставленным ему делом, в нем пробудили некоторую рев­ность по отношению к великому князю. Орлов храбро пытался идти против течения.

Некоторое время император проявлял нерешительность, но посеянные в его мозгу зерна недоверия стали приносить свои плоды. Сухомлинов не был смешен, а когда началось отступление из-за того, что он не выполнил своих обеща­ний, и великий князь потребовал, чтобы военного мини­стра отстранили, судили и расстреляли за предательство, ничего не было сделано, хотя вся страна негодовала при виде подобной слабости. Затем главнокомандующий, кото­рый в своей верности короне не мог подать прошения об отставке теперь, перед лицом наступившей опасности, се­рьезно предостерег, что подобное покровительство таким предателям, как Сухомлинов, могло привести к такому состоянию умов в армии и среди гражданского населения, когда они смогут с легкостью воспринять любую револю­ционную пропаганду. Солдаты знали, что их безжалостно принесли в жертву, гражданские люди тоже это ощущали.

В обществе стало известно о протесте великого князя. Все чувствовали, что с ним обошлись несправедливо, и его полю­били больше, чем прежде. Партия Сухомлинова с императ­рицей во главе впервые выдвинулась вперед и стала играть политическую роль. Из-за происхождения императрицы, а также потому, что обнаружилось, что Сухомлинов покрови­тельствовал немецким шпионам, эта партия получила назва­ние при дворе «немецкой» или «оккультной». В нее в каче­стве пророка входил Распутин, а также другие колоритные, но сомнительные личности.

Великий князь обнаружил, что числится во главе оппози­ционной партии, совершенно неожиданно и против своей воли. В то время Москва прислала депутацию, где его про­сили свергнуть императора и самому занять трон. Я это знаю, потому что его императорское высочество отказался даже принять их, и на моего мужа была возложена обязан­ность передать отказ великого князя рассматривать или об­суждать подобные предложения. Князя поддержала Дума, выступившая за открытое преследование шпионов, многие члены кабинета, а также на его стороне оказалось мнение всех честных представителей всех классов (Здесь автор всецело идентифицирует себя со сторонниками великого князя Николая Николаевича, в число которых входило большинство генера­лов и членов «Прогрессивного блока» Думы, объединившихся против Сухо­млинова. После ряда военных поражений 1915 года Сухомлинов был смещен, арестован и обвинен в коррупции и измене. Впоследствии он предстал перед судом Временного правительства в 1917 году и был приговорен к каторжным работам, но был освобожден большевиками после Октябрьской революции. Большинство выдвинутых против него обвинений оказалось необоснованны­ми. Слухи и обвинения по поводу сговора с Германией в высших кругах, начиная с императрицы, не нашли подтверждения.). Император на­ходился посередине. Он сомневался и колебался.

Орлов играл роль посла, осуществлявшего связь со шта­бом, и выполнял эту деликатную миссию, проявляя непрев­зойденный такт и осторожность. Наконец, после нескольких месяцев отступления мы потеряли почти все свои завоева­ния, подвергли бойне десятки тысяч храбрейших сынов Рос­сии; наши богатые урожаи, города и провинции попали в руки к врагам или оказались уничтоженными, нашей армии пришлось сражаться голыми руками и палками, незаряжен­ными пушками и ружьями только с помощью штыков, но тем не менее бесстрашные и непобежденные наши войска отступили к Варшаве, стараясь терять как можно меньше людей и земли, пользуясь любыми средствами природной зашиты, такими как леса или болота, разрушая здания, что­бы использовать кирпичи в качестве боеприпасов, удержи­вая свои траншеи и снова наступая. Многие полки по пять раз переформировывались и всегда сохраняли терпение, хотя почти не имели ни пищи, ни отдыха, и все же нашу линию фронта ни разу не прорвали.

У великого князя в его отчаянном положении было одно высшее удовлетворение — сознание того, что весь мир скло­нялся перед его силой и военными способностями и что он спас свою армию от полного разгрома. Никогда во всей ис­тории не было столь величественной страницы, как история этих ужасных месяцев отступления 1915 года; и над всеми возвышалась благородная фигура старого полководца, коман­дира и вдохновителя, обожаемого всей страной, за исключе­нием тех людей, кто больше всех был ему обязан.

Потеря времени и отвратительная потеря возможнос­тей, и вдруг император решился. Сухомлинов был незамед­лительно отправлен в отставку и заменен крайним либе­ралом генералом Поливановым (Поливанов   Алексей Андреевич (1855—1920) — генерал, воен­ный министр с 13 июня 1915 по 15 марта 1916 года.), раненным во время пос­ледней войны, имевшим репутацию умного, честного и храброго человека, интересовавшегося политикой и имев­шего хорошие отношения с Думой. И не только это: Думу, закрытую на неопределенное время весной, вновь созвали 1 августа, и вся Россия с надеждой ожидала перемен.

В начале весны муж смог сесть верхом, поначалу на спо­койную лошадь, и передвигаться медленно в присутствии врача; и по мере того как шло время, он ежедневно обретал новую силу и энергию, и казалось невозможным, что инва­лид, который десять месяцев назад умирал, смог стать совершенно нормальным человеком, претендующим на отправку на линию фронта. Однако великий князь, к негодованию и огорчению Михаила, держал его при штаб-квартире. Все его знакомые, приезжавшие в Петроград, рассказывали о спорах на эту тему, которые Кантакузин ежедневно вел со своим командиром, и об отеческой доброте и суровой непреклон­ности последнего. Великого князя прекрасно характеризует послание, которое он прислал мне в то время. Он утверж­дал, что его нисколько не пугает неистовство инвалида и что мне тоже не следует переживать по этому поводу. Он счи­тал себя виноватым за ужасную рану, полученную Михаилом при Каушене, и очень радовался его выздоровлению. Он полагал, что мой муж полностью выполнил долг перед оте­чеством и теперь может спокойно оставаться при штабе, не опасаясь того, что подвергнется критике, и выполнять свои привычные обязанности, с которыми он справляется чрезвы­чайно хорошо. Но этот человек так хочет уйти из штаба, и у него явно есть призвание к службе в армии, и, безуслов­но, он заслужил право командовать воинским соединением на передней линии фронта. Он интересовался моим мнени­ем по этому поводу и предлагал мне побеседовать с лечив­шими Кантакузина хирургами и спросить: может ли он, по их мнению, снова вернуться на передовую? Его врач Малама написал для них его диагноз.

Орлов, привезший это сообщение, добавил: «Шеф ска­зал, что не будет говорить об этом с вашим мужем, если вы пообещаете тоже не говорить об этом, поскольку счи­тает, что вам предстоит пережить несколько чрезвычайно неприятных минут с Кантакузиным, если обнаружится наш тайный сговор».

Я посетила врачей, и они заключили из рапорта Маламы, что пациент снова может переносить суровые условия фронтовой жизни. Эта зима оказалась для меня неожидан­но довольно спокойной. Все это благодаря доброте велико­го князя, я благодарна ему за то, что он предоставил мужу столь желанное командование на боевой линии. Так что Михаил получил двухнедельный отпуск, первый со време- ни отпуска по болезни и пребывания в госпитале, и я с восторгом наблюдала, как он наслаждается им и как к нему возвращаются вера в будущее и радость жизни.

 

Глава 13

 ЖИЗНЬ В ПЕТРОГРАДЕ

 

С сожалением покинув городскую квартиру, мы в конце мая выехали за город. Я пообещала провести лето с детьми у свекрови. С большим наслаждением проводила я время зимой, несмотря на войну, а возможно, именно благодаря ей, так как была очень занята. Помимо интереса, который я испытывала к личным делам, связанным с мужем, я при­няла на себя обязательство работать в двух госпиталях, ос­нованных женами офицеров Кавалергардского полка и дво­рянством Петрограда. А также стояла во главе Комитета офицерских жен и матерей, занимавшегося снабжением нашего полка предметами первой необходимости. Все это занимало у меня немало времени. А для ежедневной рабо­ты я с большим энтузиазмом посещала мастерскую по про­изводству перевязочных материалов, устроенную императ­рицей-матерью в Аничковом дворце.

Эти собрания были немногочисленными, непринужден­ными и уютными. Все их участницы находились в добрых отношениях, и наша хозяйка, императрица, часто загляды­вала, чтобы проверить, как у нас дела, и всегда приободряла и хвалила. Наш труд оканчивался подаваемым в пять часов чаем, и мы расходились по домам с приятным чувством ис­полненного долга и сознанием, что нас высоко ценят! Наша хозяйка иногда надевала один из больших белых фартуков и присаживалась на час поработать за длинный стол, склады­вая или упаковывая перевязочный материал. Она очень воз­мущалась по поводу изменения названия города с Санкт-Петербурга на Петроград и заявляла: « Будто у нас нет других более важных дел, кроме как переименовывать наши горо­да в такое время, как это!» — и замечала, что нынешнему правительству «было бы лучше оставить работу Петра Вели­кого в покое!».

В эти первые месяцы войны императрица-мать завоева­ла сердца многих и подорвала здоровье, осуществляя долгие и утомительные поездки по всем госпиталям Петрограда. Она приободряла и помогала раненым, находила средства для семей бедных солдат, а к весне стала работать над тем, чтобы оказать помощь и накормить беженцев из Польши, угрожавших затопить всю страну. Ей хватало мужества и энер­гии, на губах всегда была ласковая улыбка, а ее манера дер­жаться согревала сердца и привлекала всех к этой спокой­ной величественной женщине. Она так хорошо понимала свою роль, что, когда пришла революция, все сочувствовали печалям ее величества; люди как высокого, так и низкого происхождения сожалели, что она оказалась среди обречен­ных на несчастья, вызванные всеобщим переворотом.

Во время этой первой военной зимы мужество поддержи­валось новостями о наших военных успехах; и, хотя больших вечеров не устраивалось, небольшие обеды часто давались в гостеприимных домах.

К весне я ощутила перемены в умонастроениях в сто­лице. Письма Михаила из штаба великого князя день ото дня тоже отражали впечатления от ужасного отступления. В Петрограде общая и личная печаль была чрезвычайно велика, веселье, характерное для зимних собраний, поки­нуло нас раз и навсегда. Ходило много слухов по пово­ду «оккультных», или немецких, сил, начавших влиять на события, многие ощущали дурные предчувствия по по­воду будущего, создавалась атмосфера, в которой трудно было жить. Формировались новые партии, и было все труд­нее находить правильный курс среди водоворота подо­зрения.

Июнь и начало июля муж оставался в штабе, по-пре­жнему страстно желая отправиться на фронт, в то время как я находилась за городом. В конце июля его внезапно назначили командиром его величества императорского Ки­расирского полка; это был великолепный отборный полк, превосходно укомплектованный офицерским составом и уже прославившийся в ходе войны своей дисциплиной и храбростью. Кантакузин пришел в восторг. Он поспешно покинул штаб и отправился в Петроград, телеграфировав мне с просьбой приехать, поскольку ему предстояло про­вести там какое-то время, пока его назначение не пройдет через несколько департаментов военного министерства. Если он поедет на фронт, нам следовало кое-какие дела привести в порядок.

1 августа 1915 года Дума собралась в большом зале Тав­рического дворца (Таврический дворец — классическое здание, построен­ное в 1783 —1789 годах, названное в честь князя Потемкина, завоевателя Крыма (Тавриды), стал центральным местом действия русской революции: с 1906 по 1917 год здесь размещалась государственная законодательная власть, Дума, а со времени Февральской революции там одновременно размещались и Временный комитет Думы, и Петроградский Совет.). Ее членам предстояло выслушать докла­ды министров по поводу положения дел в армии и прави­тельстве, и все надеялись, что они проявят лояльность и поддержат последних. Тогда обновленные силы влились бы в действия кабинета по поддержанию армии, помогли ей с боеприпасами и предметами первой необходимости, ко­торых по-прежнему вопиюще не хватало на фронте в ре­зультате руководства Сухомлиновым военным министер­ством.

Мне всегда казалось иронией судьбы то, что для размеще­ния первого российского конгресса выбрали здание дворца князя Таврического (Потемкина), высокомерного и власт­ного фаворита Екатерины Великой! Могу себе представить, что бы он подумал, если бы увидел некоторых субъектов, оказавшихся в стенах его дворца!

Но этот день был не для борьбы. Напротив, Сухомлино­ва, уже давно обвиненного в наших неудачах, наконец отпра­вили в отставку, а на его место назначили пользовавшегося большой популярностью Поливанова, сидевшего в этом же зале недалеко от нас. Этого изменения удалось добиться у императора благодаря упорству великого князя Николая и его группы, на время «немецко-оккультная партия» потер­пела поражение.

Умевший производить большое впечатление председа­тель Думы Родзянко (Родзянко Михаил Владимирович (1859—1924) — последний председатель Думы, лидер умеренно либеральной конституционно-монархи­ческой партии октябристов; он был дворянином и землевладельцем из Екатеринославской губернии.) прошел на свое место, постучал по столу, и тотчас же воцарилась тишина. Его речь была ко­роткой и патриотичной, ее высоко оценили и встретили бурными аплодисментами. Всеобщий энтузиазм стал глав­ной особенностью дня. Затем вышел старый премьер-ми­нистр Горемыкин. Здоровье его было подорвано, он был маленьким, согбенным, с тихим невыразительным голосом, но перед этой безмолвной толпой его слова прозвучали ясно и четко. В них звучала надежда на лучшие дни и пожела­ние монарху проявить силу в защите своих земель, протя­нуть руки к своим людям, прося их о помощи и обещая им свою. Когда Горемыкин закончил, теплившаяся в каж­дом сердце надежда превратилась в веру!

Поливанов побледнел от волнения, впервые выступая перед подобной аудиторией. К тому же он не мог ничем нас порадовать: Варшава была обречена, почти все завоеванные нами провинции вернулись в руки врагов, а кроме того, ока­залась захваченной и значительная часть нашей территории. Но, как он сказал, были уже предприняты энергичные меры для приобретения столь необходимых боеприпасов. Он при­звал всех объединиться, чтобы поддержать нашу героическую армию. В тот день все присутствующие ощутили готовность сделать это.

Дважды речи прерывались неопределенными выкрика­ми со стороны двоих небрежно одетых и взъерошенных личностей, сидевших развалясь на своих депутатских мес­тах и даже не вставших, чтобы произнести свои реплики. Про одного темноволосо}!», чисто выбритого, напоминаю­щего по внешнему виду еврея, мне сказали, что это «до­вольно красноречивый субъект, но необузданный, с нетипичными взглядами, по фамилии Керенский» (Керенский Александр Федорович (1881 —1970) — юрист, член Думы и в 1917 году Петроградского Совета, был единственным социалистом (социалистом-революционером), вошедшим в первое Временное правитель­ство в марте 1917 года как министр юстиции. В мае был назначен военным министром; после июльского кризиса, сохранив пост военного министра, стал премьер-министром и удерживал этот пост до большевистской революции в октябре 1917 года.). А вторым «предводителем партии горячих голов, всегда нападающих на правительство, был Чхеидзе» (2Чхеидзе Николай Семенович (1864—1926) — лидер небольшой меньшевистской делегации в Думе. В 1917 году стал председателем Петро­градского Совета.). Им обоим суждено было оставить свой след в революции.

Мы покидали Думу с ощущением того, что, как бы ни были велики наши беды и повлекшие их ужасные ошибки, теперь они будут исправлены. Превосходный кабинет под­держивает теперь престол, и будущее непременно должно быть хорошим. Но дни проходили, и это впечатление посте­пенно стало угасать. Отступление по всей линии фронта про­должалось. Сдалась Варшава, а за ней другие наши крупные города, где находились небольшие запасы боеприпасов и продовольствия, один за другим они неминуемо переходи­ли в руки врага. Иногда на фронт приходила радостная весть, что привезли боеприпасы, но в таких скудных количествах, что солдаты пробегали по нескольку километров, чтобы ус­петь ухватить хотя бы часть их, прежде чем их расхватают другие изголодавшиеся руки, жадно протянутые в ожидании раздачи.

Тот, кто наблюдал за нами в тот период, должен понять, почему по мере того, как положение ухудшалось, семена революции, посеянные немецкими агентами, нашли плодо­родную почву среди подавленного, но всеобщего возмуще­ния. Причина была не в отсутствии патриотизма или недо­статке средств на тот момент. Финансами страны хорошо распоряжались, и Поливанов поспешно отдавал распоряже­ния. Все признавали проявление огромной энергии и в то же время понимали, что мы платим за прошлые промахи, ко­торые привели к дезорганизации транспорта и административных ведомств, сделав их совершенно беспомощными. К создавшемуся положению привели пагубные интриги тем­ных сил, за что их все от души ненавидели. Эта партия про­должала бороться с сильной преданной группой министров, обладавших такими же либеральными взглядами, как и глав­нокомандующий, и делавших все возможное, чтобы найти удовлетворительное решение этих ужасных проблем.

В наши сердца постепенно закрадывалось отчаяние. В один из этих дней я встретилась с женой главнокоман­дующего, и меня потрясли ее измученный вид и рассказ о том, как ее супруг страдает из-за плохого состояния армии. Он знал, что боеприпасы, которые распорядился доставить на фронт Поливанов, привезут только через несколько не­дель. Великий князь постоянно сражался с беспомощными властями в Петрограде за то, чтобы улучшить обеспечение солдат; упадок духа, все более усиливавшийся в войсках, тяжелым бременем ложился на его плечи, и великая кня­гиня опасалась, что ее мужа постигнет нервный срыв.

Несколько дней спустя я отправилась к мадам Горемыкиной по ее приглашению. Подъехав к ее дому на Островах, я обнаружила множество министерских машин, стоявших перед дверями, больший из двух ее салонов заполнила груп­па мужчин, оживленно о чем-то говоривших, их голоса вре­мя от времени доносились до нас через закрытые двери. Мы с хозяйкой сидели в меньшей комнате, и я со смехом сказа­ла ей: «У вас собралось много народу, мадам. Неужели это собрание Кабинета министров в воскресенье днем?» И она ответила: «Дорогая княгиня, моему мужу внезапно при­шлось созвать это собрание. Он очень встревожен мрачны­ми новостями, которые только что получил». Я поинтересо­валась, не случилось ли чего-либо плохого на фронте, и она ответила: «Нет, это намного, намного хуже и еще более тра­гично, я не могу разгласить тайну, но, возможно, они наде­ются, что им удастся предотвратить это».

На следующее утро распространилась новость о том, что великого князя уволили с его поста и отправили на Кав­казский фронт. Его, правда, назначили наместником, но с очень кратким рескриптом официальных благодарностей. Мы знали, что эту новость сообщил ему генерал Полива­нов, умолявший избавить его от столь тяжелой обязаннос­ти, возложенной на него. Мы слышали, что весь кабинет предпринял совместные усилия, чтобы предотвратить от­сылку из Ставки великого знаменосца России, главнокоман­дующего, обладающего львиным сердцем. Императрица-мать на время отбросила свое нежелание вмешиваться в политику и попыталась убедить сына оставить великого князя. Все бесполезно! Партия императрицы теперь откры­то и агрессивно вмешивалась в политику. Император сам собирался принять командование из рук великого князя.

Два дня спустя стало известно, что князя Орлова отстра­няют от придворной службы, ему приказано сопровождать великого князя на Кавказ. Орлов не получил никаких объяс­нений подобной немилости. Монарх, которому он прослу­жил столько лет, не удостоил его ни беседой, ни запиской. Он был совершенно сломлен тем, как его уволили.

В то время ходило множество нелепых слухов. Конеч­но, каждый утверждал, будто этот позорный акт осуще­ствился под влиянием Распутина — так он сместил двоих своих врагов, — и шепотом передавались подробности раз­говоров этого самозваного монаха и тех, на кого он оказы­вал влияние. По правде говоря, я не верю, что Распутин принимал большое участие в этих событиях, он просто выполнял волю Вырубовой и других, тех, кто устраивал свои дела, прикрываясь именем человека, которого они номи­нально поставили во главе своей партии. Как только вели­кий князь добился отставки Сухомлинова, в умах заговор­щиков он был обречен. Требования, предъявляемые ему со стороны приспешников императрицы, были непомерными из-за чрезвычайной популярности, которой он пользовался по всей стране и обожания со стороны армии. Императо­ру все представили таким образом, будто великий князь нарочно пытался вызвать к себе подобные чувства, чтобы вместе со своими последователями использовать их во вред короне.

Относительно всего этого один из министров рассказал мне официальную версию, и поскольку чувство долга, при­сущее императору, широко известно, она кажется мне за­служивающей доверия. Это рассказал мне месье Барк (Барк   Петр Львович (1869—1937) — министр финансов в 1914-1917 годах.), а ею преданность и правдивость придают вес этой истории. Он сообщил, что в июле 1914 года, в тот момент, когда была объявлена война, император заявил перед лицом собравше­гося Совета министров, что всегда упрекал себя за то, что не отправился на фронт во время Русско-японской войны, не разделил трудности с войсками и ответственность с коман­дирами, и заверил, что во время этой войны не повторит подобной ошибки. Кабинет объединился, чтобы отговорить его от выполнения подобного желания, так как боялись, что он лично подвергнется опасности, а также тревожились, что правительство останется на попечении регента. Им казалось, будет лучше возложить ответственность за все бедствия на кого-то другого, кого можно будет при случае сместить и сохранить высокую репутацию императора. Их аргументы убедили императора, и, поразмыслив, он назначил главноко­мандующим великого князя. Мистер Барк полагал, что, воз­можно, отступление весной и летом 1915 года привело к возрождению прежней идеи, и, возможно, возникло жела­ние заставить армию почувствовать, что он стоит рядом с солдатами, — по-видимому, это отчасти заставило его вели­чество отправить великого князя на Кавказский фронт и са­мому принять командование на вершине драмы.

 

Глава 14

 «ОККУЛЬТНАЯ ПАРТИЯ»

 

После того как император принял на себя командова­ние армией, он стал редко бывать в Царском Селе, и ми­нистры тратили много времени на поездки в штаб и обратно. Император часто инспектировал войска и несколь­ко раз оказывался под обстрелом.

Императрица время от времени посещала Ставку, все­гда в сопровождении мадам Вырубовой. Хрупкий мальчик, наследник престола, жил там с отцом. Большинство людей, понимавших, что происходит, глубоко сожалело о таком положении дел, при котором монарх оказался оторванным от правительства. Это было чревато постоянным возникно­вением политических проблем; незначительное улучшение состояния дел в армии слабо утешало.

Премьер-министр хотя и был человеком достойным и преданным, но принадлежал к другому поколению и счи­тал, что империя сможет оставаться сильной только в том случае, если самодержавие сохранит свои позиции. Уже само существование Думы крайне беспокоило его. Между двумя группировками Кабинета министров долгое время велась борьба, и отношения между его членами были чрез­вычайно натянутыми. В конце концов указом императора Дума была распущена. Эта мера вызвала повсюду огром­ное раздражение, ее тоже приписали влиянию «оккультной партии». В тот период времени в министерство входили люди, отличавшиеся безупречной честностью и преданнос­тью короне, их расхождения касались только метода, при помощи которого можно было наиболее быстро достичь желаемого результата: победы в войне и укрепления влас­ти императора.

Горемыкин стоял за сильную власть и считал все уступ­ки либеральной политике проявлением слабости, к тому же он опасался, что одна уступка повлечет за собой другую. Группа наиболее талантливых политиков, в которую входи­ли военный министр Поливанов, министр иностранных дел Сазонов, министр финансов Барк и возглавлял которую ми­нистр земледелия Кривошеий, придерживалась мнения, что император должен сотрудничать с парламентом и выпол­нять старые обещания, которые дал десять лет назад, по­добными действиями он только обретет силу. Оптимисты прочили Кривошеину пост премьер-министра в будущем, если ему удастся отстоять свои идеи в настоящем. Но Го­ремыкин, имевший в глазах императора больший вес, чем все прочие, обладал достаточным влиянием, чтобы отодви­нуть его на задний план. Императрица оказывала ему под­держку, и группа Кривошеина после короткой борьбы по­терпела полное поражение. Кривошеий немедленно подал в отставку, и, хотя император попросил его отказаться от подобного шага, после десятидневного ожидания он снова решительно подал в отставку. Остальные его единомышлен­ники остались в кабинете, считая это своим патриотичес­ким долгом во время войны, но они прекрасно понимали, что их путь отныне будет нелегким.

Это был второй значительный успех реакционной партии, влияние «оккультистов» действительно вылилось в действие. Все либералы готовились к грядущей борьбе, ощущая, что им придется вести ее со скрытым противником, подрывающим их репутацию и выставляющим их поступки в невыгодном свете. Некоторые критиковали Кривошеина за то, что он по­кинул партию в такой трудный момент, в то время как его почитатели считали, что он совершил единственно возмож­ный для себя поступок. Он сразу же отправился на фронт во главе одной из организаций Красного Креста, где проделал превосходную работу. Разногласия кабинета, вызвавшие от­ставку Кривошеина, стали для правительства последним по­воротом на дорогу, ведущую к беде.

Начало осени я провела за городом, вернулась в Петро­град к ноябрю и декабрю, чтобы подготовить рождествен­ские подарки от нашего женского полкового комитета и от­править их кирасирам, находившимся тогда на польском фронте. Они очень деятельно провели осень, поскольку на кавалерию легла тяжелая обязанность прикрывать наше от­ступление, которое по-прежнему продолжалось, хотя и бо­лее медленно и с меньшими трудностями с тех пор, как армия стала получать кое-какое обеспечение. Муж на не­сколько дней присоединился ко мне в столице, куда приехал по военным делам, он попросил предоставить ему аудиен­цию у его величества, по стечению обстоятельств приехавшего в тот момент в Царское Село. Он должен был предстать перед монархом в первый раз с тех пор, как принял коман­дование собственным его величества Кирасирским полком; а поскольку до этого долго пребывал на посту адъютанта прежнего главнокомандующего, от которого получил свою теперешнюю должность, и был известен своей преданностью последнему, Михаил испытывал некоторую неловкость в ожидании встречи с новым главнокомандующим.

Но монарх встретил его чрезвычайно любезно, вернулся к их разговору, состоявшемуся в госпитале более года назад, и сказал, как он доволен тем, что «его» кирасиры оказались в столь превосходных руках. Затем его величество стал зада­вать вопросы, интересуясь подробностями жизни полка. Он тотчас же согласился выполнить все просьбы Кантакузина, направленные на то, чтобы повысить эффективность полка, и среди прочего отдал распоряжение прислать в полк два автомобиля в качестве его личного подарка, один для пере­возок, другой в распоряжение командира. После продолжи­тельного разговора, когда мой муж отсалютовал ему, импе­ратор пожал ему руку и, пожелав удачи ему и его полку, простился самым любезным образом. Когда муж подошел к двери и открыл ее, его величество внезапно окликнул его и попросил вернуться. Кантакузин подошел к императору и остановился в ожидании приказаний. «Вам не кажется, что вы слишком молоды, чтобы командовать таким значитель­ным соединением, как мои кирасиры?» — спросил монарх. И муж ответил: «Не знаю, ваше величество. Вам решать», полагая, что его ждут какие-то перемены. Он был всего лишь полковником, а занимал пост бригадного генерала. «Мне кажется, что вы слишком молоды, и ранг у вас слишком низкий, — продолжал император. — Мы должны незамед­лительно исправить положение вещей, так что произвожу вас в звание генерал-майора и поздравляю с тем, что вы те­перь принадлежите к моей свите!» Кантакузин был совер­шенно ошеломлен, когда одна честь последовала за другой. И именно в тот момент, когда он думал, что будет пользо­ваться меньшим расположением, чем другие, из-за своей прошлой карьеры. Но монарх, возможно, напротив, поже­лал привлечь к себе кое-кого из старых приверженцев вели­кого князя; а может, он припомнил историю взятия Каушена и тяжелое ранение Михаила и воздал ему должное за прошлые заслуги и за тяжелые бои, в которых тот принимал участие в последние пять месяцев.

Стоило императору приложить усилия, как его глаза, го­лос и улыбка начинали излучать огромное обаяние. В первое время его командования все с симпатией говорили о его интересе, доброте и интеллигентной манере в управлении людьми. Они создали ему определенную личную популяр­ность, которая продолжалась до тех пор, пока он не попал полностью под влияние «оккультной» группы, после чего он стал настолько инертным и рассеянным, что его поведение и изменившийся внешний вид породили слухи, будто при­спешники Вырубовой подмешивают ему наркотики.

Горемыкин в конце концов ушел, поскольку возникла необходимость созвать Думу, которую он распустил, а каби­нет стал совершенно неуправляемым. В феврале Дума вновь начала заседать, и император, воодушевленный внезапным желанием произвести демонстрацию перед представителя­ми народа, неожиданно появился во время ее торжествен­ного открытия. Он приехал из штаба и единственный раз появился в парламенте, где его бурно приветствовали.

Штюрмер, человек, о котором почти ничего не знали, был назначен премьер-министром, к тому же ему вручили портфель министра внутренних дел. Первоначально говори­ли, будто Штюрмер придерживается умеренных взглядов, и надеялись, что здесь проявилось желание его величества пойти на возможный компромисс. Но вскоре обнаружи­лось, что он кандидат императрицы, и он сразу же стал всего лишь инструментом в руках «оккультной партии».

Последние месяцы зимы я провела у тихого очага свое­го загородного поместья и узнавала о текущих событиях только из газет и писем своих столичных корреспондентов. Их письма были исполнены искреннего беспокойства, и я поняла, что не все благополучно. В марте я вернулась в город и обнаружила, что напряжение в значительной мере усилилось.

Такие условия встретили меня в Петрограде; и, когда Вивиани и Тома (Т о м а Альбер (1878 — 1932) — лидер фракции социалистов в пар­ламенте, французский министр вооружения с декабря 1915 по сентябрь 1917 года.) приехали для переговоров со стороны наших французских союзников, они увидели, как страна и правительство борются с трудностями в условиях войны. В честь этих выдающихся французов устраивалось множе­ство развлечений, и я с большим интересом встретилась с ними на двух политических обедах. После их отъезда жда­ли прибытия Китченера (Китченер Горацио Герберт (1850—1916) — лорд Китченер, во­енный министр Великобритании с 1914 года до своей гибели. Утонул 5 июня 1916 года, когда крейсер «Гэмпшир» налетел на мину у Оркнейских островов.), но, к несчастью для Англии и для нас, этот великий человек утонул в пути вместе со знаме­нитым дипломатом О'Бэрном (О'Б э р н Хью Джеймс (1866—1916) — профессиональный дипломат, советник британского посольства. В 1892 году был атташе в Санкт-Петербурге.), прожившим среди нас сем­надцать лет и ставшим нашим истинным другом. Он гово­рил на нашем языке и хорошо знал страну; о его гибели глубоко сожалели многие наши министры, имеющие по­ложительные устремления, а также его личные друзья.

Затем мы, в свою очередь, послали за границу делега­цию от парламента, в ее составе поехал Протопопов (Протопопов  Александр Дмитриевич (1865—1930; казнен боль­шевиками) — представитель партии октябристов и заместитель председате­ля Думы, был назначен исполняющим обязанности министра внутренних дел в сентябре 1916 года (министром в декабре) в нарушение партийной дис­циплины.). Ра­порт, представленный им императору по возвращении из поездки, положил начало его стремительной, словно ме­теор, карьере. Покровский (Покровский Николай Николаевич (1865—1930) — с 1916 года министр иностранных дел (последний министр иностранных дел царского правительства).) также осуществил поездку на экономическую конференцию в Париж и вернулся, значи­тельно упрочив свою репутацию, а успешные переговоры Барка во время краткосрочного посещения Лондона и Парижа по возвращении сделали его позицию сильной, как никогда.

В отсутствие Покровского и Барка Сазонов однажды ут­ром прочел в газете рескрипт благодарностей и отставок, где говорилось о выводе его из кабинета! Ко всеобщему изумле­нию, его заменили Штюрмером, совершенно не имевшим опыта для подобного поста. А когда вслед за этим последо­вало назначение Протопопова на пост министра внутренних дел, поднялся возмущенный шум.

В течение лета и ранней осени назначения Раева (Р а е в  Николай Павлович (р. 1856—?) — последний «обер-прокурор Святейшего синода» (правительственный министр, отвечающий за дела цер­кви), назначен 30 августа, сторонник Протопопова.) в Свя­тейший синод и Рейна (Р е и н   Георгий Ермолаевич (р. 1854—?) — профессор медицины и последний министр здравоохранения при старом режиме.) министром здравоохранения стали своего рода декларацией со стороны приверженцев Распу­тина о своем намерении свести оппозицию по отношению к ним в Кабинете министров до минимума. Военного ми­нистра Поливанова тоже вскоре сместили, и на его место был назначен Беляев (Беляев  Михаил Алексеевич (1863—1918; казнен большевиками) — генерал, последний императорский военный министр, назначенный 16 янва­ря 1917 года.), обязанный своей карьерой протек­ции Сухомлинова. Это были те члены кабинета, которым предстояло предстать перед лицом Думы в день ее первого заседания 1 ноября.

 

Глава 15

УБИЙСТВО РАСПУТИНА

 

14 ноября 1916 года открылись заседания Думы. До пос­леднего момента в Петрограде царила неуверенность, откро­ется ли она вообще. Говорили, будто группу Штюрмера— Протопопова пугает мысль оказаться лицом к лицу с пред­ставителями народа, и они надеются помешать парламенту собраться. И еще я слышала, что либерально настроенные члены правительства, так же как и светское общество, про­винция и армия, — все надеются, что критика Думы, нако­нец, откроет монарху глаза на общественное мнение и убе­дит его раз и навсегда отбросить оказываемое на него дурное влияние.

Я собиралась на открытие этой Думы с большим инте­ресом, чем на прошлое открытие, состоявшееся год и че­тыре месяца назад. Но как же они отличались! Мои дру­зья из министерства казались такими озабоченными, а какие распространялись отвратительные слухи о нечестно­сти как в политической, так и в финансовой области, о неверности и предательстве; казалось, почти не оставалось надежды, что правительство сохранится в прежнем соста­ве. Вечером накануне торжественного открытия внезапно последовало официальное объявление, что премьер-министр и члены кабинета не станут произносить обычных речей, а после выступления Родзянко они должны будут покинуть низшую палату и отправиться на открытие Государствен­ного совета (или высшей палаты). Две церемонии, кото­рые обычно назначались с интервалом в несколько часов, на этот раз были назначены на три часа в Думе и на четы­ре в Государственном совете; а расстояние между Таври­ческим и Мариинским дворцами почти в полчаса езды. Хуже всего то, что послов пригласили на обе церемонии и в специальном послании премьер-министра их просили не пропустить второе заседание. Все понимали, что Штюрмер и компания знают, чего заслуживают, и опасаются полу­чить по заслугам. Им не хватило мужества смело встретить нападки депутатов, так что они бежали, чтобы не отвечать за действия, которые были на их совести. Я так беспокои­лась по поводу предстоящих событий, что решила совсем не идти.

На следующий день до шести часов за моим столом ник­то не появлялся. Затем пришли один или два дипломата, которые едва ли осознавали важность того, что видели и слы­шали в Думе. Позже появился один из министров, и, хотя никогда прежде я не замечала у него признаков нервозности, на этот раз я видела, что спокойная улыбка стоит ему немало усилий. Он был очень молчалив, но заметил, что дневное заседание «оставило дурное впечатление о прави­тельстве». Меня нисколько не удивило, когда я впоследствии узнала, что, когда Штюрмер встал, желая уйти, его освисты­вали, и вдогонку ему неслись крики: «Долой!», «Вон!», «Пре­датель!». Жесточайшему и совершенно неприкрытому напа­дению Штюрмер как Глава императорского правительства подвергся со стороны наиболее способного представителя кадетской правой партии Милюкова (Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — историк, основа­тель и Глава ведущей русской либеральной Конституционно-демократической партии (кадетов), министр иностранных дел первого Временного правительства). Он напрямую обвинил Штюрмера в переписке с Германией и попытках заключить сепаратный мир, цитировались выдержки из известной не­мецкой газеты, в которой редакция открыто говорила о рос­сийском премьер-министре как о «своем человеке» и о Deutschgemeinte Kaiserin (прогермански настроенной им­ператрице), которая привела Штюрмера к власти для того, чтобы помочь своей родине.

В тот вечер все, хотя и разными словами, выражали одно и то же мнение. Оно сводилось к тому, что после сегодняш­них заседаний перед императором открывалось только два пути: он должен либо закрыть Думу, либо расследовать об­винения и, если сочтет их обоснованными, запереть жену в монастырь как преступницу или отослать на какую-нибудь удаленную виллу как безумную; бросить мошенников, кото­рым она покровительствовала, в тюрьму; с помощью парла­мента очистить администрацию и реорганизовать страну, чтобы иметь возможность продолжать вести войну энергич­ными мерами.

Я так никогда и не смогла понять почему, но ни одно из этих пророчеств не исполнилось. Я даже не знаю, пре­доставили ли императору правдивый отчет. От него мно­гое утаивали, он слышал только то, что окружающие хоте­ли ему сообщить. Дума продолжала работу, Штюрмер еще около недели оставался на должности премьер-министра, а все заговорщики на своих местах.

Императрица и мадам Вырубова управляли своими став­ленниками более открыто, чем всегда, а император оставался в Ставке и проявлял такую нерешительность и инертность, что поползли ужасные слухи о его неспособности действо­вать. Говорили, будто персидский врач, которому покрови­тельствовала мадам Вырубова, с согласия императрицы дает его величеству наркотики, доводя до состояния слабоумия с тем, чтобы та в конце концов смогла объявить о его неспо­собности управлять государством, возвести на трон сына, а самой стать регентшей при нем. К тому же говорили, будто она знала о пристрастии императора к вину и поощряла его, и Воейкову отдали распоряжение усиленно потчевать его величество вином, чтобы императрица спокойно могла уст­раивать свои дела по крайней мере до тех пор, пока не бу­дет заключен сепаратный мир! Тысячи подобных историй распространялись повсюду, а сдержанность верных придвор­ных и некоторых министров, все еще сохранявших предан­ность, считалась молчаливым подтверждением.

Императорскую семью часто беспокоили; различные ми­нистры и великие князья постоянно ездили в Ставку в надежде заставить монарха осознать в полной мере всю се­рьезность положения. Николай Михайлович (Николай Михайлович (1859—1919) — великий князь, двоюродный дядя Николая II (его отец был братом Александра II, деда Ни­колая). Завершив военную карьеру в 1903 году, стал историком и ученым, президентом Императорского географического общества и т. д.), Кирилл Влади­мирович и даже императрица-мать; министры Трепов, Барк и с большим шумом Игнатьев приезжали, объясняли, умо­ляли и пророчествовали. Всех их доброжелательно принима­ли, любезно выслушивали, и каждый из них возвращался домой с уверенностью, что выполнил свою миссию, и запу­танный политический узел будет тотчас же распутан. Но время шло, и все оставалось как прежде.

Я много слышала об этих поездках из первых рук от некоторых из просителей или же от родственников других. 19 ноября я сидела рядом с великим князем Кириллом на званом завтраке у его матери, и он сказал мне, что всего лишь час назад приехал в столицу из штаба. В ответ на мои опасения, что он привез грустные впечатления, великий князь жизнерадостным тоном возразил: «Слава Богу, нет! В скором времени все исправится».

Великий князь Николай Михайлович, всегда считавший­ся в императорской семье «революционером», написал императрице-матери с просьбой употребить все свое вли­яние, чтобы спасти корону, пока еще есть время. Он так­же встречался с некоторыми из министров и с либералами из Думы, обсуждал с ними ситуацию, поощряя сделать все, что в их силах. Штюрмер получил, наконец, отставку, и мы рассчитывали, что некоторые обещания будут выполнены, но, как только новость об отставке Штюрмера и назначе­нии на его место Трепова достигла столицы, императрица приказала подать ее личный поезд и тотчас же отправилась в Ставку, разумеется, в сопровождении мадам Вырубовой.

Мы узнали потом, что ее беседа с императором была долгой и носила драматический характер. По возвращении ее величество сказала великой княгине Виктории, что все­го на полчаса опоздала, чтобы спасти «бедного Штюрмера от отставки, поскольку император уже подписал рескрипт об его отставке и назначении на его место Трепова; но, к счастью, остановила все прочие готовившиеся изменения и нарушила планы хлопотунов, которые из зависти и от без­делья хотят разорвать на части всю структуру самодержа­вия в России и отдать власть трона множеству воющих вероломных либералов».

Великая княгиня запротестовала, утверждая, что либера­лы в данное время стремятся совсем не к этому, а, напро­тив, беспокоятся о благоденствии их величеств и страны в целом, и все общество и дворянство очень обеспокоено. Она, Виктория, знает об этом от многих друзей, которым можно доверять. Тогда императрица разгневалась и сказала: «Если прислушиваться к словам глупых женщин, сплетничающих в обществе, то неизбежно услышишь только глупости» — и заявила, что получает более достоверную информацию от своих друзей.

Вскоре все население Петрограда заволновалось. Офице­ры говорили, что среди рекрутов и резервистов, поступаю­щих в казармы, тайно ведется настойчивая революционная пропаганда, а они, офицеры, не могут обнаружить агентов или предотвратить их действия.

Перед отъездом в Крым я обратилась к императрице с просьбой об аудиенции, и, к моему изумлению, мне назна­чили прийти в определенный день к пяти часам с мужем. Старая мадам Нарышкина незадолго перед этим сказала мне, что ее величество никого не принимает, разве что по делу, а моя просьба была вызвана всего лишь желанием из вежливости продемонстрировать свою преданность.

Мы с мужем вместе вошли в императорскую гостиную в Царском Селе, там находилась одна фрейлина в коротком прогулочном костюме, она тотчас же без обычных церемо­ний провела нас в комнату императрицы. Ее величество сто­яла, одетая в костюм сестры милосердия: все черное с белым воротником и платком. За те шесть месяцев, что я не виде­ла ее, она очень похудела; но ее худоба и простота костюма подчеркивали ее красоту. Но она выглядела усталой, груст­ной и строгой, за исключением тех моментов, когда улыба­лась. Тогда ее лицо на короткое время озарялось. Она была любезной, сердечной и очаровательной, с жаром говорила о страданиях стран-союзниц — Бельгии, Франции, Сербии — и наших собственных, особенно Польской провинции, а так­же о необходимости продолжать войну и выиграть ее.

Она принимала нас около часа, при встрече и проща­нии обняла меня, хотя и знала, что я не являюсь другом мадам Вырубовой. Наверное, ее величество хотела нас зас­тавить почувствовать, что она не за мир и не за Германию. С трогательной заботой она говорила о бедняках России, о том, какую щедрость они проявляют в благотворительнос­ти на военные нужды. Она никого не критиковала, все ее слова и жесты были исполнены сдержанности и мягкости. Находясь рядом с ней, я почувствовала уверенность, что во всех обращенных против нее обвинениях в недобрых на­мерениях и прогерманской деятельности нет ни слова правды. Несмотря на свой светлый ум, превосходные при­родные качества и сильную волю, она из-за своей болезни стала жертвой собравшихся вокруг нее заговорщиков, по­степенно изолировавших ее от нормальных благотворных влияний. Они убедили ее, будто только она одна может спасти Россию, и сделать это можно только таким спосо­бом, который советуют они. Им удалось скрыть свою не­чистоплотность и очернить в ее глазах тех, кто не принад­лежал к их партии. Она вообще никого не видела, кто не принадлежал бы к этой группировке. Ее неврологические боли и болезни, плохое состояние здоровья сына, трудно­сти в первый период ее замужней жизни в понимании русского общества, наших взглядов и мнений, ее мисти­цизм, так же как и мистицизм императора — все это ис­пользовала мадам Вырубова, чтобы отравить ее разум и настроить ее против тех людей, которым следовало нахо­диться рядом с ней. Эта интриганка, сыграв на лучших чувствах ее величества и на ее гордости, заставила ее по­чувствовать себя покинутой всеми, кроме заговорщиков. Теперь они настолько осмелели, что открыто приносили вред и, охваченные жаждой власти, губили свою покро­вительницу. Разумеется, невозможно принять политику, проводимую императрицей, или в полной мере выразить презрение к людям, которыми она себя окружила, но я уверена, что она руководствовалась наилучшими намерени­ями. Она всегда казалась мне трагической и печальной фигурой на фоне преступников.

В день своих именин, 19 декабря, император приехал домой в Царское Село. Все надеялись и ждали, что его ве­личество по этому случаю выполнит все свои обещания и должным образом реформирует правительство.

Напротив, стало известно, что Трепов и ряд его коллег покинут кабинет; очевидно, те из них, у которых чувства чести, преданности и патриотизма подверглись оскорбле­нию и которые не согласны были дольше оставаться в дурной компании. Великая княгиня Елизавета, старшая сест­ра императрицы и вдова великого князя Сергея (занимав­шего пост генерал-губернатора Москвы и убитого во время революции 1905 года), приехала из Москвы утром 18 де­кабря, чтобы провести два-три дня в Царском Селе. Ее слуги принялись распаковывать багаж и были чрезвычайно изумлены, получив распоряжение как можно скорее все снова запаковать, поскольку их хозяйка той же ночью воз­вращалась в Москву. Произошел бурный разговор, во вре­мя которого она (великая княгиня) бросилась на колени перед императрицей, обличая намерения и религиозные взгляды мадам Вырубовой и Распутина, а также их по­литическую программу, которую приняла ее величество. В конце концов императрица велела великой княгине по­кинуть дворец и ни при каких обстоятельствах не возвра­щаться, и последняя уехала.

Девятнадцатое число миновало, как всегда, ничего не произошло, и все отказались от надежд на какое-либо улуч­шение ситуации. Стало ясно, что, какие бы обещания его величество ни давал, они не могут быть осуществлены. Думу закрыли, объявив, что она снова откроется в январе, но это­му никто не верил.

Когда я приехала в Крым, спокойная провинциальная жизнь сначала показалась мне восхитительной по сравне­нию с психологической атмосферой столицы. Вскоре я об­наружила, что все письма с севера подвергаются суровой цензуре, а газетам позволяется печатать мало материала, касающегося политических проблем.

Дядя императора Павел Александрович и его брат Ми­хаил вскоре после нашего прибытия отправились из Крыма обратно в Петроград, чтобы находиться ближе к центру со­бытий, а бедная великая княгиня Ксения, родная сестра им­ператора, планировала поехать в родной город на праздники.

Я часто видела ее в эти мрачные недели, и она вызывала у меня чувство большой симпатии тем, как храбро несла на своих плечах тяжкое бремя забот и как беспокоилась за безопасность своего брата и его семьи. Она в полной мере осознавала нависшую над ними опасность, но не могла ни­чего поделать, чтобы спасти тех, кого любила. Ее зять моло­дой князь Юсупов (Юсупов Феликс Феликсович — князь, граф Сумароков-Эльстон (1887—1967), женатый на княгине, происходившей из императорской се­мьи, наследник одного из самых больших состояний в России, незадолго до этого закончивший Оксфорд и проходивший обучение на офицерский чин в русской армии, когда он составил заговор с целью убийства Распутина в де­кабре 1916 года.) фактически открыл драматические рево­люционные действия, собственноручно убив Распутина за ужином, специально устроенным с этой целью в его дворце в Петрограде. Это ужасное дело, хладнокровно спланирован­ное и осуществленное, произвело в стране настоящую сен­сацию, которую невозможно описать. Все вздохнули с облег­чением, когда Распутина не стало. Некоторые откровенно надеялись, что теперь произойдет серия убийств, включая мадам Вырубову, Протопопова и даже их августейшую по­кровительницу, поскольку эти преступления, как они по­лагали, в конце концов избавят нацию от тирании и спасут нас от кровавой революции, которая иначе окажется неиз­бежной.

Кое-кто из оптимистов полагал, что, раз их «пророка» не стало, клан преступников распадется, и у императрицы наконец откроются глаза на их грехи. Но произошло об­ратное. Распутин никогда не был мозгом своей «партии», а всего лишь маской, за которой прятались настоящие кон­спираторы, и его внезапная смерть превратила его в глазах ее величества в мученика и святого. Его останки с больши­ми почестями перенесли в часовню в Царском Селе, где над ними день и ночь молились его бывшие «последователь­ницы». Затем его похоронили в императорском парке, и к этому месту ежедневно приходила императрица.

Тем временем Протопопов (весьма находчиво) заявил, будто на него снизошел дух Распутина. Беседуя с ее величе­ством, он стал постоянно внезапно восклицать, будто видит, как ее ведет Распутин, и видит стоящего за ее спиной и бла­гословляющего ее Христа, потому что она дружески относилась, покровительствовала и почитала святого апостола, ка­ковым был Распутин! Такие слухи постоянно циркулирова­ли и, похоже, были основаны на истине, поскольку я полу­чила их от нескольких придворных дам. А впоследствии они подтвердились из совершенно иного источника информа­ции — одним из коллег Протопопова. Сын великого князя Павла великий князь Дмитрий и великий князь Николай Михайлович были замешаны в заговор Юсупова: первый не­посредственно принимал участие в убийстве и избавлении от тела, последний выступал в качестве советчика и подстрека­теля. Обоих немедленно изгнали из столицы: Николая — в свое имение в провинции, а Дмитрия — на Персидский фронт без сопровождения кого-либо из домочадцев.

Оба тотчас же уехали, и великий князь Николай подал императору прошение об отставке, покинул свиту его ве­личества и раз и навсегда снял форму и аксельбанты. Этот талантливый и блистательный человек появился в Петро­граде только два месяца спустя, когда истек срок его нака­зания, накануне революции. В это опасное время он часто протягивал руку помощи многим членам семьи и спасал им жизни, используя свое влияние на революционеров.

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта