И. И. Сагацкий46

БОЙ ПОД СТАНЦИЕЙ ДОЛЖАНСКАЯ47

2-я сотня партизанского отряда генерала Семилетова48 спешно формировалась в начале января 1918 года в опустевшем здании Донского кадетского корпуса. После первых боев под Ростовом и последовавшего за ними призыва есаула Чернецова49, на который сразу откликнулась учащаяся молодежь Новочеркасска, и кадеты в первую очередь, корпус был закрыт.

Не успев, по разным причинам, попасть к Чернецову, наша группа, несколько кадет и гимназистов, решила ехать на фронт со второй сотней Семилетова. Заручившись согласием офицеров сотни принять нас, мы, в день отправки отряда на фронт, ушли тайком из дому и явились к командиру сотни есаулу Бокову. Нас записали в один взвод, выдали нам винтовки, патроны и приказали не расходиться.

Сотня пестрела разнообразием одежд: казенного обмундирования не было, и поэтому все выходили на фронт в том, в чем явились для записи в отряд. В составе сотни были офицеры, одиночные юнкера и даже кое-кто из старых казаков, но главная масса партизан состояла из учащейся молодежи, рвавшейся в бой с большевиками.

Во время раздачи оружия произошел несчастный случай. Он произвел очень тяжелое впечатление на окружавших. Один из офицеров отряда объяснял нашему кадету Каменеву, как надо обращаться с японской винтовкой. Каменев стоял против него и, вытянув шею над дулом винтовки, следил за его объяснениями. Офицер кончил и нажал на спуск. Грянул выстрел: офицер забыл вынуть оставшийся в винтовке патрон. Каменев, убитый наповал, свалился к ногам офицера. Тот бросился к кровати, где лежал его наган, и хотел немедленно застрелиться, но его вовремя схватили и отобрали у него револьвер. Офицер долго бился на постели и рыдал, потом затих и остолбенел.

Через несколько часов сотня выступила походным порядком на вокзал. Была морозная темная ночь. Гражданская война уже охватывала город своими ужасами. Только кое-где жизнь напоминала о себе через щели неплотно закрытых ставень. Город казался вымершим, и, когда сотня, выйдя на Московскую, запела “Смело мы в бой пойдем”... улицы ответили ей гробовым молчанием. Маленький вокзал Новочеркасска был забит толпою военных, в шинелях и полушубках. Всюду было грязно, холодно и беспорядочно. В ожидании погрузки сотня разместилась в одной из зал.

Вдруг на станции началось оживление: со стороны Зверева подходил поезд. Громыхая и тяжело выпуская пары, он остановился у перрона. “Чернецовцы с фронта... раненые и убитые...” — пронеслось в толпе. Действительно, на одной из платформ поезда из-под брезента, заметенного снегом, виднелись чьи-то сапоги, отброшенная в сторону рука... Легко раненные выходили сами. Среди них и конвоиров мы узнавали наших кадет. Их лица были суровы и озабоченны. “Ранен... убит... остался на фронте”, — слышались их короткие ответы на расспросы о друзьях. Потом начали проносить тяжело раненных. Большинство их оказалось тоже кадетами нашего корпуса. Некоторых, за недостатком носилок, несли на растянутых одеялах или шинелях.

Наконец подали состав. Сотня уже собиралась грузиться, как что-то загорелось на паровозе. Партизаны бросились к нему, и пожар был вскоре благополучно остановлен. В ту же ночь поезд тронулся в направлении на Звереве.

На следующее утро поезд пришел на маленькую станцию Гуково, одиноко стоявшую в открытой и безлюдной степи. Здесь сразу бросились в глаза свежие следы недавнего боя: Гуково накануне было взято ночным налетом Чернецова и на станции произошел короткий, но жестокий рукопашный бой. Большевики оказались захваченными врасплох в вагонах, и чернецовцы в эту ночь были беспощадны. На обледенелом снегу всюду виднелись побуревшие пятна крови, валялись гильзы и патроны, а сейчас же за станционной постройкой в нескольких местах лежали рядами трупы красных. Среди них нерешительно бродили полуодичавшие собаки и одинокие свиньи с запачканными кровью рылами. Один из убитых — латышский стрелок — глядел серыми глазами в небо. Между бровей чернело небольшое отверстие, а по переносице и щеке, к углу рта, стекла и застыла тоненькая струйка крови.

На рассвете следующего дня Усачев, мой однокашник по корпусу, потянул меня за рукав и таинственно прошептал на ухо: “Пойдем скорее”. Я молча последовал за ним. Невдалеке от станции, за большой скирдой сена, стояло отделение юнкеров Донского военного училища. Перед юнкерами держались спиной к скирде какой-то рыжий парень и три человека в обтрепанной австрийской форме. Командующий отделением юнкеров обратился к венграм и предложил им повернуться спиною. Два унтер-офицера повернулись по-военному лицом к сену, третий же, оказавшийся поручиком, ответил матерной руганью и замахнулся в ярости рукою на юнкера. Тот вовремя отпрыгнул в сторону и крикнул: “Отделение, пли...” Раздался короткий залп...

Эти трое венгров были захвачены юнкерами случайно: во время боя с Чернецовым они, перераненные, пользуясь темнотою ночи, успели зарыться в скирду сена. Немного погодя на станцию Гуково пришел разъезд юнкеров. Ища убежища от ледяного ветра, он расположился за этой скирдой. Одна из лошадей, пощипывая сено, наткнулась на ноги забравшегося туда венгра и захрапела; раненый же застонал от боли. Встревоженные юнкера моментально отыскали спрятавшихся и вытащили их из скирды. Все трое оказались инструкторами Красной армии, а таковых с самого начала Гражданской войны не щадили.

Ночью наш взвод при одном пулемете погрузился на паровоз и вышел на разведку в сторону Должанской. Темнота была полная. Над степью крутила сильная метель. Паровоз, с потушенными огнями, продвигался очень тихо, боясь наскочить на взорванный путь. Все были начеку и с напряжением вглядывались вперед, где все сливалось в однообразный черный хаос. Так паровоз добрался до соседней станции. Она тоже оказалась пустой.

Партизаны, сменяясь, простояли всю ночь в сторожевом охранении. В рощице около станции показалось еще темнее. Под ветром жутко цокались сосульки на ветвях и зловеще, на разные голоса, скрипели стволы деревьев. Мороз заметно крепчал. Глубокой ночью паровоз со взводом тронулся обратно на Гуково.

Еще до рассвета наш длинный эшелон с двумя трехдюймовыми пушками впереди, установленными на открытых пульмановских платформах, отошел от Гукова на Должанскую. По полученным сведениям, Должанская была занята большевиками-шахтерами Донецкого бассейна и шедшими с ними латышами и бывшими военнопленными из австрийской армии. Таким образом, бой казался неизбежным. Для молодой 2-й сотни семилетовцев он являлся первым боевым крещением, как и для большинства юных добровольцев-партизан.

Начинало сереть. Метель немного улеглась. Со всех сторон простиралась однообразно-ровная пелена глубокого снега. В вагонах шли негромкие разговоры. Говорили о чем угодно, кроме предстоящего боя, но именно поэтому чувствовалось, что все напряжены и что все думают только об этом бое.

Рассвело совсем. Поезд вдруг начал замедлять ход и потом остановился. Вдоль вагонов шел офицер и вызывал охотников в дозоры. Несколько партизан спрыгнуло к нему на насыпь. Офицер объяснил им задачу, и они, рассыпаясь в обе стороны от пути, пошли вперед. Отпустив их на полверсты, поезд медленно проследовал за ними.

Не прошло и четверти часа, как от дозоров донесся выстрел. Мы увидели, что дозоры сворачиваются и поспешно отходят назад. Впереди зазвучали другие выстрелы, и над эшелоном понеслись одиночные пули.

Впереди, верстах в полутора от поезда, местность слегка поднималась и скрывала происходящее вдали. Там же железнодорожный путь, проходя между двумя небольшими холмами, круто поворачивал налево. Мы, несомненно, вошли в боевое соприкосновение с большевиками, и они были где-то там, за этим поворотом дороги.

Вьюга поднималась снова. Пули летели чаще. Огонь красных усиливался. Сотня спешно выстроилась на насыпи и потом повзводно, рассыпаясь на ходу, стала вытягиваться влево от железнодорожного пути. Вдоль него тянулись непрерывной вереницей щиты от снежных заносов. Сугробы снега доходили до их верхушек и местами образовывали сплошные перекаты. Ближе к повороту начинался с той же стороны пути редкий перелесок.

Партизаны перелезли через шиты и, выйдя в степь, пошли одной широкой цепью к противнику. Большевики заметили наше движение и еще усилили огонь. Подойдя к перегибу местности, цепь залегла, и начался бой по всей линии фронта. В грохоте стрельбы не стало слышно ни команд, ни криков партизан. Рядом со мной лежал Усачев. Он уже побывал в боях под Ростовом.

Большевики стреляли точно и не жалели патронов: пули буквально засыпали нашу цепь. Слух улавливал разные звуки: тонкие, певучие, коротко свистящие, как шмель. Некоторые пули вздымали облачка снега, смешанного с землей, и это сопровождалось чем-то вроде небольшого взрыва. Усачев объяснил: “Они стреляют из разных винтовок. Гудят пули Гра, а взрывы — от австрийских дум-дум”. Огонь стал настолько силен, что поднять голову было уже трудно. Цепь казалась пригвожденной к земле.

Немного влево работал один из наших пулеметов. Прислуга его состояла из гимназистов Петровской гимназии. Вскоре после начала боя там оказался убитым наповал Беляевский. Вслед за ним были перебиты псе остальные номера. В конце концов случайно влетевшая в ствол пуля заклинила пулемет и вывела его окончательно из строя.

Есаул Боков держался около нас. В светло-коричневой кожаной тужурке, в брюках с лампасами и с карабином в руках он спокойно ходил вдоль цепи, наблюдая за боем. Подойдя к месту, где мы лежали, он закричал: “Четыре человека с правого фланга... Перейти через щиты к железнодорожному полотну, в прикрытие к пулемету”... и Боков указал невдалеке маленький бугор, у поворота дороги. На нем звучно строчил юнкерский пулемет.

Два гимназиста, старый казак-калмык и я четвертый бросились к щитам. Добраться до них по глубокому снегу, под сильнейшим огнем, было нелегко, но еще труднее оказалось перелезть через них в шинели и с оружием в руках. Обледеневшие, с острыми концами, они были в человеческий рост. Щиты настолько занесло снегом, что пришлось руками разгребать к ним проход. Под тяжестью тела они нагибались и выскальзывали из рук. Большевики увидели нас и повели беглый огонь по щитам. После долгих усилий мы все же справились с ними и очутились с другой стороны в длинном пустом коридоре, образовавшемся между хунтами и бугром. Мы отдышались там и привели себя в порядок.

Казак-калмык быстро покинул нас и поднялся на вершину холмика. Оттуда он принялся рассматривать даль, не обращая внимания на свистевшие пули. Когда я, в свою очередь, поднялся наверх, калмык улыбнулся мне: “Только что сбил одного... так и грохнулся...” — “Где же большевики?” — “Да вот, совсем недалеко... Может быть, шагов восемьсот... То лежат, то подходят поодиночке”.

Я вглядывался вперед, но ничего, кроме ровной пелены снега, разобрать не мог. Юнкерский “максим” работал рядом почти без перерывов. Через головы размеренно неслись снаряды из обеих наших пушек и глухо рвались где-то у большевиков.

Степь продолжало заметать снегом. Мороз безжалостно пронизывал до костей. Сзади по коридору к нам подполз человек с нарисованными на шинели погонами поручика. Он был из команды связи. Поручик передал, что большевиков очень много, что наша сотня несет большие потери и из-за убийственного огня не может сдвинуться со своей невыгодной позиции. Выкурив папиросу, поручик пополз обратно.

Бой шел с неослабевающим напряжением. Свыкшись с первыми впечатлениями и страхами, мы теперь по очереди поднимались на бугор, расстреливали оттуда, по указанию калмыка, обойму, потом возвращались вниз в свою дыру. У нас уже слышались шутки, и как-то совсем незаметно мы просто забыли о происходившем рядом с нами, потеряв всякое понятие о времени. К действительности вернул нас тот же офицер-телефонист. Его лицо было перепугано, и он очень торопился. Не добежав до нашей ниши, поручик закричал:

— Вы с ума сошли! Отходите скорее назад. Рядом больше никого нет... Офицерский отряд уже отошел на правом фланге, наша сотня тоже начала отход...

Когда мы выскочили из норы, юнкерского пулемета на прежнем месте уже не было. С ним же, видимо, ушел и казак-калмык. Со стороны, где недавно лежала наша цепь, не слышалось больше ни одного выстрела. Вдали виднелись фигурки семилетовцев, отходивших к дымившему верстах в двух поезду...

Стало сразу жутко: попасть в плен к большевикам, какой ужас. Мы бросились бежать, но снег был по колено, и пришлось быстро перейти на шаг. Потом мелькнула другая страшная мысль: “А вдруг нас бросят? Подождет ли нас поезд?” Мы с тревогой смотрели туда, где намечались белые дымки паровоза. Моментами чудилось, что поезд действительно уходит назад.

Мы шли вдоль перелеска, подбадривая друг друга, как вдруг Петя Попов заметил лежавшего на снегу между деревьев человека. Услышав наши голоса, человек поднял голову и с ужасом посмотрел на нас. Только тогда мы рассмотрели на его плечах офицерские погоны. Второй гимназист спросил меня:

Берем его...

Но офицер, не поняв этих слов и, видимо, приняв нас за подходивших большевиков, потянулся к расстегнутой кобуре за наганом. Мы закричали: “Свои” и бросились к нему, но офицер поднялся на руках и пополз в перелесок, оставляя за собой на снегу две широких кровавых полосы.

Петька, бери наган, — бросил я Попову, прижав офицера к земле.

Тот застонал от боли и закричал:

Уходите сами. Дайте мне возможность застрелиться... У меня перебиты обе ноги...

Но мы вырвали у него наган.

Господин сотник, берите нас за шеи... Скорее. Бог даст, вынесем... Будем сменяться... — И мы силой потащили его.

Офицер сначала отбивался, умолял бросить его и вернуть ему револьвер. Ноги его волочились по снегу, и он страдал от боли, но раздумывать или обращать на это внимание было некогда: каждая упущенная минута могла стоить всем жизни.

Мы несли сотника, часто сменяясь, тяжелым шагом, забыв о несшихся в спину пулях. Мысль была сосредоточена только на поезде. Казалось, что мы никогда не дойдем до него. Ни справа, ни слева, ни позади никого из наших не было видно, и большевики вот-вот должны были появиться из-за поворота железной дороги.

Все же расстояние до поезда стало как будто сокращаться. Мы шли теперь открыто, прямо по полотну. Большевики откуда-то заметили нашу группу, и пули понеслись на нас густым роем, но страх быть брошенными придавал мужества и сил. Уже оставалось не более полуверсты до поезда. “Лишь бы заметили нас”, — сказал с надеждой Попов. Офицер затих и, напрягая последние силы, держался за наши шеи. И радость — нас заметили с поезда. Оттуда махали руками, торопя нас.

Пули свистели теперь с трех сторон: большевики обходили оба фланга и стремились сомкнуть кольцо вокруг поезда. Я помню, как в тумане, как мы дошли, как сразу стало легко, когда раненого офицера подхватили подбежавшие партизаны и как я, с трудом поднявшись на площадку товарного вагона, свалился, потеряв на несколько минут сознание.

Я пришел в себя, когда Боков высылал из вагонов партизан отстреливаться от наседавших большевиков. Из-за телеграфного столба, откуда я стрелял, можно было отчетливо разглядеть на снегу подходившую цепь красных. Несмотря на наш огонь, большевики продолжали приближаться к поезду. Становилось тревожно. “Почему не уходим? Может быть, паровоз не в порядке?” Пули щелкали по рельсам, по насыпи, пробивали вагоны. Раздалась команда:

По вагонам! — и немного спустя: — Отставить! Продолжать стрельбу!

В это время мы заметили вдали выходившего из перелеска человека. Он очень медленно направлялся к поезду. Разобрать издали, кто это такой, было невозможно. Боков колебался: он смотрел то на этого человека, то на подходивших большевиков и, видимо, прикидывал время. Потом он решительно крикнул: “Усилить огонь!”

“Успеет ли дойти?” — приходила мысль. Потом сразу узнали его: это был гимназист Каргальский. Он приближался, медленно ступая, без винтовки, шинели и папахи. Черные кудрявые волосы, запорошенные метелью, трепал ветер. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза закрыты, руки приложены к груди. Гимнастерка была распахнута до пояса, и вся грудь залита огромной паутиной разбрызганной крови. К нему побежали навстречу, подхватили его и успели передать сестре милосердия. Это был последний вышедший живым из боя партизан 2-й сотни. Погрузив Каргальского, Боков, наконец, крикнул:

По вагонам!

Еще несколько томительных минут, и поезд, быстро набирая ход, стал отходить на юг. Большевики кричали издали, угрожающе махали руками и продолжали стрелять по эшелону.

2-я сотня Семилетовского отряда в своем первом и неудачном бою под Должанской понесла тяжелые потери. Ни одного из убитых вынести ей не удалось, были брошены и некоторые раненые. Их участь была, конечно, ужасна.

Среди вынесенных раненых оказался мой друг — Усачев, простреленный в цепи в обе лопатки, несколько минут спустя, после того как я перешел в прикрытие, к пулемету. Вынесли и тяжело раненного разрывной пулей в плечо красавца гардемарина Александра Попова50, бывшего вахмистра нашего корпуса. (Несколько недель спустя был зверски добит большевиками в Новочеркасске.)

Силы большевиков под Должанской, как говорили об этом позже, во много раз превосходили наши. Большевики были осведомлены о наших намерениях захватить Должанскую и ожидали нас, заранее выбрав и пристреляв рубежи. Настоящий бой был начат ими лишь тогда, когда Семилетовский отряд очутился на намеченной большевиками линии. Этим объяснялись наши тяжелые потери под Должанской.

Вынесенный же офицер оказался сотником Зарубиным. Много позже, когда кадеты, после окончательного освобождения Новочеркасска, собрались в корпусе, я узнал, что в одном из младших классов учился его брат. Сотник Зарубин, оправившийся от ранений, как-то приехал днем в корпус с целью лично поблагодарить неизвестного ему по фамилии кадета, вынесшего его из боя под Должанской. Дежурный офицер оповестил об этом сотню, но я был очень застенчив и не назвал себя.

Немного погодя мы выходили на прогулку. В вестибюле я сразу узнал его, но мне стало неловко, что сотник может узнать меня. Поэтому, проходя мимо, я особенно отчетливо отдал ему честь. Зарубин внимательно посмотрел на меня, но не остановил. Несколько месяцев спустя он был убит, если не ошибаюсь, на Воронежском фронте.

Примечания

46 Сагацкий Иван Иванович, р. 27 декабря 1901 г. Кадет Донского кадетского корпуса. В Донской армии; в январе 1918 г. во 2-й сотне партизанского отряда Семилетова. Окончил Донской кадетский корпус (1919). Доброволец в 42-м Донском казачьем полку; затем юнкер Атаманского военного училища. Старший портупей-юнкер в л.-гв. Казачьем полку до эвакуации Крыма. Хорунжий, 6 марта 1921 г. выпущен в л.-гв. Казачий полк на о. Лемнос. Сотник. В эмиграции во Франции, окончил в 1927 г. Парижский университет, инженер-геолог, к 1939 г. член полкового объединения, сотрудник журнала “Военная Быль”. Умер 15 июня 1981 г. в Париже.

47 Впервые опубликовано: Военная Быль. 1956. № 17. Май.

48 Семилетов Эммануил Федорович, р. в 1872 г. Новочеркасское военное училище. Офицер 15-го Донского казачьего полка. Войсковой старшина (из отставки). В Донской армии; с конца 1917 г. командир партизанского отряда, полковник. Участник Степного похода, начальник собственного отдельного отряда. С 11 апреля 1918 г. командующий Северной группой. Вышел в отставку 8 мая 1918 г. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 10 октября 1918 г. в резерве чинов при штабе главнокомандующего, с 6 декабря 1918 г. командир Донского пешего батальона, c 11 января 1919 г. и на 22 января 1919 г. в резерве чинов при штабе главнокомандующего ВСЮР, с марта 1919 г. командующий партизанскими отрядами Донской армии, затем начальник Сводно-Партизанской дивизии, в сентябре—октябре 1919 г. начальник 3-й отдельной Донской добровольческой бригады. Генерал-майор (с апреля 1918 г.). Умер 9 декабря 1919 г. в Новочеркасске.

49 Чернецов Василий Михайлович, р. в 1890 г. в ст. Калитвенской. Из казаков ст. Усть-Белокалитвенской Области войска Донского. Каменское реальное училище (1907), Новочеркасское военное училище (1909). Есаул, командир сводной казачьей партизанской сотни при 4-й Донской казачьей дивизии, комендант Макеевских рудников. В ноябре 1917 г. организовал и возглавил партизанский отряд своего имени, с которым совершил ряд успешных рейдов на Новочеркасском направлении. Полковник (с января 1918 г.). Взят в плен и убит 21 января 1918 г. под Глубокой.

50 Попов Александр Николаевич. Морской корпус (1918). Старший гардемарин. Вахмистр Донского кадетского корпуса. В Донской армии; в январе 1918 г. во 2-й сотне партизанского отряда Семилетова. Тяжело ранен. Расстрелян большевиками 14 марта 1918 г. в лазарете № 1 в Новочеркасске.

 На главную страницу сайта