Военная быль, 1959, №39-40

Иван Сагацкий

ХХХ выпуск

Дорогому Борису Васильевичу Суровецкому, воспитателю XXX выпуска, — с любовью и признательностью за вместе прожитые годы.

 

Донской Императора Александра III кадетский корпус собирался всегда, к началу учебного года, 15-го августа.

К 6 часам вечера съезжались "звери"; к 8-ми являлись старшие классы. Отремонтированные за время летних каникул помещения корпуса быстро наполнялись оживленным гудением голосов.

Среди кадет за последние месяцы происходили перемены: заметно увеличивался рост, шире раскрывались плечи, менялся голос, уверенней становились движения, походка, кой у кого намечался уже пушок на лице. Каждый привозил с собой много новых впечатлений и ими хотелось, возможно скорее, поделиться с друзьями-одноклассниками.

В корпусе же все оставалось по-прежнему: посередине просторной двухсветной спальни — та же большая икона Божьей Матери с мерцающей перед нею лампадой, те же строго выровненные в четыре ряда кровати под серыми одеялами и с черными тумбочками для белья; в сотне — образ Георгия Победоносца; на прежних местах портреты Государей, Державного Шефа Корпуса; подвиги Архипа Осипова, взрывающего пороховой погреб; майора Горталова, принимающего атаку турок на редут; рядового Василия Рябова накануне казни... Атака Лубенских гусар, таблицы форм полков гвардии и армейской кавалерии, сонеты К. Р... В глубине залы заседланный конь, в нормальный рост, с длинной дорожкой для разбега, предназначенный для самых убийственных прыжков... Всюду знакомые лица служителей, трубачей, старого швейцара.

Однако, при съезде осенью 1917 года как-то не ощущалось общего возбуждения и радости предыдущих лет. Конечно, за минувшее лето мы слишком возмужали, но, думаю сейчас, были и другие причины: встреча наша оказалась в этот раз более спокойной и потому, что все мы еще оставались под впечатлением февральских событий, очень тревожных вестей с фронта и потому что, не высказываясь, мы чувствовали себя сильно осиротевшими после драматического ухода из корпуса нашего директора, генерала Лазарева-Станищева, отказавшегося служить Временному Правительству после отречения Государя Императора от престола. Помимо этого, кругом чувствовалась растерянность, недоговоренность, неопределенность и нам эти настроения передавались тоже.

И мог ли тогда, 15-го августа 1917 года, кто-нибудь предполагать, что именно нашему XXX выпуску — сплоченному и выправленному строю кадет VI класса — уже было уготовано судьбой оказаться несколько месяцев спустя в самом центре грозных и беспощадных событий Гражданской войны?..

I

"Ажинов Владимир, Антонов Павел, Бородин Аврамий, Брызгалин Николай..." так начинался в течении нескольких лет подряд список кадет моего II отделения. Он был одинаков в продолговатых черных книжках отделенного воспитателя — есаула Бориса Васильевича Суровецкого, всех преподавателей корпуса и в большом классном журнале, где ставились нам отметки за успехи и за нерадивость в науках. Теми же фамилиями открывался список VI—2 и 15-го августа 1917 года. Увы, дальнейшее внесло в него значительные изменения.

Новый учебный год начался, как и всегда: сначала разбивка по ранжиру, распределение по кроватям и по партам, потом новые книги, общий молебен, первые уроки, первые отпускные дни.

В городе было нехорошо и нездорово: в нем появилось много незнакомых лиц, военных разных чинов, то в походной форме, то в форме мирного времени, порой блиставших боевыми орденами, а часто только пестротой своих полковых цветов.

Каждый раз, кадеты приносили из отпуска все новые и новые неутешительные слухи о том, что творится в Петрограде и в других местах России, об увеличивающемся разложении на фронте, о тревожных настроениях на Дону и на Кубани.

Занятия шли вяло, уроки слушались невнимательно и так постепенно подошла, со свинцовым небом, дождями, а потом и с холодами, суровая поздняя осень.

Россия быстрее стекалась па Дон. И вдруг, как гром, пронеслась весть о происшедшем октябрьском перевороте, о широкой волне бунтов, восстаний, расстрелов, катившейся теперь по всей стране.

Один из бывших кадет — юнкер Елизаветградского училища рассказывал, как в Знаменке его юнкеров выбрасывали из вагонов озверевшие солдаты и матросы. Другие старшие кадеты — юнкера Николаевского училища, подробно объясняли, как они спаслись из разъяренного Петрограда и пробирались на Дон...

Эти рассказы стали единственной темой разговоров кадет и в классах, и на прогулках, и поздней ночью, в затихшей спальне.

А в ноябре, под Ростовом и Таганрогом, зазвучали первые выстрелы восставших большевиков. Из старших классов сразу исчезла небольшая группа кадет: во время дневной прогулки они просто перелезли через чугунную решетку плаца и прямо отправились на фронт под Ростовом.

В воспитательском составе корпуса произошло смятение. Оставшимся кадетам было объявлено, что все бежавшие будут исключены из корпуса и что, такой же драконовской мерой, будут пресечены все дальнейшие попытки.

Однако, некоторое время спустя, после ликвидации ростовского восстания, побывавшие в боях кадеты, вернулись с повинной в корпус и были благополучно приняты обратно, без всяких, тяжелых для них, последствий. Мы это очень оценили и приняли к сведению. Конечно, понюхавшие пороху под Нахичеванью, обстоятельно рассказывали нам обо всем виденном и пережитом и это еще больше взбудоражило сердца и умы. Старшие классы теперь только и говорили о предстоящих новых боях и сговаривались, как и куда уходить вместе, когда наступит час. Родители, корпус — ничто больше не интересовало их.

Уйти из корпуса стало в общем нетрудно, так как надзор за нами ослабел, как в городе, так и стенах помещения: в это тревожное время войск в Новочеркасске почти не было и кадеты строевой сотни, помимо кое-как продолжавшихся занятий, несли вместе с юнкерами гарнизонную службу в ответственных местах. Исчезнуть было таким образом весьма просто, но страшно было оказаться не принятым в часть или быть захваченным начальством во время бегства.

Но вот, как только Чернецов приступил к операциям в Донецком бассейне, в его отряд двинулась большая группа наших кадет. Вскоре после этого, корпус был закрыт и оставшиеся кадеты разъехались по домам.

Запоздавшие из старших классов, одиночками и небольшими группами, продолжали исчезать из Новочеркаска в партизанский отряд. Уходили с ними на фронт и студенты, и гимназисты, и реалисты, вся молодежь.

6 января 1918 года Марией Петровной Калединой, женой Донского Атамана, в помещении Офицерского Собрания, давался последний бал. Под аккомпанемент рояля играл виртуоз-балалаечник, худощавый высокий брюнет — есаул Туроверов. Загулявший слегка, есаул Л.-Гв. Атаманского полка Жиров слитно дирижировал музыкантами на хорах. Вавочка Грекова, убитая позже под Екатеринодаром, с восторгом танцевала мазурку. В буфете, на лестнице, в зале было много парадных мундиров, кителей, доломанов. В этой пестрой толпе офицеров привлекали общее внимание ротмистр текинец, ординарец генерала Корнилова, и красивый, с румянцем во всю щеку, подполковник Черниговского гусарского полка, георгиевский кавалер и однофамилец генерала.

А потом, в Новочеркасске, еще больше падал снег, крепче трещали морозы. Жизнь как-то оборвалась и растворилась в массе походных шинелей и папах, заметенных метелями.

События Гражданской войны понеслись, как в калейдоскопе, с изумительной быстротой...

После окончательного освобождения Новочеркасска восставшими казаками и подоспевшим вовремя отрядом полковника Дроздовского, Донской Кадетский корпус был снова открыт. Кадеты, находившиеся в армии, постепенно начали возвращаться в корпус для продолжения образования.

Когда мы расселись в классе по партам, оказалось много пустых мест: впереди не хватало нашего "козла" Вани Дьяконова, постоянного вдохновителя общих проделок и свалок, убитого в Корниловском походе. Не было на обычном месте и Павлика Антонова, тяжело раненого в Чернецовском отряде и зверски добитого большевиками, на койке больницы Общества Донских врачей. Пусто было и там, где сидел милый и горячий Володя Ажинов, скошенный двумя пулями под Выселками. Незанятым оставалось место тихого и набожного Бородина, лихого пулеметчика, скончавшегося от полученного тяжелого растения под Кореновской. Другие места пустовали из-за того, что целый ряд раненых кадет оставался еще на излечении среди них Николай Брызгалин, только что начинавший ходить на костылях, и "Халыба" Гриша Иванович, бессменный в бою, до своего первого ранения, ординарец поручика Курочкина.

В 1-ом отделении была та же картина: не хватало Пети Кутырева, убитого в голову в одном из первых боев Чернецова, и целой группы раненых кадет.

В остальных классах недосчитывались Леонида Козырева. Аркадия Семашко, Егорова, Андропова, убитых в разных отрядах, и других, не вышедших еще из госпиталей.

Когда наш добрый батюшка Тихон Донецкий, которого казаки Новочеркасска называли не иначе как "наш донской Златоуст", придя на урок, сел после молитвы за преподавательский столик, он медленно обвел класс глазами и тихо заплакал: "Бедные мои дети... Ведь, здесь еще так недавно сидел Ваня.... а там Володя... и Павлик..." Утирая слезы, он долго молча слушал рассказы очевидцев в смерти и о ранениях каждого кадета.

Корпусное начальство, однако, нас быстро "взяло в оборот" и повседневная жизнь снова заполнила все, отвлекая наши мысли от недавних тяжелых воспоминаний. Потеряв четыре месяца ученья, мы проходили теперь форсированным темпом курс учебного года, сокращенный стараниями преподавателей до возможного минимума,

Вскоре пустые места в классах начали заполняться кадетами других корпусов, стремившимися закончить свое образование в единственном в то время действовавшем в европейской части России вашем Донском корпусе. В сотне, среди синих с красным кантом и вензелем Александра III погон, запестрели красные погоны Первого кадетского, 1-го Московского, Суворовского корпусов, черные Орловского Бахтина, синие — одесского, белые Сумского, и т. д. Мы, донцы, широко и любовно приняли новоприбывших в нашу семью и быстро подружились с ними. Многие из них тоже побывали на фронте, были среди них и раненые. От них мы узнали, как был заколот штыками наш донской казак Денисов — кадет Воронежского корпуса, как в Корниловском походе несчастный Кикодзе Одесского корпуса продолжал идти в атаку с оторванными ногами, волочась на руках по пахотному полю и крича "ура!", и многое другое.

В корпус вернулись и наши офицеры-воспитатели, не оказавшиеся безразличными к событиям Гражданской войны: из Корниловского похода — войсковой старшина и есаул братья Суровецкие, войсковые старшины Виркин и Тусевич, есаул Арендт; из Степного похода — войсковой старшина Какурин.

Потом стали прибывать из лазаретов выздоравливающие раненые кадеты. Сел на свое обычное место и маленький Брызгалин, тот самый, что в станице Ольгинской стоял на левом фланге Чернецовского отряда, только что присоединившегося к Добровольческой Армии, когда капитан Курочкин представлял чернецовцев генералу Корнилову. Когда генерал подошел к третьему (кадетскому) взводу, капитан Курочкин доложил ему: "Кадеты всей России". Корнилов, поравнявшись с Брызгалиным, спросил его: — "Сколько вам лет?" Брызгалин, стараясь ответить самым низким басом, произнес: "Шестнадцать,"Ваше Превосходительство", на что генерал Корнилов, улыбаясь, заметил: "О, да... у него уже бас"...

Общий строй понемногу приобретал все более и более однородный характер: кадеты других корпусов надевали наши погоны и от этого еще крепче становилась общая спайка и дружба. Но не обошлось без инцидента: один из кадет 5 класса упорно продолжал носить форму своего Николаевского корпуса. Ему, красивому мальчику, видимо, было приятно щеголять в отпуску своим красно-черным поясом и драгунской шашкой, отличавшими его от других кадет. Одноклассники несколько раз дали ему понять, что таким поведением он высказывает явное пренебрежение к Корпусу, приютившему его. Они подчеркнули ему, что его казачье происхождение обязывает быть особенно корректным к своему Донскому Войску и нашему корпусу, и что на ношение шашки он вообще не имеет никакого права. Но, так как этот кадет не обращал внимания на их слова, они решили дать ему урок военной этики, без участия начальства.

Когда он как-то вернулся из отпуска в своей форме, отделение растянуло виновного плашмя и "покачало вниз пузом", объяснив ему во время экзекуции причину наказания.

В Донском корпусе это было высшей карой, применявшейся по постановлению всего класса за отступление от кадетских традиций. Наказание было болезненное и опасное для провинившегося. Оно очень преследовалось начальством. Но наказанный кадет не пожаловался, полностью прочувствовал, что ему объяснили, немедленно надел наши погоны и сейчас же после этого стал полноправным членом общей семьи.

В XXX выпуске появилось много знаков: Чернецовского отряда, за Корниловский и Степной походы, георгиевских крестов и медалей. Человек десять было произведено за боевые отличия сначала в прапорщики и позже в хорунжие или подпоручики. Новоиспеченные офицеры носили в корпусе кадетские погоны, но, уходя в отпуск, одевали офицерскую форму. Такое парадоксальное положение, наверно, было стеснительно для начальства. Однако, это нисколько не помешало моему однокласснику — Володе Полякову прочитать на своей письменной работе по математике отметку преподавателя Ивана Николаевича Лимарева, убитого большевиками в Новочеркасске в 20-х годах: "Единица прапорщику".

Несмотря па все пережитое, юность брала свое, а с ней возвращались и кадетские привычки. Нелегко было и раньше бороться с ними преподавателям и воспитателям, после же партизанских отрядов и походов справиться с ними им стало еще труднее. Нужно отдать справедливость, кадеты других корпусов держались, по крайней мере вначале, в стороне от общих проделок. Наша же "буйная вольница" все время придумывала что-то новое. Так, однажды, по отделению прошла таинственная инструкция начать ловлю мух. В свободное время закипела работа вдоль подоконников и пойманные мухи были запрятаны в спичечные коробки в глубине парт. Потом прошел приказ выдергивать из парусиновых рубах ниточки и подвязывать их к лапкам заключенных мух. Операция эта была весьма деликатная и очень занятная: подготовлялась большая авиационная атака на противника. Мухи с подвязанными ниточками были возвращены в "арсеналы", то есть в спичечные коробки, а потом весь наличный авиационный состав был разбит на эскадроны и парки.

Наконец, было собрано общее совещание с целью наметить "противника". Таковым, после обмена мнений, был избран Федор Вениаминович Мюлендорф, преподаватель немецкого языка. Мы его очень любили за добродушие, обожание немецких классических поэтов и смешной акцент. Полный, маленького роста, с большой лысиной и светлыми навыкат глазами, он был очень вспыльчив и именно поэтому-то мы и остановились на нем. Он умер в Новочеркасске от голода в 20-х годах.

Когда Мюледдорф вошел в класс и мы замерли "смирно", ожидая конца рапорта дежурного, шепотом побежал на задние парты сигнал: "1-й и 2-й эскадроны истребителей... Контакт".

Из-под приподнятых крышек парт начали появляться выпущенные из коробочек мухи с белыми ниточками па лапках. Сначала медленно, потом все быстрее они брали разгон по наклонному пюпитру и потом, "ура"... мухи поднимались вверх...

"Второй... третий парки... Контакт!" — и из соседних парт появлялись новые эскадроны.

Федор Вениаминович еще не успел разложить перед собой папки и книги, как перед его глазами прошла белая вертикальная черточка. Мюлендорф оцепенел, видимо, ничего не понимая. Надо было видеть выражение его лица в этот момент! Потом перед ним прошла другая белая черточка, третья, четвертая... Мюлендорф сидел, как зачарованный, и медленно багровел... Внезапно он замер, взмахнул рукой и стащил со своей лысины, за веревочку, снизившуюся туда муху. Федор Вениаминович внимательно рассмотрел техническое оборудование этого бомбовоза и потом, трясущейся рукою, записал в штрафной журнал весь класс. Попутно он поставил в нем большую кляксу и, ставя последнюю точку, сломал перо...

Конечно, как только о нашей авиационной атаке Мюлендорфа стало известно начальству, началось дознание. Как всегда, оно ничего не дало, виновных мы не выдали и мужественно отбыли наложенное наказание.

Еще позже выпуск был взволнован важным событием: одни из кадет, вернувшись из отпуска, передал нам от имени "шпаков" вызов на общий бой. Провожая вечером гимназистку, за которой он ухаживал, он был окружен группой гимназистов Платовской гимназии. Среди них оказался безнадежно-влюбленный в эту же девицу неудачный и ревнивый ее поклонник. Гимназисты стали задирать кадета, видимо, намереваясь его побить. Но кадет был не из робких, да еще при шашке. Поэтому возмущение гимназистов выразилось только в ругани, угрозах и, в конце концов, в предложении помериться силами, в укромном месте, всеми способными элементами Донского корпуса и их противников. Кадет торжественно пообещал представителям "шпаков" передать их вызов своим собратьям и дать ответ, по указанному адресу.

Дело в том, что в Новочеркасске еще с давних времен существовала вражда, между учениками Платовской мужской гимназии, "шпаками", как называли их кадеты, и нами. Кадеты дружили с реалистами, защищая, порой друг-друга, и были в приятельских отношениях с Петровской гимназией. В последнее время к нашим врагам примкнула еще группа семинаристов, носивших у кадет кличку "свечкодуев". В основе вражды лежала затаенная к нам зависть гимназистов. Им никогда не присылали общих приглашений на торжественные вечера и балы; от них уходили предметы их обожании — гимназистки, отдававшие предпочтение подтянутым и всегда веселым кадетам, хорошо носившим свою форму и четко отдававшим честь направо и налево в военном Новочеркасске. И сколько, таким образом, было разбито сердце "шпаков" на балах, концертах, на прогулках по Московской и в Александровском саду!

Период совместных испытаний в боях кончился и теперь "шпакам", видимо, хотелось свести по-настоящему счеты за прошлое с особенно ненавистными им кадетами.

"Атаман" выпуска, Федя Чирков, собрал заседание. На нем вызов "шпаков" был принят единогласно. "Штаб выпуска" взялся за разработку плана общего боя, другие занялись фазой сближения с противником и прочими деталями. Когда все было готово, "шпакам" был послан ответ: им назначалась встреча и обмен любезностями на Детской площадке Александровского сада, в определенный день и час. Место это было выбрано чрезвычайно удачно: Детская площадка, со всеми ее выходами и входами, была известна нам до мельчайших подробностей по концертам, бывавшим на ней в летнее время, и, как каток, в течении всей зимы.

Боевые элементы выпуска, отстранив хилых и очень усердных, в назначенное время исчезли из корпуса. Поодиночке, чтобы не привлечь внимание, мы сосредоточивались на Детской площадке к заходу солнца и занимали там указанные по плану сражения места. Когда, смерклось, разведчики донесли, что "шпаки" ждут нас толпой наверху. Выпуск начал обходное движение с обоих флангов, резервы укрепились в засаде, все входы и выходы были перехвачены заставами.

По сигналу, ударная группа "силачей" пошла наверх и быстро завязала там кулачный бой. Враги наши, видя перед собой немногочисленный ряд кадет, решили быстро справиться с ним и насели всей массой. Последние, отбиваясь, перешли в отступление, затягивая "шпаков" в "платовский вентерь", т.е.. к подножью площадки, где в густых кустах были сосредоточены главные силы. Когда сражающиеся достигли нижних аллей, оттуда выскочили со всех сторон наши свежие подкрепления. Бой был короткий и горячий. "Шпаки" быстро дрогнули, рассыпались и обратились б бегство, ища возможности выйти. Но там их перехватывали наши заставы и на прощанье всыпали дополнительную порцию горячих. Вскоре, поле сражения было очищено от врагов.

В городе быстро узнали, что на Детской площадке творится что-то необыкновенное. Наш часовой у главного входа сумел перехватить известие, что на Детскую площадку уже мчится плац-адъютант из Комендантского управления и с ним офицер нашего корпуса. Боевой отряд кадет моментально рассыпался и, разными путями, понесся обратно в корпус. Плац-адъютант и наш офицер нашли Детскую площадку пустой. В сотне же серьезные, спокойные лица, ни одной заметной ссадины, все на местах: поди, отыщи виновных. И скандала никакого. Так ото и прошло.

К сожалению, в общей перепалке оказались и невинные жертвы. Одной из таких стал симпатичный и очень любивший кадет молодой парикмахер, у которого мы частенько стриглись "под польку". В день битвы, он случайно попал со своим флиртом на Детскую площадку. Там, в темноте, его приняли за "шпака", сильно помяли и потом, как некоторых других врагов, раскачали, и перебросили через решетку сада на улицу. Милый парикмахер очень горевал о происшедшем, мы же долго утешали его и извинялись, стараясь загладить роковую ошибку.

Так мы подошли к концу учебного года. В один прекрасный день Борис Васильевич Суровецкий объявил, что по постановлению Педагогического Комитета, экзамены отменены и поздравил нас всех с переходом в последний VII класс.

Кадеты разъехались на летние каникулы. Белое движение крепло и Юг России очищался от красных. Новочеркасск сильно оживился. Появилась вера в светлое будущее, а с нею и радость жизни.

II

Осенью 1918 года, когда .мы съехались снова. Корпус оказался переполненным из-за прибывших к нам отовсюду кадет разных корпусов. Вместо нормального штата человек 50-ти в выпуске, в обоих отделениях моего VII класса теперь насчитывалось больше 100. Младшие классы тоже были расширены до пределов возможности. Всюду было проведено уплотнение пространства и, чтобы облегчить создавшуюся обстановку, кадетам, у которых были родители в городе, было предложено стать "приходящими".

Список моего отделения, конечно, сильно пополнился. Как выяснилось однажды из общей переклички, в ставших двух классах оказались представители всех 30 российских кадетских корпусов.

Пажеский был представлен графом Колей Ребиндером; Первый кадетский — Орловым, Тарасовичем, Косяковым; 2-й — Кострюковым; 3-й Московский Алтуховым; Орловский — Сомовым и Бересневичем; Одесский - Романцовым, Яковлевым; Тифлиский — Лебпсом, Петровым; Воронежский — Донсковым и т. д. Это была большая, веселая и однородная по духу семья. Никого ничему не надо было учить: все были своими, так как в нас во всех было заложено одно и то же воинское воспитание.

Новый директор, генерал-лейтенант Чеботарев, бывший офицер 6-й Л. Гв. Донской Казачьей Его Величества батареи, окончивший Михайловскую Артиллерийскую Академию, очень умело взял корпус к свои мягкие, но уверенные руки.

Помимо проявляемого им большого интереса к нашему учению, к строевой и гимнастической подготовке, он всячески старался оживить повседневную жизнь кадет, часто устраивая концерты и балы. Сам талантливый поэт, генерал Чеботарев принимал близкое участие в издании корпусного журнала "Донец" и читал на вечерах своих стихи. Мы сразу оценили его и даже не старались придумать ему кличку.

6 декабря, в день корпусного праздника, в Сборном зале после церкви был парад. Перед Атаманом проходили церемониальным маршем бывшие и настоящие кадеты. В шеренге первого выпуска, среди других офицеров, шел Африкан Петрович Богаевский; в одной из следующих старался попасть в ногу путавшийся в рясе и разучившийся уже ходить по-военному батюшка. Много дальше, звеня шпорами, отчетливо заходил плечом строй юнкеров Новочеркасского училища, и, наконец, мы все остальные.

В сотне неожиданно появился Атаман Петр Николаевич Краснов и объявил о том, что производит полковника Леонтьева в генерал-майоры. Мы грянули "ура!" и бросились к нашему командиру. Но смущенный и растроганный Леонтьев угрожающе затряс бородой и руками: "Не смей! Тут есть и постарше!" Не тут-то было: сразу сзади сильно нажали несколько десятков крепких рук, подхватили его и "деревня" стал подлетать под самый потолок... Леонтьев продолжал с возмущением что-то кричать и жестикулировать в воздухе. Петр Николаевич Краснов смотрел на сцену с благодушной улыбкой.

Однажды вечером в класс на занятия пришел Суровецкий и, о удивление, — в новых штаб-офицерских погонах. Это было приятной для нас неожиданностью, но мы были сильно смущены тем, что не успели поздравить его с производством. Во время короткой перемены класс быстро сговорился и, когда па втором часу вечерних занятий Борис Васильевич сел на свое место, минут пять спустя мы без команды отчетливо вскочили и замерли смирно. Суровецкий в недоумении посмотрел даже на дверь, предполагая, что пришел кто-нибудь из высшего начальства. Но старший отделения Митяй Поворотов, в коротком слове объяснил, что кадеты просят принять их общее поздравление. Суровецкий был тронут и расцеловал Митяя.

В праздничные дни выпускному классу разрешалось после вечернего чая переходить в Сборный зал. Там шли нескончаемые разговоры и воспоминания о жизни разных корпусов, о недавних боях и походах. Кто-нибудь садился за рояль, смыкался круг и пелись хоровые песни, кончавшиеся общей "звериадой". Порой играл балалечный оркестр или просто гудели гребешки и мы лихо танцевали друг с другом. Устраивались и настоящие концерты. На них читались стихи, Орловец Бересневич рассказывал солдатские истории, Одессит Вилли Романцов смешил до боли в животе еврейскими анекдотами и т. д. Ставились иногда целые пьесы, подчас весьма веселого характера. Одна из таких "драм" читалась на 14 разных языках, благодаря наличию представителей корпусов всей России, знавших самые разнообразные провинциальные наречия и европейские языки. Это было очень смешно и мы веселились от души.

В один из таких вечеров выпуск устроил свой закрытый парад. К нему мы подготовлялись довольно долго, устраивая себе кивера, доломаны, расшитые шнурами от оконных штор, собирая в городе погоны, оружие и шпоры.

Никто из воспитателей теперь нас больше не тревожил, поэтому, в назначенный день, мы одели пестрые разнообразные формы и с хором "трубачей", то есть балалаечников, выстроились всем выпуском в зале.

Раздалась команда. "Генерал" выпуска, Гриша Иванович, в генеральском артиллерийском мундире своего отца, с саблей, важной походкой вошел в зал. Он поздоровался с парадом и, медленно обойдя фронт, обратился к выпуску со словом. Но, вдруг, к нашему ужасу, отворилась боковая дверь и на пороге ее показался командир сотни генерал Леонтьев, возвращавшийся случайно из лазарета. Он опешил, замедлил шаги и издали с изумлением разглядывал шеренги странных офицеров... Гриша Иванович, однако, не растерялся и сразу подошел к "деревне" с рапортом. Генерал Леонтьев довольно серьезно выслушал его и прошел к середине строя. От Ивановича отделился его адъютант Володя Поляков, в белых "лосинах", иначе говоря кальсонах и в экзотическом доломане, и, прыгая козлом, на воображаемой кровной лошади, передал командующему парадом приказание проходить церемониальным маршем. Леонтьев не удержался, улыбнулся и даже спросил: "А это что же, гусар что ли?"

— К церемониальному маршу! Повзводно...на одну взводную дистанцию! — раздалась команда.

"Хор трубачей" грянул марш и выпуск стал проходить перед начальством. Гриша Иванович, держа руку под козырек, почтительно склонялся к "деревне", представляя ему части... Легкая кавалерия шла курц-галопом.

Но, вместо ожидаемой нами похвалы за старание, мы расслышали слова Леонтьева: "Дураки... жеребцы", и деревня смеялся себе в бороду.

После рождественских каникул, стали серьезно нажимать на занятия. Дело в том, что выпускные экзамены были объявлены обязательными по всем предметам. С другой стороны, в то время, как кадеты не-казаки могли выбирать между нашим юнкерским училищем, где было открыто четыре отдела: пластунский, конный, артиллерийский и инженерный, Кубанским, Киевским пехотным и Сергиевским артиллерийским, мы, коренные донские кадеты, были обязаны поступать только в наше Новочеркасское. Число вакансий на его артиллерийский, инженерный и даже конный отделы было довольно ограничено, предвиделась конкуренция со стороны и поэтому стало необходимым срочно выравнивать и поднимать свои отметки. Развлечения были заброшены. Мы насели на книги. Повседневная жизнь стала серьезной, сосредоточенной и, благодаря этому, далее посыпались прибавки баллов за поведение. Борис Васильевич Суровецкий нередко теперь приходил из города в вечерние часы, чтобы помогать отстающим. Лучшие математики собирали вокруг себя слабых учеников, разбирали с ними задачи и натаскивали их по самым трудным вопросам. Кончить Корпус должны были все и на этом сосредоточилась воля выпуска.

И вот наступили экзамены. Пусть останется тайной, как именно мы подготовились к ним. Но. верно, для ныне здравствующих наших бывших воспитателей и преподавателей будет необыкновенным сюрпризом узнать, что, хотя экзаменационные темы и хранились под ключей в кабинете инспектора классов, тем не менее главные из них стали нам известными в самый последний момент.

Каюсь в этом от лица всего XXX выпуска и даю слово, что совершилось это без всякого участия или попустительства кого-либо из воспитателей, преподавателей или служителей корпуса.

За темы по математике сразу засело несколько самых лучших учеников. Быстро решив задачи, они опрашивали каждого: "Сколько у тебя но этому предмету?" И, если у кадета выходило шесть, ему давали решение на восемь баллов; если у него было восемь, то на десять и т. д. Эта умеренность была совершенно необходима, дабы у начальства, не появилось подозрения в самостоятельности экзаменующихся. В общем же все оказались довольны, клянчившим же больше сообща порекомендовали уменьшить претензии.

Гораздо хуже вышло с темами по русскому языку: тут уж корпорация помочь ничем не могла, но все же открылась возможность проштудировать заранее намеченные вопросы. В конце концов, после математики остальное было маловажно.

Когда на экзамене были объявлены темы, лица кадет угнетали сосредоточенностью. Самые сильные математики, как и следовало ожидать, сдавали работы первыми. Более слабые относили их с приличным опозданием, сделав тревожное или немного разочарованное лицо. Плохим же ученикам было приказано дотянуть до того момента, когда экзаменаторы напали сами почти силой отбирать решения задач у оставшихся. Улыбки не было ни одной. Но зато, вернувшись в сотню, экзаменовавшиеся особенно резво неслись в курилку, хлопали по плечу и щекотали друг друга. Царила полная радость, но причина ее должна была остаться секретом решительно для всех, кроме кадет XXX выпуска.

Преподавательский и воспитательский состав, видимо, был доволен ходом экзаменов. Правда, кадеты подметили, что на некоторых устных экзаменах Суровецкий подкладывал знакомые билеты кое-кому из наиболее слабых учеников, но страдные дни, затянувшиеся на добрый месяц, все же подходили к концу. Самое страшное — анализ бесконечно малых, аналитическая геометрия, тригонометрия, русский — были сданы. Оставшиеся экзамены не пугали уже никого: на них, в крайнем случае, далее плохим ученикам, можно было теперь и провалиться с полным чувством собственного достоинства.

Явившись как-то, как "приходящий", из дому на один из экзаменов, я узнал, что накануне в корпусе произошло необычайное событие.

Воспользовавшись дежурством скромного и неискушенного в кадетских проделках есаула Шерстюкова, XXX выпуск в темную безлунную ночь, целиком, в сапогах и фуражках, умудрился выскользнуть из постели, спуститься вниз и, через оставленное открытым окно, выбраться на плац перед корпусом. Один из кадет прихватил с собой трубу урядника. Два же другие неизвестными средствами и путями проникли на колокольню корпусной церкви и подняли там трезвон во все колокола. Услышав его, патруль домовой охраны из местных жителей решил, что это набат и что в городе где-то замечен пожар или какая-то другая тревога. Трезвон кадетской церкви был подхвачен соседними церквами и так пошло по всему Новочеркасску. А в это время строй голых кадет слушал с энтузиазмом несколько пламенных прощальных речей, обращенных к XXX выпуску. Один из поэтов, взобравшись на тумбу, вдохновенно читал свои стихи, потом другой кадет, на трубе урядника, начал играть боевые сигналы. По ним повелось учение, закончившееся наступлением и смелой общей атакой метеорологической будки.

Выпуск благополучно вернулся прежним путем в спальню. Набат же еще долго продолжал звучать в городе, где, видимо, никто ничего не понимал и обыватель беспомощно метался с пожарной кишкой или винтовкой в руках.

Начинать кампанию новых дознаний ввиду кончающихся экзаменов было невозможно. Конечно, на мое лицо "зачинщика" лишний раз было обращено особое внимание, но тут-то, при всем желании, меня подцепить никак, было нельзя, так как в эту ночь я, действительно, спал дома, да еще на собственной кровати.

Воспитатели ограничились каменными выражениями лиц, неприятными намеками и фразами: гроза бурлила где-то па неизвестной глубине.

И вот наступил день: последний экзамен был сдан. Заниматься стало печен. Кадеты готовились к разъезду и проводили время в классах и в Сборном зале в долгих разговорах.

Потом Борис Васильевич Суровещшй сделал нам полный отчет о результатах экзаменов. В порядке старшинства по окончанию корпуса был прочитан список выпуска, и отметки, шедшие в аттестат. Поздравив нас с окончанием Корпуса, Суровещшй перешел ко второй части своего сообщения; он объявил, что, по приказанию свыше, весь выпуск, с вахмистром во главе, вместо каникул, прикомандировывается на один месяц к юнкерскому училищу, отбывающему летний сбор в лагере на Персияновке. Борис Васильевич пообещал нам, что там нас хорошо "возьмут в шоры" и с улыбкой просил этому нисколько не удивляться.

Одиночных наказаний за недавний ночной выход никто не получил. Постановление начальства, хотя оно многих и не устраивало, мы приняли бодро и тоже с улыбкой.

Наконец, был выпускной бал и после этого мы уехали отбывать дисциплинарный стаж при юнкерском училище.

Осенью, для окончивших, во Фронтовом зале, был устроен прощальный обед с воспитателями и преподавателями. Мы сидели вразбивку с ними и непринужденно разговаривали и с Федором: Павловичем Ратмировым, и с милейшим "лаптем" Александром Ивановичем Абрамцевым, и с Федором Вениаминовичем Мюлендорфом. с нашим общим любимцем Иваном Николаевичем Лимаревым, с "деревней" и другими. Мы сами теперь объясняли им детали наиболее нашумевших наших проделок. Воспитатели и преподаватели казались совсем иными: не строгими, имевшими права на все наши радости и горести, а добрыми, досягаемыми, отечески-приветливыми, тоже по своему переживающими грусть прощания. Они сами заботливо угощали пас едой, подливали в стаканы вина.

Произносились тосты, от которых наворачивались слезы, и шире расправлялась наша грудь: Мы — XXX выпуск!

А в голове неясно мелькало: "Спасибо вам за все, дорогие наши церберы и экзекуторы, семилетние терпеливые жертвы нашей юности, строгостью, внимательностью и преданностью своему делу сумевшие обуздать и довести до конца нашу трудную и бурлящую семью. Прощай, родной, до смерти запечатленный в душе Донской Императора Александра III, мой Кадетский Корпус".

После прощания, поступившие в Новочеркасское военное училище кадеты, строем, под командой своих офицеров, покинули навсегда корпусные стены. Это была последняя с нами служба Бориса Васильевича Суровецкого.

В училище нас приняли под свое покровительство бывшие донские кадеты — Миша Данилов, вахмистр 1-ой конной сотни, и Володя Поляков, вахмистр 2-ой пешей сотни.

С этим перевернулась последняя страница нашей юности и началась другая жизнь.

На главную страницу сайта