Николай Реден

 

Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919

 

Глава 10

 

 

Май 1917 года покончил со стадией перебранки и ознаменовал вступление в стадию разочарования в революции. Все находили развитие событий отвратительным, и никто не скрывал своих чувств. Больше не предпринималось искренних попыток обратить кого-либо в свою веру или убедить в чем-либо. Люди больше ничего не доказывали, они определились в убеждениях и отвечали смехом на каждый довод.

Массы людей опасались, что революция окажется пустым звуком. Война продолжалась, как прежде, и, поскольку надежда на скорый мир отсутствовала, солдаты находились в постоянной готовности к суровым испытаниям. В положении трудящихся никаких чудодейственных изменений к лучшему не произошло. С ростом цен заводской рабочий с трудом сводил концы с концами. Крестьяне не могли понять, почему им надо дожидаться конституционного совещания для раздела земли, которую они в состоянии взять немедленно. Страной правили представители все тех же классов, которые прежде сформировали кабинет министров.

Солдаты, рабочие и крестьяне стали проявлять признаки нетерпения и требовать доказательств, что в стране действительно утвердился новый порядок. Они относились с насмешками и вызовом к образованным классам, чью неприязнь к своим надеждам ощущали и чье сопротивление немедленным переменам приписывали эгоистическим мотивам. В своем стремлении получить от революции выгоды трудящиеся массы раскачивали государственный корабль до опасного крена.

С другой стороны, националистически мыслящие группы, наблюдающие крушение Российской империи, тоже теряли веру во Временное правительство. Им стали надоедать чиновники, обращавшиеся к ним за поддержкой, а затем использовавшие эту поддержку для достижения бессмысленных компромиссов. Среди образованных россиян стала преобладать неприязнь к руководителям, настаивавшим на том, что революционные реформы нужно проводить разумно, однако пасующим перед малейшим проявлением вызывающего поведения. Складывалось общее убеждение, что предотвратить полную дезинтеграцию страны можно было только силой.

 

Издерганные неопределенностью, люди начали искать политиков, которые смогли бы избавить их от существующего кошмара. Был ли этот человек монархистом или социалистом, теперь значения не имело, поскольку от него ждали решимости восстановить порядок. Молодые националисты горели нетерпением приступить к действиям, однако без руководителей мало что могли сделать и лишь выражали недовольство.

Армейские и флотские офицеры, инженеры, мелкие чиновники и все лица, занимающие ответственные посты, принялись за неблагодарную работу по наведению подобия порядка на своем участке деятельности. Ежедневный изнурительный труд приводил лишь к тому, что они наблюдали абсурдные результаты воздействия свободы на окружающих их людей.

В крестьянах, не умевших читать и писать, вдруг развилась непомерная любовь к иностранным словам. Они считали простой язык признаком смирения, не подобающего свободному гражданину, и предпочитали пользоваться тяжеловесными терминами, значения которых не понимали. Моему дяде, оставлявшему в связи с новым назначением свой пост, передали пространный документ, подписанный всеми солдатами полка. Документ подразумевал положительную оценку его деятельности и начинался следующими словами: «Гражданин полковник: Вы – лев нашей Конституции!..» Забавная черта этой новой формы изъяснения состоит в том, что, хотя в целом ее нельзя признать удобоваримой, доброжелательные намерения солдат очевидны: они считают полковника хорошим человеком и желают довести это до его сведения.

Разного рода митинги обеспечивали отдушину людям, страдавшим высокопарной манерой выражения. Нередко темы дебатов носили столь же шаржированный характер, как и лексика ораторов.

 

Однажды вечером мы с моей девушкой вместо посещения театра решили понаблюдать за массовым митингом прислуги, которая собиралась объединиться в профсоюз. Собрание проходило на арене крытого цирка, все места амфитеатра были заняты. Аудитория состояла из поваров и служанок в сопровождении их обожателей, которые сидели, обняв своих возлюбленных. В воздухе стоял запах пота вперемешку с дешевыми духами. Постоянно раздавалось приглушенное хихиканье и треск от лузганья жареных семечек.

Выступали с большим воодушевлением. Норовистая, неряшливая кухарка хотела знать, почему она должна находиться у плиты, когда другие еще спят. Она потребовала, чтобы слуги и хозяева согласовали час подъема. Широкоплечая, грубая женщина хмурого вида настаивала, чтобы слуга, занимавшийся одновременно приготовлением пищи и уборкой помещения, получал двойную плату. Застенчивая служанка с изогнутыми дугой бровями и очень высоким голосом высказала мнение, что, поскольку все равны, она должна, хотя бы раз в неделю, пользоваться гостиной хозяев для приглашения своих гостей.

Обсуждались многие другие проблемы такого же характера, а закончились дебаты звучной резолюцией и голосованием. Когда председатель ставил вопрос на голосование, собрание замирало на короткое время, пары разъединялись, затем каждый голосовал в поддержку предложения. Девушки поднимали руки, смущенно улыбаясь, в то время как сопровождавшие их парни оказывали им моральную поддержку, тоже принимая участие в голосовании. Чтобы не привлекать к себе внимания, мы тянули руки вверх вместе со всеми.

 

Однажды мы вшестером вышли послушать большевиков. В апреле в Россию прибыл Ленин и захватил со своими последователями дворец, где проживала известная балерина госпожа Кшесинская. Слушатели топтались вокруг этого места день и ночь, и большевистские лидеры обращались к ним с балкона второго этажа через короткие промежутки времени. Когда мы там остановились, появился Ленин и выступил с краткой речью. Это был сильный оратор, он сопровождал свою речь энергичными и резкими жестами, ударяя по балюстраде кулаком, как бы подчеркивая каждую фразу. Когда он жестикулировал наиболее энергично, мы аплодировали и кричали:

– Браво, Кшесинская! Браво, Кшесинская!

К сожалению, в этот вечер слушатели симпатизировали большевикам. Нас окружили солдаты и штатские с руганью и угрозами. В критический момент на помощь подоспела милиция и арестовала нас. Немедленно процессия из более чем сотни человек направилась в ближайший комиссариат, служивший революционным вариантом полицейского участка. Когда мы прибыли туда, кто-то предложил обвинить нас в нарушении общественного порядка и разжигании контрреволюционных настроений. Комиссар устроил открытое слушание нашего дела. Один из моих компаньонов, сохраняя невинное выражение лица, сказал ему, что мы в Петрограде впервые, кто-то указал нам на дворец Кшесинской, а когда мы увидели в темноте танцующую на балконе фигуру, то подумали, что это знаменитая балерина. Неожиданное объяснение озадачило всех присутствующих. Наши обвинители удовлетворились им, и нас немедленно отпустили.

Чаще всего не нужно было далеко ходить в поисках митингов. В училище их было предостаточно. Через шесть недель после революции курсанты получили вызовы, и занятия возобновились. Но здесь произошли большие перемены, и не самая малая из них состояла в предоставлении посторонним лицам трибуны в училище. Огромный зал столовой вмещал тысячи людей и был постоянно востребован. Начальство позволяло любой политической группировке пользоваться гостеприимством училища, однако курсанты напрягали свои способности для изобретения средств уничижения нежелательных гостей.

Скандал произошел в тот вечер, когда Зиновьев, известный большевистский лидер, выступил перед собранием солдат и рабочих в зале училища. Билеты на вечер заранее не распространялись, но плату за вход в зал с посетителей брали, а на собранные таким способом средства предполагалось финансировать одну коммунистическую газету. На митинге присутствовало около тысячи посторонних людей и тысяча курсантов, допущенных на собрание бесплатно.

Зиновьев выступил с довольно бесстрастной речью в защиту немедленного мира и с призывом к пролетариям всех стран бороться с угнетателями в своих странах. Когда он закончил выступление, предложили резолюцию, осуждающую войну, союзников и Временное правительство.

 

– Товарищи! Кто за резолюцию, поднимите руки! – зычным голосом воскликнул председатель собрания.

Солдаты и рабочие высоко вытянули руки вверх.

– Кто против? – вяло спросил председатель.

Все курсанты подняли руки, и большая часть аудитории последовала их примеру. Зиновьев срочно посовещался с членами президиума, и председатель предложил проголосовать повторно. На этот раз курсанты присоединились к одобрявшим резолюцию, а затем «гости» училища присоединились к курсантам, голосующим против. Председатель решил спасти дело.

– Резолюция принята! – провозгласил он в обстановке всеобщего замешательства.

Его слова встретили свистом и возгласами:

– Ложь! Ложь! Требуем нового голосования! Что он о себе думает?! Гоните его отсюда!

Зиновьев решил помочь деморализованному председателю и, подняв обе руки, крикнул:

– Кого не устраивает резолюция, могут получить свои деньги обратно!

Курсанты, которые не платили за вход, немедленно выстроились в очередь перед столом сборщика денег и стали требовать их возвращения. После недолгого колебания пришедшие на собрание тоже решили забрать свои деньги, но к этому времени их уже разобрали курсанты, и сборщик объявил, что денег не осталось. Объяснение не удовлетворило аудиторию. Со всех сторон послышались возмущенные выкрики:

– Воры! Верните наши деньги! Не дайте им уйти! Держите Зиновьева! Держите их!

Устроители митинга пережили ряд неприятных минут, прежде чем им удалось добраться до боковой двери. Курсанты были в восторге от исхода мероприятия, и вечером весь экипаж вернулся в казармы в прекрасном настроении.

«Диверсии» подобного рода не способствовали, однако, серьезной, полезной работе. Утренние и вечерние занятия носили отпечаток хаоса, в котором мы жили. Трудно было учить неправильные французские глаголы или сосредоточиться на решении задач по тригонометрии, когда все самое существенное для нашего настоящего и будущего тонуло в тумане неопределенности. Многие из нас считали годы обучения в училище подготовкой к службе своей стране, но это ощущение рушилось.

Россия, которую мы любили, разваливалась на куски у нас на глазах. Люди, которые, как мы надеялись, будут указывать нам путь, повернулись против нас и смотрели на нас не как на будущих лидеров, а как на паразитов. Правительство страны, которому мы присягали на верность, теряло свою значимость. Мы стремились найти способ прекращения пагубного процесса распада, но никто не хотел взять на себя ответственность возглавить нашу борьбу.

В поисках решения курсанты самоутверждались в мелочах. Если революционные солдаты в потрепанных шинелях олицетворяли общий беспорядок, то курсанты, уходившие в увольнение, обращали особое внимание на безупречный вид своей формы. Следили за тем, чтобы на белоснежных лайковых перчатках не было ни единого пятнышка, чтобы медные пуговицы сверкали как можно ярче.

Неуважение к власти приняло всеобщий характер, всюду царила распущенность. В противовес этому курсанты соблюдали дисциплину, которая была строже, чем обычно, поскольку шла от внутреннего убеждения. Дух неподчинения черпает удовлетворение в пренебрежении уставом. Воспитанники старших курсов в этом смысле тиранили своих младших коллег, хотя в обычное время подобные случаи в училище были редкими. Зато когда мы встречали офицеров вне училища, то отдавали честь с преувеличенным старанием и лихостью.

Тем не менее отдельные попытки противодействовать напору анархии не давали серьезных результатов. Вместо того чтобы служить примером для масс, они лишь вызывали их ярость. Солдаты, для которых распущенность стала символом свободы, презирали нашу подчеркнутую военную выправку. Мы выглядели на фоне царившего беспорядка белыми воронами и, хотя чувствовали, что лишь способствуем обострению противостояния, все-таки упорствовали, потому что никто не направлял нашу энергию в нужное русло.

В этой атмосфере безнадежности и горьких переживаний училище закрылось на летние каникулы. Воспитанники старших курсов закончили учебу и были произведены в офицеры, другие получили отпуска. Относительно обычного летнего плавания никаких распоряжений не было, вместо этого нам рекомендовали идти домой и ждать дальнейших приказов. Обсудив с родителями вопрос о проведении летнего отпуска, мы решили, что я проведу его на даче.

 

Это было первое посещение поместья с начала революции. В прежние времена наши отношения с крестьянами были дружескими. Когда они к нам приходили, то всегда встречали их доброжелательно: молодых принимали в конторе или на кухне, но стариков приглашали в комнаты и относились к ним с уважением и сердечностью. Когда кто-нибудь из нашей семьи находился на даче, у двери постоянно выстраивались посетители. Крестьяне приходили занять деньги или сельскохозяйственный инвентарь, передать приглашения на свадьбы и крещения, попросить совета в лечении, в правовых и других вопросах. Когда бы отец ни приезжал отдыхать на дачу, он занимался бесплатным лечением крестьян из ближних деревень. Мать, сестра и я помогали крестьянам в овладении грамотой, в написании писем и в разных других нуждах. Когда кто-нибудь из них приезжал в Петроград, то заходил в наш городской дом, где находил еду и ночлег.

 

Когда я упаковывал саквояж, готовясь ехать ночным поездом, задавался вопросами, как революция изменила деревню и какой прием меня ожидает. Когда же ранним утром я спустился с подножки спального вагона, все мои сомнения улетучились: улыбающийся парнишка, встретивший меня на станции, лошади, экипаж – все было, как прежде.

Наше поместье находилось километрах в семидесяти от ближайшей железнодорожной станции, и поездка в экипаже занимала значительную часть дня. После долгого пути по сосновому лесу, наполненному шорохами, открылась песчаная дорога и вдали показался гостеприимный дом с двухэтажными флигелями и длинным рядом белых колонн. Он стоял посреди парка на высоком холме, выходящем к реке, широкой и глубокой. Единственными средствами для переправы на другой берег служили лодки, а также огромный деревянный паром, способный перевезти шесть лошадей и два экипажа. Паром приводился в движение с помощью шестов, которыми отталкивались от дна реки. Чтобы преодолеть течение, требовалось не менее пяти человек.

Когда я прибыл под вечер к берегу, меня уже поджидала большая группа пожилых крестьян из деревни, чтобы помочь перебраться через реку. По обычаю, мы обменялись рукопожатиями, и я расспросил их о семьях и урожае. По достижении противоположного берега встретивший меня парень занялся лошадьми, я же направился с крестьянами к дому, где уже был накрыт обеденный стол. Во время еды старики расселись вдоль стен столовой и стали задавать мне бесчисленные вопросы. Их интересовало будущее революции, то, каким образом и когда закончится война. Они не понимали, являются ли происходящие перемены благом или злом. Утром следующего дня я в свою очередь отправился в деревню, где остановился поговорить с группой женщин и девочек. Началась привычная для меня дачная жизнь.

Через несколько дней ко мне присоединились сестры Ирина и Вера. Затем приехали три родственницы, проводившие с нами лето, школьные подруги Ирины, а также Игорь, мой однокурсник. Дом наполнился молодежью. У нас было много комнат, еды, молока и спиртных напитков домашнего приготовления. На землях поместья рос строевой лес. Зимой заготовляли бревна и сплавляли по реке ранней весной. Летние работы не отличались напряженностью, и нанятые работники в помощи не нуждались, но мы включались в работы, когда наступал сезон жатвы или когда возникала необходимость скирдовать сено. Однако большую часть времени мы отдыхали в свое удовольствие: занимались верховой ездой или совершали продолжительные утренние прогулки по лесу, плавали, днем ходили в деревни, по вечерам играли в бридж или читали книги при свете свечей и керосиновых ламп. На многие мили вокруг не было других поместий, и крестьяне не упускали возможности пообщаться с нами с пользой для себя.

Когда надо было крестить детей, меня и Ирину приглашали поддержать крестины, а наше присутствие рассматривалось чуть ли не как ритуал, как присутствие священника. Праздновались многочисленные свадьбы, Игорь и я выступали на них шаферами. Ближайшая церковь находилась в 5 милях, и мы ехали туда с белыми лентами через плечо в составе длинной процессии двуколок. На сбруях лошадей, тащивших двуколки, позвякивали колокольчики. После церковной церемонии мы возвращались в дом невесты на традиционное свадебное застолье. Гостям не предлагали отдельные тарелки, мы ели вкусную еду из больших плоских блюд, которые выставляли через определенные промежутки времени. Гости тянулись к блюдам деревянными ложками. Вместо салфеток на коленях гостей вокруг всего стола расстилали длинное полотенце с прекрасной вышивкой.

 

Каждую неделю в деревне устраивали танцы, крестьянские девушки, смущенно хихикающие, специально приходили пригласить нас с Игорем на эти вечера. Танцевали прямо на деревенской улице под аккордеон. Мы прыгали, кружили своих партнерш, до тех пор пока мышцы не начинали неметь. Игорь и я шептали девушкам на ухо не слишком изысканные комплименты, и в целом весело проводили время.

Жизнь текла спокойно и вольно, казалось, мы снова обрели твердую почву под ногами. Газеты и письма с удручающими новостями доносили до нас отдаленный гул революции, но на природе воздух был так свеж, вода так чиста и солнечный свет так ярок, что мы забыли о тревогах и насилии, захлестнувших страну.

После того как прошли десять недель умиротворенной жизни, пакет с официальной печатью вернул нас в мир сомнений и дурных предчувствий. В августе мы с Игорем получили приказ явиться в училище, где нас ожидали назначения в плавание. Перспектива снова увидеть корабли и море нас порадовала, не хотелось только отрываться от привычной жизни и погружаться в водоворот неопределенности. Тем не менее на следующий день мы попрощались с родными, сели верхом на своих лошадей и отправились в продолжительное путешествие.

 

Глава 11

 

 

Возвратившись в город после двухмесячного отсутствия, я смотрел на Петроград глазами постороннего. Впечатление было безрадостным и мрачным. В морозные мартовские дни Петроград выглядел шумным, необузданным, румяным парнем, полным сил и эгоистических надежд. Знойным, душным августом Петроград казался истасканным, преждевременно состарившимся человеком неопределенного возраста, с мешками под глазами и душой, из которой подозрения и страхи выхолостили отвагу и решимость. Чужими выглядели неопрятные здания, грязные тротуары, лица людей на улицах.

Обескураживало больше всего то, что происходившее в Петрограде выражало состояние всей страны. В последние годы старого режима Россия начала скольжение по наклонной плоскости. Мартовская революция высвободила силы, повлекшие страну дальше вниз. Она вступила в последнюю стадию падения.

Заключительный этап распада пришелся на период между маем и октябрем 1917 года. В это время главным актером на политической сцене был Керенский. Как государственный деятель и лидер страны он был слишком ничтожен, чтобы влиять на ход событий. Сложившимся за рубежом мнением о значимости своей персоны он обязан рекламе. Представители союзнических правительств и пресса связывали с ним последнюю надежду на спасение России. Чтобы подбодрить себя, они представляли Керенского сильным, энергичным, умным патриотом, способным повернуть вспять неблагоприятное течение событий и превратить Россию в надежного военного союзника.

Однако образованные люди России не обманывались. В начале марта рассказывали о первом дне пребывания Керенского на посту министра юстиции. Говорили, что по прибытии он начал с подчеркнуто торжественных обменов рукопожатиями, запанибратски вел себя с курьерами и ходатаями. За этим последовало шоу с выговорами главам различных департаментов в присутствии подчиненных и случайных свидетелей. Эта история, правдивая или вымышленная, получила широкое распространение, потому что совпадала с представлением о Керенском русских патриотов. С самого начала они сомневались в его честности, мужестве и способности изменить к лучшему обстановку.

Их уверенность в том, что Керенский был человеком невысокого калибра, нашла подтверждение в последующих событиях. Но важные посты, на которые его вознесла революция, позволили ему оставить свой след в истории страны, а рассказ о России накануне триумфа большевизма – это рассказ об эволюции режима правления Керенского.

Как представителя социалистической фракции в Думе, Керенского выдвинули на пост министра юстиции первого состава Временного правительства. Он не мог без разрыва со своей партией разделить позицию своих коллег по кабинету в отношении Советов, которыми в это время руководили умеренные социалисты. В результате он стал связующим звеном между Временным правительством и исполкомом Совета.

 

После майских беспорядков и ухода из правительства либеральных лидеров Керенскому вручили портфели военного министра и министра флота. Благодаря поддержке новых министров-социалистов и растущему влиянию Советов, он стал главной фигурой в кабинете. Непосредственной задачей Керенского стали подъем боевого духа страны и боеспособности вооруженных сил. Военная ситуация внушала отчаяние. В окопах господствовала революционная пропаганда, солдаты дезертировали тысячами. Те, кто не решались бежать домой, больше не подчинялись офицерам и открыто братались с противником. Фактически боевые действия прекратились.

Несмотря на чрезвычайную ситуацию, Керенский отказался восстановить смертную казнь за дезертирство или применить суровые меры для обуздания нарушителей дисциплины. Вместо этого он проводил политику официального сотрудничества с Советами и свел свою деятельность к созданию ударных добровольческих сил, повышению боевого духа войск посредством направления на фронт и в тыловые воинские гарнизоны ораторов-пропагандистов.

Курс Керенского на укрепление армии проводился в рамках шумной политической кампании. Он предпринял поездку по стране, выступив на сотнях митингов и призывая солдат выполнять свой долг. Речи делают честь его актерским способностям, но они не изменили отношение к войне со стороны масс. Когда Керенский завершил свою поездку в состоянии усталости и изнуренности, выяснилось, что он достиг весьма скромных результатов. Тем не менее Керенский не допускал отказа от своего курса. Чтобы оправдать доверие к себе союзников, он отдал приказ о новом наступлении на фронте.

Июльское наступление русской армии представляет собой одну из самых трагичных страниц истории революции. Батальоны, сформированные из молодых людей, горящих патриотическим энтузиазмом, двинулись вперед без обеспечения резервами и без поддержки на флангах. Солдаты регулярных войск отказывались наступать, а их офицеры и прапорщики совершали самоубийственные попытки атак с горстками верных им подчиненных. Их косили пулеметные очереди противника и сражали выстрелы в спину мятежных солдат, взбешенных тем, что эти атаки ставили под угрозу их собственную безопасность.

Энтузиазм и храбрость ударных войск обеспечили некоторые успехи местного характера, но когда немцы и австрийцы пришли в себя после внезапного наступления, положение резко изменилось. У добровольцев осталось слишком мало сил, чтобы отразить контратаки противника, другие участники наступления при одном приближении врага обращались в беспорядочное бегство. Широко разрекламированное наступление закончилось безнадежным поражением. Кровь благородных юношей пролилась зазря, а военная политика Керенского продемонстрировала полный провал.

Вслед за катастрофой на фронте произошла очередная реорганизация кабинета министров. Либералы, наделенные хотя бы малым чувством реальности, сочли весьма проблематичным сотрудничать с Керенским. Он стал безраздельным главой правительства. Другим следствием военного поражения стало первое вооруженное восстание большевиков, хотя в Петрограде оставалось достаточно верных правительству войск, чтобы подавить его. После нескольких уличных боев мятежников разоружили, а их главарей арестовали. Среди арестованных было много высокопоставленных большевистских лидеров, за исключением Ленина. На время показалось, что большевизму был нанесен смертельный удар, однако Керенскому не хватило мужества, чтобы воспользоваться плодами победы. После непродолжительного пребывания в заключении мятежников отпустили на свободу. Слабость, проявленная Керенским в вопросе их освобождения, имела следствием двойной результат: враги больше не боялись его, сторонники же стали сомневаться в целесообразности защиты правительства, которое столь явно катилось к самоуничтожению.

Пока большевики еще сидели в тюремных камерах, Керенский возобновил попытки укрепить армию. Однако на этот раз, страшась растущей анархии, он больше не внимал уговорам. Премьер убедился, что требуются более решительные меры, и предложил генералу Корнилову пост главнокомандующего. Корнилов пользовался репутацией настоящего либерала, компетентного военачальника и человека действия. Генерал выразил готовность принять командование вооруженными силами на определенных условиях, которые Керенский принял. Подразумевалось, что правительство не допустит вмешательства политики в вопросы поддержания воинской дисциплины и армейского распорядка.

 

План военной реформы получил одобрение Генерального штаба и ряда личных представителей Керенского. Важным пунктом было усмирение неуправляемого гарнизона Петрограда, для чего предполагалось вызвать войска с фронта. Весь план разрабатывался сверху и в строжайшей секретности. Керенский, знакомый с планом в мельчайших подробностях, не раскрывал его содержания лидерам Советов и скрывал его от коллег-министров, которым не доверял. В армии с предложенными мерами ознакомили лишь высокопоставленных офицеров, занимавших ответственные должности, но отнюдь не младший командный и рядовой состав, оставшийся верным правительству.

 

В то время как еще дорабатывались последние детали плана, Керенский начал нервничать. Он знал, что кадровые армейские офицеры чрезвычайно консервативны, и боялся, что альянс с военной кликой откроет путь реакции и даже восстановлению монархии. Однако, хотя его одолевали сомнения, он продолжал приготовления по реализации плана. Первый открытый конфликт между Керенским и Корниловым вспыхнул во время открытия Всероссийской государственной конференции.

Чрезвычайная конференция собралась в Москве, чтобы обсудить положение в стране и найти средства выхода из кризиса. В надежде найти способ избавления страны от национальной катастрофы своих представителей на конференцию прислали все губернии, все политические группировки, каждая отрасль хозяйства. Планировалось, что доклад о состоянии армии сделает в качестве главнокомандующего Корнилов. Это был честный человек, полный решимости высказать правду, какой бы горькой она ни была. С другой стороны, Керенский, подобно всем слабым деятелям, не хотел огласки неприятных фактов. Он стремился убедить генерала смягчить формулировки своего доклада, но Корнилов сделал доклад таким, каким задумал. Его выступление произвело на делегатов конференции глубокое впечатление, Керенский этого ему не простил.

По закрытии конференции Корнилов вернулся в Генеральный штаб и продолжил выполнение достигнутых договоренностей. Соответствующим приказом был вызван в Петроград кавалерийский корпус. Керенский, напуганный возможными последствиями и сомневавшийся в подлинных намерениях Корнилова, пошел на попятную в тот самый момент, когда самозваный эмиссар от Корнилова доставил ему невнятное послание о передвижении войск. Под предлогом того, что корпус, направленный в Петроград, возглавлял командующий, которому он особенно не доверял, премьер приказал Корнилову по телеграфу остановить переброску в тыл любых войск. Главнокомандующий, считавший, что любые отсрочки погубят весь план, и полагавший, что Керенский своим негативным отношением к командиру корпуса нарушает договоренность о невмешательстве правительства в дела армии, отказался отменить приказ о передислокации войск.

Керенский немедленно опубликовал оскорбительное воззвание, объявив Корнилова предателем. Он призвал на помощь всех руководителей Петроградского Совета, раздал рабочим ружья и боеприпасы, призывая их защищать город вместе с гарнизоном от наступающих контрреволюционных войск. Массы горожан, убежденные в том, что Керенский раскрыл заговор против свободы, возмутились. Солдаты Корнилова, верившие, что они посланы защищать Временное правительство от узурпаторов в лице Советов, не были готовы выдержать удар, нанесенный тем самым правительством, которое их послали спасать. Они утратили боевой дух, войска повернули назад без боя, а Корнилова и его помощников посадили под арест.

Вопрос остается открытым, почему Керенский пошел на попятную. Было это вероломством, или следствием его искренних убеждений, или просто реакцией запаниковавшего человека? Это мало интересовало националистов, которые до того времени оставались главной опорой правительства. Они осознали, наконец, что долгожданная возможность действовать пришла и ушла. Керенский нес, по их мнению, прямую ответственность за провал единственно реального плана по спасению России от бедствий анархии, и они не должны иметь с ним ничего общего, а также с правительством, которое он возглавляет.

Отдав себя на милость Советов и пойдя на открытый разрыв с теми слоями общества, которые поддерживали правительство, Керенский нарушил баланс сил. Советы превратились в реальную силу, а кабинет министров лишился всякой значимости. Однако Керенский не решился распустить правительство, которое без общественной опоры теряло всякий смысл. Не строил он также планов стать во главе организации Советов и наделить ее официальной исполнительной властью. Вместо этого он продолжал играть роль премьер-министра, хотя никто уже не обращал на него внимания.

 

Подобная нелепая игра могла продолжаться лишь до тех пор, пока ее терпели лидеры Советов. Пожалуй, ничто так не характеризует политическую близорукость Керенского, как тот факт, что он не принял никаких мер для обеспечения себе влиятельного большинства в Советах. Депутаты от умеренных социалистических партий постепенно вытеснялись из Советов, пока большевики не приобрели полный контроль над исполкомом. После этого дни Временного правительства были сочтены.

 

Глава 12

 

 

Мы с Игорем прибыли в Петроград в августе. Поражение армии на фронте и безуспешное восстание большевиков уже ушли в историю. Злополучные действия генерала Корнилова еще предстояли. Никто не знал, что делать и чего ожидать. После того как мы подышали свежим воздухом провинции, нас тошнило от затхлого духа деградирующего Петрограда. По сравнению с размеренностью деревенской жизни суета и непредсказуемость городской обстановки казались нереальными.

 

Первое соприкосновение с городом вызвало ощущение, будто мы играем роль зубцов в шестеренках, которые больше не вращаются. Но дурные предчувствия оставили нас, как только мы получили четкие инструкции. В училище двенадцати курсантам, включая Игоря и меня, – всем однокурсникам – было приказано следовать в Севастополь для отправки в запоздавшее летнее плавание.

Каждый из нас сознавал, что цивилизованное общество полетело вверх тормашками. Мы были свидетелями смуты и понимали, что она ведет общество к гибели. Однако никто из нас не представлял себе степень деградации страны до тех пор, пока мы не проехали полторы тысячи миль по стране из Петрограда к берегам Черного моря. Единственное, что сделало это передвижение возможным, – это то, что нас было двенадцать человек, одетых в одинаковую форму, согласно мыслящих и действующих.

Подвижной состав железной дороги находился в плачевном состоянии, обслуживание не отвечало никаким нормам. Наш крымский экспресс опоздал на четыре часа, и, когда прибыл на вокзал, на платформе скопились толпы пассажиров, которых было гораздо больше, чем мог вместить любой поезд. Но к этому мы были готовы: три курсанта остались на платформе, охраняя багаж, в то время как девять других образовали передвижной клин. Еще до того, как незанятые вагоны поезда остановились, мы предприняли мощный рывок, работая без всякого смущения кулаками и локтями. Оттеснив в сторону вооруженных солдат у подножки и отбросив кричащие толпы, мы ворвались внутрь вагона, заняли ближайшее купе, втащили через окно свои сумки и оставшихся курсантов, приготовились дать отпор любым посягательствам на наше купе извне.

Нашей решимости не допускать в купе чужаков сопутствовала необходимость выдерживать постоянную осаду. Купе рассчитано на шесть человек, и, хотя нас было вдвое больше, остальной вагон был переполнен настолько, что каждый новый пассажир бросал алчные взгляды в нашем направлении. Люди ругались, просили, даже предлагали взятки, но мы не реагировали ни на угрозы, ни на какие-либо предложения. Кто-то попытался пробиться внутрь нашего купе, и в течение полутора часов нам пришлось биться, лягаться и толкаться. Одному солдату, которого подпирали в спину приятели, удалось ворваться через дверь внутрь купе. Однако мы его схватили, скрутили по рукам и ногам и выбросили через окно. Напряжение спало, когда паровоз после нескольких неудачных попыток наконец тронулся.

По сравнению со всеми вагонами поезда наше владение выглядело обителью покоя и изобилия. В других купе набилось по 18–25 пассажиров. Люди стояли или, если удавалось, садились на пол в коридоре вагона. Сотни миль люди ехали на подножках и сцеплениях. Солдаты с холщовыми мешками под головой лежали на крышах вагонов. Имели место многочисленные несчастные случаи. Людям не хватало сил часами держаться за поручни в неудобных позах, они разжимали пальцы, и никто не знает, что с ними потом случалось. В соседнем вагоне пьяные солдаты застрелили кондуктора и на полном ходу выбросили его тело из поезда.

 

На каждой остановке кто-то пытался влезть в наше купе через окно, около него день и ночь дежурили трое курсантов. Если они не могли справиться с ситуацией, то поднимали тревогу, и мы вскакивали со своих коек, помогая вытолкнуть чужака. Мы редко рисковали покидать купе. В училище нас снабдили достаточным количеством продовольствия, чтобы продержаться до пункта назначения. Мы были вполне обеспечены сигаретами и чтивом. Не хватало только воды.

В училище нам выдали два больших котелка. Три-четыре раза в день мы по очереди выбирались из окна и наполняли один котелок холодной водой, другой – горячей. Старались выходить на тех станциях, где не было особенно больших толп, но обстановка не всегда поддавалась контролю.

В небольшом городке между Москвой и Харьковом, пока один из курсантов побежал наполнять котелки, толпа начала штурмовать поезд. Ему было трудно пробиться к нашему окну с двумя полными котелками в руках. Когда он находился еще на довольно приличном расстоянии от вагона, поезд тронулся. Затаив дыхание, мы следили за тщетными попытками нашего товарища пробиться сквозь плотную людскую массу, отделявшую его от нас. Вдруг он поднял одну руку. В толпе раздались вопли, люди расступились и образовали перед ним широкий проход. Курсант бежал, и плещущая из котелка горячая вода помогала ему проложить путь. Из окна мы протянули ему руки, когда поезд уже начал набирать ход, подхватили нашего товарища и втащили в купе под ликующие возгласы.

Однако, несмотря на такие неприятные инциденты и свирепую тактику, которую мы избрали для самозащиты, поездка прошла весело. Мы играли в покер и в очко, рассказывали байки, читали книги, пели блатные песни, веселились. Я впервые испытывал то бесшабашное, смешливое состояние, которое распространялось среди юных россиян в революционное время. Приходилось забыть о прошлом и не слишком предаваться унынию. Нужно было принимать вещи такими, какие они есть, и отвечать на шутки смехом, даже если грустно.

Через неделю путешествия ясным солнечным утром все мы, двенадцать человек, стояли по стойке «смирно» на юте флагманского корабля. Адмирал окинул нас взглядом и проворчал:

– Интересно, какого черта начальник училища настаивает на посылке курсантов ко мне, когда мне и без них хватает неприятностей! – Затем, повернувшись к лейтенанту, добавил: – Проследите, чтобы их немедленно распределили по кораблям!

Когда адмирал спустился по трапу, молодой офицер стал приветливее. Он окончательно расположил нас к себе, когда в ходе непринужденного разговора сопроводил официальные назначения информацией о соответствующих кораблях и командирах.

Меня с двумя другими курсантами отправили на транспортер аэропланов, который ремонтировался в доке. До войны это был румынский пассажирский лайнер, но после присоединения Румынии к Антанте он перешел во владение российского флота, был перестроен и определен для военного использования. Мы надеялись, что нас направят на эсминец с перспективой немедленного овладения профессией военного моряка, поэтому были разочарованы. Однако все имеет свои положительные стороны. Это был роскошный корабль, а о таких комфортабельных каютах, как наши, курсанты могли только мечтать. Кроме того, пока корабль стоял в сухом доке, дел у нас было мало, а времени достаточно, чтобы ознакомиться с окружающей обстановкой. Подобно всем русским городам во время революции, Севастополь выглядел запущенным и неопрятным, но он имел некий шарм, который ничто не могло уничтожить: сияющие белизной дома, перемежавшиеся ярко-зелеными садами и городскими парками, море, отсвечивающее пурпурным цветом, сине-зеленые блики, играющие на горах вокруг, крымский воздух необычайной чистоты и прозрачности, чудная панорама широкой гавани с военными кораблями, стоящими на якоре. Город покорял мгновенно и навсегда.

 

Молодого человека, воспитанного во флотских традициях, Севастополь с его славной историей притягивал с особой и неодолимой силой. По вечерам, когда производило выстрел сигнальное орудие, когда на каждом корабле горнисты трубили отбой, когда на ночь спускались корабельные флаги, гуляющие в парках люди – мужчины, женщины и дети – прекращали разговоры и любовались флагманским кораблем. Горожане жили заботами флота, а севастопольские девушки превращали каждый уголок берега в место восхитительного и волнующего приключения.

 

Мы были переполнены впечатлениями и хотели видеть светлые стороны жизни. Хотя местный Совет и матросские комитеты на кораблях мешали офицерам выполнять свои функции и подрывали боеспособность флота, в целом моральное состояние матросов и солдат по сравнению с тем, что мы наблюдали на севере, казалось нам отличным. Во взаимоотношениях офицеров и подчиненных здесь не было той острой личной неприязни, которая так бросалась в глаза в Петрограде.

Мы делились впечатлениями от наших наблюдений со старшими офицерами, но те задумчиво покачивали головой и предупреждали нас, что худшее может случиться в любую минуту. Их предчувствия оправдались очень скоро. Незаметно для нас грозовые тучи уже заволокли небо. Войска Корнилова двигались к Петрограду, и как гром в ясном небе прозвучало воззвание Керенского.

Неделей раньше царило необыкновенное затишье. Кораблю оставалось еще несколько дней стоять в сухом доке, и я вместе с двумя другими курсантами отдыхал после обеда в своей каюте. Володя читал книгу, я и Саша дремали в своих койках. Внезапно мы услышали за дверью топот бегущих ног и крики:

– Общее собрание! Все наверх!

На борту корабля происходило что-то необычное. Мы с Сашей спрыгнули с коек и спешно натягивали ботинки, Володя же открыл дверь. Мимо прошла спешившая группа матросов, возбужденно переговаривавшихся.

– Что случилось? – спросил Володя.

Один из матросов, высокий, худой кочегар с черными разводами на лице, остановился перед дверью.

– Царские офицеры показали наконец свое нутро! – В его словах звучала угроза. – Сукин сын Корнилов оказался предателем!

Я заметил со своего места, как напряглась спина Володи, затем последовал его спокойный, размеренный голос:

– Революция или нет, говорить так на борту корабля о Верховном главнокомандующем нельзя! Я доложу о вас капитану и матросскому комитету, тогда посмотрю, что с вами будет!

Последовала секундная пауза, затем матрос хрипло произнес:

– Значит, и ты один из них!

Неожиданно он повернулся и крикнул другим матросам:

– Здесь один из сволочей предателей, задумавших всадить нож в спину революции! Надо с ним кончать! За борт его!

Матросы бросились к двери. Мы с Сашей рванулись вперед, чтобы помешать им, но было уже поздно. С руганью и криками матросы тащили брыкавшегося и упиравшегося Володю по проходу между каютами.

Вдвоем мы ничего не могли сделать. Единственная надежда на спасение Володи заключалась в том, чтобы встретиться с матросским комитетом на палубе раньше толпы. Мы побежали в противоположном направлении, вверх по трапу, ведущему в корабельную столовую, где команда собиралась на общее собрание. Пробиваясь сквозь толпу, я видел через проем в бетонном полу сухого дока, как тащат Володю.

На одном дыхании мы домчались до места, где стоял председатель комитета, и попросили его поспешить. Он не стал медлить.

– Товарищи! На палубе буза! – крикнул председатель так, чтобы все его слышали. – Мы с секретарем идем туда. Офицеры и команда пусть остаются здесь, пока мы не вернемся! Двадцать человек пойдут со мной! Подходите! Ты!.. Ты!..

Он указал пальцем на матросов и скрылся с ними внизу.

Мы с Сашей, медленно ступая, присоединились к небольшой настороженной группе офицеров, которые стояли напротив команды. Я изучал лица людей, стоящих напротив меня: на многих отражался страх – они боялись нас, друг друга и атмосферы насилия. Томительно тянулось время: прошло пять, десять, пятнадцать минут. В дверях появилась коренастая фигура председателя комитета.

– Товарищи! Произошла драка между курсантом и несколькими матросами, – объявил он, – все они арестованы, завтра будем их судить. Теперь же продолжим свои дела!

Все вздохнули с облегчением. Председатель нагнулся и прошептал несколько слов строевому офицеру. Через минуту капитан подозвал меня с Сашей и сказал, чтобы мы отправились на палубу и помогли Володе пройти в каюту.

 

Мы нашли его прислонившимся к перилам под охраной двух матросов с ружьями в руках. Лицо нашего товарища было трудно узнать: оба глаза затекли, губы распухли, изо рта и носа текла кровь. Его правая рука безжизненно повисла, а форма покрылась потемневшими кровавыми пятнами.

Мы повели Володю вниз по трапу, два матроса последовали за нами. Когда же мы вошли в свою каюту, они остались стоять снаружи. Прибывший врач после беглого осмотра не обнаружил серьезных увечий, кроме раздробленной ключицы. Мы помогли Володе переодеться, умыли его и обернули голову влажным полотенцем. Он лежал неподвижно, со смертельно бледным лицом, прикусив нижнюю губу.

На следующий день состоялся суд. После нескольких часов бурных дебатов команда проголосовала за осуждение поступка Володи, поддерживавшего предательское поведение Корнилова, и назначение наказания в виде содержания в течение 24 часов в тех же одиночных камерах, где сидели матросы, пытавшиеся убить нашего товарища.

После полудня к нам в каюту пришел капитан. Он сказал, что в интересах службы и безопасности самого Володи ему следует покинуть корабль и уехать домой раньше, чем будут освобождены напавшие на него матросы. В течение всего вечера в каюту заглядывали, один за другим, офицеры, чтобы пожелать Володе удачи. Мы с Сашей проводили его до железнодорожного вокзала, бережно поддерживая. Когда на прощание обменялись рукопожатием, Володино лицо передернулось. Когда его поезд скрылся вдали, мы оба почувствовали головокружение и провели ночь на берегу моря.

Инцидент на нашем корабле не был исключением. На других кораблях вспышки насилия после похода Корнилова носили еще более драматичный характер, но даже там, где удавалось избежать кровопролития, в сердцах людей оставались рубцы. Воззвание Керенского с обвинениями главнокомандующего и Генштаба в измене похоронило все надежды на возможность взаимопонимания между офицерами и рядовым составом.

Хотя подробности конфликта между Керенским и Корниловым не получали огласку довольно продолжительное время, морские офицеры знали масштаб личности обоих и инстинктивно становились на сторону военачальника, а не политика, но не могли открыто выразить своего отношения без того, чтобы их не обвинили в соучастии в заговоре, поэтому в присутствии матросов хранили молчание. Однако матросы не обманывались насчет офицерских предпочтений.

 

Для рядового состава, который с самого начала считал офицеров препятствием на пути свободы, обращение Керенского стало доказательством того, что их подозрения оправданы. Они постоянно находились в состоянии страха, граничившего с истерией. В начале войны их воображение работало в направлении разоблачения предателей, зловещих происков германских агентов. Повсюду мерещились глубоко законспирированные контрреволюционные заговоры. Керенский убедил солдат и матросов, что они невольно будут служить инструментами гнусного покушения на свободу, даже если подчинятся обычным приказам по службе.

После этого от дисциплины не осталось и следа, а роль строевых офицеров была сведена к позиции сторонних наблюдателей. Матросы вели себя так, как им заблагорассудится. С наступлением темноты, хотя не горели огни, поверхность воды вокруг кораблей алела от огоньков сигарет матросов, гулявших со своими девушками по берегам бухты. По инструкции каждую лодку, приближавшуюся к кораблю, следовало окликать обычным вопросом:

– Кто гребет?

Немедленно следовали ответы: «Офицер!» или «Матрос!»

Однако, хотя война продолжалась, эта элементарная мера предосторожности больше не соблюдалась.

Однажды ночью, стоя на вахте, я заметил, как возле корабля делает круги небольшая лодка, которую никто не окликал. Я подошел к поручням и окликнул:

– Кто гребет?

Минуту или дольше никто не откликался, затем в темноте прозвучал бодрый голос:

– Что вас беспокоит, товарищ? Гребу я, а Наташа – на руле!

Мне ничего не оставалось, кроме как принять этот «исчерпывающий» ответ. Стоя на корабельном мостике, я размышлял, что произошло бы, если бы я приказал Наташе и ее другу повернуть назад. На мои слова никто не обратил бы внимания. Тогда я обязан был приказать вахтенным у сходного трапа открыть огонь, но они, без сомнения, отказались бы это сделать. Если же я настаивал бы, то открыли бы огонь по мне, а не по матросу в лодке, нарушившему инструкцию.

Самое благоразумное поведение состояло в том, чтобы закрыть глаза на нарушения, воздержаться от приказа и понадеяться, что в ближайшем будущем будут приняты какие-нибудь разумные меры.

Подавляющее большинство матросов совершало мелкие нарушения, не осознавая этого. Они напоминали избалованных детей, которые знают, что не будут наказаны за дурное поведение. Убежденных противников существующего порядка было мало. Большинство матросов были недовольными людьми, которые вынашивали воображаемые или реальные обиды. Но наиболее вредную и неприятную категорию матросов составляли те, которые в душе признавали необходимость субординации, но прикрывали свою исполнительность показной дерзостью.

Однажды вечером, когда я сопровождал капитана корабля в его обходе, мы чуть не споткнулись о матроса, растянувшегося на палубе. Очевидно, это был часовой, но он крепко спал, а его ружье мирно покоилось в сторонке.

Несколько минут капитан беззвучно стоял рядом с ним. Вдруг матрос пошевелился и открыл глаза. Только в полудреме его встревожила мысль, что его поставили на посту, а его застал спящим командир корабля. Он вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», побледнел, на лбу выступили капли пота, голос дрожал.

– Не понимаю, как это случилось, ваше превосходительство! – Голос не слушался его, он стал заикаться. – Я всегда был исполнительным, честным матросом, ваше превосходительство! Это случилось со мной в первый раз! Сжальтесь, ваше превосходительство! У меня жена и дети…

Внезапно матрос осекся. Теперь он полностью проснулся и вспомнил о революции и обо всем, что ей сопутствует. Матрос расслабился, в его голосе зазвучали нотки раздражения.

– Что вы на меня уставились, командир? Я просто на минуту расслабился… Что здесь плохого!

Капитан, не произнесший за это время ни слова, резко повернулся и зашагал прочь. Я последовал за ним по пятам. Пятнадцать минут командир молчаливо мерил шагами палубу без всякого признака, что замечает мое присутствие. Наконец он остановился у люка и несколько раз повторил:

– Сук-кин сын! Сук-кин сын!

Потом с выражением озабоченности на лице передернул плечами и скрылся внизу.

Не все случаи общения с матросами оставляли неблагоприятное впечатление. Многие из них не только продолжали выполнять свой долг, но искренне стыдились и извинялись за развязное поведение своих товарищей. Беседуя с матросами во время ночных вахт в порту или морском походе, я слышал многочисленные выражения недовольства состоянием смуты. Старослужащие открыто выражали свою неприязнь к комитетам и резко осуждали политиканствующих первогодков, указывающих им, что делать. Значительное число молодых матросов также понимали, что долго так продолжаться не может, но, желая нормализации обстановки, явно не хотели возвращения старого режима.

Существовало лишь одно средство, неизменно подбадривающее офицеров. Выходы в море всегда служили противоядием тяжелой портовой жизни. Как только корабль разворачивался в направлении открытого моря и преодолевал проход между минными заграждениями близ бухты, на его борту все магическим образом преображалось.

Революцию забывали. Матросы больше не подвергали сомнению полезность офицеров и целесообразность их приказов. Приказы выполнялись бегом. Все разногласия исчезали, офицеры и матросы были тесно спаяны единством цели. В открытом море наш корабль становился островком порядка и гармонии в мире хаоса и сумятицы. Но только мы заходили в очередной порт, вместе со спуском якоря пропадала наша уверенность в себе и тревога охватывала нас с новой силой.

К счастью, со времени выхода корабля из сухого дока адмирал постоянно поддерживал в нас бодрость духа. Мы сделали несколько заходов в Батум и Новороссийск на побережье Кавказа, поупражнялись в стрельбе из орудий по целям на малоазиатском побережье Турции, поднимались через устье в верховья Дуная, где наши аэропланы подвергли бомбардировке позиции австрийцев. Однажды немецкая подлодка застигла нас во время прохождения минных заграждений близ Батума. Однако ее капитан недооценил скорость нашего корабля, а наш капитан попытался протаранить лодку. Немцам пришлось погрузиться в море раньше, чем они смогли выпустить торпеду. Судна миновали друг друга, не понеся потерь.

 

В октябре, когда мы пришвартовались у причала в Севастополе после двухнедельного плавания, с флагманского корабля просемафорили приказ, предписывающий двум курсантам немедленно отбыть в Петроград и явиться в училище. Несмотря на неприятные инциденты, происшедшие во время нашей службы, уезжать нам очень не хотелось. Мы уже приобрели естественное чувство привязанности к своему кораблю, и было жаль расставаться с офицерами, делавшими все возможное, чтобы скрасить наше существование.

 

Часть курсантов отбыла в предшествующие недели, мы же с Сашей должны были проделать обратный путь одни. Чтобы обеспечить себе хотя бы минимум комфорта, мы решили прикинуться революционными матросами. Без нашивок на рукавах наша морская форма не отличалась от формы простых матросов. Когда поезд отошел на приличное расстояние от Севастополя, мы сняли компрометирующие ленточки на бескозырках с указанием училища и заменили их обычными матросскими ленточками.

Мы закрыли дверь своего купе и отказывались впустить кого-либо. Если посторонний становился чересчур настойчивым и требовательным, мы открывали дверь достаточно широко, чтобы он мог нас видеть и слышать. Пока Саша напускал на себя вид простака, я восклицал:

– Делегация Севастопольского Совета едет с особым заданием!

Эта сцена всегда производила желаемое впечатление. Революционные матросы пользовались репутацией исключительно опасных и бедовых парней, их боялись даже солдаты. В результате никто не решался войти в наше купе. Мы с Сашей находились в более чем комфортных условиях, хотя во всех вагонах пассажиры были набиты как кильки в банке.

Около 7 часов вечера поезд прибыл на Николаевский вокзал Петрограда. Сквозь суматошные зловонные толпы, стремившиеся отвоевать хоть сколько-нибудь пространства в отходящих поездах, мы пробились на сумрачные улицы. Восемь месяцев революции научили нас чувствовать атмосферу города. Одного взгляда на пустынные проспекты было достаточно, чтобы проникнуться ощущением неминуемого социального взрыва.

Первые дни пребывания подтвердили это ощущение. Все знали о приближении большевистского восстания и понимали, что Керенский и Временное правительство долго не продержатся.

 

 

Глава 13

 

 

Между отречением царя и установлением большевистского режима пролегли восемь месяцев. В это время исполнительную власть осуществляло Временное правительство – период был кратковременным и бурным.

В небольшой срок этот кабинет претерпел немало перестановок, и между мартом и октябрем 1917 года он особенно изменился. Умеренные социалисты, бывшие накануне большевистской революции министрами Керенского, расходились по многим проблемам с либералами, которые в марте входили в первый кабинет министров под руководством Милюкова и Гучкова. Но один кардинальный принцип разделяли все, кто входил во Временное правительство.

Министры – как консерваторы, так и радикалы – верили в демократию, опирающуюся на всенародное голосование. Они были едины в оценке Временного правительства в качестве временного учреждения, наделенного полномочиями заниматься государственными делами, и считали своим долгом сосредоточиться исключительно на текущих проблемах, без проведения фундаментальных реформ и решающего воздействия на ход революции. Важнейшая задача определения пути России возлагалась на Учредительное собрание, которое следовало созвать, как только отпадет необходимость в чрезвычайных, военных мерах. Либералы соглашались в том, что Учредительное собрание, сформированное на основе всеобщего избирательного права, выразит чаяния всего народа и получит полномочия выработки конституции.

Несмотря на разногласия по другим вопросам, все политические партии поддерживали такой план переустройства государства. Полагали, что народы России были достаточно зрелы, чтобы решать свои дела, защищать свои интересы и определить свое будущее. Как раз по этому существенному вопросу большевики расходились со всеми другими политическими силами.

 

Одна из главных установок большевиков состояла в том, что в результате многовекового угнетения трудящиеся пока не способны к эффективному самоуправлению. Лидеры большевиков полагали, что традиции, капитал, предрассудки и система образования сформировали порочный круг, который парализует сознание рабочего и который следует разорвать силой. Панацеей от всех социальных бед они считали коммунистическое устройство государства, однако полагали, что в случае следования к этой цели рутинным парламентским путем их планы будут погребены вследствие преследования привилегированными классами своих эгоистических интересов, а также из-за инертности масс.

Для реализации этих иллюзорных целей существовал лишь один способ: они, большевики, должны взять бразды правления страной в свои руки революционным путем и установить долговременную диктатуру без согласия масс, но от их имени. Страна нуждается в твердой руке и не только в систематическом подавлении организованной оппозиции, но также и преодолении апатии самого народа. Пока коммунистическое государство не станет реальностью, принуждение должно оставаться движущей силой. С подобными намерениями большевики приступили к осуществлению своей глобальной цели.

На первый взгляд имеется несоответствие между большевизмом как деструктивной силой в 1918 году и большевизмом в качестве конструктивной силы в 1930 году. Но две эти крайности – просто стадии единого процесса. Историю большевизма в России, начиная с 1917 года, можно схематично представить как три отчетливо выделяющихся периода.

В течение первого – после мартовской революции и перед приходом к власти – большевики действовали в основном агитационными методами. Их противников следовало дискредитировать, деморализовать и смести со своего пути. Массы следовало завоевать обещаниями, не утруждая себя мыслями об их выполнении. В этот период важнейшим фактором считалась численность сторонников, а не их искренность или преданность делу.

 

Второй период начался с того дня, когда большевики захватили власть, и должен быть обозначен как период военного коммунизма. Он включал в себя предварительную работу по уничтожению прежнего строя. Вооруженное сопротивление подавлялось, действующая или потенциальная оппозиция уничтожалась, народные традиции взрывались изнутри, все институты, препятствовавшие продвижению коммунизма, ликвидировались. В этот период из обширного большевистского арсенала применялись только негативные, разрушительные меры, в то время как позитивные и конструктивные шаги делались лишь под давлением крайней необходимости. Лидеры большевиков должны были прибегать к таким временным уловкам, как новая экономическая политика, которые заставляли их противников поверить, будто они расстаются с прежними своими экономическими и социальными теориями.

Третий период начался с введения в действие пятилетнего плана, тогда и наступила новая эпоха созидания. Большевистские лидеры сохраняли бдительность и готовность безжалостно подавить любую попытку помешать или поставить под угрозу осуществление планов. Но их энергия была направлена в основном на создание новой социальной системы.

Конечные цели большевиков в течение всех трех периодов не менялись, но тактика претерпевала весьма драматичные изменения, а отношение к ним народа менялось на каждом из этапов. Большевистские лидеры отодвинули свою долговременную цель создания совершенного государства на далекую перспективу и сосредоточили свои усилия на актуальных проблемах, с которыми сталкивались в каждый данный момент. Вследствие этого рядовые члены их собственной партии, а также партий их противников не видели дальше первого поворота дороги.

Когда большевики пришли к власти, они были известны образованным классам только как не заслуживающие доверия, беспринципные агитаторы. Компартия появилась на политической сцене сразу же после мартовской революции, но до прибытия Ленина ее влияние оставалось незначительным. В первые недели большевики довольствовались ролью злых мальчиков в парламентской игре и не казались силой, способной совершить социальный переворот.

 

Но как только в Россию прибыл Ленин, большевики начали систематическую работу по устранению препятствий, стоявших на их пути. Эта работа носила двоякую направленность.

 

С одной стороны, по всей стране создавались партийные организации – меры, которые осуществлялись без излишней огласки. В каждом городе, поселке и деревне, а также на большинстве заводов и в воинских частях формировались партийные ячейки. Численность партии оставалась невелика, но компенсировалась энтузиазмом ее членов. В этой связи большевики с самого начала развивали давление на своих противников, которые не пытались объединить свои силы.

С другой стороны, пропаганда большевиков приносила еще более впечатляющие плоды. Вместо предложения конструктивных решений социальных проблем большевики использовали лозунги, выражающие чаяния масс. «Землю – крестьянам!», «Заводы – рабочим!», «Мир без промедления!» – вот формулы, которые притягивали с неодолимой силой крестьян, рабочих и солдат.

Отдельные граждане, уже вставшие на путь разрушения существующего строя, черпали в этом ободрение и философское обоснование своих действий. Дезертиры, оставлявшие фронт, боялись общественного осуждения, пока большевики не ободрили их объединяющим кличем: «Мир – хижинам, война – дворцам!». Подобные лозунги освободили дезертиров от чувства вины, они уже не являлись домой как побитые собаки, а напротив, как борцы за справедливое дело, готовые сражаться на внутреннем фронте.

Крестьяне, грабившие поместье богатого землевладельца, чувствовали, что творят зло, ровно до тех пор, пока большевики не выдвинули лозунг: «Грабь награбленное!». Лозунг придавал некоторую респектабельность их действиям и убеждал крестьян в том, что они просто возвращают то, что должно принадлежать им по праву.

Главная же цель пропаганды заключалась в том, чтобы скомпрометировать и лишить влияния любую политическую группировку или деятеля, настроенных антибольшевистски. В качестве наиболее эффективного средства использовалась провокация. В обстановке, насыщенной страхом и неопределенностью, когда эмоции перехлестывали через край, драматизировать все происходящее было несложно. Стремление Временного правительства не затрагивать проблемы, относившиеся к юрисдикции Учредительного собрания, переговоры предпринимателей по вопросам продолжительности рабочего дня и уровня зарплаты, усилия военного командования по наведению дисциплины – любой социально значимый вопрос представлял собой благодатную почву для безответственных нападок.

Недоверие к образованным классам, которое внедряли в сознание масс подобные нападки, закреплялось постоянным потоком поношений, исходящим из большевистского штаба. С непоколебимой настойчивостью коммунистические лидеры формировали убеждение, что каждый противник большевизма руководствуется эгоистичными мотивами. Дескать, монархисты хотели «заковать в цепи и поработить народ», либералы были «наемниками международного капитала», умеренные социалисты – «предателями рабочего дела», офицеры армии и флота – «кровопийцами», отстаивающими свое право носить золотые погоны, предприниматели и профессионалы – «эксплуататорами и спекулянтами». Эта постоянно повторяемая брань разжигала ненависть в массовом сознании.

На начальной стадии революции образованные россияне использовали против большевиков их же оружие. Большевистских лидеров обвиняли в том, что они являются платными агентами германских спецслужб. Тот факт, что во время войны немецкий Генштаб предоставил Ленину и его соратникам безопасный проезд через Германию, придавал этим обвинениям правдоподобие. Однако Временное правительство не проявило достаточной энергии во внедрении этой версии в общественное сознание, и, как только сенсационность версии притупилась, она утратила свою действенность.

К середине лета 1917 года большевистское движение приобрело мощный разбег, и коммунистические лидеры решили действовать. Они выбрали для своих действий период времени, последовавший за провалом наступления русской армии на фронте, когда страна была деморализована и царило всеобщее недовольство. Однако большевики обнаружили вскоре, что совершили ошибку в своих расчетах: гарнизон Петрограда сохранил верность Временному правительству, большинство коммунистических лидеров были арестованы, а их организация разогнана. Большевики допустили крупный стратегический просчет, и, если бы во главе правительства стоял более энергичный деятель, этот провал ознаменовал бы разгром большевизма в России. Керенский же выбрал неподходящий момент для рекламы политических свобод. Ведущих большевиков освободили, и в течение трех недель они занимались отвоевыванием утраченных позиций.

Преждевременная попытка захвата власти преподала большевикам полезный урок: они поняли, что не смогут добиться успеха, действуя только от имени своей партии. Будучи всегда настороже, они немедленно изменили свою политическую линию и воспользовались симпатиями масс в отношении Советов. Лозунг «Вся власть Советам!» превратился в новый боевой клич большевизма, в то время как компартия сосредоточила свои усилия на привлечении большинства солдатских и рабочих депутатов на свою сторону.

Вскоре после провала наступления Корнилова политическая обстановка обнаружила все признаки того, что большевики близки к достижению своей цели. Петроградский Совет занял место Временного правительства в качестве реального источника власти, а контролировали Совет большевики. Смещение Керенского и его сторонников становилось простой формальностью.

С неприкрытым цинизмом коммунистические лидеры наблюдали, как Керенский и его коллеги-министры продолжали тщетные попытки наладить управление в стране. Когда, по мнению большевиков, созрел момент для переворота, их руководители информировали об этом членов партии, работающих в исполкоме Петроградского Совета, исполком отдал распоряжения военно-революционному комитету Совета, а тот в свою очередь разослал их в воинские части гарнизона. Большевистские войска встретили лишь незначительное сопротивление, и в течение нескольких дней глава об истории существования Временного правительства была завершена.

Массы в целом приветствовали переворот. Они устали от неопределенности и горели нетерпением дать большевикам шанс выполнить свои обещания. Они и не помышляли о тяжелом труде и лишениях, но верили, что трудящиеся стоят на пороге золотого века.

Образованные россияне смотрели дальше масс. Они правильно истолковывали наивные ожидания простодушных умов и не сомневались, что большевики не смогут оправдать этих ожиданий. В то же время образованным слоям претили многословие и некомпетентность Керенского. Они склонялись к мнению, что, пока страна находилась в состоянии анархии, не имело большого значения, кто возглавлял правительство – Ленин или Керенский. На самом деле многие консерваторы и либералы были рады тому, что большевики взвалили на себя бремя исполнительной власти. Они были уверены, что массы снова вручат им руководство, как только коммунизм обанкротится, но, утешая себя подобным образом, они упускали из виду ум и упорство Ленина.

Небольшая группа людей, стоящая во главе большевистского движения, видела еще дальше, чем массы и классы. Они понимали, что не в состоянии выполнить свои обещания, что настроения масс обернутся против них. Но ради своего социального эксперимента решили оставаться у власти любой ценой и даже вопреки народной воле.

 

 

Глава 14

 

 

Уличные бои, сопровождавшие падение режима Керенского, продолжались недолго, участников было мало. С одной стороны – несколько воинских подразделений, фанатично преданных большевикам, с другой – несколько отделений кадетов и подразделение Женского батальона, которому случилось нести боевое охранение. Большая часть гарнизона и фактически все гражданское население Петрограда оставались сторонними наблюдателями.

Совершенно отсутствовали проявления общественного энтузиазма, свидетелем которых город был в марте. Нигде не было видно торжествующих, ликующих толп народа, которые вывела на улицы первая революция. Вместо этого по темным улицам размеренно, по заранее намеченным маршрутам двигались вооруженные до зубов патрули из солдат, матросов и рабочих с мрачными выражениями лиц. Правда, к треску ружейных выстрелов и дроби пулеметных очередей все уже привыкли. Единственным свидетельством того, что на этот раз положение было гораздо серьезнее, чем прежде, стали периодическая артиллерийская канонада и силуэт большевистского крейсера «Аврора», стоявшего на якоре в Неве с орудиями, направленными в сторону Зимнего дворца.

 

Временное правительство не планировало защищаться от нападения большевиков. Члены кабинета министров пререкались друг с другом до тех пор, пока передовой отряд большевиков не вошел в комнату, где проходило заседание. В последнюю минуту Керенский, под предлогом сбора войск в пригородах, сбежал, предоставив своих коллег-министров и отделение верных солдат судьбе.

В училище курсанты численностью 1200 человек стояли у окон, прислушиваясь к стрельбе и пытаясь у случайных прохожих узнать об исходе боев. Керенский и то, что он отстаивал, были для курсантов пустым звуком, но, если бы Временное правительство призвало их на помощь, в конечном счете они бы подчинились приказу. На деле же бестолковое правительство забыло про училище и другие надежные воинские части, в то время как большевиков такое бездействие вполне удовлетворяло.

Пришла и ушла ночь, за ней последовали другие дни и ночи. Большевистская революция стала свершившимся фактом, Ленин возглавил правительство. Курсантам снова выдали увольнительные на неопределенный срок и приказали ждать дома дальнейших распоряжений. Многие из них оставляли училище озадаченными новым поворотом событий и ждущими сюрпризов в любой день.

Образованные россияне считали недолговечность победы большевиков само собой разумеющейся. Привыкнув считать большевизм деструктивной силой, они не представляли, как он мог справиться с конкретными проблемами. Ежедневно люди ожидали, что советский строй рухнет сам, и были удивлены тем, что недели шли за неделями и ничего не менялось.

 

Жизнь текла так же, как и в последние месяцы существования режима Керенского. Большевики бросили все на самотек, консолидируя свои позиции. Они занялись чисткой своей партии от сомнительных элементов и созданием более прочной и надежной организации. Комиссары знакомились с механизмом государственного управления, готовясь к осуществлению главных политических мероприятий. Единственной общероссийской проблемой, которая заботила Совет народных комиссаров, были надвигавшиеся выборы в Учредительное собрание.

Сознавая трудности обеспечения справедливых выборов в военных условиях, Временное правительство готовило созыв Учредительного собрания медленно и осторожно. Большевики же, ссылаясь на невозможность промедления, столь энергично разоблачали намерение либералов править страной вопреки воле народа, что кабинет Керенского был вынужден назначить дату выборов на 25 ноября. Когда коммунисты пришли к власти, они не могли игнорировать проблему, которую сами же породили.

Учредительное собрание не оказало никакого влияния на последующий ход событий. Оно не сыграло никакой политической роли. Но выборы, которые предшествовали ему, окончательно доказали, что ни политические партии, ни избиратели не созрели в достаточной степени для того, чтобы решать будущее России путем голосования. Кратковременная избирательная кампания внезапно завершилась фарсом, разыгранным в день выборов вокруг избирательных урн.

При наличии более чем двух десятков избирательных бюллетеней участвующих в выборах, лишь большой специалист мог провести отчетливые различия между отдельными партийными платформами. Избиратели, способные анализировать, голосовали со знанием дела, но они составляли незначительное меньшинство.

Основная масса избирателей шла на выборы с большими сомнениями, с отсутствием четкого представления о том, чего они хотят. В большинстве случаев они полагались на озарение в последний момент. На результаты голосования влияла любая мелочь: то, как звучат имена кандидатов, абсурдное толкование названий партий, особенности организации избирательных участков. Людей даже определившихся с выбором приводила в раздражение необходимость выбирать нужный бюллетень из двадцати других, напечатанных на бумаге всех возможных оттенков. Часто предпочтение определялось и цветом бумаги, на которой был напечатан бюллетень.

Нигде вопиющая беспомощность избирателей не обнаруживалась столь очевидно, как в сельской местности. Один из приятелей рассказывал мне о старухе крестьянке, которую сын уговорил проголосовать. Через два часа она вернулась с виноватым лицом, и, когда сын спросил, выполнила ли она свое обещание, последовал ответ:

 

– Не знаю, милый! Когда я шла туда, мои сапоги сильно испачкались, а пол там такой был чистый – жалко пачкать. Поэтому я взяла лист, что поближе, и опустила его в ящик. На все воля Божья!

 

Учредительное собрание, избранное таким образом, не могло пользоваться авторитетом в стране. Кроме того, как только стало известно, что большевики оказались в меньшинстве, все решили, что Совет народных комиссаров не допустит созыва Учредительного собрания. Этот вывод оправдался через два месяца, когда советское правительство в день открытия собрания разогнало его силой.

Однако до тех пор, пока большевики не почувствовали прочность своего положения достаточно, они не прибегали к принуждению. Каждый был волен делать все, что пожелает, господствовало беззаконие, Петроград быстро скатывался к состоянию полной анархии.

Молодые русские патриоты с унынием наблюдали, как страна погружается в хаос. Колеблясь между надеждой и отчаянием, они перебивались кое-как в атмосфере всеобщего упадка и старались не поддаваться общему смятению. Но ни участие в танцевальных вечерах, ни посещение театра не давали возможности уйти от реальности. Отчетливые следы разрушения были ощутимы на каждом шагу.

 

Впервые за несколько месяцев я посетил самостоятельно Народное собрание, чтобы послушать оперу «Вертер». Ежедневно сталкиваясь с реалиями жизни, было трудно проникнуться сочувствием к внутренним переживаниям молодого человека, мучившегося неспособностью преодолеть страсть к супруге своего лучшего друга. Сценарий, музыка и костюмы казались фантастическими, но более всего поражала аудитория.

Театр был полон каких-то неопрятных субъектов. Нечасто попадались люди, которых встречаешь в опере. Было много уставших и разочарованных лиц, более половины мест занимали солдаты и матросы с револьверами у пояса, с ружьями на коленях.

На протяжении первого отделения в театре было шумно, но потом установилась гнетущая тишина. Зрители, проникнутые революционным настроением, не могли скрыть своего презрения к романтическому сюжету, музыка отнюдь не звучала как военный марш и не взбадривала. Когда разыгрывалась сцена самоубийства героя, большинство зрителей спали, храп заглушал музыку оркестра.

Идиллическое спокойствие нарушил выстрел Вертера на сцене. Галерка тотчас ответила четырьмя выстрелами: это несколько солдат, разбуженных сценическим действием, инстинктивно выстрелили из своих ружей. Они не собирались причинить кому-то вред – просто сработал рефлекс. На несколько секунд аудитория замерла, напряженно всматриваясь вверх, но вскоре снова расслабилась. Никто не пострадал, оснований для волнений или негодования не было.

Способ возвращения из театра был даже более пугающим, чем стрельба во время спектакля. После семи вечера трамваи не ходили, и театралы были вынуждены идти домой пешком независимо от того, как далеко они жили. Когда занавес опускался в последний раз, публика уже собиралась на площади перед театром. Толпа делилась на небольшие группы, и они направлялись домой в разные районы города.

Мужчины и женщины – совершенно незнакомые друг другу – шли посередине улицы бок о бок, обмениваясь шутками, посмеиваясь над положением, в котором оказались. По мере того как они удалялись все дальше и дальше, толпа постепенно таяла. Когда кто-либо из группы подходил к дому, все остальные останавливались и следили за ним, пока попутчик благополучно не скрывался за дверью. Затем шли дальше.

Банальное выражение «один в поле не воин» утратило свое ироничное значение, и осторожность диктовалась суровой необходимостью. Человека, шедшего ночью в одиночку по улицам Петрограда, подстерегала опасность. Очень часто его останавливали бандиты, грабили, раздевали и разували, что было страшнее лишения обесцененных денег. Ночью нередко можно было видеть людей, бегущих в одном нижнем белье по морозу, осторожно касаясь льда босыми ногами, – это были жертвы ограбления. Правили бал преступники.

В марте, когда неистовствовали уличные толпы, их нападению подверглись все тюрьмы, ворота которых широко открылись. Целью провозглашалось освобождение политических заключенных, однако не упускали случая воспользоваться ситуацией и уголовные преступники. К политическим ссыльным, возвращавшимся из Сибири, примыкали убийцы и грабители. Комиссии по опеке всех принимали как пострадавших за дело свободы. Перед профессиональными мошенниками, приезжавшими в Петроград, открывались неограниченные возможности. Не осталось ни одного из прежних средств сдерживания: полиция исчезла, ушла в прошлое паспортная система, уничтожили полицейские досье.

Поздней осенью 1917 года «дно» общества процветало. Ряды рецидивистов постоянно пополнялись новичками, которых соблазняла безнаказанность. Трамваи, политические митинги и публичные места кишели ворами-карманниками, частные дома и квартиры подвергались грабежам в дневное время, по вечерам на главных проспектах останавливали и раздевали прохожих. Не существовало правоохранительных учреждений, куда могли обратиться за защитой мирные граждане.

Наконец в порядке самообороны люди стали брать исполнение законов в свои руки, самосуд стал нормой. Карманник, схваченный в переполненном вагоне трамвая, не знал пощады. Разъяренные блюстители справедливости вытаскивали визжащую жертву наружу и учиняли скорый суд, в то время как вагоновожатый ждал, пока дело будет закончено.

Нередко я видел трясущуюся фигуру какого-нибудь воришки, с бледным лицом, в разорванной в клочья одежде, с кровью на разбитом лице, а вокруг – люди, со звериной злобой стремящиеся нанести еще удар. Пять, десять минут толпа неистовствует и топчется на месте. Затем, тяжело дыша и не глядя друг на друга, люди возвращаются на свои места, и трамвай, позванивая, продолжает свой путь. Если кто-нибудь решался оглянуться, то видел посреди улицы кровавую массу, которая уже ничем не напоминала человеческое существо.

Когда грабителя или налетчика заставали на месте преступления, немедленно начиналась охота за ним. Каждый день на улицах Петрограда происходили десятки таких инцидентов. Они начинались с пронзительных криков:

– Вор! Держи вора! Убей его!

В одно мгновение эти крики подхватывали сотни глоток. Все бросали свои дела и принимали участие в погоне. Поскольку преследователи прибывали из боковых переулков, из соседних домов, у жертвы уйти от погони никаких шансов не оставалось. Рано или поздно преступника загоняли в какой-нибудь подъезд или погреб. Если он был вооружен, следовала осада, продолжавшаяся до тех пор, пока у него не заканчивались боеприпасы. Обычно преступник знал о своей участи и приберегал последнюю пулю для себя.

Беззаконие, подстерегающие вокруг опасности и частые сцены кровопролития держали человеческую психику в постоянном напряжении. Люди передвигались в городе подобно диким зверям в джунглях – в постоянном ожидании внезапного нападения, всегда готовые бежать или наброситься на врага. Из-за этого люди попадали в крайне нелепые положения.

Идя домой в 2 часа ночи, один из моих приятелей услышал за собой шаги. Тревожное ощущение преследования заставило его идти быстрее. Незнакомец тоже ускорил шаг. Приятель замедлил движение, как и тот, что шел позади него. Вокруг никого не было, улица буквально вымерла. Чтобы не оказаться застигнутым врасплох нападением, мой приятель решил прибегнуть к хитрости: он выбрал подъезд и остановился, прислонившись там спиной к запертой двери. Чужак, отстававший на полквартала, сделал то же самое. В течение двух часов они стояли на жестоком морозе, следя друг за другом. Наконец, когда приятель выкурил последнюю сигарету, он решил нарушить молчание и крикнул:

– Чего вы ждете, черт побери?

– Я жду, когда вы пойдете дальше!

Приятель узнал голос неизвестного: это был родственник, с которым он проживал в одной квартире. Продрогшие до костей, но испытывая явное облегчение, они оба продолжили путь вместе. Пока они шли, приятель выслушал рассказ родственника о том, как его пугало поведение зловещей фигуры, маячившей перед ним.

В сложившейся обстановке стремление людей принимать меры предосторожности выглядело вполне естественным. Иногда же из опасений худшего они переходили от простой предосторожности к агрессии. Тогда происходили драматические сцены или забавные эпизоды. Один такой случай произошел с другом нашей семьи – полковником, человеком весьма представительным и грозным с виду.

Стоя на задней площадке переполненного трамвая, полковник вдруг заметил рядом с собой сомнительного вида субъекта. У него были плутоватые глаза, и полковник решил следить за ним в оба. Как раз в этот момент трамвай сделал резкий поворот. Незнакомец потерял равновесие и всей своей массой навалился на полковника. Когда чужак встал на ноги, полковник ощупал свой карман и обнаружил, что там нет золотых часов. Без малейшего колебания он схватил соседа за рукав и пробасил ледяным тоном:

– Отдай часы!

С неожиданной резвостью незнакомец вырвался, спрыгнул с движущегося трамвая и побежал в направлении площади. Полковник стал его преследовать. Хотя и не первой молодости, он находился в хорошей физической форме и настиг похитителя посреди площади. Полковник схватил беглеца за воротник и свирепо прогромыхал:

– Отдай часы или убью!

Незнакомец поник, побледнел и трясущимися пальцами вытащил золотые часы с цепочкой. Полковник взял свою вещь, дал на прощание вору подзатыльник и, успокоившись, зашагал прочь с торжествующим видом. Однако он был раздосадован сверх меры, когда, вернувшись домой, обнаружил свои собственные часы преспокойно лежащими на столе, где они и были оставлены.

То ли полковник завладел собственностью другого человека, украденной карманником, то ли он запугал невинного человека до такой степени, что тот расстался с собственными часами, – сказать невозможно. Но этот вопрос поднимался бесконечное число раз друзьями полковника, которых забавляло его смущение при каждом упоминании этого инцидента.

Грабежи, стрельба, линчевание и убийства стали частью повседневной жизни. Люди начинали осознавать, насколько разительно отклонилось их поведение от нормы, только тогда, когда сталкивались с инцидентами, столь же нелепыми, как упомянутый случай с часами.

В течение девяти месяцев сложный организм современного города упростился до примитивного состояния, в котором каждый отдельный человек был вынужден полагаться в целях самозащиты и обеспечения свой семьи исключительно на себя. Вся страна барахталась в котле анархии, пока большевики не почувствовали себя достаточно сильными, чтобы взять бразды правления в свои руки.

 

 

Глава 15

 

 

Немедленный мир с главными державами был обязательным условием сохранения большевистской власти. Пока сохранялась угроза иностранного вторжения, коммунистические лидеры не могли окончательно разделаться с внутренними врагами. Вот почему одним из приоритетов советского правительства стало проведение мирных переговоров.

В конце ноября главнокомандующий вооруженными силами генерал Духонин получил от Совета народных комиссаров приказ подписать с германским верховным командованием соглашение о перемирии. Генерал, считавший сепаратный мир предательством национальных интересов, отказался подчиниться. Троцкий немедленно направил в Ставку верховного командования отряд красных матросов. Главнокомандующего убили в его железнодорожном вагоне, а на его пост заступил член большевистской партии прапорщик Крыленко. Через две недели русская и немецкая делегации встретились в Брест-Литовске.

Ленин и его сторонники не питали иллюзий относительно отношения кайзеровских властей к большевизму, но надеялись, что германский кабинет министров не выдвинет чрезмерных требований с целью обезопасить себя на востоке. Со своей стороны германское командование решило укрепить доверие народа к властям за счет России. Когда большевики ознакомились с германскими требованиями, они пришли в замешательство. Троцкий и другие советские руководители были уверены, что невозможно сохранить власть в России, приняв такие требования.

Сильная фракция в большевистской партии всерьез рассматривала возможность вновь попытаться достигнуть взаимопонимания с союзниками и возобновить войну с противником. Однако русская армия была слишком деморализована, чтобы оказать какое-либо сопротивление. В качестве единственно возможной альтернативы принятию немецких требований большевистская делегация прибегла к тактике затягивания переговоров. Советские делегаты попытались использовать стол переговоров в качестве трибуны пропаганды своих взглядов и непосредственного обращения к германскому народу, минуя его правительство. Сначала немецкие генералы и дипломаты выслушивали коммунистические обличения со снисходительным изумлением, но вскоре до них дошло, что они участвуют в опасной игре. Переговоры были прерваны, а советским делегатам вручили ультиматум с требованием либо принять условия германской стороны, либо считаться с последствиями отказа.

Германская армия находилась на подступах к Петрограду, и большевистские лидеры впали в истерию. Троцкий выступал за проведение политики ни мира, ни войны, другие колебались между войной и капитуляцией. Один Ленин сохранял трезвость мышления. Он понимал, что в условиях немецкого наступления большевистской власти неминуемо придет конец. Мир любой ценой давал единственный шанс продолжить коммунистический эксперимент. Ленинская воля и аргументы возобладали, советское правительство подписало в Брест-Литовске мирное соглашение.

По сравнению с условиями, которые Германия навязала России, Версальский договор представляет собой пример государственной дальновидности. Подпись под соглашением лишила Россию территории площадью в 300 тысяч квадратных миль и населением более чем в 50 миллионов человек. Кроме колоссальных потерь ресурсов, соглашение предусматривало выплату запредельной суммы репараций. Тяжелейший удар по советскому правительству нанесло признание независимости Украины – неотъемлемой территории Русского государства, – где была создана антисоветская власть, опиравшаяся на германские штыки. Но мир, каким бы тяжким он ни был, дал большевикам совершенно необходимую передышку для обращения к внутренним проблемам.

Немедленно последовали один за другим правительственные декреты, направленные на революционное переустройство общества: приняли советскую конституцию, национализировали землю, конфисковали банковские депозиты, отказались от государственных долговых обязательств. Однако рядовые граждане обращали мало внимания на новые законы, поскольку большевистские лидеры не располагали необходимым механизмом для реализации своей воли. Кроме того, Советам потребовалась мобилизация всех сил для решения трех главнейших проблем.

По всей России возникали очаги антибольшевистской власти, тучи военного противостояния вновь заволокли горизонт. Остатки старой армии под командованием офицеров, получивших военное образование при прежнем режиме, были бесполезны для советских руководителей. В условиях надвигавшихся со всех сторон угроз вторжения и ведения гражданской войны на нескольких фронтах большевики взялись за решение важнейшей задачи по демобилизации старой армии и одновременной замене ее Красной армией. В соответствии с новым уставом все звания были упразднены, офицеров нанимали в качестве специалистов без дисциплинарной власти. Реальная ответственность за состояние армии возлагалась на политических комиссаров, чья преданность Советам не вызывала сомнений.

 

Когда демобилизованные солдаты возвращались в родные города и села, им снова приходилось брать в руки оружие. Всех призывников мобилизовали на действительную военную службу, пока в течение 12 месяцев все население в возрасте от 18 до 50 лет не было поставлено под ружье. Офицерам приказали под угрозой расстрела регистрироваться в местных Советах, и постепенно их тоже рекрутировали на службу в Красную армию. Однако существовали веские основания ставить под сомнение их преданность коммунистическому делу, и часто членов семей офицеров брали в заложники, чтобы расстрелять в случае проявления нелояльности к новой власти.

Красная армия нуждалась во всем: обмундировании, военной технике, продовольствии и боеприпасах. В ней отсутствовали единство воли и боевой дух: солдаты не хотели служить, офицеры искали любую возможность переметнуться на сторону белых, к которым питали политические симпатии. Исключение составляли формирования коммунистических добровольцев, которые использовались как ударные подразделения.

Не менее жгучей проблемой, чем формирование Красной армии, была проблема обеспечения городов продовольствием. Никто не рассчитывал больше на нормальный продовольственный паек. Вопрос состоял в том, чтобы найти хоть какое-нибудь пропитание для выживания. Гражданская война отрезала большинство районов, производящих зерно, от центральных областей с большим населением, транспортный кризис делал невозможной доставку даже наличных продовольственных запасов. Временами жители Петрограда не могли отоварить свои продовольственные карточки по нескольку дней.

Крестьяне соседних областей отказывались расставаться с минимальными излишками продовольствия. Деньги потеряли цену, а с остановкой промышленного производства горожане ничего не могли предложить взамен на продовольствие. Советские власти пытались справиться с ситуацией посредством принуждения крестьян к обязательным поставкам излишков продуктов по фиксированным ценам, но деревня не проявляла готовности подчиниться.

Когда кризис в городах обострился до предела, большевики прибегли к силе. Были организованы специальные отряды из солдат и заводских рабочих, известные как продотряды. Они периодически совершали рейды в деревни, увозя оттуда все продовольствие, которое удавалось обнаружить. Крестьяне либо оказывали сопротивление, либо подчинялись – в зависимости от наличия собственных возможностей и от внезапности рейдов. Фактически город и деревня оказались в состоянии неофициальной войны.

 

Советские власти встали перед необходимостью создания учреждений, предназначенных для подавления каких бы то ни было проявлений недовольства и открытых мятежей, обуздания строптивых крестьян и спекулянтов, которые усугубляли продовольственный кризис, а также распоясавшихся в городах уголовников. Времени для формирования профессиональной полиции не было. Вместо этого каждый местный Совет организовывал группы лиц, официально называемых «Чрезвычайными комиссиями по борьбе с контрреволюцией и саботажем», но более известными под аббревиатурой Чека.

Ни одно советское учреждение, за исключением исполкома компартии, не располагало большей властью или внушало больший страх, чем Чека. Людей арестовывали просто по подозрению и без всяких формальностей. Попав в чекистскую тюрьму, человек терял всякое представление о том, как сложится в дальнейшем его судьба. Революционные суды не функционировали, приговоры заключенным выносили чекисты. Подозреваемых либо признавали виновными и расстреливали, либо освобождали так же внезапно, как и арестовывали. У обвиняемых практически отсутствовали возможности для самозащиты, время и средства для апелляции.

Очень немногие среди сотрудников Чека сознательно использовали свои способности в интересах коммунистического дела. Для большинства же из них абсолютная власть над жизнями и имуществом своих сограждан оказалась слишком большим искушением. Некоторые использовали свое положение для сведения личных счетов или обогащения. Другие быстро черствели и могли походя посылать людей на смерть, как какой-нибудь скот. Наиболее чувствительные из сотрудников Чека не выдерживали напряжения и, доведенные до состояния невменяемости жуткими сценами, становились наркоманами. Порой заключенных отдавали в руки людей, получавших противоестественное удовольствие от убийств и пыток.

Каждая местная организация Чека работала независимо от других родственных организаций и центрального правительства. Как правило, судьба заключенного целиком зависела от тех сотрудников Чека, у которых он содержался под арестом. Никаких процессуальных норм в этом отношении не существовало.

 

В борьбе с бандитизмом Чека стояла на прочной основе. Уголовных преступников обычно арестовывали в обстоятельствах, исключающих сомнения в их виновности. Однако обвинения в спекуляции или контрреволюции не имели четких обоснований, и их толковали на свой лад местные организации Чека. В целом страна разделяла точку зрения большевиков на то, что деятельность лица, приберегающего продовольствие и перепродающего его по завышенным ценам, образует состав преступления, именуемого спекуляцией, и является по сути антиобщественной деятельностью. Но многие чекистские организации занимали крайнюю позицию в этом отношении и без всякого сожаления выносили смертные приговоры крестьянам, у которых обнаруживали несколько фунтов масла, привезенного в город с надеждой выменять на него остро необходимую пару сапог.

Еще более неопределенным было обвинение в контрреволюции. Контрреволюционером считался человек, борющийся против советской власти с оружием в руках. Но то же обвинение выдвигалось против старухи, жалующейся на существующий порядок, против любого лица, которое в силу социального происхождения или образованности не разделяло взглядов коммунистов.

Вначале чекисты, хотя и руководствовались классовым чувством, проводили различие между разными категориями правонарушителей, рассматривали конкретные обстоятельства каждого дела. Но с укреплением движения белых и ослаблением позиций советской власти коммунистические лидеры провозгласили политику беспощадной классовой борьбы. Они считали, что настал момент, когда они больше не могут рассматривать каждый юридический прецедент в отдельности. Большевики решили укрепиться путем ликвидации раз и навсегда социальных групп, которые не могли принять коммунистическое учение и представляли собой потенциальную оппозицию.

Местные чекисты последовали указаниям центральных властей, и начался массовый террор. В городах и поселках сотнями арестовывали армейских и флотских офицеров, землевладельцев, купцов и специалистов. Их расстреливали не за какие-нибудь поступки или высказывания, а за их социальный статус.

Вспышки красного террора происходили периодически. Временами они отличались особой свирепостью и имели следствием многочисленные жертвы. Так проходили казни сотрудниками севастопольской Чека офицеров Черноморского флота, когда в назначенный час всех офицеров, обнаруженных на кораблях или на берегу, собрали в одном месте и уничтожили. Еще более кровавыми были дни, когда в отместку за покушение на Ленина, а также убийства Урицкого и Володарского ставили к стенке и расстреливали многих ни в чем не повинных людей.

Способен был советский режим держаться без проведения массовых казней или нет – вопрос риторический. Но очевидно, что красный террор обусловил действия и выбор миллионов людей, сделал невозможным для большинства населения нейтральное поведение и создал почву для невероятно жестокой и кровопролитной гражданской войны.

 

Глава 16

 

 

В первые недели большевистского правления личные проблемы отошли на второй план. Убеждение в неминуемости очередного переворота столь прочно засело в умах большинства людей, что казалось бессмысленным приспосабливаться к новым условиям. Но с течением времени россияне столкнулись с прозаической необходимостью поиска способов зарабатывать на жизнь.

Банковские депозиты изъяли, ценные бумаги обесценились, прочее имущество было конфисковано или не годилось для продажи. Мужчины, женщины и дети нигде не находили опоры, работа не давала надежного заработка, и найти ее было нелегко. Перестали работать частные предприятия, советские власти занимались реорганизацией правительственных учреждений, армия высвобождала миллионы здоровых, работоспособных мужчин, которые не имели понятия, каким образом следует налаживать жизнь в атмосфере хаоса.

В качестве временного выхода из положения молодые образованные россияне объединялись в трудовые артели, заключавшие контракты на разные виды работ. Армейские и флотские офицеры, кадеты, гардемарины, студенты университета входили в артели подобного рода. Та, к которой присоединился я, не отличалась от других. Нас было сто человек, мы выбрали из своей среды председателя, в обязанности которого входило обеспечивать контракты, принимать платежи и справедливо распределять деньги среди членов артели. К счастью, наш председатель оказался весьма предприимчивым, а та зима – необычайно снежной. В течение нескольких дней мы освоили расчистку улиц и тротуаров, а также сбивание с крыш больших и тяжелых сосулек.

Физический труд на свежем зимнем воздухе после месяцев переживаний и неопределенности доставлял большое удовольствие. Работа оказывала благотворное воздействие на нервную систему, а швыряние охапок снега деревянной лопатой казалось новым видом спорта. Лишь одно обстоятельство мешало полному умиротворению: толпы зевак, неизменно собиравшихся при нашем появлении на улицах.

Мужчины и женщины останавливались поглядеть, как мы работаем или греем руки вокруг костра. Их отношение к нам укладывалось в диапазон между агрессивной враждебностью и слезливым сочувствием. Обозленный рабочий кричал:

– Проклятые золотопогонники, попили народной крови! Теперь поработайте – увидите, что это такое!..

Возмущенная женщина заголосила на высоких нотах:

– Позор!.. Позор!.. Культурные люди, защищавшие страну, сгребают лопатами снег, невежи сидят в правительстве!.. Погодите!.. Скоро все изменится!..

Чтобы избежать осложнений, мы взяли за правило не отвечать на реплики толпы. Мы объединились в артель добровольно, и нас мало беспокоила оценка прохожих. Но это продлилось недолго.

Постепенно все чаще члены артели уходили на постоянную работу, армейских офицеров вновь призвали на военную службу. Возобновили работу учебные заведения, и студенты университета вернулись к прерванным занятиям, кадеты вернулись в казармы, гардемарины получили приказы явиться в Морской корпус.

Во время нашего отсутствия здания училища занимали войска большевиков, следы от этого вторжения были заметны на каждом углу. Пришельцы разбили окна, испачкали умывальники и туалеты, сломали замок музея. Несколько исторических рукописей разорвали на цигарки. Большинство солдат ушли, но несколько сотен остались охранять нас. Они обосновались вдоль стен столовой. Хотя полк гардемарин больше не имел оружия, солдаты со своими ружьями не расставались. Они чувствовали себя не в своей тарелке и с подозрением оглядывали нас, когда мы ели за своими столами. Трудно было удержаться от соблазна, чтобы не подшутить над ними.

Когда после еды звучала команда покинуть зал, гардемарины вскакивали со своих мест, преднамеренно производя ужасный шум деревянными табуретками. Внезапный грохот выводил красногвардейцев из равновесия, они нервно сжимали ружья и становились спинами к стенам, готовые отразить внезапное нападение. Однако гардемарины спокойно покидали столовую, с тем чтобы вернуться через несколько часов и повторить все сначала. Пока солдаты оставались в училище, мы предавались этим проказам минимум два раза в день, и реакция солдат никогда нас не разочаровывала.

В других отношениях жизнь текла так же, как и в период правления Керенского. Заметная перемена произошла, лишь когда пришла новость о подписании договора в Брест-Литовске. Когда стали известны условия договора, мало кто из гардемарин думал о дальнейшей учебе. Большинство из них знали, что дни учебы сочтены, и впервые задумались об открытой борьбе с советской властью.

Условия существования Морского корпуса при большевиках все более и более осложнялись. Наконец случилось неизбежное: мы получили приказ о самороспуске. Месяцами ходили слухи о неминуемом упразднении старого Морского корпуса, мы к ним привыкли. Но как-то не верили этим слухам до того знаменательного дня, когда попрощались со своими сокурсниками и в последний раз вышли через ворота училища на широкую набережную Невы.

 

Более двух столетий своего существования Морской корпус выпускал моряков, служивших России верой и правдой. Со времени Петра Великого многие поколения морских офицеров получали в его стенах образование, и в течение этого времени корпус выработал своеобразные традиции и корпоративный дух. Ни одно учебное заведение России не совмещало более гармонично западную цивилизацию с национальной культурой, и ни одно из них не могло похвастаться большим патриотизмом и солидарностью своих выпускников.

 

Для гардемарин закрытие Морского корпуса было не просто определенной вехой – это было крушение надежного оплота в море хаоса и неопределенности. С этого дня каждому из нас приходилось пролагать себе курс самостоятельно.

В Петрограде нельзя было найти работы, с каждым днем становилось все труднее добывать пищу. После того как я провел две недели с родителями, было решено, что я поеду к своей младшей сестре и семье родственников за город, в поместье, где, по крайней мере, мы не будем нуждаться в еде. Я уехал в надежде забыть о городских беспорядках, но обнаружил, что революционная волна докатилась до деревни и что деревенская жизнь утратила свою ободряющую простоту.

Меня озадачили первые же встречи с друзьями из крестьян. Молодые и старики чувствовали себя в нашем присутствии неловко, в их отношении сквозила нарочитая отчужденность. Крестьяне избегали разговоров со мной, а крестьянки, издали заметив меня, делали вид, что заняты делами. Но вскоре мне стало ясно, что это просто уловка.

Под покровом темноты крестьяне один за другим прокрадывались тайком в наш дом. Когда за ними закрывалась дверь, они тут же освобождались от неловкости, задавали обычные вопросы, многословно извинялись за свое странное поведение. Крестьяне откровенно объясняли его причины: они не хотели, чтобы их беседы со мной были замечены, поскольку чрезмерное дружелюбие в отношении помещика и его семьи непременно обернется против них. Им не хотелось навлекать на себя гнев двух-трех коммунистов, представителей советских властей или чекистов, действовавших в районе усадьбы, которые являлись глазами и ушами нового режима.

Хотя эти новые государственные учреждения переживали младенческий возраст и не отличались в своей деятельности большой эффективностью, они могли поступать как им заблагорассудится. Вскоре после прибытия в поместье я впервые вступил с ними в контакт.

В углу нашей столовой висела икона Богородицы Новгородской в серебряном окладе. Она представляла собой замечательный образец русской иконописи и была заключена в массивную деревянную раму. День и ночь перед иконой светилась лампадка. Крестьяне соседних деревень весьма чтили икону и, как правило, просили во время церковных праздников дать разрешение нести ее во главе своих религиозных процессий, никогда не получая отказа. Подобная набожность стала причиной раздражения большевиков поселкового Совета, особенно в связи с тем, что она укрепляла узы между семьей землевладельца и крестьянством.

 

Однажды утром меня разбудил мальчик-слуга, который, затаив дыхание, сообщил, что через реку перебираются солдаты. Выглянув из окна, я увидел на платформе двигавшегося парома отряд численностью в 14–15 человек, некоторые из них остались на противоположном берегу охранять три повозки. Солдаты были с ружьями, и у меня не осталось сомнений, что они направляются к нашему дому. Я быстро оделся.

Когда они вошли в ворота, я открыл дверь дома и ожидал их уже на пороге. О прибытии отряда стало известно и в деревне. Мужчины, женщины и дети направились к нам в спешном порядке, и во дворе уже собралась приличная толпа крестьян.

Возглавлял отряд комиссар в черной фуражке и кожанке, с револьвером за поясом. Он подошел, вручил мне два листка бумаги и сказал:

– Распоряжения поселкового Совета! Если мне будет позволено взять это с собой, уверяю вас, товарищ, что ни у кого не будет неприятностей.

Я ознакомился с машинописными текстами: на одном из них была напечатана резолюция поселкового Совета о передаче нашей иконы исполкому на хранение, на другом – акт передачи.

– Давайте лучше объясним им цель вашего визита, – предложил я комиссару, указывая на крестьян.

Он кивнул, и я громким голосом рассказал толпе, что происходит. Выражение любопытства на лицах крестьян мгновенно сменилось сосредоточенностью и возмущением. Кто-то крикнул:

– Икона хранится на своем месте надежно. Не отдавайте ее! Они не имеют права забирать ее!..

Послышались другие возбужденные голоса из толпы, гомон усиливался. Атмосфера накалилась настолько, что возникла угроза насильственных действий. На целое мгновение я позволил себе наслаждаться смятением комиссара и его солдат. Однако полностью отдавал себе отчет в том, какие последствия могло иметь сопротивление властям для других членов семьи и для самих крестьян. Снова повысив голос, я сказал:

– Возмущаться нет смысла!.. Понятно, что вы можете утопить этих солдат в реке и сохранить икону еще на неделю, но какая от этого польза? Пришлют других столько, что они справятся с вами… Мне очень не хочется отдавать икону, но с этим ничего не поделаешь…

Во дворе установилась мертвая тишина. Я поманил комиссара, и он с явным облегчением последовал за мной в дом. Солдаты соорудили при помощи двух ружей и веревки носилки, поместили на них икону. Их действия сопровождались всхлипыванием слуг, собравшихся в столовой. Когда солдаты вынесли икону на порог, крестьяне встретили их громкими выкриками. Одна из женщин громко причитала:

– Вы понимаете, что делаете? Снимите фуражки, безбожные сукины дети!

Комиссар и солдаты неуклюже стянули с головы фуражки и направились к пристани в сопровождении жителей всей деревни. Когда необычная процессия скрылась за поворотом дороги, я вернулся в столовую. Глядя на осиротевший угол, я поздравил себя с тем, что сумел предотвратить трагедию большего масштаба.

Я так никогда и не смог понять причин столь бурного возмущения крестьян в данном случае. Возможно, они сочли оскорбленными свои религиозные чувства, возможно, считали своей собственностью все, что находилось в нашем доме, и протестовали просто против посягательств со стороны. Но они явно не беспокоились о наших правах, и через два дня я получил тому доказательства.

Ко мне пришла делегация стариков из деревни. Их глава сообщил, что поселковый Совет уже несколько недель уговаривает крестьян конфисковать наш домашний скот и лошадей. После неоднократных заверений в дружбе старик перешел к делу.

– Вы всегда обращались с нами справедливо, и мы не хотим, чтобы вы думали о нас плохо, – сказал он. – Но комиссар предупредил, что, если мы не возьмем у вас скот, он пришлет за ним крестьян из другой деревни. Мы думаем, раз у вас его все равно отберут, отдайте его лучше нам, чем посторонним. Мы будем хорошо смотреть за вашими животными, и если революция пройдет, то все сохранится в целости.

Пока крестьянин говорил, его спутники внимательно смотрели на меня. Я понимал, что у них на уме: они не хотели конфликтовать с Советом и желали заполучить наш скот. Но в то же время им хотелось сохранить с нами добрые отношения на случай неожиданной смены власти.

Здравый смысл был на их стороне, а протесты были бессмысленны. Я согласился с их доводами, и на следующий день с нашего двора стали уводить животных. К вечеру наши стойла и хлева были пусты. Мирное разрешение проблемы пошло мне на пользу. Своим поведением я убедил крестьян, что наша семья все еще считает их друзьями и не питает к ним вражды. С тех пор они не стеснялись открыто помогать мне, и не за горами было время, когда их помощь стала для меня крайне необходимой.

После инцидента с иконой поселковая Чека установила за мной постоянное наблюдение. Вероятно, рассказ комиссара отряда о происшествии побудил местных коммунистов считать, что мое влияние на крестьян опасно. Раз в неделю к нам наведывались группы солдат из поселка и занимались поисками во всех укромных местах дома припрятанного, по их предположениям, золота, ювелирных изделий и оружия. Но каждый раз, когда солдаты сходили с плота на нашем берегу реки, их встречала вся деревня. Толпы крестьян сопровождали солдат из одной комнаты в другую, отпускали в адрес пришельцев нелестные замечания и давали понять, что не потерпят неуважения к любому из членов нашей семьи.

Вскоре Чека вышла из терпения, был подписан ордер на мой арест. Но крестьяне каким-то непостижимым образом узнали об этом гораздо раньше, чем солдаты, посланные меня арестовать, переправились на противоположный берег реки. Когда, наконец, комиссар отряда предъявил во дворе нашего дома свой мандат, я в это время вдыхал терпкий аромат свежеско-шенного сена на одном из деревенских сеновалов. Между тем крестьяне, как обычно, сопровождали пришельцев в поисковых рейдах по поместью. После десятичасовых бесплодных поисков солдаты ушли, а я вернулся в дом.

Чекисты приходили снова и снова, но ни одна душа не проговорилась о моем местопребывании. Постепенно я приходил к выводу, что эта игра в кошки-мышки не может продолжаться бесконечно. Дети наших родственников благодаря заботливому вниманию крестьян находились в относительной безопасности. Мое присутствие лишь осложняло жизнь обитателей поместья. Один из моих деревенских друзей вызвался довезти меня до железнодорожного вокзала, расположенного в 80 милях. Светлой лунной ночью я покинул дом.

После нескольких недель отсутствия я нашел Петроград в плачевном состоянии: горожан преследовал призрак голода. Беседы на отвлеченные темы были забыты. Преобладали разговоры о том, где и как достать еду, чтобы продержаться еще несколько дней. Даже те, кто сохранил достаточно сил, чтобы интересоваться общественной жизнью, не имели возможности удовлетворить свое любопытство.

Свобода печати ушла в прошлое, антибольшевистские или даже независимые материалы больше не публиковались. Единственными доступными источниками информации была печать компартии, занимавшаяся однообразной пропагандой. Обычные каналы распространения новостей заменили постоянно циркулирующие фантастические слухи. Причем большинство людей боялись не только открыто выражать свои мнения, но даже пересказывать то, что им сообщили шепотом другие.

Красный террор продолжался, и петроградская Чека становилась с каждым днем активнее. Пропадали родственники, друзья и знакомые. Никто ничего не знал об их судьбе. Страх, голод и неопределенность подтачивали силы людей. На каждом лице застыло выражение горя и безысходности.

Мои родители оказались счастливее других. Как врач, отец пользовался относительной свободой от вмешательства властей. Государство нуждалось в подобных людях, но в моем случае все обстояло по-другому.

Мои идеи и убеждения исключали обращение в большевистскую веру, а профессиональные знания слишком скудны, чтобы представить какую-либо ценность для коммунистов. В лучшем случае они могли бы меня использовать на незначительной должности под постоянным наблюдением. В их глазах я был потенциальным врагом – бесполезным грузом в то время, когда силы на исходе.

Подобное отношение власть имущих я принимал как должное, но к нему примешивалось еще более зловещее обстоятельство: сам факт моего присутствия представлял угрозу безопасности моей семьи. Пока я оставался дома, малейшая политическая оплошность с моей стороны могла причинить вред людям, которых я любил. Оставалась единственная приемлемая альтернатива – порвать родственные связи и исчезнуть.

Когда я сообщил родителям, что нашел работу в небольшом городке и собираюсь уезжать, они стали энергично протестовать, но я уже принял решение. Накануне отъезда, с наступлением темноты, я взял несколько дорогих для меня вещей и зарыл их под кустом в дальнем углу городского парка. Это был самый надежный и легкодоступный тайник.

На следующий день я в последний раз пообщался с родственниками. Мы говорили так, словно расстаемся на короткое время, но вокруг все было так неопределенно, что верить в это было невозможно. Я ощутил страх и сомнение, когда, прощаясь, пожал руку отца и поцеловал сестру Ирину. В последнюю ночь дома, когда все еще спали, в мою комнату вошла мама. Она не знала, что я не сплю, и до зари просидела возле моей кровати. Я чувствовал, как на мою руку капают ее слезы, но лежал без движения. Я понимал, что если открою глаза, то не осмелюсь уехать из дому.

Утром я уже ехал в поезде. Причина, которую я привел родственникам для объяснения своего отъезда, отчасти была истинной. Сокурсник по училищу Игорь связал меня с человеком, искавшим сторожа для своего дома, который находился в небольшом городке между Петроградом и Москвой. Пустые дома использовались Советами в своих интересах, и владельцы частных домов были заинтересованы в надежных людях, способных присмотреть за их собственностью и отвадить непрошеных гостей. Игорь и многие мои друзья нанялись на такую же службу в Петрограде и окрестностях. Я ждал тихого, небогатого событиями времяпрепровождения. Я нашел прибежище в неухоженном провинциальном городке с немощеными улицами. Зато дом оказался комфортным, с большой библиотекой. Я проводил время в чтении и работе в саду. В качестве мер предосторожности я носил морскую форму, не писал и не получал писем, старательно избегал общения с внешним миром. Моим единственным компаньоном был восьмилетний мальчик, сын соседа. Это был дружелюбный голубоглазый паренек, мы вместе коротали вечера.

Однажды утром, после нескольких недель спокойной жизни, я возвращался домой из магазина. У ворот меня встретил Миша, мальчонка из соседнего дома.

– К нам приходил комиссар, – сообщил он, – расспрашивал о вас. Папа думает, они хотят арестовать вас.

Очевидно, местная Чека уже обратила внимание на мое пребывание в городе и начала расследование. Единственный шанс скрыться – это сесть в очередной поезд, прежде чем чекисты начнут действовать.

Я вошел во двор и попросил Мишу войти в дом через черный ход, чтобы его никто не заметил. На случай неудачи я быстро написал записку Игорю: «Друзья Апфельбаума настаивают, чтобы я к ним зашел. Не представляю, когда мы увидимся снова. Николай». Апфельбаум была настоящая фамилия известного большевистского руководителя Зиновьева. Я полагал, что Игорь поймет смысл моего зашифрованного послания.

Пока я писал записку, Миша наблюдал за мной с выражением недоумения на лице. Положив записку в конверт и надписав на нем адрес, я вручил послание мальчику и сказал:

– Тебе придется помочь мне выбраться. Я иду на вокзал и хочу, чтобы ты шел за мной, не приближаясь. Не вступай со мной в разговор – делай вид, что не знаешь меня. Если увидишь, что я благополучно сел в поезд, возвращайся домой и сожги это письмо в печке. Если меня арестуют, брось письмо в почтовый ящик на станции. Понял?

Миша энергично кивнул. Его глаза заблестели от возбуждения – мальчишеское воображение рисовало таинственные приключения. Направляясь к вокзалу, через четверть часа я взглянул через плечо. На противоположной стороне улицы, примерно в квартале позади себя, заметил маленькую фигурку Миши. Он в точности следовал моим инструкциям.

Надежда на то, что я сяду в поезд незамеченным, улетучилась, когда на вокзале меня остановил патруль из трех человек. Один из солдат спросил, кто я и куда направляюсь. В ответ я сказал, что являюсь матросом, возвращающимся к месту службы на Балтфлоте, и что фамилия моя – Волков. Когда же от меня потребовали предъявить документы, я смог лишь предложить затасканную отговорку, что потерял их. Солдат сказал, что вынужден задержать меня и доставить к комиссару. Я попытался оторваться от патруля, но два солдата быстро схватили меня за руки, а третий для пущей убедительности двинул прикладом ружья по спине.

В моем новом окружении не было ничего, что согрело бы сердце специалиста в пенологии. Меня привели в тюрьму и поместили в камеру с восемью другими заключенными. Мы спали на скользком каменном полу и пользовались открытой сточной трубой в углу туалета.

Дважды меня вызывали на допрос к комиссару. У того была дурная привычка поигрывать револьвером, когда задает вопросы, но я оба раза говорил одно и то же. Меня не оставляла уверенность в безопасности своего положения, пока комиссар верит, что я не лгу, а также я знал, что из-за всеобщей неразберихи у него нет возможности проверить правдивость моих показаний.

На четвертый день утром, после того как я провел беспокойную ночь, размышляя о плане действий, к двери подошел охранник и позвал:

– Волков! Вас хочет видеть комиссар. Возьмите с собой вещи!

Упоминание о вещах означало, что решение по моему делу уже принято. Когда солдат привел меня в кабинет, я увидел комиссара, стоявшего за столом. В центре кабинета возвышалась мрачная фигура в морской форме: на поясе у человека висел пистолет, из-под бескозырки выбивались завитки волос. На звук хлопнувшей двери матрос резко обернулся: это был Игорь. Прежде чем я мог собраться с мыслями, послышался его пронзительный крик:

– Это он! О чем вы думаете, когда держите в тюрьме красных матросов? – Он посмотрел в мою сторону: – Ты больший дурень, чем я ожидал! Почему ты не сказал, что должен быть в Кронштадте?

Я понял намек и произнес неровным голосом:

– Я говорил товарищу комиссару, что должен быть на месте службы, но он не поверил мне…

– Э-э! Так вы знали, что это красный матрос? – Игорь понизил голос до зловещего шепота и сделал шаг в направлении комиссара. – Вы знали, что ему нужно вернуться на службу, и все же не отпускали его? Это что, саботаж? Что вы замышляете против Красного флота?

Комиссар запаниковал.

– Нет-нет, товарищ, – затараторил он, запинаясь, – товарища матроса задержали по подозрению…

– К черту подозрения! – возмущенно продолжал Игорь, еще более повышая голос. – Я хочу привести сюда отряд красных матросов и разнести вдребезги эту мышиную нору кирпич за кирпичом! Товарищ Троцкий узнает обо всем этом! Матроса я беру с собой, но еще вернусь! Дайте мне лист бумаги!

Игорь склонился над столом и размашисто написал: «Получен один красный матрос, которого Совет держал в заключении четверо суток. Александр Зайцев. Политкомиссар».

Он бросил расписку на стол и, давая понять, что инцидент исчерпан, спросил:

– Когда следующий поезд на Петроград?

– Через тридцать минут, товарищ, – ответил комиссар, у которого тряслись руки. – Я сам провожу вас, – добавил он заискивающе.

В течение 15–20 минут Игорь, комиссар и я ходили по платформе, ожидая поезда. Говорил больше всех комиссар, стремившийся убедить Игоря в своей лояльности. Казалось, это не производило на Игоря никакого впечатления, он слушал объяснения комиссара в абсолютном молчании. Когда мы наконец сели в поезд, комиссар помахал нам рукой на прощание с нескрываемым облегчением.

В Петрограде Игорь привел меня в дом, где уже более недели скрывались не менее десятка гардемаринов. Они не принимали особых мер предосторожности, но старались не привлекать к себе внимания властей. Ни один из них не собирался подчиниться декрету Советов о регистрации, что с точки зрения коммунистов было противозаконно.

В этом доме мы вели необыкновенно простой образ жизни. Ни у одного из нас не было своей комнаты или кровати, каждый приходил и уходил по своему усмотрению, но, если возвращался с какой-нибудь едой, куревом или бутылкой вина, все приглашались на пиршество. Вечерами мы играли в карты или беседовали, стремясь найти ответ на постоянно мучивший нас вопрос: что делать дальше?

До нас доходили противоречивые слухи. Поговаривали, будто где-то на юге формировалась антибольшевистская армия, но точными сведениями об этом мы не располагали. Шепотом передавали друг другу вести о высадке в Архангельске британских и французских войск, намеревавшихся развернуть наступление против Советов. На границе сосредоточилась обученная немцами финская армия, готовая совершить рейд на Петроград.

Мы не знали, каким слухам верить и что предпринять. Возможно, наша доверчивость подверглась за год слишком тяжелым испытаниям, а общая сумятица подорвала нашу способность к действию. Мы нуждались в толчке, способном вывести нас из состояния пассивного ожидания. В знойный, душный день я неожиданно для себя почувствовал решимость.

Я бродил по улицам города без всякой цели. Уже несколько вечеров Чека производила массовые аресты, люди, попадавшиеся мне навстречу, выглядели настороженными и загнанными. Когда я проходил по Троицкому мосту, мое внимание привлекла вереница людей, прислонившихся к перилам и пристально смотревших на Петропавловскую крепость. Заинтересовавшись, я подошел к ним.

В нескольких сотнях футов от моста к старой крепостной пристани были пришвартованы борт о борт две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая – наполовину заполнена людьми. Пока я недоумевал, что это за люди, за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. На расстоянии различить голоса и лица было невозможно, но смысл происходящего стал очевиден.

Отряд матросов, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, гнал к баржам толпу численностью примерно сто человек. Судя по одежде, большинство из пленников были армейскими офицерами. Объяснений не требовалось: это были люди, арестованные в ходе последних рейдов чекистов.

В моем сознании промелькнули все самые мрачные картины. В этот миг я отказывался верить, что передо мною живые человеческие существа. Затем меня захлестнуло чувство беспредельного отвращения. Я понимал людей, которых безжалостно гонят неизвестно куда. Я понимал, кем они были, – я был одним из них.

Их недостатки не были ни крупными, ни мелкими, не были ни продолжением достоинств, ни пороков – это были недостатки человеческой природы. Немногие из них причиняли зло ближнему преднамеренно. Большинство из них считали свои дела выполнением долга перед страной и три долгих года терпели беды и лишения на фронте. А теперь они должны были исчезнуть с лица земли. Эти люди – с их семьями, печалями и радостями – должны были лишиться жизней, потому что были такими же, как и я, потому что думали и чувствовали, как я.

У меня подкашивались ноги, поэтому я ухватился за перила. В тот же момент отвращение и гнев уничтожили все посторонние чувства. Единственное, чего мне сейчас хотелось, – это хлестать свинцом из пулемета.

 

Я судорожно искал выход из сложившегося положения, и неожиданно мне в голову пришла простая мысль. У моста находилось посольство Великобритании. Там, вероятно, я смогу выяснить, какие пути к открытой борьбе возможны.

Оторвав свой взгляд от барж, я пошел по мосту в намерении как можно скорее добраться до здания, которое казалось совершенно безликим, когда полчаса назад я проходил мимо него.

 

Глава 17

 

 

Понимание особенностей России революционных лет не может быть полным без учета прямого и косвенного влияния на политическую ситуацию союзников. Во время Первой мировой войны, когда материальные и людские ресурсы были почти истощены, первостепенное значение приобретали тесное сотрудничество и координация действий между союзными правительствами. В силу географической удаленности мало информированные массы россиян не были осведомлены о бремени войны, которое несли союзники России. На Западном фронте англичане, французы и итальянцы ожесточенно сражались с врагом, на востоке же русские были предоставлены самим себе. Такая ситуация требовала от россиян воспринимать добрую волю союзников как само собой разумеющееся, что было трудно ввиду особенностей хода военных действий.

Как свидетельствует ход сражений, военные деятели Великобритании и Франции долгое время недооценивали важность объединенного командования и согласованных действий. Близорукость и эгоизм со всей очевидностью обнаруживались при проведении военных консультаций и снижали эффективность операций союзников. Когда англичане и французы приняли наконец меры по исправлению положения, Россия уже утратила былую мощь, а у русских возникли достаточные основания для обид.

В 1914 году Россия бросила на помощь союзникам военные ресурсы, превышавшие ее долю в общем балансе. В продолжение этого года Германия предприняла две попытки прорвать Западный фронт и нанести французам и англичанам решающий удар. В обоих случаях русская армия, не располагая ни достаточным вооружением, ни подготовкой для взятия на себя инициативы, атаковала немцев на Восточном фронте. Оба раза русским удалось вынудить немцев перебрасывать войска в критический момент с Западного фронта ценой тяжелых потерь, ослабляя таким образом давление противника на французские и британские силы.

В 1915 году германское командование пересмотрело свои первоначальные планы и, сосредоточив основные силы на востоке, нанесло ряд мощных ударов по Русскому фронту. На протяжении всего этого года французы и англичане позволяли своим войскам отдыхать после изнурительных кампаний и не предпринимали сколько-нибудь крупномасштабных операций, чтобы оказать России остро необходимую помощь.

Контраст был слишком очевиден, чтобы не привлечь внимания российской общественности. После первых двух лет войны русские люди в раздражении, бывало, говорили, что французы и англичане готовы сражаться с Германией до последней капли российской крови. Однако заявления подобного рода были скорее исключением, чем правилом. Русские оставались лояльными союзникам.

Такая лояльность была в значительной степени достигнута благодаря усилиям дипломатов, которые, в отличие от военных руководителей, с самого начала понимали необходимость полного взаимопонимания. Среди деятелей, прилагавших к этому усилия на последнем этапе, выделялись Сазонов, министр иностранных дел России, а также Палеолог и Бьюкенен, представители Франции и Великобритании при русском дворе. Эти два талантливых и последовательных дипломата были горячо преданы союзническому делу и с большим сочувствием относились к внутренним проблемам России.

Толкование изменчивой политики французского и британского кабинетов правительству, заседающему в Петрограде, часто оказывалось весьма трудной задачей, однако Палеолог и Бьюкенен проявляли в этом деле поразительное искусство. Чтобы иметь ясное представление о политической обстановке в России, французский и британский послы поддерживали дружеские отношения с различными представителями российского общества, но ни связи, ни убеждения не оказывали влияния на выполнение ими своих обязательств перед императорским правительством. Их оценки политической ситуации отличались особой глубиной именно в начале мартовской революции в России.

Сохраняя хладнокровие и трезвость ума среди всеобщей эйфории, Палеолог и Бьюкенен внимательно следили за развитием событий и предупреждали свои правительства о том, что дальнейшее участие России в войне становится проблематичным. Однако в Лондоне и Париже пессимистический тон посланий своих дипломатов относили к их консерватизму и склонности переоценивать дружеские связи предреволюционного времени. Вместо того чтобы внять предостережениям и попытаться сохранить Россию хотя бы в качестве потенциальной угрозы Германии на Восточном фронте, французское и британское правительства требовали от Керенского начать наступление. В результате последовала летняя катастрофа 1917 года и окончательный развал русской армии. Тем не менее союзники продолжали хвататься за соломинку. Даже после прихода к власти большевиков Франция предложила послать достаточное число советников для реорганизации и поддержания боеспособности русских воинских частей на фронте.

Когда по воле Ленина сепаратный мир между Россией и Германией стал свершившимся фактом, союзники столкнулись с настоятельной необходимостью выработать новую политику в отношении России. Принятый план действий предусматривал высадки экспедиционных сил в такие отдаленные населенные пункты, как Мурманск и Владивосток. Официально цель высадки военных контингентов союзников состояла в том, чтобы предотвратить захват немцами складов боеприпасов, сосредоточенных в портах. В этой операции союзники внешне выступали единым фронтом, но на самом деле они делились на три группы.

Один из флангов этого фронта представляла Япония – сосед и соперник России на Дальнем Востоке. Японцев совершенно не волновала ситуация на европейских фронтах, они не имели никаких обязательств перед Россией. Наоборот, политики, стоявшие у руля в Японии, относились к России скорее как к противнику. Не без удовлетворения они следили за тем, как Россия погружается в изнурительную, братоубийственную гражданскую войну, и охотно согласились на участие в интервенции, имея виды на российское Приморье. Численность японской армии в Сибири впятеро превышала коалиционные силы союзнических держав. Японцы были готовы ко всем неожиданностям и откровенно надеялись поживиться за счет России.

Другой фланг – Соединенные Штаты – вступили в войну вскоре после падения старого режима в России. Стоя особняком среди союзников, американское правительство следовало принципу невмешательства во внутренние дела России. Президент Вильсон противился военной интервенции и нехотя согласился на участие в ней с единственной целью – сохранить солидарность с союзниками. Но даже после этого американцы настаивали на подходе к интервенции как к средству борьбы исключительно против Германии, американским военачальникам дали указание соблюдать строгий нейтралитет в отношении противоборствующих сторон в России. В результате американские офицеры часто ссорились со своими союзниками и антибольшевистскими силами в России. Но само присутствие американских войск служило защите интересов России, поскольку сдерживало японские амбиции.

Между двумя флангами держали фронт Англия и Франция. В обеих странах общественность устала от войны и не одобряла никакие военные проекты. Но, с другой стороны, англичане и французы были вовлечены в борьбу с Германией не на жизнь, а на смерть и цеплялись за малейшую возможность восстановления Восточного фронта. После подписания соглашения в Брест-Литовске этого нельзя было достичь, сотрудничая с большевиками. У них оставалась надежда на свержение советского правительства посредством активной поддержки политических группировок, продолжавших связывать будущее России с победой союзников.

 

Антибольшевистские силы в России – от монархистов до умеренных социалистов – приветствовали зарубежную поддержку, но в своих устремлениях наивно толковали мотивы Англии и Франции. Они упускали из виду, что политикой этих двух стран движет желание сокрушить Германию.

Русские националисты верили, что союзники помнят о трех миллионах погибших и пяти миллионах раненых русских в ходе мировой войны. Группировки, образовавшие становой хребет антибольшевистских сил, понимали, что платили за свое сопротивление сепаратному миру с Германией и верность союзникам утратой поддержки масс. Белое движение в России боролось, опираясь на ложное представление, будто упомянутые факты принимаются во внимание в союзнических странах всеми, и вследствие этого французы и англичане считают моральным долгом вести борьбу против большевиков до победного конца.

Не принимая на себя четких обязательств, представители Франции и Англии делали все, чтобы укрепить это впечатление, и в результате русские националисты вступили в гражданскую войну с ложным представлением, будто они могут рассчитывать на безграничную поддержку союзников.

 

Глава 18

 

 

Я добрался до британского посольства после увиденного и попросил встречи с капитаном Кроми с намерением выяснить, где найти активную антибольшевистскую организацию. Но за 20 минут ожидания в приемной я достаточно хорошо осознал, что откровенного ответа мне не получить.

Капитан Кроми, британский военно-морской атташе, пользовался большой популярностью среди русских моряков. Он отличился в войне, проведя британскую подлодку через тщательно охраняемые проливы Каттегат и Скагеррак под самым носом у германского флота. Храбрость и навигационное искусство, проявленные капитаном, высоко подняли его престиж, а сдержанный юмор привлек к нему много русских друзей.

После того как Кроми перевели на службу в британское посольство в Петрограде, я встречался с ним один-два раза и инстинктивно почувствовал к нему доверие. Для меня было очевидно, что официальное положение атташе требовало от него крайней осторожности в поступках. Несомненно, агенты Чека установили за ним слежку, и он не мог позволить себе быть откровенным со случайным знакомым.

Несколько первых минут нашего разговора подтвердили мои опасения. Как можно более лаконично я объяснил ему, что больше не могу оставаться пассивным наблюдателем и хочу принять активное участие в борьбе с большевиками. Капитан Кроми слушал внимательно, но оставался безучастным. Я уже склонялся к тому, что моя попытка добыть информацию об антибольшевистских силах закончилась провалом, когда неожиданно поведение капитана изменилось. Он дал мне понять, что свяжет меня с русскими, которые думают так же, как я.

Через несколько дней я совершил первый открытый акт неповиновения советской власти, вступив в белогвардейскую организацию, ставившую своей целью свержение существующего режима.

У меня сложилось представление, что деятельность такого рода подразумевала строгую конспирацию, четко определенный круг обязанностей и суровую дисциплину. Я ожидал от своих руководителей ясных приказов и был готов их выполнить. Но мой первый опыт конспиративной работы опрокинул это представление.

Я получил единственное указание – быть в готовности. Члены организации встречались в различных условленных местах и выслушивали мнение нашего руководителя о том, что в данный момент ничего невозможно сделать. Кажется, он был убежден, что Белая армия вскоре окажется у ворот Петрограда и что в соответствующий момент наша призрачная организация ударит по красным с тыла. До этого момента каждый член организации должен был держаться обособленно, не теряя контакта с другими.

Хотя такая линия поведения выглядела достаточно разумной, но длительная бездеятельность разочаровывала. Я находился в таком же неведении относительно развития событий в стране, как и до вступления в организацию. Тайные встречи были чреваты дополнительным риском, не давая осязаемых результатов. Более всего обескураживало понимание того, что, пока мы бездействовали, положение советской власти укреплялось день ото дня. Красный террор развернулся во всю силу.

 

Чекистский невод забрасывался с регулярной последовательностью и приносил все больше улова. Недели относительного спокойствия сменялись неделями массовых арестов и казней. Сотни заключенных скашивали пулеметными очередями без какого-либо подобия суда. Во многих случаях не устанавливалась даже личность жертвы и родственники предпринимали отчаянные усилия узнать о ее судьбе.

В августе советское правительство санкционировало рейд на британское посольство. В то время бытовала версия, будто капитан Кроми с пистолетом в руке удерживал агентов Чека у входа от проникновения в посольство до тех пор, пока капитан Макалпин не уничтожил документы, компрометировавшие многочисленных белогвардейцев. Хотя эти подробности официально не подтверждены, они вполне соответствовали характеру капитана Кроми. Однако установлено вполне достоверно: он был убит агентами Чека в приемной британского посольства, а военного атташе, капитана Макалпина, схватили и посадили в Петропавловскую крепость.

На следующий день руководитель группы сказал нам, что больше не осталось надежд на продолжение борьбы, и велел нам рассредоточиться и скрываться за городом, пока нас не вызовут или пока обстоятельства не призовут к возвращению.

 

Одного из членов организации, бывшего капитана-артиллериста, солдат из его батареи пригласил приехать к нему в гости в деревню. Шестерым из нас тоже предложили присоединиться к нему. После продолжительного путешествия, переодетый, по подложным документам, я снова оказался в сотне километров от Петрограда.

Эту деревню, подобно другим русским деревням, окружал лес. Крестьяне жили ни богато, ни бедно. Недостатка в еде не было, и после нескольких недель на грани голода свежеиспеченный черный хлеб казался лакомством. Мы оплачивали хозяевам свое столование работой, и они, кажется, искренне радовались нашему присутствию. Ближайший Совет находился в 50 милях, разговоры о политике велись редко, и ничто не напоминало о том, что страну раздирает гражданская война. Лишь одно в нашей повседневной жизни служило напоминанием о революции: алчно вырубаемый крестьянами лес.

До революции леса в России защищали различные законы, но крестьяне считали, что победа большевиков автоматически устранила эти обременительные ограничения. С деревней, в которой мы остановились, соседствовали лесные угодья, принадлежавшие прежде императорской семье. Они лишали крестьян покоя. Окружающие деревни томились постоянной тревогой, что их соседи вырубят леса больше, чем им положено. Они боялись, что сложившаяся обстановка долго не продержится, и намеревались извлечь из нее максимум.

Как только урожай был собран, все крестьянское население района вплотную занялось вырубкой леса. Многие крестьяне заготовили достаточно бревен для того, чтобы построить три-четыре дома, и все же не ослабляли усилий по заготовке. Не щадили ни одного дерева: если встречалась молодая поросль, непригодная для использования, ее затаптывали или рубили, чтобы не мешала.

Ясным морозным утром, вскоре после появления первого снега, мы пришли в лес для помощи крестьянам. Примерно через три или четыре часа вдруг услышали возбужденные голоса, доносившиеся со стороны дороги. Крестьяне прекратили работу и пошли на голоса. Мы последовали за ними.

На ближайшей просеке собрались в кружок крестьяне. В центре стояли два незнакомца: один, судя по эмблеме на фуражке, был лесником, другой, очевидно, комиссаром. Лесник пространно разъяснял преступность бездумной вырубки леса. Но крестьяне явно не были расположены его слушать. Когда он сделал паузу, молодой сиплый голос выкрикнул:

– Это наш лес, мы будем делать с ним все, что хотим!..

Не успел лесник ответить, комиссар, заметно демонстрировавший признаки нетерпения, воскликнул:

– Товарищи, если вы не будете прислушиваться к разумным доводам, Совет пришлет роту красногвардейцев, и они объяснят вам, что к чему!

Угроза наэлектризовала толпу. До сих пор крестьяне были просто раздражены, но слова комиссара привели их просто в ярость. Лица крестьян приобрели озлобленное, волчье выражение. Все заговорили разом. Внезапно сквозь рокот голосов донесся пронзительный возглас:

– Это ты, сукин сын, пугать нас?! Дадим им хорошую взбучку!

Прежде чем понять, что происходит, нас оттеснили и пятьдесят человек набросились на представителей власти. Я услышал нечеловеческий крик почти в тот момент, когда на солнце блеснуло лезвие топора.

Минутой позже озверевшая человеческая масса распалась на отдельные фигуры, молчаливые и смирные. Когда мы возвращались в деревню, то на чистом белом снегу заметили кровавые пятна.

В этот вечер мы, все семеро, решили на заре покинуть деревню. Возмездие было неминуемо, и именно нас обвинили бы в подстрекательстве к крестьянскому бунту.

Но мы недооценили оперативность чекистов. Ночью в деревню нагрянули красногвардейцы. У меня остались лишь смутные, отрывочные воспоминания о том, что последовало. Нас вытащили из хат, избили, связали и бросили в поджидавшие у крыльца сани. Я чувствовал, как подо мной кто-то извивается, но не мог шевельнуться, потому что был прижат сверху кем-то еще. Мои ноги и руки совершенно онемели, а зрение застилала кроваво-розовая пелена, сбросить которую с глаз не было никакой возможности. Через несколько часов нас доставили, изнуренных и замерзших, в поселковую Чека.

Обнаружив нас в деревне, местные советские власти решили, что имеют дело с глубоко законспирированной контрреволюционной группой, и были полны решимости разоблачить заговор.

Допросы следовали один за другим в быстром темпе. На третий день нас, семерых, и шестерых крестьян, которых в Чека считали зачинщиками, отделили от остальных и поместили в одну комнату. Время после полудня и вечер занимали допросы, но оставшиеся часы давали возможность собраться с мыслями. Никто из нас не сомневался, что мы приговорены к расстрелу, раз уж Чека убедилась, что использовать нас в качестве источника информации бесполезно.

Большая комната с высоким потолком, в которой нас держали, располагалась на втором этаже старого административного здания. Окна выходили во внутренний двор, откуда мы видели двух часовых у ворот. Весь день под нашими окнами и от ворот к зданию и обратно двигался нескончаемый поток людей. Очевидно, первый этаж здания занимали разные советские учреждения.

Мы все еще были в крестьянской одежде, в которой были арестованы. Нам разрешали передвигаться по комнате, но велели держаться подальше от двери. В комнате находился солдат, вооруженный винтовкой, день и ночь за нами наблюдавший. Временами он оставлял комнату на 5 —10 минут, всегда запирая за собой дверь. Эти промежутки времени, свободные от наблюдения, давали нам возможность переговорить друг с другом.

Учитывая тяжесть обвинений, охраняли нас явно неадекватно. Предполагалось, очевидно, что заключенные покорно смирятся со своей судьбой. Мы же знали, что чекисты не выпустят нас живыми, и решили действовать.

Утреннее время было самым спокойным: допросы до полудня не велись и мы редко кого-нибудь видели, кроме часового внутри комнаты. На пятое утро нас сторожил покладистый солдат среднего возраста. Он вел себя в нашем присутствии вполне непринужденно, охотно отвечал на наши вопросы, позволял нам относительно свободно передвигаться по комнате. Двое заключенных, отвлекая его разговорами, незаметно приблизились к нему на минимальную дистанцию.

По условленному сигналу один заключенный вырвал у охранника ружье, другой обхватил рукой его шею. В тот же миг к трем борющимся бросились остальные заключенные. Солдат не сопротивлялся. Перед тем как его связали и заткнули рот, он несколько раз произнес хриплым испуганным шепотом:

– Не убивайте!.. Не убивайте!.. Товарищи, я не коммунист – я мобилизованный.

Один из заключенных обшарил у него карманы и нашел пачку папирос. После пяти дней без курева от одного их вида у нас потекли слюни, но спичек не было. Мы наскоро посовещались и решили по очереди пробираться во двор под окнами. Каждому следовало пройти вниз как можно незаметнее и, выбравшись из здания, уйти, не дожидаясь других. Все согласились с тем, что в одиночку будет легче скрыться от преследования.

Мы обсудили, в каком порядке уходить, мне выпало первому. Я помахал рукой приятелям и осторожно открыл дверь.

Мне открылся длинный пустой коридор. В конце его находилась железная лестница. Справа и слева от меня вдоль стен находились прикрытые двери. Снизу доносился шум и гам, но второй этаж оставался пустынным и безмолвным.

Я медленно спускался вниз, затаив дыхание на каждом повороте. Достигнув последней нижней ступеньки, я увидел другой коридор, наполненный народом. Группы крестьян либо стояли, возбужденно перешептываясь, либо бесцельно бродили туда-сюда. Полдесятка солдат с ружьями ерзали, сидя на грубо сколоченной скамье в углу коридора. Двери постоянно открывались и закрывались, из-за них доносился стук пишущих машинок и голоса людей. Моя одежда и неловкость движений гармонировали с общей картиной, поэтому никто не проявлял ко мне ни малейшего интереса.

Я открыл входную дверь и вышел во двор. Первый вдох свежего зимнего воздуха взбодрил меня: от свободы меня отделяли только ворота. Я боялся взглянуть вверх, но знал, что друзья из окна наблюдают за моим передвижением.

Пересекая двор, я внимательно следил за двумя солдатами у ворот. Один из них курил, и это заставило меня вспомнить о незажженной папиросе. Неторопливо я остановился и спокойно попросил:

– Товарищ, дай прикурить!

Вместо ответа солдат протянул зажженную папиросу, я наклонился и прикоснулся к ней кончиком моей папиросы. Казалось, прошла вечность, прежде чем я ощутил приятную горечь табака. Распрямившись, я поблагодарил солдата и вышел за ворота.

Через пять минут ходьбы тюрьма скрылась из вида. Все оказалось настолько просто, что я не мог поверить в удачу. Вечером я уже остановился в хате одного гостеприимного крестьянина примерно в 8 милях от города. Я не обнаружил за собой преследователей, ничего не слышал о последствиях своего побега и судьбе своих товарищей.

Опыт убедил меня, что в крупных городах больше возможностей укрыться, чем в деревнях, где слишком заметен каждый новый человек. Идя пешком, подсаживаясь на едущие телеги, ночуя в крестьянских хатах и стогах сена, я преодолел две сотни километров, пока не вышел к железной дороге. После нескольких безуспешных попыток мне удалось втиснуться в переполненный товарный вагон – так я добрался до Петрограда.

В течение нескольких дней, прошедших после моего возвращения, я снова сумел связаться с белогвардейской организацией, но за время моего отсутствия ее состав сильно изменился. Многих из друзей казнили, других посадили в тюрьмы, третьи исчезли, и никто не знал, что с ними стало. Но тактика белогвардейцев оставалась прежней: ждать и находиться в состоянии готовности.

 

По мере того как тянулись один за другим в удручающей последовательности холодные, тягостные дни, меня стали одолевать сомнения. Прогнозы моих руководителей не оправдывались, поддержка извне оставалась столь же призрачной, как и прежде, а мы почти ничего не знали о развитии Белого движения. У меня возникли сомнения в том, что наши руководители осведомлены о положении в России лучше рядовых членов организации и что у них имеется определенный план действий.

Несколько раз я просил руководителя организации отправить меня на фронт или, по крайней мере, посоветовать, куда мне направиться для ведения активной борьбы. Но каждый раз мне говорили, что наше присутствие в тылу красных более важно для Белого дела, чем участие в открытой вооруженной борьбе. Лидеры организации проявляли странное нежелание расставаться со своими подчиненными. Возможно, они верили, что ядро организации на территории противника имеет большое значение, или полагали, что уход в Белую армию принесет больше вреда, чем пользы, или руководствовались эгоистичным желанием не ослаблять боевые группы организации. Каковы бы ни были их мотивы, но в решающий момент борьбы они делали все, чтобы отговорить своих людей от присоединения к Белой армии.

Многие рядовые члены организации разделяли мои сомнения. Оппортунистическая политика наших лидеров вызывала в нас беспокойство и нетерпение, в то время как трудные условия жизни и постоянное нервное напряжение доводили до отчаяния.

Петроград умирал медленной смертью. Морозы все свирепели, а город оставался практически без топлива. Частные дома и многоквартирные здания напоминали холодильники. Кирпичные и каменные стены впитали в себя холод, и люди постоянно мерзли. Внутри дома и снаружи температура была одинаковой, люди были вынуждены дома носить пальто и перчатки. По ночам они крали шкаф за шкафом в опустевших домах и рубили их на дрова, так же как соседние заборы, чтобы топить по утрам печки.

Вода в трубопроводах замерзла и разорвала трубы до такой степени, что ремонт не представлялся возможным. Люди, несущие по улице ведра с водой, представляли обычную картину. Они медленно плелись вниз по ступенькам с пятого или шестого этажа, брели неверной походкой по скользким тротуарам и возвращались, стеная, с тяжелой ношей.

Нормы официального продовольственного пайка не хватало для утоления голода. Паек состоял из фунта хлеба на два дня, фунта сушеной рыбы один или два раза в неделю и полуфунта сахара раз в месяц. Проблема голода стояла остро. Мебель, драгоценности и одежду меняли на горсти муки, подгнившую мороженую картошку, которую тайком приносили в город крестьяне в джутовых мешках на спинах. Свежее мясо, масло, овощи и фрукты нельзя было достать ни за какие деньги.

Хлеб обычно состоял наполовину из соломы, которая впивалась в десны и язык. Все жаждали заменить это чем-нибудь. Конина стала деликатесом. Овес запекали и подавали как кашу или жарили и мололи, чтобы использовать в качестве кофе. Льняное и касторовое масло употребляли для жарения пищи. Сахарин и глицерин заменяли сладости.

 

Однажды меня пригласили на праздничное застолье по случаю дня рождения. Подали суп из смеси картофеля и конины – мутную густую жидкость с резким запахом, который даже в те дни заставлял делать паузу перед отправлением в рот каждой ложки. Второе блюдо состояло из пирожков с кониной, поджаренных на касторовом масле. На десерт мы получили клюкву в глицерине и по полчашки овсяного кофе. Но застолье подобного рода было исключением и запомнилось на многие недели вперед. Обычный горожанин употреблял за несколько дней меньше пищи, чем съел во время этого застолья любой гость.

От дизентерии умирали сотни детей и взрослых. Те, кто выживали, с трудом выполняли свои ежедневные обязанности, они двигались как сонные мухи. Мужчины и женщины падали на улицах, чтобы никогда больше не подняться. Не раз я видел, как пассажир засыпал в вагоне трамвая, и лишь в конечном пункте трамвайного маршрута выяснялось, что он умер. Деморализованные и физически истощенные, люди утрачивали желание жить и бороться.

У родственников не было денег, чтобы похоронить покойника, и досок, чтобы сколотить гроб. В общую могилу опускали три-четыре тела и забрасывали их комьями мерзлой земли.

Зловещая тень Чека накрыла всех, лишая людей даже того минимума, что оставался им для утешения, словно и без того не хватало страданий и бед. Каждый вечер устраивались облавы на прохожих и ночные рейды в отдельные квартиры. Никто не чувствовал себя в безопасности, не знал, чего ждать в ближайшее время, не ведал, когда придет очередь его ареста.

Обычно во время облав задерживали ни в чем не повинных пожилых людей. Те, кто действительно имели связи с контрреволюционными организациями, в большинстве случаев не поддерживали контактов со своими семьями и вели независимое существование. Мы стремились предвосхищать налеты чекистов постоянной сменой явок, редко ночевали дважды под одной и той же крышей. Но хотя нам сопутствовала удача в стремлении избежать арестов, ощущение затравленного зверя, голод и хаос переносились с трудом.

Созрело убеждение в безнадежности моего дальнейшего пребывания в городе. Если Петроград и его население переживут зиму, следовало что-то предпринять немедленно. Оппозицию в пределах территории, контролировавшейся Советами, сокрушили, спасение могло прийти только извне. Я решил больше не тратить время попусту.