— А ну, кто кого? — крикнул мой отец и пустил лошадь карьером.

Я за ним. Наравне с нами неподалеку шел дачный поезд, состоявший из нарядных вагонов Минералводской ветки. Несколько мгновений казалось, что не отстаем от поезда, но куда там! — Поезд быстро вырвался вперед и мы перевели наших коней на шаг. Это было около ст. Скачки, между Пятигорском и Ессентуками.

Стояло лето 1916 г. Вот уже две недели, как я, окончив славный (желтые погоны — гренадеры!) Владикавказский кадетский корпус, приехал к отцу Пятигорск и мы ежедневно совершаем проездки верхом. Сколько было переговорено за это время! Впервые, отец обращался ко мне, как к взрослому юноше, отечески, а зачастую и по-братски наставляя меня на дальнейший жизненный путь. "Вино, и женщины, и карты", и офицерская честь, и доблесть в бою, и много другое — служили темами наших задушевных бесед. Сегодняшняя же прогулка ознаменовалась принятием одного значительного решения.

Надо сказать, что год тому назад, боясь, что война кончится без моего участия, я, увлеченный примером некоторых однокашников, — возымел страстное желание уйти из корпуса с 6-классным аттестатом, за четыре месяца кончить Оренбургское или какое-нибудь другое училище, одеть офицерские погоны (хотя бы прапорщика) и отправиться на фронт. Родители встали на дыбы. Сколько доводов приводилось против моего желания, но я не сдавался.

— Ведь, с незаконченным средним образованием ты всю жизнь будешь чувствовать себя недоучкой и не настоящим офицером, — наконец, сказал отец. Я заколебался и вскоре отбросил свою идею — быть “не настоящим” офицером я не хотел.

И вот, теперь, когда мне предстояло ждать четыре месяца до приема в сотню Николаевского Кавалерийского Училища (1 окт.), а затем — годичный курс в училище, когда, действительно, трудно было ожидать, что я успею побывать на фронте после производства в офицеры, — отец внял моим настойчивым просьбам и согласился на мою поездку на фронт, тем более, что обстоятельства для этой поездки складывались чрезвычайно благоприятно. Мой отец, изверившись в возврат к жизни своей атрофированной руки — результат ранения в конной атаке, в декабре 1914 г., после полуторагодового бесплодного лечения, решил бросить лечение и вернуться в полк. Он был назначен начальником эшелона пополнения казаков, следовавшего вскоре в 1-й Волгский полк Терского казачьего войска, на Западный фронт, и поэтому мне было очень просто отправиться с ним.

Итак, решение принято и я стал готовиться к походу.

Благодаря этому решению, последний период моего кадетства прошел настолько необычно, что воспоминаниями о нем мне и хотелось бы поделиться с читателями "Военной Были".

Мне были заказаны предметы казачьего обмундирования и оружия (я не знал тогда, что это может сулить мне впереди). Встал на очередь вопрос — какие же погоны я нашью на черкеску? Решили, что я имею право носить только кадетские погоны и моя черкеска, на фоне синих погон казаков, украсилась желтыми.

Встречи с однокашниками, барышни, парк — все это отошло в сторону.

Настал день выступления. Сотня в конном строю выстроилась на казарменном дворе. Впервые — я в "настоящем" строю! Священник отслужил молебен и сотня стала вытягиваться из района казарм.

— Песенники — вперед! — раздалась команда отца.

Несколько казаков проскакали в голову сотни и почти сейчас же полилась несколько грустная, но так подходившая к данному моменту, песня:

"Оставляем мы станицу,

У Подкумка, у реки.

На австрийскую границу —

В путь-дорогу казаки ..."

Но, вот, мы перешли Подкумок и уже идем но Пятигорску. Все подтянулись и уже не печальная, а бравурная и молодецкая песня, с тулумбасом и тарелками, зазвучала в голове сотни:

"Люблю я казаченьку,

Люблю молодого,

Из полка любого..."

Моя душа ликовала от восторга.

Случайно брошенный взгляд на тротуар — и я увидел трех моих однокашников в кадетской форме, идущих наравне с сотней и смотрящих на меня, как мне показалось, с завистью. Я радостно им кивнул, а сам еще больше почувствовал себя "героем" дня.

После недельного путешествия мы прибыли на ст. Ясиноватая, где была назначена "выводка". Выгрузив из вагонов лошадей, сотня построилась и с песнями, пройдя станционный поселок, вышла в поле. Чувствовалось, как наши кони рады этой возможности размять ноги после длительного пребывания в вагонах. Вернувшись из поездки, мы с отцом прошли на вокзал пообедать. Мы вошли в зал I и II классов и заняли столик. Отец пошел в станционную парикмахерскую побриться, за столом остался я один. В это время в зал вошел какой-то прапорщик и сразу направился ко мне. Я встал и, отдавая честь, приложил руку к папахе. Прапорщик вытянул руку в сторону, определенно на что-то мне указывая. Я повернул голову и сразу увидел, что прапорщик показывает мне на дверь зала III класса. Я с недоумением посмотрел на него.

— Уходи отсюда в III класс, — заявил он.
Я еще больше вытаращил на него свои глаза.

— Уходи отсюда, тебе говорят, — прибавил он строже.

Да, ведь, он, очевидно, принимает меня за какого-то всадника Дикой дивизии, — мелькнула у меня мысль.

— Г-н прапорщик, разрешите доложить... я — кадет... мой отец...

Тут прапорщик начал что-то кричать и я не знаю, чем бы кончилась эта трагическая сцена, если бы в этот момент не появился отец.

— В чем дело? — обратился он ко мне.

— Вот, г-н прапорщик выгоняет меня из зала... Я сказал, что я кадет, но он не хочет слушать.

— Он же доложил вам, что он кадет, — обратился отец к прапорщику, но тот развязным тоном продолжал, что мол, какой он кадет, если в черкеске... Это взорвало отца. Он побагровел и взял прапорщика в такой оборот, что от него только пух полетел и он быстро ретировался. Мое настроение было испорчено. И прапорщик-то был немолодой и какой-то неказистый, видимо, призванный из запаса. И откуда у него взялась такая прыть?

Наше путешествие продолжалось. Через несколько дней пути мы прибыли па ст. Сарны. Здесь царило тревожное настроение — вчера прилетал германский аэроплан и бросал бомбы. Почувствовалось первое дыхание войны. Еще несколько перегонов и наш эшелон достиг маленькой станции, предназначенной для выгрузки. Отсюда следовало двигаться походным порядком.

Полесье. Чудные, красивые места. Лес, поляны, много воды. На просеках несколько раз видели диких коз. Но мирные виды сменялись и картинами войны, когда мы проходили австрийские окопы, характерно украшенные столбиками белой березы. Здесь, в.районе Вулыш Галузийской, совсем недавно, в мае 1916 г., наше наступление с кровопролитными боями, завершилось большим успехом.

К вечеру мы прибыли на стоянку обоза II разряда нашего полка. Наступила дивная летняя ночь, Бархатное небо было покрыто мириадами звезд, а на западе вспыхивали зарницы я слышался какой-то далекий гул.

— Как странно, — обратился я к отцу, — такая ясная ночь, а гремит гром.

— Какой там гром, батенька, это идет бой, артиллерия стреляет — возразил мне отец. Дыхание воины почувствовалось еще сильнее.

Наконец, на следующий день мы прибыли в дер. Лешневку, где, в глубоком резерве, стоял 1-й Волгский полк. Отец был назначен командиром первой сотни, а я зачислен в эту сотню, как "кадет-доброволец".

Сразу же мы узнали, что полк переживает знаменательное событие в своей жизни — сегодня была получена телеграмма о даровании полку Шефа-Наследника Цесаревича. Готовились к торжествам. Сравнительная близость Киева позволила быстро доставить оттуда множество напитков и деликатесов мирного времени. И вот, началось! Трубачи гремят, песенники поют, депутации от соседних полков сменяют одна другую — дым коромыслом!

Получив разрешение столоваться в офицерском собрании, я, сидя на "левом фланге", окруженный молодыми хорунжими и прапорщиками, взявшими меня под свое "крылышко", — также с гордостью переживал наше "шефство", всеми фибрами души впитывая в себя новую обстановку полковой жизни, да еще в такой торжественный момент! Красочные воспоминания о тех незабываемых дня остались у меня на всю жизнь.

Торжества продолжались несколько дней, по всему приходит конец и вот, однажды ночью, забегали посыльные, разнося приказание — на рассвете выступать! Наша пехота, занимавшая окопы вдоль р. Стоход, должна была перейти в наступление, сбить противника и перейти Стоход. Для развития успеха и преследования требовалась кавалерия, каковой и явилась наша 2-я Сводная казачья дивизия, под командой прославленного генерала П. Н. Краснова, в составе 1-го. Волгского (Тер. в.), 1-го Линейного (Куб. поиска), 16 и 17 Донских полков, входившая в состав 4-го Конного корпуса ген. Гилленшмидта.

Аэропланы продолжали бомбить и посыпать пулеметным дождем всю площадь леса. Наша команда связи, при которой в этот день было полковое знамя, войдя в густой лес, спешилась и расположилась вокруг знамени. Одна бомба падает совсем возле знамени — знамя цело, а 18 казаков ранено. Мы с отцом оказались около одного большого куста. Вдруг, срывая листья, пробежала по нему пулеметная очередь перед головами наших лошадей. Мы переглянулись и во взоре отца я прочел то же, что смутно чувствовал и сам — нехорошо близким людям служить в одной части — беспокойство друг о друге отвлекает от исполнения обязанностей.

Это было довольно оригинальное мое первое боевое крещение. Оригинальное потому, что в этом отношении обычно бывает определенная постепенность: сначала попадают под ружейный огонь, затем пулеметный и артиллерийский. А тут сразу аэропланные бомбы. К тому же, это было еще в 1-ю Великую войну, когда, авиация только начинала свою боевую деятельность.

Наконец, вражеские аэропланы, блестяще выполнив свою задачу не дать кавалерии преследовать свою пехоту, улетели и нам было приказано продолжать движение. Увы, оно уже не было таким бравурным. Сотни узкими цепочками, в колоннах по одному, на большой дистанции одна от другой, приближались к опушке леса и затем быстро проскакивали открытое место между лесом и Стоходом, и по наведенному мосту втягивались в дымящееся и разрушенное село Рудка-Черевище.

Перед выходом из леса начали попадаться наши раненые пехотинцы, перевязочные пункты и чем дальше, все больше и больше, а в окопах около моста я впервые увидел трупы убитых австрийцев. Это уже не дыхание, а настоящий лик войны. Тяжелая артиллерия интенсивно обстреливала наведенный мост и село.

К ночи наш полк, оставив коноводов в селе, сменил продвинувшуюся пехоту и занял сторожевое охранение. Я с моим взводом попал на одну сторожевую заставу. После полуночи противник, открыв сильный огонь, повел на нас наступление. По звуку выстрелов можно было определить, что наступает не менее двух рот. Заговорили и наши винтовки. Чувствовалось, что противник хочет нас обойти, но мы стойко держались и не сдали своей позиции до подхода нашей пехоты. За это дело я и несколько казаков нашего взвода были представлены к георгиевским крестам.

На другой день вся дивизия была оттянута назад, по наш полк уже не попал в знакомую Лешневку, а стал в лесу биваком. Было объявлено, что здешняя стоянка наша будет длительной и потому казаки деятельно и хозяйственно принялись за устройство — разбивались коновязи, строились шалаши и даже небольшие дома из сруба. Начальник дивизии отдал строгий приказ о проявлении инициативы и самодеятельности в сотнях, чтобы не скучали люди.

В этом отношении, мой отец решил использовать меня для обучения сотни гимнастике с палками, как это делалось в корпусе. По моему указанию быстро были сделаны однообразные палки, благо материала было вдоволь и затем каждый день я подходил в выстроившейся сотне, делал расчет, производил перестроение в четыре шеренги и обучал хорошо знакомым мне фразам гимнастики. Это привлекло внимание начальства и вообще всего состава толка. И вот, однажды, принесли приказ по полку, в котором объявлялось о производстве "кадета-добровольца" такого-то в младшие урядники!

Я был ошеломлен! Отправился к полковому адъютанту.

— Господин есаул! Я в большом смущении, ведь кадет может быть произведен только в вице-унтер-офицеры. Я понимаю, что в полку не могут произвести меня в это звание, но урядником я тоже быть не могу.

Адъютант подумал, подумал и говорит:

— Командир полка хотел отметить вашу службу. Я понимаю, мы немного переборщили. Однако, отменить приказ неудобно. Знаете что? Не делайте из этого вопроса. В конце концов, вас от этого не убудет.

Пришлось смириться и вернувшись в сотню, я отдал свою черкеску сотенному портному, который и украсил мои кадетские погоны двумя поперечными белыми нашивками.

Наша, довольно однообразная, жизнь, однажды, нарушилась разработанными ген. Красновым маневрами. После длительного движения переменным аллюром по пересеченной местности, наш полк атаковал в конном строю пехоту противника, которого изображал стрелковый дивизион нашей дивизии. Выло чрезвычайно утомительно делать длинные рейсы рысью, в черкеске, под палящими лучами летнего солнца.

Несколько раз моим личным развлечением бывала охота на близлежащем озере. Убитые мной из отцовской централки утки украшали стол нашего офицерского собрания.

Наступило 25 августа — день праздника Терского казачьего войска.

Как обычно бывает в таких случаях, приказ по полку принес многим казакам производства в следующие звания и среди них объявлялось о моем переименовании в старшие урядники. Час от часу не легче! Я положительно делал головокружительную карьеру!

Ввиду того, что ежедневно, примерно в один и тот же час, над нашим расположением пролетал неприятельский аэроплан, парад по случаю праздника было решено устроить пораньше, в пешем строю, на большой поляне. Прибыл командир корпуса и начальник дивизии. После молебна, при прохождении церемониальным маршем, я находился на правом фланге 1-й сотни и, поравнявшись с начальством, ясно увидел, как оба генерала оживленно заговорили, обратив внимание на мои желтые погоны, и выслушали объяснения командира полка.

После парада, в импровизированном офицерском собрании, под навесом яз ветвей, состоялся парадный обед. Рядом, в своих черкесках и белых папахах мирного времени, трубачи играли увертюру из оперы "Аиды". В это же время над нами пролетал аэроплан, посылавший неизвестно кому короткие пулеметные очереди.

В конце обеда, начальство вспомнило обо мне и вызвало меня перед свои светлые очи. Сказав мне несколько милостивых слов, генералы, узнав о моем сегодняшнем отъезде из полка, пожелали мне всяких успехов в будущем. Кто-то из офицеров вспомнил о моем представлении к георгиевскому кресту. Генералы заволновались — как же так? Представление представлением, а важно было бы уже сейчас, при отъезде, быть украшенным боевой наградой. Послали адъютанта принести из денежного ящика крест. Адъютант вернулся в смущении — ни одного креста как раз не оказалось, есть только медали; решили наградить меня "пока" хотя бы медалью и прикололи ее мне на грудь. (А креста-то я, в силу некоторых обстоятельств, так и не получил).

Мой, несколько преждевременный, отъезд из полка был решен потому, что именно в этот день отправлялась депутация полка для представления Шефу — Наследнику Цесаревичу и мне, конечно, было гораздо удобнее ехать с ней, чем одиночным порядком.

Добравшись до Киева, мы распрощались. Депутация направилась на север, а я купил плацкарту во II классе скорого поезда на юг. Предвкушая удовольствие растянуться на своей верхней полке с удовлетворенным сознанием "исполненного долга", я вышел в коридор и, смотря на пробегающие мимо меня поля и перелески, незаметно погрузился в воспоминания о недавно пережитом, таком красочном и необычном, как вдруг, подошедший кондуктор, показывая на другой конец коридора, говорит:

— Вот, они говорят, что вам здесь ехать не полагается.

Я посмотрел и увидел военного врача.

— Скажите ему, что я кадет и ехать в этом вагоне имею право.

На счастье доктор оказался покладистее прапорщика. Я же, вспомнив о своих злополучных нашивках, подумал, что теперь доказывать свое кадетство мне стало еще труднее.

Вскоре начали съезжаться мои однокашники и, наконец, настал день отъезда в училище. Тут, совместно с корпусным начальством, мне пришлось решать вопрос о моем "маскараде". В результате было решено, что черкеску я сиять должен, но нашивки, пожалованные приказом, снять права не имею. И вот получился еще больший, маскарад — своим видом я больше походил на какого-то каптенармуса, в звании унтер-офицера, чем на кадета.

Незаметно, в дружной кадетской компании, прошли четыре дня дороги и 1 октября 1916 года я вошел в вестибюль Николаевского Кавалерийского Училища. Какой-то старший юнкер сказал мне, что надо явиться вахмистру сотни — Белоусову.

Я обмер. Однако, чтобы читателю стало понятно это мое состояние, я должен вернуться несколько назад. Будучи в III классе, я как-то встретил в знакомом доме студента А. Белоусова. Он был довольно великовозрастный и имел сугубо штатский вид, т. е. именно тот, который так недолюбливали кадеты. А когда он заявил мне, что 1 февраля едет в сотню Ник. Кав. Училища и спросил меня о некоторых подробностях жизни в училище, возмущению моему не было предела. Надо было видеть, с каким презрением, я — юнец в сравнении с ним, цедил свои слова, авторитетно давая свои разъяснения. Не заметить моего крайне пренебрежительного отношения он, конечно, не мог.

И, вот, он вахмистр! Так он съест меня, — думал я с тоской. Привет от знакомых передать ему, что ли? Войдя в "вахмистерку" и отчетливо отрапортовав, я совершенно неожиданно встретил... самый любезный прием. Расспросив о родных местах и поздравив меня с боевыми отличиями, вахмистр милостиво отпустил меня. Я был убит и сконфужен его благородным поступком. Наблюдая его в последующие дни, я буквально поражался, что могла сделать "Славная Школа" всего лишь за полгода. Это был во всех отношениях авторитетный, солидный и блестящий вахмистр.

После производства в офицеры, попасть на фронт 1-й Великой войны мне уже, конечно, не удалось.